Когда воют волки

ГЛАВА IV

Когда Сесар Фонталва вошел в лавку Жулиао Барнабе, тот, без пиджака стоя у прилавка, наливал керосин из большого, как перегонный куб, бидона в жестянку, которую держала худенькая, растрепанная девчурка, так и стрелявшая глазками.

Распрямив свое вихляющееся, как у орангутанга, туловище, Жулиао воздел руки кверху.

— Извините, ваше превосходительство, у меня руки в керосине. Сейчас вымою…

Он хотел зайти за прилавок, но инженер остановил его.

— Не беспокойтесь. К чему эти церемонии. Керосин, в конце концов, дезинфицирующее средство… Я спешу…

— Как хотите. Я мигом…

— Не стоит. Мой директор написал мне, чтобы я поговорил с сеньором Барнабе. Мы собираемся начать работы и хотим знать, каково сейчас настроение в деревнях…

Два покупателя, навострив уши, уставились на них, и торговец сделал инженеру едва заметный знак.

— Поднимитесь в зал, господин инженер. Там удобней… Бруно! Бруно!

Вошел молодой человек, лет тридцати, с усиками киногероя и ослепительным пробором; красный галстук в голубых крапинках лежал на его груди, приколотый к рубашке хромированной булавкой. На его ногах были желтые полуботинки, а на руке серебряные часы на кожаном браслете. Его нельзя было назвать неприятным; лицо его было правильным, но нагловатым, из тех лиц, что с первого взгляда не внушают ни симпатии, ни доверия. Судя по всему, даже отец не очень ему доверял, поскольку свое распоряжение сейчас же отменил:

— Оставайся здесь, Бруно, будешь обслуживать посетителей, пока я поговорю с господином инженером. Впрочем, нет, пусть лучше мать. Лусиния! Лусиния! Брось свое сито и иди сюда!.. Ты мне нужна…

Фонталва заметил, как по губам Бруно скользнула пренебрежительная и злая усмешка, которая сейчас же исчезла, едва отец обратился к нему.

— Поднимись-ка с господином инженером. Я сейчас приду.

Сесар Фонталва оказался в комнате с выбеленными стенами и голубыми рамами и плинтусами, которая, как он догадался, была столовой. На книжной полке стояли две растрепанные книги: «Проклятая дочь» и книга записей расходов. Высунувшись в окно, через которое из свинарника тучами летели мухи, он посмотрел во двор. У коновязи стояли мохнатая кобыла и пегий жеребенок, куры под охраной петуха старательно и бойко рылись в навозе. Фонталва сел и стал ждать, когда этот субъект заговорит с ним о хорошей погоде или каких-нибудь столь же интересных вещах. Некоторое время тот смущенно молчал, а потом с трудом выдавил из себя:

— Я слышал, что вы, ваше превосходительство, сказали сейчас, будто работы в горах Мильафриш скоро начнутся…

— Через одну или две недели. Как только прибудет второй гусеничный трактор, который сейчас в Марао, мы начнем.

Молодой человек подошел к окну, немного подумал и, преодолев робость, сказал:

— Наверно, много народу нужно? Господин директор Штрейт обещал отцу взять сторожами меня и моего брата Модешто… Это возможно?!

— Да, сеньор, предложение послано в Лиссабон.

— Значит, я могу считать, что вопрос решен? Хорошую новость принесли вы, ваше превосходительство.

Приносить хорошие новости всегда приятно, и Фонталва подтвердил с улыбкой:

— Надеюсь.

— Какая удача! У отца хорошая мастерская и небольшая лавочка в деревне, но он хочет все делать сам. За прилавок пускает только мать, а сам редко куда-нибудь уходит. В общем, и я, и мой брат Модешто болтаемся без дела, ничем определенным не занимаемся. Сначала отец думал послать нас учиться. Хотел, чтобы брат стал священником, а я — учителем, мы даже ездили в Визеу. Но, к несчастью, дисциплина в семинарии была слишком строгой для моего брата. Его выставили за какие-то проделки. Я пробыл несколько месяцев в городе, но отец решил, что это слишком дорого обходится, и взял меня обратно в деревню. Здесь я стал ходить в третий класс к сеньору Мадурейре. Мы могли бы работать в мастерской, да где там! Отец отдал чулочную и кружевную мастерские нашим своякам Мешии и Патакао. А в результате ни из меня, ни из брата ничего не получилось — не то работники, не то барчуки. Модешто, который немного знаком с техникой, в лучшем положении, его иногда приглашают что-нибудь починить, так он и подрабатывает. А я даже этого не могу. Мне уже тридцать, и я понимаю, что пора как-то менять жизнь. Отец неплохой человек, но характер у него невыносимый и уж очень он скуп. На одежду и обувь, на выпивку деньги дает мать. Она потихоньку от него продает зерно и понемногу копит деньжата. А если бы не это…

Тут Бруно услышал топот отцовских башмаков по лестнице и замолчал. Едва появившись в дверях, сеньор Барнабе сейчас же отослал сына:

— Пойди-ка посмотри кобылу, которая ожеребилась.

— Иду, — отозвался Бруно. — Знаете, отец, сеньор инженер сказал мне сейчас, что наше назначение передано…

— Для меня это не новость. Я уже знал об этом от доктора Лабао, моего старого друга. Но чтобы вы не хвалились прежде времени, я молчал, а теперь посмотрю, как вы станете себя вести. Подумайте, сеньор инженер, у моих сыновей ровным счетом ничего нет от меня. Они оба похожи на мать и на некоего Жозефино Галрао, бродягу и мошенника, который сейчас где-то в Бразилии… Грязь ведь всегда на хорошее полотно попадает!

Однако как только сын спустился с лестницы, старик сразу пошел на попятную.

— Конечно, ничего плохого я о них сказать не могу. И Бруно и Модешто за друга пойдут в огонь и воду. Сердце у них хорошее, да головы горячие. Впрочем, по-моему, теперь молодежь вся такая, а мои к тому же еще и транжиры. Проматывают все, что им дашь. Все, что я скопил с таким трудом, эти бездельники пустят на ветер. Если вы возьмете их в лес, сеньор инженер, для меня это будет все равно, что выигрыш в лотерее. Вот удача-то! Я так благодарен доктору Лабао, который назвал их имена сеньору старшему инженеру… я…

Но Фонталва прервал эту исповедь, сказав:

— Ну как, наши горцы в конце концов согласились?

— Поверьте, сеньор, я сделал все, чтобы убедить их. Много вина и водки текло даром, и только в Алмофасе и Реболиде крестьяне встали на нашу сторону. А в Валадим-даш-Кабраше и Азенья-да-Море, да и в других деревнях упираются попрежнему. Хоть палкой подгоняй!

— Как это понять?

— Прямо скандал! Есть там мерзавцы, которые мутят народ. Настоящие главари! В Парада-да-Санте и Валадим-даш-Кабраше, например, некий Жоао Ребордао. Вы, наверное, его помните, видели на собрании в Буса-до-Рей… такой коренастый, широкоплечий, лицо противное и глаза, как у быка… В Азенье — Мануэл до Розарио, кузнец проклятый. Они кумовья и перекрикиваются через горы, чертовы души, будто у них телефон. У этих нужно сразу когти вырвать… заявить, что они коммунисты. В Аркабузаише тоже свои главарь есть — Ловадеуш, и этому верить нельзя.

— Ловадеуш? Это бразилец? А он показался мне тихоней…

— Только с виду, сеньор, только с виду. С доктором Ригоберто он на короткой ноге и может стать самым опасным и самым вредным из главарей.

— Пожалуй. Я должен сегодня же поговорить с ним. Мы хотим купить его участок в горах…

— Они не продадут. Даже если им заплатят тысячу конто!.. Они считают, что у них там рай земной…

— Им хорошо заплатят…

— Все равно не продадут. Ни за что! Хоть и земля там такая, что растет только рожь. Впрочем, куропатки и кролики не оставили бы им ни колоска пшеницы, ни початка кукурузы.

— Наверху есть большой родник, который нам очень нужен…

— Да, воды там много. Но и рядом есть родники.

— Вы не знаете, сеньор Барнабе, пока мы здесь еще ничего не выстроили, мог бы кто-нибудь взять меня к себе на квартиру? Ведь управляющим-то назначен я…

— Если в деревню приезжает новый учитель, сеньор инженер, он останавливается у меня. Я прикажу приготовить вам комнату. Хотите посмотреть?

Барнабе отвел инженера в недавно отремонтированную комнату, стены которой были побелены; в комнате стоял стол, над умывальником висело зеркало. Но от мух и здесь не было спасения; весь потолок, сбитый из сосновых досок, был ими загажен. Однако Фонталва за неимением лучшего заверил, что комната ему нравится. Договорившись о плате, он собрался уходить, но Гнида снова взялся за свое:

— Мы разделаемся с этой деревенщиной, будьте спокойны! Враги порядка и Новой Португалии не дремлют, их стало слишком много, и пора за них взяться! Вот если бы этого Ребордао заковать в кандалы, дело сразу пошло бы по-другому. Тысячу раз спасибо за добро, которое вы сделали моим сыновьям! На что-нибудь другое они не годятся, а тут будут на месте! Можете на них положиться, они парни храбрые! Их самое слабое место — бабы. Через баб и случались все их неприятности… даже жизни чуть не лишились. А в остальном они парни честные — не украдут, родине не изменят, имя божье позорить не станут. В ваших руках, уважаемый сеньор, их жизнь и смерть.

— Только жизнь… Мы хотим, чтобы они жили!

Когда Фонталва после многочисленных поклонов старика и его жены, которая выскочила на крыльцо, вышел на улицу, он увидел Бруно Барнабе, любезно беседующего с шофером. От Урру-ду-Анжу до Аркабузаиша было два километра. Джип проглотил ленту дороги одним глотком и остановился, немного не доезжая до крайних домов. Сесар Фонталва вылез из машины и направился к низенькому человеку, который медленно шел по дороге, без пиджака, босой и оборванный, держа на плече мотыгу, видимо, собрался на огород. Судя по всему, это был один из многих тысяч бедняков, живущих в этих краях.

— Скажите, пожалуйста, хозяин, где здесь дом сеньора Мануэла Ловадеуша?

Человек внимательно изучил его взглядом и, видимо, убедившись, что это не шпик и не вор, ответил так, чтобы избежать нового вопроса:

— Не знаю, застанете ли вы его в это время. Ваша милость хочет поговорить с ним?..

— Да.

— Случайно не об участке?..

— Именно…

— Будете сажать деревья?

— Да, через несколько дней. А пока я приехал договориться с хозяевами участка, — сказал инженер, чтобы развеять подозрения этого человека, которые, как догадался Фонталва, он старался скрыть за чрезмерным спокойствием. Нет людей более недоверчивых, чем горцы, и поставить их перед конкретным фактом, хотя бы самым неприятным, всегда лучше, чем заронить в их душу сомнение, ибо тогда умудренные многолетним опытом крестьяне начинают рисовать себе самые мрачные картины.

— Я с добром пришел, — очень ласково начал Фонталва. — Мы все должны помириться…

Человек рассмеялся:

— Как не помириться, если у тебя силой отнимают землю!

— Ничего подобного. Горы останутся вашими…

— Еще бы! Ведь в мешке их не унесешь!

Неожиданный поворот беседы смутил инженера, но все же он произнес, стараясь говорить как можно более властно:

— И все же позовите мне сеньора Мануэла Ловадеуша или покажите его дом…

— Хорошо. Пойдемте со мной…

Они пошли по дороге. Когда миновали пустырь, крестьянин, показав на дом, одиноко стоявший среди огородов в конце улицы, сказал:

— Вот этот. Красивый дом справа принадлежит доктору Ригоберто. А дом Ловадеуша тот, что с калиткой из старых досок. Видите? Можете смело идти, собаки сейчас нет.

Сесар Фонталва направился прямо к дому с пристроенным к нему хлевом, видневшимся в глубине двора. Вдоль стены сушились на солнце охапки черного дрока. Он повернул деревянную вертушку и совсем рядом с калиткой увидел свинью, которая, разлегшись на земле, кормила целый выводок хрюкающих поросят с хвостиками, похожими на червячков. То ли он толкнул ее, то ли просто напугал, но свинья вдруг вскочила, а поросята повисли, прилипнув к ее соскам, и тоже перепугавшись, стали визжать и хрюкать на все лады, напоминая духовой оркестр, когда перед концертом музыканты настраивают свои инструменты-одни правильно, другие фальшиво.

— Есть кто-нибудь дома?.. — крикнул Фонталва, несколько смущенный поднятым им переполохом.

Послышались шаги, и в окне мелькнуло красивое личико с черными глазами и белыми зубами, окаймленное красным платочком. Казалось, повеселели даже мрачные краски окрестного пейзажа.

— Кто там?

— Сеньор Мануэл Ловадеуш здесь живет?

Девушка, как всякая истая горянка, некоторое время ничего не отвечала, взвешивая в уме, что могло бы означать появление незнакомца. Она изучала его взглядом своих то игривых, то серьезных глаз. С добром ли он пришел? Похоже, да. Стоит ли отвечать? Пожалуй. Быть может, принес что-нибудь? Нет. Может, с неприятными вестями? Да, разговор будет об участке. И она ответила, словно электронная машина, решившая уравнение:

— Здесь, но его нет дома. Сеньор насчет участка?..

— Да.

— Он пошел в Рошамбану. Он там строит дом. А вы, сеньор, простите за любопытство, не от правительства?

— От правительства, если вам так угодно. Я получил приказ и хотел бы увидеться с кем-нибудь, кто имеет вес у вас в деревне. Успокойся, девочка, мы никого не хотим заставлять силой. — И, помолчав, добавил: — Так что же, значит, сеньора Мануэла Ловадеуша нет. И долго он будет на участке? А вдруг задержится? Я не могу его ждать, это не входит в мои планы. Может кто-нибудь проводить меня туда? Я специально приехал, чтобы с ним поговорить.

— Сейчас никого не найдешь. Все работают. Но я посмотрю… Сейчас выйду.

«Интересно, какая у нее фигурка? — подумал инженер. — У этих горянок прелестные головки, а фигуры часто безобразные».

И при мысли, что сейчас она выйдет и он сможет рассматривать ее сколько угодно, Фонталва почувствовал, как горячая волна прилила к его голове, потом спустилась к сердцу и наполнила все тело радостной и приятной истомой. Еще не зная, как понимать обещание девушки, но уже плененный ее добротой и привлекательностью, он запротестовал, однако довольно вяло:

— Но я не хочу быть навязчивым…

Она ушла в глубь дома и вскоре появилась во дворе. В полумраке навеса девушка показалась ему выше среднего роста, худощавой и стройной, с маленькими грудями. На ней была кофточка из цветной ткани, застегнутая наглухо, и модная юбка, схваченная в талии.

Девушка быстро заперла дверь, положила ключ в щель и спустилась с крыльца, а Фонталва любовался ее ловкими, грациозными движениями. Во дворе, когда он задержался у калитки, преследуемый стадом поросят, которые бежали за ним, тыкаясь своими розовыми грязными пятачками в его ботинки, девушка отогнала их и сказала очень любезно:

— Пожалуйста.

Она закрыла ворота и пошла очень быстро, сначала по улице, затем по дороге. Фонталва шел рядом. Когда они вышли на дорогу, ведущую в горы, он сказал:

— Подождите минуточку, я ненадолго…

И направился к машине, остановившейся неподалеку, — дать распоряжение шоферу Ренато; будучи в благодушном настроении, инженер даже достал портсигар и угостил его сигаретой.

Ренато закурил, а Фонталва воспользовался этим, чтобы завести разговор:

— Ты уже бывал в этих краях?

— Разумеется! В последний раз я приезжал сюда с Сеньором директором примерно год назад.

— Ну и как?

— Гм, такие же люди, как и везде.

— Набожные?

— Очень. Два раза в день к обедне ходят.

— Богаты?

— Какое там!

— Честные?

— Это как смотреть.

— Ты прав. Честность и набожность зависят от того, как на них смотреть. А как насчет девочек? Хороши?

— Еще бы! Такие персики, клянусь богом, никто не устоит.

— Ну и как? Получается?..

Это было как раз то, что хотел выяснить Фонталва.

— Чего не знаю, того не знаю. Впрочем, женщина всегда согласна, если мужчина ей нравится. Только один мужчина не встречает отказа — это петух, знающий свое дело.

Сесар Фонталва подивился мудрости своего шофера, который был лишь на несколько лет старше его, но, без сомнения, с большим жизненным опытом и проницательностью. Чувствуя, что его оценили, Ренато пустился в воспоминания о своих победах, но Фонталва не слушал его. Мечты далеко унесли инженера. Вскоре у развилки дорог он заметил девушку, о которой только что мечтал и которая пленила его своим свежим личиком и грацией. Она уже откуда-то вернулась и поджидала его, разговаривая с какой-то девочкой. Фонталва хотел идти к ней, когда Ренато сказал:

— Ваше превосходительство, позвольте передать письмо этой девушке.

— Письмо?

— Да, меня просил Бруно…

— Дай-ка его мне, я сам передам.

Фонталва взял письмо и направился навстречу девушке.

— Никого не нашла, — сказала она. — Я сама покажу вам дорогу.

— Но я не хотел бы…

— Не беспокойтесь, это даже кстати. В тех местах пасется наш скот, а мне нужно сказать пастуху, чтобы он быстрее спускался вниз.

И они вместе с девочкой быстро зашагали, как понял Фонталва, к пастуху. С неба на хребты гор низвергался целый водопад солнечного света. Сейчас, когда солнце палило так нещадно, крестьяне были озабочены только одним — полить кукурузу и картошку. Повсюду в небе виднелись пятна облаков, напоминавших то куски белесой пакли, то развевающиеся косынки. Гроза собиралась над склонами Монтемуро. Яркое солнце, похожее на разъяренного быка, снова вырвалось из-за тучи и озарило небо и землю. Облака на горизонте темнели…

На девушке, правда, были очень старые лакированные туфли с пряжками, но она шла, гордая и безразличная ко всему, словно саламандра через огонь, в то время как Фонталва, испуганный надвигавшейся грозой, мечтал о зонте. Чтобы не отстать от девушки, ему приходилось делать широкие шаги, и его лицо покрылось потом. Маленькая босая девочка прыгала по камням и откосам, поросшим вереском, не хуже козочки. Шли молча. Да и что он мог сказать ей? Жаловаться? Сначала он пытался заговорить, но на второй или третьей фразе разговор оборвался или, лучше сказать, утонул в потоке разрозненных мыслей, и инженер решил замолчать. И все же он испытывал некоторое смущение, как тот, кто считает себя обязанным что-то сделать, но не знает, как и стесняется. Наконец вдали, раньше чем он предполагал и, быть может, желал, показалась стена из плохо отесанного камня; в стороне от дороги, на ровной площадке скалы, похожей на языческий трон, суетились фигуры каменщиков, возводивших эту стену.

— Вот и Рошамбана, — сказала девушка.

— Они тут строят дом?

— Да, сеньор. Отец грозился, что уедет отсюда, если не построит дом именно здесь, и добился своего. А дед, для которого в мире больше никого не существует, в конце концов согласился, ведь в душе он тоже хотел этого. Здесь они днюют и ночуют, и уж не знаю, кто из них больше заинтересован…

— Но это так далеко, дом, должно быть, не дешево обойдется…

— Наверно, недешево. Одна перевозка чего стоит, — ответила девушка непринужденно, что так нравилось Фонталве.

— Значит, это и есть Рошамбана?

— Да, сеньор.

— Из-за этого участка я и приехал сюда, но теперь вижу, что ничего не поделаешь…

— Если вы хотели его купить, то напрасно потеряли время… Впрочем, поговорите с отцом. А теперь я распрощаюсь с вами. Не заблудитесь, надо все время идти прямо… Я слышу, за кустами звенят колокольчики, наверно, это наше стадо.

Фонталва жалел, что она уже уходит. Он даже готов был просить девушку, чтобы она осталась, но ни за что не хотел одолжений с ее стороны. Вежливость обязывала поблагодарить ее и сказать, что больше ее помощь ему не нужна. Так он и поступил. Затем, вспомнив, что время — деньги, он сунул руку в карман и достал бумажку в двадцать эскуду:

— Вы позволите мне… Купите себе печенья…

Жоржина сделала жест, выражавший, как ему показалось, возмущение, и ему стало стыдно. Фонталва растерялся, но добавил:

— Может быть, разрешите побаловать девчурку…

Он сунул бумажку девочке, та взяла, но Жоржина строго взглянула на нее, и девочке пришлось вернуть деньги. Фонталва больше не настаивал. Простились. Пожимая руку Жоржине, он не смог сдержать чувств, охвативших его, и сказал:

— Большое спасибо… Но скажите мне по крайней мере ваше имя…

— Зачем вам его знать? Жоржина…

— Прощайте!

Несколько раз он оборачивался посмотреть на нее и видел, как она удаляется своей легкой походкой. Вдруг он вспомнил о письме, которое машинально сунул в карман. Ошибка, говорит Фрейд, всегда является результатом подсознательного желания. Фонталва посмотрел на шелковистый конверт: в уголке голубок с письмом в клюве; почерком человека, который редко берется за перо, написано: «Многоуважаемой сеньоре, доне Жоржине».

Какая-то сила, большая, чем деликатность, после недолгих колебаний заставила его разорвать конверт. Письмо, если не воспроизводить орфографических ошибок, гласило следующее:

«Урру-ду-Анжу, 15 июля.

Дорогая сеньора! Со всей страстью моего израненного сердца я шлю эти скромные и искренние строки женщине, которую я люблю больше всех на свете и которой являетесь Вы, Жоржина. Вы сами это знаете. Моя дорогая, я в отчаянии, Вы лишили меня сияющего солнца жизни, и Ваши глаза стали божественным светом, который освещает мне путь. Теперь мне остается только умереть, в этом я убежден, ибо написал Вам три письма и не получил на них ответа. Я думаю, Вы нашли себе другого возлюбленного, потому что сердце девушки изменчиво и быстро забывает о том, кто ее любит серьезно, вопреки всем препятствиям и угрозам родных. А я, даже если б захотел, не смогу забыть Вас никогда. С того счастливого дня, когда мои глаза увидели Вас впервые, я узнал, как прекрасна любовь.

Я всегда буду любить Вас и умру в печали, так как не могу взять в жены девушку, которую вижу во сне. Но любовь, которая, как я мечтал, в один прекрасный день разбудит Вас, подсказывает мне, что Вас отнял у меня Ваш брат. Однажды мы повздорили, и он избил меня. Я хотел просить прощения у Вашего отца и сделать Вам предложение, но Жаиме стал у меня на пути, и теперь мне с ним уже не разойтись мирно. Но поймите, я не хочу ему зла. Я проиграл, я слышал, что он и в карты хорошо играет. Я хотел бы сам убедиться в этом хоть когда-нибудь. Неужели мне никогда не суждено получить от Вас письмо, которое я положу на свое страдающее сердце?

Почему Вы не отвечаете на мои письма, полные любви к Вам? Дорогая, если б Вы хотели, Вы бы призвали на помощь всю свою хитрость и нашли способ послать мне ответ. Это письмо попадет прямо в Ваши руки, я найду человека, который передаст его. Знайте, нет в мире такой преграды, которая может помешать мне жениться на Вас. Клянусь Вам, что моя любовь чиста, самоотверженна и искренна и ничто под луной не заставит меня изменить ей. Примите полный тоски привет от того, кто всегда носит в своем сердце Ваш незабываемый образ и кто предан Вам до самой смерти.

Жду скорого ответа. Прощай, моя любовь.

Бруно»

Фонталва несколько раз перечитал письмо, смакуя его, как индиец смакует горький бетель. Так вот что пишут ослы, посидевшие за партой начальной школы! Смешно! Только дикарь, едва знакомый с грамотой, способен так нагромождать слова! О-о, слишком хороша девушка, к которой они обращены, чтобы отказаться от нее раз и навсегда! Но, разумеется, такими письмами ее не завоюешь. Скорее наоборот. Довольный, что письмо попало ему в руки, Фонталва разорвал его на мельчайшие клочки и разбросал по ветру, который закружил бумажки по траве, как мякину на току. Погрузившись в тревожные мысли, неверной походкой он направился к участку. Вдруг откуда ни возьмись выскочил мохнатый щенок — хвост трубой, морда сердитая — и залаял. Инженер понял, что пришел к Ловадеушам. Мужчина, выглянувший из-за стены, позвал:

— Фарруско, сюда! Фарруско!

Фонталва притронулся к шляпе.

— Здравствуйте, сеньор Ловадеуш. Помните меня? Мы виделись на собрании в палате.

— Как же! Помню, помню, входите, пожалуйста…

Мануэл открыл калитку, и инженер вошел. У Мануэла на руке были часы, одет он был в старый пуловер. Участок, около четырех гектаров, полого поднимался вверх, где виднелась полоса сосен и дрока, пониже — жниво, еще ниже — стена кукурузы и огород, который перерезала сверкающая сталь ручья. На вершине работали каменщики, возводившие дом. Под яблонями мужчина в рубашке из домотканого полотна, пожилой, но еще крепкий, поливал грядку фасоли. Видимо, это был отец Мануэла. Заметив инженера, он остановился и, выпрямившись, стал смотреть на него. Поза старика выражала нерешительность, очевидно, он раздумывал, стоит ли ради этого незнакомца бросать работу. Но, увидев, что сын и Фонталва, ведя какой-то разговор, медленно пошли по дорожке, снова склонился над грядкой. Фарруско занялся тем, что стал выискивать клещей и грызть их. Он прыгал, извивался, яростно лаял. Кругом, судя по всему, было много дичи и кроликов. Это отметил про себя инженер, бросавший по сторонам якобы рассеянные, а на самом деле внимательные взгляды.

— Меня назначили ответственным за лесное хозяйство в горах, — сказал он. — Я знаю, сеньор, что вы одно из наиболее уважаемых в здешних местах лиц, и хотел бы познакомить вас с тем, что государство предпринимает или намерено предпринять. Крестьяне ставят нас в очень затруднительное положение, когда заявляют, что мы нанесем им ущерб…

Фонталва изложил официальную точку зрения на данный вопрос.

Мануэл выслушал его молча и ответил:

— Если вам нужен уважаемый человек, то, видимо, речь идет о моем отце. А я сегодня здесь, завтра там, да и в деревне-то я чуть больше полугода. И все же соблаговолите выслушать то, что я вам скажу, словно это говорит мой отец. Он тут поблизости и не даст мне солгать. Я знаю, почему государство вынуждено объяснять необходимость лесопосадок в горах, но знаю и соображения, которыми руководствуются горцы, не желающие, чтобы у них отнимали то, что они считают своим. Я был в числе тех, кто ездил в город защищать интересы деревень, и видел там вас, ваше превосходительство. Если вы не помните меня, то только потому, что нас было очень много и ваши заботы помешали вам обратить внимание на мое лицо. Я хочу сказать, что это дело я изучил досконально. А коли так, то знайте, что, на мой взгляд, и вы правы, и мы тоже. Как же нам поладить? Вот в чем загвоздка, не так ли?

— Конечно.

— Теперь раз дело уже зашло далеко, мне кажется, сеньоры не должны добиваться решения силой. Если вы придете сюда с тракторами и войсками, чтобы защищать эти тракторы — а я такое слышал, — прольется кровь. Не сомневайтесь, сеньор, так оно и будет.

— Именно этого мы и хотим избежать любой ценой. Поэтому я и пришел договориться с вами, как буду договариваться с остальными.

Мануэл развел руками.

— От меня ничего не зависит. К тому же ни за что на свете я не откажусь от данного мной обещания. Если горцы выступят против солдат, сеньор увидит меня в первых рядах, но стрелять я не буду, и, когда откроют огонь, упаду одним из первых.

Он произнес это с какой-то романтической гордостью, и Фонталва почувствовал к нему симпатию.

— Никого не убьют, — улыбнулся инженер. — Если вести работы буду я, не раздастся ни одного выстрела.

— Да услышит вас бог, а с нас хватит и нищеты, в которой мы прозябаем. Поверьте, сеньор, горцы так бедны и жалки, что дальше некуда, жизнь для них и так несладка…

— Вот-вот! Мы хотим, чтобы им жилось лучше. А вы не верите в то, что, если горы засадят лесами, крестьянину будет легче?..

Ловадеуш улыбнулся неопределенно, немного скептически и сказал:

— Согласен, но только богатому, бедняк же, может, не станет беднее, но закабалится еще больше. То есть еще больше станет рабом. А деревенские богатеи, у которых нет совести и которым хомут не трет шею, разумеется, выиграют, да еще как! Могу сказать вам откровенно, что никакие улучшения не возместят нам ущерба. Вот смотрю я на эти вершины: сколько хочешь ходи по ним, свободный, как они, и никто тебе не крикнет: «Вернись! Дальше ходить запрещено!» Я ненавижу все эти запреты, охраны, надписи, которые заставляют человека сворачивать с дороги или вообще не дают прохода.

— Некоторые не переносят насилия, — согласился инженер, — а другие терпят.

— Для нас, горцев, это всегда насилие, даже если мы не протестуем или не умеем выразить свой протест. Мы дикари, но дикари свободные. У нас много общего с волками: те, даже если их держать на привязи, не могут забыть своих диких инстинктов…

— Это не совсем так. Теперь материальные выгоды на первом месте… — счел необходимым заметить инженер, хотя в известной степени был согласен с Мануэлом. Однако он боялся, что приобретет славу коммуниста — прозвище, которое теперь в ходу у злобных и недалеких завистников.

— Бедняка, не знающего, что такое богатство, это мало интересует. У нас в деревне есть и богатые и бедные, богатые с каждым годом богатеют, скупая землю у бедняков, которые лишаются последнего. Но наши богатеи мало чем отличаются от бедняков, если сравнивать условия, в которых живут те и другие. Богатые живут так же, как жили до того, как разбогатели, а бедняки — как прежде или чуть хуже. И те и другие едят суп из глиняных горшков, носят штаны из грубой шерсти зимой, полотняные летом и спят на соломенных тюфяках. Однако и тех и других поддерживает счастливое заблуждение — богатые думают, что они богаче бедных, а бедные, что они беднее богатых, поэтому и не рушится фундамент, на котором стоит наша жизнь.

Инженер, пораженный ораторскими способностями Ловадеуша, вдруг спросил неожиданно для себя самого:

— Значит, вы, сеньор, считаете, что между государством и деревнями не должно быть конфликта? Но вы же видите, что без этого невозможен прогресс…

— Я полностью согласен с доктором Ригоберто, нашим адвокатом, человеком здравомыслящим, который находит, что государство должно отложить свой план до лучших времен. Когда деревня станет более цивилизованной, получит электричество, телефон, школы, медицинскую помощь, тогда можно будет говорить о способах претворения в жизнь этой программы. А пока мы голодаем, ходим в деревянных башмаках и прозябаем в невежестве, оставьте нас в покое и не вздумайте навязывать нам свой закон с помощью пуль и штыков.

— Уверяю вас, этого никогда не будет. Но больше всего меня огорчает то, что мы так и не договорились. Я неприятен вам, как сторонник плана, к которому вы отказываетесь подойти доброжелательно, и я сожалею об этом, но я выполняю приказ. Да, скажите мне еще вот что: вы продаете этот участок?

— Этот участок, который, к счастью, не вошел в зону лесопосадки, не продается. Разве вы не видите, что мы строим здесь дом. А в наших местах строят дом для того, чтобы жить в нем, чтобы пустить глубже корни, чтобы он переходил от отцов к сыновьям. Дом только по бумагам принадлежит вашему покорному слуге, а на деле его хозяин — мой отец. Вот он… Он может ответить вам за нас обоих…

Мануэл показал на отца, который поднимался по тропке. Старый Ловадеуш был в деревянных башмаках на босу ногу, на его груди через расстегнутый ворот рубашки виднелись седые волосы. Он приближался спокойным, размеренным шагом, а его настороженные глаза так и сверлили гостя. Впереди него с тревожным урчанием бежал Фарруско.

— Отец! — крикнул Мануэл, хотя старик еще не подошел к ним. — Этот сеньор желает купить у нас Рошамбану! Как ты на это смотришь?

— Рошамбану? — переспросил старик упавшим голосом. Его глаза сначала уставились в землю, а затем снова поднялись, и, немного помолчав, Теотониу проговорил: — А сколько он дает?

Сесар Фонталва усмехнулся.

— Сеньор должен сам назначить цену. Но если он не сможет, я похлопочу, чтобы прислали экспертов.

— Они напрасно потеряют время, — возразил старший Ловадеуш. — Рошамбана не продается, пока я жив. Отсюда я уйду только на кладбище, и все это придется спустить вместе со мной в могилу, а я не хочу слишком обременять тех, кто будет нести гроб… Я и так тяжелый…

Инженер снова улыбнулся.

— А если мы у вас арендуем немного земли около родника и построим там барак… Сдадите? Заплатим хорошо.

Подумав какое-то время, старик ответил:

— Нет, сеньор. У вас и так много земли. Вам нужны сторожа? Поставьте часовых.

— И я то же говорю, — вмешался Мануэл. — Господа прекрасно обойдутся и без нашего участка. Они в любом месте могут разбить свой лагерь…

— Но у вас есть вода, — тихо сказал инженер, бросив взгляд на родник.

— Да, воды у нас хватает, — пробурчал Теотониу.

Приближался вечер. Инженер нерешительно топтался на месте, не зная, какие еще доводы привести этим упрямцам, которые так упорно стоят на своем. Он чувствовал их правоту и, если не склонялся на их сторону, то и не считал себя вправе не прислушиваться к ним. Перед его мысленным взором мелькнули красный платок Жоржины, ее очаровательная улыбка, и сама она, полная достоинства, и он сказал себе: «Будь по-вашему». Фонталву охватило желание снова увидеть ее, он стал прощаться. Мануэл вызвался проводить его. Фонталва пытался отказаться, ссылаясь на какие-то несущественные причины, и это прозвучало скорее как просьба пойти с ним. Им руководили смутная надежда вновь повидать девушку и в то же время желание продолжить беседу с Мануэлом, который показался ему разумным, скромным и сдержанным человеком. Фонталве хотелось снова войти во двор, где свинья хрюкала свою материнскую песню многочисленным поросятам. И когда Мануэл Ловадеуш сказал отцу, что пойдет с этим сеньором, а старик и Жаиме останутся в Рошамбане, он не стал больше отказываться.

Они спустились к дороге, которая вела из Валадим-даш-Кабраша в Аркабузаиш: шли медленно, беседуя о всякой всячине: о погоде, которая в том году была неблагоприятной для урожая, о налогах, которые все больше давят на мелких хозяев, этих трудолюбивых пчел, кормильцев государства.

Мануэл показался инженеру человеком содержательным и внешне мало похожим на крестьянина. А когда он услышал, что тот сравнивает окрестные горы с плоскогорьями Мато-Гроссо и вспоминает об аргентинских реках, Фонталва больше не удивлялся и понял, что перед ним человек, много повидавший. Поэтому, чтобы не остаться в долгу перед любезным хозяином и еще по некоторым другим причинам, он решил, что ему как инженеру-агроному, который будет руководить работами, следует отбросить все недомолвки, касающиеся дела. Он осторожно рассказал о том, что произошло на северном склоне: там провели границу и расставили столбы, но на следующий день пастухи и лесорубы вытащили и порубили их. В Реболиде и Азенье сторожа дежурили каждую ночь. Но и это не помогало. Летом еще можно сторожить, а зимой это все равно, что обречь себя на смерть.

Лесная служба предполагала разбить в горах нечто вроде военного лагеря с палатками и держать там конные патрули. Но это дорого стоило. В некоторых приходах по просьбе министра — верного друга церкви — священники призывали с амвона: «Дайте вспахать землю, это делается для вашего блага!» Но ни одного прихожанина не удалось убедить.

Солнце все еще припекало, и Фонталва, шедший с непокрытой головой, несмотря на густые черные волосы, чувствовал, что голова раскалывается. Высоко в небе кружили легкие стрижи, должно быть, к жаре. На притихшей земле не слышно было птичьего щебета, а цикады, подпалившие крылышки, готовились к смерти. Шли последние дни августа, и казалось, что солнце, разливавшее беспредельное сияние, хочет возместить холод весенних месяцев.

Когда они миновали поля, вспаханные совсем недавно, и свернули к заброшенному участку, где еще не стерлись борозды, Фонталва спросил:

— Здесь уже пахали? Если я не ошибаюсь, мы не планируем работы на этой земле…

— Да, сеньор, пахали. Эту часть выгона предполагается оставить Аркабузаишу. Произошло то, что возможно только на нашей бедной земле, в стране с такими беззаботными правителями, как Португалия. Сейчас вам все расскажу…

В Аркабузаише и других горных деревушках, вроде Понте-ду-Жунку и Алмофасы, не очень богатые крестьяне — Мануэл Ловадеуш был в их числе, — воодушевленные лицемерным лозунгом: производить и экономить[14], в одно прекрасное утро отправились в горы с мотыгами на плечах и плугами, у кого они были, и принялись пахать луга, которые, на их взгляд, можно было засеять. Землю вспахали, выжгли сорняки и кустарник и засеяли. На целине рожь, которая урожай дает маленький, а землю сосет, выдалась такая, что удобренным навозом парам стало стыдно. Но бедняги земледельцы забыли о коварном Каине. Неизвестно, какими путями проник в приходский совет Урру-ду-Анжу этот злодей Гнида — трактирщик, ростовщик и богатей, который не остановится перед тем, чтобы вместе с последней рубахой содрать с крестьянина кожу. Этот человек старался оттянуть себе все — даже жалкий кустик вереска и дрока, не говоря уже об урожае с общего поля. Настоящий бандит! Сговорившись со старостой и сторожем, такими же подлецами, как он, Гнида донес на тех, кто вспахал целину, а поскольку они не могли уплатить штраф, дело было передано в суд.

Председатель палаты Лабао, фигура видная для здешних мест, не уставал давать обеды судьям и чиновникам всей округи и не задерживал у себя дома подхалимские дары, которые ему беспрестанно слали разные проходимцы, чтобы он поменьше их допекал, и негодяи, лившие воду на его мельницу. Многие из этих взяток тут же отправлялись сеньорам судье и прокурору, начальнику полиции или председателю Националистической лиги, которые наели себе такие животы, что едва могли дышать. В краю с застарелыми феодальными обычаями, расположенном частью в горах, частью в долине, господствовала, как и во многих других краях, круговая порука, скрепленная ножкой теленка или корзиной форели. Говорят, кто дает, тот и прав, так и в здешних местах — кто больше даст, тот и делает, что хочет. Единственное отличие местных властей от африканских царьков заключается в том, что здесь их слишком много, только успевай карманы выворачивать. Однако вернемся к нашей теме. Штраф был наложен, и судья, то ли потому, что его кладовая ломилась от свиных колбас — прошел слух, что с коптильни Гниды они попали туда через Лабао, — то ли просто плохо подумал, вынес следующее решение: крестьяне, вспахавшие целину, должны оплатить судебные расходы, гербовые сборы, судебный налог и лишиться прав на эту землю. Один падре в своей проповеди — а это о чем-то говорит — назвал эту землю полем Акелдама, или полем предательства. Поскольку магистрат счел незаконным не только захват земли, что все же было допустимо, но и признал бесхозными посевы, жадная семейка Гниды, как только приговор был оглашен, погнала свое стадо на тучные всходы.

За несколько дней они уничтожили труд многих недель, а для некоторых семей питание на долгие месяцы. Недальновидные пахари жестоко поплатились. К бандитской славе Лабао прибавился еще один подвиг. На свежевыбеленной стене трактира Гниды кто-то написал углем: «Жулик, ты пьешь пот бедняков, но когда-нибудь твои кишки через рот полезут». Но слова не дым — глаз не едят! Совсем недавно его сыновья, два таких же отъявленных негодяя, как и он сам, вместе с каким-то парнем чуть не убили сына Ловадеуша Жаиме. Они нагло скалили зубы, проходя мимо юноши и не подозревая о ярости, которая закипала в груди Жаиме и его деда.

Сесар Фонталва, уроженец юга, хорошо знал, какому грубому произволу подвергается крестьянин в горных районах. Закон и стражи закона стояли, как правило, на стороне сильного, в данном случае на стороне Гниды. Отсталость и ограниченность местных жителей способствовали процветанию подобных негодяев, а оказавшись в положении царьков, правящих дикими племенами, они превращались в настоящих зверей. В конце концов им ни бог, ни черт не были страшны.

Лесопосадки на Серра-Мильафрише вызывали сопротивление горцев, закаленных в борьбе за существование; они становились все ожесточеннее и неумолимее. В некоторых деревнях крестьяне сплотились перед лицом губительных посягательств со стороны государства, однако в других начались раздоры между теми, кто был тверд, и теми, кто готов был уступить. Были и иуды, которые обращались в Лесную службу в надежде, что Совет по колонизации или его правление наградят их либо назначат сторожами или десятниками.

Кое-где местные власти, зачарованные звоном монет, которые им причитались за аренду земель, только и мечтали о том, как они будут их тратить. Что ж здесь удивительного, если десяток деревень, решивших сохранить за собой Серра-Мильафриш, издавна принадлежавшую им, выступили дружно, как один человек. Возможно, многие крестьяне падут в этой борьбе, но без известного риска такие дела не совершаются.

В Лесной службе боялись волнений среди горцев. Сесар Фонталва не говорил об этом, но спокойными ласковыми речами старался склонить на свою сторону Ловадеуша, который показался ему человеком благородным; к тому же инженер, откровенно говоря, все время помнил, что Мануэл отец красивой девушки.

Подчиняясь какой-то необъяснимой и властной силе, Фонталва ставил перед собой цель убедить не только Ловадеуша, но и многих других. Ведь дело, ради которого он сюда приехал, можно сказать, было построено на песке. Поздно будет ловить поджигателя, который ночью разложил в разных местах костры, разгоревшиеся при благоприятном ветре и уничтожившие посадки.

Поэтому-то, стремясь не допустить того, с чем невозможно бороться, Фонталва посоветовал вести дело спокойно и разумно. Начальство с ним согласилось, и вот он здесь — миротворец с оливковой ветвью в руках.

Как бы то ни было, он заметил, что Ловадеуша в известной степени тронула искренность его слов, тем более что все говорилось к месту и весьма дипломатично. Именно мягкостью, как он слышал, полковник Рондон сломил сильное и дикое племя индейцев намбикуара. Без единого выстрела, без единой царапины. Если и он будет так действовать, крестьяне в конце концов согласятся.

Уже подходя к деревне, они увидели, как по пыльной траве замелькали словно в клочья разорванные тени — это с карканьем пронеслась стая ворон, появившаяся с востока. Когда стая уже была над домами, на дороге показался огромный, пестро размалеванный, грохочущий фургон и испуганные птицы свернули в сторону Коргу-даш-Лонтраша. Мануэл обратился к Сесару Фонталве, который на время перестал жонглировать своими доводами и аргументами:

— В Тойрегаше звонят, даже здесь слышно. А вороны полетели за червями да насекомыми… К жаре!

Рядом с джипом, в котором, облокотившись на баранку, в великолепной позе Дон-Жуана, сидел Шиншим, Сесар Фонталва остановился. Неужели он так и уйдет, не увидев больше, как развевается красный платок малютки?!

Поблагодарив Мануэла за любезность, которую тот оказал согласно требованиям этикета, инженер тяжело и вяло влез в машину. К сожалению, кое-что повидавший Мануэл был не из тех горцев, что хватали инженера под руки и с подобострастными поклонами всячески старались затащить к себе в дом: «Бедно живем, так что не взыщите».

Звук мотора нарушил сонную тишину деревни. Фонталва кивнул Мануэлу на прощание.

— Сеньор Ловадеуш, между нами говоря, мне не очень хочется останавливаться у Жулиао Барнабе. А здесь ни у кого нельзя остановиться? Мне было бы удобнее…

Ловадеуш внимательно посмотрел на Фонталву и ответил, нахмурив лоб:

— Не знаю…

— Мне нужно устроиться, пока не будет какого-нибудь постоянного жилья…

— Понимаю. А Гнида действительно пускает кого угодно, лишь бы хорошо заплатили.

— Не нравится мне этот тип. И сынок его показался мне настоящим ослом и негодяем. Какой топор, такие и щепки, или лучше сказать: какие щепки, таков и топор.

— Младший на ножах с моим парнем, но это дела не меняет, все равно он негодяй. А Гнида, его отец, бессовестный, трусливый мерзавец. Но вы не бойтесь, он не поступит, как хозяин постоялого двора в Феррейриме, который, говорят, убил двух подвыпивших погонщиков, когда они спали, и закопал их тела в кустах.

Оба рассмеялись, а затем Фонталва сказал:

— Я сплю чутко.

— Впрочем, если хотите, приходите к нам. Правда, дом у нас старый… тесный…

Наступила короткая, многозначительная пауза, после которой, словно выстрел, прозвучали слова инженера:

— Послушайте! Сдайте нам клин в Рошамбане!..

Мануэл Ловадеуш молчал, казалось прислушиваясь к голосу сердца. Глядя на инженера, не спускавшего с него глаз, он ответил:

— Посмотрим! Отец решит.

Джип умчался в направлении Буса-до-Рей, подняв облако пыли и разогнав кудахтавших кур, которые устроились чистить перья в тени машины.