Клуб «Везувий»

II. О действенности убийств по найму

Ночь была жаркой, и кровь моя кипела, так что я не стал тратить время на поездку домой и поближе сошелся со своей новой приятельницей прямо в грязном переулке на задах «Гранатовых комнат». Я очень хорошо помню ее задранные юбки, трущиеся об мой подбородок, и ее прекрасную грудь под моими утонченными белыми руками (о них я уже упоминал). Пока я предавался разврату, мне на глаза попалась афиша, криво приляпанная к мокрой кирпичной стене. Сегодня в мюзик-холле Коллинза играла Нелли Класс. Между этим совокуплением и моей следующей встречей вполне может найтись время успеть ко второму акту.

Нелли была в хорошей форме, да и я тоже — поднялся в бар наверху и слушал, налегая на рейнвейн, как она распевает «С кем ты был прошлой ночью?». Пока я искал место, фривольно задевая соблазнительные белые лодыжки примерно дюжины хорошеньких юных леди, зал слился для меня в одно огромное чудесное марево расплывчатых красок и света. Я чувствовал себя так, будто влетел головой в одно из восхитительно déclassé [4] полотен Сикерта.[5] Полые тени окутали меня засаленным красным бархатом. Канареечно-желтые кринолины Нелли Класс блестели перед моей улыбающейся физиономией солнечными зайчиками.

После нескольких лишних припевов «Как глупо целовать девушку в этом месте» я нетвердой походкой выбрался в благоуханную ночь и сел в кэб.

— Пиккадилли, — вскричал я, стуча тростью по крыше, что было совершенно необязательно.

Вскоре после этого меня высадили перед Королевской академией изобразительных искусств. Днем я обычно вхожу в это помещение через парадную дверь, но в ту ночь я осторожно спустился по предательскому штопору лестницы к служебному входу.

Своей беззубой улыбкой меня встретила Далила, которая уже закончила работу в номерах. Она провела меня в коридор, выложенный черно-белым паркетом. Я сбросил плащ и аккуратно повесил цилиндр на рога чучела горного козла, чья испуганная морда странным образом походила на лицо покойного Эверарда Льстива.

В самом конце комнаты находилась маленькая, но очень потайная дверь, декорированная — вполне качественно — светлой деревянной мозаикой в виде павлиньих перьев. Я прошел через дверь в обшитый панелями холл, освещенный шипящими газовыми рожками. Велись крамольные разговоры о том, чтобы провести сюда электричество, но я использовал все свое скудное влияние, чтобы наложить на это решение вето.

Мне нравился дух небольшого приключения. Почему-то пламя в блестящих латунных держателях казалось мне похожим на смоляные факелы в потайном ходе. Мы все знаем о притягательности потайных ходов. Когда я был мальчиком, именно их мне хотелось отыскивать больше всего. И весьма приятно, в конце концов, обзавестись одним таким у себя на работе.

Дойдя до конца безмолвного коридора, я засунул руки в карманы брюк и просвистел несколько нот из лучшей песни Нелли Класс. Передо мной находилось что-то вроде штурвала — на конце каждой спицы имелось фарфоровое навершие, как на кранах в ванной. Я набрал короткую комбинацию букв, соответствующую некоему коду, и повернул колесо влево. Справа открылась еще одна потайная дверь — увы, на сей раз она была декорирована значительно хуже. Интересно, почему я не могу просто постучать?

Я зашел и оказался в мужской уборной. Поместив свое седалище (avec[6] брюки, как вы понимаете) на холодное сиденье в одной из кабин, я сложил на груди руки и нетерпеливо вздохнул. Прошло минут пять, прежде чем я услышал шаги и стук двери в кабинке рядом. Наконец, металлическая стена, разделяющая кабинки, с угрюмым возмущенным скрипом начала подниматься.

На соседнем унитазе сидела гномоподобная фигура Джошуа Рейнолдса,[7] облаченная в сюртук с имперским накладным воротничком. Мой начальник — чуть выше трех футов в одних чулках и море жизнерадостности.

— Здравствуй, Люцифер, — пропищал карлик. Он поерзал на сиденье унитаза и протянул мне руку. Его маленькие лакированные туфли блестели в газовом свете.

— Вечер, — откликнулся я. — Все никак не обзаведетесь нормальным кабинетом, да?

Рейнолдс ехидно засмеялся.

— Нет-нет. Ты же знаешь, нам это нравится. Плащи и кинжалы, мальчик мой. Тем и живем. Ха-ха. Дым и зеркала. — Его яркие черные глаза блестели на лице, как изюм в тесте. Так вот, — продолжил он, потирая пухлые ручки. — Э… дело… сделано?

Я кивнул и улыбнулся пошире.

— Да.

— И… э… посылка… отправлена… в Севастополь?

— Да-да.

— И… отправка… э… прошла без недолжных…

— Если вы спрашиваете, убил ли я старого Льстива, то да, убил, — вскричал я. — Выстрелил ему в грудь и смотрел, как он подыхает, как грязный пес, коим он, собственно, и являлся.

Карлик шмыгнул носом и кивнул. Казалось, у него хронический насморк.

— Небольшая благодарность была бы отнюдь не лишней, — рискнул я.

Рейнолдс расхохотался:

— Что мне следует сказать, мой мальчик? Что Англия перед тобой в неоплатном долгу?

— Для начала сойдет и так. Хм… «Народ будет вечно и бесконечно благодарен». Что-то вроде. Но узнает ли об этом сам народ? Для них достопочтенный Эверард так и останется доблестным слугой Империи…

— Который был застрелен, защищая свой дом от банды жестоких грабителей, — добавил Дж. Р.

— Мы это утверждаем?

— Думаю, да.

Я слегка пожал плечами.

— Да, он останется храбрецом до мозга костей, а вовсе не тем отвратительным анархистом, который планировал неоднократно взорвать министра иностранных дел. Каким его знаем мы. Точнее, знали.

— Ну-ну, мой мальчик, — лукаво произнес Джошуа Рейнолдс. — Именно поэтому мы и называемся секретной службой.

Ах да. Кот выбрался из мешка. Вы, заплатив кровные несколько шиллингов в универмаге мистера Смита на вокзале Ватерлоо (если мои воспоминания все-таки достанут из сливного бачка), ожидаете прочесть об увлекательных приключениях великого Люцифера Бокса, члена Королевской академии искусств, выдающегося портретиста своей эпохи (у человека должны быть амбиции), — и что выясняете? Что в перерывах между рисованием маленьких пустячков я живу двойной жизнью!

Истоки этой истории достаточно скромны. По некоторым причинам, слишком личным и болезненным, чтобы о них можно было рассказывать, я оказался должен услугу поверенному нашей семьи. Выяснилось, что Джошуа Рейнолдс (а это был именно он), несмотря на свою миниатюрность, стал очень большой шишкой в Правительстве Его Величества. Оставаясь исключительно за кулисами, как вы понимаете, и весьма секретно. Мне нравилось льстить себе мыслью, что он просто не мог обойтись без меня.

Теперь он смотрел на меня со странным выражением на лице — чем-то средним между улыбкой и гримасой.

— Ты выглядишь каким-то положительно чахоточным, дорогой мой, — сказал он наконец.

— Вы раните меня в самое сердце. Стиль Бердсли[8] сейчас совсем не в моде.

— Тебе нужно больше есть!

— Это сложно сделать, учитывая те гроши, что вы платите.

Маленький человечек втянул в себя каплю влаги из ноздри. О, как ты жесток. Твой покойный папа никогда не простил бы меня, если бы я морил тебя голодом.

Будь у меня побольше свободы, я мог бы неплохо зарабатывать художественными заказами.

Он подался вперед и похлопал меня по руке. У самого Джошуа руки были пухлые, в ямочках, как у перекормленного младенца.

— Конечно-конечно. Но решение моих маленьких проблем обеспечивает тебе более регулярное жалованье, так ведь? Да и особых усилий от тебя не требует.

Я улыбнулся, признавая его правоту:

— Все усилия лишь в счет удовольствия.

Быть может, вам кажется, что с их стороны было опрометчиво давать работу такой сомнительной личности, как я, но не могу отрицать — мне это безумно нравилось. Весь мир был моей студией, и они обеспечивали меня подмастерьями, которые мыли мои кисти. Скажем, нужно прикончить некоего турецкого деспота, приехавшего в нашу страну с визитом. Мне поступали сухие факты, а художественное воплощение идей в жизнь было уже моей прерогативой. Я придумывал небольшой план вместе с Домработниками (Далила, обладательница нарциссового платья, была из них лучшей), и мы начинали действовать. Оттоман предавался отдохновению в каком-нибудь саду наслаждений, и, если ночь была темной, кинжала под ребра вполне хватало. Потом я шел заниматься своими, более радостными делами, а в игру вступали Домработники, уничтожая всякие следы моего присутствия. Через день или два заколотого находили в сотне миль отсюда (допустим, в Ньюкастле-под-Лаймом), и называли жертвой «обезумевших повстанцев». Повстанца иногда находили рядом — обычно это бывал труп бродяги, изъятый из местного морга, кому в быстро коченеющие персты вкладывали кинжал. В течение суток оба тела и сами будут как под лаймом. Однако зачастую требовалось нечто более барочное, и тогда мы с Далилой закатывали рукава и, подбадривая себя кофе, принимались обдумывать козни — это весело, примерно как зубрежка перед экзаменами. Все выполнялось практически безупречно, что давало мне головокружительную защиту от любой, даже малейшей угрозы уголовной ответственности. Можно сказать, высокохудожественная лицензия на убийство.

Джошуа Рейнолдс — самая ужасная бабка на свете (нет, на самом деле, он карлик, но вы меня поняли, так ведь?) — посмотрел на меня, а я прислонился к холодной стене уборной и ухмыльнулся ему. В кои-то веки в его ярких темных глазах промелькнуло нечто весьма неприятное.

— Энтузиазм — весьма похвально, мой дорогой Люцифер, но мы должны соблюдать осторожность. Мы должны всегда помнить о том грязном деле на Боу-роад.

На это я разозлился, но прикусил язык. Как я уже говорил, некоторые факты — слишком лично и болезненно.

Я немного устал после всех вечерних развлечений, но было совершенно очевидно, что у начальства появилась для меня еще какая-то работенка. Он высморкал свой нос-пуговку и достал из портфеля папку. Пока он изучал ее содержимое, я изучал ногти. Утром, подумал я, надо будет сходить в турецкие бани.

— Ты получил мою записку? — спросил он наконец.

— Боюсь, я еще не просматривал почту. Я опаздывал, знаете ли, со всеми этими убийствами.

Карлик озадаченно посмотрел на содержимое своего носового платка.

— Ты знаешь Дурэ?

— Дурэ?

— Джослин Дурэ. Наш человек в Неаполе. Несколько дней назад мы получили от него каблограмму.

Он кинул мне квадратный клочок оберточной бумаги. Я быстро пробежал его глазами.

Я поднял глаза:

— Французский для начинающих?

— Вердигри и Саш были весьма уважаемыми учеными.

— Были?

— Оба погибли. С разницей в день.

— Неужели? — Я похлопал по щеке телеграммой. — И что еще может сказать Дурэ?

— Мало что. Он исчез.

— Хотите, чтобы я этим занялся?

Джошуа Рейнолдс моргнул.

— Я был бы тебе очень благодарен.

Я взял папку у своего старинного нанимателя и, кивнув, вышел из туалета. По привычке я вымыл руки.

Вернувшись в объятия влажной ночи, я двинулся к Даунинг-стрит. Весело пожелав полисмену, стоящему на посту около Номера Десять, доброй ночи, я вошел в дом Номер Девять.

Претенциозно, не так ли?[9] Но кто-то же должен там жить.