Комедии и комические оперы

Позволено ль слуге открытно рассуждать?

Сегодня в службу к вам, суда́рь, определяся

И в первый раз я честь имея одевать,

Не смею...

Говори, меня ты не бояся.

Я искренность люблю. Я чудный господин,

Я странный человек, — так свет о мне болтает.

Но филозофия те враки презирает.

Кажуся странным я за то, что я один

Таков, как должно быть. Скажи: кому мешаю,

Что я по дудочке всемирной не пляшу?

За это вас, суда́рь, я боле почитаю;

Но, барин...

Говори открытно, я прошу.

Извольте: всё скажу, что на сердце имею.

Вы согласитеся, у всякого ведь есть

Своя — у барина ль, царя ль, слуги ли — честь;

Однако ж таки честь.

Я это разумею

И знаю, что не род приносит честь с собой.

Вот точно я таков: унижен хоть судьбой,

Но духом я высок. Я не могу измерить,

Как выше я других, — аршином ли, двумя ль,

Да только честь люблю и в том могу уверить;

Ох, горько, сударь, мне! Ох, горько!

Что? Не я ль

Разгневал чем тебя? Не я ли досаждаю?

Вы, сударь, вы! Я вас впервые одеваю;

От девяти часов ударит скоро час,

А вы еще, а вы и вполы не одеты.

Вот это честь мою и колет прямо в глаз.

Вы знаете, суда́рь, дурных людей наветы;

Злоречье скажет так: не барин виноват,

Слуга его один и глуп, и непроворен.

Весь свет лишь глупостьми и злобою богат;

И в платье видно то, сколь свет сей зол и черен.

Чтоб мучить лишь меня и всех честных людей,

Он бездну выдумал и петель и завязок,

И пуговиц пустых, и пряжек и подвязок.

На что? На то, чтобы, подобно как злодей,

День каждый мучася, терзался и давился

И, как невольник бы, в оковах я томился.

И думать некогда. Не бедны ль мы, скажи?

Что свяжешь поутру, то к ночи развяжи.

И вот у всех у нас главнейше упражненье.

То правда; но тому возможно бы помочь

И сократить, скорей одевшися, мученье.

Уж пять часов не отхожу я прочь, —

В такое время бы оделась и кокетка.

Садись.

Садись, суда́рь, я говорю тебе.

Мне, сударь?

Да, тебе.

Иль то от вас наветка,

Что смело говорить я волю дал себе?

Я замолчу, суда́рь.

Ты думаешь пустое.

Мой друг! Я не сержусь; садись и будь в покое.

Да я ведь ваш слуга.

Так что ж?

Где ни служил —

У мелких, у господ, у всякого народа, —

При барах завсегда я стоя жил

И думал: господа совсем отменна рода.

Кто честный человек, тот равен мне во всем.

Давно вертелось то, суда́рь, в уме моем.

Я рад, что разум ваш с моим сошелся близко.

Чтобы слуга сидел, почто для бар то низко?

Итак, коль честному даете право сесть,

Без угрызения моя садится честь.

Вот это я люблю. Простое обхожденье

И поступь дружеска милее мне всего.

Как в платье, так во всем на свете принужденье:

А этого мне нет несносней ничего.

Приемы вежливы, учтивые изгибы —

Коварства гнусного один лишь только лак:

То сети грубые для самой глупой рыбы,

Чему не верит, кто хоть мало не дурак.

Не правда ли, мой друг, не правда ль?

Точно так.

Не прав ли я, когда со всеми поступаю

Иначе от других?

Надень и ты колпак.

Нельзя правее быть, я в этом уверяю.

То правда, что для всех то кажется смешно;

Но что людей смешит, не всё ведь то грешно.

Насмешки, сударь, их считаю за пустое.

Пусть все себе стоят, сидеть мы будем двое.

Ты золотом, мой друг любезный, говоришь!

Не видывал ни в ком ума я толь прямого!

Ты истину сказал. То, чем людей смешишь,

Нимало не грешно. Для этакого слова

Достоин ты, мой друг, чтоб обнял я тебя.

Я, разность глупую меж нами истребя,

Хочу, прошу, чтоб ты мне другом назывался.

Вам другом быть, суда́рь, я сердцем обязался.

Да... только... опыты потребны для друзей.

Что до меня, то я, полушки не имея,

Уверю в дружбе вас лишь честностью моей.

Я вам всю честь отдам, такой безделки не жалея.

Вот всё, сударь, вот всё, чем я служить могу.

Ты, рок, сокровище мне дал, а не слугу!

То правда: опытом лишь дружество крепится.

Ты обещаешь мне твое именье — честь;

Поверь и мне, мой друг! я говорю не лесть:

Твоим и всё мое именье становится.

Я обещаю то.

А я, суда́рь, не скуп:

Теперь же чести вам, сколь надо, отсчитаю...

Для филозо́фа он немного слишком туп:

Не понимает он того, чего желаю...

Когда бы, например, я был, как вы, богат,

А вы бы голы так, как я, — я уверяю,

Что случаю тому я был бы очень рад:

Пустые бы места у вас тотчас наполнил

И опыт дружества без просьбы я б исполнил.

Ты знаешь, всякий мне противен обиняк;

И для чего ты мне не говоришь открытно?

Вот весь мой кошелек.

Любезнейший чудак!

Служить мне у него как будет любо, сытно.

Но осторожно мне с ним надо поступать.

Ты что-то говоришь?

Я то теперь считаю,

Мне сколько в кошельке на нужды надо взять.

Корысть мне острый нож; я деньги презираю,

И остальное вам...

Что деньги почитаю

Я более тебя, иль думаешь ты так?

Что другу отдал, я того не возвращаю;

Не обижай меня.

Что? разве я дурак?

Я филозофию равно люблю как душу

И нежной совести ни для чего не рушу.

Час от часу милей! Что скажешь, знатный род?

Красней ты от стыда, такую честность видя!

И, в слабостях своих себя возненавидя,

Признайся, верь ты мне, что ты пред ним урод.

Он что-то честь мою безмерно выхваляет:

Боюся, кошелька чтоб ни́ взял он назад.

Коль бескорыстие мое вас оскорбляет,

Могу найти тому для нас обоих лад.

Взяв нужное, отдам остатки я убогим

И, чести следуя, суда́рь, законам строгим...

Прекрасно! этому я средству очень рад! —

О вы! которые суетностями льститесь,

Вы у Пролаза все быть честными учитесь!

А я, суда́рь, у вас учиться буду сам.

Ах! сколько я за то благодарю судьбам,

Что вас они теперь мне к счастию послали.

Доселе я служил профессору морали;

Хотя профессор он, пред вами — ничего.

Пред вашею, суда́рь, его мораль пустая:

На языке была лишь только у него,

Ребятам ка́занья сухие соплетая, —

На деле точно так жила, как все живут.

Твердила всем одно, а делала другое.

Без практики, суда́рь, теория — пустое.

Чтоб словом то сказать, мораль его преплут:

Она себе одно на пользу всё клонила

И жалованья мне мораль недоплатила.

Ты видишь то, мой друг, все люди каковы;

Для нас с тобою их поступки не примеры.

Из собственной всё брать нам должно головы;

Одни лишь люди мы, другие — лицемеры;

Мы лучше всех.

Еще один лишь договор

Хочу, любезный друг! я заключить с тобою.

Не умножай меня ты, говоря со мною;

Рассудку здравому не говори в упор

«Вы» вместо «ты». О том пусть гордость лишь хлопочет,

Котора, в пышности не стоя одного,

На свете многими в одном казаться хочет;

Все эти «вы» и «вас» не значат ничего,

Когда один ничто.

Всегда я думал то же.

Как рок меня во всем подобным вам создал!

Я было говорить «ты» барам начинал,

Но мне сказали так, что это мне не к роже.

Ты видишь ли, мой друг! каков развратен свет.

Мой муж сидит с слугой? — Не может быть; нет, нет.

Да! так, с слугой сидит! — что этого ужасней!

О, люта часть моя! — и оба в колпаках! —

О, подлая душа! — ах, кто меня несчастней!

Я чувств лишаюся, и меркнет свет в глазах!

Что сделалось тебе, супруга дорогая?

Так эта женщина, мой друг! жена твоя?

Бездельник! смеешь ли ты, с места не вставая,

Почтенья не казать, забывши то, кто я?

Или нельзя сидеть, тебя мне почитая?

Ты видишь глупости твоей теперь плоды.

Какую горьку я должна с тобой пить чашу!

Подлец дерзает мне...

Поди и сядь сюды;

И филозофию не разрушай ты нашу.

Дивлюсь великому терпенью моему.

Мне должно бы, позвав моих лакеев штатных,

Ударов тысячу велеть влепить ему.

Вот филозофскому какая честь уму!

Мой друг, что скажешь ты при нравах столь развратных?

Системы нашей мне страдальцем должно ль быть?

Я опыт дружества готов тебе явить,

Мое именье, честь, подвергнувши побоям,

Твоей премудрости казать себя героем.

Не бойся ничего и будь подобен мне.

Как камень просижу.

Увидим то, — гей, люди!

Суровости моей приличны ли жене?

Сенека...

Плюю я на всех твоих Сенек.

Ты этого, мой друг, пожалуй, не забуди,

Что я, хоть филозо́ф, однако ж человек;

И если у меня терпенья недостанет,

То филозофия моя со стула встанет.

Как мне ни хочется за грубость наказать,

Но я стыжусь сюда моих людей позвать:

Увидя этот страм, они о том расскажут.

Ну, сходно ли, суда́рь, то с честию твоей?

Какое мнение к нам люди те привяжут,

Которы делают мне честь нам быть родней;

Те люди знатные, придворны и случайны!

Мне страшно возразить, кружится голова!

Такие подлости совсем необычайны...

Какие, матушка, пустые то слова!

Ты честность бедную за подлость почитаешь,

А ты сама того никак не примечаешь,

Что языком твоим одна лишь правит лесть.

Ты подлость делаешь, себе то ставя в честь,

Что есть тебе в родне страмцы из знатна рода.

Велико дело — быть почтенным для родни!

Ты знай: родня моя — достоинства одни,

А добродетели — одна моя порода.

Вот так-то завсегда та сволочь говорит,

Котора, вышед в свет из черни самой грязной,

Скрывая глупою премудростью свой стыд,

И с добродетелью, для света безобразной,

Старается мрачить бесплодно знатный род.

Но льзя ль, чтобы со львом когда сравнялся крот?

Нельзя; но человек всегда другому равен.

О, чувство гнусное! ах, как же ты забавен!

Я знаю то, что я кажуся всем смешным, —

То есть тебе, жена, и прочим же таким.

Ну, смейся, смейся, — я того-то и желаю.

Вот наши лавры!

Я с досады умираю!

Я будто всем равна! Как можно то сказать?

Я, дочь, племянница князей и генералов,

Могу ль я быть равна с жена́ми всех капралов!

Ты хочешь, муж, меня до смерти затерзать.

Здесь Ветромах...

Поди скажи: я тотчас выду.

Забыв мне всю твою смертельную обиду,

Из милости у ног твоих прошу тебя,

Чтоб ты, как я тебя учила, так убрался,

Чтоб ты пред знатными хоть мало притворялся...

Чтобы притворствовать унизил я себя?

Всегда гнушался я прегнусным толь искусством.

Не будет никогда язык мой разен с чувством.

Послушай: для тебя и так уж я дурак.

Я там ношу парик, где прежде был колпак.

Широкий мой сюртук я серенький оставил

И платьем шалунов себя я обесславил.

Не требуй более; вот всё, что я могу.

Для нашей дочери, которую ты любишь...

Твоими пыхами ты Улиньку погубишь;

Собьешь ее с пути, — поверь мне, я не лгу.

Научишь пялиться, как ты сама, за знатью;

И, все достоинства включая в пышный род,

Научишь почитать за дрянь всю нашу братью.

Иль хочешь ты, чтоб наш единородный плод

Фамилии моей упадшей не восставил,

Которой знатности ты много поубавил,

Женясь на мне.

Итак, испортил я ваш род?

Ты знаешь сам, кто я.

Была девица прежде,

А стала женщиной, как вышла за меня.

Вот всё, что ты.

А я всегда была в надежде,

Что сделала я честь, унизясь до тебя.

Честь эта пустяки, изволь ты это ведать.

Все люди из всего выводят странну честь:

Отправить свой поклон, жениться, отобедать

И даже показать преподлу саму лесть.

Всё честь да честь, а честности нимало.

Коль честь ты сделала своим замужством мне,

Я тою ж честию сам отслужил тебе;

Мы квит; а сверх того, что мне принадлежало,

Я сделал госпожой тебя, жена, над тем.

Твоей я чести дал великие доходы,

Чтоб пышна честь твоя дурачилася всем.

Скажи, лишаю ли я честь твою свободы

Казаться, нос подняв, в каретах золотых,

В алмазах, в фандарах, в накладках кружевных,

В повесах длинных тех, которы за тобою,

Как башни, тащатся; спесивы, как кони,

Что я твой муж, того не ведают они;

Не придут никогда и посидеть со мною.

Да дело не о том. Не делаю препятств,

И честь твоя живет всегда, как ей то нравно:

Плачу за все ее я придури исправно.

Почто же честь мою лишать ее приятств?

Пускай себе твоя в карете цугом скачет,

Моя же у меня себя пусть в сердце прячет.

Согласна б я была, когда б не бе́дна дочь...

Дочь бе́дна! чем? и как? наследница именья

Несметна моего достойна ль сожаленья?

Верь, с чем приехала, поедет с тем же прочь.

Не для того ли мы ее везли в столицу,

Чтобы достойного сыскать ей жениха?

Конечно, для того.

Не сделай же греха.

Ее красой любовь уже поддела птицу,

Котора всякий день летает томно к нам.

Ну что же? Хорошо.

Когда ты все узнаешь

Достоинства его, согласен будешь сам.

Когда согласна дочь, коль он, как уверяешь,

Достойный человек.

Нельзя достойней быть.

Всем барам лучший друг, и знатен, и чиновен,

И, словом, Ветромах. Теперь ты стал бессловен?

Но только лишь, чтобы его не упустить,

Ты должен и себя хоть крохотку подладить;

Возвысясь несколько, мещанский дух повадить

Твой низкий род на свет за знатный выдавать.

Не вправду ль?

Точно так.

Тому-то не бывать.

Прости, прошедшая княжна, иду я кушать.

Я чувствую, ко мне приходит аппетит.

Еще нет двух часов — так рано есть! — о, стыд!

Мещанам сродно то... Постой, изволь послушать.

Я докажу, что мой презнатный аппетит.

Куда ты в колпаке изволишь отправляться?

Премудрость и моя желает поклевать.

Постой...

Бешуся я; но должно унижаться.

Послушай: хочешь ли и мне ты угождать?

Коль филозофию не будет повреждать

Угодливость моя, я ваш слуга покорный.

Оставь, пожалуйста, ты свой язык притворный

И слушай.

Буду вам с прилежностью внимать.

Ты плут или дурак, ты то или другое.

Супруга вашего я ученик.

Пустое.

Я вижу, пользуясь ты странностью его,

Покорствуешь ему для счастья твоего.

Я знаю, ты пред ним лишь только лицемеришь.

Вы можете...

Меня ничем ты не уверишь.

Дай мне всё высказать и после отвечай.

Против тебя могла б я быть строга, сурова,

И выгнать из дому могла б, ты это знай:

Но лучше я хочу с тобой без бранна слова,

Одною ласкою вступая в договор,

Тебе два ясные представить предложенья.

Возможешь отвратить ты все мои мученья

И мне помочь скрывать несносный тот позор,

В который странностью меня мой муж приводит.

Коль радости с тобой равняться он находит,

Как хочешь, чудаком будь с ним наедине;

Сиди и в колпаке, но только не при мне

И ни при ком: чтоб всё то было скрыто, тайно, —

И одолжишь меня ты этим чрезвычайно.

Когда ж не то — беда тебе! ты это знай!

Вот два предмета: ну, ты выбери из пары.

Иль денег кошелек — иль палошны удары.

Размысли, рассуди, любое принимай.

Или вы мыслите, что мудрецы так тупы?

Не думайте, чтоб я поколебаться мог.

На выборы я скор: примаю кошелек.

Смотри ж.

За вздор платить как люди все не скупы!

Мой милостивый рок, каких господ мне дал!

Вот деньги, чтоб сидел; вот деньги, чтоб стоял.

Всё это хорошо; но горничной не вижу.

Служанка Улиньки не кажется глазам...

Да вот она.

Я тем Марины не обижу,

Я думаю, что я своей особой сам

Являюсь ей.

Слуга влюбленного Прията

У нас! зачем? и как осмелиться ты мог?

Что делать, пламень нас любовный в уголь сжег;

И барин мой и я...

Надежда вся отнята

Жениться вам на нас. Ступайте вы домой.

Так гордо? и домой! Так знай же, что я дома.

Я здесь хочу зажить.

Я не люблю содома.

Я позову людей.

Потише, светик мой.

И ты еще у нас быть хочешь грубияном!

Не горячись: тебе я крылья отшибу.

Имею право я носить колпак на лбу

При барине твоем.

С таким, как ты, болваном

Терять не стану слов; иду я то открыть,

Что ты...

Постой. Хочу с тобой поговорить

По-дружески, как то у нас бывало прежде.

Мой барин на тебя, Маринушка, в надежде.

Пустое.

Также я.

То враки.

Ты горда;

Но отчего, скажи, такая перемена?

Ты смотришь барыней, а прежде ты всегда...

Теперь уж всё не то.

О, лютая измена!

Я признаюсь, что я теряю весь кураж;

И если Улинька к Прияту...

Такова ж.

На что ж убытчиться нам с барином несчастным?

С подарком я его поеду лучше прочь.

С подарком, говоришь?

С подарком, и с прекрасным.

Прости, свирепа...

Ну, отъезд ты свой отсрочь.

Ах нет, пред гордостью твоей я так робею,

Что только показать тебе подарок смею.

Блистает очень он! неу́жели алмаз?

Нет, так, стекло. Прости, жестокая Марина.

Постой.

Зачем? Ведь вы не любите уж нас.

Хотя к тому у нас великая причина,

Однако... ежели... твой барин столько чив,

Авось-либо и льзя мне будет согласиться.

Пролаз! ты ужесть как теперь красноречив,

И от тебя нельзя никак отговориться.

Ни слова, кажется, тебе не говорю.

Да перстень говорит.

На, на, возьми, плутовка.

Как мил Пролаз! как я его благодарю!

У всех красоточек всегда одна уловка,

У них то, кажется, как будто бы в крови:

Коль нет блестящего, так нету и любви.

Итак, теперь мы вам по-прежнему приятны?

Не сомневайся.

Уф! на сердце отлегло.

Теперь мне будут все твои рассказы внятны.

Скажи же?..

Сам скажи, как то произошло,

Что ты у нас?

У вас — того еще мне мало;

Я в службу принят здесь.

Но кем введен ты в дом?

Вот этим чудаком, услужником всесветным,

Который, несмотря, что он и глух, и хром,

По улицам с лицом таскаяся приветным,

Надоедает всем, стараясь угодить;

Который, всех ловя и кстати, и некстати

И суетяся всем без просьбы услужить,

Знаком и черни всей, и самой первой знати.

Трусим?

Так, точно он.

Привыкнув плутовать,

Ты прежним принялся товаром торговать

И в службу для того ты к нам определился,

Чтобы?..

Чтоб услужить Прияту моему,

Который барышней твоей навек пленился.

Я мой товар принес к товару твоему;

Соединим его. Пускай весь свет узнает,

Что свадебки сшивать искуснее нас нет.

Вот всё, Маринушка, чего Пролаз желает.

Еще ж — тебя любить; и вот мой весь предмет;

Докажем то, что сам и даже черт скотина,

Коль примется за что с Пролазушкой Марина.

Я обещаю то; но я должна сказать,

Что много трудностей...

Всегда путь к славе труден! —

Боюсь, не может ли меня кто здесь узнать?..

Не бойся ничего. Ведь сколько барин чуден,

Не меньше барыня в своих делах чудна.

Из всех служителей осталась я одна;

И все теперь у нас наемны, новы люди,

А деревенские отправились назад.

Несносен барыне всех этих чучел взгляд.

Теперь у наших слуг высуки, гурды груди.

Они спесивы так, как будто господа, —

И ты пред ними сам не годен никуда.

Изрядный комплимент!

Кто это к нам выходит?

Он выступает так, как театральный царь.

Он барынин слуга, ее путем и бродит.

Марина! с кем ты здесь? какая это тварь?

Спросите у него, он сам то вам расскажет.

Коль ваша милость мне раскрыть мой рот прикажет.

С Мариной говорю.

Великий государь!

Себя я более Марины вашей знаю.

Моей Марины? так, ты это угадал,

И я, любя ее, своею почитаю.

Плутовка! ну за что ж тебе я перстень дал?

За барина.

У вас какие-то секреты?

Секреты? никаких.

А если б было то?

Я дал бы дружески тогда тебе советы.

Какие?

Выбросил тебя бы за окно.

Толь знатна барина высоко ставя дружбу,

И я бы оказал ему с почтеньем службу.

Какую?

Ухватя б за волоса его,

Измял бы кудри все я друга моего,

И после б сильными моими кулаками

Повеселил себя над гордыми щеками,

Бесчинно говоря, ты знаешь ли, кто я?

Я принят в этот дом из дома Ветромаха.

Здесь Улинька его, Марина же моя.

Итак, как смеешь ты бесчинничать, неряха!

Поближе подойди; ну, вот окно, вот я!

Уйти мне поскорей, бранятся не на шутку!

Что ж ты, мой друг, нейдешь?

Противно то рассудку,

Чтобы унизился к тебе я подойти,

Чтоб честь тебе иметь побитому быть мною.

Приближься ты ко мне.

Готов; я рад с тобою

Через пощечины знакомство завести.

Давай!..

Не стану рук марать я недостойно;

Толь подлой челяди не бью я никогда.

Недурно, что у нас всё кончилось спокойно.

Когда б не струсил он — я струсил бы тогда!

Так вы, сударыня, намерены забыть

Прията милого?

Я не хочу любить

Того, который всё исподтишка вздыхает,

Который робкими шагами подступает,

Которого любовь как будто хочет красть.

Он сердца не берет, а щиплет всё по точке:

Во фраке мердоа и в розовом платочке,

По вечерам один, задумчив и смущен,

Так томен и уныл, как будто Селадон,

По рощам и лугам с овечками гуляет

Иль под окном моим по холодку пылает...

Как скучен! он меня до смерти залюбил.

Так, видно, Ветромах страсть вашу прохладил.

Какая разница все модны кавалеры,

Которым Ветромах дает собой примеры!

И ловок, и остер, и весел, и пригож,

Что был вчера, на то сегодня не похож.

Один налюбит он на разные манеры,

Вы льститесь, что прошла к Прияту ваша страсть,

Но ошибаетесь.

Кто? я? Вот что прекрасно!

И вздумать мне о нем и гадко, и ужасно.

Я чувствую, что с ним мне замужем пропасть.

Не верю, он вам мил; я в этом уверяю.

Как можешь уверять меня во мне самой?

Иль то, что чувствую, тебя я меньше знаю?

О, меньше не в пример... Изволите ль со мной

Удариться, о чем вы сами захотите.

Как это мне смешно! Ты дура.

Не шутите.

Наверно выйграю, сударыня, заклад.

Теперь ослеплены вы щегольства блистаньем,

Манерным прыганьем вперед, и вкось, и взад;

Оглушены его пребыстрым лепетаньем,

Вам кажется, что вы нашли великий клад;

Ваш дух от радости и млеет, и трепещет,

И, в знатность утонув вы с матушкой своей,

Вам кажется, он тварь особа от людей:

Не всё то золото, сударыня, что блещет.

Когда раскусите толь гладенький орех,

Найдете не зерно, а пыль одну без вкуса.

Прията для него оставить, право, грех.

Чего же было ждать от этого мне труса!

Два года от любви по мне он воздыхал,

А страсти мне своей приметить не давал.

Как гуливала я в деревне в нашей роще, —

Ты знаешь то, скажи, что этого есть плоше? —

Не смея к нам войти через знакомство в дом,

Всегда старался мне в гулянье повстречаться,

Чтоб шляпу снять, вздохнуть и от меня бросаться.

Потом, как несколько мне сделался знаком,

Молча, не говоря о страсти мне ни слова,

Он потчевал меня год целый табаком.

Потом, как я уже совсем была готова

Оттуда с матушкой отправиться сюда,

Оковы своего разрушив он стыда

И повстречавшися со мной опять в гулянье:

«Я вас люблю», — шепнул на самом расставанье.

То правда, робок он, застенчив, трусоват;

Но то неложный знак любви и обоженья.

Не может к нам иметь нимало тот почтенья,

Который дерзостью быть смеет виноват,

Который, будто бы в военный час сраженья,

Как грозный гранодер, отважный супостат,

На сердце лезет так, как будто бы на стену.

Надеюсь, женщина должна иметь отмену

От башни городской, от городских ворот, —

Однако ж таковы почти мы все уж стали,

Благодаря всяк день приезду новых мод,

Что мы хотим, чтоб нас всегда присту́пом брали.

А вот и матушка, а с нею Ветромах.

Ма charmante Улинька! Ах, как же вы прелестны!

Tous ces gens, madame! как глупы, как бесчестны,

Которы не найдут у вас того в глазах,

Что вижу я.

А что изволите вы видеть?

Friponne!будто бы не ведаешь того,

Что вас, сударыня, не можно ненавидеть;

Что вы прекраснее и неба самого!

Вы приседаете! какое просвещенье!

Иметь такую дочь какое утешенье!

Не правда ли, maman?

Признаться я должна,

Что воспитание дано пристойно роду;

И, в обращении имея всю свободу,

Какая дочери, рожденной мной, нужна,

От низостей, суда́рь, она весьма дале́ка;

И, крепко всё храня, что так велит нам честь,

Она не знает, что такое шить и плесть;

То всё для черного оставя человека,

Танцует, как павлин, как соловей, поет;

И, как француженка умея по-французски,

Желала бы забыть совсем она по-русски;

Ложится в три часа, в двенадцатом встает,

Проводит два часа всегда у туалета.

Браву, мадам! вот всё, что надобно для света

И для людей — как бишь? — pour les gens du haut ton.

Меня вы извинить, мадам, должны немного

В том, что и я, храня свою честь так же строго,

Считаю наш язык за подлинный jargon.

И экспримировать на нем всего не можно.

Чтоб мысль свою сыскать, замучишься безбожно.

По ну́жде говорю я этим языком

С лакеем, с кучером, со всем простым народом,

Где думать ну́жды нет. А с нашим знатным родом,

Не знав французского, я был бы дураком.

Скажите, как бы мне влюбиться было можно?

Je brule, je languis! — мне как бы то сказать

Прелестной Улиньке? — неужто бы мычать:

«Я млею, я горю!..» — fi donс! — мне думать должно,

Что по-французски вы и также ваш epoux...

Сомнения в том нет! comment vous portez-vous?

Браву, мадам!

Теперь немного поотстала,

А прежде никогда по-русски не болтала.

Je vous jure, мадам! что русский мне язык

Как будто кляп во рту; притом же очень вреден.

Вы не поверите, я сколько с русским беден!

По-русски разум мой как узок, невелик;

А по-французски, о! que le diable m’emporte!

Выходит разум мой par une grande porte.

Я расскажу о том, случилось что со мной:

Однажды я сидел у дамы молодой,

Французских ни двух слов она не разумела;

И оттого mа tete horriblement болела,

Так что я целый день был дома не одет.

Не думала бы я, чтоб мог такой быть вред:

От нажимации, конечно, боль случилась.

Imagination — хотели вы сказать.

Так точно... Видите ль, что я хотя и сбилась,

Но я могу еще французским украшать

Прегрубый наш язык, который мне противен.

Как мой epoux мне тем всегда казался дивен,

Что, по-французски он умея, как француз,

Прелестным языком не хочет забавляться.

Тому, сударыня, я должен удивляться,

И дворянин...

О! род его, что в картах туз,

И древностью никто не может с ним сравняться.

За тысячу он лет умеет предков счесть.

Итак, теперь мне нет нималого препятства,

Ма charmante Улинька, тебя моей почесть!

И всё у нас равно: и грасы, и приятства,

И ум, je m’en flatte, и даже рода честь.

По чести, выдумка прекрасна — приседанье.

Оно — другой язык, и может сокращать

De discours frivole излишнее болтанье.

На всё умеет та прелестно отвечать

И с скромностью казать нескромное желанье,

Подобно Улиньке умеет кто присесть.

Скажите, к нам какой медведь изволит лезть?

Мой муж.

Вы шутите. Не тот ли это предок,

Что лет за тысячу в свет издал род его?

Наружность, знаете, не значит ничего.

На свете ведь, суда́рь, такой пример не редок,

Что знатность скрытая обманывает глаз;

Хоть не блестит в коре алмаз, но всё алмаз.

Он знатный дворянин, могу уверить смело,

Да — не прогневайтесь — немного филозо́ф.

Не стыдно ли себя поставить в счет ослов?

И филозофствовать — дворянское ли дело?

Теперь ты, Улинька, не можешь с нами быть.

Нам должно о тебе с отцом поговорить.

О небо! помоги окончить мне всё славно.

Дрожу, боюсь, что муж меня изобличит,

Что по-французски он никак не говорит

И что, к несчастию, он дворянин недавно.

Как злополучна я! как то мне можно снесть!

Вы видите того презнатна кавалера,

Который делает отменную нам честь,

Желая зятем быть, суда́рь.

Кто хочет сесть,

Тот сядет. Не люблю я вашего манера,

Чтоб принуждать сидеть... Ну, знатный кавалер!

Да перестань водить ты вензели ногами.

Кудряво кланяясь, будь сказано меж нами,

Не много у меня найдешь себе ты мер.

Со всеми этими козлиными прыжками

Мне всякий кажется лишь с ветром без души.

Пожалуй же, в уме ты это запиши,

Коль хочешь зятем быть.

Хочу ли я? о, ciel!

В том только tous mes voeux!.. Сама Agnes Sorel

Французским королем так не была любима,

Как мною ваша дочь. — Je jurerai toujours,

Что я могу сказать, не делая ей кур,

И тем не сделаю нималого я крима:

Она divinite!

Где бог тебе послал,

О женушка моя, такого кавалера?

Beaucoup d’honneur, monsieur! Так я угоден стал?

Я знал то наперед. — Не найдете примера

Другого мне, monsieur!

Опомниться мне дай,

Мосье!.. Из милости...

Но вы меня стыдите.

Вы флатируете, когда вы говорите,

Что будто от меня забылись...

Продолжай,

Мучитель!

Правда то, что есть во мне мерит,

Без хвастовства, j’ose vous это dire,

Однако чтоб он мог вас привести в delire,

Не чаю... только свет весь это говорит,

Что, кто б ни был, меня в талантах не объедет;

Qu’un homme tel que moi...

Не верь, свет часто бредит!

Comment?

Скажи-тка мне, ты русский иль француз?

Helas! я не француз!

О чем же ты стенаешь?

Я русский! — у меня на сердце это груз.

Итак, ты русским быть обидой почитаешь?

Вот знатный дворянин!

Я очень, очень рад,

On ne peut plus, что вам, мосье, попал я в лад,

Que мысли vous avez со мною одинаки.

И благородство чем мы можем доказать?

По-русски не уметь, всё наше презирать —

Вот это знатности veritable признаки.

Хоть не могу тебя я очень разуметь,

Не зная слав чужих, однако ж по приметам...

Vous-vous moquez, monsieur. — Изволите уметь

Вы по-французски...

Нет, нет, нет!

По вашим летам

Обманывать меня, monsieur, не должно б вам.

Вы точно, как француз, иль так же, как я сам...

Жена, уверь его и кончи эту вздорность.

Je ne le croirai point! Какая ж в вас упорность!

Чтоб черт!..

Душа моя, пожалуй, не сердись!

Пожалуй, с ним, душа моя, ты провались!

Вовек не видывал такого человека!

Ты филозо́ф, и то ль, суда́рь, тебе велит Сенека?

Готов скрепиться я, лишь только б он болтал

Со мной по-русски.

Как! вы очень знатна рода,

А пикируетесь...

А кто тебе сказал?

Моя мещанская, но добрая порода.

Уже лет тысячу, мосье, вы дворянин.

Верь мне, недавно я еще спеченный блин;

Но я жирнее тех, которы зачерствели.

Оставьте то...

Чтоб мы друг друга разумели,

Скажу я наотрез: покойный мой отец —

Запомнят это все — пречестный был кузнец.

Qu’entends-je!

Прощай.

Погибла я! ох, тошно!

Какие дурости! тошнится от того,

Что по-французски я не знаю ничего,

Что мой отец кузнец. Не должно б, так оплошно

Налгавши на меня, со мною поступать.

Нет, Улиньке моей за этим не бывать.

Насилу до тебя, любезный друг, добрался.

Ну, здравствуй, господин Трусим.

Весь день в трудах.

Чужих дел у меня препропасть на руках.

Сегодня я для вас безмерно заметался.

Да разве я просил?..

Погромче говори.

Я крепок на ухо, и ты ведь знаешь это.

Я от усердия оглох в прошедше лето.

И ногу изломал.

Коль хочешь, повтори,

А я забыл, тебе как это приключилось.

У милостивца мне Андроса то случилось:

В тот раз, чихнув, платок изволил уронить.

Обрадовавшись, я вдруг низко поклонился;

И чтоб в усердии других опередить,

Как самый быстрый конь, платок поднять пустился.

Пол гладок был, как лед, я как-то зацепился

И ногу повредил, ударившись виском.

Был долго болен я; с тех пор и глух и хром.

О, низость!

Склизость? да, и пол был вытерт воском.

Я «низость» говорю.

Хоть низко я упал,

Но я расшибся весь на этом месте плоском.

Нет ну́жды — Улиньке я женихов сыскал

И пригоню их к вам сегодня целу кучу.

Я думаю, что вам я этим не наскучу.

Да где же барыня твоя?

Вот здесь она.

Что вижу я? лежит, чуть дышит и бледна!

Не может... тотчас я...

Со мною всё, что нужно

В припадках помогать. Я, вечно жив услужно,

Смешон бы был, когда б в карманах не носил

И спиртов, и мазйй, и порошков, и капель.

Когда во флоте я еще бывал констапель,

У доктора всего на случай напросил.

С тех пор всегда со мной походная аптечка.

Что сделалось с тобой, любезная овечка?

Подите прочь, меня оставьте умереть.

Что чувствуешь, скажи? я то тебе и выну.

Не надо ль где тебе помазать, потереть?

Где колет у тебя: в живот, иль в грудь, иль в спину?

Иль инде где?

Она толкается в бреду.

Нет у тебя лекарств от этого припадка.

У ней спесивая и знатна лихорадка.

Ты шутишь, сделав мне ужасную беду!

Но я, верь мне, тебя всем сердцем презираю;

И, как ни тошно мне, хотя несносно рвусь,

Хотя в досаде я с душою расстаюсь,

Однако, чтоб тебя бесить, не умираю!

Принудь ее принять, у ней пресильный жар.

Приметил ли, как взор у ней стал смутен, вздорен?

Да ты ведь увалень, ленив и непроворен.

Вот капли утишать внутри, хотя б пожар.

Пойду я ей задать приема вдруг четыре.

Чем более живу я в этом жалком мире,

Тем боле вижу я, что нету в нем пути;

И что мне мудрено таких людей найти,

Каков Пролаз и я.

Поди, мой друг сердечный!

Что сделалось тебе? Ты, кажется, смущен.

Смущен? — Измучен я: здесь был бесчеловечный

Какой-то кавалер... Я очень рассержен.

Я знаю, Ветромах, — каков он показался?

Болван, распудрен весь, душист и распещрен.

Болтал не знаю что, жеманился, кривлялся.

И вот всё тут — совсем от естества далек.

Речами — попугай, поступком — обезьяна;

И не было б ему животным быть изъяна.

Он с человеческим лицом совсем не человек.

Однако ж Улиньке...

Не быть за ним, клянуся.

Лишь вздумаю о нем, досадою я рвуся.

Спасибо, брат, тебе; что я, ты мыслишь то ж.

Таких, как ты да я, на свете не найдешь.

За то... но после я поговорю с тобою

И, что мне вздумалось, я то тебе открою.

Один достоин ты... да хочется мне спать.

От этого я так замучен кавалера,

Что не могу совсем и ног моих таскать.

Есть некий у меня знакомец без примера,

Который так, как ты, и честен, и умен,

И очень филозо́ф; зовут его Семен.

Хотя сверх имени прозвание имеет,

Но именем одним велит себя он звать.

Он крепко в том стоит и не робеет,

Что глупо несколько имен себе давать,

Что имя одного для всякого довольно.

Вот прямо филозо́ф! мне очень, очень больно,

Что это у меня другой перехватил.

Вот то-то век живи, мой друг, и век учися.

А как меня зовут Андреевич Памфил,

Еще ж Лентягин, то, пожалуй, потрудися,

Чтоб звали все меня Памфилом лишь одним;

И познакомь меня с знакомцем ты своим.

Меж тем пойду заснуть.

К тебе я тотчас буду

И сделаю тебе компанию схрапнуть.

Добро пожаловать, я рад.

Ну, добрый путь!

Вот так-то надобно людей ловить на уду.

Хвали их мнения, их вкусы принимай;

И сколько б ни были дела их пло́хи, стра́нны,

Гляди ты барам в рот и только потакай, —

И будешь человек и лучший, и избра́нный.

Вот всё достоинство нередко тех людей,

Которы, вышед в свет чрез грязные дороги,

Над нижними себе величатся, как боги.

Ба! вы уж здесь!

Тс! Тс!

Да будьте посмелей.

Могу ли не робеть? в храм божества вступаю,

Которое душой и сердцем обожаю.

Оставьте чепуху вы этих сладких слов.

То было хорошо, я в этом уверяю,

В проказны времена аркадских пастушков.

А ныне всё не то: иные нравы, время.

И так ты, барин мой, пожалуй, не мигай.

Оставя робости романныя беремя,

На селадонство плюнь, будь смел и помогай

Мне в хитростях моих. Имейте на примете,

Что хитрость лишь одна пружина в этом свете

К успехам всяческим, что люди только с ней

И с крохотным умом больших людей умней.

К чему же это ты ведешь нравоученье?

Всё к вам, суда́рь, клоню я это наставленье,

Чтоб вашу Улиньку для вас навек поймать.

Как буду я тебе, Пролаз! навек обязан!

Ты знаешь, жизнью я моею к ней привязан!

Итак, уже могу ту сладость вображать,

Как буду я всегда у ног ее вздыхать

На мякеньких лугах, между цветов у речки,

Пасутся издали невинны где овечки...

Ох, загоните вы овечек ваших в клев

И выдьте из земли безделиц и романов.

Не стыдно ль вам, сударь, в тот час пасти баранов,

Как надо действовать... Будь сказано не в гнев:

Я отрекусь от вас...

Меня ты умертвишь.

Я делать всё готов, что ты мне ни велишь.

Изрядно; слушайте ж: скажу я вашу ролю.

Лишь от того успех вам должен быть во всем,

Когда исполните мою вы точно волю.

Во-первых, как вы здесь не знаемы никем,

Окроме Улиньки и горничной Марины,

То, сделав тайный я с Мариною совет,

Судом определил для важной вам причины:

Чтоб барин мой в сюртук был серенький одет,

Чтоб не Приятом он, Семеном назывался

И в виде том отцу дражайшей показался...

Семен! коль жесткое название ушам!

Не лучше ль Филемон, иль Тирсис, иль Арсам,

Или хотя Аркас?

Опять ушел в эклогу!

Да долго ль этого?..

Не заводи тревогу!

Лишь только не сердись, доволен будешь мной;

Нет ну́жды, чем ни быть — лишь Улиньку б увидеть.

Еще нельзя.

Так мне жизнь должно ненавидеть!

Зачем же я, скажи, сюда введен тобой?

Зачем? Затем, чтобы на Улиньке жениться.

Да как же, не видав?

Мне надобно взбеситься...

Лишь только не сердись — и, не видав, женюсь.

Коль слово скажете, я, право, отступлюсь.

Вам надо выслушать мои все речи прежде

И точно делать то, что я вам повелю.

Хоть есть запиночка в любовной вам надежде,

Но если вас моим советом наделю

И если по тому изволишь поступать,

То на соперников нам можно наплевать.

Я вижу, Улинька жестока изменила!

Опять свирелочка пастушья задудила!

Нет сил, пойдем ко мне; Марина будет там.

Она и я за вас, чего бояться вам!

Не стыдно ль вам, суда́рь, позвольте мне сказать.

Пребогатейшую невесту потерять?

На внуке кузнеца жениться Ветромаху?

Fi donc! поэтому и всякую неряху

Взять можно мне в жены? и курицу?..

Да, так;

Лишь курица б несла нам яйца золотые.

Имея в знатности вы нуждицы такие,

Подумайте, сударь, какой вам нужен брак.

Maraud! мне кажется, что ты учить дерзаешь

И смеешь...

Нет, суда́рь.

Ты всё позабываешь,

Что я велел «суда́рь» меня не называть,

А говорить «мосье».

Вперед не позабуду:

Мосье, а не суда́рь; и также я не буду

Советами мосье моими прогневлять.

Да, низко вам, мосье, на Улиньке жениться;

И дедушка ее — fi donc! умел ковать.

Имели на меня причину вы сердиться.

Велико ли, мосье, достоинство, что он

Для внучки выковал преполный миллион!

На это плюнем мы, и о делах домашних

Позвольте мне, мосье, вам нечто предложить.

Ну!

Повар ваш Сибуль не хочет вам служить.

Pourquoi?

Чего и ждать от этих вертопрашных!

За что он сердится? — да на него плевать!

Скажи, я не могу причины отгадать.

На дружеской ноге с Сибулем быть стараюсь

И очень poliment всегда я с ним встречаюсь:

Зову мосье Сибуль. Ты знаешь это сам,

С какой отличностью я обхожусь.

Да эта,

Он говорит, мосье, не ходкая монета.

О жалованье он велел напомнить вам.

Он год не получал.

Безделка, я отдам.

И также кучер ваш Яган, немчин с усами.

Не больно пестрыми доволен красота́ми

Ливреи; хлопает, на вас сердясь, бичом,

И денежек...

Отдам. Bagatelle!

Да чем?

Любимый перюкье, к лицу который чешет,

Который пукольки вам ставит по яйцу,

Велел сказать, мосье, что это не к лицу,

Что не хотите вы заплатою потешить.

Безделица, отдам.

И также ваш портной,

Башмачник ваш, мясник, травник, кондитор, лекарь,

И винный погребщик, и длинный ваш аптекарь...

От них и заглянуть не смею я домой.

Tais-toi, не говори о подлости мне этой.

Уже я о себе, мосье, не говорю,

Я после всех могу прийти с моей к вам сметой.

Вы дали место мне, за то благодарю,

У здешней барыни, породы также знатной.

Умея в свете жить, я делаю ей честь.

Я здесь как в масле сыр: служитель первоштатный.

Пью, ем и веселюсь. Умею в гору лезть

Пред прочей челядью, котору презираю.

Как кукла, ничего я здесь не работа́ю:

Лишь только, ежели блеснуть мне надо в глаз,

Являюсь, как звезда в параде на показ.

Итак, могу от вас я ждать спокойно денег. —

Но, ах, мосье!..

О чем ты?

Вздумать не могу.

Ты плачешь?

Сердце рвет мысль эта, ей! не лгу. —

Та честная мамзель — она зимой без кенег,

А летом нежная нога без башмаков.

О ком ты врешь?

О той, которую любовь

Сердечная, мосье, вам вечно покорила;

Та непорочная и нежная Жавот,

Которая себя любить вас подрядила

За восемь тысячей, мосье, на каждый год.

Надеяся на то, она в долги входила;

Но умер уж кредит год целый...

Полно врать.

Чтобы разделаться со всеми, где нам взять?

Где взять нам?

Уй, мосье.

Я сам того не знаю.

Должонки мелкие успел я только счесть;

А если крупные на память вaм привесть...

О, скушно! перестань, мысль эту отгоняю.

Вот новы способы долги свои платить!

Чтобы спокойно жить, их должно позабыть.

Да нас они, мосье, никак не позабудут

И беспрестанно вслед ходить за нами будут;

А наконец, мосье, и могут подцепить.

Надеюсь, Высонос, я на твое проворство.

Ты...

Ах, мосье! оно и так мне очень черство.

Один мне способ был доставить вам покой,

Чтобы уверить всех заимодавцев алчных,

Что в обстоятельствах теперя вы удачных,

Что Улинька несет приданое с собой.

Так полный миллион, ты говоришь, за нею?

Нельзя полнее быть; отсчитан и лежит.

Подумать должно.

Что тут думать надлежит?

Жена и миллион.

Тебя я разумею.

Ты судишь иногда...

Не правда ли, умно?

Je me rends, Высонос, tu triomphes, а я сдаюся;

И, сердце я скрепя, на Улиньке женюся.

Хватились вы за ум! вот этак бы давно.

Пусть скажут обо мне: что вздумалось страмиться?

А вы им скажете: а целый миллион!

Притом, коль надо взять жену иль удавиться,

Так лучше, кажется, тогда, мосье, жениться;

А чтобы не было в женитьбе вам препон,

То с тестем надобно вам тотчас помириться.

Да вот его слуга, любимец-филозо́ф, —

Каков и господин, он точно же таков.

А как его зовут? Мне надо приласкаться.

Я знаю только то, что он великий скот,

И с этой не хотел я чернию якшаться.

Скажи, мой друг, кто ты таков? какой твой род?

Такой же человек и так же я родился,

Как ты; спроси, тебе то скажет сам Памфил.

Да кто же тот Памфил?

Который рассердился

Безмерно на тебя.

Моих не станет сил.

Он груб и неучтив. Меня звать «ты» дерзает.

Не вытерплю. Ты с ним, коль хочешь, говори.

Скрепися, о мосье! и в мысль себе впери,

Что денег миллион учтивым не бывает.

Теперь я щеголька потщуся рассердить,

Чтоб вздумалось ему меня поколотить.

Тем более его с Лентягиным поссорю.

Теперь, любезный друг, с тобою не повздорю.

Что было между нас, ты в том меня прости.

Тогда не знал твоих достоинств я отменных.

Как хочешь, всё равно, ты так меня чести —

В числе ли простяков, в числе ли просвещенных, —

Не меньше от того я буду то, что я.

Какая дерзость! встань!

Нет, я сидеть желаю.

А миллион, мосье!..

Того не осуждаю,

Что филозофия охотница твоя,

Когда захочется, сиденьем забавляться.

Ты знаешь ли, как он, такой и ты свинья!

Мосье! а миллион!.. Мы станем заниматься,

Чтоб другом нашим был слуга и филозо́ф.

Мой барин, дворянин толь знатныя породы,

Желанья изъяснить найти не может слов,

Чтоб мудрость преклонить твою к себе в любовь.

На что бы то ему?

Внушение ль природы,

Или иное что ему любить велит,

Равно как Улиньку, и твой премудрый вид.

Как хочет вас любить до самой он кончины,

То надо имя знать...

Зовут меня Пролаз.

Как в дружбе, так в любви для некакой причины

От Улиньки ему и от меня отказ.

Тебе же, Высонос, всё то же от Марины.

L’impertinent! le fat!

Смутило б это нас,

Когда б не думал я, что филозо́ф Пролаз

Возможет, как и все, в системе ошибаться.

Как хочешь надо мной ты можешь издеваться;

Всё это мне как пыль, которую топчу;

Но Улиньке не быть за ним — я так хочу.

Как смеешь столько ты, бездельник, забываться?

И должного тому почтенья не казать,

Кого и барин твой обязан почитать?

Не горячись, дружок, я разности не знаю

Меж нас.

Тебе тотчас я разность покажу.

Увидим.

Вот она!

Я в то себя сравняю.

Такие ж у себя я руки нахожу.

Мы квит.

Одною квит, осталася другая.

Не бойся, равенства по праву поступая,

Не буду этому я другу должником.

Держи его, а я бадинкою отмечу

Всю разность между мной и дерзким дураком.

Увидишь, как твою я спину изувечу!

Высонос держит Пролаза, а Ветромах бьет его тростью.

Разбой! разбой! Памфил! избавь меня, Памфил!

Кто здесь?.. Что вижу я!.. Какая это дерзость!

Меня за правила он мудрости прибил!

Поступка твоего ты чувствуешь ли мерзость?

Но человек такой, как я, как может снесть,

Когда слуга его офискиру́ет честь?

И, говоря ему и в колпаке, и сидя,

Зовет «тебя» и «ты»!

А! мой любезный друг!

Что это?

А вот то, что ты, его обидя,

Обидел и меня, и добродетель вдруг;

Что ты несносен мне; что вон прошу из дома.

Когда б я знал, мосье! что этим досажу!..

Но я его, мосье, за это награжу.

Нет, вон!

Поди отсель!

Такого я содома

Не вытерплю...

Вы здесь!

Я здесь в последний раз.

Ах, что сказали вы!

Хотя против желанья;

Но ваш eроuх, а с ним слуга его Пролаз...

Мне кажется, что здесь они сильнее вас.

Как смеешь?..

На твои не смотрим мы кричанья.

Поди и знай, что ты мне ввек не будешь зять.

Согласны разве вы, мосье, дочь нашу взять?

Hemadame! лишь в том мои желанья.

Как? несмотря на род вот этого страмца?

Довольно; ваша дочь, нет ну́жды до отца.

И если к вашему, madame, мой род прибавлю,

Что подло от отца, я то собой поправлю.

Благодарю судьбу, вот вам моя рука,

Что Улинька моя женою вашей будет.

О женушка моя! спрыгну́ла ты с сучка;

Что я отец, она того не позабудет.

Ох, как бы это я желала позабыть!

Верь мне, что Улиньке за ним вовек не быть.

Лих, будет!

Нет. И я ей жениха сготовил.

А кто бы он такой? Какой-нибудь подлец?

Преблагороднейший.

Какой-нибудь кузнец?

Неужто без меня ты Улиньку помолвил?

Нет, нет, еще того не ведает жених;

Сам сделаю ему о этом предложенье.

Кто?

Я.

Так и того твой разум не постиг,

Что сделаешь себе бесчестье, униженье.

Бывало ль то когда!

Что ну́жды до того,

Что этого еще на свете не бывало.

Коль здравый смысл велит, я сделаю начало.

Когда бы накормить хотела ты кого,

Ведь ты спросила бы у гостя твоего,

Желает ли он есть?

Какое рассужденье!

Но как бы ни было.

Кто ж этот господин,

Который заслужил такое уваженье?..

Преблагороднейший!..

Конечно, знатный чин

Тебя к тому склонил?

Нет, матушка, пустое!

Кто ж? Князь ли он? иль граф? или хотя барон?

Нет, нет; таких, как он, на свете только двое.

Он вправду, кажется, затеял недурное!

На свете двое их! не близко ли корон?..

Недолго счесть: лишь он да я, лишь я да он.

А чтобы разрешить скорее нам задачу —

Пролаз,

Qu’entends-je! о, ciel!

С досады рвусь и плачу!

Приближься ты ко мне, любезный друг и зять.

Пусть треснут все с сердцов, хочу тебя обнять.

С ума ли ты сошел? иль шутишь ты над нами?

Или ты бредишь?

Нет.

Послушай, муженек...

Не слушаю.

А ты, что ты вертишь глазами?

Мне столько кажется диковинным мой рок,

Что будто я несусь теперь над облаками.

Я с этой высоты тотчас тебя стащу.

Не бойся, от всего тебя я защищу.

Чего б ни стоило, чтоб столько пострамиться,

Жива я этого никак не допущу.

Верь мне.

Ты на меня в том можешь положиться,

Что мудрый мой Пролаз мне верно будет зять.

А я, верь мне, я с ним велю тебя связать.

Вот прибыль от жены высокия породы:

За денежки свои мучителя купить,

Лишиться равенства и милыя свободы

И в доме у себя слугою первым быть!

Однако дочь моя за ним не будет.

Будет.

А как?

Когда на то пойдет, то, наконец,

Скажу, что дочери моей не ты отец.

Да! Знатности твоей от этого прибудет,

Беспутная! чтобы поставить на своем,

Не видит в бешенстве бесчестного ни в чем.

На всё я поступлю!

О чем, друзья, шумите?

Иль, чтобы слышал я, вы громко говорите.

Ах, мой отец, прости, что я не усмотрел.

Любезный! женихов я кучу вам привел.

Вот то-то молодцы! Один умней другого.

На что их множество? нет ну́жды ни в одном.

Да ведь из множества ты выберешь любого.

Родимый! вас могу ль поздравить женихом?

Поздравьте.

Нет.

Да.

Нет.

Лишаюся терпенья.

Хоть тресни ты себе...

Скорее треснешь ты.

Опять, я вижу, мне приходят суеты.

Не можно ль между вас мне сделать примиренья?

В чем дело?

Мой дурак не хочет, чтобы дочь

Была за ним.

А! а!

Жениться не хотите?

Желаю очень я.

О чем же вы шумите?

Вступился только я, ну, вот и ссора прочь.

Глухой! не он, тому мой глупый муж противен.

А! а! любезный мой!

Вот я уговорю.

Ты кажешься, мой друг, мне очень, очень дивен.

Толь знатный кавалер...

Тебе благодарю,

Но ведай, мне в твоих советах ну́жды нет.

Увещевай мою жену, когда ты хочешь.

А! а! о чем же ты, родимая, хлопочешь?

Благодаря, сказал: спасибо за совет.

Итак, поэтому с тобою он согласен.

Когда согласен он, меня ты одолжил.

О дружестве моем чтоб он уверен был,

Скажи ему.

Я рад, что труд мой не напрасен.

Мне барыня твоя велит тебе сказать:

Всё сделает, что ты изволишь приказать.

Не вправду ль?

Точно так, родимый и любезный,

Ведь знаешь ты меня, и я не стану лгать.

Трусим! ты человек чудесный и полезный,

Коль с мужем ты жену привесть умеешь в лад.

За что примусь, не бось, я всё исправлю, брат.

Умею помирить и с кошкою я мышку.

На всё, что хочешь ты, согласен твой супруг.

Благодарю, Трусим, и ты прямой нам друг.

Спасибо моему проворному умишку,

А то бы без него наплакалися вы.

Ведь надобно ж такой родиться головы,

Которая служить всегда и всем готова.

Ну! подойди же ты, любезная, к нему

И помиритеся.

Оставь мне жесткость слова,

Чем досадила я супругу моему.

Забудем то, что нам так голову вскружило;

Когда виновна ты, я боле виноват,

И как я филозо́ф, то надобно мне было,

Мой гнев преодолев, иной найти бы лад.

От этого терплю ужасную я муку.

Мне стыдно самому.

Чтоб дело окончать,

Ну! обнимитеся.

Дай мне в знак мира руку.

Чтоб ты простил, хочу тебя поцеловать.

Вот ладно!

Мы тебе должны, наш друг сердечный.

Когда за труд меня хотите наградить,

Велите только мне всё к свадьбе закупить.

Поверь мне, хлопотник у нас ты будешь вечный.

И станешь наши все дела ты отправлять.

Поди и обними скорее

Лентягин тещу, зять.

Лентягина тестя, зять.

Что это?

Вот кто зять!

Нет, вот!

Опять вздурилась!

Я вижу, что с тобой напрасно я мирилась

И вместо бы того, чтобы поцеловать,

Мне должно бы тебе лишь в рожу наплевать

И выдрать вон глаза.

Так ты не согласилась,

Чтоб зятем был Пролаз?

Что? разве я взбесилась?

Трусим, ты нас мирил, скажи, на чем и как?

Я знаю только то, что очень вы бранились

И уговаривал я вас и так и сяк.

Вам должно лучше знать, за что вы рассердились, —

То дело не мое, мое лишь помирить.

Ты знаешь ли, глухой! что за́ это бранятся,

Кто, не в свои дела стараяся мешаться,

Лишь боле портит то, что должно починить.

Ась? должно починить? извольте, всё умею:

Стакан ли, чашку ли — все мастер я склеить;

Карету ль, дом ли — всё исправить разумею.

О чем мы ссорились, ты разве не слыхал?

Любезный! нет, всего ведь слышать мне не можно.

Трусим! таких, как ты, я глупых не видал.

Трусим! заставить ждать так долго — ей! безбожно.

Войди сюда, кто вы?

Я отставной майор.

Один из женихов.

В чем ну́жда вам?

Жениться.

Он бешеный, его то кажет дикий взор.

Напрасно, видно, вы изволили трудиться

И не туда зашли, где вы хотели быть.

Со мною никогда не может то случиться.

Знаток маршировать, ничто не может сбить

С пути, с дороженьки, в которую пускаюсь.

И без квартермистра занять умел бы дом.

Вот мой кварти́рмистр был; как подниму содом,

Бывало, на чужой постели и валяюсь.

Бывало, всё мое; а здесь у вас не так.

Вот чудный филозо́ф!

А как я не дурак,

Вы видите, и жить на свете я умею,

То взял кварти́рмистра. Нам общий друг Трусим,

Что ж не прибавишь слов твоих к словам моим?

Уж всё говорено; ты знаешь, разумею,

Служить когда возьмусь.

Из всех тех женихов,

Которых вам сыскал, здесь лучший...

Вот невеста.

Сударушка моя! ну, без обиняков.

И я, и сердце уж мое давно без места,

То есть без службы я и также без жены,

Котора с полгода тому назад свалилась.

Итак, когда мы друг для друга сужены,

Когда быть замужем совсем ты снарядилась, —

И я совсем готов, сей день, сей час, коль хошь.

Постойте, господин майор, не торопитесь...

Я крут, и у меня вот вынь, да и положь.

Придите прежде в ум и прежде вы всмотритесь...

Уж всё рассмотрено, и мне ты так мила...

Да вы не милы мне.

О светик мой, пустое!

Жена покойница такая же была:

Сначала страшен я, потом любезен втрое,

Умею хошь кого принудить полюбить.

Когда добром нельзя — иначе может быть.

Лакеи! гей сюда!

Избавьте от урода

И вон его...

Не тронь.

Коль мне придет невзгода,

Трусим! я за тебя тогда примусь, мой друг,

На что ты раздразнил, дурак, меня жениться.

Вишь, ну́жда до всего.

Ты можешь положиться,

Любезный, на меня... всего не можно вдруг.

Поди ж, уговори спесивую невесту.

Ты видишь ли, она дурачится не к месту.

Да это не она, невесты это мать.

Да черт вас разберет! и как бы мне узнать?

Ты в этом виноват... Ин, теща дорогая,

Не прогневись за то, что я, тебя не зная,

Жениться на тебе хотел, — мне б всё равно...

А вот и батюшка.

Почто ж ты мне давно

Того не объявил? Давно пошло бы дело.

Вот мне Трусим сказал, у вас-де дочка есть;

И что желаешь ты кому-нибудь быть тесть;

Итак, к услугам вам душа моя и тело.

Надеюсь, что майор вам лучше по плечу,

Как низшие меня другие офицеры.

Я дочь мою тому отдам, кому хочу,

Чины же разбирать — то не мои манеры.

Всё для меня равно, лишь был бы человек.

Такой я глупости не слыхивал вовек.

Не стыдно ль, брат, тебе плести такие враки.

Поэтому тебе все люди одинаки:

И я, старинный штаб, и офицер простой?

Не так же ли, как все, ногою ты ступаешь?

Не так же ли ешь ртом, рукою принимаешь?

Какая разница меж нас?

О! о! постой!

Предбудущий мой тесть! пустое ты болтаешь.

Иль я не весь майор, а если весь майор,

Так всё то, что мое, как я, такого ж чина:

Рука, нога и всё.

Какой он дурачина!

Иное скажет кто, тот скажет только вздор.

Зачем привел его?

Ну, если он не нравен,

Другие есть: ведь я в моих делах исправен.

Войдите все сюда, хозяин просит вас.

По поводу сего приятеля всемирна

Сюда...

Чтоб воскрылить меня на сей Парнас,

Где вы...

Он так же был, суда́рь, и мой Пегас,

Чтоб к вам...

Позвольте мне, речь будет не обширна.

Мне слова три сказать.

Двумя всё кончу я.

Иль вы не знаете, что я бывал судья?

Итак, мне подлежит подать свой голос прежде.

Чтоб этак говорить, быть надобно невежде;

Пииты завсегда свой голос подают;

Их просят ли иль нет, коль дух придет, поют.

Ин пойте ж оба вы, а говорить я стану.

Чтоб муз не пострамить, уступим грубияну;

Учтивость, вежливость — удел пиитов есть.

И должно быть тому: пиита что такое?

О рангах штат прочти. Его какая честь?

Сравненье чином с кем положено? какое?

Ни слова нет о том.

Тот выше всех чинов,

Кто чести раздает, кто славою...

Пустое.

Майором кто бывал от рифм и от стихов

И в рифмах пишутся ль когда-нибудь патенты?

Не худо б завести...

Оставьте комплименты.

Пора бы к делу нам...

Извольте, я готов.

Быть стряпчим за меня вы, друг мой, обязались.

Уже ли сделать здесь экстрактец постарались?

Я рода разного сыскал вам женихов.

Военный сам умел вам рекомендоваться.

Вот два великие писателя стихов.

Им, сами говорят, свет должен удивляться,

На ветхость не смотря их темных сертуков.

Добро пожаловать, люблю чистосердечность.

И правды о себе почто не говорить?

Достоинства сертук не может повредить.

Необычайная о нас Трусима печность

Приводит в стыд меня.

В глаза все похвалы

В смятенье вержут дух, и я, я весь краснею.

Охотнее стократ я слушаю хулы.

Что свет о мне твердит, того сказать не смею;

Но если б свет всегда по правде поступал,

Свирелкин бы давно весь в золоте сиял.

Давно б Тромпетину поставили стату́ю

В весь рост, не мраморну, не бронзову, — златую.

Вам свет не нравится? Я очень рад тому.

Вы мной причислены к знакомству моему.

Прошу ко мне ходить всегда, когда хотите.

Мне хочется теперь поесть; друзья! простите.

Кто дерзость к голову такую вам вложил,

Чтоб замуж дочь мою...

Не с тем приход наш был,

Сударыня, сюда, чтоб тотчас и жениться.

Или не можем мы знакомством вашим льститься?

Знакомством!

Точно так. Вам сделать можем честь;

И я в моих стихах, позвольте лишь влюбиться,

Бесценной красоте хвалу могу соплесть

Прелестной дочери, которой нет примера;

Она мне Грация, вы будете Венера.

Недурно б.

У меня ж на ваш презнатный род

Вертится в голове клубок похвальных од.

Довольна буду тем. Когда ж то всё поспеет?

Всё в самой скорости, сударыня, созреет.

С нетерпеливостью ждать буду я того.

Да у меня никто не отобьет мово.

Ты слышишь ли, Трусим, к чему я это мечу?

Когда я не женюсь, тебя я изувечу,

А этих в рифму я заставлю завизжать.

И не таких, как вы, умею я пужать!

Не бойся ничего, всё, братец, будет ладно.

Не бойтеся, уж я за вас взялся.

Изрядно!

Мне кажется, что я с майором в дураках.

Или, как пешка, я, Трусим, в твоих глазах?

Я, знаешь, не привык марать мою честь даром.

Ты ведаешь, каким торгую я товаром.

Пускай в отставке я; однако же в судах

Доныне, лишь приду, на всех я страх пускаю.

Овчинки добрые по векселям сдираю.

Умею я прижать; и если захочу,

Тебя, коль не женюсь, в суде заволочу.

Поди, родимый мой, и спи за мной спокойно.

Смотри ж, чтоб было всё и честно и достойно.

А буде захотят в невесте отказать,

Законец натяну с тебя бесчестье взять

И за оказанно мне тем бесчеловечье,

Поверь мне в том, сыщу я даже и увечье.

Ну как же людям мне возможно помогать?

Майор грозит побить, судья — с меня же взять!

Что сказывали мне о женихах чудесных,

Которых приводил для Улиньки Трусим,

Смешно мне...

Бросим то. Старанием твоим

Каков теперь Прият во чувствах куролесных

Вертлявой Улиньки? дай лучше знать о том.

Я сделала моим проворным языком,

Что искра прежняя, под пепелом закрыта,

Уж сердце начала девицы шевелить;

Что голова ее, повесою набита,

Уже перестает дурачиться, шалить.

Старайся с барином теперь Прията сладить,

А я уж Улиньки сердчишком поверну;

А пуще бы всего нам барыню отвадить

От Ветромаха...

О! его я оттяну.

Ох, это мудрено!

Мне это так, как плюнуть.

Не верю этому.

Тебе ль о том судить!

От разных я наук умел на свете клюнуть.

Ты знаешь?

Знаю.

Ну, о чем же говорить.

Какая может тут наука пособить,

Коль хочет женщина чего безмерно алчно!

Искусству моему всё может быть удачно.

Наука первая — водить людей за нус.

Маринушка, Пролаз в науке этой взрос.

Ты знаешь, ремеслом таким весь свет торгует.

Здесь всякий, почитай, на счет других пирует.

И, честность становя одну себе в предмет,

До чести крадется, как будто плут весь свет.

В науке этой я умел себя прославить;

И если захочу кому я крюк поставить,

То мудрено тому мой крюк перешагнуть.

Ты, право, хвастовством себе надсадишь грудь.

Когда я намекну, что разум мой готовит,

Не будешь хвастуном Пролаза ты злословить.

В той куче женихов, которых видел я,

Полезну мысль мне дал отставленный судья

Он в ябеде себе находит содержанье,

Из одного в другой переходя приказ.

Иной ему дает хлеб, мясо, соль указ,

Иной — вино, его нужнейше пропитанье.

Ему-то щеголя руками я отдам...

Поди отсель, ко мне идет судья и сам;

А между тем кажи ты Высоносу виды,

Которы были бы наполнены обиды.

Беси его, беси!

Увидишь, как взбешу.

Га! га! ты с красными девицами шу-шу,

Сиречь всё шепотом, дружок, да тихомолком.

Какая ну́жда вам?

Мне ну́жда до всего.

Пожалуй, одолжи нижереченным толком:

Девица эта кто? и ты мне для чего

Велел прийти, чтобы с тобою повидаться?

Так вы не можете о этом догадаться?

Никоим образом; ответствуй на допрос.

Не чуток может ли быть так судейский нос?

На первый пункт скажу: здесь бывшая девица

Служанка Улиньки, любезна очень ей;

А на второй — что вы из отставных судей

Миляй мне всех. За вас огонь мне и водица —

Все беды — трын-трава. Я броситься готов...

Таких ни от кого не слыхивал я слов.

Мне должно приписать какому это чуду?

Скажи же, от чего любовь твоя? откуду?

И для каких причин? и как? и почему?

Друг друга любим мы не часто по уму,

А так. Я думаю, случалось то и с вами,

Что любите кого, не знаючи и сами

За что...

Нет; не было за мной того греха,

Чтоб я любил кого безвинно, сиречь даром.

Там только любо мне, где ложка не суха.

Коль делаете вы любовь свою товаром,

Так знайте ж вот: меня нельзя не полюбить.

А как? за что?

Я вам желаю пособить.

А в чем? когда? и как?

Хотите вы жениться

На Улиньке?

О том ты можешь ли сумниться?

Ну, будем же друзья. Пожалуй, помоги,

А от меня — ей-ей! — придет на сапоги.

Готов; однако же вы можете поверить,

Что можете себе не менее меня

Или и более еще помочь.

Кто, я?

А как?

Молодчика вам должно подтетерить,

Который вам, суда́рь, как будто спица в глаз:

Соперник ваш, одно препятство он для вас.

И ежели его, суда́рь, с седла сшибете,

То ваша Улинька...

Ни для чего, нет, нет,

Чрез драку не введу моей души в лабет.

Чтоб я дрался, того в судах вы не найдете,

А многажды был бит и брал с того доход.

Да кто же говорит, чтоб вам подраться?

Законами к нему вы можете придраться

И, сделав вексельным уставом оборот,

Указов силою отбить его невесту.

Вот это сказано по сердцу, кстати, к месту.

Но только намекни, молодчик кто таков?

В отставке, в службе ли и много ли долгов?

Известный Ветромах...

Ну, этого довольно.

И сердцу моему то было б очень больно,

Когда бы победил меня сей Ветромах,

Которого весь ум в французских лишь словах,

В помадах и духах и в пудре благовонной.

Как модная мадам, так точно пахнет он.

Молчи ж, коли то так, колодезь ты бездонный!

Ты рода знатного, но есть у нас закон.

Мать Улиньки своим пленил он родом знатным;

И если бы ее в том можно убедить...

Молчок! могу его не только засадить...

Ни слова... сделаюсь по-свойски с ним, развратным.

Он жизни за меня своей не будет рад.

Вот как изволил наш судья разгорячиться!

А! барин.

Я, скажи, умел ли нарядиться?

Прекрасно! надо лишь принять суровей взгляд,

Высматривать на всех печально, исподлобья,

И точно говорить, читают как надгробья.

Какую пользу даст мне этот весь обряд?

Ведь я вам сказывал, Марина то ж твердила.

Уж сердце Улиньки она поворотила.

Вам надобно теперь понравиться отцу,

Чтоб это привести удачливо к концу.

Забыв, что вы Прият, вам надо быть Семеном;

Не «вы» ему, а «ты» и в шляпе говорить.

Еще ли надо мне вам то же повторить,

Что тысячу я раз твердил?

Я чту законом

Всё то, что ты сказал. Лишь то противно мне,

Что надо грубым быть, подобно как стене,

Против родившего красы неоцененны.

Лишь только от того успехи несомненны,

Вы слышите ль, суда́рь, вам Улиньку достать!

Ин быть по-твоему... Однако что сказать,

Когда увижусь с ним? — Что ты твердил недавно,

То всё из памяти к тебе ушло назад.

Могу я оробеть и молвить невпопад.

Могу и в этом вам я пособить исправно.

Я стану вместо вас высказывать слова.

Смотрите же, суда́рь, чтоб ваша голова

Всегда была смежна с моею головою,

Чтоб голос мой всегда казаться вашим мог.

Вот он сам.

Помоги, любви всесильный бог!

Старайтесь быть, сударь, всегда передо мною.

Никак не двигайте ни языка, ни ног.

Вот тот знакомец мой, умом набитый, честью,

Тот твердый филозо́ф и, словом, — вот Семен.

То сказывает вид, как честен он, умен.

Ты это видишь сам, что не знаком он с лестью.

Пролаз сказал, что ты хотел меня узнать,

Итак, к тебе пришел я, этому поверя.

То правда ли, скажи, что ты, всё честью меря,

Не смотришь ни на что? Иль лучше так сказать,

Что, не хотя плясать по светской подлой дудке,

К ногам твоим поверг поганы предрассудки?

Ты слышал правду. Кто ж тебе сказал о том?

Весь свет, смеясь, тебя считает дураком,

А я же, несмотря глупцов на гнусну едкость,

Тебя за Феникса считаю и за редкость.

О, чудо наших дней! и в младости такой!

Пожалуй, твоего знакомства удостой.

«Знакомства удостой»! и то тебе не стыдно?

Ты не очистился еще от дрязгу, видно,

И светский комплимент сказал.

Ты очень прав.

Я признаюсь, что, быв со глупым светом близок,

Остатки от него еще мой кажет нрав.

Прости мне то, что был теперь я столько низок.

Другой проступочек ты сделал предо мной:

Иль будь со мной простей иль я уйду домой...

Просить прощения честно́му человеку!

Коль хошь, побей меня, терпенье лишь возьми.

Тобой кажусь себе к златому близок веку.

Любезный мой Пролаз, меня ты обними,

Ты мне доставил дар бесценный и небесный.

Теперь, суда́рь, скорей стрелчка отселе дай.

Ты видишь, молодец какой он пречудесный.

О мудрый мой Семен, будь другом мне и знай,

Что я... Да где же он?

Пришла охота, видно,

Ему иль есть, иль спать. Он так, как я с тобой,

Без принуждения.

Зачем пошел домой?

Он мог бы у меня — или казалось стыдно?

Иль может нашему что стыдно быть уму?

Однако у себя спокойнее ему.

Ты сделаешь ли мне навеки одолженье?

Скажи, и я готов.

Не пощади всех сил,

Мой друг, чтобы Семен мне сделал утешенье,

Переселясь ко мне, со мною б вечно жил.

Трудненько это мне, однако постараюсь...

Да знаешь ли, что мысль мою теперь тягчит?

Не менее тебя Семену удивляюсь,

Но, видя, он каков, я совестью терзаюсь:

Бунтуя, честь моя против меня шумит.

Как! счастье действует над мудрецами даже?

Я буду зять тебе, а лучший наш Семен...

Да склонен ли, скажи, мой друг, к женитьбе он?

Верь мне, жениться он меня умеет глаже.

Я помню, говорил он мне однажды так,

Что для того себе считает нужным брак,

Чтоб вывести семью премудрых, нам подобных;

И, свет стараяся совсем преобразить,

Побольше развести людей честных, не злобных.

Не должно ль мне ему невесту уступить?

Мне это честь велит; тебе велит честь тоже

Дать Улиньку тому, кто больше филозо́ф.

Семену более на ней жениться к роже.

Ты видишь, мудростью преодолев любовь

И всё, я честности несу на жертву счастье

И лучшему меня я право отдаю.

А за мое, мой друг, толь редко беспристрастье,

Коль можно, мне отдай Марину ты твою.

Премудрости моей довольно и Марины.

О, честный человек! не согласиться как

На филозофские толь важные причины!

Что ты сказал, верь мне, мой друг, тому быть так.

Я к вам, мосье, пришел expres, чтоб извиниться.

Оставь меня, оставь, иль должен я взбеситься.

Оставьте вы теперь французские слова.

Да без того моя в пень станет голова.

Как можно жалобней по-русски говорите.

Превозмогу себя.

Меня, суда́рь, простите...

Какая подлость то — прощения просить!

Кто так пестер, кудряв, могу ль тому простить?

На попугая нам возможно ли сердиться?

Нам должно от него скорее удалиться.

Ты правду говоришь.

Позвольте всё сказать.

Как хочешь можешь ты, когда уйду, болтать.

Три слова лишь скажу, и после в вашей воле.

Каков доныне был, таков не буду боле.

Я чувствую, что я испорчен светом был,

И вижу всё теперь.

Ты видишь ли притворство?

Системой вашей я глаза мои открыл.

Вперед увидите мое к себе покорство;

И ваших правил я прилежный ученик.

Смотри-ка ты, мой друг! какой промышленник!

Мы разве дураки? Окончи ты насмешки.

Бездельник, замолчи!

Вот как ты лучше стал!

Поди, точи твои, кому ты хочешь, пешки.

От нашей секты прочь, ты нас бы замарал.

Заплатишь мне, maraud! ты жизнию твоею.

Что сделал я bassesse, о том лишь сожалею.

О честь! ты мне obstacle бездельника убить,

Который смеет мне, о, sort! ривалем быть.

Я знатный дворянин, а он слуга ничтожный,

А то бы на тот свет ссудил я подорожной.

Ты, мой слуга, скажи, имеешь ли ты дух

Из счету выключить его живущих слуг

И умертвить?

Что вы, мосье! побойтесь бога.

Иль мыслите, в Сибирь приятна мне дорога?

Мосье! то на Руси не водится у нас,

До смерти чтоб убить, и очень то бесчестно.

Иль право чести мне, ты мыслишь, неизвестно?

Maraud! И можешь ли мне тем колоть ты в глаз,

Чтоб point d’honneur возмог забыть в моей я мести?

Хочу, чтоб ты убил путем французской чести.

А как, мосье?

О, sot! Служа так долго мне,

Быть надобно тебе так глупу, как стене.

Скажите только как, готов убить я честно,

То есть, чтоб не было за то чего спине.

А впрочем, истребить его мне очень лестно.

Я склонность чувствую отмстить не меньше вас.

Марина, сколько мне догадкою известно,

Неверный на него коробит также глаз.

Дуэлем истребить бездельника возможно.

Ты вызови его, и с шпагами в руках...

А ежели его, мосье, не про́ймет страх?

Он трус, поверь мне в том.

Мне разве осторожно,

Искусненько, мосье, на это поступить.

То есть чтоб чем-нибудь всё тело обложить,

Чтоб проколоть нельзя.

Как хочешь, но исполни,

Иль сто ударов я тебе... ты это помни.

Исполнить должно мне, отмстить за нашу честь

И дело славное хоть разик произвесть.

Но прежде, нежели я тем себя прославлю,

Я в безопасность грудь мою от ран поставлю

И множеством дестей бумаги обложу.

Тогда-то храбрость я надежно покажу.

Мне сделать то велят различные причины:

И что из рук у нас выходит миллион,

И хладнокровие изменницы Марины.

Увидит то злодей, какой я дам трезвон!

О ты, которого я столько ненавижу,

Который столько мне причин сердиться дал,

Дрожи!.. Притом же я в дуэле то увижу,

Чего родясь еще я сам и не видал,

То есть каков я храбр...

А вот моя неверна.

Давно ль ты стала так, мой свет, высокомерна,

Что и присту́пу нет?

Пожалуй, ты отстань.

И рожу в сторону воротишь.

Перестань.

Мне время нет, поди.

За что ж ты так вздурилась?

А прежде — помнишь ли?..

Не помню ничего.

Я знаю, отчего ты столько возгордилась:

Ты к филозофии с Пролазом пристрастилась.

Не трогай ты ничем Пролаза моего.

Пролаза твоего?.. Ту грубую скотину?

Не узнаю мою я более Марину.

Не узнавай; о том лишь я тебя прошу.

Так знай же, твоему Пролазу отомщу!

Ты будешь плакать, верь!

Вот как она уныла.

Пилюли действуют, которы я дала.

А я тебя ищу; скажи, где ты была?

Что вы печальны так?

Сама себе постыла.

И свет мне стал немил с тех самых пор, как ты

Изобразила мне так черным Ветромаха.

Исчезли предо мной те мнимы красоты.

Женою быть его, поверьте, много страха.

Всё прожил, весь в долгу; не вами пле́нен он,

А любит искренно ваш только миллион.

И можно ль ожидать любви от вертопраха?

У модных молодцов прелестна только та,

Которая мотать им средство доставляет;

А после — денег нет, и прелесть исчезает.

И нынече жена подобно как руда:

Лишь выйдет золото, оставят навсегда.

Речь каждая меня смертельно ужасает.

Вы скоро правду слов узнаете моих,

Что мало женихов, каков Прият, таких.

Почто ж он был, почто так робок, непроворен?

Ему казался путь ко счастию затворен.

Он, смертно полюбя, считал вас божеством

И думал, что он вас не может быть достоин.

Болезнь его, болезнь уверить может в том:

Отъездом вашим был он столько беспокоен,

Размучен, что без вас тотчас же занемог.

Мне сказывали: он не мог таскать и ног,

И тотчас после вас горячкой слег в постелю,

И бредил Улинькой он целую неделю;

Потом, как жар прошел, то прискакал сюда

Затем, чтоб умереть у ваших ног от страсти;

И шпагу уж купил.

Какая же беда!

О, бедненький! Нельзя ль ему помочь в напасти?

Его вы можете лишь только исцелить.

Он, право, хочет кровь свою при вас пролить.

Он тотчас будет к нам и, ставши на колени,

Вот так...

«Сударыня! — тогда вам скажет он. —

Вы не услышите ниже́ малейшей пени,

Не вы виновны в том, что мне судьбы закон

Велел, навеки в вас влюбяся, лишь терзаться.

Однако не могу судьбе повиноваться.

Я должен умереть, не могши быть любим.

Когда надежды нет желаниям моим, —

Прости, дражайшая!»

Постой!.. Ах, как же я забылась!

Казался сам Прият.

Не грех ли будет вам,

Когда от вас умрет Прият?.. Да вот он сам.

Беда! ах, Улинька от нас отворотилась!

Не стыдно ль! робость в вас опять, суда́рь, вселилась.

Отложим на сей раз открытие любви:

От страха чувствую, Пролаз, мороз в крови.

Приближьтесь к Улиньке, и будет потеплее.

Смотрите, он дрожит, — кто может быть страстнее?

Как бледен!

Бедненький!

Хотите ль, чтобы я,

За вас к ногам ее упав, открыл ваш пламень?

Любезный мой Пролаз, ты одолжишь меня.

Вы знаете ль, суда́рь, что с вами треснет камень!

Пожалуй, не сердись. Иду... я трепещу!

Как примет то она, что столько я нахально,

При всех... Как горько мне и будет то печально,

Когда рассердится... Я случай приищу,

Когда куда-нибудь поедет на гулянье.

Я разумею вас: на поле, на лужку,

Овечек миленьких и пастухов в кружку...

Не стыдно ль пропускать толь сча́стливо свиданье?

Представьте вы себе Маринушку кустом,

Меня хоть со́сною, себя же — пастушком,

Пастушкой — Улиньку, а зеркало — рекою.

Я к вам привел его и телом и душою.

У вас во власти всё: и жизнь и смерть моя...

Не гневайтесь... или навек погибну я.

За что сердиться мне? О вас я сожалела.

Что слышу! в радости... не знаю, что сказать,

И сердце вон летит, и не могу дышать!

Мне барышня, сударь, велела то сказать,

Что не противны вы.

Солгала на меня;

Но, нагло так меня бесстыдством ты виня,

Скажи: когда тебе я в этом открывалась?

Не говорили вы, сама я догадалась.

Такою дерзостью меня ты погубишь.

Марина! для чего неправду говоришь?

На первый случай я доволен сожаленьем,

И больше ничего не смею я хотеть.

Такого не видал охотника терпеть,

Всегда откладывать и, веселясь мученьем,

На свете только жить одним воображеньем.

Узнайте, я его поверенный в делах.

Услышьте просьбу вы его в моих устах...

Вы видите, как худ он стал от жаркой страсти...

Немного уж ему осталось догореть;

А жизненной свечи прибавить в вашей власти...

Не дай, сударыня! от вас нам умереть...

Коль барин мой умрет, и я за ним туда же!

Скажите, много ли его собою глаже?

Молодчик хоть куда; и мастер так любить,

Что этаких нельзя ни за́ что и купить.

Скажите же ему: не тщетно ты мной страстен.

Когда за барина умел ты проболтать,

Равно за барышню мне должно отвечать.

Ты знаешь: жребий мой родителям подвластен;

Прият! когда они согласны будут в том...

Окончите теперь остаток вашим ртом.

Согласна буду я.

О, радость несказанна!

Мне жизнь обновлена прещедрым божеством!

Я вижу гостя здесь, Маринушка, нежданно.

Выходит Высонос; отсель подите прочь.

Я так сердит, что свет мне кажется, как ночь.

Надеяся на то, что глупый этот струсит,

Намерен я его на поединок звать...

Ну, ежели его черт храбрости укусит

И если вместо он того, чтобы дрожать,

Приободрившися, не вздумает бежать?..

Пропал я!.. Но тому быть, кажется, не можно.

Слыхал я: филозо́ф не любит умирать.

Притом же поступил я очень осторожно:

Бумаги десть на грудь взложил я вместо лат.

Зачем ты здесь один, любезный друг и брат?

Один? любезный друг и брат! — о! он робеет!

Коль чести правила бездельник разумеет...

Ну что ж?

Ну, только...

Черт его пускай возьмет!

Он смотрит, будто бы меня совсем сожрет.

Его мне бледный вид добра не предвещает:

Он, кажется, меня, как репку, искусает.

Ну, милый Высонос! приободрись, дружок!

Он храбрым кажется, быть может, только с рожи.

Ты знаешь ли, на что твои дела похожи?

На что?

На то, за что сажают вас в острог.

От ужаса ни рук не чувствую, ни ног,

Однако должно скрыть мне робость ради чести.

Изрядно! он дрожит!

Что ж ты не говоришь?

Не видя ничего, уж ты как лист дрожишь.

Не горячися так; сказать тебе без лести,

От сердца я дрожу

и бойся ты меня.

Бояться мне? тебя!.. тебя? такого пня?

Ты должен отвечать за смертную обиду,

Котора сделана и барину и мне.

Хоть тресни, но отсель дотоле я не выду,

Доколе кортиком не прилеплю к стене.

Разбойник ты! ведь я, ты видишь, безоружен!

Ты судишь по себе равно и обо мне:

О чести знать тебя я более досужен.

Для защищения тебе коль кортик нужен,

Возьми, вот он,

и знай: я честный человек.

Увидишь, я каков; твой кортик поднимаю;

Но, как я филозо́ф, то ведай, что вовек

Я первый брани, драк ни с кем не начинаю.

Ты наступай.

Нет, ты.

Ведь ты обижен был.

Ты правду говоришь, я это позабыл.

Давай!

Постой! еще мы не уговорились,

Колоться ль должно нам иль рубку произвесть.

Что до меня, моя рубиться любит честь.

Моя колоть.

Так мы еще не согласились?

Не соглашуся я рубиться никогда.

А я колоть, — итак, дуэль не состоялся.

Хоть трусом почитал тебя я завсегда,

Не думал, чтоб Пролаз колоться отказался.

Кто колет, разве тот считается храбрей?

Конечно.

Ин изволь, и стань же в позитуру.

Увидишь, проколю как я твою фигуру!

Да отчего, скажи, ты кажешься толстей?

За час ты тоне был.

Трус только лишь худеет,

А храбрый человек час от часу толстеет.

Да что та храбрость вся застегнута твоя?

А пред тобою — на! — открыта вся моя.

Коль хочешь, ты себе, пожалуй, застегнися.

Послушай!.. Человек ты честный, говоришь?

И очень.

Если так, ощупать мне велишь

Ты прежде честь твою.

Нет, нет, ты тем не льстися,

Она и без того, дружок! видна, как скло.

Однако ж твой кафтан не так ведь, как стекло.

Не видно, под него какую вещь заправил.

Знать надо, из чего ты честь твою составил,

Котору грубо так ты скрыл под твой кафтан.

Честь оттопырилась твоя, мне очень видно.

Так думать обо мне или тебе не стыдно?

Послушай: я, узнав преподлый твой обман,

Когда начну колоть, то метить в рожу стану.

Изрежу, проколю твое лицо насквозь.

Бездельник сделает мою красу хоть брось.

Уверить чем тебя, что нет во мне обману?

Божиться ль?

Не божись, а лучше договор

Мы сделаем с тобой. Чтобы окончить спор,

Положим кортики мы прежде на пол оба,

Чтобы с оружием осталась наша злоба;

Потом, по-дружески сошедшись, разберем;

И если честь твоя толста не от обмана,

Опять, коль хочешь ты, мы кортики возьмем.

Изволь,

кладу тебе толь страшного тирана.

И я.

Вот я уже шагнул.

И я ступил.

Раз, два, три.

Лишний шаг ты, плут, с меня слупил.

Изволь, я раз еще ступлю в твою угоду.

Бездельник! храбрость вся рассыпалась твоя!

Мошенник!

Не спущу такому я уроду!

К ружью! к ружью!

К ружью! взбешен теперь-то я!

Кровопролитие у нас пойдет ужасно.

Кто так сердит, как я, что может быть опасно!

Бездельник! будь готов себя оборонять.

Прощайся с светом!

Нас никто нейдет разнять.

Как люди нонече немилосерды стали!

Мы кровь лием, а к нам не выглянет никто!..

Я стану-ка шуметь, авось поможет то.

Ге! ге! ге!

Никого. Как будто все пропали.

Вот люди каковы: пожалуй, ты умри, —

Никто из них тебе не скажет добра слова.

Пролаз! по совести, что ты ни говори,

А чтобы умереть, в том много есть пустого.

Ты правду говоришь... Что ж нам — начать ли снова

Тот бой, который мы так храбро провели?

Противу чести мы не сделали прорухи.

Довольно, кажется, мы крови пролили,

И помнится, у нас по полной оплеухе.

Мы равной храбрости и одинаких сил,

И если б, Высонос, день целый мы дралися,

Из нас никто б один другого не убил.

А как у нас теперь и раны завелися,

То мы скорее их пойдем перевязать.

Не лучше ль в доме нам питейном побывать?

От храбрости всегда ужасна жажда мучит.

То правда, у меня от ней и брюхо пучит.

Привычка храбрецов приятна очень мне,

Подравшись, утопить свою вражду в вине.

Подумать можно ли! служитель Ветромаха

Так пьян!.. Поди, поди; мне стыдно и смотреть.

Когда бы так, как я, вы были близко страха!..

Случилося ли вам в дуэле умереть?

Поди отселе вон; хоть стоишь наказанья,

Но думаю, что впредь не будешь вечно пьян.

На что же думать так? — При перевязке ран

Все таковы, чтобы не чувствовать терзанья.

Он бредит, и в вине весь ум свой утопил.

Когда бы ты не так собою статен был,

Когда бы не умел по-светски обращаться

И столько щегольски, манерно представляться,

Я отослала бы тебя назад тотчас,

И верь, за то тебя твой барин сбил бы с глаз.

Я вижу, чванишься, что ты богата слишком.

Мой барин гол, да мы работаем умишком.

Не думай, без тебя мы, право, не умрем.

И лучше Улиньки твоей себе найдем.

Поверь, не Улинька, а миллион нам нужен.

Мой барин не весьма с богатством, видишь, дружен.

Он с ним поссорился, из дома выгнал вон.

Совсем бессребреник и бескорыстник он.

Что слышу? Небеса мне сами случай дали

Узнать о всем... дрожу... ну, ежели он мот?..

И если правда то, что мне о нем сказали?..

Да чем же держится его толь знатный род?

Чем хочет... Был старик у нас, приятель честный,

Который помогал... всем людям друг известный...

Который милостью молодчикам вредит.

Жаль; умер он... совсем...

Кто он таков?

Кредит.

Так много должен он?

Всё выведать желаешь.

Да скромность я мою, как сам себя, люблю.

О наших ничего долгах не объявлю.

Ты спьяну, кажется, пустое мне болтаешь.

Пустое? — Честь мою ты этим обижаешь.

И если рассержусь, по пальцам всё сочту.

За всё мы существо должны презнатна рода.

Заимодавец наш — вот вся почти природа.

За некую должны мы также красоту.

Мы ею, а она безмерно нами стра́стна...

Французская мамзель — ах, как она прекрасна!

Какой румяный рот! какой открытый глаз!

Хотите ли того: я познакомлю вас?

Какие зубки, нос и розовые щечки!..

У вашей всё не так единородной дочки.

Молчи, негодный ты и с барином твоим!

Негодный!.. Мы давно ль негодны стали с ним?

За что?.. Что любим мы то всё, что нам приятно:

Богатство в Улиньке, красу в мамзель Жавот?

Знай, Улинька ее у нас не отобьет.

Послушай, было бы тебе то всё понятно:

Женясь на Улиньке, любовь мы подкрепим.

Из ваших денег долг Жавоте отдадим.

Ни для чего Жавот мой барин не утратит,

И Уля за любовь француженке заплатит.

Так барин говорит.

Поди ты с глаз долой!

Прости ж, когда тебе быть хочется одной.

Моею дочерью бесчестно так ругаться,

Обманывать меня, на наш чтоб только счет,

Обогатясь, мотать — и после нам смеяться

С французской девкою, которой подлый род

Не стоит и того, чтоб на нее взглянуть!

Теснится грудь моя, и не могу вздохнуть!..

Возможно ль не любить девицу благородну,

Любя такую тварь, у коей нет колен

Дворянских родовых?.. Мне даже стыдно стен!

Лентягина теперь играть изволит в ёдну,

То есть сама с собой изволит говорить.

Бездельник! смеешь ли глазам моим казаться!..

Извольте после вы, сударыня, бранить,

А прежде выслушать...

Ты хочешь притворяться;

Но более меня не можешь обмануть.

Пускай теперь же гром в мою ударит грудь,

Когда хоть слово я скажу несправедливо!..

Неужто вы могли себе вообразить,

Чтобы намеренье имел я горделиво

С супругом вашим в том согласным глупо быть,

В чем он от странности забыл себя так много,

Чтоб барыне такой быть зятем льстился я? —

Похож ли я на то, судить извольте строго:

Фортунина крыльца я на низу стоя,

Лишь посмотрю на то ужасно расстоянье,

Которое нас так без милости делит, —

От страха на меня тотчас придет зеванье

И омрак голову мне кубарём вертит...

Когда б король какой на Улиньке женился,

Нимало б он таким узлом не острамился.

То как же думать мне, Пролазу, бедняку,

Не только графу, но и даже не барону.

И черт ли понесет так высоко ворону!

Ты правду говоришь, быть надо дураку.

Дурак ли я?

Когда б толь умных было боле,

Куда бы хорошо!

Итак, чтоб вам помочь,

Супруга вашего покорствовал я воле.

Теперь же от него отшел бред этот прочь,

И я преобратил в ничто его желанье,

Чтоб выдать за меня любезну вашу дочь...

Хотел бы я мое употребить старанье

За Ветромаха, но...

Пожалуй, докончай.

Быть может, на меня вы станете сердиться.

Что хочешь, говори о нем и это знай,

Что случай я о всем имела объясниться.

Он рода знатного, все это говорят,

Хорош, пригож, — ваш вкус не может ошибиться;

Однако родом он не станет с вами в ряд.

Вот новое еще.

Ваш праотец был сват

Осколду древнему, что Киевом ворочал;

А Ветромахов род лет тысячу просрочил.

Не знаю для чего, гордяся родом так,

Он вас, сударыня, и вашу дочь порочил.

Пленяяся одним богатством...

Он дурак,

И ветреник, и мот!

Он прожил три именья.

И думать не могу о нем без омерзенья.

Есть некий дворянин, и молод и пригож,

Из одного он к вам, сударыня, почтенья,

Поверьте в этом мне, я говорю не ложь,

Пылает к Улиньке нежнейшей самой страстью

И хочет с нею быть навек под вашей властью.

А как зовут?

Прият.

Он, помнится, сосед

По нашим деревням, и мне его хвалили.

Сама хвала за ним всечасно ходит вслед.

Одни беспутные его не полюбили.

Позволите ль ему почтенье вам отдать?

Он все мои слова сам может оправдать.

Представь ты мне его, ему я рада буду.

Нам счастье, кажется, открыто отовсюду.

Уж всё окончено, что вам я обещал.

И как, сударыня, вы знаменита дама,

То вот похвальная для вас эпиталама.

Простите — дочери перёд я вашей дал

И красоту ее я прежде описал.

Нет ну́жды, и стишков начните ваших чтенье.

Чтоб лучше изъяснить любовное мученье,

Я прелесть живо так ее изобразил,

Как будто с нею лет я десять вместе жил.

Пиитам лишь дано толь сильно вображенье.

Потом, сударыня, увидите себя

Достойной матерью толь дочери прелестной...

Увидим. — Ну, суда́рь!

Смертельно полюбя,

Я громов не искал поэзии чудесной:

Всё нежно, плавно всё, всё сердце говорит.

Да где ж узнали ту, кем так ваш дух горит?

Где видели вы дочь?

Нигде, и ну́жды нету

Предмет дражайший знать великому поэту.

Хотя б любовница была крива, урод, —

Загладит это всё струя пермесских вод;

Но в вашей дочери что есть, то всё прелестно.

По вас, сударыня, то ясно мне известно.

Читайте же, суда́рь!

Извольте же внимать.

«Эпиталама. Драгой Ирисе...»

Как изволили сказать?

Ирисе.

Кто ж она?

То ваша дочь неложно.

Моя дочь Улинька.

Да быть тому не можно.

Не можно быть? Что вы! мне надо лучше знать.

Да имя Улиньки в стихах весьма не звучно.

Я Улиньку хочу, не спорьте, мне уж скучно.

Ин быть по-вашему. Я стану так читать,

Как вам, сударыня, угодно приказать.

«Дражайшей Улиньки в очах

Мне са́мо ясно небо видно.

А то самой заре обидно,

Что нет того в ее цветах,

Что видим Ули на устах.

Глаза пресветло-голубые...»

Постойте — вздор! вам то сказали люди злые.

По этому моя была бы дочь коза.

У дочери моей каштановы глаза.

Богини были все всегда голубооки;

А верьте, в красоте богини были доки.

Что ну́жды до богинь!

А вот другой идет

И целую тетрадь с собою к нам несет.

Прошу пожаловать с своими вы стишками.

Увижу я теперь всю разность между вами.

Я рад тому, что рок соперника мне дал,

Который, как Алкид, вовек не упадал.

Вкушаю также я неизреченну радость,

Что в поле славы с тем вступать имею честь,

Из уст которого течет Венеры сладость.

Что вы великий муж, вещает то не лесть.

Творенья ваши всем, как летний день, прелестны.

И ваши обществу достоинства известны.

Никто не сочинит подобных вам стихов.

А в ваших никаких не может быть грехов,

За кои Аполлон с Парнаса низвергает.

В идиллиях ваш дар, как ясный Феб, сияет;

В элегиях у вас плачевнейший содом.

А в одах пышных вы — и молния и гром.

От тяжкой силы их дрожит читатель, стонет.

Коль острота кого сатиры вашей тронет,

Ручаюся, тому на свете не живать;

А чтобы словом всё единым окончать,

Что в остром, в нежном вы — я то в гремящем, в пышном.

Однако ж громкое и я могу писать.

Но что уверит в сем о вас, еще не слышном?

Не знаю, чтоб ваш стих причастен был тех гроз,

Которые в моих.

А «Ода на мороз»!

Растаяла давно студена ода эта.

Но если голосу всего поверить света,

Есть нечто в ней, чего и вам не удалось.

Не удалось и мне? Сказать кто это смеет,

Который ни ума, ни вкуса не имеет?

Не ведаю и сам, как это всё сбылось;

Но «Ода на мороз», мне музами внушенна,

Пред вашими навек пребудет предпочтенна.

Которы скажут так, тем плюньте вы в глаза.

Свирелкин! верь, они не знают ни аза

Иль забавляются, шутя над вами едко.

Кто цену так, как я, возможет знать уму,

Да если сочинит, что нравится ему,

Тромпетин, верь мне, тот обманывается редко.

А как же в оде так ошибся ты своей?

Впервые ты запел, запел и острамился.

Не видишь ты красот?

Нет складу, толку в ней.

Когда б я так писал, я б тотчас удавился.

Поди ж и удавись, и весь избавь народ

От пухлых ты своих безмозглых, подлых од.

Поверь мне и сожги с собой любовны вздоры,

В которых без ума ты холодно сгорал

И в полном здравии на рифмах умирал.

Влюбленные сердца, однако ж, то читают.

Влюбленные сердца, что делают, не знают.

А если б из твоих лишь торг повел стихов,

Давно б от голода скончался Глазунов.

Я видел, как твои, изодраны в прилавки,

Свиваются змеей в обертки на булавки.

Я видел: с семгою обнявшися, судак,

В стенаниях твоих, сказал, что ты дурак.

Дурак ты сам! ты сын побочный Аполлона!

Презренный музами, парнасский ты болван!

Не нежный ты певец, но глупая ворона!

Умолкни предо мной, негодный барабан!

Или...

Постойте! Вы забыли уваженье,

Которое хранить должны передо мной.

Неисчерпаемо глубокое почтенье

Заставило меня войти теперь в смиренье;

Но после, после, друг! разделаюсь с тобой.

Потоками мои чернила полиются.

Все члены у тебя сатирой потрясутся,

Которою тебя я проколю насквозь,

Что вижу! стали вы, мадам, теперь хоть брось!

Не стыдно ль с чернью вам такою унижаться

Или хотите вы, мадам, денигреваться?

Что скажем мы о вас, nous, des gens du haut ton.

Подумайте, мадам, а quel propos, fi donc

Все эти рифмачи что делают здесь с вами?

Всё, что б ни делали, всё будет лучше вас.

Итак, пленились вы их рифмами, стихами?

Но берегитеся взмоститься на Парнас.

Ведь вы не знаете, что то у знатных нас

Считается за honte читать стихи по-русски.

Какие б ни были, лишь только б по-французски, —

И лучших наших всех получше во сто раз.

Вы можете ль судить? и столько есть ли силы?

Я ведал наперед, что скажет он сотиз.

Как эти русачки с стишками очень милы!

Иль ну́жда в силе есть? — На то ли, чтоб бетиз

Мне русских понимать? Не жди, того не будет.

Да чтоб судить, суда́рь, знать надобно язык,

Грамматику и то...

Вот выехал старик!

Ты думаешь, ума от этого прибудет?

Конечно. Без наук ум можно ль просветить?

И вкус разборчивый возможно ль получить?

Ils sont foux! А на что ж я знатного толь рода?

На то ль, чтоб голову учением трудить

И не уметь без книг, всё знав, разумным быть?

Лишь черни не дана отличная свобода

Быть умным без наук. Не правда ли, мадам?

Мы, знатные, совсем родимся уж готовы.

Как я умен теперь, я так родился сам.

И я себя за всю ученость не отдам,

Однако...

Знаю, вы велики пустословы.

Учиться должно — вы хотите доказать;

Но доказательства, как смерть, я ненавижу.

Что знаю, знаю то; чтоб словом всё сказать, —

Я думаю, что вас я этим не обижу,

Когда скажу я вам en trois ou quatre mots:

С своей ученостью vous etes des grands sots.

Насилу отыскал его высокородье.

Кто ты таков? Чего ты хочешь от меня?

В долгах несметных всё я ваше плодородье

Хочу собрать, вам будь не в гнев, сего же дня.

Из дома бешеных ты, видно, увернулся:

Не ведаю, каких ты требуешь долгов.

Кто дал комиссион? и кто ты сам таков?

Я прежде был судья, а ныне повихнулся,

Сиречь отставку взял.

Как ты отставку взял?

Ты сам ли попросил или начальник дал?

Вот странные еще какие рассужденья!

Берешь ли сам или дают — ведь всё ж возьмешь

И разницы меж тем нималой не найдешь.

Да дело не о том, и слов для сокращенья

Скажу: отставку взял. Я стряпаю теперь.

А! а! ты стряпаешь; насилу разумею;

И места ищешь ты быть поваром, — поверь,

Хоть нужды в поваре нимало не имею,

Однако же приму тебя, чтобы дать хлеб.

Да в хлебе вашем нам нималых нет потреб.

Однако ж мной для вас состряпана похлебка,

Котору расхлебать я к вам сюда принес.

Искусства моего вот маленькая пробка.

Какой ты кажешь вздор? Дурак! под самый нос!

Изрядно! всяка брань — прибавок мне дохода.

Свидетели здесь есть, —

прошу прислушать вас:

Что тысяча семьсот и девяноста года —

Вот месяц и число — правительства указ,

Гласящий взять его до будущей заплаты,

Я приносил при всей компании честной;

Что вздором называл он сей указ святой;

И после, не страшась никаковой палаты,

Ругательски ругал меня он дураком.

Бездельник!

Ну, еще нельзя ль и кулаком

И после палочкой мне кое-что прибавить?

Всё это денежки наличны для меня.

Побои и толчки умею переплавить

Я в злато и сребро; и я сего же дня...

Отвяжешься ли ты?

Готов я отвязаться,

Лишь только узел мой с собою развяжи:

В правление сей час изволь-ка показаться

И за долги себя иль деньги положи;

И дело решено. Вы как ни благородны,

Однако же дотоль не будете свободны.

Я думаю, что я сыскать порук могу.

Изрядно, ежели им только можно верить.

Вот будет кто, спроси — увидишь, что не лгу.

А сколько должен он?

Ни счислить, ни измерить

Того не можно вдруг.

Ручайтеся, мадам,

Я после с Улинькой сквитаюсь и отдам.

О, дерзкий человек! повеса недостойный!

Qu’entends-je! таковым приемом tout а fait

До бесконечности interdit, stupefаit...

Когда бы каракте́р мой не был толь спокойный...

Тогда бы от стыда ты должен умереть!

Ведь этого, мадам, я не привык терпеть.

Поди к своей Жавот, чтоб с ней мотать бесчестно.

Поди; а я должна тебя навек презреть.

Так это милости твоей уже известно?

Да знаете ли вы меж ними договор?

Хоть он и женится, с Жавот не расставаться.

Ну, есть ли тут о чем, мадам, вдаваться в спор?

И можно ль bagatelle такою заниматься?

Я сделал се contrat— грех этот невелик, —

Чтоб не забыть, мадам, французский мне язык.

И впрямь, когда язык французский он забудет,

Что из него тогда на этом свете будет?

Чем модный разум он возможет показать?

Останется ему иль лаять, иль мычать.

По воле вашей, вам Прията представляю.

Такого счастия, сударыня, не ждал;

И я сей день всех дней блаженней почитаю:

Такого в жизни я еще и не видал.

Прекрасный молодец. Вот случай я имею

Повесе отомстить!..

Я очень сожалею,

Что не могла, суда́рь, я вас узнать давно.

Мне это было всё судьбой положено,

Чтоб вашего ему знакомства честь доставить;

И бесконечное его почтенье к вам...

Vous etes en delire et vous radotez, мадам.

Знакомство это всех нас, знатных, позабавит...

Нет, нет, я Улиньку не допущу к тому.

Ты бредишь и меня бесчиньем пострамляешь.

Какое право ты на дочь иметь дерзаешь?

Ее любовь ко мне

я докажу ему.

Я погибаю! чувств я всех, Пролаз, лишаюсь!

Не будьте просты так.

Что сделалося вам?

Бледнеете, суда́рь!

Что ну́жды в том, мадам,

Он красен, бледен ли? Я этим оскорбляюсь,

Что вы в нем prenez part, — а вот и Уля к нам!

Теперь в любви ее могу я вас уверить.

Она, имея вкус, людей умеет мерить.

Позвольте, матушка, к ногам мне вашим пасть.

Что это значит?

Что ее безмерна страсть,

Которая ее ко мне так мучит много.

Ты знаешь над тобой родительскую власть;

И, должность рассмотрев твою ко мне ты строго,

О том не говори, что хочешь мне сказать.

Лишь слово...

Нет. Тому вовеки не бывать.

Любя вы дочь, helas! вы сжальтеся над нею.

Соединитеся вы с просьбою моею,

Чтоб матушка могла терпение иметь

И выслушала всё.

Не дайте умереть

Вы вашей дочери. Вы видите: страдает

И счастья быть моей en tremblant ожидает.

Иль, черт меня возьми, иначе поступлю!

Ах, сжальтесь! вашего прошу ль соизволенья

Мне муку облегчить, которую терплю, —

Прошу я одного лишь только позволенья

Открыть вам сердце. Вы, всё таинство узнав...

Какое таинство?

Горя в нежнейшей страсти,

Я рвусь...

Вы видите ль, господчики, я прав!

Однако, зная долг к родительской я власти...

Да договаривай и кончи поскорей.

Tout est dit, мадам! для ней я всех милей.

Excepte moi у ней иного нет в предмете.

Вот тот, который мне милее всех на свете!

Я в свет родился жить и умереть для ней!

Que vois-je! Для чего ж я просьбой унижался?

В иное время мне б обиден показался

Сей случай, и меня б он мог на гнев привесть;

Он тронул бы мою чувствительную честь,

Что, мне не доложась, унизилась влюбиться

Ты, Улинька; но как мне должно отомстить,

То позволяю я тебе его любить.

Вам честию, суда́рь, уж можно тою льститься,

Чтоб зятем быть моим.

Опомнися, мадам!

Я знаю: счастия такого я не стою,

Оно, сударыня, прилично лишь богам.

За мысль такую к вам почтение удвою

И радуюсь, что вам я счастие устрою.

Скажи, любезный друг! я чем же виноват,

Что ты родителям уродом показался!

И я не виноват. Не отвертишься, брат.

Ты сам же на меня с невестой навязался,

Итак, где хошь возьми, а мне жену поставь.

Пожалуй, ты меня, родимая, избавь.

Чтоб я его женил, ко мне он приступает.

Нет места от него, как тень, за мной шагает.

Пожалуй, помоги.

Что сделать я могу?

Да Улиньку отдай вот этому врагу;

Скорее б от него нам только отвязаться!

Пустое!

Для чего?

Не может это статься.

Да почему, скажи?

Уж Уля отдана,

И возле жениха теперь стоит она.

Ну, слышишь...

А чего ж зевал ты, дурачина?

Не сам ли ты, скажи, стараться мне мешал?

Ну, если сделалась такая уж причина,

Как быть... Мне помнится, что мне ты намекал,

Что из отставки ты опять желаешь в службу?

Изрядно, окажи ты мне хоть эту дружбу.

Изволь, порожнее уж место приискал.

Какое?

Хоть тебе оно и не по чину,

Да жалованье есть, и можно будет жить.

Пред милостивцем я нагну сегодня ж спину.

Изрядно! я готов и как-нибудь служить.

На этом месте, брат! ты будешь и в покое.

Строки две-три черкнуть...

Да место то какое?

А переводческо.

Не зная языков,

Мне как переводить?

Куда ты, брат, каков!

Какая ну́жда в том? Ну, все ли много знают?

Всё как-нибудь... Горшки не боги ж обжигают.

И вправду так. Смотри ж, чтоб это не ушло,

Иль будет от меня тебе навеки зло.

Как сладко я уснул!.. Вы все здесь собралися,

И женушка моя, и прочи дураки...

Зачем опять пришли все эти чудаки?

Пролаз! с тобою мы еще не обнялися.

Теперь я рада, что тобой любим Пролаз;

Не знав его, пред ним я очень согрешила.

Что слышу? Отчего нашел толь добрый час?

На радости, что дочь я нашу сговорила.

Я также сговорил.

Скажи-ка мне, кто он?

Мой будет зять Прият...

А мой, верь мне, Семен.

Ты в прежни дурости опять теперь вступаешь.

Что это за Семен?

Что это за Прият?

А вот, любезный друг, ты сам его узнаешь.

Увидевши его, ты очень будешь рад.

Что вижу?.. Да, Пролаз, на что ж он нарядился?

Для свадьбы он немного прикудрился.

А после, честь свою украся сертуком,

Ввек не расстанется с тобой и колпаком.

Он и теперь одет, как филозофский модник:

Всё просто, чисто так, как сердце у него.

Ты филозофией уж стал мне ближний сродник,

Увидя же в тебе я зятя моего,

И более меж нас наш узел укрепится.

Ну, обними ж меня — ввек станем вместе жить.

На это ты, жена, должна уж согласиться.

И я, и дочь.

Смотри, умна как становится!

А я-таки как тут, где надо услужить.

Кабы не я, опять вам долго бы браниться.

Как будет весело! Мой зять, Пролаз и я,

Отменной мудрости отборная семья,

Подымем дурости людские мы на шутки

И дома у себя растопчем предрассудки;

В тулупах, в колпаках мы век златой введем.

Итак, мы рядную теперь писать пойдем.

Ни для чего себя я рядной не унижу,

И филозофии я этим честь обижу.

Писанием пускай тот свой крепит обет,

Кто может обмануть.

Так, в рядной ну́жды нет.

Ведь я сказал: как ты, он так же мыслит точно,

Пойдем же их женить, и что болтать беспрочно!

От филозофии моей хочу я плод

С Мариной показать.

И я того желаю.

Желаю радостей я вам с мамзель Жавот.

Je suis content, что я не вшел в мещанский род.

Мне кажется, что я весь кузницей воняю.

Adieu.

Постой, когда я больше не жених

И в волокитстве мне когда Амур так лих,

То прежнее мое искусство принимаю

И, волочась в судах за вами по долгам,

Пригожству моему сам должное отдам.

Смотри же ты, Трусим, чтоб был я переводчик.

Не бось, уж я взялся, и что тут говорить.

Любезный наш Трусим дурной в женитьбе сводчик.

Надежда наша вся прошла, как тень.

Ну, как же быть!

В другом служить готов, лишь только намекните.

Чего для счастия вы вашего хотите?

Теснее с музами в союз хотим вступить.

Кто? девушки они иль вдовушки, скажите?

Изволь, посватаю, чтоб вас на них женить.

Окончив дело, я теперь могу смеяться

Всем этим чудакам!.. Постой, постой, Пролаз!

И оберни-ка ты на всех свой строгий глаз,

А пуще на себя — не станешь забавляться:

Увидишь, ежели не слишком ты дурак,

Что всякий, много ли иль мало, но чудак;

И глупость, предстоя при каждого рожденьи,

Нам всем дурачиться дает благословенье!