Колодцы знойных долин

КОГДА ЖАЖДУТ МИФА… повесть

Косячные дрались насмерть. Прошло больше часа, как схватились жеребцы, уже заметно рассвело, а бой не утихал. В пылу схватки животные постепенно приближались к кибитке табунщиков, и только старый Елен понимал, что это — уловка его любимца, голубого жеребца. Косячный, равного которому еще недавно невозможно было отыскать во всем Мангыстау, отступал под натиском молодого соперника. Стараясь не уронить своего достоинства, он отходил к человеческому жилью, и Елену казалось, что он видит, как сведенная судорогой грудь жеребца уже не может широко вобрать живительного воздуха, так нужного ему сейчас. Старик сидел неподвижно и прямо, и полуприкрытые карие глаза его были печальны. Он так и не притронулся к пиале густого, красно-коричневого чая и, не мигая, смотрел через проем двери па холм, за которым вспыхивали молодые лучи солнца.

Оба ученика Елена тоже молчали.

Восемнадцатилетний румянолицый Копжасар сидел ближе к двери, у очага, и разливал чай. Изредка он поднимал чайник с зольника, ворошил щипцами уголья и осторожно ставил посудину обратно в коробку. Старик слышал, как у парня прихватывало дыхание, когда голоса косячных обрывались на высокой ноте и слышались гулкие удары копыт. Копжасар приехал учиться ремеслу табунщика три месяца назад и никогда раньше не видел подобной драки. Еще вчера, во время первой схватки косячных, он попытался было разнять их и бросился к своему оседланному коню, но старик резким окриком вернул его в кибитку. Сегодня он чувствовал себя совсем неловко, и больше оттого, что не понимал старика. Молчание было ему в тягость.

Широкоплечий смуглый Орынбасар сидел справа от Елена. Он вел себя сдержанно, как и подобает лучшему ученику знаменитого табунщика. Ему было немногим больше тридцати, к старику он пришел еще юнцом, многолетняя совместная работа с Еленой сделала его молчаливым. Во всем джигит следовал своему наставнику. Он допивал вторую пиалу чая, и старик знал, что Орынбасар сейчас поставит чашку на дастархан вверх донышком. Две пиалы всегда пил сам старик.

Драка продолжалась. Еще одну атаку отбил голубой жеребец. Слитное, короткое и яростное ржание сказало о том, что соперники отошли друг от друга, чтобы через мгновение сцепиться снова, взвиться вверх. И вдруг раздался гулкий сдвоенный удар. Старик вздрогнул.

— По брюху! — воскликнул Копжасар. — Конец!

Елен закрыл глаза. Да, это был удар обеими ногами, после которого не каждый жеребец возобновит борьбу. Старик кивнул, джигиты тотчас вскочили и стремительным шагом вышли из кибитки.

Уже раздалось громкое призывное ржание, и к холму, к разбредающемуся навстречу солнцу косяку, поскакал жеребец с длинным туловищем. Рыжей масти, с темным, издалека видным оплечьем, он стлался над весенним разнотравьем легко и радостно, словно не дрался все утро в тяжелом бою. И должно быть, за это люди называли коней этой масти — Крылатый.

Беспечная молодость вела Крылатого. Он уже забыл о сопернике и видел лишь голубую двухлетку из чужого косяка, и не знал, что битва только началась, и еще неизвестно, чье ржание возвестит степи о победе.

Тяжелым галопом устремился вдогон старый косячный с низко опущенной головой. Казалось, длинная дремучая грива и челка, а не усталость тянут его голову к земле. Он скакал навстречу своему последнему бою, далеко отстав от рыжего жеребца.

«Эх, Голубой ты мой», — пробормотал старик и грустно покачал головой. Он знал, что Голубой не выиграет, поэтому и послал следом джигитов. Старик смотрел в степь и думал о том, что уже несколько дней пытался не допустить этой драки. Но разве можно остановить великое течение жизни? Побудок заставил рыжего бороться за обновление, и он выбрал самую красивую кобылицу во всей степи. Старик знал, что все это правильно, и не вышел из кибитки, когда Голубой так ждал его помощи. Мудрый жеребец, всегда понимавший табунщика с одного взгляда. Жеребец, который однажды завел свой косяк в море, чтобы спасти от волков и лошадей, и его, человека. Но сегодня грянул срок, когда следовало забыть свои привязанности и предстать перед законом жизни, имя которому — вечное возрождение. Оно несло в себе наивное беспокойство Копжасара и печаль Елена, грохочущий топот зачинщика драки и тяжесть опущенной головы старого жеребца, лучи утреннего солнца и беспристрастность неба… Разве смог бы он противиться солнечным лучам? Они будут сушить раны Голубого и обострять боль унижения. Старик увидел рыжего косячного, уходившего за холмы, гоня перед собой стройную кобылицу. Разве поднимется на них человеческая рука? Сама смерть была бы сейчас бессильна, но если бы судьба и решила, то даже в мир теней жеребец вошел бы с этим неистовым топотом.

В последний раз отводили табунщики беду от молодого косячного. Они догнали Голубого, и Орынбасар на опытном вороном мерине поскакал бок о бок с ним. Копжасар же вышел вперед на два корпуса и стад медленно сбивать грозного вожака. Через некоторое время тот пошел коротким скоком, и Копжасар по взмаху руки товарища помчался к косяку — по огромным дугам стали сходиться друг с другом голубой жеребец и взбудораженный косяк.

И когда старый жеребец вошел вдруг в свой табун с высоко поднятой головой, Елен улыбнулся. По смуглому худому лицу старика, теряясь в бесчисленных морщинках, потекли слезы. Он немощно вздохнул. Он был уверен, что достойно выиграл свой последний бой, что его не подвел опыт и он доказал молодым свою мудрость. Теперь старик знал, что с легким сердцем передаст место главного табунщика Орынбасару, ибо тот тоже доказал, что не только обладает силой и умом, но и способен ощущать себя частицей этого великого мира. Старик был счастлив, что ученик понял тяжесть поражения коня. Так рождается табунщик.

Елен, щурясь от солнца, посмотрел на холм, за которым скрылись рыжий жеребец и голубая кобылица, и встал. «Наверное, скачут уже берегом моря, — подумал он. — И сегодня им нет дела до остальных…»

Старик встал, накинул на плечи легкий халат и вышел из кибитки.

К подножью Каратау он пошел пешком. Идти было недалеко, всего полторы версты, но старик направился кружным путем. Ему хотелось увидеть море. С пологого каменистого холма Елен увидел табун. Кони, как всегда весной, паслись вразброд, и джигиты, стреножив своих лошадей, тоже стояли на холме, было видно, что они беседуют. Копжасар по привычке энергично жестикулировал. У самых прибрежных камней отыскал Елен рыжего жеребца, обхаживавшего свою избранницу; на белесо-желтом фоне ракушечника они были почти незаметны для глаз. А за ними, вдаваясь в сушу огромным полукружьем, синело море, пустынное и неподвижное. Старик постоял несколько минут, вглядываясь в горизонт, и зашагал дальше.

На следующем холме-каменце с почти отвесными склонами, называемом горой Унгаз, он огляделся снова. Отсюда четко виднелась оконечность хребта Каратаучика, к подножиям которого он держал путь. Нижняя часть хребта темнела частыми провалами ущельев: старик знал, что такие же ущелья прорезали невидимые отсюда юго-западные склоны. Он снова постоял, представляя себе древние шумные селения, укрывшиеся в теснинах, зеленые оазисы вдоль речек, абрикосовые, яблоневые и тутовые сады карлуков — одного из четырех племен, населявших некогда полуостров. Все это исчезло со времени нашествия монголов, потом было засыпано обвалами, занесено песком, и разве только он, Елен, найдет кое-какие следы древней жизни мангыстауских аулов. Ясно различимы сейчас лишь караванные пути по обеим сторонам хребта, они торились веками, на века и остались. Он подумал, что не каждый юноша поверит сегодня, что по северной дороге шли к морю купеческие караваны из Хазарин и Руси, а по верхней южной, с крутыми подъемами и поворотами, трудно добирались торговцы из Хорезма, вечно враждовавшего с Мангыстау. Караваны останавливались в городе Сарытас[12], который располагался на морских террасах, или же проходили сразу в порт Суль и вели там переговоры с судовладельцами. Старик любил море, и все его воспоминания, а зачастую и разговоры кончались Каспием. Почему, он и сам не знал. Он был очень стар и до недавнего времени считал, что только степь, кумыс и скачки сохранили ему силы. Но лет восемь назад Орынбасар прочел ему рассказ писателя далекой страны, который беззаветно любил море; он хорошо запомнил этот рассказ, принял и с тех пор уверился, что и море поддержало его. На его земле было все, что нужно человеку: суша и море, кумыс и родники, кони и машины, колхозы и забытые колодцы. Он и сам казался себе порой чем-то состоящим из всего этого. Потому и живет…

Уже подходя к скалам, Елен почувствовал, что здесь появился посторонний. Потом слух уловил негромкий перестук, и он нахмурился, зашагал побыстрей — не то чтоб он считал себя хозяином полуострова, но каждый сторонний, полагал он, должен был сперва встретиться с табунщиком. Но когда за уступом-песчаником увидел маленькую серую палатку, разбитую хоть и не на ровном месте, но у родника, старик успокоился. Незнакомец знал обычай края. Степняки ставят свои кибитки всегда поодаль от источника, чтобы сохранить его в чистоте; но когда ты один и у тебя нет табуна или стада, то нужно жить у воды и оберегать ее. Около палатки никого не было, и старик не стал задерживаться.

У входа в храм увидел Елен гостя. Долговязый, с тонким, загорелым лицом мужчина лет тридцати сидел ссутулясь на тесаном камне-ступеннике. Старик приблизился, вгляделся в него и вдруг цокнул языком. Парень оглянулся, вскочил на ноги и с улыбкой, несколько смущенной, но радостной, торопясь, пошел ему навстречу.

— Ну, здравствуй, горожанин!

— Здравствуйте, ата! Как поживаете? — Парень говорил с чуть заметным пришепетыванием.

— Слава аллаху, Булат.

Они пожали друг другу руки и, сперва старик, а за ним Булат, сели на камень.

— Из Алма-Аты прилетел вчера, — стал объяснять Булат, все так же радостно улыбаясь. — Только сошел в поселке Узень — подвернулась машина. А с дороги двадцать верст отмахал на своих.

Старик покосился на его разбитые, изрезанные на каменистой дороге серые парусиновые туфли.

— Что будешь делать?

— Работать, — тотчас ответил Булат. — Как говорил вам в тот раз: буду изучать подземную архитектуру, наскальные изображения, гравюры на стенах мавзолеев и мечетей.

— А я думал, ты не вернешься, — заметил старик. Лицо его просветлело, морщинки разгладились, было видно, что ответ Булата пришелся ему по душе.

— Я не только вернулся, ата, — волнуясь, проговорил Булат. — Отныне я связал свою жизнь с Мангыстау. — Он помолчал и добавил: — Прошедшие два года я сидел над книгами.

— Лет десять тому назад сюда приезжали собиратели песен. Послушали меня, записали, посудачили о старине и укатили в столицу. — Старик усмехнулся и покачал головой. — Ждал я их, потому как наказали вспомнить песни, которые я уже позабыл. Через пять лет приехали, смотрю — другие совсем ребята. Тоже послушали, записали. Эти еще быстрее работали, все делали на ходу. Засомневался я в горожанах.

— Я уже ответил вам, ата, — сказал Булат, сведя темные брови.

Теперь Елен внимательно посмотрел на него. Он хорошо помнил первый приезд Булата два года назад, когда тот учился еще в ленинградском институте, его рассказы о своей жизни. Булат оказался родом из Мангыстау, но во время войны потерял родителей и воспитывался в детском доме — сперва в городе Уральске, затем в Алма-Ате. Из столицы и поехал учиться на археолога. Старик был тогда сильно взволнован той трепетной, какая бывает только в юности, заинтересованностью Булата историей родного края. Булат был еще мальчишка мальчишкой, жил лишь мечтой, не представляя себе, что такое опыт и что он значит в жизни. Елен без усилий вспомнил восторженный рассказ Булата о своей работе и почти все его вопросы относительно храма Шакпак и наскальных рисунков.

Целое лето парень работал увлеченно, был учтив с людьми, застенчив и даже как-то болезненно скромен. Елен уверовал, что его земляк беззаветно любит свою работу, а такие люди старику были по сердцу, и он показал Булату все известные ему самому бейты[13] и скалы со старинными рисунками, изображающими охоту и сражения кочевников. Только мало рассказывал о смысле тех рисунков — не верил, что ли, парню. А сейчас старик видел в нем другого человека. Какое-то тепло родилось у старика в груди. Да и не так часто под такое, как сегодня, настроение попадается искренний, живой человек, а он, Елен, был слишком стар, чтобы не верить в приметы. Им овладело предчувствие доброго.

— Ну что ж, зайдем, — предложил он, вставая.

Они вошли через прямоугольный проем в длинный полутемный коридор и, пройдя его, вступили в просторную, с расписанными стенами комнату. Прохладный сухой воздух коснулся лиц, когда они перешагнули через порог. Храм был вырублен в скале, и он предстал взору весь: крестовидной планировки с анфиладным решением помещений, которые были явно не симметричны и не одинаковы, но как-то органично связаны друг с другом. Посредством четырех подпружных арок и стольких же разнокапительных колонн комнаты выходили в центральный круглый неф. Булат знал, что надо пройти к центру зала, чтобы увидеть купол нефа и через солнечное окно в нем — голубое небо, и им снова, как только он спустился под землю и увидел первый рисунок на портале, овладело желание немедленно идти дальше.

Старик двинулся в подкупольное помещение первым, не задерживаясь, словно понимая состояние Булата. Неф напоминал гигантскую юрту, сверху из шанрака — солнечного окна — падал свет, проясняя росписи на стенах и четырех колоннах. И снова волнение охватило Булата, когда он стал рассматривать изображения лошадей, верблюдов и гепардов, человеческих рук, орнаментальных узоров, надписей на древних языках. Немыслимо сложные по замыслу и исполнению гравюры безвестных художников жили вечной жизнью и покоряли совершенством. Многоплановые композиции, изображающие сцены охоты и сражений, чередовались со знаковой символикой, магическими эмблемами и изречениями, и все это было так увязано и одно с другим, и со светом, падающим сверху, и с самим небом, и с формой стен; составляло нечто настолько общее, слившееся в едином движении, что мысли путались. Великая завеса таинственности царила в подземелье, которую он, Булат, решился приподнять. Под силу ли?..

Старик остановился перед михрабом, высеченным справа от центрального помещения, потом повернулся и показал рукой на арку.

— Видишь? Там высечен лотос. Это символ вечного возрождения. Запомни.

Он прошел дальше и поднял с каменного выступа домбру.

— Я расскажу тебе тайну Шакпака. Ты, должно быть, и не ведаешь, что мой голос с одинаковой силой слышится сейчас во всех четырех комнатах. Это одна из тайн. Тебе надо понять начало начал всего этого, — Елен повел вокруг домброй, — поэтому ты сперва выслушаешь рассказ о конях. О том, что произошло сегодня утром.

Бледный, взволнованный, Булат молча последовал за старым табунщиком. В какой-то миг седой как лунь старик показался ему хранителем давних времен.

Медленно поднялись они на холм, откуда было видно синее море и давно забытый южный караванный путь на Каспий.

Старик тронул пальцами струны…

Небольшой конный отряд стремительно спускался по южной, с частыми поворотами дороге. Дробный перестук копыт арабских скакунов далеко разносился в утреннем хрустальном воздухе, множился эхом и разноголосо перекатывался между скалами. Воины скакали цепочкой, молча; посадка их выдавала усталость.

Показался очередной сторожевой пост, оба легкоконных воина, застывших у вышки, торопливо поклонились, увидев над скачущими бунчук из конского хвоста, окрашенный в голубой цвет. Тревожным взглядом проследил старший караульный за всадником в белой накидке, под которой тускло блеснул юмшань — кольчуга в крупных бляхах с изображением лука и стрелы на груди. Не каждый день появляется в Мангыстау темник — грозный командующий правого крыла сельджуков. Старый воин пересчитал всадников — их было сорок четыре — и помахал над головой копьем, давая знать об отряде ближнему к городу посту.

Всадники между тем въехали на плато, и темник натянул поводья. Белый скакун, уже почуявший близость города и желанный отдых, нетерпеливо затанцевал под седоком, зазвенел удилами. Военачальнику было не больше сорока лет. Скуластое мужественное лицо, сведенные к переносице широкие густые брови, длинные усы и бородку, окаймляющую лицо, покрывала серая дорожная пыль. Черные воспаленные глаза его жадно уставились на море, раскинувшееся внизу, на небольшой прибрежный городок. Тяжелая рука медленно стащила с головы шлем с тем же изображением сельджукского тугры — лука и стрелы — на лобном вершке. В гавань, медленно и легко скользя по зеркальному серебру воды, входили галеры; над ними суетливо летали белые чайки. Негустые дымки поднимались над кубиками домов, сложенных из серо-желтого ракушечника. Здания стояли поодаль друг от друга, нигде не виднелось глинобитных дувалов, и город просматривался насквозь. Четкими рядами спускался он по раскатам к самому морю, и только порт Суль, как и все порты мира, выделялся беспорядочными постройками, складами и лавками.

На окраине города темник увидел необычный дворец. Он поднимался вверх усеченной пирамидой, постепенно сужающейся, и от этого даже издали дворец казался очень высоким. Отсюда, с плато, ясно различались четыре ровно разделенных внутренних двора, сдвоенные — один в другом — дверные проемы с полукруглым верхом-притолокой, над ними поднимались заостренные арки. По всем наружным стенам от угла до угла шли ниши, повторяющие форму дверей; неширокие вертикальные углубления создавали впечатление угловых колонн. Дворец был строгий, в нем ощущались и величественность и простота, и все это было так точно согласовано и с домами, и с морем, и с очертанием берега, что у воина родилась вдруг странная убежденность в необходимости дворца именно на этом месте. Теплой волной окатила его эта мысль, и растрескавшиеся губы дрогнули в неслышном шепоте. Молодой воин, стоявший рядом, повел взглядом на полководца: ему почудилось слово «родина». Но в этот момент у дворца появились всадники, и темник выпрямился в седле. Судорога прошла по его лицу. Он оглянулся на своих спутников, и те тоже разом подтянулись, лица их посуровели. И пальцы охватили рукоятки длинных мечей, украшенных одинаковыми черными темляками, словно бы воины вернулись не на родную землю, а тучей нависли над врагом.

Пытаясь успокоиться, темник отвернулся в сторону гор и неожиданно встретился с немигающим взглядом зеленых глаз. В следующее мгновение к старику, в напряженной позе застывшему у скальной стены, бросил коня бритоголовый воин. Длинный меч острием коснулся плеча старика.

— Кто ты?

— Баксы, — быстро ответил старик.

Он был высок, с черным узким лицом. Коричневый длинный камзол из верблюжьего сукна еще больше подчеркивал худобу старческого тела.

— Имя?

— Бекет! — Зеленые рысьи глаза баксы не отрывались от темника.

— Что здесь делаешь? — воин повысил голос. — Отвечай!

— Подойди сюда, Бекет, — произнес темник.

Голос его был холодным, не сулящим добра, но старик, все так же не спуская с него глаз, приблизился широкими шагами.

— Ты еще жив?

— Ждал тебя, Ербосын.

— А город? — Темник мрачно кивнул в сторону моря, и в зеленых глазах баксы замерцали огоньки. — А Самрад, который не прислал мне воинов? Тоже ждут?

— Срой этот город! — закричал вдруг старик, высоко вскинув руки. — Города привлекают врагов! Срой Сарытас, если не хочешь, чтобы сюда пришли хорезмийцы, которых ты не смог одолеть! Ты видишь дворец? — Баксы забежал вперед. — Твой брат Шакпак построил его. Шакпак, который завоевал славу, расписав скалы рисунками о жизни наших предков. Подобно адаю Самраду, он предал степь!

Прославленный военачальник печально смотрел на родной город.

Пятнадцать лет назад султан Мухаммед поставил его командовать правым крылом могучего сельджукского войска. Несуществующим правым крылом. Из ста тысяч воинов в строю стояло десять тысяч, остальные обязаны были по первому же кличу султана снять юрты и собраться под черное знамя. Так было в течение ста лет, со дня образования великой сельджукской империи, простирающейся от Индии до Византии. Но времена славы прошли, государство стали разрушать междоусобицы. Неохотно шли на войну иктадоры со своими дружинами. Разбогатели на земельных наделах, полученных от султанов за военную службу, разучились спать под открытым небом и держать в руках обоюдоострые мечи. Научились другому — чувствовать себя маленькими царьками и плести сети заговоров. И так стало на всех землях империи. Далеко на западе смуты охватили Персию, Иран, Курдистан и Сирию, а здесь заволновались Бухара и Хорезм. В мир спасения ушел султан Мухаммед. Так говорили в городах, когда он умер. На престол взошел его сын Санджар, который в надежде на способности и твердую руку Ербосына перенес столицу из Исфахани в древний Мерв, где некогда родилась идея сельджукского государства. Вспомнил султан свое племя кнык, но мало степного, видимо, осталось в нем: не поддержали его сородичи. А на востоке страны появились племена каракитаев, и первая битва с ними в Джетысу была проиграна, непобедимое когда-то войско сельджуков отступило с огромными потерями. И, словно дожидаясь этого часа, снова восстали Бухара и Хорезм. И тогда по приказу султана прошелся Ербосын с огнем и мечом по междуречью Джейхуна и Сейхуна, по владениям огузов и селениям иктадоров. Не одну тысячу непокорных обезглавил он со своим войском, спалил сотни городищ и селений, вытоптал пашни, вырубил сады. Редело его войско, обескровленное недавно каракитаями. И однажды увидел темник Ербосып, что под его знаменем остались лишь лихие воины-кочевники. С удивлением оглянулся он вокруг, открывая для себя нечто новое и страшное: не было единого войска — воины дрались между собой, разделившись на кочевников и приверженцев оседлой жизни. С пятьюстами верных джигитов двинулся он тогда через бунтующие земли на родину. Дошел с сорока четырьмя…

Темник усмехнулся. Уничтожить город… Как объяснить этому старику, что хорезмийцы победили только потому, что осели на землях? Каждый клочок возделанной земли сражался, как маленькое государство. И стоял насмерть. Есть, видно, разница между тем, чем пропитана твоя земля: потом или кровью. Разве не знает старый баксы легенду о Каратау? Когда на полуостров пришли огузы, они в течение четырех лет не могли взять горы, где все селения и городища превратились в укрепления, каждое ущелье — в крепость. Мангыстау — Вечным оплотом — назвали тогда Каратау, а потом так стал именоваться и весь полуостров. Нет, старик, твоя любовь к степи слишком горяча, чтобы быть не слепой… И не сроет он город, а будет защищать его. Защитит и этот дворец Шакпака, маленькое подобие своей простой и суровой земли. Неужели ты не способен окинуть взглядом то, что происходит за пределами твоей страны?.. Долгие годы пытался он, Ербосын, заставить чужие народы говорить на одном языке. Шел на стрелы, в безрассудные атаки, умерщвляя достойных противников… Ради богатства и славы? Нет. Так было поведено ему. С тех пор, как научился ходить по земле, кто-то повелевал им, а он — другими. Не ты ли, баксы, провел коня восемнадцатилетнего воина через священные костры, когда он уходил воевать с племенами, которых никогда и в глаза не видел? Он согнал их с исконных пастбищ, рассеял в других племенах. Добился своего и вернулся. Где же твое торжество, баксы? Где радость?..

Бывалый воин точно видел сейчас себя молодым. Вождь адаевцев Самрад, баксы Бекет и родной брат Шакпак провожали его в тот день с отрядом. Провожали лучшего наездника и садакчи[14] на службу к султану Мухаммеду. И один обещал присылать джигитов, где бы он ни воевал во славу сельджуков, другой повесил ему на шею тумар[15] от стрел, третий молча кивнул на прощанье, и глаза его были печальны. Все трое встречали его сегодня…

Караулы, должно быть, успели сообщить о нем: на площади перед дворцом выстраивалось войско. Все было точно так, как пятнадцать лет назад. Конница и пешие воины в считанные минуты разобрались по рядам и застыли. Разряженная свита во главе с Самрадом снова появилась у дворцовых ворот. Темник отмечал все это подсознательно, он все смотрел на дворец и видел лишь печальные глаза брата…

Он тронул коня. За ним двинулись верные воины. Знаменосец развернул знамя, и черный тяжелый шелк заколыхался над шлемами.

А баксы прыгал на площадке и кричал:

— Срой город! Проклятье!.. Степь всегда побеждала своей необъятностью!.. Вы сами накличете беду!.. Убей Самрада.

Обезумевший старик извивался худым телом, потрясал кулаками. Потом он стал швырять вслед воинам камни.

Отряд удалялся, никто из-всадников не обернулся, не поинтересовался стариком. А баксы, устав от бесплодных криков, снова отошел к стене и уставился горящим взглядом на ненавистный ему Сарытас. Беззвучно шевелились его тонкие губы, рождая проклятия.

Всадники между тем вошли в город, закружили по раскатам, спускаясь ко дворцу. Черное знамя и белая накидка темника с золотым изображением лука и стрелы на спине замелькали среди домов.

Располневший, улыбающийся Самрад выехал навстречу воинам.

— Слава отважному повелителю сельджуков! — крикнул он, приветственно поднимая вверх руку, словно находился перед самим султаном, а не одним из его темников.

Ербосын осадил коня точно посередине площади.

— Я приветствую тебя, отважный предводитель сельджуков! — Самрад приложил теперь руку к сердцу и слегка поклонился. В глазах его мелькнуло беспокойство.

— Вождь адаев Самрад! — голос темника был хриплый и далеко не торжественный. — Велик султан Санджар, но и он бессилен повелевать народами, привыкшими к попущениям. Султан ждал твоих джигитов.

— В дни, когда не только целые земли, но даже селения не повинуются султану, разве Мангыстау не может распоряжаться своей судьбой сам?

Ербосын оглядел свиту.

— Это решение вождей всех племен?

— Только поэтому твое войско ждет тебя здесь! — Самрад торопливо повел рукой на воинов, четко выстроившихся по краям площади.

— Слава батыру Вечного оплота! — крикнул кто-то в свите.

— Слава! — отозвалась площадь. — Слава!..

Воины успокоились не сразу.

Едва затихло приветствие воинов, как над площадью взлетел грудной, печальный крик. Стройно и согласно поддержали его другие голоса, и поплыл над землей и морем долгий, надрывный жоктау степнячек, оплакивающих не вернувшихся с далеких войн мужей и сыновей. Недвижно застыли оставшиеся в живых воины, с благоговением скрестил на животе пухлые руки Сам-рад, помрачнел Ербосын…

Вечным оплотом называли кочевники свой полуостров. Имя Мангыстау оставалось за ним, какие бы ураганы ни проносились над миром. Не менялось тысячелетиями и название моря. Каспием величали его племена, и не было им дела до того, что на иных наречиях оно звучит Гирканским или Хвалынским. Постоянство было в крови жителей этого края.

Грозные кочевники населяли полуостров, но грозными они были для остального мира, а между собой племена адай, клыч, канглы и карлук соперничали давно и привычно. И больше всего доставалось оседлым карлукам, некогда пришедшим с востока и расселившимся по саям и ущельям Каратау. Карлуки разводили сады и пахали землю, и кочевники презирали их, хотя охотно покупали у них абрикосы и яблоки, просо и пшеницу, железо и краски. Не такой уж добротный был у них товар, как тот, что обычно завозили в страну хазарские и хорезмийские купцы, зато дешевый. А в иные годы, когда степняки объединялись и шли по полуострову войной, богатство карлуков доставалось вовсе за бесценок. В одну из таких войн отняли у них прибрежный курган[16] адаи во главе с вождем Самрадом и назвали его попросту — Сарытас — Желтокаменный город.

В набегах и сечах мужали юноши, приобретали искусность рубак и лучников и уходили далеко. Одни шли под главенство сельджукского султана, другие спешили на север, под знамена хазарского кагана, третьи находили своих соплеменников мамлюков в знойной стране Мысыр[17]. Всем были нужны воины, не способные предать, и поэтому Мангыстау никому и никогда не платил дани. Неспокойно жили люди. Кто-то стремился покорить весь мир: ему нужны были воины, и потому он не покушался на колодец, откуда черпал для себя живительную влагу; кто-то пытался защитить свой трон и стремился окружить себя не советниками, а степными батырами; кто-то просто боялся уже и мести своих телохранителей-тюрок и заменял их теми, кто не знал города… Только матери, теряющие каждый год своих детей, знали истинную цену свободы. На гибели лучших джигитов в чужих землях держался Вечный оплот. Может быть, поэтому стали кочевники преклоняться перед женщинами своей страны?.. Художники вырубали на скалах и стенах мечетей изображение цветка лотоса и называли его символом жизни. Поэты видели в этом цветке воплощение чистоты и слагали стихи. Муллы плевались, находя в рисунке сходство с плотью. Цветы эти для всех служили беспокойным напоминанием. Так было из века в век…

Стих плач женщин, и установилась тишина. Все смотрели теперь на Ербосына, который был заметно взволнован, и на стоящих позади него многоопытных рубак. Темник о чем-то думал.

— А где бесстрашные джигиты племени клыч? — спросил наконец Ербосын, оглядываясь вокруг.

— В степи! — ответил один из приближенных Самрада, воин в блестящих доспехах, сидевший на вороном скакуне.

— Где искуснейшие воины — карлуки?

— В горах! — послышался из свиты другой голос, радостный и уверенный.

— Где реет знамя беспокойных канглы?

— Над великим чинком Устюрта! — подал голос всадник на рыжем скакуне адаевской породы, стоявший с краю свиты.

И тогда Ербосын снял шлем и поклонился:

— Нужен ли здесь бывший темник сельджукского войска?

Восторженные крики сотрясли воздух. Тучи белокрылых чаек испуганно заметались над огромным, нежащимся в лучах солнца синим морем. Захрапели, заходили кони под седоками, закачались копья, сталкиваясь в воздухе, зазвенели доспехи. Ряды смешались, и потребовалось немало времени, прежде чем жузбаши — сотники навели подобие порядка.

Сперва вождь, за ним воитель сошли со скакунов. Направились друг к другу, обнялись, по обычаю два раза соприкоснувшись плечами. Когда они зашагали к свите, семь могучих воинов, оставив коней товарищам, которые тут же занялись проводкой, последовали за своим предводителем.

Свита спешилась уже давно, людей намного прибавилось, и Ербосын поздоровался за руку лишь с вождями родов и батырами.

Семь телохранителей отсекли людей от Самрада и Ербосына, когда они пошли к дворцу. Так бывало везде и всегда. Семь преданных воинов сопровождали знаменитого темника даже во дворцах сельджукидов в Исфахани и Мерве, и об этом знали на его родине. Самые мельчайшие подробности жизни прославленного военачальника становились известными в Мангыстау, где бы он ни сражался и ни жил. Так уж заведено на земле.

Свита не взроптала, приняла поведение Ербосына как должное. И только старики, убеленные сединами и изборожденные шрамами давних боев, неодобрительно покачали головами. Им казалось, что уж на родине, где Ербосына боготворят все, ему нечего опасаться коварного удара в спину.

Три дня не расходились вожди племен и родов, держали совет — как поступить, если султан Санджар выступит на них походом. Все знали, что он неспокойно перенесет весть об отъезде Ербосына. Да и среди придворных султана было немало людей, давно уже ненавидевших военачальника, и теперь им представлялся случай переложить всю вину за недавнее поражение войска на плечи оставившего их темника. Трудно было предугадать, что предпримет султан.

Но опасность пришла с другой стороны, откуда ее ждали меньше всего. Гонцы принесли ошеломляющую весть, что во владения канглы вступили хорезмийцы и продвигаются по направлению к морю.

Так и не удалось Ербосыну повидать брата. Шакпак последние десять лет жил в Каратау, среди неприступных скал, где рисовал и обучал своих учеников искусству владения резцом и камнем. Самрад, оказалось, за день до прибытия Ербосына послал в горы гонца — зодчий понадобился ему по делам строительства, и все посчитали, что этого достаточно, и не стали снаряжать другого. Прибудет, мол, Шакпак не спеша, успеет как раз к пиру, который Самрад собирался устроить в Сарытасе в честь Ербосына. Но в тот день, когда гонец нашел Шакпака, Ербосын со своими сорока четырьмя верными воинами покидал город.

Его провожал Самрад, свита его выглядела такой же пышной и представительной, как и неделю назад, хотя теперь в ней отсутствовали лучшие четыре батыра полуострова. Батыры были уже в пути, вели каждый свою тысячу всадников на Устюрт, куда сегодня отправлялся и Ербосын.

Город жил своей обычной жизнью, и война, казалось, нисколько не встревожила его обитателей. На главной террасе, где находилась военная школа, и сегодня, в день проводов Ербосына, тренировались высокие юноши, одетые лишь в сапоги и штаны: бились на мечах, кинжалах, копьях. Это было так же привычно, как и долгий мир, и горожане скорее удивились бы, если бы вдруг не услышали боевых выкриков и лязга оружия.

Еще издали завидев Ербосына и Самрада, пожилой длинноусый воин забегал, выстраивая десятку юных копьеносцев, занимавшихся ближе других к дороге. Юноши по команде метнули копья, но один сделал неверный замах, и копье полетело вниз, на другой раскат, где тотчас раздались испуганные вопли женщин. Коротким ударом кулака воин сбил неудачника на землю, а двое товарищей бегом поволокли его в конюшню.

Самрад обернулся к Ербосыну и виновато развел руками:

— Велел отобрать в школу самых лучших…

— Если из десяти воинами станут девять — тебе стыдиться нечего.

В голосе Ербосына чувствовалась озабоченность, и вождь остался доволен: ему показалось, что мысли батыра заняты предстоящими схватками. И снова он подумал, что батыр вовремя вернулся на полуостров и теперь нечего беспокоиться за исход войны с Хорезмом. Вслед за Ербосыном Самрад тоже внимательно оглядел людей, которые шли по верхней террасе, любуясь его выездом.

Показалась главная мечеть, сверкающая голубым минаретом, около нее, как всегда, было многолюдно. Кто слушал постоянных здесь жырау[18], без устали воспевающих славные походы батыров; кто внимал неясным речам оборванных дервишей, призывающих к отречению от земных благ; а кто ловил бойкие слова торговцев. Как и во многих городах мусульманского мира, мечеть в Сарытасе являлась средоточием жизни; да и стояла она удобно: отсюда были хорошо видны и ближайшие сторожевые посты, и новый дворец Самрада, и порт Суль.

Люди притихли, увидев подъезжающих. Ербосын в ответ на приветствия приложил к груди правую руку, но скуластое смуглое лицо его было сурово. Он снова прошелся по толпе внимательным, тяжелым взглядом, потом переглянулся с бритоголовым воином, следовавшим на корпус коня позади, и тот немедля выехал вперед.

До поворота остались три последних дома, когда Ербосын еще раз взглянул на верхнюю террасу и тут же нагнулся, выставив щит. Что-то цокнуло о железо, и мимо Самрада, чуть не снеся его с седла, стремительно промчались два воина. Не успел он опомниться, а воины уже скакали назад. Стараясь не задохнуться, держа обеими руками аркан, захлестнувший шею, за конями бежал дервиш в зеленой накидке.

Ербосын, мрачно усмехаясь, разглядывал стрелу. Только теперь понял Самрад, что Ербосын не только отклонился от стрелы, а, выставив щит, успел спасти его. Он со страхом и ненавистью уставился на дервиша, которого поставили перед ними на колени.