Когда воют волки

ГЛАВА XI

Концом палки, которая служила ему кочергой, Теотониу Ловадеуш, сидя на табурете, машинально ворошил угли в жаровне, а сам думал о сыне. В хижину старика через приоткрытую дверь проникала узкая полоска лунного света, дрожащего и прозрачного, каким он бывает зимой, мягкого и чистого, заливающего все вокруг серебристым сиянием. Рядом с Теотониу лежал Фарруско, протянув лапы к огню, опустив уши и тоже задумавшись. Уже давно стемнело, и лишь время от времени в горах раздавался крик совы.

— Мой сын невиновен, как агнец божий, — глухо проговорил старик и приподнял голову, потом нагнулся к огню, поворошил угли и сказал: — Что плохого он сделал?

Он представлял себе сына то в тюрьме, в арестантском халате с номером на спине, то работающим на строительстве зданий, которые правительство, как он слышал от д-ра Ригоберто, возводит по всей Португалии лишь бы как-то занять армию заключенных и создать видимость, что жилищное строительство страны на подъеме.

Вдруг Фарруско насторожил уши, он услышал стук деревянных башмаков. Это был Жаиме. Он пришел пригласить деда к ужину, который уже остывал. Но старик отказался:

— Ужинайте одни, мне не хочется, я поздно обедал.

Внук признался, что уже поужинал. Он пришел из деревни с грудой ящиков, коробок и всякого хлама и набросился на еду, парень был голоден, как волк.

Ловадеуши уже перебрались в новый дом в Рошамбане, хотя там едва успели обмазать стены и оставалось еще много недоделок. Стало известно, что Лесная служба намеревается отобрать хутор, и по совету Ригоберто, чтобы увеличить сумму возмещения и создать лишнее препятствие, Ловадеуши переселились, перенесли всю утварь и перегнали скот. Однако старый дом, где был крытый соломой навес и инструменты, необходимые на те случаи, когда приходилось работать на участке близ деревни, они не продали. Хотя в новом доме с избытком хватало места, чтобы всем разместиться, старик не пожелал уходить из своей хижины. Он бросал в очаг пару поленьев, если ночи были холодными, и, бесцельно потоптавшись на месте, укладывался на лежанку, устланную соломой, перебирая в уме прошлое и настоящее. Фарруско ложился рядом. Со своего места Теотониу видел весь хутор, в любой момент он готов был вскочить, чтобы подстрелить куропатку или поставить свои браконьерские силки.

Жаиме сел рядом с дедом и подбросил в огонь хворосту. Немного помолчав, он сказал:

— Вы уже поставили капканы, дедушка? Сегодня такая ночка, кролики обязательно придут погулять…

— Поставил. Но едва ли они придут. Вечером я слышал, как в горах лаяла лиса, а у них слух лучше нашего, и они трусливы. Наверно, останутся в норах.

— Где вы поставили? Я пойду сниму.

— Одни в кустах у родника, другие в зарослях дрока у Баррелаша, третьи на новом месте, которое я нашел у дороги в Урро. Ты не найдешь, лучше я пойду… Коров уже смотрел? Двери закрывай плотней — волки близко бродят.

— Не волнуйтесь, я все запер.

Оба придвинулись к огню и замолчали. Наконец старый Теотониу медленно, словно выбираясь из чащи запутанных мыслей, сказал:

— Значит, Гнида отправился на тот свет?..

— Да, больше он не разбавляет вино водой и не дерет три шкуры с бедных…

— Неужели так и подох, как рассказывают? Прямо не верится!

— Так и подох!

Жаиме рассказал то, что слышал от людей и от самой вдовы Лусинии Барнабе. Был канун праздника святого Антония, и, если бы у Гниды было четыре руки, он и тогда не успевал бы справляться. Кому не хочется поесть картошки с оливковым маслом, уксусом и чесноком и выпить стаканчик? К тому же, Гнида еще торговал рисом, сахаром, треской, хлебом, так что в праздники в его заведении всегда было много посетителей. Что из того, что дорого, ведь второй лавки во всей округе не было, только в городе.

В такие дни лавочнику помогали жена и сыновья. Но к жене и к парням нужно было бы приставить по полицейскому: не успеешь и глазом моргнуть, как они припрячут что-нибудь себе в карман. А на это Гнида не мог пойти. Но в тот день у Лусинии болела спина, и она не могла разогнуться; Бруно как свидетель обвинения выступал на суде в Порто, а Модешто не мог оставить свой участок в северной зоне, где каждый день валили межевые столбы, заливали саженцы водой из ручьев и даже портили тракторы.

Итак, Гнида остался за прилавком один, но старик он был крепкий и управлялся неплохо. Уже ночью, голодный и усталый, даже не отмыв рук, вымазанных маслом, рассолом, жиром, он свалился на тюфяк рядом с женой и заснул мертвым сном. Гнида лежал на животе, с самого краю, поскольку Лусиния имела плохую привычку спать, свернувшись калачиком и вытянув правую руку; по ней могла хоть телега проехать — она все равно ничего не услышала бы. Спали они на случай, если вдруг явится запоздалый покупатель, прямо в лавке. Если бы кто-нибудь заглянул в лавку, когда они забывали закрыть дверь, то увидел бы супругов Барнабе на тюфяке, лохматом, как шерсть щенка.

В ту ночь, на рассвете, Гнида проснулся от страшной боли в пальцах, он приподнялся, но от боли даже не мог сначала глаза открыть. Он толкнул жену, которая крепко спала, отвернувшись к стене, и решил зажечь свет. Когда Гнида потянулся к лампе, боль стала такой острой, что он чуть лампу не уронил. Из груди старика вырвался крик.

— Ой, жена! У меня что-то случилось с руками! Будто мне пальцы ломают. Зажги свет, посмотри…

Жена заворчала во сне:

— Ну чего ты спать не даешь людям…

Но она знала характер мужа и побаивалась его, поэтому стала торопливо чиркать одну спичку за другой, пока не зажгла огонь. Барнабе осмотрел свою правую руку — из окровавленной кисти капала кровь. Он поднес руку к свету и закричал:

— Черт бы побрал этих крыс, они искусали мне пальцы! Перед самым закрытием я отпускал масло Кашаррете, а руки не помыл…

— Господи Иисусе, они отъели почти все пальцы! Ну где была твоя голова?

— Чего ты хочешь? Я весь день работал и бревном свалился в постель… Но где наша кошка?

— Поди, поищи ее! Каждую ночь где-то шляется, вчера здесь коты такой концерт устроили, почище, чем в филармонии.

Гнида натянул штаны, взял полотняную тряпочку, налил водки и, немного подержав в ней пальцы, обмыл их. Затем вместе с женой они разорвали тряпку на узкие полоски и обвязали руку. Гнида снова улегся, но уже светало, и сон не шел. Рука разболелась еще больше, и он так стонал, что жена в конце концов сказала:

— Пошел бы ты к врачу…

— Зачем? Дать ему двадцать эскуду и еще столько же аптекарю? Я и так знаю, что мне пропишут. Принеси лучше спирту и приготовь настой на мальве.

Вечером Барнабе вымыл руку настоем на мальве, положил пластырь на искусанные пальцы и встал за прилавок обслуживать покупателей.

— Что это у вас, дядя Барнабе? — спросил один.

— Ушиб руку…

— Возьмите из очага пепла, смешайте с уксусом и приложите.

— Что это вы руку перевязали? — спросил другой.

— Так, пустяки. Открывал дверь и ушиб…

Он не говорил правды из стыда и еще потому, что боялся, что люди узнают, как крепко он спит, и к нему заберутся воры. Соображения гигиены меньше всего волновали его, впрочем, как и покупателей.

— Насыпьте в молоко отрубей и приложите. Кровь сразу рассосется.

На следующий день рука сильно распухла. Всю ночь Барнабе почти не спал, его мучали кошмары.

— Черт бы побрал эту кошку, от нее нет никакого проку, — сказал он жене. — Пусть только она мне попадется, я ей голову разобью. Смотри, как рука вспухла, но это хороший признак. Все идет своим чередом…

И Барнабе снова встал за прилавок; он уже не двигал правой рукой, распухшей, как полено, и ему казалось, что и левая стала упрямиться и отказывалась исполнять его приказания с обычным проворством и силой.

На третий день опухоль дошла до плеча. Рука с обезображенными пальцами напоминала ствол оливкового дерева с корнями.

— Сходи к врачу, — настаивала Лусиния.

— Уж лучше к дьяволу! Я знаю, что со мной там сделают. Сначала станут колоть, а это стоит недешево, а потом, пожалуй, резать начнут. А зачем мне это? Обойдемся домашними средствами, оно и дешевле и надежнее. А если пиявок поставить?

— Мой бог, а у кого они есть? Подожди, может быть, у сеньоры Марии Ригоберто? Надо послать в Аркабузаиш.

Послали Шику Белдроегу, которая пришла просить милостыню. Нищенка вернулась вечером, после того как обошла весь Аркабузаиш, распевая у каждой двери «Отче наш» и «Аве Мария», только она могла так петь молитвы. Котомка ее была полна, но явилась она без пиявок. У доны Марии их давно уже нет, прислуга как-то забыла поменять воду, и они подохли.

— Ладно, жена, и так пройдет, — сказал Барнабе.

— Сходи к врачу. Из-за сорока тысяч рейсов дом не развалится…

— Если завтра не будет лучше, схожу. Закажи молитву во здравие, хотя сейчас святой Антоний…

— На Антония молятся за скотину, но я уже заказала, а потом еще закажу на девять дней подряд…

В субботу было много покупателей, и Гнида не отходил от прилавка. В воскресенье, как всегда, дел по горло, так что о докторе он даже не вспомнил. В понедельник утром старик от боли не мог двинуть шеей. Много ночей подряд он почти не спал, его мучили боли, словно дом обрушился ему на череп. Гнида встал с твердым намерением сходить к врачу. Правая рука стала тяжелее, чем пест для отжимки винограда, и ему казалось, что она чужая. Руку будто свинцом налили. Это испугало Гниду. Левая рука тоже не двигалась, язык прилипал к небу, как мастерок штукатура с раствором. Ноги не держали массивное тело старика, он упал на одеяло, прохрипев:

— Пошлите за доктором! Пошлите скорей, я умираю! Будь прокляты эти крысы! Зачем только господь создал их!

Врач пришел поздно, он был на охоте. Когда он щупал пульс и увидел руку Гниды, он понял, что произошло, и сказал Лусинии:

— Как можно скорее пошлите кого-нибудь в город за этими лекарствами. Тут есть у кого-нибудь автомобиль?

— У сеньора Луиша пикап…

— Так попросите его съездить за лекарствами. Если хотите спасти мужа, нужно действовать быстрее…

— О боже!

Лусиния ушла. Врач попросил согреть воды. Ампулы привезли быстро, насколько это было возможно для тамошних мест. Доктор погрузил руку Барнабе в кипяток.

— Вы обварите меня!

— Вот и хорошо!

Врач сделал уколы и ушел, сказав:

— Завтра снова приду. Я сделал все, чтобы предотвратить гангрену. Может быть, антибиотики помогут. В противном случае… — больше ему добавить было нечего.

Еще три дня доктор приходил к Барнабе и исколол ему все тело: ноги, ягодицы, живот. Бруно приехал из Порто и не узнал отца. На седьмую ночь больной стал бредить:

— Крысы выпили все масло! Будь прокляты все крысы, которые только есть в Португалии! Португалия — крысиная нора, повсюду они пищат и грызутся. Плодятся и жрут… Жрут и плодятся… Все жрут — и живого и мертвого. Черт бы их побрал! Грызут стены, жрут сахар, сало, но больше всего любят оливковое масло. Они скоро станут пить масло из лампады господу богу заодно с дьяконом. Сколько крыс! Сколько крыс! Какие громадные! Как бараны! Жена, дайка мне мотыгу — я убью одну, она по мне лезет…

Ночью он разразился громкими судорожными рыданиями, потом захрипел. Грудь старика раздулась и походила на большой глиняный горшок, фиолетовый, как вино; он завернулся в полотенце и рычал:

— Черт побери всех крыс Португалии! Какое проклятие господь послал на нашу землю! Они жрут меня заживо! Какая громадная крыса! Это доктор Лабао…

— Ты бредишь! — сказала Лусиния. — Тебя зовет к себе матерь божья, она исцелит твой рассудок. Хочешь, я позову священника?

— Священника?! Черт бы его побрал, это самая злая крыса!

Теотониу слушал внука с открытым ртом, его душу переполняла злобная радость. Значит, избавились от этого мошенника, сейчас, наверно, на нем верхом дьявол скачет по аду. Когда же он заберет и его подлого сына из Лесной охраны?

— На похоронах много народу было? Его сыновья теперь богатыми стали…

— Очень. Болтают, Лусиния вместе с зятем Карвалиньо залезла в сундуки, взяла все деньги, что там были.

— Нет на них напасти!

С гор донесся вой.

— Это лиса, — сказал Жаиме.

— Нет, это волки почуяли скот в хлеву.

— А может, душа Барнабе бродит.

Старик лег. Поздно ночью он услышал, как возится Фарруско. Недобрый признак. А может быть, ему приснился плохой сон? Собаки ведь тоже видят сны, как люди. Однако пес услышал, как ворочается хозяин, и снова заснул.

Тогда старик натянул штаны, надел башмаки, взял в руки заряженное ружье и вышел к калитке. Вдали, по опушке соснового бора, там, где недавно проложили дорогу из Урро в Барракаш, медленно, озираясь по сторонам, шел человек. По его фигуре, ружью за плечами и форменной одежде Теотониу узнал Бруно. Там, где дорога сворачивала в Рошамбану, он остановился. Старик видел, как он недолго постоял и пошел дальше.

«Гм, — сказал себе Теотониу. — Позавчера твоего отца похоронили, а ты уже бродишь?! Ну, подожди, я тебе покажу! Разве честный человек пойдет на службу в лесничество? Но зачем он останавливался?.. Только ли из любопытства?..»

В силках, установленных на новом месте, старик нашел крупного зайца; он уже окоченел, значит, попался еще вечером. Спрятав зайца под одежду, старик вернулся в Ромашбану и отдал его Жоржине:

— Зажарь на завтрак!

К вечеру явился д-р Ригоберто, который принес судебное постановление: Мануэл Ловадеуш или кто-нибудь вместо него обязан был заплатить за шесть месяцев пребывания в тюрьме и 20 эскуду штрафа, что составляло в общей сложности 3600 эскуду, кроме того, судебные сборы и налоги, составлявшие 4 конто. Хорошо еще, что адвокат не взял ни гроша, хотя коллеги д-ра Ригоберто обычно запускали руку в чужой карман по самый локоть. Это была своеобразная мера воздействия на подсудимых. Следующий раз они задумаются, прежде чем нарушить устои государства.

— Продадим дом в деревне, — сказал старый Ловадеуш.

— Не нужно, дедушка, — стала упрашивать его Филомена. — Может, мы здесь не станем жить. Здесь так скучно! А по ночам страшно…

Обычно старик мало говорил с невесткой, только о самом необходимом, и редко кто их видел рядом.

— А почему бы не продать сначала лес? — предложила она.

Старик подумал, закрыв глаза, а затем сказал д-ру Ригоберто:

— Да, лес можно продать. Древесина сейчас в цене, по нынешним ценам за десяток сосен можно неплохо выручить.

— Я думаю, это лучше, — согласился адвокат. — Продавайте, а я подам в суд прошение об отсрочке.

От имени инженера Сесара Фонталвы, руководившего работами в южной части зоны, к Теотониу Ловадеушу снова обратились с просьбой разрешить брать в Рошамбане питьевую воду. Старик дал свое согласие. В тот же вечер пришел один из рабочих с осликом, у которого на спине было четыре кувшина. Потом рабочие каждый раз менялись, наверно, пока еще не назначили водовоза. Приходил даже Бруно Барнабе. Увидев его, старик проворчал:

— Ты нахален, но твоя подлость тебе боком выйдет. Я поклялся своей жизнью и не отступлю. Ты за все заплатишь сполна, пусть только случай подвернется!

Другой раз Теотониу заметил его, когда он подходил к дому с северной стороны. Жаиме, который не мог сдержать себя, подскочил к Бруно и стал требовать, чтобы он поворачивал назад, будто не знал, зачем явился сын Гниды.

Теотониу ничего не сказал внуку, но про себя пожалел, что упущен удобный случай поговорить начистоту с этим мерзавцем. Однако он насторожился, впрочем, последнее время это состояние не покидало его. Насторожился и Фарруско, который понял, что этот человек — враг, и оскалил зубы. Такой же несдержанный, как и Жаиме, он бросился однажды на Бруно, когда тот наполнял кувшины. Бруно дал ему пинка, и пес с воем отскочил. Старик был в хижине и наблюдал за этой сценой из окна, он едва сдержался, чтобы не закричать. Но пинок Бруно пошел на пользу, он сделал из Фарруско неподкупного и бдительного сторожа.

Между тем по всей зоне энергично велись работы по подъему целины. Сто рабочих рядом с Рошамбаной и еще столько же чуть подальше корчевали заросли, выжигали кустарник, прокладывали дороги, бульдозерами сравнивали холмы, по которым не могли пройти механические бороны. С восхода до заката беспрерывно раздавался адский грохот моторов, сотрясавший зимнюю тишину плато.

Старик прислушивался к этому шуму, и злоба переполняла его душу. Если бы он мог, он уничтожил бы все, что уже было сделано. Но руки были коротки. В нем говорил дух старого охотника, и в его мозгу один за другим возникали коварные планы, очень часто фантастические, о которых знали только звезды.

С недавних пор в машинах стали обнаруживать неисправности, которые, очевидно, были делом чьих-то рук. Как-то ночью у одного из тракторов взорвался мотор, было обнаружено, что под трактором кто-то разжег костер. Потом в бараке, где помещалась контора, возник пожар, и барак едва не сгорел дотла. Кто это делал? Как правило, страшным оружием злоумышленника был огонь. Неизвестный действовал под покровом ночи, неслышно, словно кобра, он поджигал то кучу хвороста, то стог сена и скрывался. Пожар обычно замечали только тогда, когда языки пламени вздымались высоко в небо. Спустя некоторое время стало ясно, что этим занимается не один человек. Тогда приказали спустить сторожевых псов, ибо войска, хотя в каждом секторе и было по группе из десяти человек, вооруженных автоматическими пистолетами, оказались неспособными пресечь эти вылазки, даже при поддержке лесников, смелых и выносливых, отлично знающих местность и повадки горцев. На некоторое время дерзкие диверсии прекратились. Однако потом один за другим доги стали дохнуть. Их хорошо кормили, но устоять перед соблазнительными пирожками бедные животные не могли. Охрану усилили, и все же несчастья приходили одно за другим. В Тойрегаше был убит один из злоумышленников; он получил пулю меж лопаток, когда убегал, приведя в негодность бульдозер. Все население деревень вышло хоронить убитого, снова раздавались крики: «Долой правительство! Долой воров! Серра-Мильафриш принадлежит нам!»

В секторе 2 дела шли более спокойно — то ли тамошние руководители работ не вели себя так вызывающе, то ли у жителей деревень, входящих в этот сектор, нервы были покрепче. Теотониу слушал, что говорили, наблюдал за тем, что происходило, и выдавливал сквозь зубы:

— У здешних горцев заячья душонка! Трусы!

Теотониу, Жаиме и обе женщины теперь как никогда старательно возделывали свой участок у деревни и у Рошамбаны. Старик спал мало, но был еще очень крепок, мог ставить силки и капканы и охотиться в ночь и в непогоду. Для этого он уходил на другую сторону гор, к болотам, где кролики собирались играть и, закончив фарандолу, кавалеры разбирали дам. Кролики любят жить в уединении, их норки расположены поодаль одна от другой. Поэтому, встречаясь, они рассыпаются в любезностях. Ночью они навещают друг друга, роднятся, отмечают свои праздники. А лунными ночами, когда поблизости нет лисиц, они собираются на большой праздник. Тогда красивые и сильные самцы имеют возможность выбрать себе хорошую подругу. Теотониу разряжал свой дробовик почти в упор, и редко когда два или три зайца не попадали к нему в мешок. От Фарруско подранку почти никогда не удавалось уйти.

Охота с манком шла не хуже. Теотониу умел подражать писку молодых зайчих. Из зарослей появлялся самец, он беспокойно прыгал, навострив уши и поставив усы торчком, искал молодицу. Теотониу продолжал пищать, и пылкий заяц шел прямо к нему, попадая на мушку. Охота силками — дело более тонкое и трудное. Силки нужно расставить в сумерках и снять их тоже затемно, когда торчащие на бороздах кусты дрока походят на крадущихся воров. Сегодня старик поймает одного зайца, через пару дней — другого, а больше им и не нужно.

Жаиме перенимал от деда это запретное искусство, которое требует знания многих секретов и хитростей; впрочем, после того как состоялось несколько охотничьих съездов, старик стал считать, что люди превратились в шайку разбойников. Когда старик оставался дома, на охоту шел внук. Так они и жили в Рошамбане, тихо и спокойно, как никогда раньше, и всего им хватало, ведь горы были все равно, что неиссякаемая кладовая. А воры из правительства хотели лишить их всего этого.

Бруно, серьезно повздоривший с матерью и свояками из-за женитьбы, появлялся на дороге в Урру, как только на службе ему давали отпуск. На пути туда и обратно он проходил под окнами домика в Рошамбане. Теотониу заметил время, когда он появлялся, и прятался в коровник, откуда через узкую щель наблюдал за Бруно. И вот однажды вечером, незадолго до захода солнца, он услышал такой разговор:

— Привет, Жоржина, да будут счастливы все, кто видит вас.

Девушка, которая сидела у окна и что-то вязала, подняла голову, но ничего не ответила.

— Вы не отвечаете мне, а ведь я не сделал вам ничего плохого… Хоть бы отдали письмо, которое я послал из Шиншима…

— Мне нечего отдавать, я никакого письма от вас не получала и не хочу получать. Запомните это раз и навсегда.

— Но я писал вам. Писал, что дела идут на лад и что, если вы пожелаете, я буду просить вашей руки…

— Напрасно старались. Я даже глядеть не могу на человека, который помог осудить моего отца. Мой отец — святой, а вы, сеньор, — обманщик. Это вы хотели от меня услышать? Где ваша совесть?!

— Ваш отец был приговорен еще до того, как сел на скамью подсудимых. А суд для того и выдуман, чтобы наказывать людей, которые посылаются туда по распоряжению правительства. Никаких других целей у него нет.

— И все же вы поступили плохо.

— Поймите, я ничем не ухудшил положение вашего отца. Я же не сказал того, чего от меня добивались. Ведь они хотели, чтобы я показал, будто ваш отец с карабином в руках шел впереди толпы. Даже больше, много больше… А я рядовой служащий лесничества… я вынужден был подчиниться.

— Значит, ваши начальники научили вас сказать это?

— Не самые главные, а те, что помельче. Вызвал меня один такой и говорит: «Скажешь то-то и то-то». — «Но это же ложь», — ответил я. «Для тебя нет ни лжи, ни правды. Для тебя это одно и то же. Ты служишь — вот и делай, что тебе говорят, скажешь все, что знаешь». — «Мне противно лгать!» — «А если противно, убирайся отсюда. На твое место найдется много желающих». Вот как это было. Что же я мог поделать…

Жоржина молчала. Тогда Бруно снова спросил:

— Что я мог сделать?..

— Что? Если вы хотите жениться на мне, как уверяете, вы не должны были клеветать на моего отца и помогать тем, кто упрятал его в тюрьму. Вот что! Или вы не такой, как все, и умерли бы с голоду, если бы потеряли место?!

— Конечно, не умер бы. Но слухи об отцовском наследстве очень преувеличены, больше разговоров, а деньги куда-то исчезли. Поэтому нам с братом, если бы не было земли, которую в карман не положишь, пришлось бы зубами щелкать.

Жоржина молчала.

— Вот какое дело. А пока простите, до следующего раза.

— Уходите и больше у нас не появляйтесь. Наши пути разошлись и никогда теперь не сойдутся.

— Не будьте такой злой! До свидания.

— Прощайте, я же сказала, оставьте меня в покое.

Едва он отошел, как громко хлопнуло окно — девушка была с характером. Однако она почему-то выслушала его объяснения, — очевидно, побоялась обострять отношения с этим мерзавцем. Теперь Фарруско, когда он был в Рошамбане — а он был там всегда, если не охотился со стариком или с Жаиме, — давал знать о появлении Бруно, едва тот показывался на дороге в Урро. Пес издалека чуял его шаги и сбегал по откосу со вздыбленной шерстью и оскаленными зубами. Как только сын Гниды показывался на гребне, пес бросался к нему и преследовал добрых пятьсот метров, то забегая вперед, то отставая, хотя Бруно делал вид, что собирается бросить в него камнем или ударить. Фарруско отставал, только когда тот исчезал за холмами. Когда пес прибегал в хижину, хозяин гладил его и приговаривал:

— Ах, ты, псина, ну чего ты от него хочешь? Оставь-ка ты его в покое…

Иногда пес скулил и виновато поджимал хвост. Он ложился у ног хозяина, а тот давал ему пару пинков за непослушание, и Фарруско удирал.

Однако его ненависть была сильнее разума и стремления исправиться. Как только Бруно появлялся вдали, он вскакивал и бросался ему навстречу. Хозяин наконец решил не мешать ему. Он понял, что ничего не поделаешь. Фарруско не мог совладать со злостью, которая охватила его, как и его хозяина. Теотониу и сам не привык делать добро себе подобным, но к этому негодяю питал глубокую ненависть. Кто знает, быть может, псу передался его гнев и он ненавидит за двоих, за себя и за хозяина? Теотониу ласково погладил пса, тот лизнул его в лицо. Они простили друг друга, и пес получил право поступать как хочет.

Бруно возненавидел Фарруско. Стоило ему приблизиться к дому Ловадеушей, как проклятый пес начинал лаять, а Жоржина, на которую посматривал парень, захлопывала окно. После того как это повторилось несколько раз, Бруно отказался от своих прогулок мимо дома в Рошамбане.

Как-то ночью Теотониу помогал отелиться корове и забыл про Фарруско, а рано утром нашел пса у родника мертвым. Он не хотел верить своим глазам. Неужели это Фарруско? Зачем эта бессмысленная, необъяснимая и ужасная жестокость? Да, это был Фарруско, окоченевший и неподвижный. Теотониу отчаянно закричал:

— Помогите! Убили моего Фарруско!

В Рошамбане все всполошились. Первым прибежал Жаиме, он обнял пса и разрыдался. Старик стонал и скрежетал зубами. Филомена и Жоржина плакали. Что делать? Может, еще не поздно спасти пса? Попробовали влить ему в пасть водку, может, он придет в себя? Наверно, Фарруско дали отраву. Ох, зачем он взял!

Фарруско был мертв. Случилось непостижимое. Прекрасный, совершенный механизм навсегда остановил свой ход. Ничего нельзя было поделать — пес уже похолодел. Теотониу, превозмогая горе и гнев, велел женщинам идти в дом. Он поднял пса и отнес его в свою хижину. Вместе с Жаиме он снова и снова осматривал мертвого друга. Живот раздулся, как барабан, но никаких следов ранения не было. Старик раскрыл плотно сжатые зубы и разглядел остатки какой-то странной пищи.

— Надо вскрыть, — сказал Жаиме.

— Нет, — ответил старик, — и так ясно, что отравили.

— Кто мог это сделать?

— Помалкивай, он за это поплатится. Пока распустите слух, что пес сдох от удушья.

— Дедушка, вам не потребуется проливать его кровь. Я сам берусь свести счеты с этим мерзавцем…

— Ну нет, это мое дело и пес мой. Он был мне верным другом девять… нет, больше десяти лет. И еще мог бы жить. Лучшего друга у меня не было!

— Он заплатит…

— Заплатит, но только мне. Слышал? Я старый, если и придется тюремные нары боками тереть, все равно недолго, а у тебя вся жизнь впереди. Я отомщу за Фарруско… и за все остальное. Это он оклеветал твоего отца, честного человека… Послушай, Жаиме, мне может понадобиться твоя помощь. Только надо быть осторожным, чтобы тебя не заподозрили. Я еще подумаю…

Оба замолчали, прочтя в глазах друг у друга свою судьбу. Вспомнили обиды, которые нанес им Бруно. Разве он не надругался над Филоменой, когда она осталась в Рошамбане одна? И потом, считая, что ее мужа уже нет в живых и получив от негодяя обещание жениться, бедняжка не раз отдавалась ему. Она все рассказала Жаиме, когда он был на пороге смерти, и горячо просила у него прощения. Но Жаиме выжил и попытался рассчитаться с Бруно. Из-за этого и была та драка.

Старик узнал об измене Филомены еще раньше. Он видел, как они выходили из кустов, и только ждал случая снова застать их вместе и убить. Но не удалось, как он ни старался. Однако Теотониу считал, что эту грязь Филомена никогда с себя не смоет.

Наконец старик сказал:

— Иди с миром, мой мальчик, и не думай больше о нашем разговоре. Говори всем, что пес умер от удушья. Понял? А негодяя оставь мне.

Теотониу хотел побыть один. Когда внук ушел, он обнял пса и стал целовать его. Старик рвал на себе волосы и плакал, но тихо — стыдился, что его услышат. Этот суровый горец не питал большого уважения к себе подобным, чужие беды не очень волновали его, хотя он и не оставался равнодушным к несправедливости. В его душе находилось место состраданию, старик мог бы разорвать на части того, кто поступал в ущерб другому. К своему сыну, человеку доброму, безоружному против людского коварства, мечтателю, не способному ненавидеть даже убийцу, он питал искреннюю, большую любовь. О внуках старик считал своим долгом заботиться — ведь они были плотью от его плоти, выросли у очага, у которого грелся и он, у них была одна кровь, одни взгляды, один характер. Любовь старого Теотониу была подобна угасающему солнцу, льющему свет на верхушку каштана. Жаиме завоевал его сердце своей прямотой и храбростью. «Он моей породы», — любил говорить Теотониу. После того как умерла жена, он стал очень привязываться к животным: к Фарруско, Студенту, Короаде. Когда Теотониу увидел Фарруско мертвым, свет померк в его глазах. Он обнимал пса, гладил, называл ласковыми именами и вел с ним молчаливый разговор:

«Тебе не нужно было говорить, ты и так все понимал! Стоило только подать знак, и ты угадывал все мои желания и отвечал по-своему, виляя хвостом. Сразу можно было понять, что ты хочешь сказать. Ты был умней всех животных и даже некоторых людей, разбирался в охоте лучше, чем Лабао в законах. Своим нюхом и ловкостью ты превосходил благородных породистых собак, с богатой родословной. Кролики боялись тебя, ты вдруг выскакивал из густых зарослей и хватал зазевавшегося длинноухого. Ты знал все места, где они собираются зимой и летом. Даже куропатки, самые осторожные птицы на свете, не уходили от тебя! Никогда мы с тобой не брали меньше полудюжины куропаток и относили их на рынок. Ты прекрасно знал, что на эту птицу охотятся иначе, чем на кроликов, нельзя с лаем гоняться по их следу. Собака, которая сжирает куропатку, совершает непростительное преступление, если это не пастушья овчарка или какая-нибудь дворняга, по которой плачет палка. Ты был простым псом, но так обучился своему ремеслу, что стал проворней сенбернара или этих рыжих, мохнатых псов, с широкими мордами, способных выследить горную дичь, где бы она ни скрывалась. Я отомщу за тебя, мой друг. Так отомщу, что сам сатана спросит своих подручных: «Кто из вас обучал его?»

Старик убивался два дня и только на третий, когда труп Фарруско стал разлагаться, собрался с силами похоронить его. Возвращаясь к себе в хижину, он столкнулся лицом к лицу с д-ром Ригоберто — единственным из чужих, с кем пес ходил на охоту. Д-р Ригоберто уже все знал от Жаиме и ласково спросил:

— Говорят, ваш Фарруско подох?

— Да, сеньор доктор, от удушья…

— От удушья? Еще позавчера он ходил со мной на охоту… и был совершенно здоров. Гм!

— А отчего же еще он мог умереть?

Ригоберто удивленно посмотрел на старика.

— Хотя, может быть, и не от удушья. Ведь и люди зачастую умирают неизвестно от чего.

Ригоберто понял, что за этим выдуманным объяснением старик хочет скрыть свое решение отомстить кому-то. Было очевидно, что пса убили, и д-р Ригоберто сказал, сам не веря в свои слова:

— Если сдох, значит, и спрашивать не с кого. А если убили, то кто это сделал? Вы знаете? Смотрите, не ошибитесь. Между «умер» и «убили» пропасть, и только сумасшедший перейдет ее с закрытыми глазами. За человека мстят. Отомстить всегда можно, но должен вам сказать, рано или поздно месть оборачивается против мстителя. А когда выясняется, что произошла ошибка, платят вдвойне.

— Нет, сеньор, пес погиб от удушья. О мести я не помышляю.

— И не надо, Ловадеуш.

Старик замолчал. Ригоберто пристально посмотрел на него и сказал как бы в шутку:

— Ладно, посмотрим! Только учтите, я не хочу становиться штатным защитником семьи Ловадеуш!

— Не беспокойтесь, не станете. Я уже стар, одной ногой в могиле стою. Мои годы — вот моя защита. Сеньору доктору не понадобится прибегать к законам. Что может надежнее смерти избавить человека от кандалов? Вот он мой приговор. В мои годы это самый лучший выход. Разве я способен еще на что-нибудь?!