Когда воют волки

ГЛАВА XII

Теотониу Ловадеуш отвез в Азенья-да-Мору стальной лом, чтобы его разрубили на части.

— Как рубить, дядя Теотониу? — спросил Кальандро, показывая крупные кривые зубы и уставив на старика свой бычий взгляд. Он упивался властью, пока хозяин, кузнец Розарио, отбывал наказание в исправительной тюрьме Коимбре.

— Сколько получится, мил человек, по две ладони каждый кусок.

— Так коротко? Зачем?

— У меня есть такой крепкий участок, что кирка не берет.

Кальандро разрубил лом и бросил куски в горн.

— Хорошенько заостри, — попросил Теотониу, кончив раздувать мехи.

— Хотите ими занозы вынимать?

— Вот, вот. Они у меня вместо булавок будут.

Получилось пять зубил с концами острыми, как жало осы.

В Рошамбане Теотониу вместе с Жаиме взялся вскапывать небольшой участок земли рядом с хижиной, чтобы посадить там несколько виноградных лоз. Сталь зубил была крепкой, и камни крошились, не оставляя на зубилах ни малейшей царапины. Скоро они блестели, словно побывали под наждаком. Вечером Жаиме погнал коров на выгон, а Теотониу взял одно зубило, еще больше сточил его острие на бруске и направился в сосновый бор в Каррейру. Убедившись, что поблизости никого нет, он стал бросать зубило в ствол сосны.

Теотониу слышал от д-ра Ригоберто, что дротик был самым распространенным холодным оружием у крестьян, до того как появилось огнестрельное оружие. Им они защищались от хищных зверей и от разбойников на дорогах. А может, и не д-р Ригоберто сообщил ему об этом, а после долгих размышлений подсказала дремавшая память.

В молодые годы Теотониу очень метко бросал испанскую наваху. Не одну кружку вина он выиграл, когда соревновался с приятелями, бросая наваху в круг, начерченный на двери мелом. Старик знал, что его рука сейчас не менее тверда, чем раньше, однако глаза уже начали подводить. Через полчаса упражнений он попадал в ствол сначала с четырех, потом с шести и с восьми шагов, и удар приходился почти в одно место. Тем не менее Теотониу был недоволен и в следующие дни, как только внук куда-нибудь уходил, возобновлял свое занятие, потом спрятал зубило.

— Пропало одно зубило. Вы его не видели, дедушка? — спросил внук.

— И правда, пропало. Наверно, валяется где-нибудь.

— Надо поискать.

— Не стоит… Для этого понадобилось бы всю землю перепахать.

Как-то утром Жаиме, который обычно ходил на вечеринки в Парада-да-Санту, где у него была подружка, дочь Жоао Ребордао, сказал деду:

— Вчера Розинья очень возмущалась тем, что рассказывает Бруно, за такое ему надо сердце вырвать. Мне даже вспомнить стыдно.

— Говори…

— На святого Салвадора в Коргу-даш-Лонтраше эта свинья напилась и хвасталась…

— Представляю…

— Говорил: ходил к матери и к дочке пойду. Сейчас она не желает знать меня? Пускай, не такие птички попадались в мои сети. Бандит проклятый!

— Ладно. Он сразу за все поплатится!

Зима была мягкая: ни холодов, ни дождей. Но и в теплую погоду горец, не надеясь на бога, надевает бурку. Февраль холодный — в животе дьявол голодный, говорит пословица. Черными ночами, когда небо напоминает воду в колодце, всходил молодой месяц, острый и сверкающий, словно серп. Скоро он превратится в полную луну, которая светит лучше фонаря. По субботам служащие лесничества расходились по соседним деревням, охрана становилась слабее. Да и охранники тоже часто без разрешения разбредались кто куда.

По пути в Урру на отдых, который благодаря графику или обмену с кем-нибудь из товарищей всегда приходился на воскресенье, Бруно Барнабе делал крюк, заглядывая в Рошамбану. Он не оставлял своего намерения совратить девушку, и старик не спускал с него глаз. В глубине души он был уверен, что на внучку можно положиться, однако житейская мудрость старого человека подсказывала ему, что ручаться никогда ни за кого нельзя. И в самом деле: девушка с возмущением отворачивалась от Бруно, но какую-то надежду она ему все же подавала.

— О небо, никогда нельзя забывать, что такое женщины, — ворчал он себе в усы. — В этом все дело… У малышки глазки блестят, и Бруно может воспользоваться этим.

И вот как-то вечером, спрятавшись в хлеву, он услышал такой разговор:

— Если бы я нравился Жоржине, она доказала бы мне это. Обязательно доказала…

— Чем?

— Пошла бы со мной.

— Больше вы ничего не хотите?

— А разве вы из другого мира?

— Нет. А вы собираетесь показать мне что-нибудь оттуда?

— Мне нравятся ваши ответы.

— Зачем же мне идти с вами?

— Зачем? Разве вы не можете подарить мне поцелуй? Тогда бы вы узнали, как приятно я целую!

— Представляю! Ваши поцелуи, должно быть, похожи на укус осла. Опомнитесь и никогда больше не подходите к моему дому.

Жоржина захлопнула окно перед носом Бруно. После этого позорного поражения мерзавец решил ославить девушку. Он повсюду трепал, что обесчестил ее. А уж о Филомене без всякого стыда болтал что угодно: и правду и неправду.

— Я поймал ее однажды ночью, когда свекор пошел ставить силки. Сначала она кричала, а потом, когда я сказал, что женюсь на ней, стала поласковее, думала, муж погиб в Бразилии. А мне больше ничего и не надо было от старой дуры.

Теотониу, до которого доходили эти грязные слухи, только качал головой:

— Я не я буду, он заплатит за все, что говорит и делает!

Изучив все тропки, по которым ходил Бруно, старик подкараулил его субботним вечером на дороге в Урру-ду-Анжу. Он заметил Бруно, когда тот вышел на гребень и свернул в Рошамбану, видно, хотел снова поговорить с Жоржиной. Но Жоржину старик отослал вместе с матерью и Жаиме в Аркабузаиш — в Рошамбане уже начали штукатурить комнаты. Когда Бруно показался на тропинке, Теотониу, поджидавший его за поворотом, вышел из кустов и достал из-под бурки свой дротик. Однако Бруно вовремя заметил, что на него собираются напасть и схватил висевший на ремне карабин. Но было поздно, стальной дротик, пущенный рукой мстителя, с силой вонзился ему в грудь, и он упал. Не теряя ни минуты, старик оттащил его за ноги к ручью шагах в ста от места, где они повстречались. Потом вернулся и веткой размазал лужицу крови, которая осталась на тропинке. Опять пошел к убитому, вытащил из его груди зубило и спрятал его вместе с карабином под скалой. Перед рассветом, когда Жаиме, возвращавшийся с вечеринки, входил через ворота во двор, чья-то железная ладонь сжала его руку. Когда испуг прошел, Жаиме разглядел деда, который шептал ему:

— Пойдем со мной. Но чтобы никто нас не видел…

Через вырубки они пошли в горы. Зашли в Рошамбану, взяли там две мотыги, лопату и кирку. Дед пояснил:

— Поможешь мне закопать дикого зверя, он свалился с обрыва. Если его оставить, заразит горы, и прежде всего Рошамбану.

— Может быть, лучше днем…

— Завтра воскресенье и работать грех.

По одежде Жаиме сразу узнал, кто убит, и пораженный застыл на месте.

— Ты как будто испугался, — сказал дед. — Не бойся, он теперь не укусит!

— Я и не боюсь. Он получил по заслугам.

— Ладно, пора приниматься за дело. Запруди ручей наверху, а воду отведи в низину. Знаешь, где поуже? А, ничего ты не знаешь…

— Знаю, дедушка.

— Ну, тогда начали…

Старик железным прутом стал щупать дно ручья. Камень, снова камень, песок, ил. Глубина две-три ладони. Ручеек, стоит его перегородить, быстро пересыхает. Так и сделали. Вскоре показалось дно.

В ярком свете луны блестела галька, поверхность воды казалась зеркальной. Было светло, как днем. Начали рыть яму. Судя по тому, насколько ушел в землю прут, до твердого грунта было больше метра. Этого было вполне достаточно. Они работали мотыгами и лопатой, словно у себя на участке копали землю под виноград. Сняли слой гальки, вытащили большой камень, который мешал, и меньше чем за полтора часа выкопали яму. Пот крупными каплями стекал с их лиц. Жаиме и старик взяли труп за ноги и за голову и бросили в яму. Он упал лицом к небу, как лежат христиане в святой земле. Они посмотрели на Бруно в последний раз, но открытые глаза, глядевшие на них со дна ямы, ничего не сказали им. На лице мертвого не было обычного для убитых выражения, нагоняющего ужас: будь то страх перед адом, сжимающая сердце печаль или саркастическая улыбка, будто бы говорящая, что для них пробьет час отмщения. И лицо Бруно и зрачки его мертвых глаз ничего не выражали, он был обречен тлеть без сострадания, без проклятий. Жаиме бросил в яму первую лопату земли.

— Подожди… — сказал старик.

Он пошел под скалу, взял там карабин и зубило и бросил их рядом с мертвецом.

— Оставьте карабин себе, дедушка. Может пригодиться!

— Ты с ума сошел! Чтобы потом прицепились, где мы его взяли?

Тело засыпали землей.

— Теперь давай камни…

Набрали камней, — некоторые едва притащили, — гальки из ручья и закрыли ими яму.

— Так надежней, — сказал Теотониу.

Утрамбовали землю мотыгами, а оставшуюся разбросали по дну ручья и со всех сторон обложили яму камнями, потом снова пустили воду по старому руслу. Она потекла стремительно, унося с собой комья земли, и вскоре смыла холмик мелкой гальки, скрыв таким образом людское злодеяние.

— Потом, когда рассветет, я уничтожу кровь и следы, которые остались там… Ну, пошли отсюда, — сказал Теотониу, вымыв мотыгу и лопату. — Теперь слушай, что я тебе скажу — сегодня воскресенье, и никто его не хватится ни в Урру, ни в лесничестве. Завтра начнут спрашивать, куда он делся. Во вторник поднимут шум, станут искать. Больше, пожалуй, ничего и не будет. Все перевернут, станут копать везде, где только им почудится что-нибудь подозрительное. В Рошамбане все перевернут вверх дном. Но, по-моему, только сатане удалось бы найти Бруно, так что мы можем спать спокойно. Но если все же найдут, хотя я в это и не верю, ты говори правду. Дескать, я завел тебя сюда обманом, ты не знал зачем. А раз так случилось, тебе не оставалось ничего другого, как помочь своему деду. Только не-признавайся, что ненавидел его так же, как я. Упаси тебя бог совершить такую глупость! Убил Бруно я один, я один и отвечать буду, все равно мне скоро конец. Понял?

— Понял, дедушка, но…

— Тебя могут на время посадить в тюрьму. Тогда увидим, какой ты есть. Смотри крепко держи язык за зубами…

— Не бойтесь, дедушка, даже на раскаленных углях я не скажу того, чего не хочу…

— А сейчас отправляйся в постель, скоро утро. Когда встанешь, надень свой воскресный костюм и иди к обедне как ни в чем не бывало. Я тоже приду в церковь. Постой, у тебя вся одежда в грязи, впрочем, крестьянин всегда с землей возится, всегда испачкан… Но лучше, чтобы тебя не видели в грязной одежде. Спрячь ее. Да смотри, чтобы дома не заметили, когда входить будешь. Ладно, сам знаешь. Завтра пораньше приходи, снова займемся виноградником.

— Одежду я спрячу на сеновале. Завтра, когда будем работать, уже никто не заметит, а сегодня могут спросить.

— Ну, давай иди, уже поздно. Инструменты я унесу.

На рассвете Теотониу отправился уничтожить следы на месте убийства. В горах уже слышался звон колокольчиков — гнали стада. Вдруг старик заметил, что кто-то наблюдает за ним, прижавшись к скале. Это была пастушка Леокадия со своей собакой; в одной руке девушка держала корзинку, в другой кнут погонять овец. Старик подошел к ней.

— Ты что мне мешаешь делом заниматься?..

— Мешаю, дядя Ловадеуш? Чем?

— Тем, что смотришь. Я ищу вольфрам…

— Никто вам не мешает…

— Мешать не мешаешь, но смотришь. Только никому не говори, я покажу тебе, где вольфрам. Получишь свою долю. Иди сюда, не бойся…

Девушка пошла за стариком и веря ему и не веря, но желание заработать было сильнее страха. У зарослей дрока она остановилась. Старик схватил ее за руку.

— Иди, иди, получишь свою долю… Ты и не представляешь, какое это богатство!

Он толкнул ее, и Леокадия не удержалась на ногах, упав прямо на куст дрока. Все произошло так неожиданно, что Теотониу не успел понять, как это случилось. Он ведь не хотел ей ничего плохого и уже давно отвык от таких дел. Леокадия заплакала.

— Молчи, получишь золотую цепочку.

— Мне страшно! Такого злого человека я никогда не встречала!

— Подумаешь, не я первый. Если обидел, иди жалуйся, — настроение у Ловадеуша испортилось, хотя он и не видел в своем поступке ничего ужасного.

Воскресенье прошло спокойно, солнце заливало мягким светом Аркабузаиш и все плато от края до края. Крестьяне сходили к обедне; из трактира доносились звуки гармоники; на площадке в центре деревни парни играли в пино[25], а Жоао Мота напился пьяным.

Весь понедельник оба Ловадеуша трудились на винограднике. Во вторник вечером в Рошамбане появились два лесника.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер!

— Вы не знаете, где Бруно Барнабе?

Старик оперся руками на черенок мотыги, а Жаиме выпрямился.

— Нет, не знаем.

— В субботу вечером ушел из лагеря, и больше его не видели…

— Раньше я иногда видел, как он проходил по склону в Урру. По крайней мере мне казалось, что это был он, ведь я подслеповат. А в субботу вечером я в хижине готовил ужин, у меня штукатуры всю неделю работают, семья была в Аркабузаише, так что смотреть на дорогу мне было некогда.

Один из лесников очень пристально глядел на него, но Теотониу с самым невинным видом снова занялся своим делом, и лесники, немного постояв, ушли.

— Наверно, скоро явятся жандармы, — пробормотал Теотониу. — Ну, парень, держись.

Все жители Урру вышли в горы искать Бруно. Искали главным образом вдоль дороги, которая вела из лагеря в Урру. Осматривали заросли густого кустарника, обшаривали скалы, прощупывали дно ручья. Как-то вечером в Рошамбану явился Модешто Барнабе в форме, с карабином через плечо.

— Эй, старый хрыч! — крикнул он Теотониу. — Где ты закопал моего брата? Я знаю, ты его убил, и ты за это ответишь.

Теотониу сразу прикинулся более дряхлым, чем был на самом деле, и ответил покорно и испуганно:

— Я? Я убил твоего брата?! Выброси это из головы. Мне уже скоро являться на суд божий, как же я мог убить себе подобного?!

Модешто насупился и медленно-медленно стал приближаться к Теотониу. Потом, положив правую руку на карабин, он схватил его левой за горло.

— Повтори еще раз, негодяй!

— Я уже сказал.

— Это вранье.

Штукатуры, работавшие в доме, и жены, которые принесли им обед, со всех ног бросились к Теотониу и Модешто и растащили их. Модешто убрался обозленный и пристыженный.

Однако слух о том, что Ловадеуши убили Бруно и спрятали его труп, упорно распространялся. Говорили о драке, которая когда-то была между Жаиме и Бруно, о грязном хвастовстве последнего и о том, что старик, по словам д-ра Лабао, крикнул на суде в Порто: «Ну, собака, ты мне еще заплатишь!»

В присутствии двух жандармов группа мужчин, выделенная лесничеством, перекопала всю землю на новом винограднике у Рошамбаны. Ничего там не найдя вопреки ожиданиям многих, стали копать участок, потом в доме подняли пол. На склонах поиски тоже продолжались. Копали всюду, и все безрезультатно, однако власти не теряли надежды. В деревнях расклеили объявления, а в газетах было опубликовано следующее:

Однажды утром арестовали обоих Ловадеушей. Подозрение пало на Жаиме, но он сумел выставить свидетелей, которые подтвердили его алиби: вечером в субботу он ужинал в Аркабузаише, там его видели соседи; потом играл в «веревочку» в трактире Накомбы, партнеры подтвердили это; потом до полуночи был на вечеринке, и это подтвердили свидетели. Затем он отправился спать и встал в 7 часов, когда зазвонили к мессе, в церкви его тоже многие видели. Воскресенье Жаиме провел в деревне; сидел в таверне, гулял по площади, слушал оркестр, плясал.

Сержант посмотрел на администратора[26] и на д-ра Лабао, который присутствовал при допросе.

— Хорошо, допустим, не ты убил Бруно, но ты знаешь, кто это сделал. Признавайся!

— Мне не в чем признаваться, я ничего не знаю.

— Смотри мне в глаза.

Парень не моргая уставился на сержанта.

— Я уверен в том, что ты знаешь, что стало с Бруно, так же хорошо, как я знаю, что меня зовут Педро. Я вижу это по твоим глазам, ты меня не обманешь.

Сержант схватил плетку и подошел к парню; насилие и пытки — обычное дело при дознаниях, проводимых следственными органами.

— Сознаешься?

— Мне не в чем сознаваться.

Сержант хлестнул Жаиме по спине.

— Сознаешься?

— Мне не в чем сознаваться…

Сержант еще несколько раз хлестнул парня. Плеть со свистом врезалась ему в лицо, оставив широкий рубец. Узаконенное избиение могло бы продолжаться, но Лабао остановил занесенную руку.

— Хватит! Довольно с него. Он действительно не знает.

Тогда взялись за старика. Смиренным, тихим голосом Теотониу заявил, что не способен причинить зло ближнему своему и тем более убить. Да, у него была большая обида на Бруно, и в Порто он действительно не сдержал своего гнева, когда услышал, что этот злодей возводит поклеп на Мануэла, толкая его в тюрьму. Но посягать на жизнь человека он никогда не стал бы! Бог дает человеку жизнь, бог ее и берет. А убить — это все равно, что обокрасть господа.

Медоточивые речи старика, видно, не убедили следователей, ибо они подвергли его строгому и каверзному допросу, который вел д-р Лабао, мастер в таких делах. Убедившись, что и эта попытка не увенчалась успехом, администратор дал знак сержанту Педро, официальному палачу в Буса-до-Рей. Сержант взял плетку и подошел к Ловадеушу.

— Значит, не знаете, что стало с Бруно Барнабе?

— Не знаю, сеньор.

— Нет, знаете, знаете и скажете…

Сержант хлестнул старика и занес руку для второго удара, но Теотониу бросился на него, словно раненый тигр. В мгновение ока он повалил сержанта на пол, коленом уперся ему в грудь, рукой схватил за горло и задушил бы, если бы его не оттащили. Однако и оттащили его с трудом: колотили кулаками по спине, били ногами, прикладом — только так удалось заставить старика отпустить жертву. Сержант лежал без сознания, тяжело дыша, челюсть его была свернута на сторону. У старика же все лицо было в крови, одежда разорвана в клочья.

— Черт возьми, да это просто дикий зверь! Посадите его в «крысиный дом».

— Можете сажать, но я с вами все равно посчитаюсь, — прохрипел старик, злобно сверкая глазами.

Д-р Лабао испугался: ведь для такого скота, как он, страх был основным законом жизни.

— Отправьте этих дикарей в аптеку и гоните их вон, — распорядился он. — Не так ли, сеньор администратор?

Жители городка возмутились, увидев, что оба горца вышли из полицейского управления избитые, оборванные и окровавленные. Сразу собрался народ, глухой ропот пробежал по толпе.

— Долой доктора Лабао! Подлый убийца!

— Долой администратора! Долой!

Д-р Лабао, видя, как растет толпа и ее возмущение, приказал поставить у ворот муниципалитета часового и вызвал автомашину отвезти обоих Ловадеушей в Аркабузаиш. А сам вместе с председателем Лиги и администратором скрылся черным ходом, который вел на ярмарку.

Неизвестно, откуда возник и пополз слух: Бруно Барнабе ушел с цыганским табором в Транкозо. Какая-то цыганка опоила его зельем, и он в нее влюбился. Гулена был, вот и получил по заслугам, теперь спета его песенка. А бедняги Ловадеуши, с них едва шкуру заживо не содрали в магистратуре! Проклятые! Слухам верили все больше и больше, и теперь никто не пытался разобраться в таинственном происшествии. Негодяй и соблазнитель Бруно Барнабе был забыт.