Комментарий к роману Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба»

ЧАСТЬ 44 Рочестер

Задумав сделать из процесса «Бардль против Пиквика» драматическую завязку романа, Диккенс не отказался от первоначального замысла отправить пиквикистов в путешествие, в котором они должны были познакомиться с жизнью и нравами провинции. Но когда Диккенс ставил себе эту задачу, он еще плохо знал свои сильные и слабые стороны: способность по внешнему признаку, работою одного воображения, восстанавливать мотивы действий и характеры и неспособность видеть за последними их реальную социальную основу. В первой части странствований пиквикистов (Кент и восточные провинции) он все же делает попытки вставить их приключения в рамки местных социальных условий и отношений, хотя само передвижение его героев подчинено одной цели — разоблачению Джингля и кончается вместе с выполнением этой задачи. Во второй части путешествий (западные провинции и Бирмингем) мотивы переездов обнаруживаются ad hoc, читателю даются почти пустые маршруты, а все внимание сосредоточивается на самих приключениях.

Лондон своими юго-восточными предместьями, расположенными на правой стороне Темзы, вводит прямо в графство Кент, славное, по словам Джингля, «яблоками, вишнями, хмелем, женщинами» (гл. 2). Сюда, в места, тесно связанные с первыми детскими воспоминаниями (ч. 1) Диккенса, — по неизвестным читателю мотивам, — и направились прежде всего путешествующие пиквикисты. Первое место назначения, куда путешественники прибыли в тот же день, когда покинули Лондон, был город Рочестер.

Мистер Пиквик оставил заметки о четырех городах — Рочестере, Четеме, Страуде (Струде) и Бромтоне, — но издатель «Пиквикского клуба цитирует их выборочно. Из дальнейшего изложения мы даже не узнаем, когда мистер Пиквик успел заглянуть в два последних места; похождения пиквикистов ограничиваются Рочестером и Четемом. Оба эти города расположены по правую сторону реки Медуэй, выходящей в устье Темзы, и фактически составляют один город, так что Четем является как бы продолжением Рочестера. Что касается Струда, то он находится по другую сторону Медуэя, составляет как бы предместье Рочестера и соединен с ним мостом, на котором мистер Пиквик, дожидаясь завтрака, созерцал природу, берега Медуэя и древний Рочестерский замок, а затем беседовал с мрачным Джемми (гл. 5; существовавший при Пиквике каменный мост заменен теперь новым).

Рочестер — древний город, во времена римского владычества носивший название Дуробрива и с начала VII века считавшийся сити, то есть местопребыванием епископа. Упомянутый замок с огромной квадратной башней нормандской архитектуры, высоко поднимающейся над Рочестером и окрестностями, был сооружен в XII веке на возвышении недалеко от моста. В XII веке также был воздвигнут заложенный еще раньше кафедральный собор, который так эмфатически описывает Джингль (гл. 2). Древние части собора представляют большой археологический интерес. Замок и собор подвергались неоднократным частичным разрушениям, как от времени, так и от войн, в особенности в феодальную эпоху борьбы баронов с королем, но собор много раз восстанавливался и реставрируется по настоящее время. Весьма сомнительно чтобы в соборе можно было видеть «низенькие саксонские двери», о которых упоминает Джингль, так как саксонский стиль относится к эпохе, предшествовавшей нормандскому завоеванию (вследствие чего носит иногда даже название преднормандского), и памятников этого стиля в Англии оставалось очень немного, потому что они были преимущественно деревянными. Точно так же неясно, какие «празднества и пиры», по словам самого Диккенса, происходили в замке «во времена семисотлетней давности» (гл. 5. начало). Историки отмечают в 30-х годах XII века лишь огромные пожары, едва не уничтожившие весь Рочестер; известно также, что в середине следующего века (при Генрихе III) в замке состоялся большой турнир, и, может быть, Диккенс, как мы знаем, не слишком считавшийся с хронологией, это обстоятельство и имеет в виду, а может быть, это его обычная дедукция «по воображению».

Гостиница «Бык», в которой остановились пиквикисты, действительно под этим именем существовала и продолжает существовать на Хай-стрит. Английские почитатели Диккенса установили номера комнат, в которых расположились пиквикисты. В этой гостинице был специальный зал для общественных собраний, политических, юбилейных и т. д., а также для провинциальных балов и ассамблей. Мистер Тапмен с Джинглем попали на благотворительный бал, как выяснилось из ответа слуги на вопросы Джингля. Вопрос Джингля, не ассамблея ли (гл. 2) в «Быке», можно считать некоторым архаизмом. Провинциальные ассамблеи, популярные в XVIII веке, уже в начале XIX выходят из моды. Ассамблеи проходили в более или менее крупных городах, куда в определенное время съезжались со всей окрути зажиточные фермеры и представители джентри (ч. 32) для общения с соседями. Съехавшиеся устраивали балы с танцами, вывозили на них провинциальных невест, обменивались новостями и сплетнями, играли в карты и т. п.

Названная Джинглем гостиница Райта (по имени владельца, раньше известная под другим названием) также существовала на той же Хай-стрит. По поводу самой этой улицы Диккенс в одном из своих рождественских рассказов делает следующее замечание: «Безмолвная Хай-стрит в Рочестере состоит сплошь из фронтонов с их древними балками и перекладинами, на которых резец оставил какие-то чудные лица. На ней находится странное украшение в виде необычайных старинных часов, которые висят над панелью у степенного здания из красного кирпича, как будто время открыло здесь свою мастерскую и сделало себе вывеску. По правде сказать, оно деятельно работало в Рочестере в стародревние времена римлян, саксов и нормандцев, и вплоть до времен короля Джона[50], когда суровый замок, — не берусь сказать, сколько ему было тогда столетий, — был предоставлен векам непогоды, которая так изуродовала темные отверстия в его стенах, что у руин такой вид, словно грачи и галки выклевали у замка глаза» («Семь бедных путников»).

В этом же рассказе, действие которого происходит в Рочестере, автор рождественской истории начинает ее словами: «В тысяча семьсот девяносто Девятом году один мой родственник, изнемогая от усталости, пришел в так называемый город Четем. Я говорю: “так называемый город”, потому что если кто-нибудь из присутствующих знает в точности, где кончается Рочестер и начинается Четем, он знает больше моего». В произведениях Диккенса Четем фигурирует чаще Рочестера, но в отношении историческом и культурном это город малоинтересный. Главное его значение в том, что он является крепостью и пунктом сосредоточения большого количества военных и морских судостроительных учреждений (расположенных главным образом в его предместье, вышеназванном Бромтоне). Форт Питта, у которого была намечена дуэль мистера Уинкля с доктором Слэммером (гл. 2), входит в состав военных укреплений Четема; это было излюбленное место детских игр маленького Диккенса с сестрой (ч. 1). В Четеме устраиваются военные маневры и смотры, на которые собираются не только «обитатели Рочестера и примыкающих к нему городов» то есть Четема и Струда (гл. 4), но также съезжается публика из Лондона. Возможно, что именно это обстоятельство привело в Рочестер пиквикистов, как оно же вызвало из провинции мистера Уордля с семейством. Таким образом появился повод установить знакомство (гл. 4), которое послужило одной из завязок романа.

ЧАСТЬ 45 Магльтон и Дингли-Делл

На следующий же день после маневров пиквикисты отправляются погостить у мистера Уордля в его усадьбе Мэнор-Фарм, близ Дингли-Делла (гл. 5), который находился по соседству с корпоративным (ч. 33) парламентским городом Магльтоном[51]. Замаскировав этим вымышленным названием один из городов Кента (ч. 44), Диккенс выдумывает и другие два имени, не давая, таким образом, ключа к установлению места, о котором идет речь. Делалось много попыток к расшифровке этих названий и было высказано немало догадок; в настоящее время среди диккенсоведов преобладает мнение, что Магльтон следует отождествлять с Мейдстоном, главным городом графства Кент, расположенным к югу от Рочестера, вверх по реке Медуэй (сакс. название Мейдстона — Medwegestum — «город на Медуэе»)[52]. Если эта догадка правильна, то Дингли-Делл должен быть отождествлен с поселком Сендлинг, а Мэнор-Фарм — с Коб-Три-Холлом близ Сендлинга, старым помещичьим домом елизаветинских времен, который занимали в описываемое время мистер Спонг с матерью, послужившие прототипами для мистера Уордля и старой леди.

Бытовая обстановка провинциальной английской усадьбы средней руки, ее общество и взаимоотношения его членов, времяпрепровождение в ней — все это описано Диккенсом достаточно подробно, хотя и вне определенного времени. Диккенс сам называет изображаемую им игру в карты «старомодной» (гл. VI), но эта характеристика может быть отнесена и ко всему укладу жизни семейства Уордлей.

Карточные игры были в Англии в течение всего XVIII века одним из самых распространенных способов препровождения времени; в большом масштабе — в знатных домах, начиная с королевского, в клубах и игорных притонах, а в скромном и умеренном масштабе — в мелкобуржуазных семействах, в особенности в провинции; наиболее подобающим для семейных бдений за картами считалось время рождественских праздников.

«Папесса Иоанна» (гл. 5, VI) (папесса Иоанна — мифическая женщина, будто бы два года занимавшая папский престол) — не азартная и не так называемая коммерческая игра, а представляет собой нечто вроде практиковавшегося когда-то у нас «марьяжа» (вообще карточный термин «марьяж», так утешавший девствующую мисс Рейчел — гл. VI, — означает сочетание короля с дамой одной масти); девятка бубен, с которой связаны некоторые особенности этой игры, называется в ней «папесса Иоанна». В игре участвует неопределенное количество игроков, и для нее требуется специальная доска или разграфленный лист бумаги с отделениями для ставок, — одно из этих отделений также называется «папесса Иоанна». «Папесса Иоанна» — игра специфически английская.

Что касается виста (whist — междометие тсс, тише! — предполагается, что игра так названа вследствие того, что во время нее требуется соблюдать полное молчание, а всякое обсуждение и оценка игры должны происходить по окончании розыгрыша), то эта игра считается «серьезной», «коммерческой» (не азартной) игрой, которая в свое время была широко распространена в Европе, включая Россию (ср. в «Евгении Онегине»: «Уж восемь робертов сыграли // Герои виста...»), и является историческим предшественником русского «винта» и английского «бриджа». Вист, упоминаемый в английской литературе уже в начале XVII века, в свою очередь, развился из игры в «козыри» (ср. у Шекспира в «Антонии и Клеопатре»), известной в Англии в начале XVI века. Различают вист длинный и короткий, разница — в количестве очков, и последний, укоренившийся в конце XVIII века, составляет собственно половину игры первого. Партнеры распределяются, садятся, и карты сдаются так же, как в винте, но козырь не определяется состязанием, а «открывается» сдающим (последняя при сдаче карта). Розыгрыш ведется как в винте. Партнеры, взявшие «леве́» (больше шести взяток), считают в свою пользу по единице за каждую взятку сверх шести; три «онёра» (туз, король, дама, валет) считаются за две единицы, четыре — за четыре (при сыгранных четырех онёры не считаются). Выигрывает сторона, которая первой достигает пяти (в коротком висте), причем, если противная сторона считает три или четыре, выигрыш называется простым, если она считает один или два, выигрыш —двойной, при нуле — тройной. Роббер составляют две лучшие партии из трех; если одни и те же партнеры выигрывают две партии подряд, третья не играется. К робберу присчитываются еще два очка. Диккенс сам играл в вист и, описывая его со знанием дела, дважды сажает мистера Пиквика за ломберный стол (гл. 5, VI; 31. XXXV). В деревенском обществе Уордля мистер Пиквик играет с отменным успехом, а «востроглазый» провинциал мистер Миллер делает грубые промахи, не снося, например, масти, которая требуется (что, по правилам игры, влечет за собою вычет у него и его партнера трех взяток) (гл. VI). Напротив, в фешенебельном или мнимофешенебельном обществе в Бате мистер Пиквик теряется и сам делает промахи, хотя, возможно, что придирки батских картежниц были несправедливы; карточная терминология Диккенса, передающая эти придирки, — та же, что и в современном винте или преферансе (гл. XXXV)[53].

На второй день пребывания у мистера Уордля пиквикисты присутствовали при состязании в крикет между командами Магльтона и Дингли-Делла (гл. 6, VII). Крикет — общеизвестная излюбленная английская игра в мяч, где задача одной партии — сбить мячом поперечную перекладину воротцев (wicket), a другой — не допустить этого. Мяч отбивается битой, и игрок, ею вооруженный, называется бэтсмен (по-английски бита — «bat»); фильдсмены (у Диккенса старое название — скауты) останавливают движение мяча; бросающий мяч называется боулером. Из пяти основных способов вывести бэтсмена из игры в описании Диккенса упоминаются два: Дамкинс был «пойман», то есть отбитый мяч был пойман одним из фильдсменов или боулером раньше, чем он коснулся земли, а Поддер был «сбит», то есть при известных условиях определенным представителем противной партии были сбиты защищаемые им воротца. Пока отбитый мяч находится в полете, бэтсмен перебегает от одних воротцев к другим, количество пробегов засчитывается в пользу соответствующей партии как количество очков, к каковому счету прибавляются очки, полученные другими способами (главным образом промахи противной партии). Остальная номенклатура в описании Диккенса — общеспортивные понятные термины. Если читатель заметит некоторые отступления от принятой в настоящее время номенклатуры и от современных правил игры (например, начало игры: плей! — объявляет у Диккенса боулер, а не судья, umpire, как принято теперь; или неожиданное завершение игры), то он должен иметь в виду, что эта старинная игра (появление ее в Англии относится к XIII в.) пережила довольно сложную историю, в особенности в XIX веке, и в частности во второй его четверти, то есть как раз в изображаемое Диккенсом время. Так как мистер Пиквик наблюдал игру в крикет в главном городе Кента, то небезынтересно отметить, что одним из реформаторов игры в крикет в начале XIX века был некий «великий» кентский чемпион.

Праздник крикетистов затянулся так, что хозяин и его гости вместе с Джинглем вернулись в Дингли-Делл за полночь; еще за несколько минут до полуночи, по свидетельству автора, было слышно, как пирующие распевали прекрасную и трогательную национальную песню «Расстанемся лишь под утро...» (гл. 6, VII). Собственно говоря, цитируемые слова поются на мотив всемирно известной французской песенки «Мальбрук в поход собрался». Кем и когда придумана эта застольная песня, точно неизвестно, но около 1830 г. она (в разных вариантах) так широко распространилась в Англии, что Диккенс имел основание назвать ее «национальной».

Пребывание мистера Пиквика у гостеприимного Уордля в Дингли-Делле внезапно было прервано погонею за Джинглем и мисс Рейчел. Едва он вернулся, как получил письмо от Тапмена, заставившее его проститься с семьей Уордлей и направиться по следам одураченного кавалера. Пиквикисты, наняв в Магльтоне экипаж, возвратились в Рочестер и в тот же день пешком направились в Кобем (гл. 10, XI).

Кобем — село, расположенное в четырех-пяти милях к западу от Струда и Рочестера (ч. 44); в Кобеме находится старинный огромный парк, с которым Диккенс познакомился в раннем детстве, в годы пребывания в Четеме (ч. 1). Взрослый Диккенс не раз навещал кобемский парк, останавливаясь на ночь в той самой «Кожаной Фляге», где лечил свои сердечные раны мистер Тапмен (гл. 10, XI). «Кожаная Фляга» существует до сих пор, привлекая к себе почитателей Диккенса. Комната, в которой мистер Пиквик застал Тапмена, украшена рисунками и автографами, имеющими отношение к«Пиквику». В последние годы жизни Диккенса, когда он купил себе дом недалеко от Рочестера, кобемский парк был излюбленным местом его прогулок.

В Кобеме друзья переночевали, а наутро пешком отправились в Грейвзенд, парламентский и муниципальный город (ч. 33), растянувшийся по правому берегу Темзы в нескольких милях прямо на север от Кобема и на северо-запад от Рочестера. Таким образом, они срезала угол Кобем — Рочестер — Грейвзенд, сэкономили время и в тот же день к полудню, заняв наружные места в пассажирской карете (ч. 58), прибыли в Лондон вместе с кобемской находкой (гл. 10, XI).

ЧАСТЬ 46 Итенсуилл

В Лондоне члены Общества корреспондентов пробыли дня три-четыре, готовясь к путешествию в Итенсуилл. Это — переломный момент в романе. На следующий день по прибытии мистер Пиквик сделал доклад о своем кобемском открытии на общем собрании клуба, после чего отношения членов-корреспондентов с клубом прерываются. В эти же дни мистер Пиквик приглашает к себе на службу Сэма Уэллера, в связи с каковым приглашением разыгрывается инцидент с миссис Бардль, и все повествование принимает новый характер (гл. 11, XII). Уже принятое мистером Пиквиком решение посетить Итенсуилл во время парламентских выборов, чтобы «изучить во всех подробностях общественный акт, столь интересный для каждого англичанина» (гл. 10, XI), осуществляется теперь совместно с Сэмом Уэллером. Запасшись местами, по своему обыкновению, в пассажирской карете, вся компания отправляется в Итенсуилл, куда и прибывает к вечеру того же дня (гл. 12, XIII).

Название Итенсуилл, как было указано, вымышленное, что считает нужным подчеркнуть сам издатель «Пиквикского клуба». Он не мог найти этого названия ни на географических картах, ни в таблицах A и B, то есть в списках городов, согласно реформе 1832 г. лишенных права посылать представителей в парламент (ч. 24). Единственный намек, который издателю удалось найти в заметках мистера Пиквика, указал только, что путешественники выехали в нориджской карете. Это указание является одним из аргументов в пользу того, что под Итенсуиллом следует подразумевать маленький городок Садбери, в графстве Саффолк, на границе северо-восточных по отношению к Лондону графств Эссекс и Саффолк и по дороге, ведшей из Лондона в Норидж, сити (ч. 33) и главный город графства Норфолк.

Садбери, славившийся некогда своею фламандской шерстью, во времена Пиквика был парламентским городком, посылавшим одного представителя (с 1843 г. лишился этого права). Диккенс посетил этот городок в 1834 г. качестве репортера во время парламентских выборов, впечатления от которых послужили материалом для тринадцатой [в наст. издании — двенадцатой. Ред.] главы «Пиквикского клуба». В истории коррупции, сопровождавшей выборы в парламент и достигшей максимальных размеров к концу XVIII века, когда так называемые «гнилые местечки» с обеспеченным депутатским местом продавались за огромные деньги, Садбери занял почетное место. Этот город открыто объявил о продаже депутатского места с торгов![54] Изложение Диккенса остается отвлеченно-историческим (ч. 26), и его сатира, направленная главным образом на внешнюю сторону выборной процедуры и на формы подкупа избирателей, сопровождавшего выборы, остается моралистической (ib.). У Диккенса не приведено данных, в силу которых эти выборы можно было бы отнести именно к 1827 г., — они могли проходить и много раньше, и несколько позже. Никакого собственно политического содержания Диккенс в свое описание не вкладывает. Обостренная классовая борьба того времени (ч. 17 сл.), которая не могла не отразиться на избирательной борьбе, у Диккенса не нашла отображения. Несмотря на то, что Саффолк — округ по преимуществу сельскохозяйственный, в нем вырабатывалось немало продуктов мануфактурного производства, и, в частности, в самом Садбери — шелк, циновки из волокон кокосового ореха, кирпичи. Между тем у Диккенса общий колорит избирательной борьбы и процедуры скорее напоминает времена безмятежного господства джентри (ч. 32). На это, кстати, намекает и благодушное замечание мистера Пиквика, который в ответ на наблюдение Сэма, никогда не видавшего, чтобы люди столько ели и пили[55], готов извинить эту форму подкупа «неумеренной добротой джентри». И это подчеркивается тем, что оба кандидата — представители джентри: титулованный (ч. 32) Сэмюел Сламки из Сламки-Холла и нетитулованный Горацио Физкин из Физкин-Лоджа[56].

Почтенный Сламки выступает кандидатом Синих, Физкин — Желтых. Так как дело происходит до образования консервативной и либеральной партий (ч. 24), то под этим противопоставлением следует разуметь противопоставление партий тори (Синие) и вигов (Желтые). Все в городе Итенсуилле делилось между Синими и Желтыми, начиная с городского совета и кончая боковыми нефами (боковыми «кораблями») в церкви, которые также были Синими и Желтыми. О таком же разделении на Синих и Желтых по случайному поводу Диккенс говорит в «Очерках Боза» при описании города Уинглбери (под которым надо разуметь его родной Рочестер) («Рассказы», гл. 8). Не нужно, однако, думать, что эти два цвета были постоянными и общепринятыми символами названных двух партий, — и в разные исторические периоды, и в разных местах в один и тот же период партии выступали под разными цветами и символами, но все-таки указанная Диккенсом символика была самой распространенной. На вопрос же, что символизируют эти два цвета, реального ответа у Диккенса нет. Представители и той и другой партий — смешны, комичны, но в чем смысл их противоборства, остается нераскрытым. Можно, конечно, думать, и с большою степенью вероятности, что идея Диккенса в том и состояла, чтобы показать отсутствие действительного противоречия между идеалами той и другой партии. Всего одной, пусть отвлеченной, фразой он выразил разницу идеалов Синих и Желтых, но эта фраза из числа тех, которые запоминаются сами собой: Физкин изъявил готовность сделать все, что от него потребуют; Сламки — твердое намерение не делать ничего, о чем бы его ни просили. Сознательно или несознательно, но в этой формуле дана идеальная карикатура как на старые лозунги вигов и тори: «сопротивление» (нарушению королем конституционных прав) или «церковь и корона», так и на лозунги эпохи борьбы за парламентскую реформу: «реформа во что бы то ни стало», «билль, билль и только билль», с одной стороны, или «трон в опасности», «британская конституция» — с другой (ч. 23, 24).

Что касается внешнеформальной стороны избирательной процедуры, то о некоторых деталях ее Диккенс просто не упоминает, предполагая, может быть, что его читателю они известны. Некоторые из этих деталей действительно несущественны, например, тот факт, что мы присутствуем не на общих, а на дополнительных выборах, о чем случайно узнаем из прерванной речи мэра. Но об отсутствии некоторых подробностей, в особенности если бы мы захотели найти в изображении Диккенса политическую сатиру, можно пожалеть. Так, одним из основных пунктов реформы 1832 г., а равно и предшествовавшей ей агитации, был пункт о составе избирателей. Поскольку выборы происходят до реформы, то легальной регистрации (ч. 25) избирателей еще не было, но тем интереснее вопрос о социальном и классовом составе итенсуиллского избирательного корпуса. Неполитик и неисторик, Диккенс этого интереса не обнаруживает, зато с самой трогательной подробностью он описывает приемы и ухищрения, к которым прибегают обе партии для того, чтобы заманить избирателей и убедить их подать голос за рекламируемого кандидата или, наоборот, поставить сторонников враждебной партии в такие условия, при которых они были бы лишены возможности участвовать в голосовании.

Не нужно думать, что примеры, которые приводит Диккенс, — выдумка или чрезмерно злая карикатура. Автор книги об английском парламенте (МаcDonagh) набрасывает общую картину предвыборной агитации, как она проводилось в XIX веке: «Литература из главных штабов партий или других центров энергически распространяется среди избирателей. Все пригодные для этого стены покрываются плакатами и воззваниями; листовки сыплются на избирателей, как снег. ‹...› Окна рьяных приверженцев партии пестрят предвыборными лозунгами. ‹...› Грохот барабанов и духовых инструментов наполняет воздух. На улице вы слышите вопли уличных ораторов, а в квартире вам в уши течет сладкий, соблазняющий голос партийного вербовщика. Кандидаты, в сопровождении верных друзей, переходят от дома к дому; ласковая речь, лесть, торжественные обещания. ‹...› Гладстон не раз говорил, что за всю свою долгую жизнь, в течение которой он видел самые разнообразные картины политической ажитации, ‹...› он никогда не видел такого возбуждения, каким сопровождалось его первое участие в предвыборной борьбе в 1832 г. в городе Ньюарке [в графстве Ноттингем]. Тогда в этом городе было две тысячи домов, и обычай требовал, чтобы кандидат навестил каждый дом, — независимо от того, жил в нем избиратель или не жил, — чтобы просить избирателя отдать ему свой голос, а неизбирателя — оказать соответствующее влияние; Гладстон заходил в каждый дом пять раз и в общей совокупности сделал десять тысяч визитов».

Тот же автор указывает на одну из форм подкупа, законодательная борьба с которым началась только со времени той же реформы 1832 г., но реальные результаты стала приносить лишь к середине века, когда по этому поводу были изданы специальные и строгие законы. Примеры, им приводимые, для нас особенно интересны, потому что среди них упоминается и наш Садбери. Кандидаты, говорит он, покупают у избирателей всякую всячину по самым экстравагантным ценам и в свою очередь отдают им почти задаром разные полезные вещи. «На выборах в Садбери в 1826 г. один кандидат купил у зеленщика, имевшего право голоса, два кочна капусты за 10 фунтов и тарелку крыжовника за 25 фунтов. Так же щедро он платил мяснику, бакалейщику, булочнику, портному, типографу, расклейщику афиш. В другом месте один избиратель получил свинью и десять поросят за пенни. Писатель Шеридан во время его успешной выборной борьбы в Стаффорде на общих выборах 1784 г. так увлекался горохом, что покупал его по 2 фунта 12 шиллингов 6 пенсов за кварту. В те дни кандидат не только покупал у торговцев запасы полезных в хозяйстве вещей в масштабе Гаргантюа, но также культивировал крайне своеобразные и дорого стоившие увлечения коллекционированием птиц, животных, всякого рода вещиц, которые покупались у избирателей во время вербовочного обхода домов».

В Итенсуилле мистер Пиквик сразу попадает в штаб-квартиру Синих, помещавшуюся в гостинице «Городской Герб», прототипом которой в Садбери была, вероятно, сгоревшая в 1922 г. гостиница «Роза и Корона». У каждого кандидата был свой комитет, который и руководил предвыборной агитацией. Обычно такой комитет составлялся из наиболее влиятельных в данном округе сторонников кандидата, но наиболее активную и руководящую роль в нем играл входивший в комитет специальный юридический агент. В обязанности последнего, кроме всего прочего, входило обеспечение явки «своих» и неявки «чужих» избирателей всеми способами, включая подкуп и те ухищрения, благодаря которым сторонники противной партии по дороге на выборы терпели крушения, как в случае, рассказанном мистеру Пиквику Сэмом Уэллером, или попадали не по месту назначения, или, проснувшись в гостинице, где останавливались, обнаруживали пропажу сапог или платья и т. п. В «Городском Гербе» расположился комитет Сэмюела Сламки, чьим агентом состоял мистер Перкер.

Что касается самой процедуры выборов, то до реформы 1832 г., несколько ее упорядочившей, она не была повсюду единообразной. Диккенс описывает типическую картину выборов, и в пояснение к его изложению можно прибавить не много. Началом процедуры считался тот момент, когда специально уполномоченное лицо, комиссар по выборам (returning officer), в городах — мэр, в графствах — шериф, получало королевский приказ о производстве выборов. К назначенному дню сооружалась специальная трибуна, «платформа», на которой кандидаты выстаивали по нескольку часов, в течение иногда нескольких дней подряд, тщетно пытаясь произнести речь в свою пользу или против кандидата враждебной партии перед толпой, прерывавшей оратора не только криками, шумом и шутками, как было в Итенсуилле, но также метанием в него комьев грязи, камней и дохлых кошек. Вообще городская толпа представляла немалую опасность для кандидатов, так что им приходилось нанимать специальную охрану, вооруженную дубинками и сопровождавшую их самих и избирателей. В счете, который подавался кандидату его агентом после выборов, в особой графе значилось приблизительно следующее: «На содержание трехсот человек, поддерживавших порядок во время речей, — 460 фунтов». Как видно, между прочим, из описания Диккенса, простым способом поддержания порядка было затыкание рта противнику.

Упорядоченная подача письменных заявлений с именами кандидатов была введена только вместе с реформой 1832 г., а закрытая баллотировка — еще сорок лет спустя. У Диккенса описывается устное провозглашение имен кандидатов, с которым выступали члены их комитетов, один, называвшийся пропонентом (proposer), предлагал кандидата, а другой, секундант (seconder), поддерживал предложение, — на них Сламки хотел переложить обряд целования младенцев. Пропонентом Физкина был «высокий худой джентльмен в белом галстуке», а Сламки — «маленький краснолицый джентльмен холерического темперамента». Индивидуальной подаче голосов предшествовало голосование путем поднятия рук. Так как толпа перед платформой состояла в большей своей части из лиц, не имевших избирательных прав, то за таким голосованием следовало требование поименной подачи голосов, что имело место и на итенсуиллских выборах. В XVIII веке поименная подача голосов продолжалась иногда до сорока дней и лишь позже была сокращена до пятнадцати дней; реформа 1832 г. устанавливала определенный и короткий срок в два дня.

Во время подачи голосов заманивание избирателей или устранение приверженцев противной партии продолжалось при помощи указанных выше и упоминаемых Диккенсом способов; точно так же продолжались буйства и столкновения вроде того, в которое попал мистер Пиквик. Так как в Итенсуилле выборы продолжались всего два дня, то Диккенс и здесь допускает хронологическую неточность (см. ч. 29). Выборы являются исполнением королевского приказа, то есть, по английской юридической терминологии, «ответом» (return) на него, поэтому отчет о выборах, посылаемый комиссаром по выборам (returning officer), также называется ответным, исполнительным отчетом (return); тот же термин прилагается и к заключительному моменту выборов — избранию депутата в парламент, указанием на что заканчивается описание итенсуиллских выборов (см. англ. текст).

Свободное время в Итенсуилле мистер Пиквик проводил в беседах с мистером Поттом, Уинкль ухаживал за миссис Потт, а Снодграсс и Тапмен развлекались в «Павлине», которого оригиналом в Садбери, вероятно, была гостиница «Лебедь». Экарте́, игра, за которой коротают время мистер Уинкль и миссис Потт, — одна из самых простых карточных игр, распространенная в начале XIX века в парижских «салонах». Играют двое; в колоде 32 карты (без младших; начиная с шестерки), старшая — король, туз — между валетом и десяткой; сдается по пять карт, одиннадцатая — козырь. Партнер может предложить сбросить (франц. — écarter) одну или несколько карт, сдающий соглашается или отказывает; в первом случае он сам также может сбросить и получить новые карты, во втором — игра ведется сданными. Три взятки — очко, пять — два очка; объявленный король при выигрыше — очко, и т. п. Играют до пяти очков.

Пиквикисты, разместившиеся и «Павлине», играли, под искусным руководством Сэма Уэллера, в кегли или на китайском бильярде. Последний был введен во втором десятилетии XIX века и состоит из продолговатой, наклонно поставленной доски с девятью нумерованными отверстиями, в которые небольшим кием загоняются шары из слоновой кости. Кроме того, мистер Тапмен и мистер Снодграсс, попав в «коммерческую комнату» «Павлина», выслушали поучительный рассказ одноглазого торгового агента (гл. XIV). «Коммерческие комнаты» в гостиницах и постоялых дворах специально предназначались для разъезжающих торговых агентов, так называемых «коммерческих путешественников», коммивояжеров. Диккенс дает в своем описании исчерпывающее представление о такого рода помещении, но не останавливается на самом типе этого посредника между торговой фирмой и провинциальным заказчиком, хотя в галерее его типов, в частности в «Пиквикском клубе», торговый агент занимает видное место. Разговорное название (которое обычно Диккенсом и употребляется) коммерческого или торгового агента — bagman, то есть человек с мешком, или «мешочник». Это название возникло в те времена, когда такой агент разъезжал верхом, привязывая к седлу огромные мешки, наполненные образцами товаров; позже, и до распространения железных дорог, бэгмены разъезжали по провинциальным дорогам на двуколках как ездил и Том Смарт. Одно из своих поздних и автобиографических произведений — «Путешественник не по торговым делам» (1860—1868 гг.) — Диккенс начинает с характеристики «неторгового агента», построенной на систематическом отрицании признаков настоящего торгового агента. По этой характеристике читателю нетрудно составит себе яркий образ бэгмена: «Среди трактирщиков у меня нет ни братьев, ни друзей, среди горничных — воздыхательниц, среди лакеев — почитателей, и коридорные не смотрят на меня с восторгом и завистью. Мне не спешат зажарить бифштекс, язык, кусок ветчины или для меня одного испечь пирог с голубями гостиницы не шлют мне на дом объявлений, не оставляют номеров, увешанных словно шпалерами, пальто и пледами для путешествующих по железной дороге, и нет в Соединенном Королевстве ресторатора, который бы слишком интересовался, какого я мнения о его коньяке или хересе. Когда я нахожусь в пути, я не имею обычно скидки по счетам и, возвращаясь домой, не получаю комиссионных. Я не знаю, где что идет по какой цене, и, если б даже пришлось, не сумел бы всучить человеку вещь, которая ему не нужна. Когда я путешествую по городу, меня не увидишь на козлах экипажа, снаружи напоминающего новехонький легонький фургон для перевозки фортепиано, а внутри печь, в которую пекарь вздумал уложить в несколько рядов какие-то плоские коробочки. Когда я путешествую по провинции, меня не часто увидишь в двуколке...»[57] Этот тип, возникший во времена торгового капитала, мануфактурного производства и отвратительных английских дорог, претерпел радикальное изменение с развитием промышленного капитала и новых способов сообщения, но со времени сатирических журналов XVIII века неизменно оставался объектом английской сатиры[58].

По окончании итенсуиллских выборов пиквикисты были приглашены на fête champêtre к миссис Лио Хантер, гордость которой, по словам ее супруга, составляло числить среди своих знакомых тех, «кто прославился трудами и талантами» (гл. 13, XV). Диккенс рисует карикатуру провинциально-утрированного увлечения «литературными львами», которое в среднебуржуазном обществе заменяло прежнее аристократическое преклонение перед щеголями (beaux[59] — типа Нэша, Бреммеля, графа д'Орсей). На завтрак миссис Хантер прибыло из Лондона с полдюжины литературных львов. Свое отношение к такого рода знаменитостям Диккенс запечатлел в «Мадфогских записках» (1837—1838).

ЧАСТЬ 47 Бери-Сент-Эдмондс и возвращение в Лондон

Неизвестно, какие наблюдения сделал бы мистер Пиквик в обществе, окружавшем миссис Хантер, если бы он не встретил у нее переряженного Джингля, появившегося под именем капитана Фиц-Маршалла. Последний, увидав Пиквика, немедленно бежал, а мистер Пиквик, узнав, что Джингль остановился в гостинице «Ангел» в Бери-Сент-Эдмондс, немедленно пустился в пассажирской карете в погоню за ним, взяв с собою только мистера Уэллера. По дороге Сэм успел сообщить мистеру Пиквику некоторые детали своей биографии, в том числе о ночевках в «немеблированных комнатах», под арками моста Ватерлоо, хорошо знакомого Диккенсу с тех времен, когда он работал на фабрике ваксы и жил возле тюрьмы Маршалси.

«Добрый старый город» Бери-Сент-Эдмондс — главный город западного Саффолка, отстоит на шестнадцать с половиной миль на север от Садбери (т. е. Итенсуилла) и приблизительно на три четверти этого расстояния на восток от Кембриджа. Это древний город, известный со времени римского владычества и связанный с таким количеством исторических воспоминаний, как редкий из небольших городов Англии. Между прочим, здесь, у алтаря св. Эдмонда, бароны дали клятву в ноябре 1214 г., что они заставят короля Иоанна подписать Великую хартию вольностей. Об этом городе писал Карлейль: «Он красиво выделяется со своими светлыми кирпичными домами, со старыми чистыми улицами и двадцатью или пятнадцатью тысячами деятельных душ на общем ландшафте Саффолка и смотрит очень приветливо со склона своего холма в сторону восходящего солнца; и в восточном его углу до сих пор еще тянется линия монастырских развалин, длинная, черная и тяжелая...» («Теперь и прежде», русский перев. Н. Горбова.)

Диккенс посетил этот город в 1835 г. в качестве репортера во время парламентских выборов и останавливался в том самом «Ангеле», в котором остановился мистер Пиквик и во дворе которого Сэм познакомился с Джобом Троттером. Эта гостиница существует по сей день; точно устанавливают и тот дом — Уэстгет-Хаус, — в котором помещался фатальный для мистера Пиквика пансион (впрочем, есть предположение, что, описывая этот пансион. Диккенс припоминал аналогичное учреждение в Рочестере, носившее контрадикторное название — Истгет-Хаус[60]. Когда Джоб рассказывает мистеру Пиквику о местоположении этого дома, Диккенс, по непонятному авторскому капризу, заставляет Пиквика сообщить, что тот уже бывал когда-то раньше в Бери, — едва ли не единственный факт, который мы узнаем из прошлого мистера Пиквика.

Здесь же, в гостинице «Ангел», в тот самый момент, когда простудившийся после ночных похождений в саду Уэстгета мистер Пиквик начал морализировать на тему о беспокойном поведении своих спутников, ему было подано письмо от Додсона и Фогга, совершенно переменившее его умонастроение, а также и планы относительно дальнейших способов и путей изучения человеческой природы и нравов (гл. 15, XVIII).

Получив письмо от адвокатов миссис Бардль, мистер Пиквик тотчас решает ехать в Лондон, но его задерживает мистер Уордль, убеждая принять участие в охоте, для которой он явился из Кента в окрестности Бери-Сент-Эдмондс. Диккенс заставил мистера Уордля совершить сюда довольно большое путешествие для того, чтобы неожиданным для читателя способом вывести мистера Пиквика из того затруднительного положения, в которое последний попал в женском пансионе. Однако, выручив мистера Пиквика, старый Уордль невольно вовлек его в новое комическое приключение (гл. 16, XIX).

В английском праве есть особое понятие — «trespass», означающее нанесение обиды или ущерба лицу, имуществу или даже праву владения (в еще более широком смысле также совершение проступка, нарушающего нравственный закон, «согрешение» в библейском словоупотреблении). В узком и наиболее распространенном смысле это понятие применяется при нарушениях именно права владения, например, в случаях охоты на чьей-нибудь земле без разрешения владельца, выгона скота на чужие владения, порчи на нем растений, изгороди и т. п. Владельцу позволено в некоторых случаях применять силу для охраны своих владений или прибегать к таким мерам, на которые намекает капитан Болдуиг (гл. 16, XIX), когда грозит расставить «самострелы», то есть взрывчатые снаряды в ловушках и т. п.[61].

Способы охраны права владения в Англии, защиты и преследования правонарушителей, основанные на законе и обычае, чрезвычайно сложны и дают повод к самым запутанным казусам. Случай с мистером Пиквиком, однако, очень прост. Тачка с его телом не заметно ни для кого пересекла границы владений сэра Джеффри, где мистеру Уордлю было разрешено охотиться, и очутилась во владениях ревнивого блюстителя своей собственности капитана Болдуига. Действительно ли были нарушены таким образом права капитана — вопрос, в общем-то, спорный, потому что надо еще придумать, какой ущерб мог нанести его владениям спящий в тачке герой, и юридически мистер Пиквик был, вероятно, прав, когда угрожал возбудить против капитана Болдуига иск за незаконное задержание (гл. 16, XIX).

Мистер Пиквик мог предъявить капитану Болдуигу и другой иск: о возмещении убытков за нанесенное ему личное оскорбление, каковое легко усмотреть в водворении тачки в загон для скота (гл. 16, XIX). Распоряжение капитана Болдуига отправить туда мистера Пиквика было не лишено некоторого злого остроумия. В прежние времена в Англии существовал обычай устраивать в селах или помещичьих усадьбах (manors) особые загоны (pounds), куда доставлялся заблудившийся и попавший на чужие земли скот и откуда владелец мог получить животное, уплатив штраф за совершенную им потраву и издержки по его содержанию. В такие загоны ставился также скот, взятый в качестве залога по уплате какого-нибудь долга. В каком качестве капитан поместил туда мистера Пиквика, остается тайной капитана.

Отправившись после этих приключений в Лондон, мистер Пиквик знакомится с отцом Сэма и узнает, что тот ездит с каретой, ходившей из Лондона в Ипсуич, и недавно доставил туда Джингля с Джобом Троттером, приняв их в Чемсфорде (гл. 17, XX).

Чемсфорд — главный город графства Эссекс, находящийся в двадцати девяти милях к северо-востоку от Лондона; гостиница «Черный Парень» снесена в середине XIX века. Диккенс посетил Чемсфорд по поручению газеты, в которой он состоял репортером, в 1833 или 1834 г. На второе утро после разговора с мистером Пиквиком Уэллер-старший отвозит его в своей карете, в которой ехал и мистер Магнус, в Ипсуич. Путники отправились из гостиницы «Бык» в Уайтчепле (ч. 54), при которой содержался большой двор (снесенный в 1868 г.) пассажирских карет (ч. 58), направлявшихся в Эссекс и Саффолк.

Беседа между обоими Уэллерами на дворе гостиницы «Бык» вводит в повествование новую тему диккенсовской сатиры: методистские общины. Методистское движение зародилось в Англии во второй четверти XVIII века, подобно другим аналогичным движениям на континенте, с одной стороны, под несомненным влиянием рационалистической критики, направленной против официальной церкви с ее основанными на авторитете традиции догматами, а с другой стороны — в противовес рационалистическому деизму с его отрицанием авторитета Священного писания. Название методизм как характеристика этого движения возникло случайно, и смысл его был поначалу отрицательным, но оно было принято основателями учения, братьями Уэсли, и получило распространение наряду с названием уэслианство. Подобно протестантским учениям, методизм отвергает сложную церковную иерархию, полагая, что евангельское учение непосредственно доступно каждому христианину и не нуждается в посредничестве церкви. Уэсли (Джон) считал, что он проповедует «забытое Евангелие», благодаря которому человек должен «обратиться» и стать «новым созданием»; это «новое рождение» (ср. рассуждение мистера Уэллера в гл. 19, XXII) не зависит от какой бы то ни было церковной формы, или священнослужения, или благодати священного таинства. Пастыри, или «министры» («слуги»), являются не одаренными специфическою благодатью посредниками, а лишь проповедниками, наставниками и надзирателями за нравственно-благочестивой жизнью членов общин. Основной ячейкой методистской организации были группы в двенадцать человек, во главе которых стоял руководитель, еженедельно обходивший свою группу для сбора взносов на дела общины и для оказания членам моральной поддержки в их стараниях вести праведную жизнь. Для вступления в методистские общества достаточно было одного условия: желания отрешиться от «гнева»[62] и спастись от грехов. Подтверждением этого желания должны были служить образ жизни и поступки членов общества. Им полагалось во-первых, никому не причинять зла, во-вторых, по мере сил творить дела милосердия и, в-третьих, исповедовать правила божественного учения Евангелия. Методистское движение было одним из самых распространенных движений этого рода и в особенности много последователей приобрело в Соединенных Штатах Америки.

Диккенс не однажды возвращался к изображению того тлетворного влияния, какое имели пастыри и миссионеры методистского толка на малокультурную среду своих приверженцев, вербовавшихся главным образом из мещанских слоев английского общества. В «Пиквикском клубе» с достаточной яркостью показано, во что на практике превращалась проповедь добродетели и благочестия. Сатира Диккенса, по-видимому, попадала в цель, потому что в Предисловии (ч. 12) к позднейшему изданию «Пиквика» он счел нужным защищаться. Есть люди, говорит он, которые не различают религии, благочестия и притворного ханжества; предмет его сатиры — последнее, ибо это «самая зловредная ложь, какая существует в обществе, — имеет она свою штаб-квартиру в Эксетер-Холле, или Эбенизерской часовне, или и здесь и там одновременно»[63].

ЧАСТЬ 48 Ипсуич

Из «Быка» по Уайтчеплской дороге путешественники направились прямо в Ипсуич — главный город графства Саффолк, в семидесяти милях к северо-востоку от Лондона — и без всяких приключений к вечеру прибыли туда и остановились в гостинице «Большой Белый Конь». Диккенс был в Ипсуиче в 1835 г. во время парламентских выборов, провел здесь около двух-трех недель и жил в этой же гостинице. Она сохранилась до настоящего времени, и в ней показывают комнату, где произошла встреча мистера Пиквика с «леди средних лет в желтых папильотках», и ту самую (?!) кровать, за занавесками которой скрывался мистер Пиквик (гл. 19, XXII). Есть предположение, что с Диккенсом произошел инцидент, аналогичный приключению мистера Пиквика. Этим объясняют некоторое раздражение, сквозящее в его описании множества каморок в этой гостинице и лабиринта коридоров, в которых запутался мистер Пиквик, что и ввергло его в неприятную историю, — только не портвейн и грог: но принципу, высказанному самим же Диккенсом: «в этих случаях вино почему-то никогда не виновато» (гл. 7, VIII).

В Ипсуиче мистеру Пиквику, при энергической помощи Сэма, удалось наконец разоблачить Джингля, вслед за чем Джингль исключается из числа действующих лиц, чтобы появиться только в конце романа в печальном и униженном состоянии, из которого его выводит всепрощающая доброта мистера Пиквика. Зато здесь же завязывается новая интрига, которая хотя и не играет в последующем сколько-нибудь значительной роли, все же усложняет и приятно разнообразит повествование: роман Сэма с хорошенькой горничной в доме Напкинсов. «Зеленая калитка» в древнем дворе рядом с церковью Святого Климента, выдавшая Джоба Троттера и приведшая Сэма к его любви (гл. 20, XXIII), согласно местной традиции, отождествляется с воротами кладбища, примыкающего к Черч-стрит. Разоблачение Джингля в доме мэра Ипсуича, мистера Напкинса, осложняется способом, которым Пиквик был введен в этот дом и который сам явился осложненным последствием ночного приключения мистера Пиквика. Этот способ вместе с тем послужил для Диккенса приемом, давшим ему возможность показать, как вершится на практике правосудие в той инстанции, которая считается наиболее близкой и доступной для английского гражданина.

«Леди средних лет» решила обратиться с просьбой о предотвращении дуэли к мэру Ипсуича в его качестве главного городского судьи (гл. 21, XXIV). Городские судьи, именуемые, наряду с судьями графств, мировыми, составляют в Англии очень древний институт. В источниках английской истории название custos pacis — страж, охранитель или блюститель мира — встречается уже в середине XIII века. Муниципальная реформа 1835 г. (ч. 25, 33), введя некоторое упорядочение в способы назначения мировых судей, расширив состав лиц, из которых они могли избираться, то есть дав соответствующие права не только представителям джентри (ч. 32), но и состоятельной буржуазии, мало затронула сферу их компетенции. Должность городского судьи была неоплачиваемой, однако почет также имеет свою коммерческую ценность. Поскольку не существовало законов, которые точно очерчивали бы сферу юрисдикции мировых судей, то личная подготовка и личные качества судьи играли особенно существенную роль.

В XVIII веке, главным образом у Филдинга (примеры судей из джентри мы находим в его романе «Джозеф Эндрус», а его «Эмилия» начинается у городского судьи), невежество, пристрастность и личная заинтересованность мировых судей из джентри — одна из самых распространенных тем сатиры. Городские судьи, назначавшиеся из представителей влиятельной буржуазии, руководствовались в своей деятельности иной классовой позицией, но не иными принципами. И нужно сказать, самые предпосылки, на которых покоился этот институт, были таковы, что юстиция мировых судей необходимо становилась консервативно-классовой. Юридического образования от мировых судей не требовалось, а требовались: «здравый смысл», «понимание» принципов права и уважение к ним, а также знание местных нравов и обычаев. Клерки и секретари мировых судей должны были помогать им юридической консультацией, но, не говоря уж о том, что сами они не всегда обладали достаточной компетентностью, поскольку их собственная подготовка нередко ограничивалась предварительной практической работой в конторе какого-нибудь адвоката, они не часто смели обнаруживать свою самостоятельность. В итоге даже для образованных клерков задача иногда сводилась к тому, чтобы оправдать законом незаконные действия своего патрона.

Судьи назначались обыкновенно по рекомендации представителя в парламенте за оказанные последнему услуги во время его избрания, чем уже предопределялась политическая и классовая тенденция работы мирового судьи. Городские судьи (в особенности после названной реформы) назначались также по рекомендации городских советов, но и это ни в каком отношении не гарантировало нормального выбора. Один из городских судей занимал свою должность ех officio — мэр, «городской голова», и оставался на ней не только в течение года своего мэрства, но и следующий за тем год. К такому судье обратилась «леди средних лет», поставив себя в положение добровольного «информатора» (ч. 34).

Круг полномочий мирового судьи был очень широк. Почти по всем преступлениям он мог производить предварительное следствие; он выступал в качестве полицейского судьи, разбирая не только мелкие дела, такие как уличные драки, небольшие кражи, жестокое обращение с животными, но и дела, имеющие принципиальное значение, как, например, споры о жалованье, наемной плате и т. д.; он также ведал полицией в том, что касалось городского порядка (регулировка уличного движения, надзор за гостиницами и т. п.); кроме того, он, согласно вековой традиции, — «блюститель мира» и может требовать не только от обвиняемого, но даже подозреваемого в нарушении «королевского мира» обеспечения того, что мир нарушаться не будет, обязывая уплатить денежный залог или представить надежное поручительство, — с чем пиквикисты познакомились на практике. Наконец, в том же качестве блюстителя мира он принимает предохранительные меры и дает соответствующие полицейские распоряжения против бродяжничества и против бесчинных и недозволенных законом сборищ и выступлений.

Действительное положение судьи Напкинса с точки зрения принципов английского законодательства разъяснено выше (ч. 36), — остается посмотреть только, как он сам понимал свои обязанности и в какой бытовой обстановке они выполнялись. Школьники освистали бидла (ч. 34), атаковали констебля и составили комплот с целью разбить окна торговки яблоками, и мистер Напкинс уже видит повод для применения высшего из своих полномочий: «Если авторитет королевских чиновников ни во что не ставится, нужно огласить Закон о нарушении общественного порядка» (гл. 21, XXIV).

В английском праве существует очень подробная классификация «незаконных сборищ»: в частности, нарушением общественного порядка (riot) называется такое незаконное сборище, хотя бы оно состояло всего из трех человек, которое в осуществление собравшей их цели нарушает мир и терроризует других. Когда нарушение общественного порядка становится угрожающим и если собралось не меньше двенадцати человек, мировой судья может приказать им разойтись, причем читается нижеследующая формула: «Наш державный господин король приказывает и повелевает всем собравшимся немедленно разойтись и мирно направиться к своим жилищам или обратиться к своим законным занятиям под угрозою, содержащеюся в Законе короля Георга о предупреждении беспорядков и нарушающих общественное спокойствие сборищ. — Боже, храни короля». (Если при чтении опущены последние слова, оно считается недействительным.) Чтение этой формулы и называется чтением Закона о нарушении общественного порядка (имеется в виду закон, изданный при Георге I, в 1715 г.). В случаях неподчинения власть может прибегнуть к помощи военной силы, но, чтобы оправдать обращение к ней в моменты более серьезные, нет надобности дожидаться прочтения формулы и давать срок для выполнения ее требования.

Другим видом «незаконного сборища» является случайная драка (affray), возникшая в публичном месте. Под это понятие судья Напкинс мог подвести состязание двух боксеров, которое ему удалось прекратить с помощью шестидесяти специальных (ч. 34) констеблей. Зато воображаемую дуэль он считал действием еще «более противоконституционным», усматривая в ней не только большее «нарушение мира», но и «более грубое посягательство на прерогативы его величества». Трудно угадать, что в точности имел в виду его клерк Джинкс, подтверждая, что это оговорено в Великой хартии вольностей, если он не намекал на цитированную выше (ч. 35) 39-ю статью Хартии, где король обязывался не идти и не посылать против свободного человека иначе, как по законному приговору. По существу же смысл намеков мистера Напкинса в том, что «нарушение мира», по английским представлениям, есть нарушение королевского мира, вследствие чего, например, нарушение Закона об общественном порядке и неподчинение чтению указанной формулы рассматривается как преступление против личности короля, который во всех своих владениях считается «главным блюстителем мира».

Появление пиквикистов перед судьей немедленно же ознаменовалось выступлением Сэма Уэллера. Не смущаемый величием изображенной Диккенсом обстановки, Уэллер рекомендует судье отправить своих подчиненных на «ступальную мельницу», известную также под названием каторжной. Ступальная мельница, или ступальное колесо, — сооружение, изобретенное в 1818 г. знаменитым в свое время английским инженером У. Кьюбиттом (деятельность которого, кстати, тесно была связана с Ипсуичем) с целью получения механической энергии, которая могла использоваться для размола зерна, накачивания воды и т. п. Это было огромное колесо, состоявшее из полого деревянного цилиндра пяти-шести футов в диаметре, вращавшегося на железной оси и снабженного на внешней его поверхности параллельными оси ступеньками; тяжесть нескольких человек, ступавших на эти ступеньки, приводила цилиндр в движение, которое передавалось соответственно назначению. Неожиданно для самого изобретателя его машина нашла широкое применение в тюрьмах как орудие каторжных работ, часто ведшихся вхолостую; в этом качестве машина была усовершенствована деревянными перегородками, отделявшими «ступавших» друг от друга.

Таким образом, Сэм предлагал мистеру Напкинсу отослать его констеблей на каторжные работы. Лишенный какого бы то ни было юмора, мистер Напкинс выходит из себя и не придумывает в ответ ничего лучше, как признать фамилию Уэллер подходящей для «Ньюгетского календаря» (справочника), то есть хроники Ньюгетской тюрьмы, содержавшей описание преступлений и биографии наиболее выдающихся преступников, заключенных в стенах Ньюгета[64]. Зато судья обрушивается на беззащитного специального констебля, который не удержался от смеха при другой остроумной выходке Сэма, и приказывает составить акт о взятии виновного под стражу за «неуважение к суду».

Неуважение к суду (contempt of court) — один из самых емких и неопределенных терминов английского права; под него подводится всякое неповиновение распоряжениям суда как со стороны частных, так и со стороны должностных лиц, дерзкое и неуважительное поведение на суде, оскорбление суда в печати, преждевременное опубликование сведений о разбираемых делах, запугивание свидетелей и т. п. Английские суды широко пользуются этим понятием вплоть до злоупотребления им. Решения по делам о неуважении к суду не подлежат обжалованию, а между тем и размер штрафа, который может быт наложен на виновного, и продолжительность тюремного заключения, которому виновный может быть подвергнут, всецело предоставлены усмотрению суда; прошлом (еще в начале XIX в.) бывал случаи, когда тюремное заключение за неуважение к суду продолжалось много лет. Только вмешательство судебного клерка (ч. 36) Джинкса, который, по словам Диккенса, имел юридическое образование, так как три года работал в конторе провинциального адвоката (гл. 22, XXV), удержало судью от выполнения принятого решения.

Несколько дальше, когда судья решил, что показаниями констебля разбор дела исчерпан, и не захотел, как того требовал закон, предоставить слово мистеру Пиквику, Джинкс еще раз одернул судью и посоветовал выполнить законное требование. Реминисценция ли это из Филдинга, или нет, но в Филдинговой «Истории приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса (1742 г.) изображается аналогичная сцена (кн. 2, гл. XI): когда оба названные в заглавии романа персонажа предстали перед судьей — во-первых, клерк советует ему «снять показания со свидетелей и, во-вторых, судья не желает предоставить последнее слово мистеру Адамсу который протестует против этого.

Многие из своих обязанностей судьи выполняли не единолично: на малых и специальных сессиях рассматривались преимущественно административные дела, входившие в круг ведения судей, назначения должностных лиц и т. п.; на квартальных сессиях, являющихся собственно уголовным судом первой инстанции, рассматривались дела, предварительное дознание по которым было произведено отдельными судьями. Некоторые намеки на бытовую обстановку квартальных сессий даются в указании на те чувства, с которыми мистер Напкинс после разоблачения Джингля представил себе встречу со старшим Поркенхемом на ближайшем заседании, и на те меры, которые были приняты всем его семейством к неразглашению скандала (гл. 22, XXV).

ЧАСТЬ 49 Бат

Покончив в Ипсуиче с Джинглем, Диккенс переходит к развитию темы Бардль в Суде Общих Тяжб. Развязка этой темы затем откладывается, и автор развлекает читателя, отправляя своих героев в Бат. Главы, посвященные Бату, составляют большой эпизод, механически вставленный в роман; фигура самого Пиквика отодвигается на второй план, и в батских приключениях он играет только пассивную роль. Но зато нельзя отказать Диккенсу в изобретательности, с какою он привел читателя через Бат в Бристоль для развития темы романа Уинкля и сестры Бена Аллена.

Как только было решено, что пиквикисты отправляются в Бат, Сэм Уэллер был послан в контору пассажирских карет (ч. 58) при «Погребке Белого Коня», который находился на одной из главных улиц Лондона — Пикадилли — и откуда кареты отправлялись на запад, в частности на Бат и Бристоль. Здесь пиквикисты свели знакомство с Даулером, угощавшимся в ожидании кареты тостами (гл. 31, XXXV). Тост (позднелат. — tosta, от класс. лат. torreo, torrui, tostum, tostere — сушить, жарить) — тонкий ломтик хлеба, поджаренный с обеих сторон на открытом огне, над которым хлеб держат на специальной вилке с длинной ручкой (кстати, в этой же главе упоминается, что эти вилки продавались разносчиками перед отправкой карет во дворе «Погребка»). В XVI веке в Англии тосты обыкновенно подавались к вину, пуншу и т. п. Позже было принято, провозглашая здравицу, опускать в вино кусочек тоста; вино вместе с кусочком тоста в нем также стало называться тостом. Затем «тостом» именовали и то лицо, за чье здоровье пили, в особенности, если это была молодая девушка. Наконец и самое провозглашение здравицы получило название тоста, в каковом значении слово вошло в другие европейские языки, в том числе и в русский.

При отправке кареты происходит инцидент, который указывает, откуда Диккенсом взята фамилия главного героя повествования: Сэм Уэллер обнаруживает на карете имя владельца кареты и гостиницы в Бате — Мозеса Пиквика. Этот Пиквик был внуком некоего Илеезера Пиквика, подкидыша, найденного возле деревни Пиквик, в девяти милях от Бата, и от названия деревни получившего свою фамилию. Илеезер уже занимался каретным делом, и его внук, по-видимому, процветал, так как оказался владельцем большой гостиницы «Белый Олень», имевшей собственный каретный двор. Диккенс посещал Бат в качестве репортера и по некоторым предположениям специально навестил его в 1837 г., в то время, когда писал главы о Бате; он останавливался в гостинице и ездил в карете Мозеса Пиквика. В Бате сохранился так называемый «Пиквикский экран» — доска с расписанием движения грузов и пассажиров в каретах Мозеса Пиквика за его собственноручной подписью. Сама гостиница «Белый Олень» была снесена в 1867 г. (на ее месте воздвигнута другая), а служившее ей вывеской изображение белого оленя украшает теперь один из постоялых дворов этого же имени в предместье Бата.

Дорога в Бат, являвшаяся во времена Пиквика благоустроенной дорогой для пассажирских карет (ч. 58), отличалась, кроме того, разнообразием и живописностью. Наши путешественники преодолели сто шесть с лишним миль от Лондона до Бата за двенадцать часов, что считалось тогда очень большой скоростью. «Ничего достойного особого упоминания во время пути не произошло», — говорит Диккенс. Точно так же воздерживается он и от описания самой дороги, и от перечисления остановок, — мы узнаем только, что путешественники выехали из Лондона через Кенсингтонскую[65] заставу и прибыли к месту назначения в семь часов вечера. Может быть, отсутствие описания живописной дороги объясняется тем, что карета была отправлена в ненастный день, а интереснейшее из проезжаемых ею мест — меловые возвышенности Мальборо — изображено в ненастную погоду торговым агентом в рассказе о Томе Смарте (гл. XIV).

Главный город (сити; ч. 33) графства Сомерсет, в одиннадцати-двенадцати милях к востоку от Бристоля, Бат считается одним из самых красивых городов Англии. Его защищенное положение, мягкий климат, целебные источники, на которых римляне сооружали бани в I веке до нашей эры, сделали из Бата очень популярный курорт. Время его наибольшего расцвета, когда вся «фешенебельная» Англия считала своим долгом побывать на этом курорте, — XVIII век, время управления весьма популярного тогда щеголя (beau) Ричарда Нэша. Едва ли не все крупнейшие писатели XVIII века изображали этот курорт — Филдинг, Смоллетт, Шеридан, мисс Бёрни (мадам д'Арбле) и многие другие; Оливер Голдсмит, автор «Векфилдского священика», выпустил даже особой книжкой биографию названного Ричарда Нэша[66].

Этот Нэш (1674—1762), непреуспевший юрист и преуспевший франт, хотя и не из самого высокого общества, для содержания себя в надлежащей роскоши вынужден был прибегнуть к карточной игре, которую и начал широко практиковать в Бате. Здесь он получил должность церемониймейстера курорта, в каковом качестве скоро приобрел непререкаемый авторитет как законодатель бонтона. Он установил новые правила балов и ассамблей, уничтожил обычай являться в публичные места при шпаге, заставил кавалеров приходить на парадные собрания не в сапогах, а в чулках и туфлях, но кроме того, ввел порядок в обслуживание больных или мнимобольных и руководил благоустройством всего города. Вообще это был один из первых представителей типа щеголей (beaux), давших такую богатую пищу сатирической литературе XVIII века. По определению Словаря С. Джонсона, «beau» — «человек платья; человек, величайшая забота которого состоит в том, чтобы украсить свою персону»; по всей вероятности, Джонсон составил это определение под влиянием замечания, которое встречается в одной из комедий Филдинга; «Щеголь, сэр, всегда щеголь, какой бы профессии он ни был; щеголи всех профессий ничем не различаются, кроме платья». («Эвридика». Фарс.)

Во времена Пиквика Бат в значительной мере потерял прежнее значение, состав его посетителей снизился с уровня высоко аристократического до того, какой нам показывает Диккенс, а роль Нэша выполнялась таким жалким последышем щеголей XVIII века, каким Диккенс представляет Энджело Сайреса Бентама, эсквайра (гл. 31, XXXV). Манера вести себя у этого джентльмена. его одеяния, лошади и пр. — злая карикатура на Нэша, который носил платье, украшенное пышными вышивками, ездил в экипаже, запряженном шестеркою серых лошадей, со свитою лакеев и под звуки валторны; Диккенс не изображает только церемониймейстерского головного убора, изобретенного Нэшем и являвшегося знаком его должности: белой треуголки непомерной величины[67].

«Белый Олень» помещался прямо против Большой галереи батских минеральных вод. Бювет галереи с его коринфскими колоннами Диккенс детально описывает, не забывая упомянуть о старой статуе Нэша и часах Томпиона, «отца английского часового производства», знаменитого лондонского часовщика конца XVII и начала XVIII века (гл. 32, XXXVI). Но любопытно, что наряду с такою точностью в передаче внешних деталей Диккенс на протяжении каких-нибудь двадцати строк путает два последовательных действия. Устами церемониймейстера Бентама Диккенс приглашает пиквикистов расписаться в книге знатных посетителей, которая хранится в Большой галерее минеральных вод, и затем «в назначенный час» ведет их расписываться совсем в другое помещение, находившееся довольно далеко от гостиницы и галереи, — в Залы ассамблей (гл. 31, XXXV). Здание этих зал было сооружено в последней трети XVIII века, и по изяществу убранства и обстановки они считались едва ли не лучшими во всей Англии. Судя по тому, что Бентам характеризует помещение, где происходила запись гостей, как «великолепное» (splendid), по всей вероятности, описка у Диккенса произошла в первом случае. Пиквикисты в тот же вечер посетили бал в Залах ассамблей, где сошлась публика, едва ли оправдывавшая то восторженное представление, которое о ней составилось у Бентама[68]. «Рай» в Залах ассамблей Бентам, рискуя задеть классовые чувства мистера Пиквика, противопоставил менее утонченным, вследствие присутствия на них «торговцев», собраниям в батском Гилдхолле (ратуше), здание которого, с изящным фасадом в древнегреческом стиле, было сооружено за несколько лет до Залов ассамблей.

За билетами на бал мистер Пиквик послал Сэма к Бентаму, которого Диккенс поселил на Куин-сквер, примерно на полпути между гостиницей «Белый Олень» и Залами ассамблей, и там Сэм завязал знакомство с напудренным мистером Смаукером. Благодаря этому знакомству Сэм попал на «сваре» (soirée) избранных батских лакеев (гл. 33, XXXVII). Единогласного мнения о том, где происходило это изысканное собрание, или, другими словами, что представляла собой лавочка Харриса, не существует. Нет сомненья, что подобного рода пирушки имели место в то время, и, следовательно, та, что описана Диккенсом, — не всецело плод его воображения, но был ли Диккенс очевидцем таких вечеринок и как он мог попасть на них, остается неясным. — Рапе́ (франц. rapé), к которому мистер Смаукер приучал себя, нюхая кофе (гл. 31, XXXV), — сорт крепкого нюхательного табака. У Гоголя в «Невском проспекте» немец Шиллер, — «не тот Шиллер, который написал “Вильгельма Телля” и “Историю Тридцатилетней войны”, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице», — рассуждает: «Я не хочу, мне не нужен нос! ‹...› У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц. ‹...› На один нос четырнадцать рублей сорок копеек! Да и по праздникам я нюхаю рапе, потому что я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два фунта рапе, по два рубля фунт...»

Так как пиквикисты решили остаться в Бате на довольно продолжительный срок, они покинули гостиницу и переселились в меблированные комнаты, которые мистер Пиквик нашел на расположенной в виде полуокружности улице — Ройял-Кресент (crescent — полумесяц); сюда же переехала и чета Даулеров. Диккенс воспользовался формой Кресента, чтобы заставить Уинкля бегать по кругу (конец гл. 32, XXXVI). Поводом для этого Диккенс избрал запоздалое прибытие миссис Даулер в портшезе, или, как он назывался в Англии, в седанском кресле (по предположению, впервые портшез был введен в употребление в городе Седане, во Франции).

В Англии портшезы появляются в 1634 г. и особенно широкое распространение получают в XVIII веке. Портшез — собственно закрытое со всех сторон кресло, которое переносится двумя носильщиками на длинных шестах, продеваемых в кольца, укрепленные по бокам заключающей в себе сиденье коробки. В боковых стенках коробки имелись окна, которые закрывались изнутри шторками, а дверца находилась спереди. Крыша коробки могла откидываться, что было в интересах модниц XVIII века с их непомерно высокими прическами и чем своеобразно воспользовался мистер Пиквик, когда его в портшезе несли к судье города Ипсуича (гл. 21, XXIV). Портшезы вышли из употребления только в XIX веке, — в Лондоне они держались до 1830 г., в других городах Англии и континента — еще дольше; на некоторых курортах они сохранялись до самого последнего времени, в том числе в Бате, хотя именно Бат имел также кресла собственного изобретения, называемые батскими креслами и также упоминаемые в «Пиквике» (гл. 32, XXXVI).

Батское кресло — это колясочка о трех колесах с поднимающимся и опускающимся верхом и с окном впереди, которую везущий толкает сзади, как детскую коляску; переднее колесо свободно, и сидящий в кресле может управлять им, как рулем.

Выводя на сцену портшез и его носильщиков, Диккенс прибег к самому элементарному комическому приему, сделав одного из носильщиков чрезмерно длинным и худым, а другого коротким и толстым. Как ни прост этот прием, но возможно, что он был подсказан Диккенсу одним современным ему рисунком, который был помещен в «Table-Book» цитированного уже У. Хона (издании, выходившем отдельными выпусками в 1827—1828 гг.)[69]. Рисунок изображает похороны «мертвого», то есть мертвецки напившегося носильщика портшеза. Когда напившийся накануне носильщик не являлся наутро к месту стоянки своего портшеза, его товарищи отправлялись к нему, вытаскивали из постели, укладывали на носилки и торжественно совершали похороны. Процессия двигалась в определенном порядке: впереди с колокольчиком пономарь (могильщик), за ним — двое плакальщиков, затем — факельщик (с фонарем в руке) и, наконец, — «труп», покрытый погребальным покровом (его же сюртуком). Траурный кортеж замыкали друзья «покойного», шествовавшие парами. После небольшой прогулки компания направлялась в излюбленный трактир, где «воскресший» угощал всех элем. Угощение нередко продолжалось со специальной целью довести одного из участников пирушки до такого же «мертвого» состояния к следующему утру. Носильщики выполняющие на рисунке роль «плакальщиков», вполне соответствуют описанию Диккенса; а сравнивая этот рисунок с иллюстрацией Физа, можно предположить, что и Физу он был знаком. У Физа. кроме того, изображены: стражник («Чарли», см. ч. 34) c фонарем и ночной проводник, у факела которого грел руки толстый носильщик (гл. 32, XXXVI). Ночные проводники — по большей части ими были мальчики-подростки — специальная профессия, существовавшая в те времена, когда городские улицы вовсе не освещались или освещались очень слабо. Вооруженные смоляным факелом, они сопровождали по ночам запоздавших пешеходов или портшезы, освещая им дорогу; в Англии в старых городских домах до сих пор можно встретить прикрепленные у ворот или подъездов особые «гасильники» для этих факелов.

Интересно отметить, что, хотя Диккенс отправил в Бат всех четырех членов-корреспондентов Пиквикского клуба, но ни Тапмен, ни Снодграсс себя не проявляют ни словом, ни действием. На балу в Бате фигурирует один Пиквик, а Уинкль выступает лишь для ночного приключения. Последнее, по неизвестным соображениям, не коснулось Снодграсса и Тапмена, даже не нарушило их ночного покоя. Точно так же нельзя догадаться, где и как они проводят время, когда мистер Пиквик уехал вслед за Уинклем в Бристоль устраивать его любовные дела (гл. 35, XXXIX).

ЧАСТЬ 50 Бристоль и Эдинбург

Как выяснил Сэм, Уинкль ехал в Бристоль в карете, выходившей из «Королевской гостиницы» в Бате. Гостиница эта существует ныне под другим названием, но и в год посещения Бата мистером Пиквиком она еще не называлась «Королевской», так как получила это наименование только в 1830 г. по случаю пребывания в ней принцессы Виктории, будущей королевы. Таким образом, и этот маленький анахронизм должен быть отнесен к списку хронологических промахов Диккенса (ч. 29).

Диккенс посетил Бристоль по обязанностям репортера в 1835 г. и останавливался в том же «Кустарнике» (снесен в середине XIX в., на его месте теперь — здание одного из частных банков), куда он поместил Уинкля, дав ему возможность встретиться там с Даулером и мирно закончить ночное приключение, и куда потом явился мистер Пиквик (гл. 34, XXXVIII; 35, XXXIX). Бристоль, на заре английской истории и в средние века соперничавший даже с Лондоном, играл первостепенную роль и в эпоху развития торгового капитала. В XVIII веке, на первом этапе промышленной революции в Англии, он сохранял за собою значение одного из главных торговых и промышленных центров, а также считался фешенебельным местом отдыха (ср. описание его у Смоллетта в «Путешествии Хамфри Клинкера» и в упоминавшейся ранее «Эвелине» мисс Бёрни). Однако в силу разных причин уже в том же XVIII веке Бристоль начал уступать в торговом отношении Ливерпулю, а восстание 1831 г. (ч. 23), — так называемая Бристольская революция[70], — сильно разорившее город, нанесло ему удар в момент промышленного подъема других центров, от которого он не смог оправиться и не восстановил своего прежнего положения. Но у Диккенса свой взгляд на вещи, — он считал нужным с подробностью описывать законсервированные городки и селения Кента и Саффолка, а Бристоль поражает его воображение только нескладными и грязными своими улицами. Диккенс как будто рассуждает наподобие мистера Уинкля: «Бристоль отвечает его целям не хуже всякого другого города» (гл. 34, XXXVIII, начало), потому его описание Бристоля может быть отнесено и ко многим другим местам и городам.

Под каким наитием мистер Уинкль направился разыскивать Клифтон (гл. 34, XXXVIII), остается неясным. Мы можем только предположить (не ручаясь, однако, за правильность этого предположения), что мистер Уинкль читал упомянутые романы Смоллетта и мисс Бёрни, а потому знал, что именно в клифтонском приходе, составляющем прибрежный пригород Бристоля, и в особенности в южной части его, Хот-Уэллс («Горячие ключи»), сосредоточивались живописно разбросанные места, популярные в XVIII веке среди тех, кто искал тихого и уединенного места отдыха. Севернее Хот-Уэллс Клифтон расположен на маленьком плоскогорье, круто спускающемся к берегу реки Эйвон. Здесь, среди клифтонских Холмов, Сэм разыскивал мисс Арабеллу Аллен и здесь же встретил свою Мэри (гл. 35, XXXIX).

Как только мистер Пиквик выходит из тюрьмы, он приступает к развязке второстепенных нитей повествования. Некоторой осложненностью, впрочем, отличается лишь развязка любовной истории мистера Уинкля, вызвавшая поездку мистера Пиквика еще раз в Бристоль, а затем в Бирмингем. В Бристоле мистер Пиквик опять останавливается в «Кустарнике» (гл. 44, XLVIII), и единственное развлечение, которое он себе позволяет, примирив Бена с сестрой, а Боба с его судьбой, — выслушать рассказ одноглазого торгового агента, с которым друзья мистера Пиквика познакомились в Итенсуилле (ч. 46).

История дяди торгового агента (гл. XLIX) переносит слушателей в Шотландию, молодому Диккенсу мало известную по личным впечатлениям. В рассказе названы три крупнейших города Шотландии: Данди, Глазго и Эдинбург; действие происходит в Эдинбурге, древней столице Шотландии, которую Диккенс посетил впервые в 1834 г. в качестве репортера, совершив путь к ней из Лондона морем.

Приключения Джека Мартина, дяди торгового агента, начинаются в Кенонгете, составляющем часть старого феодального Эдинбурга; центральная улица Кенонгета почти по прямой линии поднимается от дворца Холируд к скале в центре теперешнего города, на которой высится знаменитый Эдинбургский замок. Холируд («святое распятие», «святой крест») был заложен в XII веке как монастырь; примыкавшие к нему земли были предоставлены монахам для возведения собственного «бурга», который о них и получил свое название Кенонгет («Дорога каноников»; сакс, gaet значит «дорога» или «улица»). Холирудский дворец, как резиденция короля, упоминается в самом начале XVI века, когда Кенонгет становится придворным поселком. Еще в XVIII веке — это центр Эдинбурга и только в XIX веке буржуазия создал свой, новый, Эдинбург к северу от старого, отделенный от него глубокой и узкой лощиной. На дне этой лощины в настоящее время располагается огромный вокзал, над которым проходят два моста; один из них — тот Северный мост, о куда Джек Мартин любовался ночной панорамой Эдинбурга (гл. XLIX). Впрочем он мог остановиться не на самом мосту, на улице, которая служит его продолжением и также называется Северным мостом. Именно на перекрестке этой улицы и Хай-стрит-Кенонгет особенно эффектна картина, которую набросал Диккенс: в восточном направлении — Холируд с примыкающим к нему с юга холирудским парком (он же: «Королевский парк») на Солсберийских утесах, увенчанных высокою скалой Артурова трона (822 фута); на запад — скала с упомянутым замком; на север — массивный холм Колтон-хилл с его кладбищем, ставшим теперь своего рода шотландским Пантеоном. Можно удивляться, с каким искусством Диккенсу удалось в одной фразе передать чарующую ночную картину массивной серьезности гранитных нагромождений старого Эдинбурга и играющих над ними огоньков на Замковой скале, с одной стороны, и на Колтон-хилле — с другой, двух стержнях этого исключительного по живописности города.

Полюбовавшись ночной картиной города, Джек Мартин двинулся дальше, к Лит-уоку, широкой улице, свыше мили длиною, начинающейся за Колтон-хиллом и ведущей в Лит — пригород и гавань Эдинбурга. Упоминая о пустыре, на котором пары тодди (ч. 61) перенесли Джека Мартина в отдаленное прошлое, Диккенс, по всей вероятности, имел в виду большой луг, который начинается недалеко от конца Лит-уока и известен под названием Площадок для игры в гольф.

Упоминаемый в рассказе Ньюпортский рынок (уничтожен в конце XIX в.) к Эдинбургу отношения не имеет и был не рынком, где продавалось оружие, как можно подумать на основе контекста, а всего лишь небольшой лондонской уличкой, занятой лавками мясников. — Об «Истории дяди торгового агента» в целом надо заметить, что она производит впечатление сознательной пародии на описания, встречающиеся у писателей XVIII века (особенно у Филдинга), путевых приключений, разрешавшихся трактирными потасовками.

ЧАСТЬ 51 Бирмингем

Захватив в Бристоле Бена Аллена и Боба Сойера, мистер Пиквик на следующий день по прибытии в этот город отправляется в дорожной карете (ч. 60) к отцу мистера Уинкля в Бирмингем (гл. 45, L). Героем этой поездки оказывается в конце концов Боб Сойер с его выдумками: красным флагом, корнет-а-пистоном, сэндвичами[71], молочным пуншем и т. д.; он же своим выступлением неприятно осложнил выполнение миссии, с которой явился в Бирмингем мистер Пиквик. Проказы Боба по пути в Бирмингем занимают внимание читателя, а о самой дороге Диккенс точно так же ничего не говорит, как и о дороге из Лондона в Бат. Из остановок упоминаются только: 1) Беркли (в восемнадцати милях к северу от Бристоля) — небольшой рыночный городок (ч. 33) в графстве Глостер. Диккенс говорит о Берклиевской пустоши, по всей вероятности, потому, что путешественники не заезжали в самый город, а меняли лошадей и завтракали в придорожном постоялом дворе недалеко от Беркли. Этот старый постоялый двор, под вывеской «Колокол», существует до сих пор, и на нем красуется доска с надписью: «Чарльз Диккенс с компанией завтракал здесь в 1827 г.». Не усмотрел ли содержатель этого двора автобиографических черт Диккенса в Бобе Сойере?.. 2) Тьюксбери в том же Глостершире (в десяти милях к северу от города Глостера) — также рыночный городок; здесь путешественники обедали в лучшей городской гостинице «Хмелевая Жердь», существующей и поныне. Оба эти городка неоднократно упоминаются в «Исторических хрониках» Шекспира; в «Генрихе IV» Фальстаф сравнивает умственные способности Пойнса с тьюксберийской горчицею.

К вечеру путешественники были в Бирмингеме, остановились в «Старой королевской гостинице», более не существующей, и наутро уже покинули этот город. Нельзя отрицать — впечатление от большого промышленного города передано Диккенсом прекрасно. Но, во-первых, такое же впечатление должен был произвести на него всякий большой фабричный город, и, во-вторых, это впечатление — только внешнее, то есть Диккенс выступает как живописец, а не как писатель. Между тем Бирмингем заслуживал большего внимания со стороны мистера Пиквика, жадно изучавшего «нравы и характеры». Бирмингем был одним из творческих порождений новой промышленной Англии и сделался одним из ее столпов. Старое средоточие металлической мануфактуры, он на глазах одного поколения превратился в ведущий центр фабричной промышленности, крупного машинного производства, и приобрел не только местное, но мировое влияние. Его население, составлявшее в начале XVIII века всего 15 тысяч человек, удвоилось только через 70 лет, но зато следующее удвоение совершилось в 30 лет, и в первом году XIX века оно перевалило за 60 тысяч, а еще через 30 лет, к моменту наиболее напряженной борьбы буржуазии за политическое равноправие (ч. 24), население Бирмингема еще раз более чем удвоилось и в 1831 г. насчитывало почти 150 тысяч. Однако до самой реформы 1832 г. (ч. 24) этот быстро растущий город не мог посылать собственных представителей в парламент. Легко понять, почему Бирмингем той поры был также центром напряженной политической жизни; она здесь кипела: вырабатывались программы, основывались союзы и политические организации, выдвигались лозунги. Диккенс все это знал, но, как подойти к новому предмету, его учители — Филдинг, Смоллетт, Стерн — молодому писателю не показали, а сам он был лишен чувства исторической реальности и не обладал той мастерской техникой, которая помогла бы ему скрыть свой недостаток.

В итоге остается неясным: зачем собственно, Диккенсу понадобилось поселить Уинкля-старшего в Бирмингеме, послать туда Пиквика, взять на себя обязательства и отнестись к ним столь поверхностно? В первоначальном проспекте «Записок Пиквикского клуба» было обещано, что мистер Пиквик, питая пристрастие к прикладному искусству, совершит свое славное путешествие в Бирмингем глубокою зимой. Описанное путешествие к Уинклю-старшему ничего общего с этим обещанием не имеет. Зависело ли это просто от изменения плана (ч. 13), которое заставило Диккенса превратить мистера Пиквика из ученого исследователя в невинную жертву собственного благодушия, или здесь играли роль другие, более глубокие причины? Основательного знакомства с Бирмингемом, особенно как с промышленным центром, у молодого Диккенса не было, а свой метод одностороннего реализма он не мог применять там, где этому не поддавался самый предмет. Большего Диккенс не мог дать, — здесь обнаружились пределы его метода. Пусть страничка, рисующая внешний облик большого промышленного города, подтверждает наблюдательность автора, — но что за этой внешностью могла увидеть фантазия (ч. 26)? Диккенс умел по любой принадлежности человека прочесть внутреннюю биографию ее носителя или владельца, умел видеть один живой комплекс в дверном молотке и его хозяине, в носовом платочке и Джобе Троттере, табакерке и мистере Перкере, в зонтике, красном носе и методистской сущности Стиггинса и т. д. и т. д. Но во всех этих случаях за внешностью он прозревал душу внутренне близкого ему мещанства. И впоследствии он дает едва обозримое разнообразие индивидов и типов пестрого, как само безвкусие, мещанства и лишь изредка отваживается испытать силу своего симпатического понимания на помпезном буржуа вроде сэра Домби («Домби и сын») или дегенерирующем аристократе вроде сэра Лестера Дедлока («Холодный дом»). Почти через два десятка лет (1854 г.) в «Тяжелых временах» Диккенс приподнимает внешнюю завесу, скрывающую жизненное содержание фабричного города. Можно спорить о том, удалось или не удалось писателю изображение типических выразителей этого содержания, будь то рабочий Стивин или фабрикант Баундерби, но бесспорно, что реальную историческую и социальную сущность Кокстауна ему раскрыть не удалось. У молодого Диккенса не было исторического чутья; не приобрел он его и позже, а воображение ничего не может сделать там, где нет опыта и понимания. Исторические романы Диккенса («Барнеби Радж», «Повесть о двух городах»), даже если признать их исторически верными, — что сомнительно, — не опровергают сказанного[72]. Чувством исторической реальности обладает не тот, кто видит только, что настоящее есть продукт прошедшего, — этого мало: в настоящем надо распознавать то, что является зародышем, задатком или обещанием будущего. Со всем своим «радикализмом», в общем поверхностным и морализаторским, Диккенс был слишком мало революционером, чтобы непосредственно ощутить живую реальность данных социальных отношений. Так, мистер Пиквик, отправившийся изучать «нравы и характеры» Англии, стоявшей накануне буржуазной революции, которая была предотвращена только в последний, крайний момент произведенной парламентской реформой (ч. 25), увидел, однако, лишь то, что до него видели герои предшественников Диккенса, наблюдавших нравы и характеры XVIII века. Новым был только свежий, неустановившийся, а потому и волнующий, заражающий симпатией талант мещанина Диккенса.

Не успели наши путешественники встретить в Бирмингеме свое первое утро, не оправились они еще от горького чувства, вызванного неудачным исходом миссии мистера Пиквика, и от похмелья, испытываемого ими в результате стараний Боба Сойера во время путешествия, как Диккенс в дождь, слякоть и грязь погнал их обратно в Лондон. Под проливным дождем проехали путешественники одну за другою остановки: Ковентри — мануфактурный город и сити (ч. 33) в графстве Уорик (Warwick), богатый историческими воспоминаниями, ничем не замечательный Данчерч и Девентри (Daventry) в Нортгемтоншире, только меняя там лошадей и форейторов.

Дождь лил в конце каждого перегона сильнее, чем в начале, и путешественники решили остановиться в Таустере (Towcester), маленьком городке того же графства Нортгемтон. Здесь, в приветливой гостинице «Голова Сарацина», существующей по сей день, хотя название ее было изменено раньше, чем Диккенс начал писать своего «Пиквика» мистер Пиквик и его спутники остались переночевать и оказались свидетелями встречи забытых читателем издателей итенсуиллских газет, каковая встреча ознаменовалась дракой совершенно в духе трактирных потасовок, которые любил изображать Филдинг. Это одна из самых ненужных сцен, — словно фантазия Диккенса истощилась, и он не придумал ничего лучше, чем вытащить на сцену раньше встречавшиеся персонажи, органически не связанные с повестью. Неинтересна эта сцена и по содержанию, если не считать, что она дала все-таки Диккенсу повод намекнуть на политическое значение Бирмингема, куда оба редактора ехали на большое политическое собрание. Наутро мистер Пиквик и его компаньоны «устремились в Лондон», но Диккенс уже не интересуется тем, какой дорогой и как они туда добрались, — он торопится к многочисленным развязкам своей истории.