Князь в Древней Руси: власть, собственность, идеология

КНЯЗЬ В СИСТЕМЕ ЯЗЫЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

Исследование власти киевских князей первого века существования Руси на первый взгляд представляется задачей довольно простой. Хорошо знаком и, видимо, уже не пополнится набор фактов, известных нам о той далекой эпохе. Согласно хронологической канве повествования князь сменял князя. Поэтому может показаться, что исследователю, изучающему власть киевских князей, необходимо лишь следить за чередованием монархов на столе и констатировать расширение их власти на восточнославянские земли. Научной задачей в этом случае признается, как правило, проверка достоверности того или иного исторического факта, той или иной даты и т. д.

Безусловно, и такие процедуры имеют самостоятельное значение, но о княжеской власти как таковой результаты их скажут довольно мало или же затронут окраины проблемы. На самом деле вопрос гораздо более сложный, а легкость его исследования — кажущаяся. Такое впечатление возникает только в том случае, если не учитывать характер источников, с которыми приходится иметь дело.

На первый взгляд, проблема представляется надуманной. Летопись — памятник хорошо изученный, с давней историей исследования. Принципы текстологического анализа летописей — одно из достижений отечественной науки, и следовательно, правильно применяя их, всегда можно получить необходимую информацию. И это действительно так применительно ко времени, близкому к моменту составления сводов. Но общее правило нарушается, если его применять к летописным записям, повествующим о IX–X вв.

Давно замечено, что среди летописных известий о IX–X вв. встречаются устные предания, составленные, надо полагать, вскоре после описываемых ими событий^{19}. Можно сказать даже больше: все сведения о IX–X вв. летописец черпал из подобного рода легенд и преданий, и только благодаря своему литературному дару превращал их в подобие настоящей хроники. Излишне говорить, что созданные в рамках языческой ментальности, эти устные тексты характеризовались всеми чертами мифа. Христианские же книжники последующей эпохи, в разное время вносившие эти предания в свои летописные своды, не могли понять мифологический тип мышления, а потому — и постигнуть тайный, скрытый за вербальной формой смысл попавших к ним текстов. Перенося на страницы летописей только событийную часть преданий, разбивая эти последние на погодные статьи, ученые монахи констатировали факты вне мифологического контекста, без которого они не имели смысла. Таким образом, разрушалась смысловая увязка действий персонажей легенд и некоторые сюжетные ходы текстов, обусловленные либо ритуалом, либо установками мышления, получили статус некогда действительно происшедших событий.

В результате сегодня перед нами в летописных записях о IX–X вв. — десакрализированная историческая традиция, только по видимости представляющая собой хронику. Восстановив ее мифологический и ритуальный смысл, мы сможем понять, как языческое общество осмысливало феномен княжеской власти и место князя в общественном устройстве.

Излишне, наверное, доказывать ту вполне очевидную мысль, что в осознании такого явления, как государственная власть, мышление языческой Руси существенно ничем не отличалось от ментальности синхростадиальных ему обществ. Для киевского государства IX–X вв. восстанавливаются практически все известные потестарно-политической этнографии категории и процедуры мышления, в которых раннеклассовые общества конструировали идеологию социальной организации. Об этом уже приходилось подробно писать^{20}. Поэтому в данном разделе хотелось бы сосредоточить внимание не на классовых и политических факторах становления центральной власти, столь знакомых отечественной историографии, а на исследовании ментальности. Как представляется, это позволит приблизиться к пониманию и собственно структур властвования, то есть явлений объективной действительности.

Как отмечено выше, то обстоятельство, что летопись в интересующей нас части представляет собой десакрализированную традицию, понуждает рассматривать ее не как беспристрастную фиксацию событий непосредственными их участниками, а конструкцию, построенную в рамках определенной идеологии, которая для нас в существенных чертах пока скрыта. Задача — реконструировать ее по дошедшим в составе летописи фрагментам. Но до этого момента установить, что´ в источниках указывает на действительно происшедшее событие, а что´ обусловлено типом мышления, не представляется возможным. Дело в том, что в рамках мифологической (или космологической, если пользоваться определением В. Н. Топорова) ментальности реальность осознавалась и, следовательно, описывалась не так, как события разворачивались в действительности, а так, как это представлялось правильным с точки зрения существовавших норм. Поэтому в мифологизированных преданиях мы сталкиваемся лишь с версией, которая современникам представлялась оптимальной, непротиворечивой. Для того чтобы пояснить это на примере, укажем на знаменитое предание о принятии князем Олегом смерти от своего коня, которое на самом деле является персонифицированной версией мифа о борьбе Громовержца со Змеем и соответственно не свидетельствует о действительной причине гибели князя.

Поэтому необходимо обратить внимание на некоторые моделирующие системы летописного текста и выявить мифологический компонент в описаниях отправления власти князем.

Несколько вводных замечаний. Известно, что в ранних обществах монарх — не столько продукт социального развития, сколько персонаж ритуальный. С этим связана сакрализация личности владетеля как средоточия космического порядка и воплощения подвластного ему коллектива. В некоторых историко-культурных традициях государство осмысливалось как телесная «плоть» царя, управляющего державой по аналогии контроля над своими руками, ногами и т. д.^{21} Ввиду этого предшествующие государственному налогу подати представлялись «едой» монарха^{22}. Существование подобного комплекса представлений на Руси засвидетельствовано семантикой одного из основных терминов, в которых фиксировалась дань в пользу князя — «корм», «кормление» («есть хлеб» — значит, получать доходы от владений). Антропоморфная концепция государства, в которой князь — голова, народ (земля) — тело, присутствует в «Слове о полку Игореве»: «Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы, — Русской земли безъ Игоря!»^{23}. Присутствует эта концепция и в памятниках сугубо христианских. Примером тому в «Повести временных лет» под 1015 г. летописная статья об убийстве Бориса и Глеба продублирована в несколько сокращенном виде в Лаврентьевской летописи под 1177 г. в некрологе Михалка Юрьевича: «Аще бо князи правьдиви бывають в земли, то много отдается согрѣшенья земли; аще ли зли и лукави бывають, то болше зло наводить Богъ на землю, понеже то (князь. — Авт.) глава есть земли; тако бо Исаия рече: „Согрѣшиша от главы и до ногу“, еже есть от цесаря и до простых людий»^{24}. Любопытно, что месту Писания, на которое ссылается древнерусский книжник (Ис. I, 6; также 5. М. XXVII, 35; Иос. II, 7), придан совершенно противоположный оригиналу смысл, чтобы встроить цитату в нехристианские представления о государстве как плоти князя и сакральной зависимости судьбы подданных от правильного поведения монарха. Можно утверждать, что этот комплекс представлений о физиологическом единстве государя и государства и, следовательно, прямой связи между физическим бытием князя и судьбой державы проявился в ряде преданий о единоборствах перед битвой: в сказании об основании Переяславля (в «Повести временных лет» под 997 г.) и особенно рельефно — в предании о единоборстве князя Мстислава Владимировича с касожским князем Редедей^{25}. Вместе с тем, очевидно, такие предания говорят о существовании соответствующего ритуала и в жизни.

Убеждение в сакральной природе князя, связи его тела с жизнью подвластного народа сохранилось до середины XII в. Напомним, как после смерти Игоря Ольговича, убитого во время киевского восстания 1147 г., горожане собирали кровь умершего князя, веря в ее способность к исцелению: «Человеци же благовѣрнии, приходяще взимаху от крове его и от прикрова сущаго на немъ, на тѣлѣ его, на спасение себе и на исцѣление»^{26}. Эти действия киевлян никак нельзя отнести на счет христианской пропаганды: Игорь Ольгович был канонизирован лишь несколько лет спустя и чтился только как местный черниговский святой. Типологически описанное явление тождественно дожившей до кануна Великой французской революции вере в магическую силу исцеления от прикосновения к телу французских и английских королей. Подобные специальные обряды, как известно, стали предметом блестящего исследования Марка Блока.

Можно предполагать даже, что и пространственная организация государства, в том числе, например, трехчастная структура «Русской земли», не в последнюю очередь была обусловлена свойственной индоевропейской мифологии концепцией идеально построенной державы как состоящей из трех частей^{27}.

Со времени выхода в свет классических трудов Д. Д. Фрэзера и А. М. Хоккарта в науке прочно утвердилась теория насильственного умерщвления ритуального царя в том случае, если у подвластного ему коллектива возникает подозрение в утрате монархом своей магической силы. Такое «ослабление» царя (старость, болезни, истечение срока правления) грозит бедствиями всему социуму, так как царь связан с природными силами и находится с ними в контакте. Царь — причина, окружающий мир — следствие, поэтому даже «сюрпризы» природы (неурожаи, стихийные бедствия и т. д.) питали ту же идею о смене монарха. В последнее время, однако, реконструкция Д. Д. Фрэзера переосмысливается. Большинство исследователей склонно отрицать возможность действительного убийства монарха, но признают существование соответствующего ритуала смерти и рождения царя (и тем самым, возобновление его витальной силы)^{28}. Такой ритуал обусловил, и наличие в текстах мифологемы умерщвляемого царя.

В стадиально близкой Руси культурной традиции — скандинавской — зафиксирована мифологема посмертного расчленения тела владетеля, обладавшего при жизни исключительно мощным «счастьем». Делалось это для того, чтобы, разнесенное по территории государства, оно и после смерти позволяло подданным равномерно пользоваться благоприятными следствиями его «удачи», наблюдавшимися при жизни^{29} (ср. понимание государства как продолжения тела монарха).

Любопытно, что в Древней Руси, когда устные предания приобрели форму письменной традиции, были известны четыре места погребения вещего князя Олега; два в Киеве, в Ладоге и «за морем». Разгадку этого обстоятельства искали, как правило, в утверждении ложности сообщений о трех местах и утверждении истинности какого-либо одного, четвертого. Мы предлагаем иное объяснение, способное примирить различные точки зрения. Это возможно, если признать существование на Руси мифологемы посмертного расчленения плоти князя, подобной скандинавской.

Рискнем поставить в этот ряд и сообщение византийского историка Льва Диакона об убийстве древлянами князя Игоря путем расчленения его тела^{30}, явно почерпнутое из устного славянского источника. Эта же мифологема отразилась и в русских былинах^{31}.

Более того, можно утверждать, что мифологема умерщвляемого царя стала моделирующей основой цельного текста, знаменитого предания о смерти князя Олега. Вся знаковая система предания, представляющего собой вариант основного индоевропейского мифа, убеждает в правомерности подобной трактовки: «осень» как идея старения, завершения жизненного цикла, утери князем витальной силы; образ коня как животного потустороннего мира, посредника между царством живых и царством мертвых; выкармливание этого коня, предшествующее перенесению героя на тот свет; волхв в роли оракула как необходимый персонаж аналогичных фольклорных преданий, предрекающий срок правления; сам этот срок — 33 года, основанный на магических сочетаниях чисел; змея как ипостась Волоса и место захоронения — Щекавица, микротопонимика которой ведет к культу того же бога загробного мира^{32}.

Мифологема умерщвляемого царя, как показал еще Д. Д. Фрэзер, есть только часть более широкого комплекса представлений о передаче власти^{33}. Следующий этап — замена старого царя новым, которая осмысливается как женитьба преемника на дочери предшественника. Такую же последовательность ритуалов отразили и волшебные сказки, представляющие собой выродившийся миф^{34}. Именно эта мифологема стала стержнем предания о сватовстве древлянского князя Мала к княгине Ольге после убийства ее мужа Игоря.

Допуская, что сватовство или брак как таковой, следующий за убийством князя, содержит для летописных сказаний знак преемства власти, обратим внимание на два предания, содержащие несколько разнящиеся версии женитьбы Владимира Святославича на дочери полоцкого князя Рогнеде. Они помещены в «Повести временных лет» под 980 г. и в Лаврентьевской летописи под 1128 г. Эти легенды следуют классической последовательности сказочных сюжетов, установленной В. Я. Проппом. Герой (Владимир) сватается к княжеской дочери (Рогнеде), но получает отказ. Герою помогает советами «помощник» (Добрыня). В конце концов герой побеждает «царя» (Рогволда), убивает его и женится на «царской» дочери. В награду герою — «царство» (Полоцк).

И в изученных Д. Д. Фрэзером ритуалах, и в волшебных сказках, исследованных В. Я. Проппом, наследник царства всегда появляется извне, что, вероятно, есть припоминание матрилокального брака^{35}. Аналогичные династические легенды, идентичные сказкам, известны достаточно широко. Для примера укажем на рассказ чешского хрониста Козьмы Пражского о вокняжении родоначальника чешских князей Пржемысла после женитьбы на дочери князя Крока — Либуше.

В преданиях о князе Владимире и Рогнеде привлекает внимание еще один вполне сказочный мотив — сведения о «подлом» происхождении будущего киевского князя, названного в обоих случаях «сыном рабыни». Парадигма незнатного, порою даже нищего жениха царской дочери, обретающего государство, — едва ли не обязательный элемент династических легенд. Упоминавшийся выше Пржемысл, получивший княжество чехов, человек простого рода, принимая предложение послов Либуши, захватил с собой плетеные из лыка лапти, дабы они напоминали потомкам о скромном происхождении родоначальника династии. По свидетельству Козьмы Пражского (XII в.), эти лапти позднее хранились в Вышеграде^{36}.

Аналогичная легенда существовала и в Польше: согласно «Хронике» Галла Анонима (XII в.), первым гнездинским князем стал Семовит, сын крестьянина Пяста и крестьянки Репки^{37}. Подобные предания присущи не только славянским государствам. Так, одним из главных героев адыгейских преданий и основателем государства и всех знатных родов Адыгеи и Кабарды выступает Инал. Примечательно, что это одновременно и имя, и титул, и означает буквально «сын женщины из ханского рода и простолюдина»^{38}.

Известно, что на Руси в XII в. об основателе Киева и местной княжеской династии Кие знали не только то, что он был князем, но и то, что происхождения он был более чем незавидного, «перевозчик» через Днепр. Нестор активно протестовал против такого мнения, но в свете приведенных параллелей сведения, находившиеся в руках летописца, не лишены логики.

Таким образом, в летописных записях IX–X вв. восстанавливаются по крайней мере три мифологемы, связанные с князем и его властью: умерщвляемого царя, княжеской свадьбы и низкого происхождения воспреемника власти. Они встречаются в разных сочетаниях, в различных по происхождению преданиях, но всегда являются структурообразующими элементами текста, той надтекстовой знаковой системой, которая практически не учитывается при исследовании эволюции княжеской власти в IX–X вв. Сейчас нелегко однозначно решить вопрос о соотношении текста и ритуала, текста и действительности, но несомненно известная связь между ними существовала. Едва ли текст непосредственно описывал действительно совершившийся ритуал, хотя это и не исключено. Но думается, в летописных преданиях больше от способа концептуализации реальности, конструирующего иную, нормативную действительность в категориях ритуала. Скажем, вряд ли можно серьезно утверждать существование насильственного убийства князя в IX–X вв., но, возможно, ритуал этот существовал. Задача мифа — примирить действительность с мыслимым идеалом. Такую же роль выполняли и мифологизированные предания. Собственно историческая задача перед ними не стояла.

Исходя из сказанного можно предположить достаточно сильное участие сакральных факторов в формировании облика княжеской власти в языческий период киевской истории. Внимания заслуживают известия о случаях парного княжения в Киеве во второй половине IX — первой половине X в.: это — Аскольд и Дир, Олег и Игорь, Ольга и Святослав. Современная историографическая традиция склонна не признать этого и в соответствии со схемами, кажущимися истинными, пытается развести хронологические даты их жизни или княжения. При этом, к сожалению, не учитывается распространенная в арабо-персидской традиции тема «двух царей» у некоторых народов Восточной Европы. Восточные авторы концентрируют свое внимание на диархии (совместном правлении двух владетелей) в Хазарском каганате, подробно описывая экзотические атрибуты и ритуалы. Ибн-Русте и Ибн-Фадлан дополнительно свидетельствуют, что аналогичная традиция правления существует и у русов^{39}. Такое совпадение источников «внутренних» и «внешних» весьма показательно.

Сравнение сведений о хазарской диархии с характерными деталями правления киевских диархов приводит к мысли о возможности непосредственного заимствования Русью такой формы правления^{40}. Это тем более вероятно, что Хазария в период своей гегемонии в Восточной Европе несомненно оказала определенное влияние на славян. Но так же вероятно, что совпадение деталей может объясняться не подражанием, а типологическим схождением.

Диархия — весьма распространенное явление в истории цивилизации. Она существовала во многих государственных образованиях — хеттов, йоруба, Японии и многих других. Ее истоки Д. Д. Фрэзер обнаруживал в табуировании поведения монарха, строгой регламентации доступа к его «хрупкому священному организму», от которого зависит благополучие подданных^{41}. Однако поскольку функция непосредственного управления все же сохраняется, рядом с фигурой сакрального царя возникает институт «заместителя», «мажордома» (название варьируется в зависимости от традиции), который, собственно, и занимается державными заботами.

В. Я. Пропп открыл следы табуирования личности правителя вплоть до его изоляции от подданных (т. е. исходный пункт для формирования диархии) в русских волшебных сказках^{42}, что указывает на влиятельность таких представлений в историческом прошлом Руси. Уже сейчас можно указать на некоторые черты совместного правления киевских князей в IX–X вв., характеризующие его как ритуальную диархию.

Так, каждый из членов названных пар соправителей так или иначе локализуется источниками в различных местностях Киева. Аскольд — в Угорском урочище, расположенном ниже Киева по течению Днепра, Дир — непосредственно в городе, на традиционном могильнике которого была известна его «могила», курган^{43}. Также и Игорь имел резиденцию в пределах города (здесь указывается летописью его «двор»)^{44}, а его соправитель Олег, напротив, никак не связан с основной киевской территорией. Примечательно, что применительно к этому времени Константин Багрянородный сообщает о двух крепостях в районе Киева^{45}. Позднее после смерти Игоря в древлянской земле, в Киеве существовало два княжеских дворца, причем один из них, принадлежавший Ольге, был вынесен за пределы городских стен^{46}.

Такая экстерриториальность резиденции одного из соправителей по отношению к городу и своему коллеге — одна из существенных черт сакральной диархии и установлена для многочисленных традиций зарождающейся государственности. Связана она с убеждением о необходимости изолировать царя-богочеловека от подвластного ему коллектива, так как любое внешнее влияние на него может привести к непредсказуемым последствиям для народа^{47}. Наиболее известные примеры — Хазария, где хакан и бег никогда не обитали в одном месте^{48}, и Япония с ее двумя резиденциями: микадо (Киото) и сегуна (Токио).

Возможно, на Руси, как и повсюду, такое положение было связано с распределением между соправителями сакральных функций. Олег и Ольга имели репутацию «вещих» князей, что в действительности есть перевод их имен («Helgi» — священный)^{49}. Заметим, именно эти правители обитали вне города.

К доказательствам сакрализации князя в IX–X вв. необходимо добавить указания летописи на сроки правления Олега и Игоря — соответственно 30 (33) и 33 года, основанные на магических троичных формулах^{50}.

Подводя некоторый итог, хотелось бы отметить, что вывод о диархическом строе правления в Киеве в IX–X вв. не покажется столь необычным, если вспомнить историческое окружение, в котором происходило становление государственности восточных славян. Ведь кроме упомянутого уже Хазарского каганата, диархия существовала и у венгров, тесно соприкасавшихся с Русью, да и у основного политического и торгового контрагента Руси — Византии — временами (правда, на другой основе) возникала система соправительства двух и более императоров.

Нестор ничего не напутал в объединении имен соправителей: он передал события согласно предшествующим сводам, которые, в свою очередь, почерпнули их из устной традиции. Мало понимая внутреннюю связь между диархами (во времена Нестора сидение двух князей на одном столе не практиковалось и не дискутировалось, это случится только в середине XII в.), он добавил от себя лишь наиболее вероятное с его точки зрения объяснение — родственную связь между Аскольдом и Диром, Олегом и Игорем. Христианизированная традиция, видимо, достаточно рано утратила память о диархии IX–X вв., но верно отразила внешнюю сторону событий.

ЭПОХА «РОДОВОГО СЮЗЕРЕНИТЕТА». СИСТЕМА СТАРЕЙШИНСТВА

В середине — второй половине X в. в Восточной Европе происходит ряд процессов, в конечном итоге приведших к замене структур властвования в Киевском государстве. Со времени древлянского восстания 945 г. начинается упразднение Киевом тех политических образований, которые в исторической литературе получили название «племенных княжений». Включение племенных княжений, этой, по удачному выражению Константина Багрянородного, «Внешней Руси» (ранее подчиненных только в военном и данническом отношениях) в Киевскую державу сопровождалось физическим устранением представителей местных княжеских династий, небрежно называемых в договорах киевских князей с Византией «всяким княжьем». Это привело в конечном итоге к превращению Рюриковичей в единственный княжеский род, обладающий монопольным правом на государственную власть.

Интенсивное замещение Рюриковичами племенных князей началось, видимо, с известного посажения в 970 г. Святославом своих сыновей Ярополка, Олега и Владимира соответственно в Киеве, древлянской земле и Новгороде^{51}. Завершен же этот процесс был Владимиром, рассадившим свое многочисленное потомство в главных политических центрах теперь уже обширной державы^{52}.

Указанные перемены в корне изменили отношения Киева и подвластных ему земель, превратив их в отношения князей, принадлежащих к одному роду, в отношения внутри рода. Следует отметить одну весьма существенную деталь, как правило, совершенно не учитываемую исследователями: все это произошло еще в рамках языческого мышления и правосознания.

Для представлений языческой эпохи с ее мифологическим мышлением нехарактерно, а точнее, невозможно осознание княжеской власти как собственно политического института, «неовеществленного» в обряде или культе, отношения господства и подчинения, отношения между человеком и государством. В эпоху языческой сакрализации всех сторон человеческой жизни, в том числе и общественных отправлений, княжеская (королевская) власть воспринималась как сакральное качество (но не общественное отношение) и при том не отдельного человека, а княжеского (королевского) рода как единого целого. На связь ранних представлений о княжеской власти с культами рода и земли справедливо указывал В. Л. Комарович, находивший обычно правовые реликты этих культур в междукняжеских отношениях даже XI–XII вв.^{53}

Одним из наиболее существенных элементов раннеклассовых представлений о государственной власти была уверенность в магической связи правящего рода, а вместе с тем и личности каждого его представителя с вверенной его власти (попечению) землей. Эта связь настолько прочна, что князь и земля предстают своего рода неразъединимым целым. От князя, являвшегося одновременно жрецом и магом, зависит плодородие и процветание земли^{54}. Удачливый правитель приносит удачу и благоденствие подданным^{55} и т. д.

Примечательно, что в этих представлениях князь еще не самоценен: он носитель власти лишь постольку, поскольку принадлежит к роду, чьим священным даром она является. Власть, таким образом, неделимо и равномерно распределяется между всеми представителями правящего рода, а земля оказывается столь же неделимой сакральной принадлежностью династии^{56}.

В этих языческих представлениях о магической связи правящего рода и «территории державы», взаимно питающих друг друга силой, лежат сакральные основания феномена «родового владения».

Для отечественной историографии мысль о родовом владении Рюриковичей Русью не нова: отчетливо она была сформулирована еще С. М. Соловьевым. Однако в работах историка, как и многих его последователей, теория приобрела в значительной степени искусственный характер. В последующем это привело к справедливому ее отрицанию, но вместе с тем и самой мысли о возможности патримониального владения княжеской династии в X–XI вв. В советской историографии, поставившей своей основной задачей исследование княжеской власти преимущественно в социологическом аспекте, утвердилась мысль об исключительно феодальной ее сущности^{57}. Рассматриваемая в оппозициях классово-сословных отношений, княжеская власть выражала интересы феодализирующихся верхов древнерусского общества и в этом плане действительно была феодальной. Но такая односторонняя констатация чревата и определенными издержками. Трудно в этом случае удержаться от распространения на историческую действительность X–XI вв. институтов развитого феодального общества и трактовки междукняжеских отношений как типично вассальных.

Едва ли следует сомневаться, что прежде чем приобрести форму совершенного вассалитета, княжеские отношения должны были пройти определенный этап эволюции, обремененный наследием позднеродового общества. Мысль об иных основаниях владения и наследования в правящей династии высказывалась А. Е. Пресняковым, В. Л. Комаровичем, а недавно получила дополнительное обоснование сравнительно-историческими исследованиями Руси и синхростадиальных обществ Европы раннего средневековья^{58}.

Изучение «родового сюзеренитета» проясняет те моменты древнерусских потестарных структур, для которых не сохранилось достаточного количества источников.

Политические и правовые институты, основанные на «родовом сюзеренитете», помимо Франкской державы, различимы практически во всех раннефеодальных государствах Европы: Скандинавии^{59}, Британии англо-саксонского периода^{60}, Венгрии, Чехии, Польше (в последней модель практически идентична древнерусской), позднее — в литовском государстве XIII в.^{61}.

Сущность родового владения (основанного на указанных выше представлениях о единстве, с одной стороны, нераздельного рода правителей, и неделимой земли — с другой) состояла в имманентном совладении государственной территорией всех здравствующих представителей рода. Поэтому продуцировался юридический порядок владения и наследования (corpus fratrum), при котором обеспечивалось непременное соучастие членов династии в государственном управлении. Отсюда и перманентное выделение территориальных уделов «при сохранении государственного единства как потенции и идеальной нормы»^{62}. Однако понятия индивидуального княжеского землевладения здесь еще нет. После смерти какого-либо члена рода его удел не переходит по наследству, а возвращается в общее владение. В этом, например, кроются причины свободного перевода Владимиром Святым своих сыновей со стола на стол после кончины, скажем, Вышеслава. Аналогичны основания позднейших распоряжений триумвирата Ярославичей земельными уделами Вячеслава Ярославича, умершего в 1057 г. (в Смоленске посадили Игоря, «выведя» его из Владимира)^{63}, или раздел Ярославичами Смоленска между собой в 1060 г. после смерти Игоря, сделавший Игоревичей на время изгоями^{64}.

Создание уделов на основе «родового сюзеренитета» в X–XI вв. качественно отличается от вассалитета. Уделы возникают как бы из ничего по мере необходимости наделения нового члена рода, а после его смерти исчезают без следа. Историки, усматривающие в этих образованиях начало феодальной раздробленности, датируя ее наступление то 1024 г. (раздел Русской земли между Ярославом и Мстиславом Владимировичами), то 1054 г. (ряд Ярослава), то какими-то иными датами образования уделов, явно модернизируют действительность X–XI вв. Уже сама динамика образования уделов такого типа (при Святославе — три, Владимире — больше десяти, в 20–30-х г. XI в. — два и т. д.) убеждает в их принадлежности «родовому сюзеренитету». Отнюдь не из этих уделов вырастают и позднейшие «земли» периода феодальной раздробленности: их генезис — явление независимое, и новообразования ни территориально, ни по существу не совпадают с уделами X–XI вв. Система уделов — еще не вассалитет, под которым понимаем иерархически построенный на основе земельного пожалования господствующий класс. Удел — не пожалование сюзерена, не «предмет волеизъявления» последнего, а природное право князя, не зависящее от воли других лиц^{65}. Источники весьма точно определили сущность и место удела в общединастическом владении — «причастье» — и чутко уловили разницу между родовым владением и последующей эпохой вассалитета. Если во второй половине XI в Изяслав Мстиславич говорит брату Всеволоду: «Аще будеть нама причастье (здесь и далее выделено нами. — Авт.) в Русскѣй земли, то обѣма, аще лишена будевѣ, то оба»^{66}, то в XII в. тот, кто садится в Киеве, наделяет (термин, которого не встретим в летописях до последних лет княжения Всеволода Ярославовича) своих вассалов: «Помяни первый рядъ (говорит Святослав Ольгович Ярославу Изяславичу. — Авт.), реклъ бо еси, оже я сяду вь Кыевѣ, то я тебе надѣлю, пакы ли ты сядеши вь Кыевъ, то ты мене надели. Нынѣ же ты сѣлъ еси, право ли, криво ли, надѣли же мене»^{67}. Это очень характерный момент: в X–XI вв. если владеют, то владеют все, если кто-то остался без удела, то только потому, что весь род лишился власти. В XII в. напротив, князь может претендовать на наделение его волостью, это его право, но может и не получить ее.

Основными принципами владения уделами и механизмом, регулирующим междукняжеские отношения, были нормы семейного права. Благодаря определенной сакрализации родового владения Рюриковичей они надолго консервируются в княжеской среде^{68}. До сих пор лучшим обзором этого вопроса остается соответствующий раздел книги А. Е. Преснякова^{69}. Необходимо вкратце отметить некоторые из этих норм, наложившие отпечаток на политические взаимоотношения князей и на право владения уделами. Различались отношения так называемой отцовской (с жестким подчинением сыновей власти отца) и братской (с большей свободой действий членов, но при существовании заменяющего отца «старейшего») семей. В отношении владения признавалось различие неделимого общеродового имущества, право на которое распространяется на всех сородичей, и выделенного («отчины»), обладатели которого тем самым устранялись от претензий на общединастическое достояние. Уделы X–XI вв. находятся всецело в рамках первого из этих типов отношений и не оставляют, таким образом, места для трактовки их как ленов.

Юридический порядок, основанный на «родовом сюзеренитете» в своем развитии прошел два этапа: равного имущественного и политического положения династов и вырастающего на его основе сеньората, при котором признавалось преимущественное положение старшего из братьев-наследников^{70}. У франков сеньорат был введен в начале IX в. («Ordinatio imperii» Людовика Благочестивого, 817 г.)^{71}, в Чехии — «Законом о сеньорате» Горжетислава I (1055)^{72}, в Польше — известным «тестаментом» Болеслава Кривоустого (1138)^{73}. В этот ряд часто ставят «Завещание Ярослава» 1054 г., якобы впервые учредившее сеньорат на Руси, знавшей до этого только равное положение наследников относительно друг друга^{74}. Этот вопрос требует самостоятельного обсуждения, к чему вернемся ниже.

Выделенность одного из наследников, вручение ему властных прав над остальными братьями (еще без права земельного пожалования) означали возникновение строя власти, получившего в литературе (преимущественно польской) название «принципата». Древнерусские источники употребляют тождественный по смыслу термин «старейшинство». Полагаем необходимым четко разделять три понятия, связанные с феноменом родового владения: родовой сюзеренитет династии над территорией государства как юридические основания владения, сеньорат как единственно возможный принцип наследования в рамках этой структуры и старейшинство-принципат как политический строй власти, основанный, с одной стороны, на родовом владении, с другой — на сеньорате (последний, впрочем, как показывает пример Польского государства до 1138 г., не обязателен).

Соотношение принципата-старейшинства и сеньоратной процедуры наследования для различных стран различное. Введение сеньората всегда означало появление старейшинства-принципата. Но принципат не обязательно базируется на таких основаниях наследования. В Польше, например, становление принципата предшествовало введению сеньората. Все Пясты были между собой равны в политических возможностях, но роль принцепса на кого-либо из них возлагалась достаточно действенным вечем. Завещание Болеслава Кривоустого, таким образом, устанавливало не принципиально новый строй власти, не принципат, существовавший и ранее, а посредством регламентации наследования устраняло от этой роли вече, соединяя в одном лице и принцепса, и сеньора^{75}. Сеньорат был институтом родовым, тогда как принципат — политическим^{76}.

В древнерусских источниках находим только один термин — старейшинство, который определяет и принцип наследования отцовской власти, и власть одного из братьев над остальными (в том числе, относительно времени, предшествовавшего «Ярославову ряду», например, относительно Святополка). С одной стороны, это должно свидетельствовать, что на Руси родовой сюзеренитет изначально приобрел форму принципата. С другой — существование иной точки зрения заставляет систематически пересмотреть обстоятельства княжений Святославичей, Владимировичей и Ярославичей, т. е. трех последовательных этапов в рамках родового сюзеренитета.

Тот факт, что посажение Святославом своих сыновей на княжеские столы не был ни разделом отцовских непосредственных владений, ни вручением Святославичам статуса посадников^{77}, полагаем установленным. В данном случае более любопытен иной феномен: оставляя за собой верховную власть, Святослав еще не связывает ее непременно с Киевом^{78}. Видимо, на этом этапе государственного развития политическое главенство еще не нуждается в прочной связи с определенным городским центром и не вполне ассоциируется с Киевом^{79}. Это характерно для ранних этапов родового сюзеренитета: подобное явление наблюдаем в Польше, где достаточно долгое время не было постоянной княжеской резиденции, и во Франкском государстве. Утверждение Киева как столицы державы с целой политической концепцией, стоящей за этим, — дело будущего и определится только к середине XI в.

Со смертью Святослава отношения его сыновей приобрели форму «братской семьи». В. О. Ключевский, А. Е. Пресняков и В. А. Назаренко пришли к выводу, что со смертью отца всякие политические связи между братьями разорвались, и никакой зависимости младших братьев от старшего не заметно^{80}. Государство, следовательно, распалось на три самостоятельных и политически равных удела Святославичей.

Полагаем, что подобное заключение обусловлено исключительно состоянием источников: летописные записи настолько фрагментарны, что действительно не раскрывают существа отношений между братьями. Но косвенные соображения могут дать некоторое основание противоположной мысли. Ярополк — старший сын был посажен отцом в Киеве, пусть еще не вполне столице, но несомненном политическом гегемоне Восточной Европы, имеющем явные преимущества над остальными центрами уделов и связывающим с собой представления об отцовской власти. Надо полагать, следовательно, что именно старшему сыну и была уготована роль наследника. Так думал и летописец. «Нача княжити Ярополкъ» — гласит следующая за описанием смерти Святослава летописная статья^{81}. Подобная форма изложения — без указания места княжения и без упоминания остальных «княжений» — говорит об убеждении летописца в общем характере власти Ярополка: он занял место отца^{82}.

Однако власть «старейшего» в рамках «братской семьи» несравненно слабее власти отца над сыновьями в «отцовской»: этим закладывались противоречия, приведшие вскоре к кровавой борьбе за власть между Святославичами, начало которой положил новый киевский князь. В этой борьбе погибли древлянский князь Олег и сам Ярополк, на некоторое время, казалось, достигший своей цели — концентрации власти^{83}. Единовластным правителем Киева стал, в конечном итоге, Владимир: «И нача княжити Володимиръ въ Киевѣ единь», — трафаретно подытожила летопись^{84}.

Усобица Святославичей наметила в основных характерных чертах тот сценарий междукняжеских отношений, который еще дважды повторится сыновьями Владимира и Ярослава.

Следующий «круг» родового сюзеренитета, связанный с Владимиром, за некоторыми частными отличиями, в точности повторит всю последовательность событий 70-х годов X в. Новым здесь был, пожалуй, лишь количественный аспект: значительно увеличилось число уделов.

Еще со времен С. М. Соловьева в литературе обсуждается вопрос о возможных намерениях Владимира относительно передачи киевского стола. Многие историки соглашались с гипотезой ученого, согласно которой Владимир предполагал оставить свое место Борису^{85}. Это практически неаргументированное предположение^{86} бытует и до настоящего времени^{87}. Не вполне были ясны основания преемства киевского стола А. Е. Преснякову: «…во всяком случае, — писал он, — о каком-нибудь старейшинстве или о правах первородства в дошедших до нас известиях нет и речи»^{88}. Это не совсем так. Летопись действительно сухо констатирует: «Святополкъ же сѣде в Киевѣ по отци своемь»^{89}. Но все памятники борисоглебского цикла, включая и летописную статью 1015 г., единодушно настаивают на «старейшинстве» Святополка. Исследователи склонны не соглашаться с этим, поскольку источники созданы значительно позже событий и подчинены определенной тенденции^{90}. Если даже согласиться с этим мнением, надо признать, что все-таки к моменту смерти Владимира Святополк оставался старшим среди братьев (после смерти Вышеслава и Изяслава, не имевшего, к тому же, прав на отцовское наследие, о чем подробнее — ниже). Не считаться со старейшинством Святополка едва ли правомерно: во второй раз после смерти киевского князя стол Киева, еще точнее, — «место отца», занимает его старший сын (как увидим, будет и третий — Изяслав Ярославич). И это несомненно указывает на определенный порядок, норму. Предположение о существовании старейшинства на Руси с конца X в. нам не представляется совершенно необоснованным.

После смерти Владимира наиболее деятельных его сыновей, уже примерявших на себя великокняжеские регалии, закружил вихрь кровавой распри. С точки зрения нашей темы конкретные обстоятельства этих длительных усобиц, весьма противоречиво, а иногда и туманно, донесенные различными источниками и недостаточно выясненные в специальных исследованиях^{91}, не так существенны, как их итог, обозначившийся уже к началу 20-х годов XI в. Из сыновей Владимира в живых остались Ярослав, Мстислав, Судислав (которому предстоит полжизни провести в темнице). В Полоцке княжит внук Владимира Брячислав Изяславич, уже не имеющий права на отчину Владимировичей.

Киевский отцовский стол достался в конечном итоге Ярославу^{92}. Но в 1024 г. ему пришлось разделить власть с Мстиславом, неожиданно пришедшим из Тмутороканя и в битве при Листвене доказавшем свое право на часть отцовского наследия. В 1026 г. у Городца между братьями был заключен мир: на основе старейшинства Ярослава (признанного Мстиславом)^{93} ему оставалось киевское княжение, Мстиславу же достался Чернигов^{94}.

Результаты этого договора расцениваются иногда как «первые признаки зарождения на Руси коллективной формы правления, в данном случае системы дуумвирата»^{95}. Полагаем, что с точки зрения форм государственной власти Городецкий договор ничего принципиально нового в жизнь Руси не внес. Взаимоотношения Ярослава и Мстислава ограничивались по-прежнему рамками системы старейшинства и коллективного сюзеренитета. Большая же по сравнению с княжением Владимира коллективность действий и решений киевского и черниговского князей объясняется тем, что их отношения оформлялись понятием «братской семьи», в которой власть «старейшего» менее выражена, чем в «отцовской».

Смерть Мстислава в 1036 г. (единственный сын его Евстафий умер еще ранее — в 1033 г.) сделала Ярослава «самовластцем»^{96}. Правда, характерно следующее: для этого Ярославу пришлось устранить от политики последнего из живых сыновей Владимира — Судислава. Он, однако, не был убит. Летопись об этом говорит так: «Всади Ярославъ Судислава в порубъ, брата своего, Плесковѣ»^{97}.

Единовластием Ярослава завершился второй «круг» истории родового сюзеренитета на Руси. Как видим, общее направление междукняжеских отношений Владимировичей совершенно идентично отношениям Святославичей. Причина усобиц, потрясающих княжеский род, лежала отнюдь не во властолюбии или злонамеренности, скажем, Святополка. Как справедливо отметил А. В. Назаренко, в условиях родового владения ни один киевский князь не мог чувствовать себя полновластным правителем державы, пока был жив хоть один брат-соправитель^{98}. Даже старейшинство киевского князя не сдерживало и не предотвращало внутренних войн. Политическая ситуация в рамках старейшинства-принципата, таким образом, подобна своеобразному маятнику, движущемуся от соправительства братьев-сонаследников через усобицы к единовластному правлению одного из них.

К моменту смерти Ярослава на Руси оказалось две отчины: владения полоцких князей — потомков Изяслава Владимировича, и отчина Ярославичей — вся остальная территория Руси. Особое положение полоцкой ветви Лаврентьевская летопись объясняет преданием, записанным под 1128 г., согласно которому Владимир, раскрыв попытку покушения на свою жизнь Изяслава, наученного матерью, по совету своих бояр не предал его казни, а «воздвиг» ему отчину — новопостроенный город Изяславль^{99}. Это предание несомненно правильно передает суть происшедшего — «выдел» Изяслава при жизни отца из общединастического владения и утверждение за его родом отчинных прав на Полоцк^{100}. Вместе с тем полоцкая ветвь устранялась от претензий на старейшинство и Киев. Показательно, что Изяславу, умершему четырнадцатью годами раньше отца, в 1001 г., наследовал его сын Брячислав, передавший стол своему сыну Всеславу^{101}. Столь раннее утверждение Полоцкой земли как отчины Изяславичей надолго предопределило ее место в политической жизни Руси: потомки Ярослава Мудрого, считая полоцких князей чуждым элементом, всегда будут подчеркивать «инородность» полоцкой линии: «Рогволжими внуками» назовет их летопись^{102}. «Слово о полку Игореве» еще в конце XII в. будет помнить это династическое противостояние: «Ярославовы все внуки и Всеславовы». Полоцкие князья не будут приглашены на Любечский княжеский съезд 1097 г.

Но эту выделенность Изяславичей из общего владения не следует смешивать с политической изоляцией или независимостью. Никто из киевских князей не считал, что полоцкая династия совершенно независима от Киева, наоборот, ее политическая подчиненность очевидна^{103}.

В литературе особняком стоит вопрос о «Завещании» Ярослава Мудрого 1054 г. Существуют две противоположные трактовки значения этого документа, одна из которых приписывает «Ряду» исключительное значение поворотного момента в междукняжеских отношениях, другая утверждает его незначительность, традиционность и бедность политического содержания. Прежде чем определить собственное отношение к этим мнениям, посмотрим, внес ли «новый порядок», якобы установленный Ярославом, какие-либо новые моменты в отношения князей.

Среди пяти сыновей Ярослава ведущее положение заняли трое старших — Изяслав, Святослав и Всеволод, отношения которых получили название «триумвират»^{104}. Б. Д. Греков объяснял их особое положение заключенным союзом^{105}, А. Н. Насонов полагал, что «разгадку самого триумвирата найдем, если обратим внимание на то, что эти три князя представляли собой совместно „Русскую землю“ с ее тремя центрами: Киевом, Черниговом и Переяславлем»^{106}. В гегемонии триумвирата исследователь видел «лишнее сильнейшее доказательство господствующего ядра Киевского государства»^{107}. Вывод справедлив, но это не новость для Руси: аналогичным был «дуумвират» Ярослава и Мстислава Владимировичей тридцатью годами ранее, представлявшими Киев и Чернигов и господствующими над Судиславом (Псков) и Полоцком.

«Старейшим» (принцепсом) в триумвирате по праву первородства стал Изяслав. Первую трещину триумвират дал в 1068 г., когда в результате восстания Изяслав был на короткое время лишен Киева. Но омраченный этими событиями, союз вскоре восстановился в прежней форме. Причины же противоречий внутри триумвирата, определяемые лишь гипотетически^{108}, не были устранены и привели к тому, что Изяслав вновь лишается великокняжеского стола, на сей раз в пользу Святослава (1073–1076). После его смерти в Киев возвращается Изяслав, последнее княжение которого было коротким: через год он погиб. Период усобиц окончательно завершился. В Киеве сел Всеволод. Его единовластие сомкнуло последний «круг» родового сюзеренитета на Руси.

Один простой вывод следует из обзора деятельности триумвирата Ярославичей: их взаимоотношения в точности повторили все коллизии, дважды уже продемонстрированные ранее сыновьями Святослава и Владимира. Эта схожесть должна, как кажется, свидетельствовать, что здесь действовали те же механизмы и закономерности, что и ранее.

Завещание Ярослава известно нам в пересказе летописи. Возможно, существовало оно только в устном варианте. Среди его толкователей в меньшинстве оказались исследователи древнерусского права, чье мнение выразил В. И. Сергеевич. Он полагал, что с 1054 г. установилось наследование всех без исключения уделов «по отчине», «установление наследственного преемства в нисходящей линии». Все остальные мнения можно свести, как отмечалось, к двум основным: утверждению о новаторском характере документа^{109} и отрицанию такового, но в рамках прежних отношений.

Мнение, что в княжескую среду «Ярославовым рядом» вносилось нечто существенно новое, базируется на убеждении, что до 1054 г. на Руси не знали сеньората и вообще не существовало какой-либо процедуры наследования. Мы пытались показать, что «старейшинство» было знакомо Рюриковичам еще с конца X в. Фрагментарные свидетельства доказывают, что Русь, не дожидаясь завещания Ярослава Мудрого, знала строй государственной власти, отличный от патриархальной власти отца над сыновьями, т. е. систему старейшинства.

Завещание Ярослава 1054 г., исходя из вышесказанного, не было чем-то небывалым для политической мысли Руси. Ни в порядок наследования княжеских владений, ни в наследование киевского старейшинства, ни в форму государства оно не внесло практически никаких новых элементов^{110}. «Подобный ряд, — справедливо отмечал С. В. Юшков, — мог сделать Святослав; он также мог в своем завещании после всяких более или менее красноречивых ламентаций завещать киевский стол Ярополку, древлянскую землю Олегу, а Новгород Владимиру. Такой же ряд мог сделать и князь Владимир и, вероятно, сделал бы, если бы он не начал войны с Ярославом и если бы его не постигла неожиданная смерть»^{111}. Будучи, по выражению М. С. Грушевского, «политическим учением» династического владения, завещание Ярослава явилось лишь первым «законодательным актом» старой социально-политической структуры. Таким образом, несмотря на несомненную эволюцию междукняжеских отношений во второй половине X — первой половине XI в., положения и принципы Ярославового ряда правомерно распространять и на предыдущие княжения, не оставившие после себя подобных документов.

Обширное завещание Ярослава отнюдь не скудно политическим содержанием. Оно предназначалось современникам, не требовавшим большей ясности и недвусмысленности (аналогичные установления Бржетислава и Болеслава совершенно идентичны по форме). Перед нами система старейшинства как она представлялась человеку XI в.: место великого князя (принцепса) предназначено старшему в роде (другие основания не упоминаются). В завещании это — Изяслав, но предусматривался порядок перехода его власти (в случае естественной смерти) к младшим братьям. Старший сын в юридических связях династии занимал положение отца, т. е. приобретал тот же объем власти: «Сего (Изяслава. — Авт.) послушайте, яко же послушаете мене, да той вы будеть в мене мѣсто»^{112}, ему отдавался столичный Киев как «принцепский» (великокняжеский) удел. Объем власти великого князя, естественно, предусматривался существенно большим, чем остальных князей. Он выполнял роль сюзерена, пока еще ограниченную только политическими аспектами, достаточно определенно, хотя и в наивной форме указанную в ряде: «Рекъ (Ярослав. — Авт.) Изяславу: „Аше кто хошеть обидѣти брата своего, то ты помогай, егоже обидять“»^{113}.

Ряд Ярослава как явление классического типа принципата в основных чертах идентичен, например, тестаменту Болеслава Кривоустого. Отметим здесь утверждение за Киевом статуса так называемого принцепского удела, который в отличие от других земель не становится отчиной какой-либо ветви княжеской династии, а передается вместе с титулом и властью принцепса будучи материальным обоснованием его превосходства. Переходя на великокняжеский стол, князь сохраняет и отчинные владения. Структура принципата предполагала, таким образом, особый правовой статус Киевской земли как «общединастического владения» (термин условный), подобно тому как принцепским уделом в Польше стала Малая Польша со столицей в Кракове^{114}. Забегая вперед, скажем, что сама система принципата возможна только благодаря существованию особого юридического положения столичного удела, на который не распространяется отчинное право. Первые же попытки утверждения Киева как отчины какой-либо одной ветви Рюриковичей (как и аналогичные, но более успешные мероприятия в отношении Кракова Казимира (1177–1194) и Лешека Белого в Польше) знаменуют упадок принципата как общегосударственной формы власти, а точнее, становятся возможными благодаря этому упадку.

Закат родового сюзеренитета приходится на время княжения в Киеве великого князя Всеволода — последнего представителя первого поколения Ярославичей. Единовластием Всеволода завершилась эпоха классической, чистой формы принципата на Руси. Символично похороненный рядом с отцом, Всеволод унес с собой и режим Ярославового ряда 1054 г.

Исследуя родовой сюзеренитет на Руси в X–XI в., А. В. Назаренко задался вопросом, когда он перерастает в действительно феодальные отношения, основанные на вассалитете-сюзеренитете?^{115} Полагаем, что на этот вопрос с удивительной для своего времени прозорливостью ответил летописец, почувствовавший в период правления Всеволода существенные изменения в междукняжеских отношениях. Тревога перед наступающими новыми временами достаточно явственна в некрологе князя под 1093 г.: «Сему (Всеволоду. — Авт.) примшю послѣже всея братья столъ отца своего, по смерти брата своего, сѣде Кыевѣ княжа». Это еще старый, привычный порядок родового сюзеренитета. «Быша ему печали болше паче, неже сѣдящю ему в Переяславли. Сѣдяшю бо ему Кыевѣ, печаль бысть ему от сыновець своихъ, яко нача ему стужати, хотя власти ов сея, ово же другие; сей же омиряя их раздаваша власти имъ»^{116}. Вот в чем заключался новый смысл княжеских отношений. Появилось понятие волости как условного держания, бенефиция, жалуемого пока еще только киевским князем. Вокруг этого явления и будет развиваться вся политическая борьба князей, пока еще только предугадываемая современниками. Родовой сюзеренитет над территорией начал все больше перемещаться в сферу идеологии, мышления, вытесняемый из действительных отношений вассально-сюзеренными связями.

СИСТЕМА ЛЮБЕЧСКОГО СЪЕЗДА: «ОТЧИННОЕ СТАРЕЙШИНСТВО»

Единовластие Всеволода стало во многом переломным моментом в эволюции форм центральной власти на Руси и в развитии собственно междукняжеских отношений. Между тем, историки не находят существенных различий между княжением Всеволода и его ближайших преемников. После краткого периода усиления раннефеодальной киевской монархии, знаменуемого правлением того же Всеволода, Святополка, Мономаха и Мстислава, наступил период феодальной раздробленности, приведший согласно одной концепции к полной деструкции центральной власти, согласно другой — к вызреванию новой формы государственной власти, получившей название «коллективного сюзеренитета». Такая констатация, в целом, справедлива, но совершенно недостаточна. Необходимо более четкое уяснение эволюции форм центральной власти, изменения политической системы в этот период. Полагаем, что, объединяя правление столь разных по политическим убеждениям князей, исследователи смешивают две родственные, но тем не менее различные политические системы: собственно старейшинство и режим, установленный Любечским съездом 1097 г.

Помимо изменения сущности моментов отношений, выразившихся в росте удельного веса вассалитета-сюзеренитета, к моменту выхода на историческую сцену представителей второго поколения Ярославичей оказались исчерпаны и юридические основания, на которых строили свои отношения их отцы. Ряд Ярослава 1054 г., как указывалось выше, не имел своей целью установление единого порядка на достаточно долгую перспективу. Его действие заканчивалось там, где прекращалась жизнь поименованных в нем князей — сыновей Ярослава. Новое поколение должно было начинать переустройство заново. Сложность положения заключалась еще и в том, что ряд Ярослава трудно было приспособить к новым условиям жизни. Его горизонт ограничивался только одной княжеской семьей, сейчас же в отчине Ярославичей их оказалось три: Изяславичи, Святославичи, отодвинутые на второй план, и Всеволодовичи (добавляя сюда «изгоев»: потомство Ростислава Владимировича и Игоря Ярославича).

В первые годы после смерти Всеволода наиболее энергичные из князей попытались восстановить триумвират главных политических центров Русской земли: Киева, Чернигова и Переяславля, занятых соответственно Святополком Изяславичем, Владимиром и Ростиславом Всеволодовичами^{117}. Но, как оказалось, такая политическая комбинация была временной и недолговечной.

В прошедшие после смерти Ярослава десятилетия выдвинулось и уже серьезно разрабатывалось новое понятие княжеского владения. Речь идет о принципе отчины, который с 90-х годов XI в. начинает часто встречаться на страницах летописей. Силу этого принципа, сильно возросшую к 1093 г., вполне ощутил Владимир Мономах, ставший после смерти отца хозяином Киева, но вынужденный отказаться от него: «Аще сяду на столѣ отца своего, то имам рать съ Святополком взяти, яко есть столъ преже отца его былъ»^{118}. Вокняжение же Святополка, его законность оправдываются ссылкой на тот же принцип: «Сѣде на столѣ отца своего и строя своего»^{119}. Годом позже в вооруженном столкновении Мономах и Олег Святославич выяснили, что отчина первого — Переяславль, второго — Чернигов^{120}. И в ближайшие годы отчина будет утверждаться силой оружия, как это было в конфликте того же Олега и Изяслава — сына Мономаха^{121}. Но и в сознании совершенно мирных людей, летописцев, легитимность отчинных прав не вызывает сомнений: «Олег же надѣяся на правду свою, яко правъ бѣ в семь»^{122}.

Легко заметить, что сформировавшееся мнение о конкретных отчинах князей не признавало перекройки политической карты Руси, происшедшей в последние годы триумвирата Ярославичей, настаивало на первичности ряда Ярослава. Трения между Святополком и Мономахом, претензии Олега Святославича и необходимость решить вопрос с Ростиславичами и Давыдом Игоревичем неумолимо вели князей к необходимости узаконить новые отношения. Серией удачных военных и политических мер Мономах и Святополк заставили принять Олега Святославича их предложение, сделанное еще в 1096 г.: «Поиди Кыеву, да порядъ положимъ о Русьстѣй земли»^{123}. В 1097 г. состоялся знаменитый княжеский съезд в Любече^{124}. Как и ряд Ярослава 1054 г., постановления Любечского съезда имели два пласта: «принципиальных и специальных»^{125}, т. е. временных и прецедентных.

Оставляя в стороне обзор мнений ученых, высказанных по поводу Любечских постановлений, в основном согласных между собой, а также чисто политических обстоятельств и следствий Любечского съезда, попытаемся выяснить, какие новые моменты в отношении князей внесли его постановления, другими словами, какой была система властвования на Руси, создавшаяся в 1097 г.? Главный вопрос, который будет нас при этом занимать, — юридические принципы нового режима.

Текст постановлений Любечского съезда (по крайней мере в передаче «Повести временных лет») достаточно лаконичен: «Сняшася (князья. — Авт.) Любячи на устроенье мира, и глаголаша к собѣ, рекуще: „Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору дѣюще? А половци землю нашю несуть розно и ради суть, оже межи нами рати. Да нонѣ отселѣ имеемся въ ѣдино сердце, и блюдем Рускыѣ земли; кождо да держить отчину свою: Святополкѣ Кыевъ Изяславлю, Володимерь Всеволожю, Давыдъ и Олегъ и Ярославь Святославлю, а им же роздаяль Всеволодь городы: Давыду Володимерь, Ростиславичема — Перемышьль Володареви, Теребовль Василкови“. И на том цѣловаша крьст: „Да аше кто отсель на кого будет, то на того будем вси и крьст честный“»^{126}.

Таков оказался «поряд о Русской земле», достигнутый в 1097 г. Итак, отныне единая дотоле отчина потомков Ярослава Мудрого официально распадалась на три обособленных отчины трех старших линий: Изяславичей, Святославичей, Всеволодовичей^{127}. Эти отчины, надо думать, получали тот же статус, что и отчина полоцких князей, образовавшаяся почти веком ранее: выделенного из общеродового имущества владения, право на которое ограничивается исключительно пределами одной ветви княжеского рода. Таким образом, решения Любечского съезда действительно носили династическую окраску, как предполагали некоторые исследователи, поскольку, исключая полоцкую линию^{128}, заботились судьбой даже не всех князей Руси. Но тем не менее нет оснований отказывать им в государственном значении^{129}, так как речь в конечном счете шла о Киеве.

Комментируя летописный текст решений съезда, А. Е. Пресняков отметил в них «прежде всего отсутствие двух представлений: о единстве владения князей Ярославова потомства и о старейшинстве над ними киевского князя»^{130}. Эти наблюдения, совершенно справедливые в первой части, требуют уточнения во второй.

Киев достался Святополку, конечно, не на основании старейшинства в том понимании, которое было так популярно еще четверть века назад. О родовом старейшинстве Святополка (хотя он таковое и имел) летописный текст действительно не проронил ни слова. Но означает ли это, что никакого старейшинства (другими словами, власти) над остальными князьями Святополк не получил вообще? Уже дальнейшие политические события показали, что это не так. Что же в таком случае делало киевского князя сюзереном? Полагаем, что причиной тому был Киев, независимо от того, как он ему достался.

Дело в том, что к концу XI в. сформировалось убеждение в самостоятельном политическом значении Киева как столицы государства. На протяжении долгих лет он был принцепским (великокняжеским) уделом, главенствующим над всеми остальными землями Руси. И если в X в. Святослав Игоревич был верховным сюзереном вне зависимости от того, княжит он в Киеве или Переяславле на Дунае, то в конце XI в. князь уже не мог стать «старейшим» (сюзереном), не обладая Киевом. При подготовке Любечского съезда Святополк и Мстислав предлагали Олегу Святославичу собраться в Киеве, аргументируя тем, что Киев «столъ отець наших и дѣдъ наших, яко то есть старѣйшей град в земли во всей, Кыевъ»^{131}: Сознание главенства Киева приводило Святополка и Мономаха к мысли, что только здесь возможно решать дела государственного значения: «ту достойно снятися и порядъ положити»^{132}.

Обычно главным итогом и наиболее важным моментом Любечского съезда считают тот факт, что он юридически обосновал утвердившиеся ранее отчины трех ветвей Ярославичей. Принципиальное значение съезда, по нашему мнению, было не в этом. Гораздо более важной была констатация разрушения родового сюзеренитета и возникновения нового типа земельного держания — бенефиция, отличного от «отчины», корнями еще уходящей в родовой сюзеренитет. Давыд Игоревич, получивший Владимир, и Ростиславичи, получившие Перемышль и Требовль, сопровождены ремаркой: «А им же роздаялъ Всеволодъ городы»^{133}. Эти владения, полученные еще при предыдущем великом князе, были утверждены за их владельцами, но непосредственная зависимость таких держаний от Киева сохранилась. Неслучайно вассальная покорность этих князей (например, Василька) особо подчеркивается летописью: «Не помнить тебе (Давыд — Святополку о Васильке. — Авт.), ходя в твоею руку»^{134}. То же говорил и сам Давыд: «Неволя ми было пристати в свѣтъ, ходяче в руку (Святополка. — Авт.)»^{135}. «Над владениями Давыда Игоревича и Ростиславичей… нависла некоторая прекарность»^{136}. Перед нами начальные этапы формирования государственной системы землевладения, с течением времени все больше вытесняющей родовой сюзеренитет из княжеских отношений.

Но для собственно политической системы последующего времени еще более важным было признание за Святополком отчинных прав на Киев. В самом летописном тексте, правда, ничего не сказано о сроке действия этого решения. Речь идет только о настоящем времени. Но употребление самого термина «отчина» имеет прецедентный смысл и свидетельствует, что и в дальнейшем предполагалось закрепление киевского старейшинства за Изяславичами. Верховная власть, положение принцепса, таким образом, отныне должно было принадлежать только одной линии разросшегося рода Рюриковичей. Вместе с Киевом, следовательно, за Изяславичами закреплялось и политическое верховенство на Руси, становящееся их наследственной прерогативой^{137}.

Как видим, это принципиальный момент для политического развития Руси, не знавшей прежде подобного феномена. Если бы этот принцип был проведен вполне, то наследование киевского стола ограничивалось бы только представителями династии Изяславичей, а право перехода князей со стола на стол — лишь пределами их отчин.

Тем самым по системе принципата-старейшинства, предполагавшей великокняжеский стол достоянием всех Рюриковичей, был нанесен серьезный удар — в наследовании и преемстве киевского стола отменен общеродовой сеньорат (старейшинство), а тем самым изменен статут Киева как принцепского (великокняжеского) удела. Положение столицы государства, в политическом отношении еще преимущественное, во всех остальных моментах (юридических) приобретало тенденцию к уравнению с другими землями Руси. Это в дальнейшем неминуемо должно было привести и к падению политической традиции Киева как главного стола. Постановление Любечского съезда уже одним этим знаменовало изменение (упадок?) принципата как общегосударственной формы власти.

Княжение Святополка Изяславича, длившееся двадцать лет, при всех неблагоприятных коллизиях политической борьбы демонстрирует неукоснительное следование принципам 1097 г.^{138} Умер великий князь 26 апреля 1113 г. «Смерть Святополка поставила вопрос о киевском столе», — считал М. С. Грушевский^{139}. Это не совсем верно. Вопрос о преемстве киевского старейшинства не связывался со смертью великого князя. Юридически здесь все было ясно: Святополку должен был наследовать его старший сын Ярослав. Вопрос же о великокняжеском столе поставило киевское восстание, вспыхнувшее после смерти непопулярного у горожан Святополка. Результатом восстания оказалась смена княжеской династии: в Киев был приглашен из Переяславля Мономах.

Линия Изяславичей с этого момента навсегда была оттеснена от Киева, и вскоре отдельные ее ветви заглохли, другие измельчали^{140}. Но означала ли смена династии возврат к старейшинству 1054 г.?^{141} Для подобного вывода нет никаких оснований. Мономах как представитель переяславльских Всеволодовичей с точки зрения родового старшинства не был претендентом на Киев. В его приглашении в Киев сказалась чисто политическая конъюнктура: он зарекомендовал себя как наиболее энергичный князь, инициатор борьбы с половцами и т. д. и тем был более симпатичен киевским верхам, нежели кто-либо иной. Вокняжение Мономаха и правление его преемников — сыновей Мстислава и Ярополка — не было отрицанием решений Любечского съезда. Здесь во главу угла была поставлена та же идея, но только новая княжеская линия, уже правом силы и явочным порядком утверждающая Киев как отчину своего рода. В 1113 г. поменялись лишь фигуры, основополагающие принципы остались прежними. Да и само вокняжение Владимира Всеволодовича было закамуфлировано в одежды «отчинного старейшинства». «Поиди, княже, на столъ отенъ и дѣденъ», — призывали киевляне переяславльского князя^{142}. Киевляне и Мономах молчаливо делали вид, что ничего, собственно, не произошло: решение Любечского съезда об утверждении отчинных прав на политическое старейшинство за одной династией осталось в силе, только династия отныне другая — Всеволодовичи.

Всю систему княжеских отношений на Руси — подавление Ярослава Святополковича, нейтрализация черниговских и полоцких князей, концентрация земель в руках своего рода — Мономах строил, исходя из этого сознания^{143}.

В 1117 г. Мономах переводит старшего сына Мстислава из Новгорода в близкий к Киеву Белгород, с тем, несомненно, чтобы облегчить передачу ему киевского стола^{144}. Абсолютная гегемония Владимира Всеволодовича в Руси действительно сделала это после его смерти (1125) совершенно безболезненным. «Так восстановил Мономах, — точнее, впервые осуществил на деле идею старейшинства в земле Русской: Мстиславу лишь оставалось достроить начатое отцом здание», — резюмирует А. Е. Пресняков деятельность Владимира Всеволодовича^{145}. Мономах под идею династического старейшинства, утверждаемую и развиваемую им, пытался подвести новую династию, сам принцип оставляя в силе. Ввиду этого мы не считаем, подобно А. Е. Преснякову, деятельность Мономаха чем-то совершенно новым в формировании политических отношений на Руси. Владимир продолжал традиции княжения Святополка. Некоторые исследователи полагают, что Мономах сделал предсмертное завещание — ряд — относительно будущих судеб Киева^{146}, простирающийся (в отличие от ряда 1054 и 1097 г.) даже до второго поколения (его внуков).

Это завещание Мономаха (вернее, какая-то его часть) изложено под 1132 г. в итоговой записи Лаврентьевской летописи о семилетнем правлении в Киеве Мстислава Владимировича, в точности следовавшего политике отца: «Преставися Мстиславъ… И сѣде по немь брат его Ярополкъ, княжа Кыевѣ… В то же лѣто Ярополкъ приведе Всеволода Мстиславича из Новагорода и да ему Переяславль по хрестьному цѣлованью, якоже ся бяше урядил с братом своимъ Мстиславомь по отню (т. е. Мономаха. — Авт.) повелѣнию, акоже бяше има далъ Переяславль съ Мстиславом»^{147}.

Хотя в завещании формально ничего не говорилось о киевском столе и порядке его наследования, первые шаги к его осуществлению были расценены младшими сыновьями Владимира — Вячеславом, Андреем, Юрием — как попытка устранить их от отцовского Киева. Перевод Всеволода Мстиславича в Переяславль был истолкован однозначно: он получал такое же значение, как и перевод дедом его отца Мстислава в Белгород в 1117 г.^{148} Юрий и Андрей поняли это отчетливо: «се Яропълкъ, брат наю, по смерти своеи хощеть дати Кыевъ Всеволоду, братану своему»^{149}.

Общими усилиями Всеволод был изгнан из Переяславля, туда посажен его брат Изяслав Мстиславич, но и он не удержался долго, очевидно, по тем же мотивам, что и Всеволод. В конечном итоге, Переяславль достался сыну Мономаха Вячеславу, возможно, как признание за ним прав на Киев, достигнутое под давлением Юрия и Андрея.

Эти события ясно и недвусмысленно свидетельствуют о разработанной Мономахом, проводимой Мстиславом и врученной ими Ярополку политике. Мономах в развитие идей Любечского съезда утверждал старейшинство только за своей династией. Мстислав еще больше ограничил число претендентов, передав Киев Ярополку, не имевшему детей, с тем чтобы после его смерти Киев достался Мстиславичам и оставался затем в их линии. Никаких новых начал владения и наследования Киева, как иногда полагают, предложено не было, «ничто не указывает на то, чтобы в их (князей. — Авт.) планах играла роль идея майората, чтобы она приходила им в голову»^{150}. Ярополк, на чьи плечи была возложена эта задача, оказался недостоин ее. Более энергичные младшие братья не допустили передачи Киева в линию Мстиславичей, восстановив status quo. Но несмотря на неудачи режим Любечского съезда при жизни Ярополка сохранялся. Скажем словами А. Е. Преснякова: «Дело шло об утверждении за одной из линий Мономахова потомства — как исключительных прав на владение Киевом и Новгородом, так и связанного с киевским столом старейшинства в земле русской, руководящей роли во всей системе русских земель — княжений»^{151}.

Годы княжения Ярополка — время ослабления гегемонии Мономаховичей в Руси и их исключительного сюзеренитета над Киевом. Не в последнюю очередь отрицательную роль в этом сыграли раздоры внутри самой династии, не сумевшей преодолеть противоречия между младшими сыновьями и старшими внуками Владимира Всеволодовича, рассматривавшими свои наследственные права как предпочтительные.

Ослабление Мономаховичей привело к тому, что после смерти Святополка в 1139 г. они потеряли Киев. Ярополк не сделал, очевидно, распоряжений, но, вероятно, Мономаховичи преемником великого князя числили Вячеслава^{152}. Он и занял на короткий срок киевский стол (любопытна формулировка в Лаврентьевской летописи: «И посадиша (киевляне. — Авт.) и на столѣ прадѣда своего Ярослава»)^{153}. Но вокняжение Вячеслава, совершенно не подготовленное и рассчитанное только на успехи предшественников, было прервано энергичным представителем младшей ветви черниговских князей Всеволодом Ольговичем.

Вокняжение Всеволода, отстранившее от Киева Мономаховичей, казалось бы, разрушало режим Любечского съезда, подрывая отстаиваемый предыдущей династией принцип отчинности Киева, а значит, несменяемости в нем династии. Но произошло наоборот. Утвердившись на золотом столе, Всеволод из подрывателя устоев удивительным образом превратился в их защитника. В третий раз после 1097 г. в Киеве менялась династия и в третий же раз новая династия принимала сам принцип: настаивая на своей линии, пыталась перехватить отчинные права на Киев у своей предшественницы.

Уже первые шаги Всеволода в качестве великого князя свидетельствовали, что он, по выражению А. Е. Преснякова, вступил на путь Мономаха^{154}. Начал Всеволод с широкой программы оттеснения Мономаховичей от Киева: «И нача замышляти на Володимеричѣ и на Мьстиславичъ, надѣся силѣ своеи, и хотѣ сам всю землю держати с своею братьею, искаше подъ Ростиславом Смолиньска и подъ Изяславом Володимеря»^{155}. А. Е. Пресняков был совершенно прав, полагая, что деятельность Всеволода Ольговича свидетельствует о его желании и попытке создать систему междукняжеских отношений, аналогичную Мономаховой^{156}. Но сравнительно с Мономахом и Мстиславом у Всеволода Ольговича не было такого преимущества, как солидарность своей династии: Ольговичи и Давыдовичи, долгие годы находясь «в воле» Мономаховичей, больше интересовались собственной отчиной — Черниговом и Новгородом-Северским — и желали сделать великого князя орудием своих достаточно эгоистических устремлений. Не найдя поддержки у собственных братьев, Всеволод рядом искусных дипломатических ходов добился союза Мономаховичей, пока более благодатных, чем родня, но, однако, не оставляющих планов добиться завещанного им дедом Киева. Основной недостаток Всеволодовой дипломатии, таким образом, заключался в том, что, строя династическую политику в духе Мономаха (предполагавшую возвышение Ольговичей), он опирался на представителей соперничавшей династии, имея в тылу враждебных черниговских князей.

Подобно Мономаху Всеволод пытался закрепить старейшинство своей династии передачей Киева в наследство брату Игорю, «повторяя Мономаха, но в пользу семьи Ольговичей»^{157}. Еще в 1144 г., тайно он «обрек» свой стол Игорю Ольговичу^{158}. Желая подкрепить этот акт реальными шагами, Всеволод созвал в Киеве княжеский съезд с участием старшего Давыдовича — Владимира и старшего Мстиславича — Изяслава. Обращение великого князя к союзникам и раскрывает идею династической политики Всеволода — традиция Мономаха и Мстислава Владимировича: «Володимиръ посадилъ Мьстислава, сына своего, по собѣ в Киевѣ, а Мьстислав Ярополка, брата своего, а се я мольвлю: оже мя Богъ поиметь, то азъ по собѣ даю брату своему Игореви Киевъ»^{159}. Беспокоясь за судьбу своего стола, Всеволод еще раз проверил крепость крестного целования: «Всеволодь же еще сы в животѣ своемь, посла къ Изяславу Мьстиславичю Володислава, затя своего, а къ Давыдовицема Мирослава Андреевича, река: „Стоите ли въ хрестьномъ цѣлованьи у брата своего у Игоря?“ И рѣша: „Стоимы“»^{160}. Ответ князей был лживым, Изяслав Мстиславич и ранее знал, что нарушит присягу, как только сможет («Много замышлявшу Изяславу Мьстиславичю, нужна бысть цѣловати кресть»)^{161}, признавая старейшинство Всеволода («Всеволода есми имѣлъ въ првду брата старишаго, занеже ми братъ и зять, старѣи мене, яко отец»)^{162} только как временную уступку. Такими же лживыми оказались и заверения Всеволоду киевлян.

После смерти Всеволода киевский стол действительно на короткое время перешел к Игорю Ольговичу. Но ему не удалось продолжить политику брата, он даже не смог удержать Киев.

На этом заканчиваются попытки создания системы княжеских отношений в духе Любецкого съезда. До 1146 г. три династии стремились закрепить за собой исключительное право на старейшинство и связанный с ним сюзеренитет над Киевом — Изяславичи, Мономаховичи, Ольговичи.

Режим Любечского съезда, сохранившего принципат (великое княжение), но сделавшего его собственностью одной княжеской линии на основе отчинных прав, можно (не претендуя на точность термина) назвать отчинным, или династическим, принципатом. Подобная модификация системы принципата не есть нечто необычное, наоборот, скорее это закономерный этап его эволюции. Несколько позже, в конце XII в. подобную метаморфозу претерпевает принципат в Польше. Казимир II на Ленчицком княжеском съезде сделал первый шаг в закреплении исключительных наследственных прав на Краков (бывший принцепским уделом) за одной линией Пястов. Лешек Белый в начале XIII в. завершил этот процесс.

И на Руси, и в Польше изъятие принцепского (великокняжеского) удела из общеродового владения, закрепление за ним статуса отчины знаменовали упадок принципата как общегосударственной формы власти. Великокняжеский удел, обладавший дотоле особым статусом, в перспективе неминуемо должен был сравняться со всеми остальными землями. Его политическая гегемония не могла удерживаться долго, подкрепленная отныне только традицией. Князья других земель начинали смотреть на столичную землю как землю рядовой княжеской линии. В Польше подобные мероприятия свидетельствовали о практически полной деградации общегосударственного строя власти, торжество политической раздробленности. Результаты «династического старейшинства», таким образом, оказывались парадоксально противоположны первоначальной его идее укрепления и упорядочения государственной власти.

В отличие от Польши на Руси не удалось до конца последовательно провести решения Любечского съезда. Старания трех династий (не в последнюю очередь благодаря частой их смене) оказались напрасными. Со смещением Игоря Ольговича вновь восторжествовала идея отсутствия отчинных прав на Киев у какой-либо династии^{163}. Режим Любечского съезда остался как идеальная желаемая схема в среде Мономаховичей (точнее, у Мстиславичей), которые и впредь не будут оставлять надежд возродить политическое наследие деда. Их усилия останутся безуспешными, поскольку остальные князья будут придерживаться противоположного мнения о Киеве как общединастическом достоянии.

Попытки распространения отчины на Киев подорвали авторитет центральной власти, но незавершенность этого процесса предопределила следующее: слабея и теряя контроль над Русью, Киев еще долгие годы будет оставаться столицей, средоточием всех политических программ и устремлений русских князей^{164}.

1097–1146 гг. действительно особый этап в развитии политической системы Руси, который характеризуется несколькими моментами. Как указывалось выше, классическая форма принципата-старейшинства основывалась на родовом сюзеренитете княжеской династии. До конца XI в. это тождество было полным и подкреплялось идеологией. Со второй половины века наряду с родовым сюзеренитетом стали развиваться основанные на земельном пожаловании сюзерена типично вассальные связи. «Причастье» стало уступать место «наделению». Начался разрыв юридических форм и идеологических воззрений с фактической эволюцией форм феодальной собственности на землю.

Системе принципата отвечала идеология «старейшинства» в том ее виде, в котором находим ее в памятниках XI в. В период «династического старейшинства» на передний план выдвигается понятие «отчины», которая должна была объединить норму и практику. Не случайно ссылок на «старейшинство» в летописных текстах не находим (или они очень редки) вплоть до второй половины 40-х годов XII в., т. е. до окончательного крушения системы Любечского съезда. В это время систему «старейшинства» вновь попытаются возродить такие князья, как Юрий и Вячеслав Владимировичи, Изяслав Мстиславич — для занятия великокняжеского стола. А это свидетельствовало о возврате политической системы архаических времен, принципату на основе сеньората (родового старшинства), но уже на другом уровне. Но и эта реставрация не будет полной, так как родовой сюзеренитет, на котором она должна была бы строиться, остался только в области идеального — доктринах общности княжеского рода, братства князей и т. д.^{165}

Дальнейшее политическое развитие Руси в XII–XIII вв. не будет характеризоваться сколько-нибудь чистыми формами — это будет соперничество и равновесие (в зависимости от конъюнктуры военных и политических сил) двух рассмотренных выше систем: старейшинства и династического старейшинства. Первый будут отстаивать Ольговичи, второй — Мономаховичи. Компромиссы приведут к появлению знаменитых киевских дуумвиратов XII в.

КИЕВСКИЕ «ДУУМВИРАТЫ» XII в.

Наиболее интересным феноменом в XII в. с точки зрения форм власти в Киеве стала своеобразная структура, получившая в современной литературе название «дуумвиратов»^{166}. Это единственное принципиально новое явление в эволюции княжеской власти на Руси заслуживает самого пристального внимания. Историки долгое время проходили мимо случаев соправительства в Киеве двух князей как новой формы центральной власти. Пожалуй, первым, кто утвердил такой взгляд на них, был М. С. Грушевский^{167}. Исследователь рассматривал соправительство Изяслава Мстиславича и Вячеслава Владимировича, позднейшее кратковременное совместное княжение Ростислава с тем же Вячеславом в 50-х годах XII в. и аналогичное соправление Рюрика Ростиславича со Святославом Всеволодовичем — в 80–90-х годах как временный «компромисс», обусловленный исключительно равновесием военных и дипломатических сил противоборствующих княжеских коалиций в борьбе за Киев^{168}.

В таком же ключе политических перипетий борьбы за киевский стол рассматривают киевские «дуумвираты» и современные исследователи^{169}. Подобный подход объясняет непосредственные поводы и причины возникновения «дуумвиратов», оставляя главный для нас вопрос — происхождение подобной формы правления — практически открытым. Попытка Б. А. Рыбакова объяснить ее возникновение творчеством киевского боярства, «придумавшего» дуумвират^{170}, не представляется удачной. Да и само количество «дуумвиратов» в настоящее время не совсем определено, поскольку эта форма княжения в Киеве трактуется расширенно — как «фактическое соправление»^{171}.

Таким образом, можно констатировать, что помимо непосредственных политических обстоятельств возникновения дуумвиратов наши знания о них весьма скудны: неясен юридический статус этой структуры власти с точки зрения правосознания эпохи (т. е. XII в.), ее идейные источники и, наконец, глубинные причины (развитие политических учений и институтов власти Руси к середине XII в.), сделавшие существование дуумвиратов возможным.

Можно ли считать киевские дуумвираты XII в. какой-то особой, новой формой правления в Южной Руси или же всего лишь внешне похожий феномен, «фактическое» положение вещей, при котором сильный и энергичный князь навязывает свою волю киевскому?

Ясный ответ, помимо прочего, поможет определить количество дуумвиратов, отделить юридически «законные» от «фактических».

Полагаем, что ответ на эти вопросы нужно искать у самих современников событий в их взглядах на соправительство.

Вот как описывает ход событий, приведших к первому дуумвирату Изяслава Мстиславича и его дяди Вячеслава Владимировича, Киевская летопись. Под 1150 г. Изяслав в очередной раз занял Киев и сел на столе: «Изяславъ же въ Кыевѣ сѣде на столѣ дѣда своего и отца своего с честью великою», совершив обряд интронизации в Софийском соборе^{172}. Но, помня о притязаниях Юрия Долгорукого, в тот же год посылает Изяслав к Вячеславу со словами: «Нынѣ же, отче, осе даю ти Киевъ, поѣди, сяди же на столѣ дѣда своего и отца своего»^{173}. Под следующим годом читаем: «Уведе Изяславъ стрыя своего и отца своего Вячьслава у Киевъ. Вячьславъ же уѣха в Киевъ, и ѣха къ святѣѣ Софьи и сѣде на столѣ дѣда своего и отца своего»^{174}. Таким образом, при одном венчанном князе в Киеве венчался еще один. Оба находились в столице, ситуация требовала юридического оформления. «Утрии же день присла Вячьславъ къ Изяславу и рече ему: „Сыну, Богъ ти помози, оже на мене еси честь возложилъ, акы на своемъ отци. А я пакы, сыну, тобѣ молвлю: я есмь уже старъ, а всих рядовъ не могу уже рядити, но будевѣ оба Киевѣ“»^{175}.

Еще точнее, без лишних подробностей передает дело Суздальская летопись: «Изяслав же сѣде с Вячеславом в Кыевѣ, Вячеслав на Великом дворѣ, а Изяславъ подъ Угрьскымь»^{176}.

В 1154 г. после смерти Изяслава Вячеслав еще раз повторяет формулу приглашения к соправительству, теперь уже по отношению к Ростиславу Мстиславичу: «Сыну, се уже въ старости есмь, а рядовъ всих не могу рядити, а, сыну, даю тобѣ, якоже брат твои держалъ и рядилъ, тако же и тобѣ даю. А ты мя имѣи отцемь и честь на мнѣ держи, якоже и брат твои Изяславъ честь на мнѣ держалъ и отцемъ имѣлъ»^{177}. Аналогично рассудили и киевляне: «Якоже и брат твои Изяславъ честилъ Вячеслава, такоже и ты чести, а до твоего живота Киевъ твои»^{178}.

Таким образом, первые два дуумвирата были признаны если не совершенно новым, то особым порядком княжения в Киеве, обставлены соответствующими обрядами и формулами. Юридический статус новой структуры — разделение старейшинства и реальной власти (соединенные ранее в одном лице) между двумя князьями, одновременно сидящими в Киеве, — осознавали и князья, и общественность. Произошло своеобразное разделение законодательной и исполнительной власти киевского князя.

Совершенно аналогичной формулой разделения старейшинства и управления Русской землей сопровожден дуумвират Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича: «Бѣ бо Святославъ старѣи лѣты, и урядився (Рюрик. — Авт.) с нимь, съступися ему старѣшиньства и Киева, а собѣ взя всю Рускую землю. И утвердившеся крестомъ честнымъ, и тако живяста у любви»^{179}.

Заметим, что все три дуумвирата сопровождены в летописных источниках схожими этикетными формулами об уступке старейшинства взамен распоряжения судьбами Русской земли. Ни в одном другом «реальном дуумвирате» подобной формулы не находим. Значит, они не были осмыслены как новая или иная по сравнению с предыдущими княжениями форма правления в Киеве. Следовательно, находятся либо в области реальных политических отношений, но не юридических норм (как действительное вмешательство князей в дела Киева, навязывание воли), либо в области идеологических доктрин (как уступка «старейшинства» Всеволоду Большое Гнездо, оказавшаяся чистейшей воды фикцией). Только в указанных трех случаях можно рассматривать совпадение практики, права и идеологии, а значит, только они и могут быть признаны дуумвиратами.

Теперь перейдем к вопросу об идейных источниках, общественной необходимости и политических условий возникновения этой новой для Киева и, пожалуй, вообще Руси структуры власти.

После смерти Всеволода Ольговича в 1146 г. с невиданной дотоле силой возобновилась борьба за Киев, длившаяся практически целое десятилетие. Основными конкурентами на сей раз стали старшие внуки и младшие сыновья Мономаха. Противоречия в этой солидарной ранее ветви князей впервые дали о себе знать еще в 30-е годы XII в., теперь же переросли в открытую усобицу. А. Е. Пресняков определил политическое существо этой борьбы как «крайне обострение борьбы тех же двух начал, какими определялись междукняжеские отношения и владельческое положение князей со времени Ярославичей: отчинного раздела и старейшинства в Русской земле». С этим выводом можно вполне согласиться, если в указанных началах видеть не отвлеченные принципы, а две различные концепции политического развития Руси (соответственно системы 1054 и 1097 гг.), отстаивавшиеся различными коалициями князей.

Система Любечского съезда в Мономаховой редакции, как указывалось, больше всего отвечала чаяниям потомства Мстислава, в чью отчину должен был перейти Киев. Младшие сыновья Владимира Всеволодовича еще в княжение Ярополка пытались не допустить Мстиславичей до Киевского стола и возобновить сеньорат хотя бы среди Мономаховичей. Это с необходимостью вело их к опоре на иные, чем Мономаховы, воззрения и концепции. Так определялись две различные точки зрения на дальнейшую судьбу Киева, поддерживаемые, с одной стороны, Мстиславичами, с другой — Владимировичами.

Общественное развитие Руси к середине XII в. выработало только две формы политической системы государственной власти — «старейшинство» и «отчинное старейшинство». Отрицая последнее, Владимировичи могли опереться только на времена долюбечские, домономаховы. Этому способствовало то, что идеологические основы принципата (в том числе понятие старейшинства), сильно пошатнувшиеся, так и не были сломлены мономаховой традицией. Их-то и воскресили такие князья, как Юрий Долгорукий и Вячеслав Владимирович, в противовес отстаиваемому Мстиславичами принципу отчинности Киева. В общественной мысли эти идеологические доктрины середины XII в. находились в равновесии.

В таком же равновесии пребывали и военные силы противоборствующих коалиций. Война, втянувшая в свою орбиту практически все земли Руси от Суздаля до Галича, шла с необычайным напряжением и ожесточением. Каждый из главных претендентов на великое княжение — и Изяслав Мстиславич, и Юрий Владимирович — по нескольку раз захватывали и теряли Киев. Выдвинутый Юрием на первый план принцип старейшинства сделал свое дело: заставил и Изяслава до некоторой степени считаться с ним. Но это была палка о двух концах: она ударила и по Юрию, так как старейшиной среди Мономаховичей оказался безвольный Вячеслав, к тому времени старший из сыновей Владимира Всеволодовича.

В изнурительной борьбе, в которой ни один из претендентов не получал подавляющего перевеса, Юрию и Изяславу недоставало легитимных прав для утверждения в Киеве. Оба стали разыгрывать вячеславову карту, пытаясь использовать старейшинство. Ка´к это делал Изяслав, частично рассмотрено выше. Путем совместного правления с Вячеславом Изяславу удалось достичь желаемого компромисса. Так были совмещены две политические системы: отчинное старейшинство и отстаиваемый Вячеславом и Юрием принципат 1054 г. Вместе с тем был достигнут компромисс и в идеологии между принципами отчины и старейшинства.

В конце июня — начале июля 1151 г.^{180}, в очередной раз победив Юрия, Изяслав и Вячеслав торжественно вступили в Киев и, по всей вероятности, совершили совместный обряд венчания. «С великою честью въѣхаша въ Киевъ и ту поклонившеся святѣи Софьѣ и святѣи Богородици Десятиньиѣи и пребыша у велицѣ весельи и у велицѣ любви, и тако нача жити»^{181}. Дуумвиры добились от Юрия признания законности новой структуры: «Цѣлуи хрестъ, яко ти… Киева подъ Вячеславом и подъ Изяславомъ не искати. И на томъ на всем нужа бысть Дюргеви цѣловати хрестъ»^{182}. Наконец, в сентябре 1151 г.^{183}, окончательно изгнав его из Южной Руси, дуумвиры сели на своих столах: Вячеслав — на Великом дворе, Изяслав — на Угорском^{184}.

Дуумвират принес положительные результаты: до смерти Изяслава положение вокруг Киева стабилизировалось. Как видим, во всей этой истории совершенно нет места боярству, «придумывание» нового строя власти никак нельзя отнести на его счет. Речь шла только о княжеских взаимоотношениях и планах. Более того, боярство достаточно скептически относилось к возможности княжения Вячеслава в Киеве. Еще в начале 1150 г. «кияне» говорили Изяславу: «Гюрги вышелъ ис Киева, а Вячеславъ сѣдить ти в Киевѣ, а мы его не хочемъ»^{185}. Ранее, весной того же года, узнав о желании Юрия посадить в Киеве Вячеслава, «бояре же розмолвиша Дюргя, рекуче: „Брату твоему не удержати Киева, да не будеть его ни тобъ, ни оному“»^{186}.

Однако уже через четыре года после смерти Изяслава само киевское боярство настаивает на сохранении дуумвирата, на этот раз Вячеслава и Ростислава^{187}. Но этого все же мало, чтобы поставить и само его создание в заслугу боярству. Просто результаты этой структуры превзошли все ожидания.

В конце 60 — начале 70-х годов XII в. достигло пика могущество Ростово-Суздальского князя Андрея Юрьевича Боголюбского, опиравшегося на единоличную власть, солидарность земли и обширные союзные обязательства подвластных ему князей. В отличие от отца Андрей не получил прозвища Долгорукий, но влияние князя чувствовалось во всех сколько-нибудь серьезных политических событиях Руси, будь то в Новгороде или Киеве. Несмотря на то что могущество Андрея сильно преувеличено в летописях (Лаврентьевской, отражающей Суздальское летописание, и Ипатьевской, в этой части зависимой от Владимирского летописания), следует признать, что среди «русских», т. е. южных, князей равной Андрею фигуры не было. Князья Южной Руси частью вынуждены были мириться с его влиянием, частью, однако, умело использовали авторитет Боголюбского в упорной борьбе за Киев.

Властное вмешательство в южнорусские дела Андрея, пытавшегося играть роль патриарха русских князей, не привело к стабилизации положения вокруг Киева, напротив, дважды вызывало серьезнейшие политические и военные кризисы, один из которых закончился взятием и разграблением Киева в 1169 г., другой летом 1173 г.^{188} привел в Киевщину огромную рать, в рядах которой насчитывалось двадцать союзных Андрею князей.

Дестабилизация Андреем внутриполитической ситуации в Киевщине, игра на различных коалициях князей, а в них — ставка каждый раз на нового претендента, принесли свои плоды: первая половина 70-х годов XII в. явила едва ли не наиболее пестрый калейдоскоп смены в Киеве князей. Ситуация осталась такой же и после убийства в июне 1174 г. владимирского «самовластца» собственными дворянами.

Междукняжеские отношения в это время осложнялись еще и далекими последствиями усобиц старших и младших Мономаховичей в 40–50-х годах. В этих условиях разрушалось представление об отчинных правах на Киев только за «Владимировым» племенем, поскольку воскрешенный принцип старейшинства-сеньората не предполагал ущемления прав других княжеских линий. Этим воспользовались на сей раз Ольговичи, ранее отторгнутые от «золотого стола», теперь же заявившие и о своих правах. Изяслав Давыдович был первым после долгого перерыва князем черниговской династии, севшим в Киеве^{189}. И вот в 70-х годах снова обостряется борьба за Киев: черниговские князья пытаются играть роль равноправных партнеров и воспреемников, Мономаховичи делают последнюю, неудачную попытку восстановить Мономахову традицию (спор Ярослава Изяславича со Святославом Всеволодовичем см. гл. II)^{190}.

Среди черниговских князей на первые роли выходит в это время Святослав Всеволодович, оставшийся старшим среди левобережной династии^{191}. Теперь он пытается утвердиться и как старейшина во всем роде Рюриковичей, что давало бы ему права и на Киев. Ему действительно, благодаря военной силе удалось в 1176 г. на некоторое время (не без помощи пригласивших его киевлян) завладеть столицей^{192}. После изгнания Ростиславичами он оставался главным претендентом на великое княженье. Это заставило их (по мнению летописи, не хотевших «губити Рускои земли и крестьяньскои крови проливати»)^{193} предложить ему в 1176 г. киевский стол^{194}.

Святослав согласился не сразу. Он предпринял попытку изгнать соперников вообще: «Помысмли во умѣ своемь, яко Давыда ему, а Рюрика выжену изъ землѣ, и прииму единъ власть Рускую с братьею»^{195}. Попытка оказалась неудачной, Святослав не получил ничего, в Киеве сел Рюрик Ростиславич. Прав оказался летописец: «Богъ бо не любить высокая мысли наша, възносящегося смиряеть»^{196}.

Это произошло в 1180 г. В том же году Святослав в который раз совершил набег и захватил Киев. Рюрик отступил в Белгород, но удачными действиями посеял панику в стране Святославовых союзников, оказался хозяином положения и снова предложил компромисс: «Рюрики же аче побѣду возма… и размысливъ с мужи своими, угадавъ, бѣ бо Святославъ старѣи лѣти. И урядився с нимь, съспупився ему старѣшиньства и Киева, а собь возя всю Рускую землю. И утвердившеся крестомъ честнымъ»^{197}.

Так в Киеве возник очередной дуумвират, длившийся до смерти Святослава Всеволодовича в 1194 г., после чего Рюрик стал «единодержцем». Это действительно был компромисс, не просто между Рюриком и Святославом — между отчинной концепцией «Мономахова племени» и концепцией старейшинства Ольговичей.

Оставляя в стороне вопросы функционирования нового дуумвирата, достаточно освещенные в литературе^{198}, попытаемся ответить на вопрос: было ли возникновение диархии в Киеве в XII в. закономерным этапом развития центральной власти, или же это — временное явление, в достаточной мере случайное и недолговечное.

Для политической мысли Руси XII в., вообще отдающей предпочтение коллективным формам власти, диархия — явление отнюдь не чуждое. Законность всех трех дуумвиратов не подлежала сомнению для общества Руси и Киева^{199}. Таким образом, их возникновение было подготовлено и, значит, в какой-то степени закономерно в условиях неразрешимых политических и военных кризисов. Но мог ли стать новый строй власти столбовой дорогой развития политических институтов Руси, основой дальнейшего развития?

На этот вопрос приходится отвечать отрицательно. Никто из дуумвиров, да и вообще современников, не рассматривал диархию как нерушимый, навечно установленный порядок. Это особенно хорошо иллюстрирует третий дуумвират Рюрика Ростиславича и Святослава Всеволодовича.

У каждого из них была своя программа властвования в Киеве, но различались они основанием, а конечная цель была общей — установление единоличного правления в Южной Руси. У Святослава это проявилось в стремлении «одному держать всю власть Русскую» даже после первого предложения Ростиславичей в 1180 г. Рюрик также не оставлял надежд стать «самовластцем», вынашивая замыслы, может быть, еще более честолюбивые, чем Святослав. Он дождался своего часа: Святослав умер раньше. После этого его личное летописание неоднократно титулует Рюрика «самодержцем», «самовластцем», «царем». Пример вдохновляемого князем придворного летописца Моисея, игумена Выдубецкого монастыря, — уникальный во всем летописании домонгольского периода случай действительной апологии единоличных форм власти.

Дуумвираты сыграли свою положительную роль в жизни Киева в XII в., примиряя враждебные княжеские союзы и политические учения, дважды стабилизировав положение столицы. Но они не стали, да и не могли стать основой дальнейшего политического развития, основой строительства центральной власти, поскольку рассматривались и их участниками, и современниками только как временный перерыв в непрерывной цепи единоличных княжений.

СИСТЕМА «КОЛЛЕКТИВНОГО СЮЗЕРЕНИТЕТА» НА РУСИ В XII–XIII вв.: ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ И ИСТОРИОГРАФИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ

Одной из важнейших и нерешенных проблем древнерусской истории является проблема организации государственной власти и механизма междукняжеских отношений в период феодальной раздробленности XII–XIII вв. Вопросы, связанные с этой темой, достаточно оживленно обсуждались в исторической литературе прошлого века, но ввиду отсутствия единого исследовательского подхода не получили удовлетворительного объяснения. Последовавший затем известный перерыв историографических традиций привел к тому, что и советской исторической наукой проблема была унаследована в таком же дискуссионном состоянии. Чрезвычайная сложность, а порой и невозможность исследования форм государственной власти на основе принятой в советской историографии вотчинно-сеньориальной теории эволюции древнерусского феодализма долгое время препятствовала заметному прогрессу изучения междукняжеских отношений XII–XIII вв.

В этом разделе предполагается сделать едва ли не единственную в советской историографии конкретно сформулированную и имеющую некоторые черты завершенности концепцию организации княжеской власти в XII–XIII вв. Это так называемая теория коллективного сюзеренитета русских князей над Киевом.

Несмотря на то что сформулирована эта концепция была не так давно и приобрела популярность в последние два десятилетия, она, в сущности, весьма традиционна для отечественной исторической мысли. Призванная преодолеть недостатки предшествующих объяснений государственного устройства Руси XII–XIII вв., конструкция «коллективного сюзеренитета» обнаруживает устойчивую зависимость от ранее предложенных теорий, ко многим из которых генетически восходит. Корни концепции «коллективного сюзеренитета» входят в два историографических стереотипа, выработанных еще в прошлом веке. Здесь сказались, несомненно, различные интерпретации «родовой теории» С. М. Соловьева с ее идеей родового владения, ставшей к началу XX в. общим местом трудов по истории Руси. С другой стороны, своеобразно дала себя знать и унаследованная от историографии прошлого века мысль о распаде Киевской Руси с середины XII в. на ряд самостоятельных государственных организмов. Как увидим ниже, теория «коллективного сюзеренитета» есть попытка преодоления обеих указанных парадигм, но не путем отказа от них, а посредством объединения и компромисса.

Зависимость советской исторической науки от работ историков XIX в. очевидна. До настоящего времени в состоянии скрытой дискуссии остается вопрос о государственной форме Руси, в том числе и в период феодальной раздробленности. Подавляющее большинство дореволюционных исследователей, историков и правоведов не признавали существования государства в строгом смысле у восточных славян в X–XIII вв. Пытаясь рассматривать древнерусскую историю в точных юридических понятиях и терминах, они не находили факторов, определяющих государственное единство Руси, отводя таковую роль лишь единству правящего дома. Известно, какую силу имели эти воззрения, скрепленные авторитетом таких выдающихся историков, как В. И. Сергеевич, В. О. Ключевский, А. Е. Пресняков и др., в довоенной советской историографии. Не в последнюю очередь это было обусловлено тем, что в 20–30-е годы активно работали историки, идейно вышедшие из школы В. О. Ключевского. Не признавал наличия государства на Руси, например, М. Н. Покровский. Историки же, утверждавшие существование относительно единого государства в X–XI вв., не смогли преодолеть идеи государственного распада в середине XII в. Эти взгляды, поддерживаемые в свое время С. В. Юшковым, Б. Д. Грековым, дожили до наших дней.

Таким образом, к середине 60-х годов, когда впервые возник термин «коллективный сюзеренитет», в советской историографии все еще достаточно влиятельны были воспринятые из дореволюционных трудов две идеи: коллективного владения княжеским родом русскими землями и государственного распада некогда единой раннефеодальной монархии на более десятка независимых в политическом отношении организмов при отсутствии единой государственной власти. Таковы историографические основы возникновения концепции «коллективного сюзеренитета» в период феодальной раздробленности.

Теория коллективного сюзеренитета в общих чертах была намечена В. Т. Пашуто в вышедшей в 1965 г. монографии «Древнерусское государство и его международное значение», написанной рядом крупных историков. К этому времени мысль о полной государственной деструкции Руси уже мало кого удовлетворяла, и созрела необходимость отыскания какого-либо генерального, структурообразующего принципа социально-политических отношений в период феодальной раздробленности XII–XIII вв. В указанной монографии полемизируя с современной ему зарубежной историографией, утверждавшей государственную анархию для XII–XIII вв., но и не принимания мнения о сохранении единого государства во главе с киевским князем, В. Т. Пашуто выдвигает идею о гегемонии в Южной Руси (собственно, Русской земле и Киеве в том числе) нескольких наиболее влиятельных князей.

В конце 60 — начале 70-х годов В. Т. Пашуто выступил с рядом статей, в которых развил ранее высказанный взгляд на государственный строй Руси XII–XIII вв. как на систему «коллективного сюзеренитета»^{200}. Определяющим для нового государственного порядка Руси ученый считал понятие «части», «причастия». Все сильнейшие князья, властвующие в порядке коллективного сюзеренитета над Киевом и Русской землей (сузившейся в конце XII в. до пределов Киевской земли), приобретали право на эту власть путем выделения им каких-либо земельных владений в Киевщине. В условиях феодальной раздробленности, острого соперничества враждующих княжеских группировок система коллективного сюзеренитета в реальной жизни устанавливалась путем захвата Киева той или иной коалицией. Наиболее влиятельными, а следовательно, и чаще других правившими в Киеве В. Т. Пашуто признавал две коалиции: Суздаль — Галич и Волынь — Смоленск^{201}. Захватив Киев, любая из названных группировок выдвигает из своей среды кандидата, который и становился киевским князем, впрочем, только «номинальным»^{202}, раздававшим всем своим соправителям Русскую землю в качестве «причастий». Такие владения были гарантом их участия в выполнении общегосударственных обязательств. Основным же регулятивным органом вновь созданной системы междукняжеских отношений стали общерусские съезды — «снемы»^{203}. Таким образом, эволюция политической системы Киевской Руси ко второй половине XII в., по мнению В. Т. Пашуто, выглядит следующим образом: от «раннефеодальной монархии» X–XI вв. с единоличным правителем во главе к «монархии периода феодальной раздробленности».

Следовательно, сторонникам теории коллективного сюзеренитета удалось преодолеть идею государственного распада Руси путем сочетания теорий коллективного владения и отсутствия единоличной центральной власти в период феодальной раздробленности. Концепция коллективного сюзеренитета представляется в настоящий момент наиболее стройной и законченной формулировкой структуры государственной власти в Киевской Руси XII–XIII вв., но она не устраивает сторонников концепции сохранения на Руси «общерусского строя власти», основанного на принципах «федерализма» во главе с Киевом^{204}.

Серьезные трудности возникают у этой теории и с точки зрения правосознания древнерусской эпохи^{205}. Да и сами сторонники теории коллективного сюзеренитета отмечают, что она построена на косвенных свидетельствах и «не находит подтверждения в летописях и других источниках»^{206}.

Неслучайно в работах представителей указанного направления мы не найдем единого мнения, когда же все-таки наступила эпоха коллективного правления в Киеве. Так, В. Т. Пашуто ограничился лишь расплывчатым утверждением, что произошло это «после триумвирата Ярославичей и после Мономаха»^{207}. Л. В. Черепнин настаивал, что «Киев стал центром федерации с государственной формой, которую В. Т. Пашуто назвал „коллективный сюзеренитет наиболее сильных князей“ только к началу XIII в.»^{208}. Н. Ф. Котляр относит время возникновения нового государственного порядка ко времени борьбы за Киев Изяслава Мстиславича и Юрия Долгорукого, т. е. к 50-м годам XII в.^{209}

Нет единства и в вопросе о государственном статусе коллективного сюзеренитета. Если В. Т. Пашуто и Н. Ф. Котляр рассматривают его как «общерусскую форму правления»^{210}, то Л. В. Черепнин — сторонник государственного распада, ограничивает действие этой системы только собственно Киевом^{211}.

Все это еще раз заставляет критически подойти к теории коллективного сюзеренитета и проверить достаточность аргументов ее сторонников.

Как отмечалось, стержнем теории коллективного сюзеренитета, ее вещественным фактором считается представление о наделении всех соправителей «частью» в пределах Киевской земли^{212} и выведении их тем самым на общегосударственный уровень. Следовательно, по логике теории, как только мы обнаруживаем факт наделения князя волостью в Русской земле, мы вправе заключить, что он становится соправителем киевского князя. Собственно, историки так и делали. Как наиболее характерные ими приводились два случая: 1148 г., когда Изяслав Мстиславич наделил сына Юрия Долгорукого Ростислава, и 1195 г., когда киевский князь Рюрик Ростиславич наделил Всеволода Большое Гнездо, как бы подразумевая, что подобных примеров можно сыскать и больше.

Но в том-то и дело, что этими двумя примерами и ограничивается круг доказательств, которыми располагает теория коллективного сюзеренитета. Только в этих случаях волости в Киевской земле, выделяемые во владение иным князьям, названы «частью»^{213}.

Присмотримся к этим случаям внимательнее.

В 1148 г., уйдя от отца — суздальского князя Юрия Долгорукого, Ростислав Юрьевич, не получивший волости в Суздальщине, пришел к киевскому князю Изяславу Мстиславичу с тем, чтобы тот дал ему владения в собственной земле. Изяслав дал ему города Божский, Межибожье, Котельницу и еще какие-то два города^{214}. Однако через некоторое время, узнав, что Ростислав замышляет нечто против него (отец Ростислава, Юрий Владимирович, — традиционный соперник Изяслава), киевский князь отбирает данную им волость и отсылает Ростислава к отцу. Вот здесь и произносит Юрий ту фразу, которая считается первой формулировкой принципа «причастья»: «Тако ли мне части нету (в Лавр. — „причастья“. — Авт.) в Рускои земли и моим детям?»^{215}. Что же доказывает приведенное место летописи? Был ли Ростислав Юрьевич соправителем Изяслава? Безусловно, нет. Мог ли посредством сына таковым стать Юрий? Вне всякого сомнения, нет: 40-е годы XII в. — период долгого и упорного противостояния Изяслава и Юрия в борьбе за киевский стол, 1148 г. — ее разгар.

Другой, наиболее показательный с точки зрения теории коллективного сюзеренитета пример. В 1195 г. суздальский князь Всеволод Юрьевич Большое Гнездо потребовал у Рюрика Ростиславича — князя киевского наделения в Русской земле, причем теми городами, которые ранее были отданы Рюриком зятю — Роману Мстиславичу. После долгого колебания Рюрик отбирает три города Романа — Торцкий, Треполь и Корсунь — и передает их Всеволоду на условии участия последнего в совместном походе против половцев. Через год, когда Всеволод не выполнил своих обязательств, Рюрик «отъя отни городы, ты который же бяшет ему (Всеволоду. — Авт.) далъ в Рускои земли и розда опять братьи своеи»^{216}. В аргументации Всеволодом своего требования, а Рюриком своего поступка, действительно, во второй раз в летописи употреблено понятие «части»: «В Рускои землѣ части просилъ еси у мене…»^{217}.

Но дает ли это известие право трактовать его в духе теории коллективного сюзеренитета? Даже если следовать ей, то окажется, что Всеволод был соправителем всего один год, да и то его соправительство зависело всецело от воли Рюрика. Но летописная статья указывает и совершенно определенный мотив наделения Всеволода: участие в обороне Южной Руси; никакие политические мотивы с этим актом не связываются. Собственно, в таком же духе рассматривал эти события и сам Всеволод. Перед передачей ему волости на очередной призыв присоединиться к походу на половцев он ответил Рюрику: «Кому еси в ней часть далъ, с тем же ей и блюди и стережи»^{218}. Что же касается «старейшинства» Всеволода, действительно дававшего ему основания для политических претензий, то, по свидетельству Рюрика Ростиславича и самого Всеволода, его «положили» на суздальского князя несколько ранее 1195 г., во всяком случае уже до требования «части» в Русской земле он считался «старейшиной»^{219}.

События 1195 г., развернувшиеся вокруг трех южно-русских городов, — совершенно обычное для феодализма явление обеспечения военной службы путем земельного пожалования, ничего больше. Никакого соправительства в них не видели даже сами участники, нет основания видеть его и сегодня.

Как видим, аргументы теории коллективного сюзеренитета отнюдь небезупречны. Но, как ни странно, даже признание их таковыми — тоже опровержение этой теории, так как окажется, что новая форма государственного правления, возникшая в период феодальной раздробленности, в XII в. функционировала всего два раза и каждый раз — не более года.

В первой половине XIII в., а именно перед битвой на Калке в 1223 г., В. Т. Пашуто насчитывает четырех соправителей в Русской (т. е. Киевской) земле, имевших в ней «причастия»: Мстислав Романович, Мстислав Святославич, Мстислав Мстиславич и Юрий Всеволодович^{220}. Эти князья, действительно, называются летописью «старейшинами» среди русских князей, но имели ли они «причастие»? Только двое из них — Мстислав Романович — как киевский князь и Мстислав Мстиславич (последний, впрочем, предположительно) подобными земельными владениями обладали. Черниговской же Мстислав Святославич и Юрий Всеволодович Владимирский в 1223 г. никаких волостей на Киевщине не держали^{221}.

Все это позволяет утверждать, что «причастье» никогда не выполняло главную роль в системе коллективного сюзеренитета. Статус государственного учреждения оно приобрело только в работах историков.

Одной из существенных черт нового порядка государственной власти считается институт княжеских съездов, призванный в новых условиях второй половины XII в. регулировать отношения внутри коллектива соправителей и вырабатывать совместные решения^{222}. По логике, этот институт должен быть порождением нового порядка вещей и отражать новые реалии второй половины XII в. Княжеские съезды должны были бы возникнуть вместе с системой коллективного сюзеренитета как ее высший «законодательный» орган.

Однако историческая действительность не дает права для подобных оценок. Княжеские съезды, «снемы», как их именует летопись, — явление гораздо более древнее, чем собственно феодальная раздробленность: их история уходит корнями в XI в.^{223} Более того, даже если принять мнение некоторых исследователей, что далеко не все съезды XII в. попали по тем или иным причинам на страницы летописей, приходится признать, что «золотой век» этого института ко второй половине указанного столетия был уже пройденным этапом: если не считать съездом любую встречу двух князей, наибольшее их количество выпадает на конец XI — первую половину XII в. Да и качественно съезды периода феодальной раздробленности сильно уступали своим предшественникам: если «снемы» XI в. решали такие глобальные проблемы, как выработка законодательства (Русская правда), животрепещущие вопросы распределения вотчин и регуляции междукняжеских отношений (Любечский съезд 1097 г., Уветичский 1100 г.), то съезды второй половины XII в. ограничиваются лишь вопросами противостояния половецкому полю и организации совместных походов в степь. Никаких вопросов внутренней политики «снемы» этого времени, как правило, не касаются^{224}.

Если признать, что единственной проблемой новой формы власти были вопросы войны с половцами, фактором по отношению к ней внешним, то тогда княжеские съезды действительно могут претендовать на роль высшего государственного органа, но с большим основанием подобное место можно отвести съездам предшествующей эпохи, действительно до некоторой степени регулировавшим возникающие вопросы внутренней жизни государства.

Реальное значение княжеских съездов действительно достаточно большое, все же сильно преувеличено теорией «коллективного сюзеренитета»: никакой регулятивной роли в собственно междукняжеских отношениях они в конце XII — начале XIII в. не выполняли. В их компетенцию входила организация коллективных действий князей по отражению степного давления на южнорусские рубежи. Непредубежденный взгляд на события русской истории предмонгольского периода показывает, что ничего нового княжеские «снемы» в нее не внесли: они не изменили существа взаимоотношений внутри правящего сословия, не устранили княжеских усобиц, не упорядочили социально-политические отношения в стране.

Таким образом, теория «коллективного сюзеренитета» в том виде, в котором она представлена в научной литературе, в своих главных, основополагающих моментах оказывается достаточно умозрительной и не подкрепленной должным образом историческими реалиями.

В последнее время с интересной гипотезой в развитие этой концепции выступил Н. Ф. Котляр. Отметив, что существующих аргументов в пользу ее существования в XII–XIII вв. недостаточно, он попытался отыскать следы системы коллективного сюзеренитета в сознании людей эпохи феодальной раздробленности. Таковым свидетельством исследователь предложил считать знаменитое обращение автора «Слова о полку Игореве» к русским князьям с призывом защитить Русскую землю^{225}. В этом месте «Слова», по мнению Н. Ф. Котляра, и в самих персоналиях князей, и в порядке их перечисления отразились воззрения современника на государственную власть Руси как на систему коллективного сюзеренитета. Последовательность имен князей представляется отнюдь не случайной, как считали прежде. Она зависит от могущества княжеств и места их суверенов на иерархической «лествице»^{226}. С другой стороны, перечислены только те из князей, которые имели причастия в Русской земле^{227}. Логично исследователь заключил, что, имея «части» в Южной Руси, перечисленные князья были и соправителями киевского князя и, следовательно, именно они несли ответственность за ее судьбу, что и дало основание автору «Слова» обратиться именно к ним с подобным призывом.

Мы уже рассмотрели правомерность выдвижения института «причастья» в качестве основы соправительства. Но если указанное место «Слова» действительно отражает воззрения людей XII в., подтверждающие закрепление в правосознании идей коллективного правления в Киеве нескольких наиболее влиятельных князей, то в таком случае это достаточно весомый аргумент теории, коллективного сюзеренитета даже если в существующем виде она некорректна.

Рассмотрим главные аргументы предложенной гипотезы. Построено ли обращение «Слова» по принципу старшинства столов и места князей в родовой лестнице? Еще А. Е. Пресняков очень удачно показал, что старшинства столов в смысле строгой их иерархичности Русь не знала, это «изобретение» «родовой теории», достигнутое посредством возведения в норму права всех наблюдаемых случаев междукняжеских отношений в первые годы после смерти Ярослава Мудрого, когда, по мнению представителей этого направления, «лестничный принцип» восхождения князей строго соблюдался^{228}. Но даже если допустить возможность такого толкования, останется необъяснимым, почему вслед за черниговским Ярославом упомянут Всеволод Юрьевич суздальский, затем Рюрик Ростиславич, обладавший «Русской землей», и его брат Давыд, князь смоленский, а за ними — галицкий Ярослав Осмомысл. Ведь в классической родовой теории старшим после Киева считался черниговский стол, затем — переяславский, затем — смоленский и т. д. Ни Северо-Восточная Русь, долгое время принадлежавшая переяславскому столу, на Галич, выделившийся в самостоятельный центр земли достаточно поздно^{229}, не могли, по идее, соперничать со старыми городами по крайней мере в области идеологии, если подобное сознание старшинства и существовало когда-либо.

Не затрагивая сложного вопроса о «лестничном восхождении» князей в XII–XIII вв., существование которого представляется весьма проблематичным (сам принцип сформулирован только в Никоновской летописи XVI в.), отметим, что в обращении «Слова» не соблюден и этот принцип родовой теории. «Старейшиной» среди князей 80-х годов XII в. был избран Всеволод Большое Гнездо, действительно приходившийся большинству названных князей дядей или даже двоюродным дедом. Но упомянут он после Ярослава Черниговского.

Не лучшим образом обстоят дела и в вопросе о причастья, которое имел якобы в то время в Русской земле каждый из поименованных князей.

Первый из упомянутых «Словом» князей — Ярослав Всеволодович черниговский никогда никакими земельными владениями в пределах Киевской земли не обладал^{230}. К моменту написания «Слова о полку Игореве» он сидел па Черниговском столе.

Несколько сложнее обстоит дело с рядом других интересующих нас князей. Некоторые из них действительно в свое время держали города в Киевской земле. Следуя логике теории коллективного сюзеренитета, чтобы быть упомянутыми в «Слове о полку Игореве», все они без исключения должны были сохранять данные им когда-то наделы ко времени похода Игоря Святославича или во всяком случае к моменту написания поэмы об этом походе. Дата похода новгород-северского князя хрестоматийна — 1185 г., о датировке написания «Слова» до сих пор существует несколько точек зрения^{231}, но наиболее обоснованной и предпочтительной во всех отношениях в настоящий момент можно считать утверждающую таковым тот же 1185 г.^{232}

Итак, кто же из князей, перечисленных в «Обращении» (назовем так для удобства интересующее нас место поэмы), к 1185 г. имел или сохранял «часть» в Киевской земле? Напомним, что в «Обращении», помимо Ярослава Всеволодовича черниговского, упомянуты: Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, Рюрик и Давыд Ростиславичи, Ярослав Осмомысл, Роман Мстиславич и некий Мстислав, Ингварь и Всеволод Ярославичи.

Воспользуемся при этом книгой О. М. Рапова, содержащей наиболее полную сводку известий о княжеских владениях X–XIII вв., на которую ссылается Н. Ф. Котляр.

Итак, Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, по свидетельству В. Н. Татищева, в 1169 г. в самом деле держал в Русской земле Городец-Остерский^{233}. Сохранял ли Всеволод эти владения позже — неизвестно. В 1172 г. чуть больше месяца он обладал Киевом^{234}. Никаких иных владений в Киевской земле и вообще Южной Руси до 1185 г. у Всеволода не было. Упоминавшаяся выше волость в Поросье будет дана ему только в 1195 г., т. е. через десять лет после создания поэмы.

Рюрик Ростиславич в 1185 г. был киевским князем — соправителем Всеволода Ольговича.

Его брат Давыд Ростиславич — в 1185 г. уже князь смоленский, согласно Ипатьевской летописи в 1162 г. силой захватил южнорусский город Торческ, принадлежащий его двоюродному брату Мстиславу Изяславичу, но вскоре вынужден был покинуть его^{235}. С 1168 г. и на протяжении трех лет он владеет Вышгородом, затем теряет его, возвращает с тем, чтобы в 1176 г. снова покинуть и вернуться уже по договору с киевским князем Святославом Всеволодовичем^{236}. После смерти брата Романа в 1180 г., Давыд становится князем смоленским, и с тех пор никаких данных о его владениях в Киевской земле источники не содержат.

Ярослав Владимирович Осмомысл — князь, унаследовавший галицкий стол после смерти отца, еще в 50-е годы вынужден был отстаивать свое право на погорынские города, традиционно принадлежавшие киевскому столу, но захваченные в свое время его отцом Владимирком. В упорной борьбе с Изяславом Мстиславичем он удержал спорную волость^{237}. Однако вскоре погорынские города опять оказываются в составе Киевской земли: в 1157 г. их пожаловал своему вассалу Владимиру Андреевичу Юрий Долгорукий. После смерти Владимира эту волость захватил Владимир Мстиславич, откуда и перешел на киевский стол, послав на свое место сына Мстислава^{238}. Следовательно, к 1185 г. владения Ярослава в Погорынье были уже далеким прошлым. К тому же они были захвачены галицким князем силой, и законность этого акта никогда не признавалась киевскими князьями^{239}.

Следующий князь, Роман Мстиславич, имел владения в Киевской земле, но только после 1188 г., когда, фактически изгнанный родным братом из Волыни, он пришел к Рюрику Ростиславичу, и тот выделил ему Торческую волость^{240}. К 1195 г. он, видимо, держал уже все Поросье, впрочем, отобранное тестем в пользу Всеволода Большое Гнездо. Взамен Роман получил Перемышльскую и Каменецкую волости^{241}. Ни о каких владениях Романа около 1185 г. в Киевской земле источники не сообщают.

Следующий за Романом в «Обращении» Мстислав, упомянутый без отчества, может оказаться либо Мстиславом Всеволодовичем Городенским, либо (вероятнее) Мстиславом Ярославичем Немым^{242}. О первом известно только, что он в 1183 г. владел городком Городень в Волынской земле (Густынская летопись)^{243}, второй в начале XIII в. владел Пересопницей; о его владениях ранее 1208 г. ничего не известно^{244}.

Ингварь Ярославич около времени написания «Слова» мог иметь «часть» в Русской земле, поскольку под 1186 г. сообщается, что он сидел в Дорогобуже — киевском городе^{245}. Его брат Всеволод под 1183 г. в Ипатьевской летописи назван князем Луцким^{246}.

Таким образом, из девяти названных в «Обращении» князей только в отношении двоих — Рюрика Ростиславича, великого киевского князя, и Ингваря Ярославича можно достоверно утверждать, что к 1185 г. они имели земельные владения в Русской земле. Для двоих — Давыда Ростиславича^{247} и Романа Мстиславича можно с некоторым основанием такие владения предполагать. В отношении остальных пяти князей подобные утверждения не подтверждены источниками. Даже если предположить, вслед за А. Н. Робинсоном и Н. Ф. Котляром, что некоторые из княжеских имен попали в «Слово о полку Игореве» уже после написания поэмы^{248}, приведенные нами данные остаются удручающими для теории коллективного сюзеренитета.

Итак, помимо возражений общего характера, как, например, невозможность практически представить одновременное соправительство девяти князей, гипотеза об отражении в «Слове о полку Игореве» практики коллективного правления в Киеве встречает непреодолимые трудности, не позволяющие рассматривать ее как аргумент теории коллективного сюзеренитета.

В связи с возможностью отражения в «Слове о полку Игореве» коллективного строя власти возникает еще несколько вопросов. Причина «Обращения» к русским князьям определенно указывается и обосновывается самим автором «Слова». Совершенно справедливо мнение Б. А. Рыбакова, что призыв этот ограничивался чисто военным аспектом и совершенно не затрагивал ни принципа существования отдельных княжеств, ни права войны у каждого князя, ни внутреннего распорядка княжеств^{249}. В самом деле, автор «Слова» призывает князей объединиться для обороны «Русской земли», и идеальным воплощением его программы был бы будущий совместный поход в степь. Но, рассматривая это место «Слова о полку Игореве» в духе теории коллективного суверенитета, пришлось бы признать, что всякий коллективный поход князей на половцев — реальное свидетельство коллективного правления в Киеве. Однако такие походы — не новшество второй половины XII в., они хорошо были известны и ранее, например при Мономахе или Святополке Изяславиче, т. е. тогда, когда система коллективного сюзеренитета как будто бы еще и не должна была сформироваться. Следовательно, сам факт призыва к организации похода не может претендовать на роль отражения подобной формы политического правления в Киеве. Не имея возможности подробнее остановиться на правовых основах организации подобных походов, следует все же отметить, что они в целом вполне укладываются в рамки вассально-сюзеренных связей, одной из существеннейших черт которых было несение вассалом военной службы в пользу сеньора на основе земельного пожалования.

Заключая, следует отметить, что в задачи настоящего раздела не входило предложить альтернативную теорию государственного строя Киевской Руси периода феодальной раздробленности. Своей целью мы ставили проверку источниковой стороны концепции коллективного сюзеренитета в ее ныне существующем виде. Подобная проверка убеждает, что эта теория не располагает в настоящее время вескими аргументами в пользу своего существования.