Клочья паутины

В вагоне

— Здесь слишком душно и тесно. Пересядем куда нибудь.

— Везде одно и то же. Все вагоны переполнены

— Я пойду поищу. Может быть найдется незанятое отдельное купе.

— Да, ведь, недолго. Всего несколько часов езды!..

— Но уже поздно, а ты утомлена за день.

— Да, я начинаю чувствовать усталость.

— То-то и есть. Поезд ушел из Н—ска в 1 ч. 5 мин., значит мы будем дома в 8-м часу утра. Провести это время в такой тесноте и духоте, не имея возможности прилечь, вздремнуть... Нет, уж я лучше пойду поищу кондуктора, потолкую с ним.

Разговор велся под грохот и лязг мчащегося поезда в старом вагоне второго класса дачного типа.

И он и она были молоды, и был второй час ночи, и накаленная июльским солнцем южная степь все еще дышала зноем, и ветер, производимый быстрым ходом поезда, не мог понизить температуры битком набитых людьми вагонов.

Он встал и вышел на площадку, закурил папиросу, и стал поджидать кондуктора.

— Милая Зинка, — подумал молодой человек, глядя в несшуюся на встречу поезда длинную черную степь. — Милая Зинка, ты спишь уже... Свернулась калачиком, и лицо у нее теперь такое смешное, как у ребенка. Небось соскучилась бедная. Зато завтра вдвойне обрадуется. Пожалуй, „своей Юльце“ даже больше будет рада, чем мне...

В это время из соседнего вагона вышел кондуктор и молодой человек поспешил завести с ним интимную беседу, после которой оба говорившие вошли в вагон.

— Пойдем, Юля, — обратился к своей соседке молодой человек, — мы пересядем в другой вагон, —и, захватив с сетки два маленьких чемоданчика, он пошел вслед за кондуктором, взвалившим на плечи остальной их багаж.

Кондуктор привел их в соседний вагон, открыл пустое купе, зажег свечу в фонаре и, заметив, что молодая женщина стоит в нерешимости, вежливо, но с ноткой особенной фамильярности, произнес: — не извольте беспокоиться, сударыня, сюда никто ни зайдет... Покойной ночи-с! — и, поклонившись как-то боком молодым людям, быстро вышел.

Юля густо покраснела.

— Знаешь, Сережа, мне неприятно, что мы пересели сюда: черт знает, что он мог о нас подумать...

— Ну и пусть себе думает. Разве тебе это не безразлично?.. Давай-ка лучше располагаться на ночь -скоро 2 часа.

— Да, прилечь заснуть — хорошо, только раньше мне надо снять корсет... Отвернись, пожалуйста к окну — я переоденусь...

— Сделай одолжение. Я становлюсь у окна и начинаю с интересом рассматривать чудный, но совершенно невидимый за темнотой пейзаж, а ты скорей переоблачайся.

Молодой человек добросовестно уставился глазами в темное стекло вагонного окна, а Юля, достав из маленького чемоданчика белую ночную блузку, стала быстро переодеваться, стоя спиной к своему попутчику. Через минуту в шлифованном стекле окна отразилась ее полуголая спина, и плечи и красивые белые руки.

Заметив это отражение, молодой человек быстро отвел глаза в угол вагона, но через несколько секунд снова стал смотреть в стекло и даже, совершенно машинально, стал чуть дальше от окна, чтобы лучше видеть в нем отражение.

— Однако, какие у нее прекрасные формы, — подумал он, помимо своего желания. — Почему я раньше никогда этого не замечал?... Удивительно сложена...

В это время Юля обернулась к окну и нагнулась, чтобы положить корсет в чемоданчик. В окне, отразилась полудевственная грудь, высокая, упругая, белая с вишневыми кружками по середине. Молодой человек быстро сделал шаг вперед и прильнул разгоревшимся лбом к стеклу.

— Что скоро? — спросил он неестественно громким голосом.

— Сейчас, сейчас Сережа. Надоело любоваться великолепным, но невидимым пейзажем? — засмеялась Юля.

— Нет, нет, ничего... Минут через 10 мы будем переезжать мост через реку. Великолепное место. Если скоро кончишь свой туалет, так откроем окно и вместе полюбуемся.

— С удовольствием! Можешь уже повернуться, — я готова.

Она стояла перед ним улыбающаяся, несколько смущенная, в белой ночной блузке, совершенно скрывающей ее красивые формы. Но он уже невольно видел их сквозь легкую материю по едва уловимым, контурам мягких складок. Ему стало стыдно и неприятно, что Юля почувствует на своем теле его взгляд и, стараясь не встречаться с нею глазами, он начал смотреть на ярко горящую свечу фонаря.

— Задернуть занавеску, — подумал он, — не будет так видно, — и, подходя к фонарю, произнес вслух: — можно? — Режет глаза.

— Можно, конечно. Кстати, опусти стекло, а то как бы мы не пропустили моста.

Действительно, красиво изогнувшись, поезд подходил к черневшему впереди мосту, тяжело пыхтя, взбираясь на гору.

Молодые люди стали у открытого окна. Им приходилось жаться. Окно было узко и, чтобы выиграть кусочек места, он должен был положить свою руку на спину Юле, причем его пальцы оставались вытянутыми на воздухе, и вся рука была в напряженном положении.

— Ты ничего не имеешь, что я руку положил тебе на спину?

— Пожалуйста... Да что это ты со мной кавалерничаешь? Стань-ка так, чтоб тебе было удобно... Вот так, ближе еще... Я вовсе не так толста, чтобы мы вдвоем не могли поместиться у окна.

Он почувствовал сквозь тонкую ткань платья ее противящееся натиску тело, почувствовал его тепло, кровь ударила ему в голову, застучала в висках, хотел было отойти от окна, но не сделал этого, а наоборот, прижался сильнее, и вдруг в мозгу его ярко вырисовывалось ее отражение.

— Юля, видишь вон, далеко зеленый огонек: то пароход по реке идет. А там, желтенькие огоньки — это деревня. Видишь колокольню? Нет? Смотри на угол моста, видишь?

И он сжимал ее своими длинными, нервными пальцами, словно направляя этими пожатиями ее взгляд то в ту, то в другую сторону.

Поезд подходил уже к самой реке. Потянуло сырым холодком. Юля прижалась к нему сильнее, и он почувствовал ее выпуклую, эластичную грудь, почувствовал круглое бедро и с своей стороны постарался подставить ему возможно большую площадь своего тела.

В это время поезд загрохотал по мосту и понесся с бешеной быстротой. Далеко внизу блестела черная, точно полированная, стальная полоска реки, по которой изредка разбросаны были желтые, белые, зеленые и красные звездочки, отражавшиеся в ней бегущими змейками. Справа ясно вырисовывался золоченый верх колокольни, а над ним, точно висящий в воздухе, шестиконечный крест. Пониже, у самого берега, смутными желтоватыми пятнами вырисовывались маленькие домики деревни, окруженные такими же маленькими черными деревьями. А дальше взор утопал в трепещущей темно-синей мгле, спускавшейся от далеких ярко блестящих звезд к черной безмолвной земле...

Паровоз вдруг зашипел, и белые влажные клубы пара окутали все непроницаемым туманом.

— Хорошо, Юльця?! В облаках... Между небом и землею...

Он старался заглянуть ей в глаза, и губы их встретились...

Его страсть передалась Юле. Ее губы были горячи, поцелуй долог и жгуч...

И вдруг все куда-то исчезло. Знойный удушливый вихрь поднял и закружил их среди цветника сверкающих солнц, радостных, смеющихся, ароматных. И они бешено кружились меж них без дум, без слов, задыхаясь от счастья...

— Что-ж это, Сережа? Что-же это? Сергей, Сережа. Да, не смотри-же на меня так, опомнись. Что случилось с нами? Как я могла?.. Это ужасно.

— Что-ж ты молчишь? Подумай: ведь, Зина — моя двоюродная сестра... Нет, больше — самая родная из всех: я с ней вместе выросла, я люблю ее, и вдруг... Что ж это?..

Она сидела на диване, рядом с Сергеем, в расстегнутой измятой блузке, с распустившимися по плечам густыми мягкими ароматными волосами, и первые розовые, лучи восходящего солнца нежно освещали ее возбужденное лицо. Держа его за руки, чтобы он снова и снова не сжимал ее в своих объятиях, она смотрела на его улыбающееся счастливое лицо, на его губы, чуть слышно шептавшие ей слова любви, и в ее глазах, таких глубоких, больших и все еще страстных, светился мучительный вопрос. Серьезный, важный вопрос, как дальше жить после того, что только-что произошло. А на ум не приходили слова, и она продолжала повторять: — Что-ж это, Сережа, что-ж это?..

Наконец, он освободил свои руки, снова с силой притянул ее к себе и стал громко долго целовать в глаза, губы, шею, грудь,.. Затем выпустил ее из рук, встал и обернулся к ней лицом.

— Что это? не знаю, Юльця... Это страсть, это молодость, это порыв. Может быть, с точки зрения человеческой морали, это преступно, недостойно „честных“ и „порядочных“ людей, может быть... Но я чувствую только одно — это хорошо, это красиво и радостно.

— Нет, Сережа, ты говоришь не то... Ведь этого нельзя. Нам нельзя! Как-же мы могли.

Она сидела в прежней позе и в глазах ее застыло наивное недоумение, он посмотрел на нее пристально и не мог не улыбнуться.

— Ни я, ни ты этого не хотели. Но случай, природа, наша молодость и здоровье сильнее нас.

— Юльця, я не чувствую угрызений совести, во мне нет раскаяния, нет стыда и страха — значит, я не сделал ничего дурного. Не мучь-же и ты себя, не старайся во что бы то ни стало осудить себя и меня. Это будет несправедливо.

— А Зина... А мой муж! Ведь, я люблю их, как раньше... А между тем, я не смею больше подойти к ним?

— Нет! Тысячу раз нет, если ты чувствуешь то же, что и я. А ты это чувствуешь. Ты сама говоришь, что ты их любишь так же, как раньте. И я люблю Зину. Вся моя жизнь — для нее. Но пойми, вся жизнь —реальная, настоящая жизнь. Но в сказке, во сне, в безотчетном порыве — мы не властны. И такой порыв не может, не должен быть для нее оскорбителен, для меня преступен. Он бессознательно, властно, сильнее меня, захватил меня врасплох, покорил мое тело. Ведь я не умышленно, задуманно сделал это, желая этого, сознавая, что это преступно... Нет, я не боюсь встречи с Зиной. Ни один изгиб моей души не перестал ее чувствовать, как прежде. Пусть сейчас потребуется моя жизнь ради ее счастья, и я, не колеблясь, отдам свою жизнь. Почему же я не имею права смотреть ей прямо в глаза?

Юля сидела пред ним на диване, глядела на его стройную, сильную фигуру, смотрела, как в его кудрявой голове запутались играючись золотые лучи солнца, слушала его страстную речь и в глазах ее загоралась надежда, а из дальнего уголка души подымались новые, смелые, искренние чувства...

— Да, ты прав. Мне кажется, что ты прав. Я скорее чувствую, чем понимаю это... Но, ведь, если так — то все можно?!.

— Я не знаю, что можно, что-нельзя. По человеческим законам многого нельзя. Но природа, правда жизни, выше их. И когда я чувствую ее, я ей верю...

Несколько минут они оба молчали, думая об одном и том же, каждый по своему.

— Да, кажется, ты прав, — медленно, как будто думая вслух, проговорила Юля. — Я еще не знаю, как поступлю, когда увижу Зину, но я чувствую уже в себе смелость увидеть ее...

— А я знаю, что сейчас на перроне крепко, крепко обниму и поцелую ее, а потом, когда мы останемся с нею вдвоем, я расскажу моей Зинке моему самому близкому, самому любимому другу, какой странный, неожиданный, радостный приснился мне сегодня сон в вагоне. И я знаю, что не только вся жизнь, но ни один день, ни один час ее жизни не будут опечалены, разбиты.

— Однако, Юльця, пора одеваться. Скоро нам сходить. Поторопись! Когда-нибудь, через много лет, в нашей памяти искоркой промелькнет то, что сегодня здесь случилось, и мы помянем эту ночь как забытую сказку, как страстную мечту юности...

За окном расстилалась необъятная степь, зеленая, душистая, освеженная предутренней росой.

Мимо проносились однообразные, серые телеграфные столбы. Поезд бешено мчался, раскачиваясь и гремя всеми своими стальными членами.

Молодая женщина торопливо одевалась, прислушиваясь к звонкому голосу колес, которые настойчиво, упорно повторяли скороговоркой: кажется, прав!.. кажется, прав!.. кажется, прав!..