Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Владимир Ларионов — Геннадий Прашкевич Беседа четвертая: 1971–1983. Новосибирск. Житие со службой

В 1971 году Геннадий Прашкевич возвращается в новосибирский Академгородок. Работает в газетах, затем в Западно-Сибирском книжном издательстве. Публикуется в периодике, в сборниках и альманахах. В 1977 году в Магадане выходит книга прозы «Люди Огненного кольца», в 1978 году в Новосибирске — «Разворованное чудо».

В 1971 году ты снова в новосибирском Академгородке…

Да, мы с Лидой и дочкой, которой пора было в первый класс, вернулись в Новосибирск. Времена были суровые. Нет прописки — нет работы. Нет работы — нет прописки. Жили у друзей, вне штата работал на «Вечерку». Сделал несколько неплохих, проверено временем, репортажей, в том числе о палеонтологе Б. С. Соколове и палеоботанике В. А. Хахлове. А потом появилась вакансия в крупном Западно-Сибирском книжном издательстве — в отделе общественно-политической литературы. Редактор прозы «Уральского следопыта» Лев Румянцев изумился: «Что ждет страну, в которой в общественно-политических отделах работают фантасты?» Но занимался я, в основном, научно-популярной литературой, издал, кстати, первые книги известного археолога Виталия Ларичева.

После рассыпанного в Южно-Сахалинске сборника «Звездопад» тебя редко печатали…

Да. Похвастаться нечем. Были отдельные публикации в журнале «Байкал» (Улан-Удэ), новосибирском альманахе «Собеседник», свердловском «Уральском следопыте». Но в 1977 году в Магадане — историческая справедливость! — вышла первая моя книга «Люди Огненного кольца». Издал её смелый, очень хороший писатель Александр Бирюков, ныне, к сожалению, покойный. Он был главным редактором местного издательства и ответственность за книгу взял на себя. Как ни странно, Госкомиздат разрешил.

А журнал «Уральский следопыт» во втором и девятом номерах за 1974 год напечатал твои фантастико-приключенческие повести «Мир, в котором я дома» и «Шпион в юрском периоде». По словам Виталия Ивановича Бугрова, в то время литсотрудника отдела прозы и поэзии «УС», публикация в течение одного года сразу двух повестей одного автора — случай редчайший. Правда, Бугров позже признавался, что вещи Прашкевича «…мы печатали едва ли не по мере поступления! Уверен (и где-то глубоко в душе радуюсь этому): именно мы помогли родиться — ну не совсем так, поскольку рождался-то он сам по себе! — но, во всяком случае — утвердиться новорожденному фантасту».

Я часто в те годы ездил на родину жены — в Ирбит. В этом уральском городке работал в свое время Мамин-Сибиряк, там в деревне Зайково закопал, прячась от полиции, первый вариант рукописи «Цусимы» Новиков-Прибой, там вырос недоброй памяти Акулов — председатель Госкомиздата, угробивший массу талантливых произведений. По дороге в Ирбит я, конечно, останавливался в Свердловске. В редакции «Уральского следопыта» мы просиживали с Виталием до глубокой ночи. Водка была в чайнике, мы подкрашивали ее заваркой и так очень мило проводили время. Виталий был поразительным человеком. Здоровье у него было никудышнее, время от времени он отправлялся на очередную операцию. И в то же время — ровный светлый характер, всегда открытый, всегда дружеский…

А в 1978 году в Новосибирске вышла книга твоих фантастических повестей и рассказов «Разворованное чудо»…

Эта книга сделала меня известным, но и принесла много хлопот. И плохих, и хороших. Плохих потому, что темы, выбранные мною, были для советского времени, мягко говоря, необычными. Писать о промышленном шпионе… да еще об американском… Где это видано?.. Узбекские издатели, например, так и не поняли, кто этот Г. Прашкевич. Переведя повесть «Шпион в юрском периоде» для сборника «Сирли олам» («Тайны мира»), они предварили ее кратким вступлением: «Современный американский писатель Г. Прашкевич…». И все такое прочее.

Конечно, я знал и любил Уильяма Сарояна. Конечно, я знал, что человек, рожденный в Гренландии, только о ней всегда и будет писать. Но вот в случае со «Шпионом»… Пожалуй, я перепутал порядок ходов, как говорят шахматисты… Несмотря на множество переизданий, эта книга никогда не выходила полностью. Заключительная ее часть до сих пор валяется в ящике моего письменного стола…

Предисловие к «Разворованному чуду» написал Александр Петрович Казанцев. Почему именно Казанцев? Предисловие датировано сентябрём 1976 года, а книга вышла в середине 1978-го. Долгонько, наверное, ты ждал её выхода…

В те годы на издание книги уходило в среднем 5–7 лет. Рецензирование, план редподготовки, рецензирование, включение в план, контрольное рецензирование… На «Разворованное чудо» скопилась целая папка рецензий, штук 25, не меньше. Литературные чиновники никак не могли понять, зачем советским читателям повести о промышленном шпионе? Наверное, книга и не вышла бы, но рукопись попала в руки Александра Петровича Казанцева. Мои вещи ему нравились. Он написал нужное предисловие. А потом написал предисловие еще к одной моей книге. Вообще проявлял интерес к моим работам, а однажды напугал новосибирскую почту, прислав Г. Прашкевичу телеграмму: «Я видел снежного человека!» Это он таким образом просил мой рассказ в альманах «На суше и на море». Я бывал в Москве у Александра Петровича. Он был человек не злой, а то, что в определенное время он стал знаменем самого правого крыла российских фантастов… У каждого своя биография… Для меня Александр Петрович остался человеком, который в самые сложные мои годы пытался помочь (да и помогал) мне…

За «Разворованным чудом» последовали реалистические книги — «Эти вечные, вечные вопросы» (1979) и «Курильские повести» (1981). Твою фантастику регулярно печатал славный, уважаемый читателями и любителями фантастики журнал «Уральский следопыт». В альманахе «НФ» издательства «Знание» вышли рассказ «Соавтор», повесть «Фальшивый подвиг». Тебя печатали журналы «Вокруг света» (Москва), «Звезда» (Ленинград), «Огонек» (Москва), «Сибирские огни» (Новосибирск), «Дальний Восток» (Хабаровск). В альманахе «На суше и на море» появилась повесть «Двое на острове». Казалось бы, литературная жизнь налаживается, но в 1983 году тебе пришлось уйти из издательства. Поводом, насколько я понимаю, послужила повесть «Великий Краббен»…

Да, к сожалению. Сборник с подачи одного из моих новосибирских литературных «коллег» затребовали на контрольное рецензирование в Госкомиздат РСФСР, и там рецензентам страшно не понравилось имя главного героя — Серпа Ивановича Сказкина, обнаружившего в кальдере советского острова Итуруп некое чудовище — каким-то образом дожившего до наших дней плезиозавра. Впрочем, рецензентам в повести много чего не понравилось. Они объявили ее вредной, нарушающей идеологические устои. Даже невинный каламбур «Кто сказал, что Серп не молод?» был признан надругательством над символикой СССР. В итоге тридцатитысячный тираж сборника «Великий Краббен», уже поступивший в продажу, приказом Госкомиздата был отозван из книжных магазинов и уничтожен. Позднее мне рассказали, как происходил этот процесс. Оказывается, была такая специальная машинка, которая рубила книгу в лапшу. А вот книжные переплеты нож не брал, поэтому перед уничтожением книгу завозили в общество слепых, и там вручную обдирали. Но некоторая часть тиража уцелела, — веселый книжный магазин «Военная книга» успел продать чуть ли не тысячу экземпляров…

Помню, шел снег. Я брел по улице и думал: а что дальше?

На этот раз дело обстояло хуже, чем на Сахалине…

Да, гораздо хуже… На Сахалине я был молод… А тут запас молодости был исчерпан… Ну да, жена — кандидат наук, она — опора навсегда, и все же… Ничего вечного не бывает… Это, кажется, Станислав Лем где-то жаловался, что он никогда не мог напрямую, как и многие другие писатели, высказать свои действительные взгляды на проблемы окружающего его общества. А мне, если честно, и в голову не приходило подвергать критическому обстрелу то общество, в котором я жил. Просто я видел, что оно неоднородно: от островных бичей до членов ЦК. Меня они все интересовали — и члены ЦК и бичи. Я писал о них, как о равных себе, понимаешь? А они, оказывается, так не думали… Вот странно, да?

И я полетел в Москву. И пошёл к Аркадию Натановичу Стругацкому.

Значит, в десять утра я пришёл к нему, на столе появился коньяк, а где-то к часу дня мы уже смотрели «Первую кровь». У Аркадия Натановича был «видик» — по тем временам роскошь. В «Первой крови» нам нравилась сцена, когда Рембо, уничтожив всех врагов, приставляет ствол пулемёта к горлу главного обидчика, но тут появляется папа-полковник и произносит: «Рембо, не делай этого!» Мы на этой фразе зациклились. «Генка, не делай этого!» Аркадий Натанович дал мне золотой совет. «Генка, — сказал он, — возвращайся домой и не вздумай бороться за эту свою уничтоженную книгу. Не первая и не последняя. Пусть другие борются — есть куча людей, которых обижают, и они потом кладут жизнь на поиск справедливости. А ты не клади. Ты возвращайся и пиши новую книгу. Пока ты её пишешь — один твой враг сопьётся, другого выгонят за идеологические ошибки, обком поменяет бюро, рухнет сама система».

Ох, как прав оказался Аркадий Натанович…

Когда ты с ним подружился?

На знаменитом московском семинаре 1976 года, придуманном Ниной Матвеевной Берковой. Аркадий Натанович Стругацкий рассказывал нам о прелести прочитанных в детстве книг. Ночь он провел с друзьями и учениками в общаге Литинститута, где рекой лилась водка, явился к нам хмурый и крайне неохотно начал свою лекцию. Ольга Ларионова в это время тайком разливала водку под партой. Андрей Балабуха, Боря Штерн и я жадно прислушивались к волшебному бульканью. Вдруг Стругацкий прервал лекцию и строго спросил: «Ольга, ты что там делаешь?». — «Разливаю водку, Аркадий Натанович». — «Ну так бы и сказала!» — Аркадий Натанович спустился с кафедры, и тут-то и началась настоящая лекция…

Сейчас трудно представить обстановку, в которой вы жили…

Но мы жили…

И обстановка, конечно, была необычной…

Был в Новосибирске секретарь горкома КПСС — некто Ц., назовем его так.

Динамичный, во все вникающий человек, не лишенный здорового тщеславия. Этот Ц. написал, или ему написали, нечто вроде путеводителя по Новосибирску, я эту бесформенную массу привел в порядок — получилась даже неплохая книжка, понятно, не без вранья. Успех книжки автора вдохновил, он решил создать новый, более полный вариант своего путеводителя. Исключительно на цифрах — точных, правдивых, неподкупных. Даже заканчиваться книжка должна была словами: «А сутки в Новосибирске, так же, как и в Москве, составляют 24 часа».

Странно, в советское время даже это выглядело враньем.

Однажды я вернулся из отпуска — в год, когда из всех магазинов страны исчез кофе. Я работал в издательстве и, разумеется, Ц. держал меня в числе своих крепостных. «Кофе? Чаю?» — бодро спросил он, вызвав меня в горком. «Конечно, кофе», — ответил я. — «Почему „конечно?“» — заинтересовался Ц. Я честно объяснил: да вот кофе исчез, я полстраны проехал, нигде нет, хоть убейся! — «То есть как это? Кофе нет? У нас кофе нет?» — нехорошо насторожился Ц., вмиг превращаясь из любезного, настроенного пошутить человека в строгого, отвечающего за весь народ секретаря горкома партии. «А вот так, — выложил я ему правду. — Нету и все! Нигде нету. — И добавил с наивностью: — Цены, наверное, собираются поднять».

Взгляд Ц. заледенел.

«Кофе нет… Как так, кофе нет…»

И нажал звонок. И вошла секретарша, милая женщина с полными оптимизма, все понимающими глазами.

«Что такое творится? — строго спросил Ц. — У нас нет кофе?»

«Что вы! — успокоила его секретарша. — Любой!»

«И в зернах? И молотый? И растворимый?»

«И в зернах. И молотый. Всякий есть».

«Тогда сварите нам по чашечке, — облегченно распорядился секретарь. — И принесите пару банок! В зернах… И растворимый…».

После того, как кофе был выпит, а деловой разговор закончен, Иван Федорович молча пододвинул ко мне банки. Презент, догадался я. И прочел в добрых торжествующих глазах партийного секретаря: «У нас нет кофе! Сказал! Вот этот сраный кофе перед тобой… хренов антисоветчик!»