Князь в Древней Руси: власть, собственность, идеология

ФОРМЫ ФЕОДАЛЬНОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ В ДРЕВНЕЙ РУСИ XII–XIII вв

Проблема феодального землевладения в Древней Руси домонгольской эпохи традиционно привлекает внимание советских историков. Однако при выработке общей концепции феодализма в Киевском государстве исследователи, отстаивавшие тезис о феодальном характере базисных процессов, основное внимание обратили на доказательство самого факта существования феодального землевладения. Гораздо в меньшей степени их интересовало исследование форм земельной собственности, их специфики в XI–XIII вв.

При таком подходе считалось достаточным указать на держание волости, обладании селом, куплю и продажу земли, а сами эти явления рассматривались как однопорядковые и рядоположенные. На этом, по сути, и заканчивалось изучение отношений землевладения, и не случайно, что сегодня даже способ организации отдельно взятого хозяйства феодала (получившего, к тому же, в отечественной историографии совершенно неадекватное наименование «вотчина») оказался неизученным. Эта задача все еще находится в повестке дня.^{640}

Однако как бы ни важна была самостоятельная научная ценность изучения первичной ячейки феодализма, исследование отношений землевладения в Древней Руси не должно останавливаться на этом этапе. Возобновившаяся в последнее время дискуссия о феодализме в Древней Руси, длящаяся в общей сложности около восьми — десяти лет и достигающая порой чрезвычайной остроты, стала возможной лишь благодаря неудовлетворительному состоянию разработки теоретических проблем феодальной формации.

Не секрет, что в подобных дискуссиях за «идеальную» модель феодальных отношений так или иначе принимается феодализм северо-французский, на самом деле, как давно выяснено, представляющий собой лишь локальный, и притом, неорганический вариант развития средневекового общества.^{641} Полемизирующие стороны, осознанно или нет, подверстывают древнерусский феодализм под «классическую» модель с той только разницей, что одни историки настойчиво доказывают полное тождество, другие отрицают всякое подобие.

С другой стороны, многие вопросы, ставшие предметом жарких споров, рождены не столько действительностью X–XIII вв., сколько историографическими недоразумениями. К наиболее очевидным следует отнести проблему терминологии. Традиционно феодальные отношения X–XIII вв. описываются в терминах, позаимствованных из эпохи московского государства XV–XVII вв.: «вотчина», «кормление», «поместье», «закрепощение» и т. д. в источниках домонгольского периода не употребляющихся.^{642} В советской историографии к тому же отсутствие исследований феодальной терминологии X–XIII вв. привело к введению в научный оборот фразеологии западноевропейского феодализма: «феод», «лен», «аллод», «сеньория» и т. д. Даже если условность этих терминов и понятий применительно к Киевскому государству и осознается, отделить от них круг ассоциаций, ведущих к другому времени и региону, едва ли всегда удается. Можно сколько угодно дебатировать вопрос о сущности «кормления» в Киевской Руси, и все-таки это будет не более чем спор о словах.

По нашему мнению, суть проблемы — в исследовании форм феодальной собственности, и следовательно, в уяснении специфики феодальных отношений в древнерусском обществе. Это необходимо еще и потому, что советской историографией вопрос о юридических формах землевладения домонгольской эпохи практически не затрагивался.^{643}

Поставленная задача может быть решена лишь только при анализе действительной феодальной терминологии источников XI–XIII вв. путем выявления реального содержания каждого из терминов и сопоставления их между собой, предположив предварительно, что для каждого явления в развитом виде должен существовать соответствующий термин, а наличие такого термина, следовательно, доказывает существование понятия.

Традиционно полагается, что важнейшими терминами, отражающими феодальное землевладение, являются «земля» и «волость». Многие исследователи склонны считать эти понятия синонимами, применяя их как взаимозаменяемые.^{644} На первый взгляд, для этого есть основания. Действительно, летописи как будто смешивают эти два термина. Они говорят о Киевской, Черниговской, Переяславской, Ростовской и др. землях, и о волостях с тем же названием.^{645} Возникает впечатление, что и современники отраженных летописью событий не очень четко различали понятия «земля» и «волость».

В действительности подобной неразборчивости летописцев, собственной прихоти в использовании этих терминов не было. Подтвердим эту мысль данными источников.

В 1142 г. в возникшем между Всеволодом Ольговичем и остальными представителями клана черниговских князей конфликте из-за наделения волостями неожиданно пострадал Вячеслав Владимирович, в то время сидевший в Переяславле. В ответ на военные действия Ольговичей племянники Вячеслава Ростислав и Изяслав предприняли поход на черниговские владения. Ростислав «поиде на волость ихъ (Ольговичей. — Авт.) и взя около Гомия волость ихъ всю».^{646} Одновременно Изяслав Мстиславич «ѣха ис Переяславля в борзѣ в землю Черниговьскую, и повоева около Десны села ихъ, и около Чернигова, и тако повоевавъ волость ихъ».^{647} Приведенные фрагменты наталкивают на два выхода. Во-первых, в пределах Черниговской земли волости Ольговичей находились на ограниченной территории возле Гомия и в Поднесенье. А во-вторых, буквально понимая последнюю из приведенных фраз, Изяслав мог «повоевать» землю, не тронув волости. Аналогичный случай произошел в 1196 г. Давыд Ростиславич со Всеволодом «вшедша в землю их (Ольговичей. — Авт.) и жьжета волость ихъ, к Вятьскыя городы поимали и пожглѣ».^{648} Здесь также, несмотря на указание, что войска вошли в пределы Черниговской земли, летописец счел нужным уточнить, что волость Ольговичей все-таки пострадала, значит, могла и не пострадать.

Здесь приведены только те примеры, где «волость» и «земля» употреблены в одной фразе. Разделение этих понятий летописцем очевидно. Итак, по крайней мере территориально, «волость» — понятие гораздо более узкое, чем «земля». Этот вывод можно подкрепить и другими примерами: волости Романа Мстиславича находились одна у Перемишля, одна — около Каменца.^{649} Под 1195 г. волостью названы Торцкий, Треполь, Корсунь,^{650} под 1142 — Бересье, Дорогичин, Вщиж, Ормина,^{651} под тем же годом — Туров^{652} и т. д. Волость могла называться и не по главным городам, например «Вятичи», волость Владимира Давыдовича,^{653} Деревская волость Ярополка Изяславича^{654} и т. д.

В какой-либо волости могли произвольно придаваться владения, либо отниматься: в 1162 г. Ростислав Мстиславич, наделяя своего брата Владимира, дал ему Треполь «и ины 4 городы придасть ему къ Треполю».^{655} Иногда волостью называется, например, Туров, как в приведенном выше случае, иногда Туров и Пинск и т. д. Исходя из этого мы можем утверждать, что «волость» — понятие территориально вообще не ограниченное. На Руси домонгольской эпохи не было четко очерченных территориально-административных единиц под названием «волость», как иногда полагают.^{656} Во всех случаях употребления этого термина в XI–XIII вв. «волость» — лишь комплекс земель, находящихся в держании того или иного князя. И ничего более.

На каких же условиях феодал владел этими землями? Или, иными словами, каков юридический владельческий статус «волости»?

Волости даются как обеспечение выполнения договорных обязательств. В разразившейся между Изяславом Мстиславичем и Юрием Долгоруким войне за великое княжение черниговские Давыдовичи находились в союзе с первым. Чтобы поддержать этот союз, Изяслав передал Давыдовичам волости, ранее находившиеся во владении Ольговичей — Святослава и Игоря. Но Давыдовичи помогали Изяславу в зависимости от военной удачи. Оскорбленный таким двурушничеством, Изяслав напомнил вассалам, кто наделил их и каковыми должны быть обязательства Давыдовичей: «Вы есте крестъ цѣловали до живота своего, а волости Святославли и Игоревѣ далъ вам есмь. Язъ же с вама и Святослава прогналъ, а волость вам есмь изыскалъ, а далъ Новъгородъ и Путивль».^{657}

Наделением волостями можно переманить князей враждебной коалиции на свою сторону, сделав их своими союзниками, можно и разрушить зарождающийся заговор. Так случилось в 1142 г. Всеволод Ольгович, ставший к тому времени великим князем, во мнении остальных черниговских князей, чьим прямым сюзереном он был, обошел их при распределении волостей. Оскорбленные Ольговичи собрались на «снем», где заключили направленный против Всеволода союз. Однако умелым маневрированием великому князю удалось этот союз разрушить, соблазнить часть недовольных большими посулами: «Всеволодъ… посла къ Давидовичема, река има: „Отступита вы от брату моею, азъ ваю надѣлю“».^{658} Эти шаги возымели действие. Давыдовичи нарушили крестное целование с Ольговичами. Летописец комментирует: «Всеволодъ же радъ бывъ разлучѣнью ихъ, и уладивъся о волость, и да (Давыдовичам. — Авт.) Берестии, Дорогичинъ, и Въщижь, Ормину, а братома пославъ, и да има: Игореви Городечь Гюрговъ и Рогачевъ, а Святославу — Клеческъ и Черторыескъ».^{659}

Волостями обеспечивается и военная, служба вассалов и союзников. После смерти в 1146 г. великого князя Всеволода Ольговича его преемник и брат Игорь Ольгович, готовясь к отражению войск Изяслава Мстиславича, на всякий случай решил проверить надежность своих черниговских союзников: «Игорь же посла къ братома своима… и рече: „Стоита ли, брата, у мене у хрестьномъ целовании?“ Она же и въспросиста у него волости много. Игорь же има вда и повелѣ има ити к собѣ».^{660} Положение Игоря было критическим, и вассалы не преминули воспользоваться тяжелыми обстоятельствами сюзерена, чтобы увеличить свои владения. Но за розданные волости Игорь получил право «повелевать» ими и располагать их военными силами.

Это случай своеобразного «авансирования» военной службы. Но известны и другие, когда «расплата» землями происходила после военных действий. В 1205 г., успешно окончив поход на половцев, Рюрик Ростиславич, Роман и Ростислав собрались в Переяславле: «Ту было мироположение въ волостех, кто како терпел за Рускую землю».^{661}

Подобным же образом Ростислав Мстиславич, став великим князем, «расплатился» со Святославом Всеволодовичем: «Се ти даю Туровъ и Пинескъ про то, оже еси приѣхалъ къ отцю моему Вячеславу и волости ми еси сблюлъ, то про то наделяю тя волостью».^{662}

Наконец, источники откровенно признают, что за получение волостей князья обязаны были вассальной преданностью своему сюзерену. Получив в 1097 г. от Святополка Изяславича Владимир, Давыд Игоревич позже признавался, что не свободен в своих поступках, выполняя волю сюзерена: «Неволя ми было пристати в свѣтъ, ходяче в руку (Святополка. — Авт.)».^{663} Там же и Володарь, на том же Любечском съезде получив от великого князя Перемышль,^{664} «ходил в руку» Святополка.^{665}

В 1148 г. сын Долгорукого Ростислав ушел от отца, «роскоторавъся съ отцемь своимъ, оже ему отець волости не да в Суждалиской земли».^{666} Сочтя себя свободным от вассальных обязательств по отношению к отцу, Ростислав «прииде къ Изяславу Киеву, поклонився ему, рече: „Отець мя преобидилъ и волости ми не далъ“».^{667} Так Ростислав мотивировал смену сюзерена, желая получить волость от Изяслава и вопреки очевидному признал его «старшим в роде» (в пику отцу, действительному старейшине) и принес вассальную присягу; «хочю», «подлѣ тебе ѣздити»,^{668} Лаврентьевская летопись еще откровеннее раскрывает намерения Ростислава, сказавшего своей дружине: «Пойдем, дружино моя, къ Изяславу, то ми есть сердце свое, ту ти дасть ны волость».^{669} Изяслав действительно наделил двоюродного брата, дав ему «Божьскыи, Межибожие, Котелницю и ина два городы».^{670}

Итак, получая волость, князь обязан был наделившему его сюзерену, согласно вассальной присяге, личной преданностью. В тех же случаях, когда источники не говорят о присяге, они раскрывают ее сущность: военная служба, моральное и политическое содействие и т. д.

В свою очередь, сюзерен имел право на несоблюдение договорных обязательств отобрать волость. В приведенном выше случае с Ростиславом Юрьевичем и Изяславом Мстиславичем последний, узнав через год, что тот за его спиной «хотѣлъ сѣсти Кыевѣ»^{671} и, как уверяли великого князя киевляне, «толико бог отцю его помоглъ, и оному было въѣхавши в Киев, и домъ твои взяти и брата твоего яти, и жену твою, и сына твоего»,^{672} отобрал назад данные ранее волости и выслал Ростислава обратно к отцу.

В 1148 г. во время войны с Юрием Долгоруким Изяслав Мстиславич, ранее (1147) наделивший черниговских князей, собирал их для похода. Однако Святослав Ольгович отказался подчиниться, «ко мнѣ не пришла», как выразился Изяслав.^{673} Великий князь напомнил Давыдовичам, что они обязались выполнять его распоряжения: «Аже кто будет мнѣ золъ, то вамъ на того быти со мною».^{674} Давыдовичи беспрекословно согласились, ссылаясь на прошлогоднее соглашение: «Кде твоя обида будетъ, а намъ быти с тобою».^{675}

Через год, впрочем, Давыдовичи отступились от Изяслава, примкнув к Юрию, за что и понесли наказание. В 1149 г. они жаловались Юрию, что тот не защитил их, когда «Изяславъ, пришедъ, землю нашу повоевалъ и по Задѣсенью городы наша пожеглъ».^{676} Изяслав применил в данном случае силу, так как другого средства у него не было. А вот великий князь Рюрик Ростиславич, наделивший в свое время Всеволода Большое Гнездо на условиях обороны «Русской земли» от половцев, поняв, что тот не собирается выполнять своих обязательств, «отъя отни городы, ты, которая же бяшет ему далъ в Руской земли, розда опять братьи своей».^{677}

В 1177 г. Святослав Всеволодович так выразил практику лишения князя волости: «Рядъ нашъ такъ есть: оже ся князь извинить, то въ волость, а мужъ — у голову».^{678} Значит, сюзерен считал себя вправе лишить вассала волости, если считал, что тот «виновен» перед ним. Именно с таких позиций разговаривал четвертью века ранее, в 1152 г., Изяслав Мстиславич с Владимиром Володаревичем Галицким: «Се нама далъ тя былъ Богъ, и волость твою по твоей винѣ».^{679} Однако несмотря на эту «вину», дающую Изяславу право на законное отнятие Владмирковой волости, он решил простить галицкого князя: «волости подъ тобою не отнимаевѣ (Изяслав и венгерский король. — Авт.)».^{680}

Здесь намеренно приведены только фрагменты летописи, где, во-первых, княжеские владения прямо названы «волостью» и, во-вторых, повествующие о случаях, когда соблюдались законные основания наделения волостями и лишения их (гораздо чаще в таких случаях применялась сила). Эти примеры свидетельствуют, что в домонгольский период, несмотря на частые нарушения, существовал механизм распределения волостей, четкие условия наделения ими и столь же четкие условия их лишения.

Это, в свою очередь, говорит о том, что в XI–XII вв. был выработан статус понятия «волость». Исходя из этого можно заключить, что все условия обладания волостями весьма близко напоминают аналогичный институт бенефиция в Западной Европе.

Вот еще несколько подтверждений тому. Во всех приведенных и вообще всех содержащихся в источниках случаях мы не найдем прецедента отчуждения волости. Волости не продавались, не переходили по наследству (хотя князья стремились к этому, для чего было существенно модифицировано понятие «отчина»), не вкладывались в монастырь (кроме одного случая с волостями Ярополка Изяславича, о чем речь ниже), не обменивались (кроме одной несостоявшейся попытки обмена между Юрием Долгоруким и Ярополком Владимировичем, когда Юрий «вда Суждаль, и Ростовъ, и прочию волость свою, но не всю»).^{681} Волости являлись условным держанием, предоставляемым на определенных условиях верховным сюзереном земли, им же и отбираемым, им же и перераспределяемым.

Единственный случай в Ипатьевской летописи, когда «волость» и «земля» как-будто отождествляются, находим в статье 1144 г.: «Бысть знамение за Днѣпромъ, в Киевской волости…».^{682} Однако это явная ошибка позднейшего переписчика: в Хлебниковском и Погодинском списках значится — «области».

Итак, можно констатировать, что в летописных источниках домонгольского периода понятия «волость» и «земля» разграничивались. «Волость» — термин, обозначающий феодальное держание. «Земля» — территория, на которую распространяется государственная власть князя, его юрисдикция, не всегда совпадающая с его владельческими правами.

В летописи это подчеркивается сопутствующей лексикой: в земле «седели», а волость — «держали». Это выдерживается летописями практически без исключений.

Приведенные соображения, однако, как будто опровергаются теми местами источников, где фигурируют волости с названием земель: Киевская волость,^{683} Черниговская,^{684} Переяславская,^{685} Смоленская,^{686} Владимирская,^{687} Ростовская,^{688} Рязанская,^{689} Галицкая,^{690} Полоцкая,^{691} Новгородская.^{692} Источники упоминают волости, носящие названия практически всех земель Древней Руси. Мы уже выяснили, что в термин «волость» летописцы и их современники вкладывали специфическое, отличное от понятия «земля» значение. Речь идет, по существу, о феодальном держании бенефициального характера. Тогда, что же имеют в виду источники, упоминая о Киевской, Черниговской и т. д. волостях?

Как нам представляется, именно в этих упоминаниях «земельных» волостей и кроется разгадка всего древнерусского княжеского землевладения.

Уже само объединение в одном выражении землевладельческого термина «волость» и названия государственной территории, на которую распространяется власть князя, должно свидетельствовать о каком-то «государственном» статусе волости. Здесь соединяются воедино государственные функции князя и его владельческие права. Следовательно, Киевская, Черниговская и т. д. волости принадлежали князьям соответствующих земель как государям подвластных им территорий.

Такие «государственные» волости — не эквивалент собственно земле, именем которой названы, более того, это даже не эквивалент домениальным владениям князя, в этой земле сидящего. Это комплекс земель, принадлежащих князю как главе государства и находящихся в границах одноименной земли. Выражаясь точнее, эти земли принадлежат даже не князю, а столу, на котором он в данный момент сидит. Из этого комплекса князь черпает земли для пожалований своим вассалам или же извлекает доходы в свою пользу.

Но все это происходит до тех пор, пока он занимает главный в земле стол. Расставаясь с ним, князь расстается и с этой «государственной» волостью, а ее владельцем становится его преемник.

Попробуем подтвердить это фактами. При подобном положении вещей ожидается перераспределение волостей при смене князя. Подтверждает ли имеющаяся в нашем распоряжении источниковая база такое предположение?

В 1148 г. Изяслав Мстиславич ввиду военного превосходства Юрия Долгорукого и под сильным давлением киевлян вынужден был уйти из Киева. Юрий с большими почестями вошел в столицу Руси и «сѣде на столѣ отца своего».^{693} После официальной интронизации к Юрию потянулись вассалы. Их цель — отхватить кусок от большого пирога. Юрий прежде всего перераспределил владения черниговских князей, вызвав Владимира Давыдовича и вернув Святославу Ольговичу отобранные ранее Изяславом и переданные Давыдовичам владения: Курск с Посемьем и Сновскую тысячу, Слуцк, Клеческ «и вси Дрегвичѣ». После этого произошел передел собственно Киевской волости: старший сын Юрия по традиции получил Переяславль, Андрей — Вышгород, Борис — Белгород, Глеб — Канев, Василько получил Суздаль, который Юрий держал до великого княжения.^{694}

В 1169 г., после смерти великого князя Ростислава Мстиславича, на киевское княжение был приглашен Мстислав Изяславич. Но до его прихода в Киев вассалы, как бы предвидя результаты перераспределения волостей и надеясь получить от него побольше, заключили между собой союз «якоже взяти имъ волость у Мстислава по своей воли».^{695}

Новое наделение князья представляли себе в следующем виде: Владимиру Мстиславичу к его волости придавался Торцкий со всем Поросьем, Владимиру Андреевичу — Берестье, Ярославу Мстиславичу — Владимир. Показательно, что князья не сомневались, что передел владений действительно состоится, может, только не были уверены в полном удовлетворении своих желаний.

Однако распределение волостей — прерогатива старшего князя и, естественно, Мстислав в действиях союзников увидел посягательства на свои права, из-за чего и произошло вооруженное столкновение под стенами Вышгорода. Но наделение все-таки состоялось: «и тако начашася рядити о волость, шлюче межи собою Рюрикъ и Давыдъ и Володимиръ сь Мьстиславомъ, и, уладившеся о волость, цѣловаша хрестъ».^{696}

Более мирно перераспределение волостей проходило в 1132 г., после смерти великого князя Мстислава Владимировича и занятия киевского стола его братом Ярополком. Здесь основные события развернулись вокруг Переяславля, доставшегося вначале сыну умершего Мстислава Всеволоду, который затем был выгнан Юрием Долгоруким. В свою очередь, Юрия вывел из Переяславля Ярополк и дал город Изяславу Мстиславичу. Но в конце концов переяславльский стол занял Вячеслав, а Изяслав в качестве компенсации получил от Ярополка Туров и Пинск к имевшемуся у него Минску, «то бо бяшеть его (Ярополка. — Авт.) осталося передьниѣ волости».^{697}

Ярополк распределил и те волости, которыми владел до занятия киевского стола. Но бывало и так, что великий киевский князь не спешил расставаться с предыдущими владениями. В таких случаях остальные князья, ожидавшие более крупного наделения, начинали роптать. Так случилось в 1142 г., когда Всеволод Ольгович, заняв киевский стол, получил петицию от остальных черниговских князей: «се в Киевѣ сѣдѣши, а мы просимъ у тебе Черниговьской и Новгороцкой волости, а Киевской не хочемь».^{698} Однако Всеволод так и не уступил братьям требуемой ими Вятичской волости, оставив ее за собой.

Аналогичным образом через семнадцать лет поступил Изяслав Давыдович. Став киевским князем, формально он уступил черниговскую волость Святославу Ольговичу, но оказалось, что большую ее часть оставил за собой. Недовольство Святослава обнаружилось в полной мере только тогда, когда над ним нависла угроза лишения и тех городов, которыми он владел: возмущенный посланием Изяслава Давыдовича, он говорил, что ему пришлось «взяти Черниговъ с 4-ю городъ пустыхъ: Моровиескъ, Любескъ, Оргощь, Всеволожь…, а всю волость Черниговскую собою держить (Изяслав. — Авт.)».^{699} А несколько ранее Святослав откровенно признавался, что он «гнѣвался… про то, оже ми еси Черниговьской волости не исправил (Изяслав Давыдович. — Авт.)».^{700}

Итак, занимая главный в земле или государстве стол, князь становился обладателем и принадлежавшей столу волости, лишаясь стола, он лишался и ее. Более того, можно говорить, что передел происходил всякий раз по занятии стола даже тогда, когда этот стол оказывался в руках князя, уже однажды владевшего им. Мы уже знаем, что, захватив Киев в 1148 г., Юрий Долгорукий первым делом принялся наделять князей, в основном своих сыновей. Но в трудной борьбе за великое княжение Юрий не раз терял Киев. Следующий раз он сел в Киеве в 1153 г., и перераспределение волостей произошло вновь: «сѣде на дѣдни и на отни столѣ, тогды же сѣдъ, раздая волости дѣтем своимъ».^{701} На этот раз Андрей получил Вышгород, Борис — Туров, Глеб — Переяславль, Василько — Поросье.

В 1142 г. Всеволод Ольгович, уладив конфликтную ситуацию, занялся распределением волостей. Нежелание видеть своего бывшего конкурента Вячеслава в пределах Киевской волости привело к следующему: «посла Всеволодъ ис Киева и на Вячьслава, река: „Сѣдѣши во Киевской волости, а мне достоить. А ты поиди в Переяславль, отцину свою“».^{702}

Итак, обнаружилось, что князь, занявший киевский стол, заново распределял волости между своими подручными князьями; такое право ему давало обладание столом. В таком контексте становится понятной фраза, произнесенная в 1146 г. братом смещенного в Киеве Игоря Ольговича Святославом. Узнав о заточении Игоря, Святослав обратился к Мстиславичам с просьбой: «Ни волости хочю, ни иного чего, развѣ толико пустите ми брата».^{703}

Волость принадлежит не князю, а столу — вот вывод, который напрашивается при внимательном знакомстве с источниками. Потому-то так легко и возникали в домонгольский период княжеские междуусобицы, что занятие стола новым князем автоматически лишало предыдущего владельческих прав. О такой жесткой связи между столом и волостью свидетельствуют сами князья. Юрий Долгорукий: «выжену Изяслав, а волость его всю переиму»;^{704} Вячеслав Владимирович: «выжену Изяслава, а переиму волость собѣ»;^{705} Святослав Всеволодович: «помысли во умѣ своемъ, яко Давыда иму, а Рюрика выжену изъ землѣ, и прииму единъ власть Русскую».^{706} Надо полагать, что в таких случаях на стороне обидчика было не только право силы, но и определенная степень законности.

Подведем некоторый итог. Встречающиеся в источниках выражения типа «Киевская волость», «Переяславская волость» и т. д. не равнозначны соответствующим «землям». В данном случае имелось в виду совершенно иное явление — комплекс волостей, принадлежащих тому или иному столу — Киевскому, Переяславскому, Черниговскому и т. д. Именно в этом и состоит «государственный» феодализм, о котором применительно к Руси XI–XIII вв. много говорили в литературе,^{707} но так и не раскрыли сущности этого явления. «Государственность» феодализма в Киевской Руси состояла в государственной принадлежности земельных владений, раздаваемых князем соответствующей земли, но не просто как частным владельцем, а как главой государства. Владельческие права как киевского князя, так и князей других земель зависели от обладания соответствующим столом.

Однако такую «государственную» волость следует отличать от «волости» летописных текстов, под которой следует понимать условное феодальное держание бенефициального вида. «Государственность» этой волости также не подлежит сомнению, так как в конечном итоге сумма таких держаний и составляет «земельную» волость, но этот момент в данном случае несколько затушеван: раздача волостей князем земли своим вассалам происходит уже на частно-договорной основе, а не на государственной. Вассал вступает в личные отношения с сеньором.

В определенном смысле свет на эти процессы проливают источники более позднего периода. Явление, подобное описанному выше, только в еще более явном выражении мы наблюдаем уже в XIII–XIV вв. в институте Великого Владимирского княжения. Великое княжение было не просто институцией государственной власти в Северо-Восточной Руси. Помимо верховной государственной власти Владимирскому княжению принадлежали и государственные земли, которые и получал обладатель этого титула и возвращал (по крайней мере должен был возвращать) при потере ярлыка.^{708} Великое Владимирское княжение долгое время не наследовалось какой-либо одной княжеской ветвью, представляя собой «классический принципат», впервые наследственным его сделали московские государи.^{709} В определенном смысле процедура занятия владимирского стола в XIII–XIV вв. была схожа с занятием столов практически всех земель Руси домонгольского периода, здесь только существенной коррективой становилось право Золотой Орды давать ярлык тому или иному претенденту. Но оно принципиально не меняло существа престолонаследия, наоборот, стало возможным благодаря той традиции, которая существовала здесь еще с домонгольских времен. Этот внешний по отношению к княжеской среде фактор занял место другого — давления и воли городских верхов при занятии княжеского стола. Таким образом, XIII–XIV вв. продолжали традиции предыдущего времени — при государственном институте существовали и земли, обладателем которых становился обладатель соответствующего титула. Эти земли принадлежали не лично князю, а тому государственному «посту», который он в данный момент занимал.

В XII–XIII вв. это явление наиболее отчетливо проявилось в Новгороде, где сложились своеобразные отношения князя и города. В обширных новгородских владениях существовал компактный комплекс земель, принадлежащий институту княжеской власти. Владельцем этих земель становился князь, призванный на новгородский стол. Будучи изгнанным из Новгорода, князь оставлял и эти земли, а их обладателем становился его преемник.^{710}

Можно считать установленными две позиции: 1) «волость» — термин, широко употребляемый летописями, относится к сфере феодального землевладения, он означает земли, находящиеся в княжеском феодальном владении. Никакого иного смысла источники термину «волость» не придают; 2) встречающиеся в летописях выражения типа «Киевская», «Черниговская» и т. д. волости — не синоним земли с аналогичным названием, а обозначение феодально зависимого комплекса земель, находящихся в пределах этих земель и принадлежащих столу соответствующей земли.

Вывод о тождестве «волости» и бенефиция (или по крайней мере их близости) был сделан на основе выявления условий наделения волостями. Во всех известных нам случаях волость — временное условное владение и притом неотчуждаемое по воле владельца. Только в одном из зафиксированных летописью случаев волость отчуждалась владельцем. Имеется в виду упоминание о вкладе в Печерский монастырь великого князя Ярополка Владимировича: «Сии бо Ярополкъ вда (в монастырь. — Авт.) всю жизнь свою — Небльскую волость, и Дерьвскую, и Лучьскую, и около Киева».^{711}

Случай с отчуждением волости как будто делает не совсем корректными предыдущие рассуждения. Но здесь есть одна примечательная деталь. Переданные как вклад в монастырь волости названы «жизнью». Из этого следует, что в случае отчуждения феодального владения источники называют его «жизнью», т. е., говоря проще, отчуждаемое земельное владение в древнерусскую эпоху носило наименование «жизнь».

Нельзя сказать, чтобы этот термин не привлек внимания историков, но трактовка его оказалась, на наш взгляд, несколько поверхностной. И. Я. Фроянов попытался обосновать тезис, что под «жизнью» следует понимать «кормленную волость», единственный якобы источник существования (а значит, — жизни) князей.^{712} Возражая ему, М. Б. Свердлов настаивал на еще более непосредственном толковании термина: «жизнь», в его трактовке, — нечто, что является источником жизни — не более.^{713} «Жизнью», следовательно, может называться и волость, и село и вообще все, что приносит доход князю.^{714} Еще ранее подобную мысль высказал Б. Д. Греков: жизнь — основа имущественного положения князя.^{715}

Едва ли правомерно в данном случае отождествлять этимологию термина с его реальным содержанием в XII–XIII вв., ведь в таком случае и «волость» утратит содержание и ее перевод будет выглядеть как «власть», «господство». Первоначальное значение термина при широком его бытовании могло и не осознаваться, а в том, что это именно устойчивый термин, убеждает его распространенность (11 упоминаний в Ипатьевской летописи) и устойчивость словосочетания, в котором он употребляется — «вся жизнь». К сожалению, споры по поводу рассматриваемого понятия велись, в основном, вокруг летописной статьи о вкладе Ярополка Изяславича. Историки не учли все упоминания термина в летописи, что в конечном счете и предопределило неуспех в выяснении реального содержания понятия «жизнь».

Впервые «жизнь» встречается в летописной статье 1146 г. Святослав Ольгович, жалуясь своим родственникам Давыдовичам, между прочим, сказал и следующее: «Брата моя, се еста землю мою повоевали, и стада моя и брата моего заяли (и) пожгли, и всю жизнь погубили еста».^{716} Исходя только из внутренней критики приведенной фразы, можно прийти к двум в равной степени обоснованным выводам: «жизнь» — это вообще всякий доход князя, включая «жита», «стада» и т. д.;^{717} «жизнь» — нечто отличное от упомянутых источников дохода.

Что же на самом деле имел в виду Святослав Ольгович, говоря, что Давыдовичи «погубили его жизнь»? Несколько выше приведенной цитаты стоит в летописи описание разграбления имущества Игоря и Святослава Ольговичей их двоюродными братьями. Именно об этом эпизоде и говорил Святослав: Давыдовичи и Мстислав Изяславич «сташа у Мелтековѣ селѣ, и оттуда пославше и заграбиша кобылъ стадныхъ 3000, а конь 1000. Пославше же по селомъ, пожгоша жита и дворы».^{718} Как видим, в этом описании есть упомянутые в жалобе стада и жита, следовательно, единственное, что могло обниматься термином «жизнь» в приведенной фразе, — села князей и их дворы в этих селах.

Сразу за жалобой Святослава следует детальное описание разграбления села его брата Игоря — «Игорева сельца». К сожалению, в тексте Ипатьевской летописи между этими сообщениями оставлен пропуск и теперь не совсем ясно, в каком повествовательном отношении состояло это сообщение к термину «жизнь». Но можно полагать, что это дальнейшая детализация вышеуказанного «разграбления жизни».

В следующем году, когда наметился некоторый раскол в коалиции, созданной Изяславом Мстиславичем, великий князь увещевал черниговских князей напоминаниями о совместном дележе владений Ольговичей и наделении Давыдовичей владениями Святослава: «Вы есте крестъ целовали до живота своего, а волости Святославли и Игоревѣ далъ вам есмь. Язъ же с вама и Святослава прогналъ, а волость вам есмь изискалъ, и далъ Новгородъ и Путивль, а жизнь есмы его взяли, а имѣнье его раздѣлилѣ на части».^{719} Фраза, как видим, предельно ясная. Изяслав отделяет волости — Новгород-Северский и Путивль и «именье», т. е. движимое имущество, от «жизни» Святослава. Что же имел в виду Изяслав, говоря, что совместно с Давыдовичами «взял жизнь» Святослава?

Последний раз до рассматриваемых событий распределение волостей в летописи упоминается в 1146 г., когда войска киевских и черниговских князей разорили северские владения Ольговичей, и волости Игоря и Святослава были переданы Владимиру и Изяславу Давыдовичам. При этом был взят Путивль, а в нем разграблен двор Святослава.^{720} Именно этот двор, переданный позже вместе с городом Давыдовичам, и квалифицировал великий князь как «жизнь» Святослава.

Характерно, что практически всегда в летописи «жизнь» так или иначе ассоциируется с селами (что косвенно подтверждает правильность выводов, сделанных выше). Следующий раз «жизнь» упоминается в 1148 г. в реляции Святослава Ольговича Юрию Долгорукому об очередном разграблении его владений войсками Изяслава Мстиславича: «А Изяславъ, пришедъ, за Десною городы наша пожеглъ и землю нашу повоевали. А се пакы Изяславъ, пришедъ опять к Чернигову, став на Олговѣ полѣ, ту села наши пожгли оли до Любча, и всю жизнь нашу повоевали».^{721} Итак, «жизнь» была разорена тем, что сгорели княжеские села.

Еще откровеннее связь «жизни» и княжеских сел выступает в прямом описании летописью этих событий. Изяслав Мстиславич, осадив Чернигов, «пожьже вся села их (Давыдовичей и Святослава Ольговича. — Авт.) оли и до Боловоса».^{722} Это позволило Изяславу заключить: «се есмы села их пожгли вся и жизнь их всю… А поидемъ к Любчю, идеже их есть вся жизнь».^{723}

В этих событиях на стороне черниговской коалиции воевал и Святослав Всеволодович, за год перед тем отпросившийся у Изяслава: «Отце, пусти мя Чернигову напередъ, тамо ми жизнь вся (и) у брату моею».^{724} Святослав держал у Изяслава пять городов, среди них Божский, Котельницу и Межибожье. Зто весьма показательный факт — князь мог держать волости в одной земле и быть, таким образом, вассалом одного князя, в то время как его домениальные владения находились в иной земле. За волость князь был обязан вассальной преданностью, за «жизнь» — нет.

Связь сел и «жизни» очевидна практически во всех случаях употребления летописью этого последнего термина. В 1149 г. Вячеслав и Юрий Владимировичи говорили союзникам Изяслава — венграм и полякам: «Оже межи нами добра хочете…, то не стоите на нашей земли, а жизни нашея, ни селъ нашихъ не губите».^{725}

Другой пример. Изяслав Мстиславич, в очередной раз лишившись киевского стола, говорил своей дружине: «Вы есте по мнѣ из Рускы земли вышли, своихъ селъ и своихъ жизнии лишився. А язъ… любо голову свою сложю, пакы ли отчину свою налѣзу и вашу всю жизнь».^{726}

Интересно, что «жизнь» невозможно отобрать у князя на законных основаниях, ее можно только разорить или захватить силой. Подтверждение тому — обращение жителей Полоцка к Рогволду Борисовичу. В 1151 г. он был изгнан из Полоцка,^{727} а в 1159 г. приглашен вновь. При этом полочане говорили ему: «Съгрѣшили есмь к Богу и к тобѣ, оже въстахомъ на тя без вины, и жизнь твою всю разазграбихомъ и твоея дружины».^{728} Без сомнения, «жизнь» Рогволда была разграблена еще в 1151 г. во время первого изгнания, и полочане считали это тяжким грехом, а значит, противоправным поступком. Трудно определить точно, когда Рогволд обзавелся селами в Полоцкой земле; возможно, во время своего семилетнего княжения в этом городе с 1144 по 1151 гг.,^{729} возможно, они перешли по наследству от его отца, также княжившего в Полоцке.^{730} Кроме того, какие-то домениальные владения были у Рогволда и в Черниговском княжестве, где он находился с 1151 по 1159 г. у Святослава Ольговича.^{731} По крайней мере летопись говорит, что черниговские князья «не створиша милости ему…, вземше под ним волость его и жизнь его всю».^{732}

Указанная выше связь «жизни» с селами подтверждает, по нашему мнению, мысль, что «жизнь» — термин источников, под которым следует понимать отчуждаемое наследственное владение. Села в домонгольский период свободно продавались, передавались монастырям, по наследству.^{733} Следовательно, можно констатировать, что летописи употребляют понятие «жизнь» как синоним западноевропейскому термину «аллод» в смысле полного, безусловного, отчуждаемого владения.

Это предположение подтверждается и тем, что волости, названные «жизнь» и переданные Ярополком Изяславичем Печерскому монастырю, не упоминаются позже (кроме одной — Луцкой, возможно, позже отобранной у монастыря, такие случаи известны)^{734} при многочисленных раздачах во владение князьям. Ни «Небльской», ни «Дереревской», ни волости «около Киева» ни одна летопись не отождествляет с владениями какого-либо иного лица. Очевидно, они так и оставались в собственности Печерского монастыря.

Итак, в домонгольский период существовали две основные формы земельной собственности — «жизнь» (аллод), полная, отчуждаемая собственность, составляющая домен князей и бояр; и «волость» (бенефиций), собственность условная, временная, неотчуждаемая. Вместе с тем уже в конце XI в. заметно стремление к превращению волости в феод посредством передачи волостей в наследство. Для этого модифицируется понятие «отчина», оперируя которым князья могли претендовать (не всегда, впрочем, с достаточным успехом) на наследование отцовских волостей. Однако этот процесс так и завершился в домонгольский период. Господствующей формой землевладения оставался бенефиций.

Пытаясь выяснить сущность поставленных нами вопросов, мы намеренно абстрагировались от хронологического момента. Важно было выяснение основных начал функционирования механизма государственного землевладения. Однако после выполнения этой задачи внести хронологические коррективы необходимо. В работе отдано предпочтение летописным известиям, относящимся, в основном, к XII–XIII вв. Это обусловлено исключительно состоянием источников: частные усобицы, разграбления княжеских владений и бесконечные переделы волостей пробудили интерес летописцев к интересующим нас вопросам именно в это время. Но это ни в коем случае не означает, что перечисленные явления возникли только в XII в., напротив, к этому времени они уже прошли достаточно долгую историю развития. Сам термин «волость» в интересующем нас значении активно употребляется уже применительно к концу XI в. Значит, момент становления понятия и охватываемого им явления необходимо отнести к более раннему времени.

Определение древнерусского феодализма как «государственного» понуждает обратиться к некоторым вопросам генезиса феодальной земельной собственности.

В условиях по преимуществу натурального характера производства при феодализме, вырастающего из не менее натурального хозяйства варварского общества, «товарное производство не становится регулятором общественной жизни».^{735} Социальные связи в раннефеодальном обществе не являются, таким образом, результатом или следствием чисто экономических процессов и отношений. Напротив, они развиваются на собственной основе, существуя в раннефеодальном социуме в виде непосредственно личных отношений (господства, зависимости, корпоративной солидарности и т. д.), которые для средневекового человека имели такую же вещественную природу и такое же неоспоримо объективное существование, как и окружающий материальный мир.^{736} Господством отношений подобного типа, практически не содержащих вещного элемента, и определяется своеобразие социального облика европейского средневековья. Естественно, в таких условиях от раннего феодализма трудно ожидать развитого феномена собственности (индивидуальной частной собственности), присущего обществам, основанным на товарно-рыночных отношениях.

Земельная собственность повсеместно в Европе вырастает из отношений господства и на ранних этапах своего развития, по существу, совпадает с ними. «Феодальная земельная собственность» (термин, впервые возникший в научной литературе по принципу «несхожести» с частной собственностью буржуазной эпохи и тем не менее вобравший в себя многие черты этой последней) для раннего феодализма не более чем научная абстракция. Феодальная «собственность», с учетом сказанного выше, меньше всего представляла собой отношение между членами общества по поводу вещи. Это только отношение между людьми. «Земельная» собственность в раннефеодальную эпоху едва ли необходимо включала собственно землю, территорию как необходимый компонент, будучи производным от отношения власти феодала над людьми, и только со временем и во вторую очередь — как право на территорию, занятую этими людьми. Обладание землей выступает лишь как следствие тех или иных прав на личность непосредственного производителя.^{737} «Сущность феодальной собственности на землю — это власть феодала над людьми, ее населяющими; под вещной, экономической формой скрывалось личное отношение».^{738}

Следовательно, главной чертой, определяющей феодальную земельную собственность, вопреки широко распространенному убеждению нужно считать не ту или иную степень свободы распоряжения, а сопряженность с политическим властвованием: «Крупное землевладение в раннее средневековье по существу своему — управление людьми, сидящими на земле, личная власть над ними, власть судебно-административная, военная, сопряженная со сбором даней, рент, податей».^{739} Все остальные признаки — условность, иерархичность, расчлененность, которые иногда квалифицируются как основные,^{740} есть лишь внешнее проявление, следствие потестарной природы феодальной собственности. Не объясняя существа землевладения при феодализме, они, напротив, сами могут быть выведены из власти как главного компонента собственности. В отношениях феодального землевладения и временной, и причинный приоритеты должны быть отданы власти, а не собственности, иммунитету, а не поместью. Эта мысль была очевидной уже для Н. П. Павлова-Сильванского, писавшего об иммунитете как об «исконной принадлежности крупного землевладения».^{741} О предшествии иммунитета собственности в точном смысле верно писал И. Я. Фроянов, сделавший, однако, как и во многих случаях, неправильный вывод из правильных посылок: иммунитет носил «дофеодальный» характер.^{742}

Необходимо осознавать условность термина «собственность» применительно к эпохе раннего средневековья и не пытаться непременно увидеть в ней все признаки частной индивидуальной собственности. Строго говоря, как категория, «собственность», тем более «собственность частная», чужда феодализму по определению; гораздо точнее существо отношений передается словом «владение» (dominium), в котором фиксируется как обладание землей, так и главным образом господство над людьми.^{743}

Феодальное общество в своем развитии совершает эволюцию между властью и собственностью. Этот процесс завершится только к концу средневековья, к его, по определению И. Хейзинги, «осени», и только тогда «владение» приобретет черты собственности. Государство окончательно лишится частноправовых оснований господства, а его подати превратятся в типичные налоги публичной власти. Но все это будет означать утерю этими институтами их собственно феодального характера, станет предвестием разрушения феодальной системы. В раннее средневековье всего этого еще нет: государство есть сеньория князя, собственность еще не сбросила доспехов власти, рента и налог совпадают.

Подобный исторический подход к исследованию феодального общества, блестяще продемонстрированный А. Я. Гуревичем и едва ли привлекший внимание историков Руси, снимает как несуществующие многие спорные проблемы древнерусского феодализма, столь долго дискутируемые на страницах научных изданий.

Констатируемая выше потестарная природа феодального землевладения позволяет более определенно поставить вопрос о месте государства в процессе генезиса феодальных отношений. Мы вынуждены констатировать совершенно особую, если не исключительную роль государственной власти в становлении феодальной системы. Для Руси, как и вообще для стран так называемого бессинтезного пути генезиса феодализма (представляющего, кстати, основной путь перехода варварских обществ Европы к новому общественному строю), именно этот путь «сверху», посредством «окняжения» земли и становления верховной собственности государства на землю был основным. Здесь не было северо-французского становления аллода и массового обезземеливания непосредственных производителей как предпосылки крупного землевладения.^{744} Но его формирование происходило как непосредственное превращение государственного суверенитета в феодальный иммунитет. Этот путь генезиса феодального землевладения, который иногда еще называется «политическим» в противовес «классическому» «экономическому», засвидетельствован для большинства европейских стран: Скандинавии и Англии саксонского периода,^{745} западнославянских^{746} и южнославянских^{747} государств.

На древнерусской почве «государственный феодализм»^{748} продемонстрирован уже самим семантическим движением основного термина «волость». Как известно, генетически оно восходит к понятию «власть», под которым в X в. понимали «возможность, силу и право на действие»; в XI в. волость (и власть) — по преимуществу «владение» (земельная волость).^{749} Но уже и с конца века это единственное понятие и власти, и владения, и владетеля раскладывается надвое, и «волость» становится доменом, а «власть» — силой и правом владения им.^{750} Это весьма примечательно: княжеское землевладение вырастает из господства, даже в термине сохраняя связь с властью над людьми, т. е. иммунитетом.

Для Руси необходимо отметить еще и два в чем-то различных типа феодального землевладения: княжеский и «боярский» (под боярами в данном случае традиционно понимаются светские феодалы некняжеского происхождения). Княжеское землевладение вырастает непосредственно из верховной собственности государства на землю путем дробления иммунитета и «приближения» его к непосредственным производителям.^{751} Боярское землевладение во всех случаях, когда его генезис возможно проследить документально, имеет своим источником княжескую власть.^{752} Эти два типа землевладения никогда не смешиваются. Во всех учтенных нами случаях волость никогда не находилась в держании «негосударственного» лица, а только князя или церкви. Боярские волости домонгольского периода древнейшим летописям неизвестны.^{753} Считаем поэтому ошибочным мнение О. М. Рапова, что боярские волости «хорошо прослеживаются по летописям».^{754} Такой вывод подкрепляется данными В. Н. Татищева и поздних сводов, в том числе и Никоновского, отражающих более позднюю практику.

Княжеское и боярское землевладение различается не только тем, что первое существовало преимущественно в виде волости (хотя хорошо известны и домениальные владения князей), а боярские — в виде вотчины, но, совершенно очевидно, и различным объемом иммунитетных прав.

Полагаем, правы те исследователи, которые считают разграничение понятий «государственной» и «сеньориальной» собственности весьма условным, сильно преувеличенным в литературе, да, пожалуй, и существующим только на страницах научных трудов.^{755} Противопоставление прав сеньоров и государей обусловливается исключительно местом в феодальной иерархии, но не содержанием собственнических отношений, поскольку для средневекового общества, даже в развитом виде, вообще характерна нерасчлененность политического господства, земельной собственности и непосредственной хозяйственной эксплуатации.^{756} «Если поместье и имело некоторые признаки государства, то государство в еще большей мере обладало чертами феодальной сеньории».^{757} При этом совсем не обязательно, чтобы условием признания верховной собственности государства на землю, а следовательно, существования государственной системы эксплуатации было непременно отсутствие личной свободы непосредственных производителей. «Черная волость» — лучшее тому доказательство на древнерусской почве, судьбы свободного крестьянства повсеместно в Европе — на сравнительно-исторической. Государственный феодализм, какое бы положение он ни занимал: доминирующее на Руси, в Центральной, Южной и Северной Европе, или одного из многих в ряду, как в Северной Франции, собственно, и базируется на эксплуатации свободного крестьянства.

«Государственная» собственность никогда не существовала в «чистом» виде, всегда реализуясь через систему опосредствующих «сеньориальных» элементов-звеньев: передачей прерогатив государственной власти (фискальных, административных, хозяйственных) в так называемую «должностную сеньорию».^{758}

Вывод о тождестве «государственной» собственности на Руси и во Франции сделан для периода развитого феодализма, но не в меньшей степени справедлив и для той его стадии, которая представлена Киевской Русью XI–XIII вв. Уже здесь налицо совпадение государственных и сеньориальных элементов, уже здесь верховная собственность князя осуществляется посредством представителей княжеской администрации, постепенно превращающихся, как и на Западе, из промежуточного звена в главный или же равноправный субъект отношений. К сожалению, состояние источников по истории Руси XI–XIII вв. таково, что детально проследить соотношение «государственных» и «сеньориальных» элементов не представляется возможным.^{759} Но очевидно, что все или большинство феноменов, наблюдаемых с XIV в., содержится в XI–XIII вв. если не в развитом виде, то в потенции.

ОСОБЕННОСТИ МЕЖСЕНЬОРИАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ В ПЕРИОД ФЕОДАЛЬНОЙ РАЗДРОБЛЕННОСТИ ДРЕВНЕЙ РУСИ XII–XIII вв

Столетие, предшествовавшее катастрофе 1237–1240 гг., все еще остается наименее изученным с точки зрения исследования междукняжеских отношений. Для историков практически всего XIX в. оно представлялось как эпоха утери Киевом своего былого блеска и нарастающей государственной анархии. Исторические труды описывали бесконечные княжеские войны, соглашения, смену столов, браки. Едва ли не единственной концептуальной идеей, создающей некоторое подобие порядка в многообразии междукняжеских отношений, было воспринятое многими историками мнение С. М. Соловьева о вызревании новых, «государственных» начал на Севере Руси, во Владимире, в противовес старым, «родовым» началам Киевского государства.

Сегодня общественно-политические отношения XII–XIII вв. не представляются «хаосом», «анархией». Большинство исследователей склонно видеть в них определенный порядок. Современная отечественная историография квалифицирует XII–XIII вв. как период феодальной раздробленности, имманентный этап феодализма, в равной степени характерный для всех стран европейского средневековья. Выдвижение феодальной раздробленности на роль особого периода истории Руси — серьезное достижение отечественной историографии, позволившее найти социологическое обоснование многих процессов XII–XIII вв., в том числе падение роли центральной власти, политическое дробление Руси и некоторых других. Концепция феодальной раздробленности придала междукняжеским отношениям этого времени определенную историческую перспективу и системность. Однако она не решала всех вопросов. Этому мешают, в частности, воспринятые от дореволюционной историографии и все еще влиятельные идеи отсутствия в XII–XIII вв. института центральной власти, распада Руси на ряд совершенно независимых и суверенных «полугосударств-княжеств» и пр. Практически осталась вне обсуждения специфика межсеньориальных отношений середины XII — середины XIII в.

В предыдущих главах мы пытались выяснить сущность различных механизмов — юридических, идеологических, землевладельческих, — влиявших на междукняжеские отношения и вообще потестарные структуры Руси. Исследовались они как замкнутые, непересекающиеся системы. Вместе с тем это только первый — аналитический этап изучения княжеской власти. Следующий состоит в синтезировании на достигнутой основе целостного представления о междукняжеских отношениях. Настоящий раздел представляет собой такую попытку.

Период политической раздробленности Руси в домонгольское время, а отчасти и после, несмотря на социологическое тождество с общеевропейским, коренящееся в его феодальной природе, вместе с тем ощутимо отличается от последнего. Феодальная раздробленность Руси обладает рядом характерных черт, позволяющих говорить о ее типологическом своеобразии. Не будет ошибкой, если среди них назовем 1) отсутствие строгого закрепления династических прав отдельных родов на определенную территорию (так называемая мобильность князей); 2) слабая развитость отношений вассалитета-сюзеренитета; 3) недостаточная выделенность носителей высшей государственной власти из общей системы господства и неурегулированность процедуры наследования, в том числе и великокняжеской власти.

Эти типологические особенности древнерусского периода феодальной раздробленности, в сущности, замечены давно. Они только не квалифицировались как таковые. Не находя им объяснения, историки по большей части пытались обойти эти явления молчанием или же не придавать им большого значения.

Советская историография, базируясь на положении о примате экономического базиса, считает причиной наступления феодальной раздробленности развитие феодальных отношений в Киевской Руси. Но, как это ни выглядит парадоксальным, во всей обширной литературе, посвященной XII–XIII вв., при самом внимательном чтении мы не найдем работы или хотя бы мнения о том, какие же именно экономические процессы обусловили наступление раздробленности и какие из них определили ее столь очевидное своеобразие. Даже исследования, предметом непосредственного анализа которых стали общественно-экономические и политические феномены XII–XIII вв., дальше постулирования теоретически безупречного положения о дальнейшем развитии феодализма не идут.^{760} Недостаточность такого рода доводов уже была замечена. «Экономической основой и обоснованием феодальной раздробленности считают натуральное хозяйство. Это верно как констатация факта, но никак не объясняет причин перехода от единой державы к нескольким независимым княжествам».^{761}

Итак, наступление феодальной раздробленности в Древней Руси и связанные с нею социально-экономические процессы традиционно объясняются развитием феодальных отношений. Традиционно же, само развитие феодализма рассматривается преимущественно в рамках выработанной еще Б. Д. Грековым и С. В. Юшковым вотчинно-сеньориальной схемы, в свою очередь почерпнутой из западноевропейской медиевистики. При таком подходе тождество экономических базисов должно предполагать и тождество надстроек со всеми вытекающими отсюда последствиями. Иначе — указанные выше особенности феодальной раздробленности, как-будто не должны существовать. Однако историческая действительность представляет нам картину другого рода.

Советской историографией предпринимались попытки доказать практически полную идентичность надстроечных явлений Руси домонгольского времени западноевропейскому «эталону» на основе сравнительного метода.^{762} В. Т. Пашуто показал существование на Руси вассалитета и некоторых других институтов феодального общества, однако нарисованная исследователем схема во многих звеньях нуждается в уточнении, в некоторых — в пересмотре. Интересующая нас задача — объяснить с точки зрения экономического быта своеобразие междукняжеских отношений — в литературе практически не ставилась.

Исследование проблем феодального землевладения в Древней Руси и отношений внутри класса земельных собственников до настоящего времени ведется в отрыве друг от друга. В то же время сами по себе они поддаются только поверхностному описанию и констатации наиболее очевидных фактов. Объяснить специфику надстроечных явлений Руси, а значит, понять их сущность и происхождение, можно только исходя из отношений землевладения: первые должны быть выведены из вторых.

Отсутствие в исторической литературе работы, которая соединяла бы исследование отношений землевладения и междукняжеских отношений, по нашему мнению, не случайно.^{763} Этот факт со всей очевидностью показывает принципиальную несовместимость вотчинно-сеньориальной схемы эволюции феодализма на Руси и общественно-политических процессов киево-русского времени в том виде, в котором они сейчас предстают. Исходя из традиционных взглядов на экономическую жизнь Восточной Европы XII–XIII вв. объяснить особенности феодальной раздробленности не представляется возможным. Естественное следствие такого положения — изменение наших представлений о базисных процессах Древней Руси.

Древнерусский феодализм, условно определяемый как «государственный», характеризуется вырастанием землевладения непосредственно из отношений господства. Происхождение определило и существенные моменты феодальных отношений в домонгольский период, среди которых стоит указать на главнейшие: 1) государственную собственность на землю и государственный механизм распределения земельных владений; 2) доминирование «волости» как формы землевладения, близкой к бенефициальной и подчиненное значение «вотчины»; 3) господство централизованно-рентной системы эксплуатации «волости» князьями и «вотчинная» — домениальных владений. Такой взгляд на существо древнерусского феодализма позволяет, на наш взгляд, найти приемлемые подходы к исследованию междукняжеских отношений.

Первый вопрос, волнующий нас, — давно замеченная и так долго смущавшая историков подвижность князей, частая смена ими столов без какого-либо определенного порядка и отсутствие строгого закрепления их за отдельными княжескими линиями. Попытки разрешить эту проблему имеются в историографии. Хорошо известны ставшие теперь лишь памятником исторической мысли «родовая теория» С. М. Соловьева, и В. О. Ключевского, объясняющая подвижность необходимостью постоянной ротации князей в согласии с старшинством князей и старшинством столов,^{764} а также «теория договорного права» В. И. Сергеевича и представителей «юридического направления», согласно которым никакого порядка вообще не было, занятие столов зависело от временной конъюнктуры и регулировалось исключительно договорными соглашениями и обязательствами.^{765}

Отдавая должное попыткам дореволюционной историографии найти удовлетворительное объяснение «мобильности» князей в XI–XIII вв., следует отметить, что ею так и не был вскрыт действительный механизм, движущий социальными процессами Киевской Руси и детерминирующий их. В зарубежной историографии неразрешенная проблема «мобильности» представителей княжеского рода привела к выводу об отсутствии связи правящего класса с землей, вассальных отношений, да и феодализма вообще.

К сожалению, и современная советская историческая наука не может убедительно объяснить проблему, чаще стараясь не замечать ее. Единственное специальное исследование о «мобильности» князей в домонгольский период принадлежит О. М. Рапову.^{766} Автор справедливо показал, что «кочевой» характер княжеского сословия — один из многих мифов отечественной историографии, и степень этого явления сильно преувеличена в литературе. Основной причиной этого явления, согласно О. М. Рапову, была «жажда обогащения и власти».^{767}

«Мобильность» князей в XI–XIII вв. выступает в двух формах. Это — смена столов по воле великого князя и шире — вообще сюзерена, и частое изгнание князей из их владений в результате бесконечных феодальных войн. При этом как тот, так и другой путь признавался правосознанием домонгольского времени вполне законным при соблюдении некоторых условий. Совершенно очевидно, что причиной этого не могли быть просто алчность или жажда власти, это были скорее следствия, причины должны лежать глубже.

Полагаем, что действительно необычная для Западной Европы (и совершенно естественная, скажем, для Скандинавии) подвижность княжеского сословия на Руси имеет своим источником своеобразие той основной формы, в которой существовало княжеское землевладение. Волость выросла из верховной собственности государства на землю и, естественно, долгое время сохраняла с ней связь и преемственность. Поэтому волости как комплекс феодальнозависимых территорий принадлежали князю не столько как частному владельцу, сколько как суверену, облеченному государственной властью. Поэтому правом распределения волостей обладал великий князь (с течением времени — князья земель), и смена князя в Киеве всякий раз предполагала новый передел или подтверждение статус кво. Частая смена суверенов на «золотом столе», таким образом, приводила к тому, что волости предоставлялись в держание на достаточно короткий срок и, будучи неотчуждаемым пожалованием бенефициального типа, долго сопротивлялись попыткам превращения их в наследственные владения.

Такое положение обусловило и специфический характер эксплуатации земельных владений князьями — ренту — налог. Домениальные владения князя, следовательно, не обязательно территориально сопрягались с его волостью. Это способствовало тому, что князь мог легко перейти на новый стол или новую волость, практически ничего не потеряв (при условии равноценной замены). Новую волость он эксплуатировал таким же образом и зачастую столь же короткий срок.

Принадлежность земельных владений государству, по нашему мнению, объясняет и то, с какой легкостью вспыхивали на Руси усобицы. Как только князь лишался стола, он лишался и права владеть тянущими к нему волостями, и права на наделение своих вассалов. Поскольку же процедура престолонаследия в домонгольскую эпоху не была кодифицирована и допускала множественность толкований, то при благоприятном стечении обстоятельств преемником неудачливого соперника мог стать практически каждый член разветвленного рода. Практически каждый и стремился к этому (по крайней мере относительно Киева). Принадлежность земельных владений столу постоянно питала княжеские амбиции и постоянно провоцировала столкновения князей между собой. Поскольку же система государственного регулирования землевладения охватывала в той или иной степени практически все княжества, в круговорот феодальных войн втягивалось порой довольно значительное количество князей.

Таким образом, порядок во внешне беспорядочных перемещениях князей все же был, но это был не «родовой» или «договорный» порядок. «Мобильности» князей в том смысле, который придается этому выражению в историографии (т. е. хаотическое перемещение на почве отсутствия соединения правящего класса с земельными владениями) на Руси, конечно же, не было. Было государственное регулирование землевладения, по природе своей предполагающее и провоцирующее частую смену держаний.

Истоки этой системы, очевидно, лежат в происходящем на протяжении X в. «окняжении» земли и перерастании дани в феодальную ренту. Эти процессы достаточно хорошо исследованы в литературе,^{768} и хотя происхождение не может в полной мере объяснить существо рассматриваемых вопросов, несомненно, генетически система государственного землевладения восходит именно к этим явлениям. Неслучайно, наверное, «мобильность» и сопряженные с нею усобицы становятся правилом с конца XI в., когда эта система сформировалась и стала безусловно господствующей.

Подобными же причинами объясняется и «усеченность» отношений сюзеренитета-вассалитета на Руси в XI–XIII вв. В то время как в западноевропейском феодализме мы наблюдаем разветвленность этих отношений, на Руси феодальная «лестница» имела две, максимум три ступени. Это иногда квалифицируется как неразвитость вассальных отношений, иногда приводит к полному отрицанию существования таковых. В действительности едва ли есть основания для подобных выводов. На Руси вассалитет базировался на других отношениях землевладения и, следовательно, не мог не отличаться от западноевропейского «образца».

«Укороченную» форму вассалитета предопределил все тот же государственный механизм распределения волостей. Правом раздачи земли в держание обладал великий князь, а с первой половины XII в. это право постепенно стали приобретать и князья отдельных земель. В любом из этих случаев, как правило, раздавался весь свободный фонд земель. В таких отношениях сюзереном выступал или же великий князь, или князь, сидящий на главном столе земли. Все остальные князья, правом земельных раздач не обладавшие (источники не донесли подобных сведений), но имевшие держания, — его вассалами с практически полным набором вассальных обязанностей, вплоть до вассальной присяги.^{769} Из этой схемы, как видим, выпали бояре, и это не случайно. До второй половины XIII в. они в этом государственном механизме не участвовали. Их земельные владения, называемые в источниках «селами», «жизнью», были безусловными. По крайней мере нет данных, позволяющих утверждать обратное. Очевидно, на протяжении всего рассматриваемого периода бояре — по преимуществу придворная, служилая знать (что, впрочем, не мешало им быть также и феодалами). Тот факт, что князь по своему усмотрению мог «производить» в бояре, как нельзя лучше подкрепляет этот тезис: в 1169 г. Владимир Мстиславович, разгневавшись на собственных бояр, «рече, възрѣвъ на дѣцкыя: „А се будуть мои бояре“».^{770} Боярин — это ступенька в придворной иерархии, но отнюдь не вассальной.

Формированию вассально-иерархических связей в среде феодалов некняжеского происхождения препятствовал и еще один фактор. Переходя в область сравнительно-историческую, мы можем здесь отметить определенное сходство с Византией. В империи складывание сложной и разветвленной системы вассальной соподчиненности разбилось о мощную стену бюрократии и центральной власти,^{771} хотя уже с X в. заметны вассальные отношения. Надо полагать, что бюрократическая иерархия, основанная на придворной и административной службе, а не на земельных пожалованиях, вполне обеспечивала соответствующие интересы господствующего класса. По нашему мнению, подобными же обстоятельствами можно объяснить недостаточное развитие вассально-ленных отношений внутри класса древнерусских феодалов. Бояре, детские и т. д. — это, конечно же, не феодальные титулы, так как не связаны с определенными формами землевладения. Это придворные должности, получаемые во время службы при княжеском дворе. Помимо приведенного выше свидетельства 1169 г., подтвердить эту мысль может еще один красноречивый факт. В 1176 г. после убийства Андрея Боголюбского в Ростовской земле утвердились на короткий срок Ростиславичи — князья, связанные с Южной Русью. Их действия вскоре вызвали возмущение в Ростове пренебрежительным отношением к местной знати. Особенно возмутила раздача посадничества «Руським дѣдьцкимъ»,^{772} которым по рангу не полагались такие посты, к тому же выходцы с юга без зазрения совести «грабили» местное население. Посадничество — прерогатива боярина, известия 1176 г. — уникальное свидетельство, когда установленный порядок нарушился.

Эта придворная иерархия, основанная исключительно на личной преданности и административной службе, но не на земельном пожаловании, тормозила строительство типично вассальной лестницы соподчинения в ее западноевропейской модели, но она одновременно и выполняла многие ее функции — консолидацию класса, осуществление политического господства, организацию военной службы и т. д.

Было бы, однако, упрощением полагать, что связи между феодалами некняжеского происхождения и князьями ограничивались только служебно-административными. Среди них несомненно были и вассальные. Для Западной Европы уже отмечено существование вассальных связей без земельного пожалования.^{773} Собственно, «уже генезис сеньориально-вассальных отношений свидетельствует о том, что они возникали сплошь и рядом как чисто личные отношения покровительства, службы, верности».^{774} Земельное пожалование, таким образом, является не столько источником вассальных связей, сколько их следствием, притом отнюдь не единственным. Личная коммендация не обязательно сопровождалась именно земельным пожалованием: в качестве залога службы могли выступать административные права, какое-либо должностное место, право сбора налогов, денежная сумма и т. д.^{775} Иногда вассальные связи устанавливались путем безусловного земельного дарения.^{776}

Видимо, отношения Рюриковичей и боярства были аналогичны. В них проявилось сложное переплетение типично вассальных, административных и экономических связей, попытки же свести отношения князей и бояр к какой-то однозначной схеме приводят к неразрешимым противоречиям.^{777} Но двигателем вассальных отношений, их стержнем и конечной целью был князь. Поскольку же князья были субъектами государственного механизма землевладения, предполагавшего только один акт наделения, княжеский вассалитет принимал преимущественно двухчастную структуру.

В прямой связи с этим вопросом находится вопрос об отсутствии на Руси многообразной феодальной титулатуры. Как известно, на Руси XI–XIII вв. существовало только два титула — «князь» применительно ко всем членам дома Рюрика и «великий князь» применительно к владетелю Киева (спорадически, правда, употреблялся и титул «царь», «цесарь»). Когда процессы феодального дробления зашли достаточно далеко, наблюдаются попытки князей отдельных земель узурпировать великокняжеский титул (владимирские князья, возможно, черниговские). Но, в сущности, в таком отсутствии «развитой» титулатуры нет ничего удивительного. При господстве государственного феодализма сама эта система двухчастного вассалитета создавала условия, при которых не ставился вопрос о других формах титулатуры, в них просто не возникало необходимости. Поэтому попытки присвоения великокняжеского титула правителями других земель-княжеств представляются показательными: в рамках государственной системы землевладения наиболее могущественные князья стремились перехватить у киевского князя право на личное наделение вассалов в пределах своей земли. Именно это делало необходимым принятие и титула, равного титулу киевского князя, в котором конституировались бы и равные владельческие права. Пока великий киевский князь имел право на наделение и распределение земельных владений по всей территории государства вне зависимости от границ отдельных земель, до тех пор ни один другой князь не нуждался и не помышлял о равном с ним титуле. Когда такое преимущественное право киевский князь утратил, появилась (в глазах князей некоторых земель) необходимость лишить его и исключительного права на владение титулом «великого князя».

Таким образом, сами отношения землевладения в Киевской Руси создавали условия для существования только двух титулов. Отсутствие в домонгольский период большего их количества — не признак неразвитости феодальных отношений в Киевском государстве, а отражение двухступенчатого вассалитета, порожденного той специфической формой землевладения, которая господствовала в XI–XIII вв.

В определенной зависимости от отношений землевладения находится и явление, в немалой степени способствовавшее той своеобразной форме, в которой проявилась на Руси феодальная раздробленность. Явление это — неурегулированность процедуры наследования государственной власти, в том числе и высшей — Киевского стола. Здесь, видимо, сыграло роль несколько факторов. Немаловажное значение имело идеологическое учение о «родовом владении» Рюриковичей Русской землей, согласно которому монопольным правом владения и государственной власти обладали только представители одного рода. Это учение оказало влияние на широкое распространение «семейной» терминологии в междукняжеских отношениях, признание за каждым из представителей рода права на надел и т. д. Генетически это учение связано с явлением, получившим в самое последнее время название «родовой сюзеренитет».^{778} При «родовом сюзеренитете» преимущество в наследовании отдавалось не сыну умершего князя, а его братьям.

Однако, по нашему мнению, вывод о существовании на Руси подобной формы государственного управления, унаследованной от варварского общества и широко распространенной в Европе,^{779} не вполне объясняет достаточно долгое отсутствие на Руси (собственно, на протяжении всего рассматриваемого периода) кодификации процедуры наследования. Утверждение «родового сюзеренитета» как существа междукняжеских отношений, а не их формы мало способствует исследованию форм государственного строя как конца XI в., на котором А. В. Назаренко заканчивает его существование, так и XII–XIII вв. Последовавшие за XI в. столетия не внесли в форму государственного управления ничего нового.

Нет необходимости специально обосновывать тезис, что прогрессирующие феодальные отношения рано или поздно подорвали бы основы существования «родового сюзеренитета» изнутри, отбросив сдерживающую их форму (в Западной Европе, собственно, так и произошло). Поскольку на Руси наблюдается обратная картина, это значит, что оставались экономические основы для сохранения существующего порядка. Такой основой, по нашему мнению, выступила система государственного феодализма. Именно она питала «родовую доктрину», позволяя реально наделить каждого представителя княжеского рода, даже в те времена, когда их количество достигало весьма внушительной цифры. При этом централизованно-рентная форма эксплуатации волостей не создавала реальной угрозы чрезмерного дробления земельных наделов. Это дробление, безусловно, происходило, но оно не достигало той критической величины, за которой «воспроизводство феодалом себя» становилось бы невозможным.

Вывод, к которому мы с необходимостью приходим, — на Руси не существовало условий, подобных западноевропейским, делающих необходимым возникновение процедуры наследования, отличной от «сеньората». Существо феодальных отношений XII–XIII вв., несомненно, развивавшихся, не способствовало развитию новых форм междукняжеских отношений. Справедливости ради следует сказать, что эта тенденция не была единственной. На протяжении всего существования Киевского государства заметно стремление к единодержавию и наследованию власти старшим сыном, но доминирующей оставалась все же первая тенденция. Поскольку для феодализма характерно соединение землевладения с властью, это не могло не коснуться и высшей государственной власти, престолонаследия, доступ к которому во весь домонгольский период, как и несколько позднее, не был ограничен представителями какого-либо одного семейства или княжеской линии. Отсутствие майората в наследовании земельных владений спровоцировало отсутствие наследования княжеских столов по прямой, нисходящей линии.

С учетом сказанного, представляется возможным по-новому взглянуть на сущность феодальной раздробленности, ее причины и датировку этого процесса.

В историографии часто смешиваются дробление феодального иммунитета и дробление политического суверенитета. Возможно, такое положение унаследовано от дореволюционной историографии, для которой феодализм на русских землях не существовал вообще. Таким образом, и в современной историографии, несмотря на утверждения о примате экономических отношений, время наступления феодальной раздробленности определяется по датам политической истории, по существу (что уже отмечено в литературе), случайным.^{780} И если в настоящий момент таковой датой считается 1132 г., то никакими разумными доводами невозможно обосновать, чем этот год отличался от предшествовавшего и что в этом году случилось поворотного в истории государства, кроме смерти великого князя Мстислава?

Причины наступления раздробленности лежат гораздо глубже княжеских усобиц и личной силы или слабости конкретных киевских князей. Представляется, что исследование этой проблемы возможно только в рамках концепции государственного феодализма.

На протяжении всего XI в. Киев сохранил свою безусловную власть над всеми русскими землями, редкие случаи отложения земель от великокняжеского стола, в общем, быстро подавлялись. Ту же картину наблюдаем и в первой трети следующего века. И Святополк, и Мономах, и его сын Мстислав обладали непререкаемым авторитетом, наделяли остальных князей, подавляли их своеволие, лишая их и столов, и свободы. Эта политическая власть Киева над восточнославянскими землями базировалась на исключительном праве его князя распределять между остальными князьями земельные владения на всей территории государства.

Однако уже в 30-е годы XII в. киевский князь начинает постепенно утрачивать такое преимущественное право. Князья отдельных земель начинают претендовать на собственное наделение вассалов в пределах подвластных им земель. Происходит дробление иммунитетных прав, распределение их между большим количеством князей, суживается сфера «землевладельческих» прав великого князя, верховная собственность Киева на землю начинает ограничиваться территорией Южной и Центральной Руси.

В 1140 г. Андрей Владимирович уже оспаривал право великого князя Всеволода Ольговича на распоряжение Переяславской землей: «Оже ти, брате, не досыти волости, всю землю Рускую дьржачи, а хочеш сея волости, а убивъ мене, а тобѣ волость, а живъ не иду изъ своей волости».^{781} Но все же в 30–60-х годах Киев сохранял контроль над землевладением Переяславского, Черниговского, Волынского, Смоленского столов. При наличии военной силы Киев мог садить князей и в землях, уже достаточно далеко от него отошедших, например, Галицкой, Новгородской.

Однако уже в период правления в Киеве великого князя Всеволода Ольговича наблюдается заметное сокращение территорий, которые он мог раздавать как волости. В его распоряжении были Владимир, пожалованный им Изяславу Мстиславичу, Туров, отданный сыну Святославу,^{782} кроме того, в личном владении Всеволода была практически вся Черниговская земля, включая Вятичскую волость,^{783} распоряжался Всеволод и Переяславлем.^{784} К этому необходимо добавить собственно Киевскую землю.

Таким же объемом, то сокращавшимся, то увеличивавшимся за счет земли, из которой вышел великий князь, располагали и последующие киевские владетели — Изяслав Мстиславич, Юрий Долгорукий, Ростислав Мстиславич, Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич.

Таким образом, количество земель, раздаваемых непосредственно из Киева начиная с 30-х годов XII в. в значительной степени сократилось за счет перехвата этих прав князьями земель. Уже в 1135 г. Юрий Долгорукий, княживший в Суздале, попытался по собственной инициативе обменять у Ярополка Владимировича свои владения на переяславские: он «вда Суждаль и Ростовъ, и прочюю волость свою, но не всю».^{785} Обмен, правда, так и не состоялся.

Гораздо отчетливее эта тенденция проявляется с конца 50-х годов XII в. Под 1159 г. читаем: «иде Рогъволодъ Борисовичъ от Святослава от Ольговича искать сѣебе волости…, зане не створиша милости братья его, вземше под ним волость его».^{786} Святослав Ольгович, от которого «ушел» Рогволд (следовательно, был его прямым вассалом) в тот год сидел на Черниговском столе. Именно он наделил Рогволда и, надо полагать, в своей земле.

В 1165 г., когда обидчик Рогволда Борисовича Святослав Ольгович умер, его сын Олег и Святослав Всеволодович — князь Новгород-Северский делят наследство — Черниговскую землю — совершенно не оглядываясь на киевского князя. Более того, Святослав при заключении договора обещает (в случае получения черниговского стола) наделение своих двоюродных братьев: «Реклъ бо бяше Всеволодичъ, хрестъ цѣлуя: „А брата ти наделю Игоря и Всеволода“».^{787} Это сказано с полным осознанием своего права. Как видим, с течением времени даже князья наиболее контролируемых Киевом земель приобретают возможность собственного наделения и реализуют ее.

Правители более отдаленных от Киева земель чувствовали себя еще независимее. Во внутренних делах своей земли (за исключением времен политической нестабильности и кризисов) они ощущали себя полновластными хозяевами, практически не считаясь с Киевом в распределении волостей. Наиболее же могущественные из них позволяли себе распределять земельные владения даже в пределах других земель, временно входящих в их сферу влияния. Так, в 1180 г. рязанские Глебовичи Всеволод и Владимир жаловались Всеволоду Большое Гнездо: «Ты господинъ, ты отець. Брат наю старейший Романъ унимаеть волости у наю».^{788} Всеволод, войдя в Рязанскую землю, «омирил» своих вассалов, «роздавъ имъ волость ихъ, комуждо по старѣишинству».^{789}

Приведенные примеры далеко не полны, но они с достаточной убедительностью фиксируют процесс перехода Руси к феодальной раздробленности. Сущность этого процесса состояла в обретении князьями земель и в полном объеме прав на наделение в границах подвластной им территории. Вслед за этим последовало дробление политического суверенитета с ограничением властвования великого князя за пределами «Русской земли». Эта тенденция вполне отчетливо обозначилась уже в 30-х годах XII в. и стала безусловно господствующей к 60-м годам. Но было бы ошибочным полагать, что сам процесс начался только с этого времени, его начало — в предыдущем, XI веке. Феодальное дробление не было единовременным актом, начавшимся и совершившимся в каком-то одном, например 1132 г., это был процесс, растянувшийся на многие десятилетия. Он, однако, не привел к государственной деструкции. Государственное тело Руси, помимо прочего, было объединено вассально-сюзеренными связями, ставшими к середине XIII в. только более разветвленными и менее прочно связанными с центром.