Книга, в которой слишком много меня

Глава 1.2

Мама уже может читать книги по психологии и даже объяснять мне, что мы обе в здравом уме. Возможно, через пару лет я начну ей верить. Пока что я испытываю некоторые проблемы с тем, чтобы найти собственную задницу без карты и вовремя выйти из приземлившегося самолета.

В этом есть и свои плюсы. Я больше не боюсь ни взлетать, ни приземляться, а задницу можно не сажать на диету.

Люди, впрочем, все еще пугают. Из-за страха перед пандемией аэропорты пропахли дезинфектантом, а столбы в залах ожидания украсились металлически поблескивающими дозаторами с антисептиком, но пассажиров из самолета по-прежнему забирает битком набитый автобус.

А у туалетов выстраивается недовольно ворчащая очередь — сплошь из женщин. Единственный парень, не успевший проскочить за дверь со слегка облупившимся человечком в штанах, забрасывает на плечо массивный рюкзак и растерянно поправляет белый респиратор, потому что проход, конечно же, перекрыт плотной компанией — столь же прекрасной, сколь и раздраженной. Мне хватает одного взгляда, чтобы понять, что дожидаться своей очереди тут можно до мокрых штанов, и я молча разворачиваюсь: багаж мне ждать не надо, а ближе к выходу есть еще один туалет, и о нем, к счастью, обычно никто не вспоминает. Туда-то я и направляюсь.

Возле стоек предсказуемо пусто. Администраторы сидят в масках и всем своим видом намекают, что дистанция — это святое. Я не рискую покушаться.

А вот парень, не сумевший приобщиться к благам цивилизации в зале выдачи багажа, почти прилепился к моему рюкзаку — и в ответ на вопросительный взгляд широко улыбается: под респиратором не видно, но от уголков глаз выразительно разбегаются лучики смешливых мимических морщинок.

- Так и знал, что вы знаете, куда идти, — неразборчиво сообщает он через респиратор и со всем возможным проворством скрывается за дверью.

Я передергиваю плечами и захожу в соседнюю.

Тут предсказуемо пусто, и на стоянку такси я выбираюсь раньше большинства пассажиров — правда, исключительно ради того, чтобы на десять минут дольше отмахиваться от бомбил, пока к остановке подъезжает вызванная машина с относительно адекватным ценником.

Кажется, у меня на лбу написано, что на социальные контакты я способна в строго ограниченном количестве: даже водитель, едва бросив на меня взгляд и формально уточнив цель поездки, понятливо врубает радио и не пытается завязать диалог. Я пристегиваюсь, и щелчок замка отчего-то звенит в голове еще дольше какой-то прилипчивой попсовой мелодии из отчаянно хрипящих колонок.

Давешний парень на кой-то ляд машет рукой уже тронувшемуся такси, и его моментально облепляют местные бомбилы. Я отворачиваюсь. На социальные контакты у меня и правда нет сил — а уж на разгадки чужих странностей и подавно.

Завтра нужно как-то собраться с духом, выйти на работу и быть очень-очень вежливой. Но это будет завтра.

Сегодня можно отключить звук на телефоне и закрыть глаза. Может быть, из бесчисленной тьмы слов и образов, роящихся в голове, еще удастся выудить пару-тройку связных предложений…

Не удается. Но в движущейся машине я сплю, не просыпаясь, почти полчаса, и это своеобразный рекорд за последние полтора месяца. Расчувствовавшись, я оставляю таксисту солидные чаевые и только перед дверью арендованной квартиры вспоминаю, что вообще-то после отпуска полагается экономить, даже если он был всего-навсего недельный — взятый только ради того, чтобы слетать на поминки.

Вспоминаю — и сама на себя машу рукой. Пусть хоть у таксиста будет повод для радости.

Неуютная пустая однушка встречает меня типично московским запахом: пыль и выхлопные газы. За последние недели последняя составляющая неповторимого амбре несколько ослабла, но так никуда и не делась, сколь бы оптимистичные показатели по снизившейся транспортной нагрузке ни публиковали официальные источники.

Предчувствуя подступающую истерику, я все-таки успеваю снять с себя куртку, включить в розетку кварцевую лампу в прихожей и даже вымыть руки — и кашлем пополам со слезами меня накрывает уже в ванной.

Заметный прогресс, если задуматься. Во всяком случае, на этот раз не приходится объясняться ни с таксистом, ни со случайными попутчиками. Только во дворе дома я все-таки натыкаюсь на жаждущего общения соседа, которому под определенным градусом не страшны ни штрафы, ни зараза. Я знаю его только в лицо, но он всегда жизнерадостен, поддат и вонюч, и ему интересно все на свете. У меня хватает самообладания отшутиться и даже ничем не выдать предательскую, гнусную мыслишку: ну почему папа, а не вот этот вот?

Он ни в чем не виноват. Но горюющий человек не разбирает, и из-за несправедливости и беспомощности я реву и захлебываюсь, запершись на все замки.

Кашель — из-за спазма в горле. Мама где-то уже вычитала, что это одна из самых распространенных реакций на стадию острого горя. Звучало убедительно, почти профессионально, особенно вот это сочетание слов «стадия» и «острое горе». Оно внушало надежду, что за этим непрекращающимся кошмаром все-таки последует что-то другое.

Но паникующим из-за пандемии людям тяжеловато объяснить, что заходящаяся кашлем девица если и больна, то исключительно на голову, и я учусь держаться. Сегодня — почти рекорд.

Жизнь не терпит пауз. Это у мертвых в запасе все время мира. Тем, кто остался, нужно как-то вертеться.