Когда воют волки

ГЛАВА XIII

Меньше стало родиться ягнят и козлят на Серра-Мильафрише, зато больше появилось дыр и заплат на ветхих лохмотьях крестьян. Всемогущее, неограниченное в своей власти государство добилось своего. Вся зона была засажена деревцами. Прошло немного лет, и они выросли, склоны и долины покрылись красивыми, будто отглаженными молодыми сосенками с изумрудными иголками. Дороги с мостами для машин пересекали горы во всех направлениях. На склонах, где раньше гулял только ветер, появились сторожки с красными крышами, необычные для этой дикой земли, повсюду виднелись наблюдательные вышки, связанные между собой телефонными проводами. Лесной инженер хозяйничал в огромной зоне, словно феодал; как король в свои угодья, он приглашал друзей на охоту в заповедник, где водились олени и косули. На Серра-Мильафрише пока не охотились, но со временем, очевидно, будут. А горцы? Горцы, загнанные на свои участки, по-прежнему влачили существование в бедности и дикости. Но что значат лишения каких-то дряхлых стариков, потомков иберов и турдетан?

Лесничество отобрало Рошамбану, которую разросшийся лес обступил со всех сторон. Для Ловадеушей это не было ударом, ибо уплатить судебный штраф денег не хватило бы, даже если бы они продали Аркабузаиш. И так пришлось добавлять к полученной в порядке компенсации сумме, очень заниженной государственными чиновниками, которые, подобно клеткам раковой опухоли, пожирают здоровый организм и как спрут впились в тело народа, высасывая из него соки. Только благодаря вмешательству д-ра Ригоберто Ловадеушам удалось получить побольше, но и этого не хватило.

Они вернулись в старый дом в Аркабузаише дважды в год жать рожь на скудных полях, копать крохотный огород, с утра до ночи ухаживать за кукурузой, которую, прежде чем она созреет, нужно часто поливать. Теотониу очень напоминал ощипанного ястреба, укрывшегося на отдаленной скале, чтобы оправиться после ран, но его душа кипела ненавистью и жаждой мести, совсем как у его диких предков. Эта ненависть, с каждым днем все более жгучая, придавала ему сил.

Не отбыв трех с половиной лет в исправительной тюрьме — полгода Верховный суд, это недреманое око Порядка, счел нужным добавить, — Мануэл Ловадеуш попал под амнистию. Наконец-то его примерное поведение, не помешавшее, однако, осудить его, было признано добродетелью. Постаревший и бледный, он неожиданно появился в Аркабузаише, подобно Христу. Он много читал в тюрьме, еще глубже познал людей и стал еще большим идеалистом. Хотя из-за него разрушилось все хозяйство Ловадеушей, в этом не было и капли его непосредственной вины, и никто ни в чем не упрекнул его. Он же надеялся восстановить все за короткий срок и по-прежнему не оставил мечты раскопать богатство, которое покоилось, ожидая его, в тайнике Мато-Гроссо. Это было так же верно, как и то, что они всей семьей сидели сейчас вокруг чурбана, каждый с миской супа в руках, что над ними плясал огонек лампы такой же, как в тот день, когда он неожиданно вернулся из Бразилии и воскликнул, удивленный поведением родных: «Неужели не узнаешь, жена?» Достаточно было послушать его, чтобы все, даже старик, недоверчивый, как лис, были пленены его словами. Они опять ему поверили, и в душе Теотониу опять появилась смутная надежда.

— Я должен купить вам хутор, с тенистым двором и конюшней, — говорил Мануэл. — Сейчас можно найти роскошные дома, принадлежащие мотам, которые спускают их по дешевке, или дворянам, которые совсем прожились. Такие дома с парадными лестницами, окнами с вычурными переплетами, лепными карнизами и оштукатуренными стенами мне очень нравятся. Немного подновить — и живи в свое удовольствие. Ясно, что за такой дом теперь немало запросят, но он стоит того!

— Конечно, но мне уже все равно, — вздыхала Филомена. — Я стара и только прошу бога дать мне спокойно умереть.

— Ну, что вы, мама! — вмешивалась Жоржина. — Разве вам нравится жить среди свиней?!

— В нашей нищей деревне, — продолжал Мануэл, — которая с годами становится все беднее и невежественнее, я должен создать школу, обучающую искусствам и ремеслам. И в первую очередь школу каменотесов. Какие прекрасные перила можно сделать на гранитных балконах, какие замки можно возвести на вершинах, где ходят только грозовые тучи! А здесь строят лишь часовни да церкви, казармы, поповские дома. Подумать, в наш цивилизованный век люди живут в землянках без самых необходимых удобств, без почты, без школ, без воды! Какой ужас! Какое издевательство над телом и душой человека! Разве это допустимо, чтобы в благодатной и прекрасной Европе вновь вспыхнула чума средневековья!

— Парни и все, кто здоров, бегут отсюда. Кому нужны твои школы?

— Люди все время рождаются…

— Но растут плохо — мелюзга, ножки, как соломинки, груди впалые…

— Я устрою пункты раздачи молока, больницы.

— Хорошо бы. У нас много больных и голодных…

— Я построю столовую для детей…

— Хорошо, значит, не будет больше голодных…

— Я проведу телефон, дам электрический свет.

— Зачем? Чтобы лучше видеть вшей и лохмотья?

— Оставь, отец, я должен спасти землю, где мы родились!

У Мануэла был заграничный паспорт, и он поехал в Лиссабон продлить его. Потом вернулся в свою нищую деревню, где теперь, когда выросли леса, каждую ночь был слышен волчий вой, и стал ждать. Через некоторое время Мануэл получил извещение и простился со своими. Его лицо сияло радостью.

— Крепче прижми меня к сердцу, сынок, больше не услышишь, как оно бьется! — сказал отец.

— Что вы! Я вернусь не позже, чем через полгода.

— Нет, больше я тебя не увижу! — отец плакал, крепко обнимая Мануэла и обливая его слезами.

Мануэл сел на попутную машину с тем же фибровым чемоданчиком, с которым приехал, — чужой, решительный и странно спокойный.

— Несчастен тот, кто родился португальцем, — воскликнул Жаиме.

— Много ты понимаешь! — огрызнулся дед. — Мы сами делаем жизнь. Если б не эти кровопийцы…

Они остались в старом домике ждать Мануэла, как спасшиеся в половодье остаются на холме, устремив взгляды на горизонт. Прошло два месяца, и надежды стали меркнуть, словно пламя во тьме. Потом три, четыре — видно, Мануэла что-то задержало. На пятый месяц, уже охваченные отчаянием, пошли на почту.

— Не пишет ваш сын, дядя Ловадеуш! Уехал и забыл. Там все другое.

Прошло семь, восемь, десять месяцев, год — они устали ждать. Иссяк тонкий ручеек надежды. Может быть, Мануэл умер, а может быть, его опять сманил сертан своей тишиной, своими громадными просторами, своим презрением ко всему, что лежит по ту сторону бесконечного горизонта.

Однажды вечером, когда Теотониу работал в поле, его вдруг охватил приступ ярости и отчаяния. Он упал на землю, вцепился в нее руками и застонал, осыпая голову сухими комьями и навозом. Его силой подняли, и всю ночь напролет он рыдал, а утром поднялся с сухими глазами и спросил Жаиме:

— Когда ты женишься?

— На следующей неделе.

— А когда Жоржина уедет в Лиссабон?

— После моей свадьбы. Обещала вернуться богатой сеньорой.

— Я никого не могу видеть, убирайтесь прочь с моих глаз.

— Мы вам надоели?..

Старик ничего не ответил. Вскоре Жаиме женился на дочери Жоао Ребордао, красивой и стройной девушке из Парада-да-Санты, куда он переехал жить. Дом у невесты был хороший, но нуждался в трудолюбивых сильных руках, деньги они получали от Жоао, прочно обосновавшегося в штате Сан-Пауло.

— Перебирайтесь к нам, дедушка, — просили старика Жаиме и его жена.

— Нет, я хочу умереть в Аркабузаише, где родился.

— Вы еще долго проживете…

— Слава богу, я здоров и крепок.

Теотониу остался с Филоменой и внучкой. С невесткой он по-прежнему не разговаривал. Чтобы оплатить дорогу Мануэла, пришлось кое-что продать, у них остался только дом с огородом. Старик, как и прежде, выходил по вечерам ставить капканы на кроликов или силки на зайцев, дичь всегда была у них на столе. Наконец Жоржина уехала в Лиссабон, старик остался с невесткой, но и теперь не говорил с ней. Филомена писала дочери, что жизнь ее стала невыносимой и что она бросится в пропасть, если Жоржина не возьмет ее к себе. В деревне побывал проездом Сесар Фонталва, он зашел к Ловадеушам. Инженер, видимо, знал о несчастьях, которые обрушились на семью, но ничем этого не выдал и, уходя, сказал Филомене:

— Я отвезу вас в Лиссабон. Мне кажется, этого хочет ваша дочь, только тогда она будет счастлива. Но прежде ваш свекор, сеньора Филомена, должен перебраться к внуку. Договорились?

Ловадеуши молчали.

— Завтра я снова буду здесь. Соберите вещи. Сначала отвезу сеньора Теотониу в Парада-да-Санту, а потом вернусь за сеньорой Филоменой и поедем в Лиссабон. Ну, до завтра!

Когда инженер уехал, Филомена упала к ногам Теотониу:

— Простите, отец, простите! Я слабая женщина… Простите, и я положу свой язык на пол, чтобы вы растоптали его.

Старик видел, как искренна ее скорбь, как изболелась ее бедная душа, он не мог больше сердиться и обнял ее.

— Я прощаю тебя, Филомена. Поедем к нашим детям, пусть всем будет хорошо.

Так и сделали. В Парада-да-Санте Теотониу бродил по молодому лесу, по зарослям кустарника и холмам, по просекам и опушкам, обошел все дороги и тропки, проложенные от поста к посту, от деревни к деревне, будто землемер, изучающий местность, но по-прежнему сторонился людей. Он уходил утром и возвращался к ночи. Однажды вечером старик сказал внучке:

— Можно я схожу в Аркабузаиш, там насчет аренды огорода не все решено и крышу нужно починить. Мы уехали впопыхах.

— Разве вы не хотите быть с нами на троицу?

— Развлекайтесь без меня, а я пойду в Аркабузаиш.

— Хотите идти пешком? А то мы дадим вам осла…

— Пешком лучше. Прямиком, это займет час с небольшим.

— А что скажет Жаиме, когда вернется и вас не застанет?

Старик наскоро закусил лепешкой с сыром и не захотел ничего брать с собой. Но Роза собрала ему на дорогу немного еды, он положил ее в суму и ушел. Шла первая неделя сентября, стояла засуха, и малейший ветерок поднимал над дорогой клубы пыли. Трава чахла на обожженной земле, а лес, пожелтевший на солнце, отливал золотыми оттенками соломы. Из Аркабузаиша весь народ ушел в Ремедиуш, все дома были на запоре. Деревня казалась вымершей. Теотониу укрылся в своем доме, и никто его не заметил. Он поел, выпил стакан вина, лег на тюфяк и чутко задремал, как дремлют горные животные. Когда ему показалось, что в деревне уснули даже собаки, он пробрался во двор д-ра Ригоберто; заглянул в одно окно, потом в другое — света нигде не было. Видимо, все спали, а может быть, ушли в Ремедиуш. Жители окрестных деревень стекались посмотреть на фейерверк, который пускают там на праздник троицы. Лошади в конюшне — значит, хозяева уехали на легковой машине, а прислуга — на грузовике.

Бича, верховая кобыла, стояла у яслей. Старик бесшумно вывел ее без упряжи, на одной веревочной уздечке. Выйдя на улицу, остановился и прислушался: в деревне по-прежнему не раздавалось ни звука. Тот, кто не уехал на праздник, спал крепким сном. Только из хлевов время от времени доносился звон колокольчиков да кто-то ходил по берегу реки, где были самые лучшие огороды, наверно, сторожа караулили бахчи от крыс, которых обычно было полно в этих голодных местах. Боязливо озираясь, Теотониу быстро перешел через дорогу. Если бы он мог, он нес бы лошадь на себе. Потом он вскочил на нее верхом, легонько хлестнул ее концом уздечки и поехал сначала шагом, а затем, когда дорога пошла прямо, перешел в галоп. В долину Урру, что в зоне лесопосадок, он въехал по тропе и остановился на лужайке. Там он спешился и привязал кобылу. Набрал сена и сухих веток, зажег спичку, раздул вспыхнувшее пламя, снова вскочил на лошадь и помчался на север. В Азенье он сделал то же самое. Выехав из леса, свернул к Реболиде и там разжег новый костер. Потом он зажег костры вдоль границы зоны. В Валадим-даш-Кабраше Теотониу остановился на вершине и смотрел, как полыхает в ночи зарево пожара. Он ликовал. Все кругом стало красным от огня. Только в Коргу-даш-Лонтраше, которая лежит в низине, нельзя было увидеть пламя. Он снова вскочил на лошадь и поскакал сначала в Понте-ду-Жунку, а затем в Фаваиш-Кеймадуш, где также зажег костры; недалеко от Алмофасы он услышал нарастающий шум, похожий на шум водопада. Это мчались пожарные в Шелейра-до-Негро и Фузос-до-Биспо. Теотониу спрятался в тенистой чаще и, как только пожарные проехали, двинулся своим путем.

Было, наверно, часа четыре утра — Малая Медведица уже обошла небосвод. Оставалось только побывать в Бонфим-даш-Пегаше, и он поскакал туда во весь опор по узким извилистым тропам. У старика было время изучить их, и он знал эти тропы как свои пять пальцев. Как и всюду, он набрал сухого дрока и вереска и поджег большую охапку сена. А когда увидел, что молодые сосны вспыхнули и горят, будто факел, двинулся дальше.

У Портела-до-Бейрау, что в трех километрах от Аркабузаиша, лес был много выше Теотониу. Дрок тоже был высоким и бил по ногам. Он даже не стал собирать хворост, просто поджег заросли дрока, и вскоре жадное пламя, раздуваемое ветром, побежало во все стороны. Когда Теотониу выехал на просеку, Бича заржала, и вдруг совсем рядом ей откликнулась другая лошадь. Тысяча чертей, конная охрана! Он понял, что его преследуют, и стал выбираться из леса. Осталось совсем немного до Аркабузаиша, изрезанного оврагами, примыкавшими к зоне лесопосадок. Стук копыт позади него становился все громче. Скорее, Теотониу! Наконец добрался. Он соскочил с лошади и дал ей хорошего пинка. Животное понеслось, то ли испугавшись, то ли поняв его намерение. Теотониу спрятался в небольшой яме. Он видел, как один за другим проскакали мимо него три всадника, которые скоро скрылись в направлении Тойрегаша.

Как только утих стук копыт, старик вышел из своего укрытия и в утренних сумерках осторожно двинулся в Аркабузаиш. Поглядев со склона на темные крыши деревни, он сказал себе: «Ну, негодяи, я отомщен!»

Лошадь уже спокойно стояла у ворот д-ра Ригоберто, хозяева наверняка не заметили ее отсутствия. Он привязал Бичу к яслям и, радостно обхватив ее морду, стал целовать кобылу; так или иначе она помогла ему отомстить. Продолжая ликовать, Теотониу отправился домой. Сколько проскакал он за эти шесть часов? То шагом, то галопом по запутанным тропам зоны он проехал, очевидно, не меньше тридцати километров. Когда выгоняли скот, старик отправился на переговоры с арендатором. Поторговавшись, они в конце концов договорились и распили бутылку вина. Какой-то прохожий рассказал им о пожаре, который охватил лес со всех сторон. Хорошо, подоспели пожарные, а то пропал бы труд нескольких лет, стоивший к тому же больших денег. Однако Лесная служба не стала просить помощи у деревень, подозревая, что кое-кто из жителей принимал участие в этом злодеянии. Вызвали только пожарных из всех сел и городов от Гуарды до Вила Реал. До самого вечера в Серра-Мильафрише бушевало багровое море пламени. Было трудно дышать. Густые клубы дыма окутали все кругом, воздух стал горьким и душным.

Прошло несколько лет. После долгой засухи, какая бывает только в бразильской Сеаре, на Серра-Мильафриш обрушилась небывалая доселе гроза. Потоки воды снесли речные мосты, размыли пашни, разворотили целину, залили хлева со скотом, затопили людей. Наступило светопреставление! — провозглашали священники со своих кафедр.

Когда над Рошамбаной взошло яркое солнце, волк и волчица вышли из кустов, уцелевших после потопа. По склонам медленно стекали потоки воды, заросли дрока и вереска были пышны и высоки, как райские кущи. Кругом на размытых водой холмах стояли сосны с обломанными ветвями, черные и дрожащие, будто здесь пронесся шквал войны. Уцелели только птицы, крылья унесли их в дальние края, а большинство горных животных погибли, удушенные змеями бурных потоков.

Оба волка медленно вышли из зарослей и, осторожно переставляя лапы, взобрались по склону, чтобы укрыться на вершине скалы. Как прекрасно утреннее солнце, особенно после холодной сырой ночи! Как ласкают его лучи!

Скоро волки положили морды на лапы и разомлели от тепла и дремоты. Лениво щуря глаза, они вглядывались в горизонт, хотя, насколько хватал взгляд, не было видно ничего интересного. Молочную белизну неба прорезала вдали фиолетовая гряда Эштрелы, холмы перемежались с дремлющими долинами, черными или темно-синими, как озерца чернил. Было время, когда скот после утреннего выгона возвращается в хлев. По звону колокольчиков, который постепенно замирал вдали, пока вовсе не таял в воздухе, как подхваченная ветром мелкая пыль, волки отлично понимали, что делается. Когда эхо усиливало этот звон, они поднимали морды и настораживались, зорко вглядываясь вдаль. Потом звуки опять замирали, и волки снова начинали дремать.

На крутых склонах, меж камнями самых различных размеров от тех, которые катятся, только коснись их ногой, до валунов, которые не увезешь и на телеге, слой земли столь тонок, что в нем еле держатся чахлый вереск и боярышник. Здесь выводят своих детенышей куропатки да кролики на солнцепеке роют зимние норы. Волки наслаждались тихим утром, их никто не тревожил, и постепенно они пьянели от тишины и простора. Жизнь никогда не была щедра к ним, но они не жаловались. А сейчас солнышко ласково грело этих вечных бродяг. И если бы они не любили бродяжничать даже с риском нарваться на пулю, они остались бы блаженствовать там до скончания времен.

Ящерица выскользнула из норки и, сверкнув блестящей, как ртуть, головкой, прошмыгнула мимо. Сквозь еле заметную щелочку глаз волчицы увидел ее совсем рядом. Волчица могла бы раздавить ящерицу, но зачем? Дремота разморила даже зверя. Вдруг волк вздрогнул и коротко взвыл. Наверно, увидел что-то во сне. Но волчицу это не волновало, вытянувшись во всю длину, она принялась облизывать соски, в которые тыкались мордочками волчата. Потом волчица спокойно улеглась спать. Ей снились козлята, ягнята, псы, пастухи. Вот бы поесть! Какое наслаждение сломать хребет ягненку и унести его в зубах! А потом утолить жажду его сладкой кровью! Но дремота овладела волчицей, и даже думать о добыче было лень. К тому же помогала природная привычка к голоду. Из раскрытой пасти волчицы свисал язык, она тяжело дышала. Но вот в памяти снова всплыли дни пиршеств, когда было сколько угодно потрохов и нежных бараньих ножек. Слюни потекли на лапы, и, заметив это, волчица принялась лизать их, хотя лапы и без того были чистые.

Волк спал, разомлев от свежего воздуха; его серое брюхо то опускалось, то поднималось плавно, словно волны во время прилива. Сорока слетела с вершины скалы, но, увидев волков, взмыла и улетела прочь. Этим только попадись, прощай тогда жизнь. За ней с утеса у Рошамбаны прилетел ворон, большой и крикливый. А этому что нужно? Время было голодное — ни каштанов, ни желудей, и воронье мерло. Найти мертвого кролика на дороге или в его монашеской келье было чудом.

Слышно было, как внизу, в зарослях дрока, лопаются стручки; с кустов вереска, если к ним прикоснуться, дождем сыпалась темно-серая пыльца. Спокойные воды ручья журчали, будто смех девушки. Волчица уголком глаза наблюдала за местностью. Какая богатая и шумная деревня лежит внизу! Столько там коз и овец! Все стаи в горах могли бы наесться до отвала на целый год! Но козы и ягнята были за оградой, за коваными дверями, под защитой псов. Разве до них доберешься?!

Волчица задумалась. Слушала, как журчит вода, и от этих звуков и жары ей захотелось пить. Она поднялась, посмотрела на волка, который поднял морду, словно сообщила о своем желании. И пока она шла к ручью, он провожал ее тусклыми глазами. Вставать не хотелось, да и зачем, если его не мучит жажда. Он так и остался лежать, вытянув морду и не сводя взгляда с волчицы. Она шла медленно и лениво, у подножия склона вскочила на стену, возвышавшуюся у водоема. Там она задержалась на миг, прислушиваясь к доносившимся издалека звукам. Но что она могла услышать, кроме шороха листвы под порывами ветра? Может быть, блеяние отбившейся овцы или козленка, зовущего мать?

Волчица обвела взглядом вокруг себя. Недавняя гроза размыла почву, ручей вышел из берегов и изменил свое прежнее русло, прорыв причудливые рукава. Он стал гораздо шире и полноводнее. Волчица нашла удобное место и погрузила морду в поток, скользивший стремительнее, чем кобра в свою нору; прохладная и вкусная вода полилась в горло. На миг она оторвалась, потом снова стала пить. Напившись, глубоко вздохнула и, подняв морду, пронзительно завыла.

Что она хотела сказать? Наверно, звала волка. И правда, волк поднялся и быстро пошел к ней. Он посмотрел на воду, которая билась о берега ручья, шуршала галькой, подмывала корни наполовину вырванных из земли деревьев, а в оставшихся после непогоды озерцах и лужах казалась спящей. Волки подошли к Рошамбане, где раньше кипела жизнь, бродил скот, сновали туда и сюда люди, лаяли собаки. Теперь здесь было тихо, как в глубокой пропасти. Настороженные и недоверчивые волки подкрались к хутору. Ни животных, ни людей! Лишь едва уловимый запах, который могли различить только они, доносили порывы ветра, видимо, из хижины, где долго жила коза с громадным, как два бурдюка, выменем. Мертвая, словно в пустыне, тишина, нарушаемая только журчанием воды, стекавшей с участка к ручью, сделала их смелее. Волки перескочили через забор и пошли по двору; осмотрели сначала хижину, дверь которой была раскрыта настежь, потом осторожно приблизились к дому. Все кругом пусто, окна забиты. Умудренные опытом звери пошли назад, кончив на этом свой осмотр. Они двинулись вниз по течению ручья. Вышедший из берегов поток бурно пенился. Вода поднялась, залив заросли кустарника. Но вот в камыше они увидели что-то белое. Это была куча костей, которые хлынувшая вода выбросила на поверхность; отмытые от ила и грязи, они белели, как снег.

Голодные звери ткнули свои морды в скелет, перевернули его, снова обнюхали челюсть, тазовые кости, весь скелет. Кости рассыпались, и волки снова вернулись к черепу, который особенно привлекал их внимание.

Оскаленные зубы, казалось, готовы были укусить. Они были отвратительны: острые, хищные. Когда волки снова прикоснулись к черепу, зубы щелкнули, словно засмеялись над ними. Из глазниц шел отвратительный запах, будто внутри еще сохранилось мясо. Череп был набит илом, смешанным с сукровицей. И все же волчица, которая с появлением волчат стала прожорлива и неразборчива, попробовала разгрызть его. Ей нечем было утолить мучивший ее голод. Волк схватил берцовую кость, но сейчас же бросил ее. Тут он заметил, что в нескольких шагах от него лежит холодный, черный предмет, который в руках человека издает смертоносный грохот. Боязливо раздувая ноздри, сначала с некоторой робостью, потом с возрастающим любопытством он притронулся к нему. Ничего страшного. Но от предмета шел запах, испортивший волку настроение.

Волк сел на задние лапы и стал наблюдать за волчицей, возившейся со скелетом в надежде, что удастся что-нибудь найти. Вдруг он вздрогнул. Его уши, небольшие, но чуткие, насторожились, и в них, как град, посыпались доносившиеся издалека звуки, сначала еле различимые. Со стороны деревни приближался какой-то шум; он становился все резче и громче. Однако волк не захотел тревожить волчицу из-за таких пустяков и, задрав морду, прислушался внимательнее. Шум становился отчетливее, сомнений больше не было: громко разговаривая, приближались люди. Они приближались с подветренной стороны, и, еще не поняв, откуда они идут, волк вдруг увидел на гребне своих смертельных врагов. Заметила их и волчица. Волки едва успели взобраться по склону и спрятаться за скалами. Убедившись, что их не заметили, они стали наблюдать сверху. Люди остановились около скелета. Потом по шуму, громким крикам и возгласам волки поняли, что люди догадались, кто только что побывал там. И встревоженные, несмотря на то, что люди были далеко, бросились прочь. Взобравшись на склон, они еще раз поглядели назад: люди, одни, ползая по земле на четвереньках, собирали кости, другие, стоя, распоряжались, первые напоминали сбившихся в кучу баранов, другие — сторожевых псов.