Книга иллюзий

Глава 5

Через полчаса после взлета Альма начала свой рассказ. К тому времени мы летели на высоте двенадцати тысяч метров над безымянным графством в Пенсильвании или в Огайо. И проговорила она до нашей посадки в Альбукерке. После небольшой паузы, уже в машине, последовало продолжение, которое длилось два с половиной часа до Тьерра-дель-Суэньо. Пока мы мчались сквозь пустыню, день сменился сумерками, а сумерки ночью. Мы добрались до ранчо – но не до конца рассказа. Повествование растянулось на добрых семь часов, но и оно не сумело в себя вместить всех подробностей.

Вначале Альма постоянно перескакивала с одного на другое, металась между прошлым и настоящим, и мне потребовалось время, чтобы разобраться, что к чему, и восстановить хронологию событий. Все это есть в книге, сказала она, имена, даты, вся фактография, так что в дороге мы не касались жизни Гектора до его исчезновения – у меня будет не один день на ее рукопись. Сейчас важнее были обстоятельства, сделавшие Гектора затворником в пустыне, где он годами снимал фильмы, которые никто не видел. Из-за них, этих самых фильмов, я ехал с ней в Нью-Мексико, и, как ни любопытно было узнать, что на самом деле его звали Хаим Мандельбаум и что родился он на борту голландского парохода посредине Атлантики, все это было не столь уж важно. Как и то, что его мать умерла, когда ему было двенадцать лет, и что его отец, краснодеревщик, никогда не интересовавшийся политикой, был чуть не до смерти избит толпой погромщиков во время La Sетапа Тrаgiса [7]в девятнадцатом году в Буэнос-Айресе. Это подтолкнуло Гектора к отъезду в Америку; отец давно склонял его к эмиграции, и кризис в Аргентине просто ускорил это решение. Не имело особого смысла обсуждать два десятка профессий, которые он успел сменить в Нью-Йорке. А тем более говорить о том, что его ждало в двадцать пятом году по приезде в Голливуд. Я знал достаточно о его раннем киношном периоде (статист, рабочий сцены, эпизодический актер в десятках потерянных или забытых фильмов), и мы спокойно проскочили эти годы. И про его запутанные отношения с Хантом я знал более чем достаточно, так что возвращаться к ним не стоило. Эта история, по словам Альмы, стала для Гектора ложкой дегтя в большом медовом бизнесе, но сдаваться он не собирался, и до пресловутого 14 января 1929 года у него и в мыслях не было уехать из Калифорнии.

За год до своего исчезновения он дал интервью Бриджит О’Фаллон из «Фотоплея». В три часа дня, в воскресенье, она подъехала к его дому на Норт-Орэнж-драйв, а в пять они уже катались по ковру, нащупывая друг у друга самые интересные заветные местечки. Для Гектора, по словам Альмы, это было в порядке вещей, и, надо полагать, то был не первый случай, когда он пустил в ход чары обольстителя и добился быстрой победы. Двадцатитрехлетняя О’Фаллон, симпатичная католичка из Спокана, окончила Смит [8] и приехала на Западное побережье, чтобы сделать карьеру журналистки. Альма, тоже, как выяснилось, выпускница Смита, пустила в ход свои связи и раздобыла копию фотоальбома выпуска 1926 года. Лицо О’Фаллон не впечатляло. Близко посаженные глаза, широкий подбородок, короткая стрижка, которая ей не шла. Но было в ней что-то искрометное, какой-то внутренний огонь, добавлявший глазам блеска, который позволял подозревать в ней озорство или веселость. На фотографии из студенческого спектакля «Буря» О’Фаллон в роли Миранды предстала в вечернем белом платье, с белым цветком в волосах, в позе, которую Альма находила прелестной: такое маленькое, хрупкое и при этом словно наэлектризованное создание – рот открыт, рука выброшена вперед, так и слышишь чеканный шекспировский стих. Журналистка О’Фаллон писала в духе времени. Отточенные ударные фразы, остроумные отступления и каламбуры, которыми она лихо сдабривала свои статьи, обеспечили ей быстрый карьерный рост в журнале. Из всего, что Альме удалось прочесть, статью о Гекторе отличали особая прямота и нескрываемое восхищение центральным персонажем. Ну разве что с сильнейшим акцентом автор чуть-чуть переборщил. О’Фаллон ввернула парочку цитат для комического эффекта, а в общем таким образом, более или менее, он тогда и выражал свои мысли. С годами его английский подтянулся, но в двадцатых Гектор говорил так, как будто он только что сошел с парохода в толпе эмигрантов. Да, судьба занесла его в Голливуд, но еще вчера он мог стоять на палубе, жалкий и растерянный иностранец, такой же, как сотни других, с картонным чемоданчиком, в котором уместились все его пожитки.

И до и после интервью Гектор крутил романы со всеми хорошенькими молоденькими актрисами. Ему нравилось появляться с ними на публике и затворяться с ними в спальне, но все эти интрижки быстро заканчивались. О’Фаллон была умнее других его женщин, и всякий раз, устав от очередной своей курочки, Гектор набирал ее номер. В промежутке между началом февраля и концом июня он наносил ей в среднем один-два визита в неделю, причем в апреле-мае, на которые пришелся всплеск активности, он проводил с ней едва ли не каждую вторую ночь. В том, что он к ней привязался, не было никаких сомнений. По прошествии месяцев между ними установилась доверительная близость, но если менее опытная Бриджит видела в этом знак вечной любви, то Гектор, не питая никаких иллюзий, полагал, что они просто близкие друзья. Он видел в ней своего дружка-приятеля, сексуального партнера, надежного союзника, но это вовсе не значило, что он собирается предложить ей руку и сердце.

Как опытный репортер, она отлично понимала, чем занимался ее Гектор в те ночи, которые он не проводил в ее постели. Ей достаточно было открыть утреннюю газету, чтобы узнать про его подвиги, женским чутьем вникнуть в эти полунамеки о его последней влюбленности или легком флирте. Даже если эти сведения в большинстве своем были недобросовестны, поводов для ревности было предостаточно. Но Бриджит не ревновала – или делала вид, что не ревнует. Каждый раз, когда Гектор снова объявлялся, она открывала ему свои объятия. О других женщинах никогда не говорилось, она его ни в чем не обвиняла, не устраивала сцен, не пыталась наставлять на путь истинный, и его чувства к ней день ото дня становились все сильнее. В этом и состоял план Бриджит. Ее сердце все равно принадлежало ему, и, вместо того чтобы подталкивать его к судьбоносному решению, она решила проявить терпение. Рано или поздно Гектор угомонится. Ему наскучит волочиться за каждой юбкой. Он пресытится; у него кончится завод; он увидит свет в конце туннеля. И когда это случится, рядом с ним окажется она.

Так замышляла рассудительная и хитроумная Бриджит О’Фаллон, и, казалось, в конце концов она получит свое. Постоянные дрязги с Хаитом, накапливающаяся усталость на площадке, жесткая необходимость выдавать в месяц по фильму – все вело к тому, что прожигать ночи в джаз-клубах и барах, где из-под полы торговали спиртным, и тратить последние силы на завоевание бабочки-однодневки Гектору становилось все труднее. Квартирка О’Фаллон, надежное прибежище с тихими вечерами вдвоем, обеспечивала стабильную работу мозга и семенных желез. Бриджит, обладавшая острым критическим умом, лучше него разбиралась в шоу-бизнесе, и он все чаще прислушивался к ее суждениям. Это она посоветовала ему попробовать Долорес Сент-Джон на роль дочери шерифа в «Бутафоре», его очередном коротком фильме. Бриджит присматривалась к ней несколько месяцев и считала, что эта двадцатиоднолетняя актриса имеет все шансы стать настоящей звездой, новой Мейбл Норманд, или Глорией Свенсон, или Нормой Талмедж.

Гектор послушался ее совета. Когда через три дня Сент-Джон переступила порог его офиса, он, успев посмотреть пару картин с ее участием, был готов предложить ей работу. Бриджит оказалась права насчет ее талантов, однако ни слова его подруги, ни его собственные впечатления от экранного образа не предвещали эффекта разорвавшейся бомбы, каковым стала для Гектора эта встреча. Одно дело увидеть человека в немом кино, другое дело пожать ему руку и заглянуть в глаза. Другие актрисы, вполне возможно, на целлулоидной пленке производили большее впечатление, но в реальном мире звука и цвета, в теплокровном трехмерном’ мире пяти чувств, четырех стихий и двух полов он еще не сталкивался ни с чем подобным. Не то чтобы Сент-Джон отличалась особой красотой или сказала что-то особенное за те двадцать минут, что они провели вместе. Если уж совсем честно, она не производила впечатления шибко умной, интеллект ниже среднего, но было в ней что-то от дикого зверька, какая-то животная энергия, исходившая от ее кожи, от ее кошачьих движений, и он глядел на нее как завороженный. А на него смотрели глаза чистейшей голубизны. Белая кожа, темно-рыжие волосы с медным отливом. В отличие от большинства женщин в то лето двадцать восьмого года, они были у нее длинные, до плеч. Они поговорили на общие темы. После чего Гектор, без всяких предисловий, преложил ей роль, и она согласилась. Я никогда раньше не снималась в эксцентричной комедии, сказала она, так что будет интересно попробовать. С этими словами она встала, пожала ему руку и вышла. Не прошло и десяти минут, как Гектор, в чей мозг, словно раскаленным клеймом, впечаталось ее лицо, решил, что Долорес Сент-Джон должна стать его женой. Она будет женщиной его жизни. А если, паче чаяния, она ему откажет, он уже никогда не женится.

Она уверенно сыграла в «Бутафоре», не только выполнив все режиссерские пожелания, но и добавив от себя кое-какие яркие краски, однако когда Гектор попытался ангажировать ее на свой следующий фильм, она вежливо отказалась. Аллан Дуан предложил ей заглавную роль в большой картине, и это был тот случай, когда невозможно сказать нет. Гектор, такой искусник по части женщин, не знал, как к ней подступиться. Для решающего объяснения ему не хватало английских слов. Неоднократно собирался он сказать ей о своих намерениях, и каждый раз в последний момент пасовал. У Бриджит он бывал по-прежнему, три-четыре раза в неделю. Он чувствовал себя свободным человеком, не связанным никакими обещаниями, и имя Сент-Джон в ее присутствии не упоминалось. В конце июня съемки «Бутафора» закончились, и актриса уехала на натуру в Техачапские горы. Месяц она снималась у Дуана, и за это время Гектор написал ей шестьдесят семь писем. То, чего он не смог сказать ей в лицо, он осмелился доверить бумаге. В этих письмах он снова и снова, хотя и разными словами, говорил об одном. Поначалу Сент-Джон была озадачена. Затем ей стало это льстить. Она ждала его писем. Под конец она уже не могла жить без них. Когда в начале августа она вернулась в Лос-Анджелес, ее ответ был да. Да, она любит его. Да, она станет его женой. День свадьбы пока не был назначен, речь шла о январе-феврале – за это время Гектор должен был выполнить все свои обязательства перед Хаитом и определиться с дальнейшими планами. Пора уже было объясниться с Бриджит, а он все откладывал разговор, никак не мог собраться с духом. Постоянно надо было ей что-то врать. То он работает допоздна с Блаустайном и Мерфи, то сидит в монтажной, то ищет натуру, то ему нездоровится. Между началом августа и серединой октября он придумал сотню отговорок, почему они не могут увидеться, но окончательно с ней порвать так и не сумел. Даже в разгар любовного угара он раз или два в неделю навещал свою Бриджит, и каждый раз за порогом его встречала такая привычная, такая приятная атмосфера. Можно было, конечно, обвинить его в трусости, но с таким же успехом можно было сказать, что он мечется. Может, он раздумал жениться на Сент-Джон. Может, он был не готов оставить О’Фаллон. Может, он разрывался между двумя женщинами, так как нуждался в обеих. Вина порой заставляет человека действовать во вред себе, равно как и страсть, человек же, в чьем сердце вина и страсть смешаны поровну, способен на странные поступки.

О’Фаллон ни о чем не догадывалась. В сентябре, когда Гектор пригласил Сент-Джон на роль жены в «Мистере Никто», она поздравила его с удачным выбором. Даже когда со съемочной площадки поползли слухи о том, что режиссера и его ведущую актрису связывает особая близость, она не сильно встревожилась. Гектор любил пофлиртовать. Он всегда влюблялся в своих актрис, но, когда съемки заканчивались и все разъезжались по домам, он быстро о них забывал. А тут сплетни никак не умолкали. Гектор уже снимал «Всё или ничего», свою последнюю картину для «Калейдоскопа», а тем временем Гордон Флай нашептывал в своей колонке, что вот-вот прозвучат свадебные колокола в честь одной длинноволосой сирены и ее забавного кавалера с характерными усиками. Стояла середина октября, от Гектора пять или шесть дней ничего не было слышно, и тогда О’Фаллон позвонила в монтажную и попросила его приехать к ней вечером. Прежде она никогда не обращалась к нему с такой просьбой, поэтому он отменил свой ужин с Долорес и отправился на квартиру к Бриджит. И там в ответ на прямой вопрос Гектор наконец сказал ей всю правду – то, что он уже два месяца вынашивал в себе.

Он ожидал бурной реакции, вулканического извержения женской ярости, которая вынесет его, барахтающегося, на улицу и разом все покончит, но Бриджит молча выслушала новость и, глубоко вздохнув, тихо возразила, что он не может любить Сент-Джон. Потому что он любит ее. Да, согласился Гектор, я люблю тебя и всегда буду любить, но женюсь я на Сент-Джон. Тут Бриджит заплакала, но она по-прежнему не обвиняла его в предательстве, не отстаивала своих прав, не обрушивалась на него за ту боль, что он ей причинил. Ты сам не знаешь, что делаешь, говорила она, когда ты поймешь, что никто тебя не любит так, как я, ты все равно вернешься ко мне. Долорес Сент-Джон, говорила она, это раскрашенная, надушенная кукла. Под блестящей яркой оболочкой скрывается грубая, ограниченная натура. Она не достойна быть его женой. Здесь Гектору следовало бы ей возразить. Ситуация требовала жестокой, хлесткой отповеди, которая бы положила конец ее надеждам раз и навсегда, но ее горе, как и ее преданность, были слишком велики, и, слушая ее отрывистую, сбивчивую речь, он не мог выдавить из себя страшные слова. Вместо этого он сказал: Ты права, пусть все продлится год или два. Но отступиться я не могу. Она должна быть моей, а там как бог даст.

В результате он провел ночь у Бриджит. Не потому, что считал, что так будет лучше для них обоих, а потому, что она умоляла его остаться в последний раз, и он не смог ей отказать. Утром он улизнул, пока она спала, и с этой минуты в его жизни начались перемены. Закончился контракт с Хантом: началась совместная работа с Блаустайном над «Точкой, тире»; уточнились свадебные планы. От Бриджит ничего не было слышно вот уже два с половиной месяца. Нельзя сказать, чтобы это молчание его совсем не беспокоило, но он столько времени проводил со своей Сент-Джон, что как-то не очень задумывался на эту тему. Бриджит исчезла, потому что она человек слова и потому что гордость не позволяет ей стоять у него на дороге. Он объяснился с ней начистоту, и она отошла в сторонку: сам выплывай или иди на дно. Если выплывет, скорее всего он ее больше не увидит. Если пойдет на дно, возможно, в последнюю секунду она вытащит его из воды.

Эти мысли убаюкали его совесть, он вообразил Бриджит существом высшего порядка, нечувствительной к боли, когда в нее вонзаются ножи, не кровоточащей, когда ее ранят. При отсутствии достоверной информации, почему бы не принять желаемое за действительное? Ему хотелось верить, что с ней все в порядке, что она продолжает отважно рассекать волны. Он заметил, что ее статьи перестали появляться в журнале «Фотоплей», но, может, она куда-то уехала или сменила работу; более мрачные варианты до поры до времени им просто не рассматривались. И только когда она вдруг снова объявилась (в Сочельник подсунула письмо ему под дверь), до него наконец дошло, до какой степени он себя обманывал. В октябре, через два дня после их разрыва, она вскрыла себе вены в ванной. Если бы вода не протекла этажом ниже и домовладелица не открыла дверь своим ключом, спасти Бриджит уже бы не смогли. «Скорая» отвезла ее в госпиталь. Физически она через пару дней окрепла, но ее дух был сломлен: она бормотала что-то бессвязное, постоянно плакала, и врачи решили понаблюдать ее какое-то время. Дело кончилось двухмесячным пребыванием в психбольнице. Бриджит была готова к тому, что ее законопатят туда насовсем: она вознамерилась любыми путями покончить с собой. Она уже готовилась к новой попытке, когда случилось чудо. Точнее, оно случилось два месяца назад, но все это время она жила в неведении. Когда врачи подтвердили, что это факт, ей расхотелось умирать. Я давно утратила веру, писала Бриджит. Последний раз я исповедовалась в школе. И в то утро, когда медсестра сообщила мне результаты теста, мне показалось, что Господь вдохнул в меня новую жизнь. Она была беременна. Это случилось осенью, в их последнюю ночь, и сейчас она носила под сердцем его ребенка.

После госпиталя она съехала с квартиры. На оплату жилья, без постоянной работы, ее сбережений просто не хватило бы, а с работы она ушла. Она нашла дешевый номер с железной кроватью, деревянным распятием на стене и полчищем мышей, но названия гостиницы и даже города она ему не скажет. Искать ее бесполезно. Зарегистрировавшись под чужим именем, она решила затаиться до тех пор, пока большой срок не сделает всякие разговоры об аборте с его стороны запоздалыми. Она твердо решила родить, стать матерью его ребенка, вне зависимости от того, женится он на ней или нет. Письмо заканчивалось словами: Судьба соединила нас, мой дорогой, и, где бы я теперь ни оказалась, ты всегда будешь со мной.

И снова молчание; неделя, две. Бриджит, как и обещала, затаилась. Хотя Гектор ничего не сказал невесте о письме, мысленно их брак он уже похоронил. Как он мог думать об их будущей совместной жизни, когда его голова была занята Бриджит; он терзался, представляя свою бывшую возлюбленную уже с животиком, с его ребенком; она лежала в каком-то клоповнике в заброшенном квартале и медленно, но верно сходила с ума. Терять Сент-Джон, отказаться от мечты каждую ночь ощущать всей кожей это гладкое наэлектризованное тело ему не хотелось, но мужчина должен отвечать за свои поступки, и, если ребенок родится на свет, он, Гектор, окажется перед непреложным фактом. Одиннадцатого января Хант покончил с собой, но Хант его уже не интересовал, и, когда на следующий день эта новость облетела киношный мир, он не испытал никаких чувств. Прошлое ничего не значило, только будущее, а с будущим все стало непонятно. Надо разорвать помолвку с Долорес, но он не мог этого сделать, пока снова не объявится Бриджит. А где ее, спрашивается, искать? Он и шагу сделать не мог, он застрял в настоящем. Шло время, и Гектору казалось, что его гвоздями прибили к полу.

Четырнадцатого января, в семь вечера, он свернул свою работу с Блаустайном. В восемь Сент-Джон ждала его к ужину в своем доме в Топанга-Кэнион. Он приехал бы гораздо раньше, но пришлось менять спустившее колесо. Сорок пять минут было потеряно. Если бы не эта злополучная покрышка, события, изменившего всю его жизнь, могло и не произойти. Ведь именно тогда, уже в сумерках, на обочине бульвара Ла-Сьенега, когда он начал поднимать домкратом переднее колесо, именно в этот момент Бриджит О’Фаллон постучала в дверь к Долорес Сент-Джон. А когда, сменив покрышку, он снова сел за руль своего синего «ДеСото», в эту самую минуту Сент-Джон всадила пулю тридцать второго калибра в левый глаз О’Фаллон.

Во всяком случае, так она сказала, и, судя по ужасу в ее остановившемся взгляде, у Гектора не было оснований ей не верить. Якобы она понятия не имела, что пистолет заряжен. Три месяца назад, когда она переехала в каньон, в этот дом на отшибе, театральный агент дал ей эту штуку – на всякий пожарный. Когда Бриджит обрушила на нее весь этот бред про будущего ребенка Гектора, и порезанные вены, и решетки на окнах психушки, и кровоточащие раны Христа, Долорес не на шутку испугалась и попросила ее уйти. А та стала кричать, что Долорес украла у нее мужчину, угрожала ей дикими требованиями, называла дьяволом, развратницей и грязной шлюхой. Каких-то полгода назад Бриджит была задушевным репортером из «Фотоплей» с чудной улыбкой и тонким чувством юмора, а сейчас это была буйная сумасшедшая, которая металась по комнате и рыдала во весь голос. И Долорес не выдержала. Вспомнив о револьвере, лежавшем в среднем ящике бюро, здесь же в гостиной, в трех метрах от того места, где она стояла, Долорес просто подошла, откинула верх и выдвинула ящик. Она не собиралась нажимать на курок. Она подумала, что при виде оружия Бриджит испугается и уйдет. Но когда Долорес наставила на нее пистолет, он вдруг выстрелил. Совсем негромко. Слабый хлопок, сказала она. А Бриджит издала какой-то странный звук и рухнула на пол.

Долорес отказалась идти с Гектором в гостиную (Я не могу на нее смотреть, сказала она, мне страшно), и он пошел один. Бриджит лежала на ковре возле дивана, лицом вниз. Она была теплая, из затылка вытекала кровь. Гектор ее перевернул, и, когда увидел ее изуродованное лицо с отверстием на месте левого глаза, у него перехватило дыхание. Невозможно было смотреть и дышать одновременно. Ему пришлось отвести взгляд, а на вторую попытку его уже не хватило. Все кончено. Назад не вернешь. Ни ее, ни младенца. Через какое-то время он поднялся и вышел в холл. Он нашел в стенном шкафу какое-то одеяло, вернулся в комнату (невольный взгляд, остановка дыхания) и накрыл одеялом маленькое жалкое тело.

Его первым побуждением было позвонить в полицию, но Долорес замахала руками. Как она им будет пересказывать, по десятому разу, этот невероятный клубок событий, объяснять про пистолет, про беременную женщину двадцати четырех лет лежащую с простреленной головой у нее в гостиной? Даже если они ей поверят, что пистолет выстрелил случайно, общественный скандал ее погубит. На ее карьере можно будет поставить точку – и на его, кстати, тоже. Но почему они должны страдать, если они ни в чем не виноваты? Надо позвонить Реджи, сказала она. (То бишь Реджинальду Доусу, ее агенту, тому самому болвану, что дал ей пистолет.) Реджи соображает в таких делах, он знает все ходы и выходы. Реджи подскажет, как им спастись.

Но Гектор знал, что его уже ничто не спасет. Все рассказать – скандал и публичная порка; промолчать – того хуже. Им предъявят обвинение в убийстве, и ни один человек в суде не поверит, что смерть Бриджит была чистой случайностью. Вот и выбирай из двух зол. Решать надо было Гектору -за них обоих. Но, что бы он ни решил, это не выход из положения. Забудь о Реджи, сказал Гектор.

Если он краем уха услышит об этом, – всё, ты его рабыня. До конца дней будешь ползать перед ним на коленях. Обращаться не к кому. Выбор небогат: говорить с полицией или ни с кем. А если ни с кем, то надо самим позаботиться о теле.

За эти слова, он знал, гореть ему в аду, как знал и то, что сегодня видит Долорес в последний раз, но он сказал эти слова, а затем они сделали все, что требовалось. Это не был вопрос добра и зла. Это было стремление свести потери к минимуму, не загубить ни за что ни про что еще одну человеческую жизнь. Они погрузили тело Бриджит в «крайслер»-седан и взяли курс на север от Малибу, в горы. В багажнике, кроме тела, завернутого в одеяло и ковер, лежала еще и лопата. Гектор нашел ее за домом, в сарае для садового инвентаря. Через час, когда они выбрали подходящее место, лопата пошла в ход. Это было то немногое, что он мог сделать для Долорес. В конце концов, он ее предал. Поразительно, но она продолжала ему верить. Все, что она услышала от Бриджит, не произвело на нее никакого впечатления. Она восприняла это как бред сумасшедшей, как фантазии неуравновешенной и вдобавок ревнивой женщины. Даже когда ей в нос, красивый, заметим, нос, пихнули голые факты, она не восприняла их всерьез. Возможно, всему причиной было тщеславие этой женщины, непомерное тщеславие, которое не желало видеть ничего неприятного для себя, а может, всему причиной была любовь, любовь настолько слепая, что ему оставалось только догадываться, как далеко она могла их завести. Что это было на самом деле, он так и не узнал. Когда их страшная миссия закончилась, Гектор вернулся домой, и больше он ее не видел.

Тогда-то он и сбежал – в чем был, имея при себе только бумажник. Утренний поезд увозил его на север, в Сиэтл. Он был уверен, что его задержат. Как только Бриджит объявят в розыск, связать между собой одновременное исчезновение их обоих не составит труда. Полиция захочет задать ему несколько вопросов, тут-то и начнут его разыскивать. Но в этомГектор ошибся – как и во всем прочем. Если кого-то и собирались объявить в розыск, так это его; исчезновения Бриджит никто и не заметил. У нее не было ни места работы, ни постоянного адреса. Поскольку до конца недели она так и не появилась в гостинице «Фицуильям-Армз», что в центре Лос-Анджелеса, портье распорядился снести ее вещи в подвал, а в ее комнату вселил нового постояльца. Собственно, в этом не было ничего необычного. Люди исчезали сплошь и рядом. Не сохранять же за ней номер бесплатно, когда есть желающие его занять. Даже если бы портье вдруг проявил озабоченность и позвонил в полицию, все равно это ни к чему бы не привело. Бриджит зарегистрировалась под вымышленным именем. Как прикажете искать того, кого нет в природе?

Спустя два месяца ее отец позвонил из Спокана в Лос-Анджелес детективу Рейнолдсу; последний взялся за это дело и вел его до выхода на пенсию в 1936-м. А еще через двадцать четыре года бульдозерист, углублявший котлован под новый жилой комплекс в Сими-Хиллс, наткнулся на останки мисс О’Фаллон. Они были отправлены в лабораторию судебно-медицинской экспертизы города Лос-Анджелеса, но к тому времени бумаги Рейнолдса давно пылились в архивах, и идентифицировать останки не представлялось возможным.

Альма знала все это, потому что дала себе труд узнать. О месте погребения ей сказал Гектор, а застройщики, с которыми ей удалось поговорить в начале восьмидесятых, факт обнаружения останков подтвердили.

К тому времени Долорес Сент-Джон давно уже не было на свете. После исчезновения Гектора она вернулась в родительский дом в Уичиту, штат Канзас, где сделала короткое заявление для прессы, после чего зажила совершенной затворницей. Через полтора года она вышла замуж за местного банкира Джорджа Т. Бринкерхоффа. У них родились дети, Уилла и Джордж-младший. В ноябре 1934-го, когда старшему ребенку еще не было трех, Сент-Джон как-то вечером, в сильный дождь, возвращаясь на машине домой, потеряла управление и врезалась в телеграфный столб. Осколки лобового стекла перерезали ей сонную артерию. Согласно протоколу вскрытия, она умерла от потери крови, не приходя в сознание.

Два года спустя Бринкерхофф снова женился. В 1983-м, когда Альма попросила его в письме об интервью, его вдова сообщила, что он умер прошлой осенью от почечной недостаточности. Зато дети были живы, и Альма разыскала их обоих – одного в Далласе, Техас, другого в Орландо, Флорида. Но что нового могли они ей сообщить? Они были совсем маленькими, когда их мать погибла. В сущности, они знали ее только по фотографиям.

В здание вокзала Гектор вошел утром пятнадцатого января – уже без своих усиков. Он замаскировался, убрав самую характерную деталь. С помощью простого вычитания он изменил свое лицо почти до неузнаваемости. Конечно, его глаза и брови, его лоб и гладко зачесанные назад волосы тоже о чем-то сказали бы его зрителям, но вскоре после того, как он купил билет, и эта проблема была решена. А попутно, по словам Альмы, он еще успел обзавестись новым именем.

До отправления поезда на Сиэтл в 9.21 оставался час. Чтобы убить время, Гектор решил выпить чашку кофе в привокзальном ресторане, но стоило ему только сесть за стойку и вдохнуть запахи жареного бекона и яиц, как на него накатила волна тошноты. Через минуту он уже стоял на четвереньках перед унитазом, и его выворачивало наизнанку. Жидкая зелень вперемешку с непереваренными коричневатыми кусочками. Спазматическое освобождение от стыда, страха и отвращения. Когда приступ закончился, он еще долго лежал на полу, пытаясь отдышаться. Голова его упиралась в заднюю стену, и под этим углом он увидел то, что при любом другом положении тела осталось бы незамеченным. За коленом трубы, прямо позади бачка, кто-то оставил кепку. Гектор извлек ее оттуда. Это была прочно сделанная рабочая кепка из твида, с коротким козырьком – она мало чем отличалась от той, которую он сам носил по приезде в Америку. Он вывернул ее наизнанку, чтобы проверить, нет ли внутри грязи или какой-то гадости, что помешало бы ее надеть. Тут-то он и прочитал имя владельца, выведенное чернилами по кожаному ободку в районе затылка: Герман Лёссер. Хорошее имя, подумал Гектор, пожалуй, даже отличное имя и уж во всяком случае не хуже любого другого. Сам он кто, герр Манн, правильно? А будет Герман, то есть, сменив личину, в сущности останется самим собой. Это было важно: избавиться от своей персоны в глазах окружающих, но самому всегда помнить, кто ты есть. Не потому, что он хотел об этом помнить, а потому, что очень уж хотелось об этом забыть.

Герман Лёссер. Одни будут произносить это как Лессер, другие как Лузер. [9] Что так, что этак, он заполучил имя, которое заслуживал.

Кепка оказалась в самый раз. Сидела как влитая. Он без труда надвинул ее на глаза, чтобы спрятать их пронзительную ясность и характерный изгиб бровей. За вычитанием последовало сложение: Гектор минус усики, Гектор плюс кепка. Эти два действия превратили его в ноль. Он вышел из туалета, похожий на всех и ни на кого в отдельности. Воистину – мистер Никто.

В Сиэтле он прожил шесть месяцев, затем год в Портленде, и снова вернулся на север, в штат Вашингтон, где и оставался до весны тридцать первого. Поначалу им двигал обычный страх. Он спасал свою жизнь, и в первые недели его чувства ничем не отличались от инстинкта животных: сегодня его не изловили – значит, день прошел удачно. Он регулярно прочитывал газеты, отслеживая все повороты в своем деле, пытаясь уловить, насколько полиция близка к разгадке. Его озадачивало, чтобы не сказать потрясало, что никто даже не попытался понять его, Гектора, мотивы. Хант был периферийной фигурой, однако каждая статья начиналась и заканчивалась этим именем: биржевые махинации, дутые инвестиции, голливудский шоу-бизнес во всей своей неприглядной красе. Бриджит даже не упоминалась, а что касается Долорес, то с ней удосужились поговорить лишь раз, и то после ее переезда в Канзас. С каждым днем давление ослабевало, и, когда прошел месяц, а никаких прорывов в расследовании так и не появилось, да и статей на эту тему поубавилось, панические настроения Гектора понемногу стали проходить. Его никто ни в чем не подозревал. При желании он мог вернуться. Приехать поездом в Лос-Анджелес и продолжить жизнь с того момента, когда он сам ее оборвал.

Но никуда Гектор не поехал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас сидеть вместе с Блаустайном на крыльце своего дома на Норт-Орэнж-драйв, потягивать ледяной чай и вносить завершающие штрихи в их сценарий «Точка, тире». Снимать кино – значит жить как в лихорадке. Более тяжелой, более выматывающей работы пока не придумали, но чем сложнее приходилось Гектору, тем радостнее ему работалось. Он осваивал эту кухню, медленно постигал тонкости профессии и со временем, нет сомнения, стал бы одним из лучших. Не в этом ли состояло его заветное желание: хорошо делать свое дело. Да, этого он желал больше всего, и потому именно это заказано ему раз и навсегда. Довести ни в чем не повинную девушку до сумасшествия, обрюхатить, закопать в землю – невозможно после всего этого жить так, будто ничего не случилось. Человек, все это совершивший, заслуживает наказания. Если не общество – он сам себя накажет.

Он снял комнату в пансионе неподалеку от Щучьего рынка, и, когда закончились последние деньги, нанялся подсобным рабочим к местному рыбному торговцу. Он поднимался в четыре утра, разгружал в предрассветном тумане грузовые машины, таскал корзины и клети, а от промозглого холода, которым тянуло от Пьюджет-Саунд [10], деревенели пальцы и пробирало до костей. После короткого перекура он раскладывал крабов и устриц в поддонах, наполненных колотым льдом, а часть устриц расфасовывал в бумажные пакеты. В свободное от работы время Герман Лессер читал книги из публичной библиотеки и вел дневник, в разговоры же вступал только по необходимости. Цель, по словам Альмы, заключалась в том, чтобы извиваться, как червяк на крючке, поджаривать себя на угольях, делать свою жизнь почти непереносимой. Когда он освоился и работа на рыбном рынке показалась ему слишком легкой, он перебрался в Портленд и устроился ночным сторожем на бондарный завод. После базарного шума и гама – мысли в тишине замкнутого пространства. В его поступках, объяснила мне Альма, отсутствовала система. Его покаяние было живым процессом, и епитимья, которую он на себя налагал, зависела от того, какие, по его мнению, грехи он на данный момент совершил. Он страстно желал компании, близости с женщиной, полноценного общения – и поэтому затворялся по ночам в четырех стенах обезлюдевшего здания, чтобы постичь премудрость отречения от всего мирского.

Пока он в Портленде нес ночную вахту, в Нью-Йорке лопнула биржа. Вскоре бочарный завод обанкротился, и Гектор потерял работу. Бессонными ночами он прочел сотни книг, начиная с романов девятнадцатого века, о которых все говорили и до которых у него никогда не доходили руки: Диккенс, Флобер, Стендаль, Толстой. Войдя во вкус, Гектор решил получить систематическое образование. Он представлял собой непаханое поле. В шестнадцать он бросил школу, и никто так и не удосужился ему объяснить, что Сократ и Софокл – разные люди, что Джордж Элиот – женщина и что «Божественная комедия» – это поэма о загробной жизни, а не бульварный фарс, в финале которого все удачно переженились. Обстоятельства складывались так, что ему некогда было морочить себе голову всякими там глупостями. Зато сейчас времени было хоть отбавляй. Запертый в своем персональном Алькатразе [11], все эти годы отсидки он осваивал новую науку – науку выживания, науку осмысления постоянной, изнуряющей душевной боли. По словам Альмы, эта суровая интеллектуальная школа постепенно сделала из него другого человека. Он научился смотреть на себя со стороны и видеть сначала человека из толпы, затем соединение случайных частиц материи и, наконец, обыкновенную песчинку – и чем дальше он уходил от своих истоков, говорила она, тем больше чувствовалось в нем величия. Он показал ей свои дневники того периода, и Альма через полвека почувствовала себя живым свидетелем мучительной внутренней борьбы. Как никогда, потерянный, процитировала она мне по памяти, как никогда, затравленный и одинокий – и живой, как никогда. Он написал это перед самым отъездом из Портленда. Потом, словно поймав новую мысль, присел и дописал в конце страницы короткий абзац: Я разговариваю только с мертвыми. Только им я доверяю, только они меня понимают. Я – как они, без будущего.

Поговаривали, что в Спокане можно найти работу. Якобы нужны были люди на лесопилках, и в лагерях сплавщиков леса на северо-востоке тоже вроде рук не хватало. Гектор узнал об этом из разговора двух безработных вскоре после закрытия бондарного завода. Сама работа его не заинтересовала, но родилась идея, и чем больше он ее обдумывал, тем более заманчивой она ему казалась. В Спокане прошло детство Бриджит. Ее мать умерла, но где-то там жил ее отец и две младшие сестры. Пытки страшнее, самоистязания большего, чем жизнь рядом с ними, трудно было придумать. Стоит ему только увидеть мистера О’Фаллона и его дочерей, как при мысли о горе, которое он им причинил, их лица будут стоять у него перед глазами. Это было тяжкое испытание – и он его заслужил. Его долг – сделать ее близких абсолютно для себя реальными, такими же реальными, какой была для него Бриджит.

Патрик О’Фаллон, некогда рыжий мальчишка, вот уже двадцать лет хозяйничал в спортивном магазине «У Реда» в центре Спокана. Приехав утром в город, Гектор нашел дешевую гостиницу в двух кварталах от железнодорожной станции, заплатил за ночь вперед и сразу отправился искать магазин. На это ему хватило пяти минут. Что делать, оказавшись на месте, он как-то не задумывался и сейчас из осторожности решил, что лучше остаться на улице и попробовать разглядеть хозяина сквозь витрину. Кто знает, рассказывала ли о нем Бриджит в своих письмах. Если да, то ее домашние наверняка знали о его выраженном испанском акценте. И, что еще важнее, они наверняка проявили особый интерес к его исчезновению в двадцать девятом, так как их Бриджит тоже пропала почти два года назад; возможно, они были единственными во всей Америке, кто мысленно соединил эти два события. Все, что от него требовалось, это открыть рот в их присутствии. Если О’Фаллон знал про Гектора Манна, ему хватит трех-четырех фраз, чтобы заподозрить неладное.

Впрочем, О’Фаллон что-то не появлялся. Прижавшись лбом к стеклу, Гектор будто изучал выставленные в витрине клюшки для гольфа, и ему было хорошо видно, что в магазине пусто. Ни клиентов, ни продавца за прилавком. Конечно, было еще рано, только начало одиннадцатого, но на двери висела табличка ОТКРЫТО. Торчать у всех на виду, привлекая к внимание к своей персоне, ему не хотелось, и тогда он резко изменил свою тактику и решил войти. Расколют, так расколют.

Когда он потянул на себя дверь, раздался мелодичный звон. Под ногами заскрипели деревянные половицы. В маленьком магазинчике полки ломились от товара. Кажется, здесь было все, что мог только пожелать спортсмен: рыболовные удочки и катушки для спиннинга, ласты и очки для подводного плавания, обрезы и охотничьи ружья, теннисные ракетки, бейсбольные рукавицы, футбольные и баскетбольные мячи, защитные накладки и шлемы, бутсы с шипами и ботинки с нескользящей подошвой, подставки для гольфа, подставки для регби, пузатые кегли, гантели, утяжеленные тренировочные мячи. Вдоль помещения шли два ряда несущих столбов, и на каждом красовалась фотография Реда О’Фаллона в рамке. На всех этих снимках молодой О’Фаллон демонстрировал тот или иной вид спорта. Его можно было увидеть и в бейсбольной форме, и в футбольной, но чаще всего – на беговой дорожке в майке и трусах легкоатлета. На одном снимке фотообъектив поймал его в воздухе, на широком шаге, опередившим на пару метров своего ближайшего соперника. На другом он обменивался рукопожатием с мужчиной во фраке и цилиндре, вручавшим ему бронзовую медаль Олимпийских игр 1904 года в Сент-Луисе.

Когда Гектор приблизился к прилавку, из задней комнаты вышла молодая женщина. Вытирая руки полотенцем, она опустила голову, и он не мог разглядеть ее лица, но ее походка и разворот плеч, ее манера вытирать каждый палец были ему хорошо знакомы. Он увидел перед собой Бриджит. Как будто не было этих девятнадцати месяцев. Вот она! Бриджит выкарабкалась из могилы, разгребла руками землю, которой он ее закидал, и явилась ему, живая и невредимая, без видимых следов жуткого ранения. Просто вышла к покупателю, как положено дочери, помогающей отцу в магазине.

Она двигалась ему навстречу, задержавшись лишь для того, чтобы положить полотенце на нераспечатанную коробку, и самое невероятное состояло в том, что, даже когда она подняла голову, иллюзия не пропала. У нее было лицо Бриджит. Те же скулы, та же линия рта, те же лоб и подбородок. Она ему улыбнулась; у нее была та же улыбка. Только когда расстояние между ними сократилось почти до полутора метров, он отметил про себя некоторые отличия. Ее лицо было в веснушках, а зеленые глаза, темнее оттенком, были расставлены пошире. Этот легкий сдвиг странным образом делал ее черты более гармоничными, а ее саму более миловидной, чем ее старшая сестра. Гектор ответил ей улыбкой, и к тому моменту, когда она остановилась у конторки и голосом Бриджит спросила, что ему будет угодно, он нашел в себе силы не упасть в обморок.

Гектор сказал, что ему нужен мистер О’Фаллон. Он даже не попытался спрятать свой акцент, наоборот, произнес слово мистер с раскатистым р и подался вперед, чтобы увидеть, какая будет реакция. Нулевая. Разговор продолжался как ни в чем не бывало, и Гектору стало ясно, что Бриджит сохранила его в секрете. Все-таки она выросла в католической семье и, надо полагать, не горела желанием рассказать отцу и сестрам, что ее возлюбленный, мало того что обрезан, так еще и обручен с другой женщиной и собирается на ней жениться. Если все так, вряд ли они что-то знали про ее беременность. И про вены, которые она вскрыла в ванне. И про больницу, где она провела два месяца, придумывая более эффективные способы самоубийства. Возможно, она вообще перестала им писать с появлением на горизонте Сент-Джон, когда ее уверенность в собственном будущем пошатнулась.

В голове Гектора роились десятки разных мыслей, и когда молодая женщина за прилавком сказала, что ее отец уехал по делам в Калифорнию и вернется только к концу рабочей недели, Гектор мгновенно сообразил, какие такие дела потребовали его отлучки. Ред О’Фаллон разговаривает в лосанджелесской полиции о своей без вести пропавшей дочери. Он требует, чтобы они активнее взялись за дело, которое давно уже идет ни шатко ни валко. А если их ответы его не удовлетворят, он наймет частного детектива, чтобы дать расследованию новый толчок. Гектору показалось, что он слышит раздраженный голос Реда, разговаривающего с дочерью: К черту расходы. Пора уже что-то предпринять, пока не поздно.

Она сказала Гектору, что временно подменяет отца и если он оставит свои координаты, она передаст их в пятницу, когда отец вернется. Не стоит, ответил Гектор, я сам в пятницу зайду. А затем из вежливости или, может, из желания произвести на нее хорошее впечатление поинтересовался, кто ей помогает по магазину. Со всем этим хозяйством, сказал он, одному трудно справиться.

Обычно здесь работают трое, сказала она, но главный помощник позвонил сегодня утром и взял отгул по болезни, а кладовщика уволили на той неделе – он украл бейсбольные перчатки, чтобы продать их за полцены соседским мальчишкам. Признаться, она немного растерялась. Уже и не помнит, когда последний раз помогала отцу. Спросить ее, где у клюшки палка, а где перо – не ответит. И с кассой проблемы: тыкает не в те клавиши, боится напортачить.

Она говорила очень дружелюбно и откровенно, не боясь делиться с ним такими личными подробностями. Гектор узнал, что ее четыре года не было в Спокане, пока шла учеба в Стейте, как она называла вашингтонский Стейт-Колледж в Пулмене. В июне она получила диплом учителя и вот вернулась домой, чтобы преподавать в четвертом классе начальной школы Хораса Грили. Она не верит своему счастью. В эту школу она ходила девочкой, и в четвертом классе всех трех сестер учила миссис Неергаард. Сорок два года миссис Н. каждый день приходила в этот класс, и надо же было такому случиться, что их старая учительница вышла на пенсию именно тогда, когда она, Нора, подыскивала себе место. Меньше чем через полтора месяца она будет стоять перед партой, за которой сидела в десять лет. Ну не странно ли? Иногда жизнь преподносит нам такие сюрпризы, правда?

Да, согласился Гектор, еще какие. Стало быть, это Нора, самая младшая из сестер, а не Дидра, которая в девятнадцать лет выскочила замуж и уехала в Сан-Франциско. Гектору хватило трех минут, чтобы понять, насколько Нора не похожа на свою погибшую сестру. При внешнем сходстве – ни того бешеного завода, ни тех амбиций, ни того нервного и быстрого ума. Эта была мягче, наивнее, в ладу с собой. Он вспомнил, как Бриджит однажды сказала, что из всех сестер О’Фаллон только в ее жилах течет настоящая кровь. У Дидры вместо крови уксус, а Нора вся настояна на теплом молоке. Вот кого следовало назвать Бриджит в честь святой Бригиты, покровительницы Ирландии; если кто и готов пожертвовать собой и посвятить себя добрым деяниям, то это ее младшая сестренка Нора.

Гектор уже собрался уходить, но тут ему в голову ударила безумная мысль. Идея не просто рискованная, а, прямо скажем, самоубийственная, О таком нельзя было и подумать, не то что это осуществить. Он пожал плечами – а, была не была! – и с улыбкой, словно заранее извиняясь, произнес: Кто не рискует, тот не пьет шампанское, верно? Я ведь зашел к мистеру О’Фаллону насчет работы. Слыхал я про вашего кладовщика, вот и подумал: может, местечко еще не занято? Нора удивилась: Прошло слишком мало времени, мы даже не успели дать объявление в газету. Решили подождать до возвращения отца. Слухами земля полнится, сказал Гектор. Нора кивнула, но спросила: Зачем вам место кладовщика? Что это за работа! Это для накачанных ребят с тремя извилинами и без особых амбиций. Неужели вы не можете найти себе что-нибудь получше? Как посмотреть, возразил Гектор. Времена тяжелые. Если за работу платят, значит, это хорошая работа. Почему не дать мне шанс? Помощник вам все равно нужен. Если я вас устрою, может, вы перед отцом замолвите за меня словечко. Что скажете, мисс О’Фаллон? По рукам?

Не прошло и часа, как «Герман Лессер» приехал в Спокан, и он уже не безработный. Нора пожала ему руку, посмеиваясь над таким смелым натиском, после чего Гектор снял пиджак (единственная приличная вещь в его гардеробе) и приступил к своим обязанностям. Мотылек порхал весь день, то и дело пролетая мимо горящей свечи. Он рисковал обжечь крылья, но чем ближе был огонь, тем сильнее было ощущение, что это его судьба. В ту ночь он записал в дневнике: Я могу выжить, только поставив свою жизнь на кон.

Это может показаться невероятным, но Гектор продержался почти год. Прошел путь от кладовщика и старшего клерка до помощника управляющего и правой руки О’Фаллона. Отцу, сказала Нора, пятьдесят три, но, когда в понедельник они наконец встретились, Гектору показалось, что ему хорошо за шестьдесят, если не все девяносто. Рыжие волосы сделались пегими, некогда поджарое тело атлета стало рыхлым, к тому же из-за артрита колена он припадал на одну ногу. О’Фаллон появлялся в магазине ровно в девять, но к работе проявлял полное безразличие, и в одиннадцать – одиннадцать тридцать уже отчаливал. Если колено позволяло, ехал прямиком в загородный клуб поиграть в гольф со старой гвардией. Если нет – неторопливо поглощал свой ранний ланч в ресторане «Блюбелл-Инн», что напротив, и уже затем отправлялся домой, где проводил остаток дня за чтением газет и бутылкой ирландского виски «Джеймисон», которое он каждый месяц контрабандой привозил из Канады.

Он никогда не выговаривал Гектору, не показывал недовольства его работой. И никогда не хвалил. Видимо, Гектор его устраивал, но признаки, по которым об этом можно было бы судить, попросту отсутствовали. Время от времени, находясь в общительном, если можно так выразиться, расположении духа, он удостаивал Гектора едва заметным кивком. Несколько месяцев этим все и ограничивалось. Поначалу Гектор нервничал, но со временем научился не обращать на это внимания. О’Фаллон жил в своем замкнутом, звуконепроницаемом внутреннем мире, упорно противостоящем миру внешнему, и, казалось, единственной его целью было провести день так, чтобы по возможности безболезненно растранжирить время. Этот человек никогда не выходил из себя и улыбался по большим праздникам. Ровный, отчужденный, с отсутствующими глазами, он и к себе проявлял не больше сострадания или симпатии, чем к окружающим.

Насколько О’Фаллон был закрыт и безразличен по отношению к Гектору, настолько Нора была открытой и участливой. В конце концов, кто принял его на работу? Продолжая чувствовать свою ответственность, она относилась к нему то как к другу и своему протеже, то как к взятому на поруки второгоднику. После того как отец вернулся из Лос-Анджелеса, а старший клерк избавился от опоясывающего лишая, Норе в магазине делать было нечего. У нее хватало своих дел – подготовка к новому учебному году, встречи с бывшими одноклассниками, разборки с несколькими ухажерами, – но при этом она всегда находила минутку заскочить в магазин около полудня, посмотреть, как там поживает Гектор. Они проработали бок о бок всего четыре дня, но успели завести традицию – вместе съедать бутерброды с сыром в подсобке во время получасового перерыва на ланч. Она и теперь появлялась с пакетом, и они съедали бутерброды за разговорами о книгах. Для Гектора, талантливого самоучки, это был случай увеличить свои познания. Для Норы, вчерашней студентки, горящей желанием просвещать других, это была возможность поделиться своими знаниями с умным и пытливым учеником. В то лето Гектор штудировал Шекспира, и Нора, читая с ним пьесы, растолковывала непонятные слова, объясняла исторические реалии и театральные условности, разбирала вместе с ним психологию персонажей и мотивацию их поступков. Во время одной из таких посиделок, споткнувшись на словах Тhои оw’s [12] в третьем акте «Короля Лира», Гектор признался, что ему стыдно за свой акцент. Он никогда не научится правильно говорить на этом чертовом языке, так и будет шутом гороховым в глазах образованных людей вроде нее. Пессимизма Нора не признавала. В Стейте ее второй специальностью была логопедия. Есть особая методика, сказала она, практические упражнения и приемы, позволяющие добиться успеха. Если он готов, она сделает все, чтобы он избавился от акцента раз и навсегда. Гектор заметил, что уроки ему не по карману. При чем тут деньги? возмутилась Нора. Если он готов засучить рукава, то она готова ему помогать.

В сентябре начались занятия в школе, и учительница четвертого класса перестала заезжать на ланч. Теперь они занимались вечерами по вторникам и четвергам, с семи до девяти, в гостиной дома О’Фаллонов. Гектор отчаянно сражался с короткими i и е, сглухим свистящим th, сзадним нёбным r. Непроизносимые гласные, взрывные звуки, флексии, фрикативы, небная смычка, фонемы. Он часто не понимал, о чем речь, но от самих упражнений явно был толк. Его язык научился производить звуки, дотоле ему неведомые, и через девять месяцев душевных терзаний и бесконечных повторений он вышел на тот уровень, когда по произношению уже трудно определить, откуда человек родом. За американца, пожалуй, его еще нельзя было принять, но и от «зеленого» невежественного иммигранта тоже ничего не осталось. Приезд в Спокан был, вероятно, самой опасной авантюрой в жизни Гектора, зато уроки Норы, которые он там получил, не прошли бесследно до конца его дней. Каждое слово, произнесенное им в последующие пятьдесят лет, было результатом их совместных усилий, и эти навыки остались у него, как таблица умножения.

Во время их занятий О’Фаллон обычно сидел наверху в своей комнате или уходил на весь вечер к дружкам, партнерам по покеру. Однажды в начале октября, посреди урока, зазвонил телефон. Поговорив в прихожей с телефонисткой, Нора взволнованным и каким-то напряженным голосом громко сообщила отцу, что на линии Стегман из Лос-Анджелеса и он хочет говорить за счет вызываемого. Что ответить телефонистке? О’Фаллон крикнул сверху: Сейчас спущусь! Нора закрыла раздвижные двери, чтобы отец мог поговорить один на один, но тот уже был довольно пьян и говорил так громко, что Гектор почти все слышал – во всяком случае достаточно, чтобы понять, ничего хорошего этот звонок ему не сулит.

Минут через десять раздвижные двери открылись, и в комнату в стоптанных кожаных тапочках прошаркал О’Фаллон – без воротничка, без галстука, в свисающих до колен подтяжках. Чтобы устоять на ногах, ему пришлось ухватиться за стол орехового дерева. Он обращался непосредственно к дочери, сидевшей рядом с Гектором на кушетке в центре гостиной. Можно было подумать, что Гектор – пустое место. Не то чтобы О’Фаллон игнорировал его или делал вид, что его нет. Он просто его в упор не видел. Последний же, понимая каждый нюанс их разговора, не решался встать и выйти.

Стегман решил выкинуть белый флаг, сказал О’Фаллон. Сколько он уже занимается этим делом, и до сих пор ни одной серьезной ниточки Ему уже неловко. Он уже, видите ли, не может даром брать деньги со своего клиента.

А ты что? спросила Нора. Я ему сказал: Если вы не можете даром брать деньги, какого черта вы мне звоните за счет вызываемого? Потом О’Фаллон сказал Стегману, что тот хреновый детектив и что он найдет кого-нибудь получше.

Папа, ты не прав, возразила Нора. Если Стегман ее не нашел, то никто не найдет. На Западном побережье нет лучшего частного детектива. Это слова Рейнольдса, а Рейнольдсу можно верить.

К черту Рейнольдса. К черту Стегмана. Трепло собачье. Я так легко не сдамся.

Нора только головой качала, на глаза навернулись слезы Факты упрямая вещь, сказала она. Если бы Бриджит была жива, она бы написала. Или позвонила. Так или иначе, она бы дала о себе знать.

Ага, как же. За четыре года хоть бы одно письмо. Она нас всех послала подальше, вот это факт.

Не всех. Только тебя. Мне Бриджит писала. Когда я училась в пулменской школе, раз в три-четыре недели от нее приходило письмо.

Но О’Фаллон слышать ничего не желал. Дискуссия окончена. Если она не с ним, он пойдет в одиночку. И плевать он хотел на нее и все, что она по этому поводу думает.

Тут он оторвался от стола, покачнулся, с трудом удержался на ногах и на полусогнутых вышел из комнаты.

Гектор явно был здесь третий лишний. Не друг семьи, наемный работник, которому не след присутствовать при разборках между отцом и дочерью да еще лицезреть своего босса в таком неприглядном виде. Если бы Нора сразу попросила его уйти, эта тема осталась бы закрытой. Он бы не услышал того, что услышал, не увидел того, что увидел, они бы к этому просто никогда не вернулись. Одна фраза, один деликатный намек, и он бы ушел. Но притворяться Нора не умела. В ее глазах стояли слезы, когда О’Фаллон отправился восвояси. Запретная тема все равно вышла наружу, что уж теперь молчать!

Отец не всегда был таким, начала она. В детстве мы знали его другим, а сейчас он так изменился, что уже трудно вспомнить, каким он был в доброе старое время. Ред О’Фаллон, «молния из Нортвеста». [13] Патрик О’Фаллон, муж Мэри Дей. Папа О’Фаллон, император для дочерей-принцесс. Но кому известно, что он пережил за последние шесть лет, тех не удивляет, что его закадычным другом стал «Джеймисон», с которым он на пару коротает время у себя наверху, этот суровый джинн-молчальник, обитающий в бутылках с желтоватой жидкостью. Первым ударом для него стала смерть жены от рака в сорок четыре года. И пошло-поехало, одно потрясение за другим, удар под дых и сразу в челюсть, вот из него весь дух и вышел. И года не прошло после похорон, как Дидра залетела, и когда она отказалась идти под венец, к чему О’Фаллон уже склонил женишка под дулом пистолета, он выгнал ее из дома. Это восстановило против него Бриджит. Старшая сестра Норы заканчивала Смит в другом конце страны, и когда до нее дошла эта новость, она написала отцу, что разорвет с ним все отношения, если он не вернет сестру домой. Как бы не так! Он оплачивает ее образование, и она еще будет что-то вякать? В результате Бриджит сама внесла деньги за последний семестр и после получения диплома сразу подалась в Калифорнию, чтобы стать журналисткой. Она даже не подумала остановиться по дороге в Спокане. Она была такая же упрямая, как ее отец, а Дидра упрямее их обоих. Не важно, что она успела выйти замуж и родить второго ребенка, – с отцом она по-прежнему не разговаривала. Как и Бриджит. Тем временем Нора уехала учиться в Пулмен. Она постоянно переписывалась с сестрами, но Бриджит отвечала исправнее, редкий месяц обходился без письма. И вдруг, когда Нора была на третьем курсе, Бриджит замолчала. Это еще не был повод для беспокойства, но когда молчание растянулось на три или четыре месяца, Нора поинтересовалась у Дидры, когда та последний раз получила весточку от старшей сестры. Узнав, что это было полгода назад, Нора взволновалась. Она поговорила с отцом, и несчастный, кругом виноватый О’Фаллон, жаждущий примирения со своими дочерьми, тут же связался с полицейским управлением Лос-Анджелеса. Дело поручили детективу Рейнольдсу. Расследование началось стремительно, и уже через несколько дней удалось установить важнейшие факты: Бриджит ушла из журнала, после неудачной попытки самоубийства она попала в больницу, она была беременна, потом съехала с квартиры, не оставив нового адреса, и с тех пор о ней ничего не слышно. При всей туманности картины, наводившей на самые мрачные мысли, казалось, Рейнольдс вот-вот все разъяснит. Но след так и не был найден. Прошел месяц, три месяца, восемь месяцев, а Рейнольдсу нечего было к этому прибавить. Он переговорил со всеми, кто ее знал, проверил все, что можно было проверить, но после свидетельств о том, что последний раз ее видели в гостинице «Фицуильям-Армз», – он всякий раз утыкался в глухую стену. Обескураженный тупиковостью ситуации, О’Фаллон решил, что частный детектив сумеет сдвинуть дело с мертвой точки. Рейнольдс порекомендовал ему Фрэнка Стегмана. В душе О’Фаллона на время вспыхнула надежда. Он жил этим делом. Стоило появиться хоть какой-то новой информации, хотя бы намеку на продвижение, как он садился на первый поезд в Лос-Анджелес, часто ночной поезд, и утром уже звонил в дверь стегмановского офиса. Но вот и Стегман, исчерпав запас свежих идей, готов капитулировать. Собственно, поэтому он и звонил, сказала Нора, и я его понимаю. Бриджит давно нет в живых. Я это знаю, Рейнольдс и Стегман знают, и только отец отказывается это признать. Во всем он винит себя, и ему нужна хоть слабая надежда, эта иллюзия, что Бриджит еще найдут, а иначе его жизнь потеряет смысл. Он сразу умрет, вот и всё. Эта боль его просто раздавит.

После того вечера Нора продолжала рассказывать ему все новые подробности. Понятно, ей хотелось с кем-то поделиться своими горестями, но надо же было такому случиться, что этим кем-то, при всем огромном, потенциально бесконечном выборе, оказался Гектор! Он стал ее наперсником, посвященным во все, что так или иначе имело отношение к его преступлению, и каждый вторник и четверг, когда он сидел рядом с ней на кушетке, ему казалось, что его мозг плавится на медленном огне. Он понял, жизнь – это ночной кошмар, где самые страшные миражи и галлюцинации становятся явью. Вы слышали про такого Гектора Манна? Спросила его однажды Нора. У Стегмана появилась новая теория. Недавно он позвонил отцу, через два месяца после своего отказа от расследования, и попросил дать ему еще один шанс. Оказывается, Бриджит напечатала интервью с этим Гектором Манном. Через одиннадцать месяцев тот исчез, тогда же, когда и она, так вот, не связаны ли эти два события между собой? Стегман ничего не обещал, но по крайней мере с благословения О’Фаллона, он попробует поискать в этом направлении. Если удастся установить, что после появления статьи Бриджит и Гектор продолжали встречаться, это будет уже какая-то зацепка.

Нет, ответил Гектор, первый раз слышу. А кто он, этот Гектор Манн? Нора знала о нем понаслышке. Актер, сказала она. Снимался в немых комедиях, но она ни одной не видела. В колледже ей было не до фильмов. Да, согласился Гектор, я тоже в кино редко выбираюсь. Дорого, и для глаз, он где-то читал, вредно. Нора смутно помнила, что об этом деле писали в газетах, но все это прошло как-то мимо нее. По словам Стегмана, Манн исчез почти два года назад. А что заставило его исчезнуть? поинтересовался Гектор. Никто точно не знает, ответила Нора. В один прекрасный день он пропал, и больше о нем никто не слышал. Тогда надежд не много, сказал Гектор. Долго ли может человек скрываться? Если его до сих пор не нашли, скорее всего его уже нет в живых. Скорее всего, согласилась Нора. Так же, как и Бриджит. Но ходят разные слухи, и Стегман обещает их проверить. Какие слухи? спросил Гектор. Что он мог вернуться в Южную Америку. Он родом оттуда. Бразилия, Аргентина… точно не помню. Невероятно, да? сказала Нора. Что именно? не понял Гектор. Ну как же, Гектор Манн из тех же краев, что и вы, разве не удивительно? Вы забываете, что Южная Америка – это огромный континент, возразил он. Латиноамериканцев сейчас можно встретить повсюду. Все правильно, сказала Нора, и все же, подумать только, она могла уехать с ним туда! От этой мысли у нее захватывало дух. Две сестры, два латиноамериканца. С одним – Бриджит, с другим – она.

Все это было бы не так ужасно, если бы она ему не нравилась, но он ее любил, любил с самого первого дня. Гектор отлично понимал – этот вариант исключен, сама мысль, что можно до нее дотронуться, уже есть непростительный грех, однако каждый вторник и четверг он возвращался в этот дом и, сидя на кушетке, обмирал всякий раз, когда это двадцатидвухлетнее гибкое тело пристраивалось рядом среди темно-вишневых велюровых подушек. Казалось бы, как просто – коснуться ее шеи, или погладить руку, или перецеловать веснушки на ее лице. Всему такому, мягко говоря, не способствовали их разговоры (Бриджит и Стегман, отцовские запои, поиски Гектора Манна), но борьба с этими желаниями была для него еще большим испытанием, ему приходилось собирать все свои силы, чтобы не перейти границы. После двух часов пытки, с трудом досидев до конца урока, он частенько отправлялся через весь город в квартал с домами-развалюхами и дешевыми мотелями, где можно было взять женщину на двадцать-тридцать минут. Выход, конечно, примитивный, но лучше не было. А ведь еще два года назад первые красавицы Голливуда наперегонки прыгали к нему в постель. Теперь он отсчитывал половину своего дневного заработка, чтобы купить короткое облегчение.

Ему и в голову не приходило, что Нора может им увлечься. Кто он такой, ничтожное существо, недостойное внимания, и Нора столько с ним возится исключительно из жалости – юная страстная натура, спасительница заблудших душ. Святая Бригита, как ее называла старшая сестра, их семейная мученица. Если Гектор был африканский дикарь, то Нора – американский миссионер, который продирался сквозь густые джунгли ради его спасения. Он не встречал человека более искреннего, оптимистичного, но и более неподготовленного к реальному миру зла. Иногда он спрашивал себя: может, она просто глупа? В другие минуты она казалась ему воплощением мудрости. А то, бывало, посмотрит ему прямо в глаза своим пронзительным, неуступчивым взглядом, и у него оборвется сердце. В этом заключался парадокс проведенного здесь года. Нора была его пыткой – и Нора была его жизнью, единственной причиной, по которой он не уезжал из Спокана.

Он боялся себя, так ему хотелось во всем ей сознаться И он боялся разоблачения. Три с половиной месяца Стегман отрабатывал версию Гектора Манна, прежде чем снова сдать позиции. Ни полиция, ни частный детектив так ничего и не добились, но это вовсе не означало, что теперь Гектор может чувствовать себя в безопасности. В течение осени и зимы О’Фаллон ездил в Лос-Анджелес несколько раз, и можно было предположить, что во время одного из этих визитов Стегман показал ему фотографию Гектора Манна. Что, если О’Фаллон заметил сходство между своим трудолюбивым клерком и пропавшим актером? В первых числах февраля, после своего очередного возвращения из Калифорнии, О’Фаллон стал как-то по-иному смотреть на Гектора. Настороженнее, пристальнее. Уж не заподозрил ли он чего-то? Месяцы молчания и едва скрываемого презрения, и вдруг старик обратил внимание на ничтожную блоху, возившуюся с коробками у него в подсобке. Безразличные кивки сменились улыбками. То и дело, без всякой видимой причины, он мог похлопать по плечу своего работника и спросить, как тот поживает. И совсем удивительное: он стал сам открывать дверь Гектору, когда тот приходил на свои вечерние занятия. Он пожимал ему руку, как дорогому гостю, и, постояв пару минут с ощущением неловкости, но явно из лучших побуждений, чтобы произнести несколько дежурных слов о погоде, уходил к себе наверх. Будь на его месте любой другой человек, такое поведение считалось бы нормальным – минимум светских приличий, – но в случае с О’Фаллоном это было из ряда вон и не вызывало у Гектора ничего, кроме подозрений. Слишком много поставлено на кон, чтобы так легко клюнуть на гостеприимную улыбку и ласковое словцо, и чем дольше продолжалось это наигранное дружелюбие, тем страшнее делалось Гектору. К середине февраля он почувствовал, что его дни в Спокане сочтены. Ему расставляли ловушку, и, значит, в любой момент он должен быть готов бежать из города, раствориться в ночи и больше никогда не показываться им на глаза.

И тут прозвенел второй звоночек. Гектор уже готовил прощальный спич для Норы, когда О’Фаллон зашел к нему на склад и спросил, что тот думает насчет повышения по службе. Гойнс, помощник управляющего, объявил, что уезжает в Сиэтл к зятю, который предложил ему место директора типографии, и О’Фаллону нужно поскорее заполнить вакансию. Да, Гектор до сих пор не имел дела со сбытом, но О’Фаллон давно к нему присматривается и считает, что он быстро освоит новую профессию. Обязанностей и рабочих часов у него прибавится, но и зарплата вырастет вдвое. Ну, так как? Ему надо обдумать предложение, или он согласен? Гектор был согласен. О’Фаллон пожал ему руку, поздравил с повышением и отпустил до конца дня. Гектор уже собирался уходить, когда О’Фаллон позвал его: Открой кассу и возьми двадцать долларов. Купи себе в галантерейном магазине Пресслера новый костюм, несколько белых рубашек и пару галстуков-бабочек. Теперь ты будешь общаться непосредственно с клиентами, так что должен выглядеть соответственно.

О’Фаллон практически передал свой бизнес Гектору. Хотя его и определили на должность помощника управляющего, на деле он никому не помогал, так же как О’Фаллон, официально числившийся управляющим, ничем не управлял. Гектор стал полновластным хозяином. Ред и раньше-то не очень вдавался во все детали, а когда он понял, что этот пришлый выскочка с железной хваткой прекрасно справляется со своими новыми обязанностями, он и вовсе отошел от дел. Они его больше не интересовали – настолько не интересовали, что он даже не спросил, как зовут нового кладовщика.

Роль фактического владельца магазина Гектор выполнял с блеском. После года самоизоляции на бочарном заводе в Портленде и одиночного заключения в складском помещении О’Фаллона он обрадовался случаю снова оказаться среди людей. Магазин был своего рода маленьким театром, а его новая роль – продолжением той, которую он исполнял в своих фильмах: добросовестная мелкая сошка, щеголеватый клерк в галстуке-бабочке. Вся разница: теперь его звали Герман Лессер, и играть надо было без дураков. Ни тебе падений на «пятую точку», ни роковых встреч с каждым столбом, ни клоунской трясучки. Его нынешнее амплуа предполагало умение убеждать клиентов, следить за выручкой и отстаивать спортивные добродетели. Но кто сказал, что это надо делать скаменным лицом? Есть зрители, есть реквизит, остается выучить роль, а что касается актерских навыков, то они не забываются. Он очаровывал покупателей сладкоголосыми речами, покорял демонстрацией приемов с бейсбольной рукавицей или с удочкой во время ловли на мормышку, завоевывал их сердца своей готовностью уступить пять, десять, а то и пятнадцать процентов от прейскуранта. К 1931 году кошельки отощали, но и спортивные игры были дешевой забавой, хорошим способом отвлечься от мысли, что ты многого не можешь себе позволить, и у заведения Реда дела шли неплохо. Как бы скверно ни жилось, мальчики всегда будут играть в мяч, а мужчины закидывать в реку удочки и всаживать дробь в разную дичь. Ну и не забудем, на минуточку, об униформе. Не только для команд местных школ и колледжей, но и для двухсот членов «Боулинг-лиги» при Ротари-клубе [14], десяти команд «Католической баскетбольной ассоциации» и трех десятков любительских, игравших в софтбол. [15] О’Фаллон освоил этот рынок лет пятнадцать назад, и каждый год перед началом спортивного сезона заказы поступали с регулярностью лунного цикла.

Как-то вечером в середине апреля, когда урок близился к концу, Нора вдруг объявила, что ей сделали предложение. Это заявление прозвучало на пустом месте, не будучи никак связано с предыдущим разговором, и Гектору сначала даже показалось, что он ослышался. Вообще сообщения такого рода обычно сопровождались улыбкой, а то и смехом, но на этот раз Нора не улыбалась, и вид у нее был скорее расстроенный. Гектор спросил, как зовут счастливого претендента. В ответ Нора покачала головой и, опустив глаза, принялась теребить свое голубое хлопчатобумажное платье. Когда она снова подняла голову, он увидел у нее в глазах слезы. Ее губы зашевелились, но прежде, чем Нора успела что-то сказать, она резко встала и, зажав рот ладонью, выбежала из комнаты.

Он не успел ничего понять. Не успел позвать ее. Она стремительно взбежала по лестнице, и, когда хлопнула дверь ее спальни, до него дошло, что она уже больше не спустится. Урок окончен. Он может идти домой. Но шли минуты, а он все не мог себя заставить подняться. Тут в гостиную нагрянул О’Фаллон собственной персоной. Было начало десятого. Ред успел принять свою вечернюю норму, но на ногах пока держался. Старик уставился на Гектора. Он смотрел и смотрел на своего помощника, оглядывал его с головы до пят, и его губы кривила тонкая усмешка. Что она означала, жалость или издевку, было непонятно. Скорее, и то и другое, что-то вроде сочувствующего презрения, если такое возможно. Гектору сделалось не по себе. За этой усмешкой он ощутил вызревающую враждебность, которой О’Фаллон прежде не проявлял. Наконец Гектор поднялся: Это правда, что Нора выходит замуж? Босс издал саркастический смешок: Я почем знаю? Иди и спроси. Он крякнул напоследок и вышел вон.

Через день Нора извинилась за свою вспышку. Все позади, кризис миновал. Претенденту она от казала, так что тему можно считать закрытой. Альберт Суини, при всех своих достоинствах, в сущности, еще мальчик, а она устала от мальчиков, особенно из богатых семей. Если когда-нибудь она выйдет замуж, то за настоящего мужчину, за человека пожившего и умеющего за себя постоять. Разве Суини виноват, что у него богатый отец? сказал Гектор. И вообще, чем плохо быть богатым? Ничем, отвечала Нора. Просто она не хочет за него выходить, вот и всё. Брак – это на всю жизнь, и она скажет да только своему избраннику.

Нора снова повеселела. Что до О’Фаллона, то отношения с ним вошли в пугающую фазу. После того маленького спектакля в гостиной, выразившегося в бесцеремонном разглядывании и презрительных ухмылках, слежка за Гектором, похоже, приняла новые формы. О’Фаллон, приходя в магазин, не вмешивался в дела, не общался с покупателями. В самый разгар работы, когда он мог бы взять на себя кого-то из клиентов или встать за кассу, он усаживался на стул возле витрины с теннисными ракетками и перчатками для гольфа и погружался в утреннюю газету, время от времени поглядывая на Гектора с едкой усмешечкой. Как будто тот был забавным зверьком или заводной игрушкой. Гектор вкалывал по десять-одиннадцать часов и зарабатывал для босса приличные деньги, живи не хочу, но все эти усилия, похоже, отзывались еще большим скепсисом и снисходительностью. Все это не могло не тревожить Гектора, но он старался не обращать внимания. Пускай считает тебя старательным дурачком, внушал он себе. Пусть зовет тебя Мучачо и Эль-Сеньор. Главное, держаться от него подальше. А если уж оказался с ним в одной комнате, не показывай ему спину.

Другое дело, когда погожим воскресным утром, в начале мая, он приглашал тебя пройти с ним восемнадцать лунок в загородном гольф-клубе, ты не мог сказать ему нет. Как не мог ему отказать, когда он приглашал тебя на ланч в «Блюбелл-Инн» – между прочим, дважды за одну неделю, – и настаивал, чтобы ты заказал самые дорогие блюда. Можно вынести все, в том числе этот постоянно изучающий тебя взгляд, пока он не знает твоей тайны, пока не догадывается, что привело тебя в Спокан. Надо было это вынести хотя бы потому, что это невыносимо… что его самораспад достоин жалости… что эта мрачная безысходность в его голосе в значительной степени на твоей совести.

Их второй ланч в «Блюбелл-Инн» состоялся в конце мая. Будь Гектор готов к тому, что там произойдет, он бы, наверно, отреагировал иначе, но вопрос О’Фаллона, после разговора ни о чем, прозвучал как гром среди ясного неба и застал Гектора врасплох. Позже, в своей съемной комнатке на другом конце города, он записал в своем дневнике, что для него вселенная в один миг перевернулась. Я видел все в превратном свете. Все понимал не так. Земля оказалась небом, солнце луной, реки горами. Мир, который я видел, не имеет ничего общего с настоящим. Воспоминания этого вечера были еще совсем свежи, и он поспешил записать свой разговор с О’Фаллоном слово в слово:

Ну что, Лессер, спросил он меня вдруг, какие твои планы?

О чем вы? спросил я. В мои планы входит съесть этот отличный стейк, если вы об этом.

Ты, Чико, парень смышленый. Ты знаешь, о чем я.

Простите, сэр, но я не понимаю, о каких планах вы говорите.

О дальних планах.

Вот вы о чем. Вы хотите знать, что я думаю о будущем. Могу вам сказать, что мои планы давно определились. Я хочу и дальше работать на вас. Приносить вашему бизнесу максимальную пользу.

А еще?

Нет никакого еще, мистер О’Фаллон. Говорю от чистого сердца. Вы предоставили мне отличный шанс, и я хотел бы использовать его на все сто.

И кто, по-твоему, уговорил меня, чтобы я предоставил тебе этот шанс?

Не могу сказать. Я всегда считал, что это было ваше решение. Вы предоставили мне этот шанс.

Это была Нора.

Мисс О’Фаллон? Она мне ничего не говорила. Я даже не догадывался. Я ей и так стольким обязан, а теперь, оказывается, я еще больший должник. Правильно говорят: всяк сверчок знай свой шесток.

Тебе нравится смотреть, как она страдает?

Мисс Нора? Почему она должна страдать? Такая талантливая, такая жизнерадостная. Она не вызывает ничего, кроме восхищения. Я знаю, семейные обстоятельства сильно ее печалят – как и вас, сэр, – бывает, что и всплакнет из-за пропавшей сестры, но вообще она всегда такая оживленная и веселая.

Это все для виду. Она умеет держать себя в руках.

Мне больно это слышать.

В прошлом месяце она отказала Альберту Суини. Как ты думаешь, почему? Его отец, Хирам Суини, сенатор штата, самый влиятельный республиканец в нашем графстве. Она могла бы безбедно жить до конца своих дней, но она сказала нет. По-твоему, почему, Лессер?

Она говорила мне, что не любит его.

Правильно. Потому что она любит другого. И ты знаешь, кого, не так ли?

Понятия не имею. Про сердечные дела мисс Норы, сэр, мне ничего не известно.

Герман, ты, часом, не барсук?

Простите, сэр?

Педрила. Гомик.

Ну что вы.

Так чего же ты ждешь?

Вы говорите загадками, мистер О’Фаллон. Я не понимаю.

Я устал, сынок. В этой жизни мне осталось одно дело, и когда с ним будет покончено, я спокойно протяну ноги. Ты меня ублажишь, я тебя. Одно твое слово, амиго, и ты получаешь всё. Мой магазин со всеми потрохами.

Вы хотите продать мне свой бизнес? Но у меня нет денег. Вы обратились не по адресу, сэр.

Год назад ты был безработным, а теперь на тебе держится целый магазин. У тебя, Лессер, хорошая хватка. Нора в тебе не ошиблась, и я не собираюсь стоять у нее на пути. Больше я такой глупости не сделаю. Если она этого хочет, ради бога.

Почему вы все время возвращаетесь к мисс Норе? Мне казалось, речь идет о деловом предложении.

Да. Если ты пойдешь мне навстречу. Можно подумать, ты сам этого не хочешь. Я же вижу, как вы посматриваете друг на друга. Тебе остается сделать решающий шаг.

В каком смысле, мистер О’Фаллон?

Догадайся.

Не могу, сэр. Честное слово.

Нора, болван. Она любит тебя.

Но этого не может быть. Я никто. Пустое место.

Это мы с тобой так думаем, но мы оба ошибаемся. Я вижу, как она извелась, и не намерен и дальше наблюдать, как она мучается. Двух дочерей я уже потерял, но третьего раза не будет.

Но как я могу жениться на Норе? Это не принято. Я ведь еврей.

Еврей в каком смысле?

Во всех смыслах. Еврей есть еврей.

Ты в Бога веришь?

Какая разница? Я не такой, как вы. Я из другого мира.

Ответь на мой вопрос. Ты в Бога веришь?

Нет. Я верю, что человек есть мера всех вещей. Как хороших, так и плохих.

Тогда мы с тобой одной веры. Ты, Лессер, такой же, как я. Ну разве что ты лучше считаешь деньги. Значит, ты сможешь о ней позаботиться, а больше мне ничего не надо. Позаботься о Норе, и я смогу умереть спокойно.

Вы ставите меня в трудное положение, сэр.

Ты не знаешь, что такое трудное положение, омбре. [16] Если до конца месяца ты не сделаешь ей предложение, я тебя уволю. Ты меня понял? Я не просто тебя уволю, я дам тебе такого пенделя, что ты у меня вылетишь за пределы этого штата.

Гектор избавил его от хлопот. Через четыре часа после ланча он в последний раз закрыл магазин, пришел домой и начал собираться в дорогу. Одолжив у хозяйки «ундервуд», написал письмо Норе – страничка текста, подписанная инициалами Г. Л. Оставить образчик своего почерка было бы слишком рискованно, но и не объяснить причины своего внезапного, странного отъезда он тоже не мог.

Он сообщал ей, что женат. Лучше откровенная ложь, чем жестокий отказ. Его жена, живущая в Нью-Йорке, серьезно заболела, и это требует его безотлагательного присутствия. В первую минуту Нора будет потрясена, но когда она поймет, что у них все равно ничего бы не сложилось, потому что Гектор несвободен, ей будет легче пережить этот удар и рана затянется быстрее. О’Фаллон может раскусить обман, но даже если старик о чем-то догадается, едва ли он станет делиться с Норой. Он щадит чувства дочери и будет только рад, что этот «незнамо кто», проточивший ход в ее наивное сердечко, окончательно сгинул. Да, он будет рад избавиться от Гектора. Понемногу пыль уляжется, на горизонте снова появится молодой Суини, и здравый смысл возобладает. В письме Гектор благодарил Нору за ее бесконечную доброту. Он ее никогда не забудет. Другой такой женщины, такой светлой души он не встречал. Их недолгое знакомство перевернуло его жизнь. Все правда, и все ложь. Самое главное не сказано, зато каждое сказанное слово дышит убежденностью. Дождавшись трех часов утра, он пешком отправился через весь город, чтобы подсунуть письмо под дверь – вот так же, два с половиной года назад, подсунула письмо ему под дверь ее сестра Бриджит.

По словам Альмы, он пытался покончить с собой – на следующий день в Монтане и через три дня в Чикаго. Первый раз он хотел выстрелить в рот, второй раз приставил дуло к левому глазу – но так и не смог нажать на спуск. Он зарегистрировался в гостинице на Саут-Уобаш, рядом с Чайнатауном, и после повторной неудачной попытки вышел в знойное марево июньского вечера с единственным желанием – напиться. Он решил, что если закачает в себя побольше спиртного, то сможет еще до наступления утра утопиться в реке. План был хорош, но в самом начале его осуществления он встретил кое-что посильнее смерти, даже посильнее тех мук, которые он постоянно для себя придумывал. Ее звали Сильвия Меерс, и под ее чутким руководством Гектор быстро понял: чтобы отправиться в ад, вовсе не обязательно стреляться или топиться. Она научила его медленно вливать в кровь яд, истязать себя на раскаленных угольях.

Они познакомились в питейном заведении на Раш Милл возле стойки бара, где он допивал первую рюмку и готовился заказать вторую. Девушка была так себе, но запросила гроши, и как-то неудобно было сказать ей нет. Жить ему оставалось всего ничего, а провести последние часы на грешной земле с проституткой сам черт велел.

Она привела его в номер гостиницы «Белый дом» через дорогу и, когда все было кончено, спросила, не хочет ли он повторить. Гектор объяснил, что на второй заход у него нет денег, но, услышав в ответ, что это ничего не будет ему стоить, пожал плечами и снова на нее взобрался. Сильвия Меерс, похвалив его с успешным анкором, поинтересовалась, есть ли в нем еще запал. Дай мне полчаса, сказал Гектор, и сама увидишь. Двадцать минут, сказала она. Десять на эрекцию, двадцать на сам акт. Она взглянула на часы, стоявшие на тумбочке. Время пошло. Десять на подготовку, двадцать на всё про всё. По рукам? Дашь слабину, плати за вторую палку. Такой вот штраф. Три палки по цене одной или две в розницу. Ну что? Сачканешь или рискнешь?

Если бы не улыбка, он бы решил, что имеет дело с ненормальной. Шлюхи не отдаются задаром, и до потенции клиентов им дела мало. Это скорее по части какой-нибудь госпожи с хлыстом и тайных мужененавистниц, промышляющих на ниве садо-мазо. Меерс же производила впечатление растрепанной простушки, которая хочет не столько помучить, сколько вовлечь в игру. Нет, не в игру, а в эксперимент, научные изыскания, призванные определить, на что способен его петушок. Можно ли воскресить его из мертвых, и если да, то сколько раз? И никаких гаданий. Лабораторные тесты, неопровержимые доказательства.

Гектор улыбнулся ей в ответ. Меерс развалилась на кровати с сигареткой между пальцев – уверенная, расслабленная, нисколько не стыдящаяся своей наготы. Тебе-то это зачем? спросил Гектор. Деньги, был ему ответ. Большие деньги. Он покивал: Можно смеяться? Отдается задаром и говорит о больших деньгах. Совсем, что ли, дурочка? Умнее, чем ты думаешь, спокойно возразила она. Речь идет о настоящих бабках. У него еще есть девять минут, чтобы себя показать во всей красе… и заработать с ней на пару, сколько ему и не снилось.

Она потушила сигаретку и давай себя оглаживать – грудь, живот, ляжки, перебирать пальцами волосы на лобке, играть с алыми лепестками и клитором. Она пошире распахнула перед ним ноги, ее рот был открыт, язык облизывал пухлые губки. Гектор не остался равнодушным ко всем этим классическим провокациям. Маленький трупик высунул головку из могилы, и это медленное, но верное оживление заставило Меерс издать игриво певучий горловой звук, протяжную ноту, в которой было одновременно одобрение и поощрение. Лазарь воскрес. Она перевернулась на живот, бормоча всякие непристойности и постанывая от наигранного возбуждения, а затем задрала кверху зад и велела ему войти. Гектор не был вполне готов, но стоило ему оказаться среди этих влажных складок, как он почувствовал себя в силе. Какие-то последние капли она из него все-таки выжала, что и требовалось доказать, и когда он наконец отвалился, она повернулась и поцеловала его в губы. Семнадцать минут, подытожила она, посмотрев на часы. Итого три раза меньше чем за час. Он прошел тесты. Теперь, если есть такое желание, он может стать ее партнером.

Гектор не понял. Она объяснила, но он все равно ничего не понял, и ей пришлось начинать с начала. Есть богатые мужчины в Чикаго, вообще на Среднем Западе, которые готовы выложить большие деньги, чтобы посмотреть, как люди трахаются. Вот ты о чем, сообразил Гектор. Ты о так называемом мягком порно. Нет, перебила его Меерс, это фуфло. А тут все по правде. Настоящие зрители, настоящий трах.

Она давно уже этим промышляла, но месяц назад ее партнера замели после неудачной кражи со взломом. Бедняга Аль. Он все больше пил, и у него все меньше стоял. Даже если бы не этот арест, все равно пора было подыскивать ему замену. За это время, кстати, из многих кандидатов три-четыре сумели пройти тест, но до Гектора им далеко. Ей нравилось его тело, ей нравился его член, а лицо вообще обалденно красивое.

Э, нет, перебил ее Гектор. Светиться мне ни к чему. Работать буду только в маске.

Дело было не в щепетильности. Его фильмы пользовались успехом в Чикаго, и существовал риск, что его могут узнать. Условия и сами-то по себе непростые, а поди их выполни, если во время каждого шоу постоянно думать, что сейчас какой-нибудь зритель обратится к тебе по имени. Это было единственное условие, которое Гектор поставил. Если она согласна, они могут ударить по рукам.

Меерс колебалась. Свой хер он может показать, а свое лицо нет? Если бы она была мужчиной, она бы гордилась таким сокровищем. Пусть все знают хозяина в лицо!

Но приходить будут не на меня, возразил Гектор. Звезда шоу – она, Сильвия. Чем меньше зрители отвлекаются на него, тем оно круче. Маска уничтожает личность, индивидуальные черты, главную преграду для мужских фантазий. Они придут не затем, чтобы посмотреть, как он ее трахает. Они будут представлять, что это они ее трахают. Став анонимом, он превратится в секс-машину, заряженную желанием всех зрителей. Его Величество Жеребец, наяривающий Ее Величество Кобылу. Безликий мужчина, воплощение всех мужчин. И единственная в своем роде женщина – Сильвия Меерс.

Он ее убедил. Она получила первый урок, посвященный приемам шоу-бизнеса, и пусть не все было ей понятно, звучало это красиво. Ей нравилось, что он делает из нее звезду. Когда он дошел до слов Ее Величество Кобыла, она уже громко хохотала. Где ты всему этому научился, спросила она. Впервые она видела мужчину, в чьих устах самые низменные вещи превращались в поэзию.

В грязи есть своя награда, отвечал ей Гектор, стараясь изъясняться как можно непонятнее. Если мужчина решил живьем залезть в могилу, кто, как не теплокровная женщина, составит ему лучшую компанию? Так его смерть растянется во времени. Ибо, когда их плоть соединится, он еще долго будет вдыхать запах собственного разложения.

Меерс снова расхохоталась, даже не пытаясь врубиться в эту заумь. Это было что-то вроде Библии, так разговаривали проповедники и уличные евангелисты, но свою маленькую поэму о смерти и разложении Гектор произнес так спокойно, сопровождая еетакой ласковой, дружеской улыбкой, что она восприняла это как шутку. Ей и в голову не могло прийти, что человек исповедуется в самых сокровенных тайнах и что каких-то четыре часа назад он сидел на кровати в гостинице, собираясь второй раз за неделю вышибить себе мозги. Гектору это было только на руку. Не встречая понимания в ее глазах, он радовался, что случай свел его с заурядной невежественной шлюшкой. Сколько времени он бы с ней ни проводил, даже в самые интимные минуты он всегда будет один.

Меерс было двадцать с небольшим. В шестнадцать эта фермерская дочка из Южной Дакоты сбежала из дома, через год очутилась в Чикаго, а исторический день, когда Линдберг перелетел через Атлантику, ознаменовался еще и тем, что она вышла на панель. В ней не было никакой изюминки, ничего, что выделяло бы ее из тысячи таких же шлюх, лежавших сейчас с клиентами в тысяче таких же гостиничных номеров. Круглолицая блондинка с вытравленными волосами, тусклыми серыми глазами и следами от прыщей на щеках, она демонстрировала этакую блядовитость, не было в ней ни женской магии, ни той женской прелести, от которой не оторваться. Ее шея была коротковата, ее маленькие груди несколько обвисли, а бедра и ягодицы заплыли лишним жирком. Обговаривая с ней условия контракта (60:40, вполне по-божески), Гектор вдруг отвернулся, чувствуя, что не сможет довести дело до конца, видя перед собой ее лицо. Ты чего, Герми? спросила она. Что ли, поплохело? Все хорошо, ответил он, уставясь на кусок отваливающейся штукатурки. Так хорошо мне еще никогда не было. Сейчас открою окно и буду орать, как ненормальный. Вот как мне хорошо, детка. Я схожу с ума. Просто схожу с ума от радости.

Через шесть дней состоялось их первое шоу. Альма подсчитала, что с начала июня, когда было заключено соглашение, и до середины декабря, когда дуэт распался, они появились на публике сорок семь раз. В основном работали в Чикаго, но случались ангажементы и в других городах – Миннеаполис, Детройт, Кливленд. Выступали где придется – в ночных клубах и гостиничных номерах, пакгаузах и борделях, офисных помещениях и частных домах. Их самой большой аудиторией была вечеринка на сто человек (мальчишник в Нормале, штат Иллинойс), а самой маленькой – один-единственный зритель (приглашавший их десять раз). Характер шоу зависел от пожеланий клиентов. Иногда Гектор и Сильвия разыгрывали небольшие спектакли, в костюмах, с импровизированным диалогом, иногда просто выходили голые в круг и молча совокуплялись. Скетчи, в которых обыгрывались распространенные эротические фантазии, имели наибольший успех в немногочисленной аудитории. Самым популярным был сюжет «Медсестра и пациент». Всем нравилось смотреть, как Сильвия снимает накрахмаленную белую униформу, а когда она начинала разбинтовывать Гектора, в комнате неизменно раздавались аплодисменты. Еще был сюжет «Скандал в исповедальне» (священник набрасывался на монахиню); и самый изысканный скетч – о двух распутниках, знакомящихся на костюмированном балу в дореволюционной Франции. Почти всегда зрителями были мужчины. Большие сборища (мальчишники, дни рождения) обычно проходили шумно, но если собиралась маленькая группа, то люди могли за вечер не проронить ни слова. Банкиры и адвокаты, бизнесмены и политики, спортсмены и брокеры, праздные толстосумы, – всех завораживало это зрелище. Случалось, двое или трое зрителей расстегивали брюки и начинали мастурбировать. Супруги из Форт-Уэйна, Индиана, пригласившие дуэт к себе домой, во время спектакля разделись и сами занялись любовью. Меерс оказалась права: за осуществление своих тайных желаний люди готовы были выкладывать большие деньги.

Гектор снял в Норт-Сайде квартирку с минимумом удобств. Семьдесят пять центов с каждого заработанного им доллара уходило на благотворительность. Он опускал десяти– и двадцатидолларовые бумажки в офиар церкви Святого Антония, посылал анонимные пожертвования в конгрегацию Б’най Авраам, раздавал мелочь слепым и убогим, что побирались на улицах в его квартале. Сорок семь спектаклей за шесть месяцев, около двух спектаклей в неделю. Оставшиеся пять дней он проводил затворником в своей квартирке, читая книги. Его мир, по словам Альмы, раскололся надвое, его душа и тело перестали сообщаться между собой. Он был одновременно эксгибиционистом и отшельником, распутником и монахом, и так долго совмещать несовместимое он сумел только потому, что душа его онемела – так он ее вышколил. Никаких попыток быть лучше, никакой ложной веры в благо самопожертвования. Тело победило, и чем меньше он задумывался о том, что оно делало, тем успешнее он справлялся со своей задачей. Альма заметила, что в эти месяцы он перестал вести дневник. Все записи свелись к сухому перечню времени и места их ангажементов – полторы странички за полгода. Она восприняла это как знак того, что он боялся на себя смотреть; он вел себя как человек, занавесивший все зеркала в доме.

Лишь однажды, в самый первый раз, точнее сказать, перед первым разом, у него возникли какие-то проблемы. Он не был уверен, что окажется на высоте. К счастью, их дебют пришелся на одного-единственного зрителя. Это еще куда ни шло – выступать на публике, но как бы интимно, когда натебя устремлена всего одна пара глаз, а не двадцать, не пятьдесят и не сто. В данном случае глаза принадлежали Арчибальду Пирсону, семидесятилетнему отставному судье, который жил один в своем трехэтажном доме в тюдоровском стиле на Хайленд-Парк. Сильвия уже была там как-то с Алем, и когда в назначенный вечер они с Гектором сели в такси и приготовились к долгой дороге, в район предместий, она предупредила его, что им, возможно, придется заняться этим дважды, а то и трижды. Старый пентюх на меня запал, сказала она. Которую неделю названивает, так ему не терпится снова залучить меня к себе. Сильвия доторговалась с ним до двух с половиной сотен, вдвое больше, чем в прошлый раз. Мимо кармана я не пронесу, с гордостью заявила она Гектору. Если мы этого козла раскрутим, считай, что хлебушек с маслом мы себе, Герми, обеспечили.

Старый Пирсон, тонкий как сапожное шило, с выбеленными временем, аккуратно уложенными волосами, оказался человеком нервным и застенчивым. Он встретил их в зеленом бархатном смокинге и проводил в гостиную, при этом он все откашливался и одергивал жилетку, чувствуя себя явно неуютно в своем щегольском наряде. Он предложил им сигареты и выпивку (от того и от другого они отказались), после чего объявил, что выступать они будут под «Струнный секстет №1 в си-бемоль мажоре» Брамса. Услышав слово секстет, Сильвия хихикнула, видимо, не догадываясь, что речь идет всего лишь о количестве музыкальных инструментов, но судья не отреагировал. Пирсон сделал Гектору комплимент по поводу маски, которую тот надел непосредственно перед появлением. Тонкий ход, заметил он, в ней есть что-то дразнящее. Я думаю, меня ждет интересное зрелище. Хочу поздравить вас, Сильвия, с выбором партнера. Этот будет поэффектнее, чем предыдущий.

Судья был сторонником простоты. Его не интересовали провокационные костюмы, знойные речи и срежиссированные сценки. Только обнаженные тела. Поэтому, обменявшись любезностями, он без лишних слов велел им раздеться на кухне. Тем временем он завел фонограф, погасил верхний свет и зажег повсюду свечи. Это был театр без театральщины, голая правда. От Гектора и Сильвии требовалось одно: выйти на персидский ковер и показать, на что они способны. Больше ничего. В кульминационный момент Гектор должен был из нее выйти и кончить ей на грудь. Судья это подчеркнул. Семяизвержение – главное условие. И чем сильнее будет фонтан, тем счастливее они его сделают.

На кухне, раздевшись, Сильвия подошла к Гектору и начала его оглаживать. Поцеловала в шею, затем, откинув маску, в губы. Она взяла в руку тряпичного дружка и ласкала его, пока тот не показал себя во всей красе. Спасибо маске. В ней Гектор чувствовал себя не столь уязвимым, было не так стыдно предстать в подобном виде перед стариком, но все же он нервничал, так что теплые прикосновения Сильвии пришлись более чем кстати, и он был благодарен ей за то, что она помогает ему справиться с мандражом. Будь она хоть трижды звездой, но вся тяжесть доказательств ложилась на его плечи. В отличие от нее, он не мог долго симулировать наслаждение, все время делать вид, что получает удовольствие от процесса. В конце акта он должен показать товар лицом, значит, все надо делать по-честному, иначе ничего не получится.

Они вошли в комнату, держась за руки, два голых дикаря в зеркальных джунглях с мебелью эпохи Людовика Пятнадцатого. Пирсон уже сидел в углу, утопая в просторном обитом кожей кресле с подлокотниками, так что он казался еще более тощим и сухим, чем на самом деле. Справа от него крутился диск с секстетом Брамса. Слева стояла низкая этажерка красного дерева, уставленная лакированными шкатулками, статуэтками из яшмы и прочими недешевыми китайскими безделицами. В этом анклаве неподвижных предметов и неповоротливых мыслей, где доминировали имена существительные, казалось, не могло быть ничего более нелепого, чем эрегированный член и парад глаголов, разворачивающийся в каких-то трех метрах от судейского кресла.

Если старику и понравилось увиденное, он этого никак не обнаружил. Во время спектакля он вставал дважды, чтобы переставить пластинку, но, не считая этих коротких, чисто механических отлучек, он оставался на своем троне в одной позе: нога на ногу, руки на коленях. Он не трогал себя в укромном месте, не расстегивал ширинки, не улыбался, не открывал рта. Только в самом конце, дождавшись желанного фонтана, он издал какой-то вибрирующий звук. Всхлипнул, подумал Гектор. А может, и не всхлипнул…

Так прошло их первое выступление. А также пятое, и одиннадцатое, и еще семь. Пирсон стал их самым преданным клиентом, так что они снова и снова возвращались на Хайленд-Парк, чтобы покататься на ковре и получить свои денежки. Сильвия была счастлива. За пару месяцев она заработала столько, что могла больше не корячиться в гостиничных номерах. Не вся выручка перекочевывала в ее карман, но даже после дележки со своим, как она его называла, покровителем, забиравшим половину, ее доход в два или три раза превышал прежний заработок. Да, она была необразованной деревенщиной, употреблявшей двойное отрицание и путавшей похожие слова, но по части бизнеса голова у нее варила. Именно Сильвия договаривалась об ангажементах, торговалась с клиентами, занималась всеми практическими вопросами – транспортные разъезды, прокат костюмов, поиск новой работы. Гектора это не касалось. Она просто сообщала ему, когда и где состоится следующий показ, и в назначенный час заезжала за ним на такси. Таковы были негласные правила, определявшие рамки их отношений. Их связывал «рабочий» трах, деньги, только не дружба, и, если не считать репетиций очередного скетча, они виделись исключительно на сцене.

Все это время Гектор считал себя в полной безопасности. Она не задавала вопросов, не интересовалась его прошлым. За шесть с половиной месяцев их знакомства он не видел, чтобы она хоть раз открыла газету, и светские новости она никогда не обсуждала. Однажды он как бы невзначай заговорил об актере-комике немого кино, который пропал года три тому назад… как бишь его? Он пощелкал пальцами, словно пытаясь вспомнить имя, но Сильвия тупо смотрела на него, и он понял, что она не в курсе. Однако позже кто-то, видимо, ее просветил. Кто, Гектор так и не узнал; возможно, ее друг-покровитель Бигги Лоу, здоровенный детина под сто двадцать килограммов, начинавший когда-то вышибалой в дансинге, а теперь работавший ночным менеджером в гостинице «Белый дом». Может, Бигги шепнул ей что-то на ухо и подал идею, как вытрясти из Гектора лишние денежки, а может, она сама додумалась, что неплохо бы его немного пощипать. Так или иначе, Сильвию сгубила жадность, и как только до Гектора дошло, откуда ветер дует, ему оставалось одно – бежать.

Это случилось в Кливленде за неделю до Рождества. Они приехали туда поездом по приглашению богатого производителя автопокрышек, показали свой сюжет о веселой французской парочке в присутствии трех десятков мужчин и женщин (раз в полгода резиновый магнат устраивал у себя небольшую оргию для избранных) и сейчас отдыхали на заднем сиденье лимузина по дороге в отель, где они собирались соснуть несколько часов перед возвращением в Чикаго. Только что им заплатили рекордную сумму – тысячу долларов за сорокаминутное шоу. Доля Гектора составляла четыреста, но Сильвия отсчитала ему только двести пятьдесят.

Здесь двадцать пять процентов, заметил ей Гектор. А где еще пятнадцать?

Это твоя доля, Герми, ответила Меерс. На твоем месте я бы считала, что мне еще крупно повезло.

Даже так? И чем же, дорогая Сильвия, объясняется столь резкая перемена в финансовой политике?

Дело не в твоих кондициях, дружище, а в долларах и центах. У меня есть кое на кого интересная информация, и если ты не хочешь, чтобы я открыла варежку, бери двадцать пять и радуйся. Про сорок процентов можешь забыть. Это было давно и неправда.

Дорогая, ты е…ся как принцесса. В сексе ты гроссмейстер. Но с головой у нас обстоит хуже. Ты хочешь пересмотреть наше соглашение? Ладно. Давай это обсудим. Но менять правила за моей спиной – так дело не пойдет.

О’кей, мистер Голливуд. Тогда сними маску. Может, я и передумаю.

Ага. Так вот на что мы намекаем.

Если парень не показывает свое лицо, значит, ему есть что скрывать. Раньше девушка не знала, что это, а теперь знает. Пошла другая игра. Я договаривалась с Германом, но никакого Германа нет. Его настоящее имя Гектор, правильно? Так что мы начинаем все сначала.

Она-то может начинать все сначала, и не один раз, но только без него. Когда через минуту лимузин подкатил к отелю «Кьяхога», Гектор сказал, что завтра они продолжат этот разговор. Надо это дело обмозговать, утро вечера мудренее, сказал он, а завтра они примут решение, которое наверняка устроит их обоих. Он поцеловал ей руку, как он это делал всегда после спектакля, – этот полунасмешливый, рыцарский жест был их фирменным знаком прощания. На губах Сильвии играла торжествующая улыбка – судя по всему, она даже не догадывалась, что сейчас натворила. Она не выбила из него больше денег – она похоронила их маленький бизнес.

Он поднялся к себе на седьмой этаж и следующие двадцать минут простоял перед зеркалом с дулом у виска. Он был очень близок к тому, чтобы нажать курок, утверждала Альма, ближе, чем в первые два раза, и все же ему не хватило духу. Тогда он положил револьвер на стол и покинул отель. Было полпятого утра. Он прошел пешком двенадцать кварталов до автобусной станции и купил билет на «Грейхаунд». Шестичасовой отправлялся в сторону Янгстауна. Рейс 6.05 – в обратную сторону. Он выбрал западное направление. Девятая остановка была Сандаски, город, в котором якобы прошли его детские годы. Вспомнив былое очарование этого слова, Гектор решил там сойти и посмотреть, как выглядит его воображаемое прошлое.

На дворе было 21 декабря 1931 года. До пункта назначения, с остановками – шестьдесят миль. Почти всю дорогу, два с половиной часа, он проспал и очнулся, когда водитель объявил, что они в Сандаски. В бумажнике у него было три сотни: двести пятьдесят от Меерс и пятьдесят еще из Чикаго, не считая сдачи с десятки, которую он отдал за билет. Он зашел в пристанционный кафетерий и заказал завтрак-»эксклюзив»: ветчина, яйца, тост, жареный картофель, апельсиновый сок и кофе до отвала. На третьей чашке он спросил у буфетчика о городских достопримечательностях. Вряд ли я еще когда-нибудь здесь окажусь, сказал он. Че посмотреть? переспросил буфетчик. Да нет тут у нас ничего такого. Только вот Сидар-Пойнт, парк развлечений. Русские горки, карусели, гонки по ухабам, аттракцион «Взломщики» и всякое такое. Между прочим, именно там Кнут Рокни впервые сделал заброс мяча вперед, если вы интересуетесь футболом. Вообще-то зимой парк закрыт, но посмотреть все равно стоит. И он нарисовал на бумажной салфетке простенький план.

Гектор вышел на улицу и повернул налево, хотя надо было направо. В результате вместо Коламбус-авеню он оказался на Кэмп-стрит. Свернув на Уэст Монро, он допустил вторую ошибку: ему надо было на восток, а он двинул на запад. Так он дошел до Кинг-стрит и только тогда сообразил, что идет не в ту сторону. Вместо расположенного на полуострове парка развлечений с аттракционами и чертовым колесом он увидел перед собой унылый ландшафт из заброшенных фабрик и пустых складов. Холодное серое небо предвещало снег. Кроме шелудивого пса, трусившегомимо на трех ногах, кругом не было ни души.

Гектор повернул обратно, и в этот момент, по словам Альмы, его охватила такая усталость, такое чувство опустошенности, что он вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть. Со стороны озера Эри дул пронизывающий, обжигающий лицо ветер, но Гектор не понимал, настоящий это ветер или плод его расстроенного воображения. Он забыл, какой сейчас год и месяц. Он забыл, как его зовут. Кирпичная кладка промзоны и булыжная мостовая. Натужное (чье?) дыхание. Хромая псина, исчезающая за углом. Он увидел декорацию своей смерти, развалины души. И даже когда он двинулся назад к людям, собрав последние силы, его двойник остался там, на вымершей улице Сандаски, Огайо, хватая ртом стылый воздух и чувствуя, как жизнь уходит из его пор.

В десять тридцать он уже продирался сквозь предрождественскую толпу на Коламбус-авеню. Под звуки колокольчика Сайта Клауса из Армии Спасения он миновал кинотеатр «Уорнер Бразерс» и «Маникюрный салон Эстер Джинг», обогнул «Вулворт», ломившийся от покупателей. Поравнявшись с коммерческим банком, он решил зайти и разменять пару пятидесяток на более мелкие купюры. Особого смысла в этом не было, но, чем бесцельно ходить кругами и мерзнуть на ветру, не лучше ли погреться в теплом помещении.

Против ожидания, в банке было полно клиентов. Перед четырьмя зарешеченными окошечками выстроились очереди. Гектор стал в самую длинную, вторую от входа. Почти одновременно в соседнюю очередь, слева от него, встала молодая женщина в шерстяном пальто с меховым воротником. На вид ей было двадцать с небольшим. Так как делать ему было нечего, Гектор принялся украдкой наблюдать за ней. У нее было интересное живое лицо, высокие скулы, красиво очерченный подбородок, и еще ему понравился ее взгляд – вдумчивый, спокойный. В прежние времена он бы сразу с ней заговорил, но сейчас ему было достаточно просто смотреть и думать о плоти, спрятанной под этим пальто, воображать, какие мысли крутятся в этой очаровательной женской головке. Она скользнула по нему взглядом и, заметив, как пристально он ее разглядывает, послала ему короткую загадочную улыбку. В ответ Гектор кивнул и тоже улыбнулся, но буквально через секунду в ее лице что-то изменилось: глаза сузились, лоб нахмурился. Гектор понял, что она его узнала. Никаких сомнений, она видела его фильмы, ей было знакомо его лицо. И хотя она пока не вспомнила, откуда же она его знает, это был вопрос одной минуты.

За последние три года такое с ним уже случалось, и всякий раз он исчезал, прежде чем ему успевали задать ненужные вопросы. Он и сейчас собирался исчезнуть, но тут началась заварушка. Молодая женщина, стоявшая спиной к двери, не могла видеть, как в банк ворвался мужчина, чье лицо скрывала красно-белая бандана. В одной руке у него была пустая сумка, в другой – пистолет. То, что он заряжен, всем сразу стало ясно, так как грабитель первым делом выстрелил в потолок. Всем лечь на пол! закричал он и, пока перепуганные посетители выполняли его команду, схватил ближайшего к нему человека. Топография в чистом виде. Ближайшей к нему оказалась молодая женщина, поэтому пистолет был приставлен к ее виску. Никто не двигается, предупредил мужчина, или этот воробышек останется без мозгов. Он сдернул ее с места одним рывком и потащил к окошечку, обнимая за плечи левой рукой с зажатой в кулаке сумкой. Обезумевшие, бегающие глаза, не закрытые банданой, светились страхом. Не сказать, чтобы Гектор действовал сознательно, но едва он успел опуститься на одно колено, как тут же снова поднялся. У него не было героических планов, и принести себя в жертву он тоже не собирался. Среди чувств, которые в этот момент им владели, отсутствовал страх. Была, пожалуй, злость и еще озабоченность, что он подвергает девушку опасности, но страха за себя не было. Главное, угол подхода. И непрерывность движения. Если атаковать его на полной скорости сбоку, с той стороны, где сумка, он обязательно переведет свою пушку на нападающего. Это естественная реакция. Когда на тебя откуда ни возьмись налетает разъяренный зверь, ты забываешь обо всем остальном на свете.

До этого момента, по словам Альмы, Гектор все помнил достаточно ясно. Помнил, как он рванулся к грабителю. Но ни выстрела, ни боли в груди от пули, отбросившей его на пол, ни действий Фриды, сумевшей освободиться от ослабшей хватки, он не помнил. Казалось бы, Фрида могла запомнить больше, но все ее внимание было отдано борьбе с грабителем, поэтому остальные события выпали из ее поля зрения. Она только видела, как упал Гектор и брызнула кровь из раны, и пропустила момент, когда грабитель попытался скрыться. В ее ушах еще звучал выстрел, а также крики и вопли людей вокруг, так что она даже не услышала других выстрелов – это банковские охранники выпустили три пули в спину налетчика.

Зато дату оба запомнили точно. И когда Альма наведалась в микрофильмотеки «Сандаски ивнинг херальд», кливлендской «Плейн дилер» и еще нескольких как почивших в бозе, так и поныне здравствующих местных газет, она без труда сумела восстановить полную картину происшедшего. КРОВАВАЯ БАНЯ НА КОЛАМБУС-АВЕНЮ, БАНКОВСКИЙ НАЛЕТЧИК ПОГИБАЕТ В ПЕРЕСТРЕЛКЕ, ГЕРОЯ ДОСТАВЛЯЮТ В ГОСПИТАЛЬ – так звучали некоторые заголовки. Объявленного в розыск четырьмя штатами в связи с серией банковских ограблений и вооруженных захватов двадцатисемилетнего бывшего автомеханика, который чуть не убил Гектора, звали Дэррил Нокс, он же Шизанутый Нокс. Его смерть вызвала общий вздох облегчения у журналистов, отмечавших умелые действия охраны, – пуля сразила Нокса уже в дверях, – но больше всего их поразило мужество Гектора; восхищаясь его смелостью, они писали, что ничего подобного в этих краях давно уже не видели. Она была не жилец, сказал о девушке один из очевидцев. Если бы он не бросился ей на помощь, этот головорез отправил бы ее прямиком на тот свет. Двадцатидвухлетнюю девушку звали Фрида Спеллинг. В газетах писали о ней как о художнице, выпускнице Бернард-Колледжа (так!) [17], но в основном как о дочери покойного Таддеуша Спеллинга, банкира и филантропа, местной знаменитости. В своих интервью она не переставала благодарить своего спасителя. Она пережила сильнейшее потрясение и уже ни на что не надеялась. А теперь она молилась, чтобы человек, вернувший ей жизнь, тоже выжил.

Семья Спеллингов взяла на себя все медицинские расходы, но первые трое суток шансы Гектора казались нулевыми. В госпиталь его доставили без сознания. Он потерял много крови, и опасность сепсиса была очень велика. Врачи удалили левое легкое и извлекли кусочек свинца, застрявший в сантиметрах от сердца. Свою пулю Гектор все же получил, хотя и не предполагал, что это произойдет при таких обстоятельствах. То, что он не смог сделать сам, сделали за него. Но, по иронии судьбы, Нокс сплоховал. Свидание со смертью не стало для Гектора последним. Очнувшись после долгого беспамятства, он уже не вспоминал о том, что еще недавно хотел себя убить. Невыносимая боль в груди не оставляла места для философских мыслей. Внутри пылал пожар, и он думал только о том, чтобы при очередном вдохе не сгореть заживо.

В госпитале имели весьма отдаленное представление о том, кто к ним попал. В карманах пациента, как и в бумажнике, не обнаружилось ни водительских прав, ни паспорта. Единственным документом был читательский билет, выписанный нортсайдским отделением чикагской публичной библиотеки. Но кроме имени – Г. Лессер – на нем не было ни адреса, ни телефона, по которым можно было бы установить его место проживания. Из газетных статей, посвященных перестрелке в банке, явствовало, что полиция прилагает все усилия, чтобы раздобыть хоть какую-то информацию.

Одна Фрида знала, кто он – или думала, что знает. В двадцать восьмом году, когда она училась на втором курсе нью-йоркского колледжа, она посмотрела шесть или семь из двенадцати комедий Гектора Манна. Вообще-то фарсовые сюжеты ее не интересовали, но эти короткометражки, так же как мультипликацию и новостные ролики, давали перед началом художественных фильмов, так что его лицо она хорошо запомнила. Увидев Гектора без усиков, спустя три года, она поначалу смешалась. Лицо вроде знакомое, но кто он? Прежде чем она успела ответить на свой вопрос, к ее виску приставили дуло пистолета. Снова она задумалась над этим только через сутки. Когда первое потрясение от близости смерти миновало и к ней вернулась способность соображать, ответ пришел как внезапное озарение. Фамилия Лессер ее не смутила. В свое время она читала статьи об исчезновении Гектора, и, если он не умер, как многие тогда полагали, значит, он теперь живет под чужим именем. Абсурдным казалось другое, что он оказался в Сандаски, Огайо, но разве мало абсурда в этом мире? В конце концов, согласно законам физики, каждый человек должен занимать какое-то пространство, то есть где-то находиться, так почему бы и не в Сандаски, Огайо? Когда через три дня Гектор вышел из забытья и начал разговаривать, Фрида навестила его в больнице. Он был немногословен, но в его речи она уловила легкий иностранный акцент. Этот голос тоже был ей знаком. И когда перед уходом Фрида наклонилась и поцеловала его в лоб, она уже не сомневалась: человека, спасшего ей жизнь, звали Гектор Манн.