Князь в Древней Руси: власть, собственность, идеология

ВВЕДЕНИЕ

Когда в 1909 г. увидела свет книга А. Е. Преснякова «Княжое право в древней Руси», составившая целую эпоху в исследовании междукняжеских отношений X–XII вв., в научной среде сложилось мнение, выраженное С. Ф. Платоновым, «о некоторой избитости темы», при которой от новых трудов «трудно было бы ожидать больших новинок»^{1}. И хотя труд А. Е. Преснякова блестяще опроверг сказанное ученым, С. Ф. Платонов действительно имел все основания для подобных суждений: тема междукняжеских отношений была одной из наиболее популярных в историографии XIX в. Несмотря на отсутствие единых методологических принципов, борьбу различных исторических школ, работы историков прошлого века всегда выражали стремление к отысканию генерального принципа, механизма, регулировавшего междукняжеские отношения в Киевской Руси.

Первые серьезные попытки, предпринятые в этом направлении еще в начале XIX в. (например, М. П. Погодина), привели к созданию так называемой родовой теории, сформулированной С. М. Соловьевым в двух диссертационных работах, а затем — в знаменитой «Истории России»^{2}. Сущность этой достаточно сложной в деталях теории заключается в следующих основных принципах. В своих отношениях князья династии Рюриковичей руководствовались родовыми принципами. Определяющим при этом было генеалогическое старшинство князей в так называемой лествице. Государственное «начало» в виду этого отсутствовало, и возникло впервые, согласно С. М. Соловьеву, только в конце XII в. в Северо-Восточной Руси, исторические судьбы которой, следовательно, кардинально отличались от судеб Киева.

Теория до известных пределов удовлетворительно объясняла особенности междукняжеских отношений, специфический порядок занятия столов и т. д. Она нашла большое количество сторонников, часто, впрочем, более осторожных и признававших «лествичное восхождение» лишь как идеальную норму. Теория С. М. Соловьева оказывала влияние и на многих независимо мыслящих историков. Так, она была принята В. О. Ключевским, продолжавшим поддерживать ее даже тогда, когда выяснились многочисленные ее несообразности с историческими данными^{3}. Правда, продолжая линию «умеренных» сторонников С. М. Соловьева, В. О. Ключевский видел в «родовой теории» идеальную схему, которой следовали все князья, но не всем удавалось выдержать ее без изменений. Попытки же историка сочетать взгляды С. М. Соловьева с собственной «торговой теорией» происхождения городов привели к тому, что, «потеряв свою стройность, родовая теория в редакции В. О. Ключевского страдает внутренней несогласованностью, перестает быть цельной „теорией“»^{4}.

Заслуга ниспровержения монопольного господства в исторической науке «родовой теории» принадлежит исследователям древнерусского права, и прежде всего В. И. Сергеевичу. Развитая им «теория договорного права», впервые изложенная в специальной монографии, а затем с некоторыми изменениями и дополнениями продублированная в нескольких изданиях сводного труда «Древности русского права»^{5}, также нашла своих сторонников преимущественно среди историков — исследователей древнего юридического быта Руси.

Новая теория базировалась в основном на явных несоответствиях взглядов С. М. Соловьева исторической действительности X–XIII вв. Представители «юридического направления» были сильны в полемической части своих трудов, позитивная же программа их оказалась также не без изъянов. Решительно отбросив «родовое начало» и попытавшись на его место поставить какой-либо иной структурообразующий принцип междукняжеских отношений, притом действовавший бы во всех без изъятья случаях, В. И. Сергеевич полагал, что князья руководствовались только личными временными договорными обязательствами.

В рамках юридического подхода этих выводов было вполне достаточно. Но уже современникам В. И. Сергеевича было очевидно, что договоры — внешнее выражение каких-то более глубоких механизмов и закономерностей, что договорами отношения между князьями лишь оформлялись, но не устанавливались. Да и сам метод В. И. Сергеевича, не предполагающий какого-либо развития в X–XV в., позднее вызывал серьезные возражения. «Догматичность изложения В. И. Сергеевича, — заметил А. Е. Пресняков, — объясняет нам, как „исторические очерки“ 1867 г. обратились в отдел „юридических древностей“»^{6}.

К рубежу XIX–XX вв. бесперспективность создания «абсолютных» теорий, притом таких, которые бы все многообразие исторической действительности объясняли исходя из какого-либо единого «начала», стала ощущаться все более явственно.

Отказ от такой методики и углубленное исследование социально-политической жизни домонгольской Руси ярко продемонстрирован уже в первых томах «Iсторiï Украïни-Руси» М. С. Грушевского^{7}. Едва ли не первым он освободился от обаяния прежних априорных схем. Ученому удалось показать, например, что «лествичное восхождение» (служившее стержнем теории Соловьева — Ключевского и камнем преткновения всей историографии XIX в.) не существовало нигде, кроме Черниговской земли. Да и здесь оно было не столько реликтом собственно родовых отношений, сколько следствием упорного соперничества черниговской династии с Мономаховичами и консолидировало силы для этой борьбы.

Подобно В. О. Ключевскому М. С. Грушевский не оставил специальной монографии по интересующей нас теме, разрабатывая соответствующие сюжеты в общем курсе истории Руси, по преимуществу Южной. Это обусловило лишь постановку многих проблем. К тому же исследователю не во всем удалось до конца преодолеть влияние «родовой теории», что проявляется, например, в терминологии. Тем не менее выводы М. С. Грушевского, полученные на основе скрупулезного исследования источников, отмечались новизной в исследовании междукняжеских отношений X–XIII вв.

Первым, действительно независимым от старых теорий XIX в. историком (во многом благодаря М. С. Грушевскому) стал А. Е. Пресняков. Его упоминавшаяся книга появилась в условиях, когда жаркие дискуссии уже утихли, интерес к проблеме в значительной степени угас, а ясного представления о предмете изучения все еще не было.

Свои взгляды А. Е. Пресняков изложил в специальной монографии и практически одновременно в курсе университетских лекций^{8}. Изучение отношений между князьями в Киевской Руси историк начал с уяснения тех норм древнеславянского семейного права, которые наложили на них свой отпечаток. Таким путем историку удалось выяснить смысл, вкладывавшийся в X–XII вв. в понятия «старейшинства» и «отчины». Основную ошибку историографии A. Е. Пресняков усмотрел в смешении вопроса о преемственности старейшинства (где, по его мнению, действительно играли роль генеалогические счеты) с вопросом владения волостями, что осуществлялось независимо от этих отношений. С другой стороны, историка не удовлетворили попытки объяснить многообразные явления «во что бы то ни стало, из одного принципа» и возведение «в норму права всех наблюдаемых в древней жизни фактических отношений»^{9}.

Взгляды А. Е. Преснякова сводятся к объяснению эволюции междукняжеских отношений исходя из борьбы права отчины (в котором проявлялся местный сепаратизм) и стремления киевских князей к концентрации владений вокруг «золотого стола» на основании своего старейшинства. По его мнению, киевское старейшинство, обеспечивавшее единство страны, к середине XII в. теряет свое значение и отступает перед натиском отчины.

Не лишенные некоторых недостатков формально-юридического подхода работы А. Е. Преснякова, несомненно, оказались наиболее фундаментальными исследованиями княжеской власти в дореволюционной науке. Такое же исключительное место в историографии они занимают и сегодня.

Исследования А. Е. Преснякова оказались последними монографическими исследованиями проблемы. После их публикации историографическая ситуация заметно изменилась. Начиная с 20-х годов XX в. историков в большей степени занимали проблемы базисного характера: утверждалось понимание социально-экономической жизни Киевского государства как феодальной системы. Вопрос о княжеской власти решался преимущественно в социологическом аспекте; князь рассматривался как выразитель интересов феодального класса.

Это привело к постановке вопроса о существовании в княжеской среде вассальных отношений. Заслуга в обосновании этого тезиса принадлежит С. В. Юшкову^{10}.

Однако понимание базисных явлений X–XIII вв. как феодальных, вновь поставило проблему организации соответствующей ему надстройки.

В конце 50-х годов, в комментариях к новому изданию «Истории России» С. М. Соловьева В. Т. Пашуто развил взгляд на «родовую теорию» как официальную княжескую доктрину власти, ошибочно принятую С. М. Соловьевым за действительный порядок вещей^{11}. В середине 60-х годов B. Т. Пашуто продолжил начатую С. В. Юшковым традицию изучения междукняжеских отношений как основанных на вассальных связях^{12}. В его исследовании приведен гораздо более полный фактический материал, чем в работах С. В. Юшкова, ввиду чего выводы оказались более обоснованны. Однако стремление доказать идентичность древнерусского вассалитета западноевропейской модели (обоснование существования на Руси вассальной присяги-омажа, «рыцарских правд», регулировавших отношения сеньоров с вассалами, некоторых других явлений) сильно ослабило выводы историка. В. Т. Пашуто не удалось обосновать полное тождество княжеского вассалитета на Руси аналогичному институту западноевропейского средневековья, но влияние этой мысли было столь очевидным, что с этого времени феодальный вассалитет в княжеской среде стал прочным историографическим фактом^{13}. Его находят в Киевской Руси даже историки, отрицающие феодальный характер государства в X–XIII вв. и существование в это время феодального землевладения^{14}.

Однако констатация наличия вассалитета в княжеской среде еще не решала всех проблем, связанных с организацией государственной власти в X–XIII вв. Исследовательская мысль искала какой-нибудь генеральный принцип социально-политических отношений Руси. И если для IX — начала XII в. была найдена приемлемая формулировка государственного строя — «раннефеодальная монархия», то для времени феодальной раздробленности известных науке терминов оказалось явно недостаточно.

В начале 70-х годов В. Т. Пашуто выступил с рядом работ, в которых развил высказанное еще в 1965 г. определение государственного строя Руси XII–XIII вв. как системы «коллективного сюзеренитета»^{15}. Концепция историка получила поддержку в советской историографии. Развитие формы государства представляется в следующем виде: на смену единой «раннефеодальной монархии» с единоличной властью киевского князя в середине XII в. приходит признание Киевом власти нескольких наиболее сильных князей, вещным основанием которой было «причастье», т. е. земельное владение в Киевской земле.

В 1907 г. в первой книге о древнерусском феодализме Н. П. Павлов-Сильванский сетовал, что «хороший тон» русской исторической науки, стремящейся видеть во всех явлениях древнерусской жизни глубокое различие с Западом, сильно препятствовал пониманию сущности социально-экономической жизни Руси^{16}. Через восемьдесят лет после этих слов мы вынуждены констатировать обратное: ничто так не затрудняло исследование форм государственной (княжеской) власти IX–XIII вв., как неявно выраженная тенденция непременно доказать полное тождество феодальных институтов Руси с Западом. Практически все явления надстроечного характера, не вписывавшиеся в западноевропейскую модель феодализма, оставались «за кадром» исторических исследований либо приводили к выводу об отсутствии на Руси феодализма.

Н. П. Павлов-Сильванский и А. Е. Пресняков, явившие собой вершину дореволюционной русской историографии и вместе с тем полный разрыв с традицией, продемонстрировали два различных, но в равной степени плодотворных метода: сравнительно-социологический и конкретно-исторический.

В настоящий момент наиболее обещающие результаты достигнуты на первом пути. Используя западноевропейские аналоги, В. А. Назаренко удалось показать существование на Руси до конца XI в. феномена, названного им «родовой сюзеренитет»^{17}. В сущности, это то же явление, о котором писал еще А. Е. Пресняков, называвший его «семейным владением». Содержание «родового сюзеренитета» состоит в имманентном качестве представителей правящей династии обладать политической властью и связанным с нею территориальным уделом.

Беглый историографический обзор доказывает со всей очевидностью лишь одну мысль: вопросы организации княжеской власти на Руси в IX–XIII вв. остались на периферии исследовательских интересов отечественной историографии и ее достижения в этой области едва ли не наиболее скромны.

Завершая вводные замечания в своей первой монографии о княжеской власти, А. Е. Пресняков заметил, что «их цель только обосновать мнение, что основные вопросы древнерусской истории действительно требуют пересмотра. И оно останется верным, как бы неудачной ни оказалась попытка приступить к этой задаче в настоящих „Очерках“»^{18}. Сегодня эта мысль так же справедлива, как и в 1909 г., и мы полностью относим ее на свой счет.

Историографическая ситуация диктует необходимость прежде всего анализа, расчленения предмета исследования на составляющие. В соответствии с задачами исследования определялась и его структура. Три главы, из которых состоит книга, представляют собой три тематических среза, очерчивающих проблему с разных, но взаимосвязанных сторон. В первой главе устанавливаются закономерности внешней эволюции княжеской власти; во второй исследуются основные доктрины власти и определяются степень и направление их влияния на развитие междукняжеских отношений; в третьей — отношения собственности в XII–XIII вв. (княжеского землевладения), оказывавшие влияние на иерархические отношения внутри княжеской династии и на структуру политического властвования княжеского сословия.

Первая глава есть своего рода экспозиция, излагающая те факты внешней истории государственной власти, которые, при всем том, что они уже уложены в определенную схему, еще только требуют своего объяснения. Внутренние же, скрытые от непосредственного наблюдения закономерности изложены в двух последующих главах. Исследование, конечно же, велось в обратном направлении: вначале уяснялись потаенные движущие силы, обусловившие именно такое изложение первичного фактического материала, какое представлено в первой главе. И если бы построение книги непременно должно было бы соответствовать процессу изучения, последовательность глав в ней могла бы быть обратной. К счастью, это не обязательное условие. К тому же книга должна излагать преимущественно результаты исследования.

Структура книги, таким образом, обеспечивает компромисс между необходимостью, с одной стороны, представить конечные выводы и показать технологию их получения — с другой. Такое изложение к тому же должно удовлетворять одному из условий правильной исследовательской процедуры: восхождению от эмпирически данного материала к установлению тенденций и закономерностей. Конечно, это не вполне достигнуто: правильнее всего было бы предварить исследование простым хронологическим перечислением фактов, тогда как в первой главе они поданы в совершенно определенной концептуальной канве, необходимость которой становится ясна только после прочтения последующих двух глав. Это создает впечатление некоторой априорности, но автор рассчитывал на читателя, уже державшего в памяти известную сумму фактов. В крайнем случае он может справиться о них, пользуясь ссылками на источники. Если же принятый в книге способ изложения все же будет расценен как недостаток, читатель имеет возможность перечесть ее с конца, как она, в сущности, и писалась.

Следует сделать еще одно предуведомление. Внимательный читатель заметит, что три главы представляют собой как бы три совершенно самостоятельные исследования. Каждое из них предпринималось, так сказать, с чистого листа, без оглядки на выводы, полученные в каждой из предыдущих глав. Это отразилось и на изложении: в исследовании юридических форм власти (гл. I) нет речи о доктринах власти и феодальном характере землевладения; при изучении ментальных установок (гл. II) мы абстрагируемся от форм собственности; изучая эти последние (гл. III), не принимаем в расчет парадигмы мышления. Это сознательная методологичная установка, обеспечивающая, как представляется, объективность получаемых выводов. Поскольку оказалось, что результаты исследования столь различных феноменов, определивших облик княжеской власти, не противоречат друг другу, а изучались они как самостоятельные системы, такое тройное совпадение само по себе имеет доказательную силу. Полагая, что совпадения эти вполне очевидны, автор не всегда считал возможным еще раз обращать на них внимание в специальных «выводах».

Есть и еще одна причина: состояние проблемы требовало прежде всего анализа; синтетическое, обобщенное представление — дело будущего кропотливого исследования многих деталей и частностей. Настоящее же исследование мыслилось как первая попытка подобного рода, предварительный этап для будущего изучения, на котором гораздо важнее было правильно поставить вопросы, чем правильно на них ответить.