Комментарий к роману Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба»

ЧАСТЬ 58 Способы передвижения. — Кареты почтовые и пассажирские

Есть сфера, в которой бытовой опыт молодого Диккенса был особенно велик (ч. 8) и к изображению которой он возвращался особенно часто и с большою охотой, — это все, что имело касательство к дорожному сообщению: дороги, кареты, постоялые дворы, их содержатели и проезжие посетители, кучера и конюхи. Недаром мистер Пиквик, перед тем как отправиться в путешествие, напоминает своим сочленам об его угрожающих перспективах: «Путешествия преисполнены беспокойств, а умы кучеров — неуравновешенны. ‹...› Пассажирские кареты то и дело опрокидываются, лошади пугаются и несут, суда переворачиваются, паровые котлы взрываются» (гл. l).

Опыт Диккенса — конец 20-х и 30-е годы — относится ко времени, когда передвижение в общественных каретах переживало свой пик. С конца 30-х годов оно быстро и энергически вытесняется движением железнодорожным; постоялые дворы, служившие местами остановок пассажирских карет, превращаются в придорожные трактиры, конюшни гостиниц, содержавших кареты, пустеют, а мастера своего дела, прославленные Диккенсом кучера пассажирских карет, подобно самому славному из них, мистеру Тони Уэллеру (гл. 51, LVII), удаляются на покой или, за неимением лучшего пристанища... в работные дома. Если считать концом этого способа путешествий исход 30-х годов, то вся его история не так продолжительна — лет пятьдесят с небольшим. Вальтер Скотт начинает один из своих романов («Эдинбургская темница») юмористическим сравнением прежнего, еще недавнего, «безопасного», способа путешествий с новым, быстрым и головоломным. Он вспоминает, как Филдинг в своем известном романе «Том Джонс» осмеял медлительность карет той поры, и противопоставляет ей настоящую (второе десятилетие XIX в.), когда «пассажиры как внутри кареты, так и на империале имеют основания сожалеть о прежних медленных и надежных “летучих каретах”, которые по сравнению с колесницами мистера Палмера столь мало заслуживали свое название»[85]. Вспоминает о старых временах и Диккенс в «Пиквике» (начало гл. 9, X).

Медленность передвижения по английским дорогам в середине XVIII века объясняется не только отсутствием надлежащей организации сообщения, но в особенности безобразным состоянием дорог. Только с развитием промышленности во второй половине века, в связи с необходимостью быстрого и регулярного товарообмена, остро встает вопрос об улучшении прежних дорог, прокладке новых, устройстве соединительных каналов между судоходными реками и т. д. (ч. 16). Заинтересованная в этом промышленность, а также города спешно принимают необходимые меры. Но лишь в середине 8о-х годов начинается планомерное упорядочивание самих способов передвижения и почтовых отправлений. В 1784 г. Джон Палмер (J. Palmer), антрепренер батского театра и член парламента от города Бата (ч. 49). невзирая на сильную оппозицию, провел новую систему пересылки почтовых отправлений в специальных почтовых каретах, мальпостах, вместо прежней медленной (пять миль в час), при посредстве курьеров. Почтовые кареты перевозили не только почтовые отправления, но также пассажиров. Основная идея новой системы состояла в установлении расписания движения карет. Загрузив пассажиров, которые собирались в одной из гостиниц в центре города (на Пикадилли), почтовые кареты «мчались» к главному почтамту (в Сити) и, забрав здесь мешки с почтой, ровно в 8 часов вечера отбывали из Лондона. Прибывали все кареты в Лондон рано утром, приблизительно в одно время — не позже 7 часов, за исключением воскресенья, когда почта не разносилась и кучерам предоставлялось проводить ночь на любимом постоялом дворе в веселом обществе товарищей по профессии. В момент наивысшего процветания этого вида почтового и пассажирского сообщения — в 1836 г., когда Диккенс писал «Записки Пиквикского клуба», в Англии ходило 54 почтовых кареты (в Ирландии — 30, в Шотландии — 10).

Пассажирские кареты могут вести свое происхождение от громоздких пассажирских фур, которые с конца средних веков перевозили по провинциальным дорогам купцов и эсквайров и, запряженные шестью, восемью или еще большим количеством лошадей, тащились еле-еле. Лишь в середине XVIII века появляется первая облегченная пассажирская карета, с чуть более быстрым ходом. Но только усовершенствование дорог и пример системы Палмера дали мощный толчок к развитию этого способа передвижения, и его расцвет совпадает с расцветом системы почтовых карет. В Лондоне было большое количество очень крупных владельцев гостиниц, при которых устраивались каретные дворы и содержались пассажирские кареты, но, как мы можем видеть на примере владельца «Белого Оленя» в Бате (гл. 35) Мозеса Пиквика, они существовали и в провинциальных городах.

Как почтовые, так и пассажирские кареты имели внутреннее помещение для четырех пассажиров и, кроме того, принимали «наружных» пассажиров (пассажирские кареты перевозили десять-двенадцать «наружных» пассажиров), которые занимали места на плоской крыше кареты, на переднем сиденье (два пассажира и кучер) и на заднем сиденье (два пассажира и кондуктор); плата за проезд составляла около пяти пенсов с «внутренних» пассажиров и три пенса — с «внешних». Под передним и задним сиденьями были ящики для багажа; иллюстрацией применения их может служить, во-первых, расположение багажа мистера Магнуса в ипсуичской карете, которой управлял мистер Уэллер-старший (гл. 19, XXII), и, во-вторых, заталкивание ящика с треской мистера Пиквика в магльтонскую карету (гл. 25, XXVIII). В почтовых каретах мешки с почтой помещались на верху кареты, и «наружных» пассажиров поэтому было здесь меньше, чем в пассажирских каретах.

Почтовые кареты получали денежную субсидию от почтового ведомства и были обязаны строго соблюдать расписание, совершая рейсы днем и ночью; они делали в среднем первоначально шесть миль в час, но с улучшением дорог скорость их движения возросла до десяти и даже двенадцати миль в час; лошади менялись каждые шесть-восемь миль. Стремительная езда почтовых карет, с грохотом, щелканьем бича и завыванием рожка носившихся по большим провинциальным дорогам, повергала в трепет мирных провинциалов с их маленькими повозками и тележками, но не меньший ужас она наводила и на жителей Лондона в часы отправки или прибытия карет. У Диккенса в «Крошке Доррит» один из персонажей романа, итальянец, попадает под экипаж; случившийся при этом герой романа Кленнэм слышал в толпе следующие суждения по поводу инцидента (ч. I, гл. 13):

«— Обычное дело, — ответил старик. — С этими почтовыми только того и жди. Под суд бы их да оштрафовать хорошенько, тогда бы знали. А то несутся со скоростью двенадцать миль в час, если не все четырнадцать. Удивительно, что они каждый день людей не убивают, эти почтовые!

— Но ведь этот человек как будто не убит?

— Не знаю, — проворчал старик. — Если и не убит, так не потому, что почтовые его пожалели, можете быть уверены.

— Сущее бедствие эти почтовые кареты, сэр, — сказал чей-то голос, обращаясь к Кленнэму.

— Вчера на моих глазах почтовая карета чуть не задавила ребенка, — отозвался другой.

— А я видел, как почтовая карета переехала кошку, — подхватил третий, — а что, если бы это была не кошка, а ваша родная мать?

— Уж мы, англичане, народ привычный, — продолжал старик, говоривший первым, — нам каждый вечер приходится спасать свою жизнь от этих почтовых, мы и знаем, что на перекрестках надо держать ухо востро, не то от тебя только мокренько останется. Но каково бедняге иностранцу, которому и невдомек, что ему грозит!»[86]

Введение почтовых карет в Англии не повлекло за собой общей реорганизации почтового дела, и, в частности, доставка корреспонденции осуществлялась весьма неудовлетворительно для развивавшегося торгово-промышленного государства (решительная реформа в этой области была начата только в 1837 г.). Доставка писем на дом стоила дорого, а условия оплаты были столь сложными, что одна проверка выполнения их и денежные расчеты требовали много времени, работы и средств. Оплата зависела как от расстояния, так и от формы отправляемой корреспонденции (количество вложенных листов бумаги вес и т. д.). Так как корреспонденцию оплачивал не отправитель, а получатель то последний нередко отказывался принять дорогостоящее письмо, расходы по доставке которого еще увеличивались от того, что письмоносец ждал дополнительной платы в собственный карман. Была в ходу даже условная система сигнализации, когда по внешнему виду письма можно было узнать, о чем оно извещает. Так как в пределах лондонского Сити доставка письма стоила минимально два пенса, то сама система получила название двухпенсовой почты, а почтальоны назывались двухпенсовыми письмоносцами. С такого рода почтальоном Диккенс сравнивает мистера Снодграсса, готового прийти на помощь мистеру Уинклю и доставить по назначению приготовленный им перед дуэлью пакет (гл. 2). Когда Джингль, примеряя фрак мистера Уинкля, бросает замечание о смешном платье почтальонов (гл. 2), он имеет в виду, вероятно, не только размер, но и своеобразное сочетание цветов: они носили ярко-красные суконные кафтаны с синими отворотами, синие жилеты и шляпы с золотым галуном.

Пассажирские кареты были всецело частным предприятием; существовали кареты дневные, отходившие рано утром, и ночные, выходившие поздней ночью; скорость передвижения и количество остановок у пассажирских карет были приблизительно те же, что и у почтовых, но кучеров не обязывали строго придерживаться расписания. Так как остановки для перемены лошадей делались на постоялых дворах, пассажиры могли тем временем перекусить и подкрепиться. Внешний вид почтовых карет был всегда одинаков: верхняя часть корпуса кареты и помещения для багажа — черного цвета, нижняя часть — цвета шоколадного или розовато-лилового, колеса, рессоры и пр. — ярко-красного. На заднем помещении для багажа — номер экипажа, на переднем — королевская монограмма, на дверцах — королевский герб. Пассажирские кареты раскрашивались во всевозможные яркие цвета, на них писались названия проезжаемых ими мест, и они наделялись именами, как, например, «Комодор», на котором пиквикисты по дороге в Рочестер завязали дружеские отношения с Джинглем (гл. 2); давая название «Комодор» карете, которая доставила мистера Пиквика в Рочестер (ч. 44). Диккенс, вероятно, помнил «Комодора», доставившего его самого из Рочестера в Лондон (ч. 1). Карета, прикатившая пиквикистов на рождественские праздники к мистеру Уордлю, называлась «Магльтонский Телеграф» (гл. 25, XXVIII). На примере кареты, в которой пиквикисты вместе с мистером Даулером совершали путешествие в Бат (гл. 31, XXXV), можно видеть, что пассажирским каретам присваивалось иногда собственное имя владельца — «Мозес Пиквик» (ср. ч. 49 и IX Пиквик), — имя, которое в данном случае привело Сэма в замешательство и было принято им за дурную шутку.

Места в каретах заказывались вперед, иногда за несколько дней, причем при заказе вносилась по крайней мере половина платы за проезд, фамилии пассажиров заносились в особую книгу в конторах пассажирских карет, которые назывались поэтому также конторами по записи пассажиров (Booking Offices); конторы эти были при гостиницах, на местах отправки карет. Диккенс в одном из «Очерков Боза» («Картинки с натуры», гл. 15 — «Утренний дилижанс») забавно описывает обстановку, в которой совершалась регистрация пассажиров: «Кто не испытал горестей и страданий, какие неизбежно влечет за собою необходимость внезапно и поспешно пуститься в дорогу? Вас извещают — где и в качестве кого вы бы ни работали, — что по делам службы вам надлежит безотлагательно выехать из Лондона. С этой минуты вы и все ваши чада и домочадцы ввергнуты в крайнее волнение; спешно посылают в прачечную за бельем; в доме царит суматоха; а вы с плохо скрытым сознанием своей значительности отправляетесь в каретную контору заказывать место. Тут впервые вас охватывает мучительное ощущение собственного ничтожества: все так холодны, так равнодушны, словно вы и не собираетесь покинуть Лондон и вообще путешествие в сто с лишним миль — сущий пустяк. Вы входите в сырое помещение, украшенное огромными расписаниями карет[87]; высокая деревянная стойка делит комнату на две неравные части, большая из них перегорожена дощатыми полками, разбитыми на клетки, в каких перевозят живность помельче странствующие зверинцы, только впереди нет решеток. Человек шесть сдают пакеты в оберточной бумаге, а один из конторщиков швыряет их в упомянутые клетки и проделывает это с такой лихостью, что вы, вспоминая купленный только сегодня утром новенький саквояж, испытываете немалую досаду; стремительно входят и выходят подобные Атласам носильщики с огромными тюками на плечах; дожидаясь минуты, когда вам удастся наконец получить необходимые сведения, вы спрашиваете себя, кем были все эти конторщики до того, как они стали служить в каретной конторе; один из них стоит перед камином, сунув перо за ухо и заложив руки за спину — точь-в-точь портрет Наполеона во весь рост; другой, у которого шляпа еле держится на затылке, с невыразимо оскорбительным равнодушием заносит в толстые книги имена будущих пассажиров; и он свистит, негодяй, — да, да, свистит! — когда его спрашивают, да еще в такой мороз, сколько стоит проезд на империале до самого Холихеда[88]. Сомнений нет, эти люди принадлежат к некоему особому племени, которому чужды чувства и тревоги, волнующие весь род людской. Наконец очередь доходит и до вас, и, заплатив за проезд, вы с трепетом осведомляетесь: “В какое время мне нужно быть здесь?” — “В шесть утра”, — отвечает свистун, небрежно швырнув соверен, с которым вы только что расстались, в деревянную чашку на столе.

“А лучше пораньше”, — прибавляет тот, что, грея спину, едва не влез в камин, и говорит он это так спокойно и небрежно, как будто все на свете встают с постели в пять часов утра. Вы выходите на улицу и по дороге домой размышляете о том, до какой степени привычка к суровым порядкам и обычаям ожесточает сердце человеческое»[89].

ЧАСТЬ 59 Городские экипажи

Омнибусы (omnibus — для всех, для всякого) впервые были пущены по улицам Парижа французским математиком и моралистом Блезом Паскалем в середине XVII века, но продержались не более двух лет. Постоянное омнибусное сообщение начинается в Париже только в 1820 г., а в Англии, в Лондоне, первые омнибусы стали курсировать только летом 1829 г., с легкой руки одного бывшего французского каретника. В них впрягались три лошади и было первоначально до двадцати двух мест для «внутренних» пассажиров, но с течением времени их вытеснили омнибусы меньших размеров, с местами только для двенадцати внутренних пассажиров. Наружных мест в этих омнибусах не было, они появились лишь в 40-х годах, и сперва в количестве только двух; продольные скамьи на крыше вводятся еще позже (50-е годы).

Энергичные новые кондукторы омнибусов, прозванные «кэдами» (cads), обогатили лондонские нравы новыми способами обращения с пассажирами, что дало повод Диккенсу сравнить с их приемами приемы атторнеев низшего разряда, типа Соломона Пелла (гл. 39, XLIII). Кондуктор стоял на ступеньке омнибуса, с задней стороны его, и впускал пассажиров, не считаясь с тем, есть ли в экипаже свободные места. В «Очерках Боза» («Картинки с натуры», гл. 16) описывается образ действий омнибусного кондуктора: «Сей юный джентльмен являет собой поразительный пример самоотвержения; неукротимый пыл, с которым он блюдет выгоду своих хозяев, постоянно доводит его до беды, а то и до Исправительного дома. Однако стоит ему выйти на волю, как он с неостывшим рвением снова приступает к своим обязанностям. Главное его достоинство — предприимчивость. Он сам похваляется, что может “запихнуть старикана внутрь, захлопнуть дверь и отправить омнибус, прежде чем тот сообразит, в какую сторону его везут”, и верно — этот фокус он проделывает частенько, к величайшему удовольствию всех присутствующих, кроме самого старикана, который почему-то никак не может понять, что тут смешного.

По-видимому, никто никогда не устанавливал точного числа пассажиров, на которое рассчитан наш омнибус. Но у кондуктора явно сложилось представление, что он с легкостью может вместить столько людей, сколько удастся заманить в него. “Места есть?” — кричит потный, запыхавшийся джентльмен. “Мест много, сэр”, — отвечает кондуктор, чуть приоткрывая дверь и утаивая истинное положение вещей до тех пор, пока несчастный не вскочит на подножку. “Где же они?” — спрашивает одураченный пассажир, делая слабую попытку спрыгнуть на землю. “Да где угодно, сэр, — говорит кондуктор, вталкивая его в омнибус и захлопывая дверь. — Трогай, Билл!” Отступление отрезано; новый пассажир долго тычется во все стороны, потом привалится где-нибудь да так и едет»[90]. В результате таких действий кондуктора, когда дети попадают в переполненный омнибус, а это — его всегдашнее состояние, «кто-нибудь из взрослых сидит на них, так что их присутствие нисколько не мешает», — отмечает Диккенс одно из преимуществ нового средства передвижения. Предположение Сэма Уэллера, что «штуки», которые курсируют в Сити (гл. 47, LII), суть омнибусы, должно быть причислено ко многим другим анахронизмам в «Пиквике» (ч. 29), ибо, как указано выше, омнибусы начали ходить в Лондоне только в 1829 г., а разговор Сэма с отцом относится к 1828 г.

Преимущественно в пределах города наемными, общественного пользования, экипажами во время похождений Пиквика были еще тяжелые закрытые кареты, запряженные парой лошадей; за пользование ими платили за первую милю один шиллинг, за каждую следующую — шесть пенсов (полшиллинга). Их крайне медленный ход побудил Диккенса отметить, что лишь с помощью могучего старого джентльмена Времени наемная карета, доставлявшая мистера Пиквика во Флитскую тюрьму, преодолела нужное расстояние (гл. 36, XL); в такой карете мисс Рейчел Уордль была увезена братом из «Белого Оленя» (гл. 9, X). Наемные кареты появились в Англии в самом начале XVII века, и первоначально это были старые, выведенные из употребления кареты знатных и богатых людей. Количество их быстро росло (в начале XVIII в. их насчитывалось уже около восьмисот), и предприниматели сооружали новые кареты, более приспособленные к общественному пользованию. К концу XVIII века их тип установился, — они были короче и меньше карет, принадлежавших знатным собственникам, и, конечно, значительно проще по отделке.

В «Очерках Боза» («Картинки с натуры», гл. 7) дано исчерпывающее изображение такого экипажа в период его вырождения и накануне полного исчезновения: «По нашему твердому убеждению, наемные кареты в настоящем своем виде — явление столичной и только столичной жизни. Нам могут возразить, что и в Эдинбурге тоже существуют наемные кареты; а чтобы не искать примеров так далеко, напомнят, пожалуй, что имеются они и в Ливерпуле, и в Манчестере, “и в других крупных городах” (по обычному выражению парламентских отчетов). Мы готовы согласиться, что во всех названных пунктах встречаются экипажи, которые почти так же грязны и даже почти так же медлительны, как лондонские наемные кареты; но мы с негодованием отвергаем самую мысль о том, что тамошние извозчики, их лошади или их стоянки могут хоть в какой-либо мере равняться со столичными.

Представьте себе обычную неуклюжую тряскую карету лондонского извозчика старой школы — найдется ли смельчак, который станет утверждать, что встречал где-либо на свете нечто, на нее похожее — если только, разумеется, это не была другая карета тех же времен. Увы! Как ни грустно говорить об этом, в последнее время все чаще и чаще можно увидеть на стоянке какую-нибудь щеголеватую зеленую коляску или желтую лакированную карету, у которых все четыре колеса выкрашены под цвет кузова, хотя всякому, кто серьезно занимался изучением этого вопроса, хорошо известно, что колеса должны быть все разного цвета и разной величины. Подобные новшества, равно как и другие так называемые усовершенствования, лишь говорят о пагубном брожении умов, наблюдающемся в обществе, и о том, что мы разучились уважать наши освященные веками установления. Зачем, спрашивается, извозчичьим каретам чистота? Наши предки ездили в грязных и не жаловались. И почему это мы, будучи одержимы духом беспокойства, непременно желаем трястись по мостовой со скоростью шести миль в час, тогда как они довольствовались четырьмя? Все это веские соображения. Извозчичьи кареты — плоть от плоти и кость от кости нашего правопорядка; закон их утвердил, и парламентская мудрость снабдила номерными знаками.

Так почему же их теперь вытесняют кэбы и омнибусы? Почему разрешается людям ездить быстро, платя всего восемь пенсов за милю, раз парламент торжественно постановил, чтобы они платили шиллинг за милю и ездили медленно? Мы ждем ответа; но зная, что нам его не дождаться, начинаем новый абзац»[91].

В 30-х годах этот вид наемного экипажа вытесняется в Англии кэбом, ведущим свое начало от французского кабриолета. История кабриолета довольно продолжительна и запутанна. Тип французского кабриолета (cabriolet de place) устанавливается уже в XVII веке, когда он был введен в общественное пользование неким Никола Соважем, изобретшим также фиакр[92] — французское соответствие английской наемной карете. В Лондоне кабриолеты появляются лишь в начале XIX века, а типично английская модель «кэба» была сооружена только в 1823 г. Дэвисом. Кэб —открытый спереди, но с «верхом», то есть крытый легкий двухколесный экипаж для двух седоков помимо кучера, кэбмена, который помещался на небольшом сиденье, приделывавшемся сбоку коробки, куда садились пассажиры, и, следовательно, был изолирован от них. Кэбы, все окрашенные в желтый цвет, сосредоточивались первоначально на стоянке в одном из центральных районов Лондона, где находилась контора со своей регистрационной книгой пассажиров; плата за проезд в кэбе была ниже, чем в наемной карете (8 пенсов миля).

В «Записках Пиквикского клуба» характер кэбмена показан достаточно ярко на примере его беседы и столкновения с мистером Пиквиком (гл. 2; ср. также в гл. 42, XLVI прибытие к миссис Бардль ее друзей). Более полное и конкретное изображение кэба и кэбмена можно найти в «Очерках Боза» («Картинки с натуры», гл. 17): «Есть люди, которые жалуются, что влезать в кэб очень трудно; другие утверждают, что вылезать еще того хуже; по нашему мнению, такие мысли могут зародиться лишь в развращенном и озлобленном уме. Посадка в кэб, если она проделана с изяществом и вкусом, — зрелище чрезвычайно эффектное. Начинается оно, — как только вы подходите к стоянке и подымаете глаза, — с пантомимы, в которой участвуют все восемнадцать извозчиков, поджидающих седоков. Потом очередь за вами — вы исполняете свой балетный номер. Четыре кэба, готовые к услугам, уже покинули стоянку, и резвые лошади показывают высший класс, приплясывая в водосточной канаве под скрежет колес о край тротуара. Наметив один из кэбов, вы устремляетесь к нему. Прыжок — и вы на первой ступени подножки; полуоборот направо — и вы на второй; затем вы плавным движением ныряете под вожжи, одновременно поворачивая туловище влево, — и дело сделано. О том, куда и как садиться, можно не думать: жесткий фартук одним ударом водворит вас на место, и — поехали!

Выход из кэба, пожалуй, теоретически несколько более сложный маневр, и осуществление его на практике чуточку потрудней. Мы тщательно изучили этот предмет и пришли к выводу, что наилучший способ — просто выброситься вон, положившись на свое счастье. Очень полезно велеть извозчику сойти первым и потом прыгнуть на него — столкновение с ним существенно смягчит удар о землю, и вы не так сильно расшибетесь. Если вы намерены заплатить ровно восемь пенсов, ни в коем случае не заикайтесь об этом и не показывайте деньги, пока не очутитесь на тротуаре. Вообще лучше не скупиться. Ведь вы, собственно говоря, всецело во власти извозчика, и четыре пенса сверх положенного [то есть сдачу с шиллинга] он рассматривает как справедливое вознаграждение за то, что не причинил вам предумышленного увечья. Впрочем, если вам предстоит проехать мало-мальски значительное расстояние, то всякая надобность в каких-либо советах и указаниях отпадает, ибо, по всей вероятности, уж на третьей миле вы легко и свободно вылетите вон.

Насколько нам известно, не было случая, чтобы извозчичья лошадь прошла три мили кряду, ни разу не упав. Ну и что ж? Тем веселей. В наше время нервных расстройств и всеобщей душевной усталости люди готовы даже дорого заплатить за любое развлечение; а уж дешевле этого и не найдешь»[93].

Из этого становится понятен ответ, который дал отцу Сэм Уэллер на его вопрос, прибудет ли мистер Пиквик в кэбе: «Да, две мили опасностей по восьми пенсов за каждую» (начало гл. 19, XXII).

Кэб описываемого типа был сменен другого типа кэбом — «патентованным». Это также двухместный кэб, с дверцей в задней стене экипажа; пассажиры сидели друг против друга, кучер — на крыше. Наконец в 1834 г. вошел в употребление новый вид патентованного кэба, который потом хотя и усовершенствовался, но, в общем сохраняя свой тип, просуществовал до появления моторов. Этот кэб, известный под названием хэнсома (по имени изобретателя его, архитектора Хэнсома), представлял собой большую, почти квадратную коробку на двух колесах, имевших первоначально семь с половиной футов в диаметре (такой же высоты была и сама коробка); сиденье для кучера было устроено позади коробки, так что вожжи кэбмена лежали на крыше экипажа. Какого типа «новый патентованный кэб» мог, по представлению Диккенса, поместиться в камине гостиной мистера Уордля (гл. 25, XXVIII), трудно сказать, но, во всяком случае, ни сам Диккенс, ни авторы документов «Пиквикского клуба», на основании которых Диккенс дает «правдивый отчет» об их похождениях, не могли видеть патентованных кэбов до Рождества 1827 г., — это также один из анахронизмов Диккенса (ч. 29).

ЧАСТЬ 60 Легкие экипажи

Кроме городских наемных карет, существовали еще коляски-кареты, называвшиеся шезами (chaises). Это легкие двухместные дорожные экипажи, преимущественно четырехколесные, в которые можно было впрячь одну или несколько лошадей. Главная их особенность состояла в том, что у них не было оглобель и не было козел или какого-нибудь другого приспособления для кучера (хотя для слуги иногда устраивались «запятки») и ими управляли форейторы, ехавшие верхом на одной из лошадей каждой пары, впряженной в экипаж. Такие кареты нанимались по заказу и ходили без всякого расписания. Это был самый быстрый способ передвижения по большим и проселочным дорогам; на местах такого рода экипажи служили для доставки почты и поэтому назывались пост-шезами. В такой карете бежал Джингль с мисс Рейчел, и в такой же карете, запряженной четверкой лошадей и, следовательно, с двумя форейторами, их догонял мистер Уордль с мистером Пиквиком (гл. 8, IX). В такой карете мистер Пиквик ехал на свидание с мистером Уинклем-старшим в сопровождении своих друзей-медиков и Сэма Уэллера (гл. 45, L).

Что касается собственных экипажей, приобретавшихся состоятельными людьми, то в начале XIX века они уже редко строились по индивидуальному заказу. Каретные мастерские поставляли на рынок экипажи, сделанные по небольшому количеству образцов и моделей, на которые существовал спрос и была мода. В подобного рода экипаже прикатил на четемские маневры мистер Уордль с семейством (гл. 4). Это была открытая коляска, называемая беруш (barouche), или английский беруш, с откидным верхом и двумя скамьями для четырех человек, с высокими козлами для кучера и сиденьем, приделанным к задку экипажа, — для лакея; в случае надобности к задку прикреплялись дорожные вещи или корзины, как у мистера Уордля; корпус коляски сидел на рессорах довольно высоко, и для подъема в экипаж имелась специальная откидная ступенька.

Легкими экипажами, управляемыми обыкновенно самим «джентльменом», были разного рода двуколки Мистер Нэмби приехал арестовывать мистера Пиквика (гл. 36, XL) в двуколке, которая, естественно, была похожа на все двуколки, но в то же время не являлась ни одним из пяти наиболее распространенных, тут же перечисляемых Диккенсом типов. Гиг (gig) — нечто вроде ящика, помещавшегося над осью как правило, без рессор («на палках») им чаще пользовались для езды по проселочным дорогам, чем в городе; мистер Уордль велит заложить гиг, когда бросается в Магльтон в погоню за Джинглем (гл. 8, IX); «торговые агенты» разъезжают в чем-то вроде гига (гл. XIV); в 1833 или в 1834 г. Диккенс отправляясь в репортерскую поездку пишет одному из друзей: «Не смейтесь. Я еду (один) в гиге, — и, цитируя красноречивые увещания, которыми хэмстедские собственники подобных экипажей увлекают воскресных любителей езды, добавляет: — “Джентльмен правит сам”. Я еду в Эссекс и Саффолк». Стенхоп (stanhope, по имени лорда Стенхопа) — легкая рессорная двуколка (позже появились и четырехколесные стенхопы) на очень высоких колесах, обычно с двумя сиденьями. Догкарт (dog-cart — «собачья тележка») — охотничья двуколка с двумя сиденьями спиною к спине и ящиком под ними для охотничьей собаки. Простая купеческая, или фермерская, двуколка (taxed-cart) — также рессорная, но упрощенной формы; не облагалась налогом, а если и облагалась, то очень небольшим. Двуколка для прогулок (chaise-cart) — нередко запрягалась парой небольших лошадок («пони»).

ЧАСТЬ 61 Напитки

При обсуждении первоначального плана «Пиквика» Диккенс признался издателям в том, что касательно спорта считает себя достаточно осведомленным только во «всех способах передвижения» (ч. 12). Судя по выполненному плану, Диккенс мог бы настаивать на не меньшей осведомленности еще в одном виде спорта: в потреблении горячительных напитков. Одну из внешних особенностей романов Диккенса, давно подмеченную, Честертон формулирует в следующем удачном сравнении: невероятное количество напитков, которое поглощается на каждой странице романов Диккенса, можно сравнить только с таким же количеством уколов шпагой на одной странице романа Дюма. Но Честертон неправ, когда уверяет, что Диккенс воспевал прелесть попойки, создавая восторженные гимны в ее честь, хотя сам пил сравнительно мало; Честертон придумал даже объяснение: столько страсти вложено Диккенсом в прославление кубка, что не хватает сил коснуться его губами... Гимн вину создает сам Честертон. Диккенс скорее обнаруживает к попойке, можно сказать, моральную индифферентность. Вследствие этого у Диккенса попойка — симпатична у симпатичных персонажей, отвратительна — у отвратительных, весела — у веселых, мрачна — у угрюмых. Она в его глазах — ингредиент человеческого характера, одно из качеств человека, его прирожденное свойство, как «прирожденна» пиву, по выражению Боба Сойера (гл. 34, XXXVIII), оловянная кружка. Едва ли также есть какая-либо корреляция между прославлением кубка и применением его. Проще признать, что, как не следует из количества шпажных баталий у Дюма заключать о его фехтовальных способностях, так не следует связывать у Диккенса то, что он считает характерным для окружающего быта, с его собственными пристрастиями. Теккерей в характеристике Георга IV приводит длинную серию примеров, иллюстрирующих этот быт: попойки, карты, дебоши. Теккерей писал и читал с кафедры своих «Георгов» в 1855 г.; он полагал, что изображенный им уклад в течение последних двадцати лет пережил революцию, но Теккерей не учитывал того, что в низах английского общества, в среде мещанства, долго держались привычки и вкусы Георга и его ближайшего окружения. Впрочем, эту оговорку приходится делать, чтобы объяснить попойки, процветающие у Диккенса в целом, — применительно же к «Пиквику» она не нужна, так как его быт относится ко времени до указанной Теккереем мнимой революции.

В «Пиквике» упоминаются нижеследующие распространенные в Англии напитки:

Джин (gin) — сокращенное от geneva; это последнее явилось следствием смешения названия города Женевы с искаженной формой ст.-франц. genevre (совр. франц. genévrier; лат. juniperus; ср. голланд. Jenever), что значит — «можжевельник». Джин — собственно, водка, приготовляемая из ячменного или пшеничного спирта (низшие сорта — из картофельного спирта), к которому во время ректификации добавляются ароматические примеси из можжевеловых ягод, а также, например, дягиля (ангеликовый корень), кардамона, кориандра и т. п. Главным производителем и поставщиком джина была Голландия, отчего у англичан возникло название для джина: Hollands, то есть «голландская» (существительное — как у нас «английская горькая»). В Англии джин считается напитком «демократическим» и приносит огромный вред потребляющим его бедным слоям населения, так как (в интересах наживы) в продажу дешевый джин поступает сильно разбавленным и продавцы для придания ему остроты прибавляют вредные примеси. В «Очерках Боза» есть яркое описание специальной лавки, торгующей джином («Картинки с натуры», гл. 22). Сэм Уэллер, как только познакомился с Троттером, угощал его и сам «опохмелялся» «британской голландской» (т. е. отечественного производства) с примесью гвоздичной эссенции (гл. 14, XVI); «голландская» также довела Гебриела Граба, в рождественском рассказе мистера Уордля, до разговора с подземным духом (гл. XXIX). Джин, как выяснили исследования членов Эбенизерского общества трезвости, входит в состав сложного напитка, называемого «песьим носом» и включающего в себя, кроме джина, горячий портер, сахарный сироп (или просто мелкий сахар) и мускатный орех (гл. 29, XXXIII); джином торговали в «чирикалке» во Флитской тюрьме (гл. 41, XLV).

Выше по качеству стоит водочное изделие, известное под именем виски (whisky, от кельт, usquebaugh — «жизненная влага»), главным производителем которого является Шотландия (в меньшей степени — Ирландия). Виски выгоняется из хлебных злаков путем сложного и длительного процесса и затем годами выдерживается в бочонках из-под хереса или коньяка, что и придает ему специфический аромат; доброкачественное виски выдерживается не меньше семи-восьми лет. В рассказе Джека Бембера к одной из жертв старинного Инна, находившейся под влиянием виски, являлось привидение (гл. XXI).

Бренди, хотя и есть сокращенное brandy-wine (нидерл. brand wijn), но имеет другое значение, чем немецкое Branntwein, между тем нередко «бренди» считают английской «водкой», то есть спиртом, приготовленным из злаков. На самом деле англичане сохраняют первоначальное значение слова и разумеют под бренди спирт, получаемый от перегонки виноградного сока. Поэтому лучший бренди — коньяк, изготовляемый в городе Коньяке в Шаранте (западном департаменте Франции). Разумеется, большая часть бренди, ввозимого в Англию под видом коньяка, — фальсификация, нередко лишенная какого бы то ни было «виноградного» происхождения. Бренди обычно пьют, разбавляя холодной или горячей водой, — даже Сэм Уэллер был поражен, когда увидел, что Боб Сойер «хлещет» чистый бренди (гл. 26, XXX). Но в отдельных случаях, как стимулирующее средство, бренди употребляется в чистом виде, что и предложил мистер Снодграсс мистеру Уинклю перед дуэлью последнего с доктором Слэммером (гл. 2). Чистый или разбавленный бренди пил мистер Уэллер-старший при первом знакомстве с мистером Пиквиком, остается неизвестным (гл. 17, XX). Бренди служит также основой для некоторых напитков, заготовляемых впрок; очень распространенным является, например, черри-бренди (cherry-brandy) — вишня, настоенная на бренди с сахаром, «вишневка». Черри-бренди, очевидно домашнего приготовления, мистер Уордль потчевал прибывших из Рочестера в Дингли-Делл пиквикистов, пока слуги Уордля чистили и приводили их в порядок на кухне (гл. 5).

Снэпдрэгон (snapdragon — «огрызающийся дракон») — название не напитка в точном смысле, а скорее игры, состоящей в том, что из зажженного на блюде бренди (виноградного спирта) вылавливаются положенные туда изюмины, леденцы, которые тут же съедаются, — развлечение, устроенное в Сочельник на кухне мистера Уордля (гл. XXVIII).

Смесь бренди с водой (иногда с примесью сахара) называется грогом (grog); отношение смешиваемых жидкостей зависит от вкуса и привычек, — мистер Уэллер-старший смешивал «половина на половину» (гл. 37, XLI). Слово «грог» вошло в английский язык в середине XVIII века, когда адмирал Эд. Вернон приказал выдавать на своих кораблях ром, смешанный с водой, вместо чистого рома; адмирал надевал в дурную погоду плащ из грубой ткани, называемой по-английски grogram (шелк с шерстью), почему был прозван матросами «Старым Грогом»; это наименование было перенесено и на сочиненный им напиток. Хотя слово «грог» чисто английского происхождения, оно употребляется реже, чем русский читатель может предположить, судя по нашим переводам. Заказывая этот напиток, англичанин предпочитает указывать основной ингредиент смеси и добавляет только: «с водой», так как бренди может заменяться ромом или другим высокоградусным спиритуозом, — красноносый Стиггинс отдавал предпочтение ромовому грогу (гл. 24, XXVII; 29, XXXIII), и притом ананасному (во время перегонки патоки сахарного тростника, из которого получается ром, в перегонный куб помещается иногда ананас для придания спирту специфического запаха), точно так же как и редактор «Итенсуиллского независимого» (гл. 46, LI). Родом грога, особенно популярным в Шотландии, является тодди (toddy), спиртовой основой которого, по большей части, служит виски, но горячая вода добавляется в большей пропорции и подслащивается. Это наименование происходит от индусского названия пальмового сока, из которого выгоняется арак. Обильное угощение тодди у эдинбургского бейли (см. IX Мак) довело дядю торгового агента до тех переживаний, о которых рассказывает его племянник (гл. XLIX).

Пунш (punch — от санскритского слова, обозначающего «пять»; напиток вывезен из Индии) — напиток более сложный и приготовляется обыкновенно из пяти составных частей; в наиболее простом виде: крепкое вино или некоторые виды водки (арак, также ром), чай, сахар, вода и лимонный сок, иногда прибавляются пряности, а воду заменяют молоком (по дороге в Бирмингем Боб Сойер угощал мистера Пиквика молочным пуншем, гл. 45, L) и т. п.; пьют его в состоянии горячем, холодном или замороженном. Пунш рядом с грогом и портером занимает почетное место на пирушке у Боба Сойера (гл. 28, XXXII); специальным ромовым пуншем Боб Сойер потчевал мистера Уинкля в Бристоле (гл. 34, XXXVIII). К этому напитку питал пристрастие мистер Пиквик, и некоторое злоупотребление холодным пуншем привело к неприятному инциденту на землях капитана Болдуига (гл. 16, XIX). Объяснительная ссылка мистера Пиквика на «пунш» вызвала у капитана ярость, так как ему показалось, что мистер Пиквик назвался этим именем. Русскому читателю причина такой ярости останется непонятной, если он не примет во внимание, что по-английски название упомянутого напитка и имя героя народного кукольного театра Панча («Петрушки») пишутся и произносятся одинаково; капитан решил, что мистер Пиквик над ним издевается.

Виноградные вина в «Пиквикском клубе» также фигурируют в немалом количестве; из крепких сладких — излюбленный англичанами портвейн, коротко называемый ими port, который пьют обыкновенно после обеда; злоупотребление портвейном привело мистера Тапмена к приключению на рочестерском балу (гл. 2), а его наихудший сорт, с последующим, впрочем, грогом, сперва способствовал дружбе мистера Пиквика с Питером Магнусом, а в конце концов оказался причиной того, что мистер Пиквик предстал перед ипсуичским судьей Напкинсом (гл. 19, XX сл.); победив судью, разоблачив Джингля и вернувшись в Лондон, мистер Пиквик также утешается портвейном (гл. 23, XXVI, начало).

В Англии всегда широко употреблялись разбавленные вина или смеси, в которых вино — одна из составных частей. Таков, например, нигес (negus), которым Джингль угощал на рочестерском балу миссис Баджер (гл. 2). Напиток этот получил название от имени изобретшего его (в начале XVIII в.) полковника Нигеса. В нигесе к вину, главным образом портвейну (редко хересу или иному сладкому белому вину), прибавляется сахар, сок лимона и лимонная корка, тертый мускатный орех, затем в эту смесь вливается кипящая вода; пьют нигес теплым, и так как воды обыкновенно вливается вдвое больше, чем вина, то напиток считается слабым, так что его подают даже на детских вечеринках. Торговый агент в «Кустарнике» в Бристоле (гл. XLVIII), рассказывая свои истории, подкрепляется напитком, который Диккенс называет один раз нигесом, другой — бишопом (bishop — «епископ»). Эта описка вызвана, вероятно, тем, что названные напитки по составу однородны, только в бишопе значительно меньше воды и сахара и больше лимона (или апельсина) и пряностей.

Хересом (sherry, от города Херес де-ла-Фронтера в Испании, в провинции Кадикс) мистер Пиквик угощал Сменгля и компанию в первую ночь пребывания во Флите (гл. 37, XLI).

Из сухих вин общее название кларет (claret) относится ко всякому почти французскому вину, кроме бургундского; первоначально кларетом называлось скорее светлое вино, затем темно-красное, преимущественно бордоское. Общее название белых, преимущественно рейнских вин — хок (Hock, сокращенное нем. Hochheim — один из сортов рейнвейна). Джингль упоминает, что на магльтонском обеде в честь победителей-крикетистов были старый портвейн и кларет (гл. 6, VII); клифтонский (Бристоль) ученый сделал свое метеорологическое открытие за «стаканчиком кларета из почтенного вида бутылки» (гл. 35, XXXIX).

Наиболее распространенный и простой алкогольный напиток — пиво — в Англии делят на эль (ale) — светлое и, как правило, более слабое (хотя есть сорта эля исключительной крепости), и стаут (stout) — темное и более крепкое, то, что у нас обычно именуется портером. В Англии стаут и портер — не совсем одно и то же, последний считается легче и хуже по качеству — его название вошло в обиход не раньше середины XVIII века (когда он прослыл напитком лондонских носильщиков — porter's beer); название стаут (как прилагательное «крепкий») лексикограф С. Джонсон (XVIII в.) считал жаргонным (cant). При поглощении эля Сэм, по словам его отца, обнаружил «замечательную силу присасыванья» (гл. 20, XXIII); элем (впрочем, и бренди) пиквикисты согревались по пути к мистеру Уордлю, когда ехали к нему на рождественские праздники (гл. 25, XXVIII). Низший разряд адвокатских клерков, конторские мальчики, покупают в складчину портер (начало гл. 27, XXXI); Сэм Уэллер на радостях освобождения из Флита угощает флитскую братию двадцатью пятью галлонами (больше 113 литров) легкого портера (гл. 43, XLVII). Стаут, который пила мать одноглазой прачки, был причиной увечья этой последней, как гласит отчет Бриклейнского отделения (гл. 29, XXXIII).

«Сорока и Пень» рекламировала данцигское пиво и девонширский сидр (гл. XX). Первое — особый сорт черного пива, приправленного эссенцией, изготовляемой из свежих побегов ели; распространен в Северной Европе, и особенно славится им город Данциг. Сидр — род так называемого плодового вина, получающегося при брожении яблочного сока; наибольшую популярность приобрел во Франции; в Англии выделяется ряд графств, преуспевших в его приготовлении, среди них и графство Девоншир. В первой половине XIX века сидром особенно славилась открытая всю ночь таверна «Сидровые погреба», где можно было послушать также пенье комических куплетов; кабачок посещался богемной молодежью, студентами, клерками, приказчиками, а также приезжими торговцами и фермерами, — как можно судить по описаниям Теккерея (в «Пенденнисе» и в «Ньюкомах» таверна эта изображена под названием «Людской» — Back Kitchen). В «Пиквике» Диккенс имеет в виду это учреждение, хотя говорит нарицательно о «сидровых погребах», посещаемых состоящими на жалованье адвокатскими клерками, которые отправлялись туда после театрального представления (начало гл. 27. XXXI).

Уосель, которым Уордль потчевал своих гостей (гл. XXVIII), подающийся, согласно древнему английскому обычаю, в объемистом сосуде в особо торжественных случаях, в частности в Сочельник и под Новый год, есть не что иное, как подслащенный эль, в который бросают печеные яблоки, мускатный орех и тосты (ч. 49). Возникновение обычая связывают с рассказом о саксонке, которая, по приказанию отца, вышла чествовать на пиру британского короля с чашей вина и со словами wass-heil (откуда современное wassail — уосель), что значит «будь здоров»; существовало обыкновение на приветствие «будь здоров» отвечать «пей на здоровье» (drinc haile). У. Хон, английский писатель начала XIX века, издававший своеобразные ежегодники, в которых были собраны всевозможные сведения по фольклору, старинным английским обычаям, древностям и т. п., прослеживает историю уоселя и делает следующие общие выводы, характеризующие национальную преемственность в отношении «выпивки» феодальной и буржуазной Англии (The Every-day Book by W. Hone, 1827; New Year's Day): «Из уоселя мы можем извлечь некоторые отличающие нас черты. Англичанин ест не больше француза, но он растягивает Святки на целый год. По обычаю предков, он уважает крепкие напитки. Он почитатель пива, наслаждается «жирным элем»; он любит лучший лондонский портер с двойным X и недоволен, если не может получить стаута[94]. В общем, он любит посидеть и побездельничать. Посадите англичанина «за трубкой» и кувшином пива, и он будет сидеть, пока не лишится возможности встать. Сперва он молчит; но лишь только обнажается дно его сосуда, он не прочь завязать разговор; когда он вновь наполняет сосуд, его холодность начинает таять, и он становится говорлив; чем чаще он приказывает «еще раз наполнить», тем он делается болтливее; а когда он совсем растаял, его речь льется потоком. ‹...› Процесс поглощения пищи влечет за собой более важный процесс поглощения напитков: крепкого портвейна, хереса, горячительных. Это послеобеденное занятие длится пять или шесть часов, иногда больше. ‹...› Сохраняя уосель наших предков, мы пытаемся закалять свое тело так же, как они это делали; но мы — существа другого рода, воспитанные иными способами, со способностями и умом, которые поразили бы прежние поколения больше, чем мы были бы поражены их могучим сложением, появись они среди нас. Они проводили время, охотясь в лесах и добывая тем пищу, или, вооруженные с головы до ног, бились, рискуя жизнью. У них не было бухгалтерий, гроссбухов, коммерции, годовых отчетов, писания писем, печатания, гравирования, они не склонялись над пюпитрами, не сжигали «полночного масла», а вместе и мозгов, они не знали наших финансовых расчетов и сотой доли наших общественных обязанностей и забот; а мы по их примеру устраиваем уосель и удивляемся, что не так сильны, как они. Во времена Нимродов не было ни Попов, ни Аддисонов. — Самый совершенный пережиток уоселя сохранился в обычае некоторых корпоративных фестивалей. Председательствующий встает к концу обеда и пьет из сосуда, обыкновенно серебряного, держа при этом сосуд двумя руками за ручки, приделанные по обеим сторонам его; тостмейстер (см. IX Беллер) провозглашает, что председатель пьет за “здоровье собратьев из чаши любви”. Чаша любви, которая есть древний сосуд уоселя, затем переходит к соседу председателя с левой руки, затем к его соседу с правой руки, и так обходит всех вкруговую. Каждый пьющий встает и, повернувшись лицом к председателю, пьет из чаши любви».

В 1858 г., после одного из публичных выступлений Диккенса, когда он читал свою «Рождественскую песнь в прозе», ему была преподнесена серебряная чаша для уоселя, которую он выделил в своем завещании, передав ее во владение старшему сыну Чарльзу.