Колонии любви

APOCALYPSE NOW

С самого раннего утра с сернисто-желтого неба хлестал дождь, как будто мир собрался утонуть. Мы ждали Агнес. Режиссер, он же автор сценария и продюсер фильма, чьи деньги в буквальном смысле слова утекали вместе с затянувшимися на недели дождями, сидел за чашкой мятного чая с плоской как доска ассистенткой, которая со своим выбритым затылком и низким голосом могла с таким же успехом сойти и за мужчину, и обсуждал с ней сцену с Агнес, которую хотели снять сегодня вечером. Я околачивалась без дела около его стола и ела уже третий подряд кусок яблочного пирога. В этом фильме я была scriptgirl — секретаршей режиссера, ведущей запись съемок фильма, на которых с самого начала все шло вкривь и вкось, и каждое утро, просыпаясь на влажных простынях в этом дешевом провинциальном отеле, я ломала голову, стоит ли мне унывать или расслабиться и получать удовольствие. Четыре недели съемок в Италии и три из них под проливным дождем — мы вынуждены были перенести натурные съемки в помещения или совсем отменить; половина группы простудилась, дороги утопали в грязи, а наша обувь и одежда никогда не просыхали. Начиная с третьего съемочного дня режиссер и оператор общались друг с другом только в силу необходимости, и у меня возникло чувство, что оператор — его звали Торстен — все делал для того, чтобы зарубить фильм. В группе все говорили друг другу «ты», что вполне естественно для людей, волею судеб соединенных вместе на пару недель в какой-нибудь дыре, и лишь Торстен пожелал, чтобы к нему обращались на «вы». Началось с того, что он запретил ассистентке режиссера, которую звали Гизела, а мы тайком называли ее Кризела, «тыкать» ему, — правда, только ей, потому что он знал ее по другим съемкам и терпеть не мог из-за ее резкого тона. В ответ на это режиссер заявил, мол, если она обязана говорить тебе «вы», то и все остальные будут делать то же самое, и чтобы окончательно разозлить Торстена, мы стали называть его «господин Торстен». Господин Торстен сидел в углу ресторана и что-то записывал в книжечку. Мы все считали, что он записывает туда свои жалобы и претензии, чтобы сохранить их или для вечности, или для последующих съемок, с целью иметь против каждого из нас какой-нибудь компромат.

Наши итальянские актеры уныло играли в карты и пили красное вино — я имею в виду мужчин. Женщины показывали друг другу фотографии, листали журналы мод или вязали. Осветители и звукооператоры уехали в близлежащий город, художник-постановщик с двумя помощниками отбыл в соседнюю деревню, где они завели знакомство с красавицами дочерьми столяра, а помощник режиссера поехал в Милан, чтобы встретить Агнес. Агнес никто из нас, кроме режиссера, не знал, но ее опережала слава привередливой, тяжелой капризницы, короче говоря, стервы. Но, по словам режиссера, подходящей для этой роли: осталась лишь неделя, мы должны постараться, ребята. У нас уже не было никакого желания стараться — мы и так настарались вволю. Художница по костюмам Марья, вздыхая, подсела ко мне за стол с корзиной, полной тряпья. Как бы то ни было, шепнула она, я стираю и глажу все подряд, потому что актеры отказываются надевать грязные вещи, а он — она движением подбородка показала на режиссера — хочет, чтобы все выглядело неопрятным и засаленным. И что же мне делать? Надень это на Сальваторе, сказала я, и всего через десять минут все будет выглядеть неопрятным и засаленным.

Сальваторе играл в фильме хозяина постоялого двора, и как раз не он должен был быть грязным, а сельскохозяйственные рабочие, приходившие к нему выпить рюмочку граппы. Но стоило Сальваторе надеть что-нибудь свежее и постоять немного, не двигаясь, как на тебе — уже пятно от красного вина или грязные брюки, а крестьяне через десять часов полевых работ являлись в пивнушку в отглаженных рубашках и штанах. Режиссер и Марья уже давно конфликтовали по этому поводу, а я не знала, на чьей стороне мне быть, потому что Марья мне нравилась, а в режиссера я была тайно слегка влюблена.

Это был наш второй совместный фильм, в первом все происходило еще хаотичнее. Режиссер оказался слабаком, все у него срывалось: идеи были хорошие и манеры милые, но недостаточно энергии, чтобы справиться с тем стадом свиней, которое представляет собой съемочная группа. Он никогда никого не ругал, а на таких людей необходимо орать — нравится это им или не нравится, но иначе дело не пойдет. Если ты приходишь на съемку и ведешь себя корректно, считай, что ты проиграл. Объяснять группе, что ты собираешься выразить этим фильмом? Ах ты Господи! Их это совершенно не интересует. Каждый делает свою работу, и никто не в состоянии бросить взгляд из своего угла на все в целом, — наоборот, если сцена загублена, так как не годится звук, осветители обычно ухмыляются и говорят: дело не в НАС, а если режиссер просит потом еще раз отснять эпизод, они сматывают кабель и говорят: «Конец рабочего дня!» или: «Профсоюз не разрешает», и ты со своей интеллигентностью остаешься мокнуть под дождем. Этот режиссер был дружелюбен, любезен и выслушивал все личные претензии, которыми они его нагружали: Карла не переставая пила, потому что ее бросил муж; Герман каждые три дня мотался домой и ночью возвращался обратно, был постоянно переутомлен и невнимателен, но ведь его жена родила двух близнецов, и один из них хворал, разве будешь тут кричать на сонного помощника режиссера? Кризела засовывала в свой большой нос изрядную порцию кокаина, и режиссер ночи напролет пытался отговорить ее от этого, а художник-постановщик переспал со всеми местными девушками, чем вызвал гнев их родителей, которые явились к режиссеру с жалобами на киношную шпану.

На съемках нашего предыдущего фильма все было еще хуже. Это была история группы туристов на Дальнем Востоке. Один из них отделяется от группы, влюбляется в девушку-азиатку и навсегда остается в Бангкоке. Вначале я была только секретаршей, но в конце съемок мне пришлось замещать статистку, потому что деньги кончились и экономили на чем только могли. В Таиланде мы сняли только натурные сцены, а для эпизодов в первоклассном отеле пришлось арендовать холл и кофейню респектабельного приюта для престарелых на одном из курортов Германии. Небольшая переделка — и экзотическая обстановка была готова: вместо глубоких бархатных кресел в холл прибыла низкая мебель, за столом регистрации стояли девушки с миндалевидными глазами, одетые в сизые шелковые саронги, а на столиках из ротанга сухоцвет был заменен на орхидеи. Входы отделали имитацией под красное дерево с латунными украшениями, а над «кофейней» буквами из бамбука было выложено «Rattan Coffee Shop».

Старики, проживавшие в доме, были проинформированы плакатом на доске объявлений и знакомств, что съемки в холле и кофейне продлятся пять дней и все желающие любезно приглашаются присутствовать. Две старые дамы, наряженные в свои лучшие блузки и в допотопных жемчужных ожерельях, иной раз робко останавливались сбоку, чтобы немножко посмотреть, но помощник режиссера спугивал их своей невежливостью. Он вообще был чумой нашей группы. Эти люди необходимы, но обычно они ведут себя так, что их все ненавидят. Это бесчувственные существа с отвислыми задами в джинсах и всегда дешевых пуловерах, пахнущих потом. Старушки печально прошмыгивали в маленькую читальню, расположенную рядом с холлом и не оккупированную нами, где всегда уныло играли в бридж трое дряхлых стариков, один из них, в инвалидном кресле, сидел под огромной мрачной картиной, изображавшей руины. Я как-то раз стала рассматривать книги, стоявшие в стеклянном шкафу, потрепанные, обветшавшие от частого чтения томики с названиями типа «Время одного человека», «Я жил на свете», «Почему я стал христианином» или «Ангел с мечом» Пирл С. Бак и «Газовщик» Генриха Шпёрля. Среди них бросалась в глаза книга, поставленная неправильно, корешком к стенке, и, когда я перевернула ее, оказалось, что это набоковская «Лолита». Меня это очень тронуло, и в последующие дни я стала наблюдать за стариками, пытаясь угадать, кто же тот проказник, тайком читавший книгу. В конце концов я поставила на старого генерала в голубом блейзере с золотым гербом на нагрудном кармане. Это был высокий сердитый человек с черной клюкой с серебряным набалдашником. Барственной походкой шагал он через холл именно в то время, когда мы там снимали, и помощник режиссера напрасно заламывал руки и пытался его остановить. Я, кричал генерал своим зычным голосом, достаточно вложил в это заведение, я плачу ежемесячно пять тысяч марок и буду ходить по этому холлу тогда, туда и так часто, как мне захочется.

И тут он устремился прямо посреди съемок к нашему исполнителю главной роли, который, согласно сценарию, стоял у стола регистрации в бермудах и гавайской рубашке, ударил его палкой по голым ногам и заявил: «Я требую, чтобы вы одевались прилично и не бродили тут в этом облачении». Он портил нам сцену за сценой, ходил взад и вперед и просто не понимал, что тут снимается кино. Он и обе робкие дамы внесли свои фамилии на доску объявлений для гостей отеля, желающих поехать на «экскурсию в слоновий крааль», — это объявление, согласно тому же сценарию, мы вывесили для наших кинотуристов. Мы попытались объяснить им человеческим языком, что здесь, на немецком курорте, нет никаких слоновьих заповедников, — но не смогли отговорить их встать в среду в пять часов утра, чтобы поехать с нами. По счастью, наши съемочные работы завершились в понедельник вечером, но я уверена, что в среду в пять утра они стояли у портала здания в белых льняных туалетах и в костюмах цвета хаки и в очередной раз разочаровались в нас.

Однажды режиссер распорядился поставить сбоку стулья для обеих старых дам. Они могли присутствовать при съемках эпизода, когда туристы прибывают в отель и их приветствуют коктейлями таиландские девушки, но им не хватило воображения понять, почему это гости часами проделывают странные вещи — то входят, то выходят, чемоданы то вносят, то выносят, пока, наконец, сцена не «попала в ящик» и руководитель съемок, облегченно кивнув головой, не закричал режиссеру: «Забито!» Тогда они испуганно сдвинули головы и спросили: «Забили? Кого забили?»

Я должна была изображать немую туристку, которая в тоненьком платьице сидела за чаем и разглядывала вновь прибывших. Гомик-гример сооружал мне каждое утро своими влажными руками дурацкую прическу и втирал отпускной загар в мое замерзшее бледное лицо, а потом я, окоченевшая до смерти в своем легком дешевом платьице, глядела, как руководитель съемок в чем-то вроде накидки носится по помещению и кричит: «Быстрее, дети, быстрее, все становится слишком дорого». Я вечно надеялась, что режиссер однажды выйдет из себя и тоже начнет кричать, но нет, он оставался все таким же милым, а это для фильма очень плохо. Как-то на послеобеденное время — надо же, сколько месяцев прошло с тех пор! — для приюта был заказан музыкальный концерт на дому, и, как раз тогда, когда мы снимали возвращение из слоновьего крааля, пианист с творожистым лицом заиграл в читальне Бетховена. Ни тогда, ни позже, когда генерал нарочно споткнулся о кабель, чтобы потом громко закричать, наш режиссер не дрогнул. Я совершенно отчетливо видела, как генерал ковырял своей палкой в лежащем на полу кабеле, потом оглянулся, не наблюдает ли кто за ним, — на режиссере были темные очки, но я знала, что в этот момент он смотрел на генерала. Тот целеустремленно зашагал прочь, демонстративно споткнулся, громко закричал и был подхвачен помощником режиссера. Так дело не пойдет, кричал он, здесь люди ломают шеи и ноги, пусть посторонние убираются отсюда прочь! Даже и тут режиссер не психанул и не закричал: «Это вы убирайтесь отсюда!» Он остался таким же дружелюбным и в сотый раз объяснил старику, что снимается кино.

А теперь должна появиться Агнес, драматически-депрессивный ужас всех провинциальных театров, Агнес с выкрашенными красной хной волосами, бесчисленными любовными интрижками и легендарными причудами. Я мерзла, еще яростнее вгрызалась в яблочный пирог и наставила пятен на Марьины свежевыстиранные рабочие одежды. Снаружи темнело, и Роберт, реквизитор, сказал: «Хотел бы я знать, когда мы наконец отснимем сцену с мухами, Маринелли долго не выдержит».

Для одного эпизода нам нужно было снять в лучах солнца жужжащих перед окном мух, но шел дождь, было слишком холодно для этого времени года, и никаких мух не было. Реквизитор в одну из своих вылазок под покровом ночи и тумана привез из Леверкузена от фирмы «Байер» три коробки с личинками мух, которые поставили в подвал к деревенскому электрику Алессандро Маринелли и через отверстия в коробках стали кормить сахарным сиропом и крошками поленты. Мухи вылупились и начали угрожающе биться о стенки коробок. Жена Маринелли однажды чуть не умерла со страху, когда спустилась в подвал, чтобы нацедить вина из бочки. Но солнечного дня, когда бы мы могли выпустить откормленных синих мясных мух к пронизанному светом окну, так и не было.

Вообще, животные играли особую роль в этом фильме. Для одной сцены нужна была ядовитая змея, ползущая по лугу. Из Комо прибыл специалист с бутылкой, в которой сидела змея, и конечно же в холодильник поставили необходимое количество сыворотки на тот случай, если кто-нибудь будет укушен. В тесном помещении, где мы снимали одну бурную сцену, на полу стояло много пустых бутылок из-под вина, среди них как-то оказалась и бутылка со змеей. Когда ассистент господина Торстена, пятясь задом, натолкнулся на эту бутылку, змея выползла и исчезла навсегда. Много дней мы ходили, глядя под ноги, в толстой обуви. Специалист ругался и требовал возмещения убытков, но змея не появлялась, и в конце концов он уехал в ярости, забрав с собой сыворотку. Мы шутили между собой, мол, что ядовитее: укус змеи или итальянское вино, так как это был год большого винного скандала, в нашем офисе висел удлиняющийся с каждым днем список с названиями смешанных с метанолом вин, которые ни в коем случае нельзя было пить.

Дождь полил еще сильнее, небо стало темно-серым со злым фиолетовым оттенком. Один из сотрудников художника-постановщика, не поехавший охотиться за девственницами, подошел к столу и спросил режиссера, можно ли после завтрашних съемок у моста оставить «выжженную землю». Оставить «выжженную землю» означало основательно испортить местность. Иногда мы наводили после съемок порядок, но большей частью оставляли на лугу глубокие борозды от шин наших автомобилей, или какой-нибудь грузовик наезжал на сарай, разрушал его до основания, сарай, однако, никто не думал восстанавливать. Я подумала тогда о фильме Копполы «Apocalypse Now» и о том, как мало искусства остается от искусства, если видишь его слишком близко. Режиссер сказал, что с этого момента больше никакой «выжженной земли». Он обзавелся здесь друзьями и хотел бы еще раз вернуться в это место и пройти по деревне с высоко поднятой головой.

Вошел Алессандро Маринелли, заказал эспрессо и самбук. Присев за наш столик, он рассказал, что многие деревенские приходят к нему и просят помочь устроиться на съемки. Он ухмыльнулся своим беззубым ртом. Если это мужчины, я отсылаю их прочь. Если женщины, то измеряю объем груди и потом говорю: для этого фильма маловато, приходи в следующем году, мы будем снимать в Испании, тогда ты нам понадобишься. Мы засмеялись, и я заказала себе еще кусок яблочного пирога. Когда это увидели итальянцы, игравшие в карты за соседним столом, у них разыгрался аппетит, и они заказали целый яблочный торт. Директор картины, сидевший сзади в углу, размышляя над колонками цифр и вычисляя съемочные расходы, крикнул мне: «Скажи им, пусть не жрут столько, иначе они растолстеют и договор будет расторгнут». Директор картины не говорил по-итальянски, хотя обещал выучить его еще до съемок. Он действительно сходил один раз на курсы, заплатил аванс в пятьсот марок, получил две кассеты, которые следовало спокойно прослушать дома, и тогда все должно было пойти на лад. Но ничего не сладилось, и мне приходилось постоянно переводить для него: Регина, скажи ему, он должен покрасить бороду, на фотографии она у него черная, а сейчас седая, он выглядит слишком старым; Регина, что значит: поцелуй меня в задницу? Регина, закажи мне омлет с грибами, но свежими, а не консервированными, Регина сюда, Регина туда, меня гоняли целыми днями, а мне бы так хотелось побыть наедине с режиссером, но для этого требовалась существенная причина — личная проблема. Для таких проблем у него всегда находилось время, я же была слишком правильная и не попадала в поле его зрения. Алессандро Маринелли прихватил с собой «Корриера делла провинциа», в которой излагалась история, связанная с нашими съемками. Они описали именно эпизод со снегом, который больше говорил об абсурдности провинции, чем об абсурдности наших съемок. В это необычно холодное время года на высоких косогорах и крышах домов кое-где лежали остатки снега, которые были видны на съемках общего плана. Поэтому в первые дни съемочных работ команда местных пожарников должна была добраться до этих мест и смыть снег с крыш. Они прибыли со шлангом 150 метров длины, размотали его с важным видом, но из него не вытекло ничего, кроме тоненького ручейка, потому что не хватало давления. Для этой цели на деревенской площади имелся гидрант, но модель была швейцарская, а ключ был изготовлен в Италии и не подходил к нему. Конечно, сказали знатоки, итальянские штепсели не годятся для швейцарских розеток, viva Европа! Человек, у которого был подходящий ключ, уехал за покупками и пропадал полтора часа, пока мы его не выследили и не привезли назад. Бургомистр местечка бушевал: «А если бы здесь начался пожар, Густо?» — «Не волнуйся, Нино, — сказал Густо, — пожара не было, это всего лишь снег и всего лишь для фильма». Все это было описано в «Корриера делла провинциа». К статье прилагалась фотография пожарной команды со шлангом, из которого еле капала вода. Режиссер почти с грустью посмотрел на снимки и сказал: там, по крайней мере, почти не было дождей, а Кризела пролаяла: они могли бы дать фотографию наших съемок, эти провинциальные простаки.

В этот момент вошла Агнес. Она сияла и извивалась и набросилась на режиссера с объятиями и поцелуями, а за ней тащился Ирмин с двумя чемоданами, закатывая к потолку глаза. «Madonna», — пробормотал Алессандро Маринелли и, послюнявив руку, пригладил волосы. Мужчины прервали игру в карты, женщины перестали вязать, и лишь дождь громко барабанил по стеклу. «Я здесь, — вскричала Агнес, — теперь можно начинать!» Лицо Кризелы одеревенело, а режиссер встал, слегка приподнял Агнес, покрутил вокруг себя и осторожно опустил на пол.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, а она засмеялась:

— Великолепно!

— Ночные съемки прямо сегодня, ты, к сожалению, приехала слишком поздно.

Агнес упала на стул, круговым движением руки поприветствовала всех и отвела волосы со лба. Слишком много работы, театрально вздохнула она, я просто не могла уехать раньше, мои дорогие. О Господи, сказала Марья, если она с самого начала такая, дело не пойдет, как ты думаешь? Я еще не знала, что мне думать. Я видела только, как Кризела плотно сжала губы, поняв, что не она теперь номер один — ассистентки режиссеров обычно истерички и чуть что срываются, если не они на первом месте в сердце режиссера, — а на лбу режиссера проступили мелкие капельки пота. Ирмин поставил чемодан и спросил Агнес: «Ты хочешь есть, заказать тебе что-нибудь?» Сначала она хотела попасть к себе в комнату, принять горячую ванну, а где, кстати, расписание? Режиссер объяснил ей, когда ее привезли, что сегодня вечером будут снимать только маленький эпизод: ее появление перед домом. Съемки большой сцены завтра. Агнес оглянулась, бросила на меня незаинтересованный взгляд и уставилась своими зелеными глазами на Марью. «Костюмы?» — спросила она, и Марья кивнула, встала и пошла к ней. Они пожали друг другу руки, и Марья сказала: «Это мы обсудим уже в гриме, у меня есть много подходящего». Агнес кивнула, встала со стула, и Ирмин подхватил чемоданы. У Алессандро Маринелли вытекло изо рта немножко слюны, а красавец Феличе, родом из Сиены, который играл у нас высокомерного владельца усадьбы, прищурил глаза и стал разглядывать Агнес так пристально, что она заметила это и смутилась. У Феличе были черные волосы и голубые глаза, это был итальянец что надо, славный парень и действительно хороший актер. Он слегка флиртовал с Изольдой, нашей гримершей, но та стойко сопротивлялась и не желала никаких итальянских приключений, хотя при таком длительном дожде и когда все толкутся на одном пятачке нравы обычно смягчаются. Ирмин в связи со своими домашними сложностями утешался с Симонеттой, нашей переводчицей. Я подозревала, что у Марьи завязались тайные отношения со вторым осветителем, а Кризела все чаще переносила дискуссии с режиссером на ночное время — я не знаю, где они заканчивались, в его или ее постели, но мне как-то в это не верилось, уж больно она была страшна, а его брак считался счастливым, не знаю, что это должно означать при такой профессии. Агнес смылась наверх в свою комнату, а мы остались в затхлом ресторанчике. Вот, вскричал режиссер, то была она, теперь милостью Божьей все пойдет на лад! Так как сразу после ухода Агнес Симонетта начала перешептываться с Рузанной, он повторил свои слова по-итальянски. Кто-то включил неоновый свет под потолком, и мы все выглядели, как протухший сыр. Феличе стоял у окна, курил и смотрел на дождь. Вечерняя сцена была отснята относительно быстро. Дождь лил как из ведра, но мы, несмотря на это, снимали снаружи. Агнес должна была подъехать на машине к своей вилле, выйти, повязав голову платком, подбежать к двери дома и открыть ее. Через короткое время повсюду в доме загорался свет, она выбегала наружу и забирала из машины свои чемоданы. Мы повторили это четыре раза, после чего вернулись в отель. Режиссер сел в углу вместе с Кризелой и Агнес, чтобы обсудить с ними завтрашнюю сцену.

«Где Феличе?» — спросил режиссер, и я побежала за ним. Я нашла его во дворе. Дождь наконец-то перестал, небо почти прояснилось, Феличе курил и смотрел на звезды.

«Они ищут тебя», — сказала я, но он отмахнулся. «Расскажи мне, что ты знаешь об Агнес», — попросил он. Я рассказала ему, что о ней писалось и говорилось — что ее лучшее время позади, что она пыталась покончить с собой и с тех пор стала еще капризнее, чем прежде, что недавно в одной немецкой бульварной газете появилась статья под заголовком «АГНЕС АНСЕЛЬМ СЛОМАЛАСЬ НА СЪЕМКАХ» (подзаголовок гласил: «Актриса плача спрашивала о смысле жизни»). Феличе ошарашенно посмотрел на меня, высоко поднял брови и рассмеялся.

Ага, сказал он, и закурил сигарету. На следующий день снимали сцену с собакой. Агнес играла в нашем фильме немку, владелицу дома на холме за деревней. Приехав туда на время, она видит однажды, как крупный землевладелец бросает собаку в ущелье между Корридо и Карлаццо. Она призывает его к ответу, они ссорятся, а пару дней спустя Агнес застреливают посреди деревни. Ее труп исчезает, вероятно, тоже в ущелье — следствие ведется более чем вяло. Так по сценарию, в общем и целом. Все, что произошло до этого и как деревня сплотилась после убийства, мы уже отсняли, не хватало только сцен с Агнес: ее приезд, сцена с собакой, сцена в ее доме, когда она мечется и звонит по телефону, ее визит к бургомистру, выстрел, смерть, конец.

О собаке мы позаботились заранее. Джанкарло, на чьем дворе частично происходили съемки, предложил для этих целей застрелить одну из своих собак. У него была целая свора несчастных охотничьих псов, которые целыми днями слонялись по бетону в душном загоне и ждали четырех-пяти дней в году, когда он отправится с ними на охоту в горы. То и дело кто-нибудь из них умирал или становился агрессивным и кусал жену Джанкарло, тогда их все равно отстреливали и бросали в то самое ущелье. Ущелье было узкое, очень глубокое, более восьмидесяти метров, по нашим оценкам; переброшенный через него маленький мостик соединял с горами местечки Корридо и Карлаццо. Все, уже никому не нужное, оседало в этом ущелье: старые автомобильные шины, холодильники, матрасы, мертвые животные, иногда — завязанные пластиковые мешки с живыми котятами, а о Джузеппине, которая исчезла много лет назад да так и не вернулась, поговаривали, что она тоже лежит там, на дне пропасти. Мы всегда старались проехать как можно быстрее через этот жуткий скрипучий мост, с двух сторон которого были дырки размером с кофейную чашку, в которые стекала дождевая вода и была видна бездна. Именно на этом мосту предстояло сегодня снимать сцену с Агнес, Феличе и собакой. Режиссер отговорил Джанкарло убивать ради фильма одну из своих собак. Вместо этого наш реквизитор запросил ветеринарно-медицинский институт соседнего города и получил там овчарку, которую как раз должны были усыпить. Препарированная собака нам не годилась, она выглядела бы слишком неестественно, а должно было выглядеть так, будто в пропасть бросали живую. Мы глубоко заморозили мертвую собаку, положили ее в морозильную камеру и засунули в гараж к Андреа, который присматривал за нашими машинами. Однажды маленькая дочь Андреа открыла крышку камеры и увидела там замороженную собаку. Она закричала и долго не могла успокоиться. Для съемок собаку нужно было слегка оттаять, чтобы она как бы шевелилась, падая в пропасть, но не слишком сильно, иначе будет пахнуть.

Когда Агнес приехала, реквизитор с ночи занялся на дворе Андреа оттаиванием и вовремя появился на месте с глубоко замороженным трупом, чьи лапы могли слегка шевелиться. Никто не хотел приближаться к нам, а рабочие натянули под перилами моста сетку, чтобы поймать собаку, если сцену нужно будет переснимать много раз.

Феличе появился на месте съемки с бортовой платформой, на которую позже положат собаку с завязанной пастью. На нем была свежеотглаженная рубашка и чистейшие рабочие брюки. Режиссер выругался, и Марье пришлось красной краской срочно нарисовать на рубашке и брюках пятна крови и все слегка смочить водой и смять. Агнес явилась в цветастом шелковом платье и соломенной шляпе, выглядела она чудесно, но нервозно. Она боялась подойти к мосту и не осмеливалась приблизиться к перилам, откуда было можно заглянуть в темную, зелено-серую бездну. Она сдержанно подала руку Феличе и с плотно сжатыми губами ждала начала съемки. В то время как он вступал на мост, брал собаку на руки и бросал ее в пропасть, она должна была подъехать на своем автомобиле к мосту, затормозить и призвать Феличе к ответу. Ирмин перекрыл дорогу, чтобы никакие другие автобусы не попали в кадр, — началось. После долгих недель дождя наконец вышло солнце, и оно сияло ярко уже с самого утра. Сначала мы отрепетировали с Феличе, чтобы он бросил собаку прямо в сетку, откуда ее можно было потом вытащить. Собака уже начала сильно попахивать, и никто не хотел прикасаться к ней. Это был большой красивый пес с ухоженным мехом, но оттого, что его постоянно замораживали и оттаивали, он выглядел взъерошенным и слегка бесформенным; нам всем было жутко на него смотреть. Феличе потребовал перчатки, чтобы не прикасаться к нему, но режиссер сказал, что итальянские крестьяне не носят перчаток, пусть потерпит, это недолго. Я подумала о других режиссерах, которые в подобных случаях сказали бы: «Еще чего!» или: «Ты — актер, веди себя как следует, и баста!» Но он не мог быть таким, он всегда позволял дискутировать.

И вот мы подошли к эпизоду, когда должна была появиться Агнес. Феличе засек время, положил собаку на платформу, Кризела подала знак Агнес, та поехала, затормозила рядом с Феличе, вышла. Первые два раза господин Торстен посчитал, что автомобили неправильно располагаются перед его камерой. В третий раз Агнес запоздала, и собака уже лежала в сетке, когда она наконец подъехала. Потом промашку дал Феличе: собака упала с его машины так, что каждому было ясно, что она мертвая. Потом прибыл автобус со школьниками, и его пришлось пропустить. Мы все разнервничались, Агнес обливалась потом, и гримерша все пудрила и пудрила ей лоб, шею и нос. Наконец, все вроде бы наладилось, но Агнес стояла перед Феличе и смотрела на него широко открытыми глазами, не произнося ни слова, она забыла свой текст, или он застрял у нее в горле. Феличе выругался, вытер лоб и потребовал перерыв. Реквизитор опять запаковал собаку в ящик со льдом, Феличе прилег на лужайку, господин Торстен закурил и перевесился через перила. Нам очень захотелось толкнуть его — то-то бы повеселились! Режиссер шептался с Агнес, которая разрыдалась, и Кризела отвернулась и втянула в нос порцию кокаина.

Я решила съесть свою утреннюю булочку, но кусок не лез в горло, а в это время из пропасти стал подниматься пар, как будто ад разверзся. После затяжных дождей мокрая земля нагрелась и выбросила обратно в воздух в виде пара столько воды, сколько успела проглотить. Это выглядело устрашающе, было душно и тяжело дышать. Феличе жевал травинку и через узко прищуренные глаза смотрел на Агнес. В его взгляде были гнев и страсть, он и презирал ее и хотел ее, а она, имевшая большой опыт с мужчинами, «уже не молодая и не прекрасная», занятая теперь во второсортных театрах и третьесортных телесериалах, чувствовала это, и защищалась как могла, и металась между страхом и злостью. Больше всего мне хотелось подойти к режиссеру и сказать: послушай, ради всего святого, измени эту сцену, пусть она просто проедет мимо и увидит, как он бросает собаку в пропасть, но пусть она не выходит, не идет к нему, это плохо кончится. Но я не сделала этого, потому что не осмеливалась подойти к Агнес, потому что я всего лишь scriptgirl и не хотела изображать из себя важную особу. Ах, почему мы не делаем то, что чувствуем, а это было бы самое правильное, — возможно, потому, что мгновение, когда это чувствуешь, слишком мимолетно.

Господин Торстен отвернулся и запел: «Leavin Memphis with a guitar in his hand and a one-way-ticket to the Promised Land…»,[4] но когда все посмотрели на него с ужасом — как можно петь в такой момент, — он прекратил пение, засвистел и встал за свою камеру. Марья пригладила одежду Феличе, а режиссер крикнул: оставь это, Марья, наконец-то то, что нужно. Агнес надела соломенную шляпу и пошла к своей машине. Ирмин перекрыл дорогу, и все началось сначала. Феличе подъехал к месту, обозначенному на мосту завязанной лентой, остановился, взял собаку и бросил ее в бездну, или, точнее сказать, на сетку. Агнес поехала, остановилась, вышла и побежала к Феличе. Ее лицо было полно ненависти, страха и гнева, она ударила Феличе кулаками в грудь. Он уставился на нее своими голубыми глазами, внезапно подхватил ее под мышки, высоко поднял и перегнул через перила. Она повисла над пропастью — это длилось секунду или вечность, я не знаю сколько, я закрыла глаза. Мертвая тишина нарушалась только злобными перекатами воды там, глубоко внизу, — ни вскрика, никто не подбежал, Феличе просто стоял и держал Агнес над перилами, и, когда я вновь открыла глаза, они смотрели друг на друга. У обоих лил пот по лицу, Агнес под гримом стала смертельно бледной, а он дрожал всем телом. Мною овладел смертельный страх: вдруг он ее не удержит. В темпе ускоренной съемки режиссер двинулся к ним обоим, протянул к ним руки, с его губ не слетел ни единый звук, господин Торстен стоял рядом со своей еще работающей камерой и не шевелился. Марья зажала рот обеими руками и широко раскрыла глаза, и вот наконец бесконечно медленно Феличе с Агнес на руках отвернулся от перил и поставил ее, мягко и осторожно, на мост. Он тяжело дышал, руки его повисли, а Агнес стояла рядом, прислонив голову к его груди. Режиссер остановился, и мы не знали, что сейчас произойдет — слезы, крики, крах, потасовка, все было возможно, но вместо этого Агнес, не говоря ни слова, пошла к своей машине, отъехала к исходному пункту и стала ждать с включенным мотором. Феличе вытащил собаку из сетки, бросил ее на тележку и тоже отъехал к своему исходному пункту на другой стороне моста. Режиссер растерянно стоял рядом, потом дал знак оператору, и жуткая сцена еще раз началась сначала. Феличе подъехал, затормозил, вышел и взял собаку. С другой стороны подъехала Агнес, резко остановилась рядом с ним, вышла из машины, бросилась к нему, и Феличе, широко размахнувшись, швырнул вниз отвратительную падаль, полузамерзшую, полуоттаявшую, она пролетела некоторое время над долиной, как огромная птица, а потом упала прямо в ущелье, а Агнес в это время кричала, и буйствовала, и била Феличе, и визжала, и ругалась, и плакала, и разорвала ему рубашку на клочки. Феличе отшвырнул ее от себя, зажег сигарету, сел в машину и уехал прочь. Агнес осталась лежать на мосту.

Сцена вышла великолепная, все было снято, и никто не произнес ни единого слова. Маленький автобус привез актеров обратно в отель, съемочная группа убрала сетку, кабель, лампы и перегораживающие ленточки на дороге. Я сидела в машине рядом с Ирмином, Кризелой и режиссером, никто не разговаривал. Ирмин вел машину как в гололед, так осторожно, будто только что пережил аварию. В ресторане сидели те, кто был в этот день свободен от съемок, они играли в карты и захотели было прогорланить нам привет, но поперхнулись, увидев наши лица. Все тут же разошлись по своим номерам, и мне не верится, что кто-нибудь спал спокойно в эту ночь. Внизу еще долго пили и болтали рабочие сцены и реквизиторы, смаковали, наверно, эту историю каждый на свой лад, все в новых и новых вариантах, а около трех часов я услышала, что через холл идет, пошатываясь, художник-постановщик со своими сотрудниками и громко пьяным голосом цитирует Шекспира: «Что есть жизнь? Сказка, рассказанная безумцем, бессмысленная и ничего не значащая!»[5] Вот именно. На следующий день Феличе уехал, его съемочное время закончилось, он не простился ни с кем. Мы досняли наш фильм до конца в странной, смутной, напряженной атмосфере. Агнес была тихой, точной, совсем не блажной, она почти ничего не говорила и сразу после съемок пропадала в своем номере. Режиссер в последние дни начал пить, и однажды вечером мы оказались вдвоем в пустом и почти темном ресторане, даже Кризела пошла спать. Мы скрутили себе по косяку и молча закурили, и вдруг он сказал: «Знаешь, что я прочитал однажды? Насчет гашиша, перед битвой его курить нельзя, это расслабляет. Там сказано: „Клинок не поражает цель, потому что сердце склоняется к нежности“. Я давно размышляю над этими словами».

Я затянулась косяком и подумала о Феличе, на лице которого отразилась такая дикая любовь, когда держал Агнес над пропастью. Ничего не должно было случиться, ничего и не случилось.

А внизу разлагалась наша замороженная собака.