Клуб любителей фантастики, 1961–1962

Г. Филановский, инженер
ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ

г. Киев

Научно-фантастический рассказ

Третья национальная премия

Техника — молодежи № 11, 1962

Рис. P. Мусихиной

Тетя Сигма, я не хочу, сейчас самое время ловить свет или глядеть в небо сквозь раскрывающийся потолок и думать, думать… Напрасно просил: она захлопала своими большими синими, желтыми, красными глазами, забурчала и, наконец, проговорила обычное: пора спать, скоро пора слать, расскажи о сегодня… И, тихо опустив стрелки, приготовилась слушать.

Ладно. Вот уже восемь лет (а мне тринадцатый — не шутка!) я каждый вечер рассказываю о своем дне. Последнее время не всегда хочется говорить все, все как есть, не знаю почему. Раньше было легче. Позавчера тетя Сигма отдала мой самый первый рассказ. Смешно так: я только и говорил о слоне — до того, видно, хотелось, чтоб он был со мной, а он погулял и ушел. Прошлой ночью мне снилось что-то похожее: доброе, тяжелое. Я оставлю на эту ночь ту же мелодию сна — утром свежо после него…

Пробежался по опушке, кинулся к «оконцу мира» — приемнику, так жадно захотелось нового, но Сигма почуяла, уловила на свой лад, взяла меня в оборот: пошли уроки. Под конец сделалось томительно, вовсе неинтересно, и я даже подпрыгнул, когда — наконец-то! — настало мое дорогое: уравнения гравитации-времени. Пока втягиваешься, вроде разыгрываешься, приглядываешься к каждой формулке, щупаешь числа, и внезапно мысль ясна, летит — перейден порог вдохновения! У… какие непостижимые вещи можно, кажется, вот-вот ухватить.

Ах, эта Сигма! Нащелкала минут, определила утомленность и мигом растворила напряжение мысли в хаосе пестреньких, веселеньких, приятненьких мыслишек… Позаботилась и — блаженно, изнеможенно — усталого отсылает на реку. Что, Сигма, бурчишь? Разве я перехожу границы свободного послушания? И нечего мурлыкать сонное, сам зияю, сплю…

Мы с Алиной летим на Луну. Завтра утром, уже решено. Честно говоря, мне не больно-то и хочется, но нельзя же прожить двенадцать лет и еще не побывать на Луне. Нужно же самому поглядеть, какое там небо, как плывет во вселенной наша теплая Земля… Но неужели нельзя было, чтоб выпало летать не с Алиной, а с Тонкой, которая… Молчу. Петька заведет Тонке об олимпийских, подарит, чего доброго, несколько своих полуживых фигурок. Они ей, конечно, могут понравиться. Она странная, как-то заявила: вырасту, подберу себе другие губы. И показала какие. Зачем? Я ничего не буду менять в себе, разве имя, чтоб оно походило на две ноты призыва. И кто-то далекий-далекий будет вызывать меня, когда я буду открыт для нового…

С Луной ничего не вышло: я заболел. Очень редкий и глупый случай. Я сам не знал, в чем дело, — никогда ведь не болел. И ребята знакомые тоже. Стало вдруг после обеда тяжело в груди. И обед не понравился, но я тогда не обратил внимания. Лег и тихо попросил тетю Сигму: послушай… И вот она зашевелилась, забеспокоилась, начала как-то жалобно звонить и гудеть и вся тряслась, будто плакала. Скоро пришла одна из живых нянь. Она пробежала через очищающее облако и подвела ко мне Кэта — темного, который всегда прячется за Сигмой. Я в детстве думал, что он тихо живет, звал его Молчальником, мне казалось, что ему скучновато у нас, а когда я сплю, Сигма рассказывает ему старые сказки. Молчальник Кэт впервые «ожил»: пахнул на меня морозом, потом по телу прошли иголочки, сделалось тепло, жарко, и я задремал. Позже меня катало по саду: я срывал вишни в росе, гонялся за журавлем в небе, слушал чистую музыку, почти позабыл свое время — гравитацию и Луну.

А про Томку, конечно, вспоминал: заставил память на полную глубину открыть ее глаза — хорошо…

Только бы она не узнала об атом — стыдно.

Я чувствую: дедушка Рам приходит в основном ко мне. Я его тоже люблю больше, чем все… И почему Сигма ворчит, когда мы улетаем в свет, посылая ей далекие приветы (чтоб отмечала, где я и что я)? Где мы только на бывали!..

На дна Океана чуть проступают контуры растущего Дворца жизни — когда-нибудь он переливчато засветится, миллионы сильных озорных мечтателей начнут искать новые пути жизни… А еще мы слушаем скрип, гул, хлюп, звон громадных, почти безлюдных заводов. Иногда забираемся в древние тесные, мрачные города. Когда я был совсем ребенком, мы видели — сейчас не могу установить, на самом дала или в картина, — мутную сказку. Сигме такой на выдумать и в миллион лет. Мужчина, блестяще-грубо одетый, бил другого кулаком, потом палкой; тот, кого били, только молча слизывал кровь с губ. Дедушка Рам, неужели это было?..

Недавно мы опять заглянули в Кристалл. Огромные грани Кристалла не просто отражают облака и закаты, звезды и леса, — все чуть смещается, компонуется движется по настройке «души художника». Поэтому многие-многие заглядываются в грани весенними утрами и в тихие осенние сумерки…

Кристалл хранит все созданное Разумом человечества». Людей здесь бывает видимо-невидимо. Стоит густая, полная волн тишина. Люди подключены к Знаниям. Люди впитывают их, поглощают; раскрывают душу: льются лунные ручейки сонат, сыплются звезды стихов, обрушиваются Ниагары теорий, переливается История, маршируют цифры, проскальзывают тайны… У людей — присмотритесь только — изумленные, одержимые, испуганные, торжествующие, хмурые, тоскующие, неравнодушные лица… Дедушка Рам как-то потешно быстро проходит мимо людей Кристалла, таща меня за руку. Вроде он боится подключиться к Знаниям и застрять надолго. Когда-то он сказал, что свои знания он оставит мне. Добро. Кстати, я уже облюбовал себе местечко в Кристалле, вырасту — оно мое!

Кончаю, Сигма, кончаю, ты и тут меня торопишь. Честное слово, мне начинает надоедать… Чую, напускает сон, замелькала на потолка смешная невероятная рожица…

И Тонка, и Алина, и Петька, и еще ребята пошли в предгорья. Петька настроил всех по курсу, крикнул: закрывай глаза — где мы будем? — но он перепутал направление, и нас внесло в море. Девчонки завизжали, а я живо выправил. Мы на лугу. Разбрелись по лугу. Алинка сплела венок себе и мне; я чуть поносил и закинул. Клубника такая свежая и спелая, мы все чуть не объелись.

Появились, видать прилетевшие издалека, семнадцатилетние. Девушка насобирала на лугу разных цветов, сняла с себя платье, разбросала по нему цветы и крикнула юноше: так должно запечатлеться! Он растерялся, но Алинка выручила — ей один художник подарил машинку «копировальницу». Цветы на платье, как живые, пересняты. И когда девушка надела цветастое платье, она и юноша пришли в такой восторг, что забыли и «спасибо», и «копировальницу», и о нас. Взрослые, а такие рассеянные…

Но вот интереснее: в траве я наткнулся на жука Длинноуса (Тонка его так назвала). Вы бы поглядели, какой необычный экземпляр, особенно рот и глазищи! Он теперь у нас а домике, в камере организации.

Вечером открылось «оконце мира». Нет, больше мне нельзя информироваться по неполному объему, можно пропустить очень важное для меня и вообще. Что за последние дни нового? Во-первых, сто девять творцов (они известны всем как «сто девять») дали свою новую работу «триаду». Полземли, если не больше, как узнали об этом, кинулись, верно, к «оконцам». Еще бы! Вещи ста девяти не из тех, что переживаются лишь в те минуты, когда о них услышишь, но и дальше, и чем дальше от сеанса, там больше; как будто с тобой случилось нечто, сперва незамеченное, но потом заполнившее тебя всего… вырасту, обязательно буду со ста девятью — сто десятым.

Состоялся 26-й многомускульный чемпионат, по наибольшим рывкам на первом месте — Мут, по гармонии — Чеигр, по красоте — Винна.

Где-то а глубине Земли обнаружена странная табличка: ей миллионы лет, на ней знаки непонятные, и в ней запаяна крупица урана. Неужели…

Первый раз в жизни меня вдруг вызвали издалека. И Сигма не могла придержать вызова, потому что Смерть прорвалась ко мне — смерть Рама. Он прощался со мной, сказал, что оставляет мне свое в глуби Кристалла.

Я теперь ежедневно буду понемногу слушать, принимать, наследовать его знания. Но ведь дедушки Рама самого не будет! Сигма, бессмертная, что же это? Не надо, не старайся отвратить мои слезы, я никогда на постыжусь, не пожалею о них. И само собой пришло:

И вдруг ощутил, как переплелись слова и цвета, а я прежде не понимал… И мой уголок: столик, оцарапанный по углам во время игры а планеты; узорчатые мои тарелочки; домик, в котором живет Длинноус, — до того мне не хотелось бы покидать, никогда… Пусть останется со мной — ладно?

Сигма, я уже не могу! Опять рассеяла, взвихрила мысли о времени и гравитации; услала в горы, там думается иначе, не так, как у рабочего стола. И еще лезет со своими ассоциациями из «Опыта человеческой мудрости». Ну, к чему это? Хватит. Я пошел к Петьке — он все мастерит своих маленьких спортсменов, комбинируя переходы субмышц в ориентированный металл. В жизни я бы не стал заниматься подобным. А может, Петька к чему-то придет?

Я попросил у него инструменты. Он не спрашивал, для чего, а я не сказал. Скажу потом, он — друг, поймет…

…Тетя Сигма, слушай, я говорю с тобой в последний раз, вернее, ты слышишь меня в последний раз. Спасибо за все, что ты принесла мне, но довольно. Когда-нибудь я пойму тебя всю, без остатка, а ты меня — никогда. Ты хорошо усвоила, что мне нужно и чего не нужно, но ты не знаешь, как мне жить, а если знаешь, то по-своему, по-вчерашнему.

И, кроме того, мне надоело:

1. Усваивать малый энциклопедический курс.

2. Редко видеться с Петькой и Тонкой.

3. Почти ничего не делать для человечества.

4. Соблюдать режим первого порядка.

5. Носить общие костюмчики.

6. Вечно ощущать твое наблюдение.

Прости, Сигма, но иначе не могу.

Я спрячу только одну твою детальку, и мы оба успокоимся. И оба мы воскреснем для другого — нового. Ты стала опытней со мной, так оставь меня и воспитывай другого новорожденного. А я пойду сам по себе. Один, без тебя. Прощай и пойми меня.

Я осторожно вынул из главного блока Сигмы крохотную детальку, соединяющую Сигму с миром. Один за другим закрылись ее глаза, она похолодела.

Через несколько часов явился Арно, юноша лот семнадцати. Воскрешать Сигму. Я объяснил ему все: о себе, о ней, о времени, о гравитации, о том, что пора мне жить совсем свободно, по-своему. Он, Арно, слушал меня, улыбаясь. И он увез от меня Сигму. Ведь когда ему, Арно, было двенадцать, он совершил то же самое…