Коммерция (август 2007)

Больше - нечего

Продавцов на Марке тысячи две, не меньше. Покупателей больше раза, наверное, в два. Народ приезжает занимать места для «торговых точек» в 5-6 утра. Под мостом - места самые козырные. Тут не старушки, а мужики средних лет с антиквариатом: серебряные ложки, старинные аккордеоны, почерневшие деревянные прялки. Цены высокие - триста, пятьсот. «А за этого зайца фарфорового прошу две штуки, это редкая вещь, их всего полторы тысячи выпустили, внизу порядковый номер».

В остальных рядах товар попроще.

Здесь предлагает себя подробная, опрятная русская домашняя нищета. Трижды запаянные и начищенные проволокой кастрюли. Выглаженные, но траченные молью грязно-зеленые кримпленовые костюмы, от которых крепко пахнет мелом, завучем, извлечением корня квадратного, ужасом контрольной. Мятая, как из-под пресса, обувь ЦЕБО. Пожилые девичьи босоножки с бантиком - похоже, свадебные. По этому ассортименту можно догадаться, что хранится в закромах, в сундуках и кладовках стариков, чем наполнены заветные шкатулки, какие книжки остались в серванте. Можно понять, что люди дошли до той стадии нужды, когда бытовой мусор обретает статус Вещи, в нем судорожно начинают искать какую-то ценность и прагматику - и, может быть, даже эстетическое значение, какую-то, так сказать, красоту. Хлам начинает равняться буханке хлеба, пакету молока, катушке ниток, лекарству - тем десяти, тридцати или пятидесяти рублям, которые (может быть, а вдруг?) удастся за него выручить.

Больше им продавать нечего.

Худой и седой Вячеслав, лет семидесяти, в полосатой майке «Олимпиада-80» и кедах - явно ровесниках майки. Продает пластинки и значки. В основном детские.

- Всю жизнь собирал. Думал, внучка заинтересуется, а ей не надо…

Есть ли у него внучка? Не похоже.

Нина Ивановна принесла «хорошую еще одежду».

- Невестка накупит, а носить не носят. Жалко выбрасывать. Вот, смотрите, - фирма иностранная.

- А сами-то нуждаетесь?

- Да не то чтобы. Нормально живем. Есть тут и те, кто от бедности добро продает. Сын пьет, всю бабкину пенсию пропивает, ну, она сюда с последним, что нажито. Сама тут ничего не покупаю. Я, если заработаю что, лучше хлеба хорошего себе куплю.

«Последнее» выглядит так.

На клеенке перед Сергеем Николаевичем - алюминиевые кастрюли и ложки, два граненых стакана. Предлагает утятницу.

- Чугунная! Жена готовила. Теперь померла, дети уехали, к чему мне… Я, между прочим, подполковник, вот и корочка есть. Каждый выходной с Кузьминок езжу. Пенсия четыре тысячи, как тут…

Мальчик приценивается к белой пластмассовой мыльнице.

- Десять. Да, бери за пять, милый. И вот я, значит, подполковник, стою… Полгода себя настраивал, все не мог решиться. Не привыкли мы торговать…

Мы знаем, что пенсия подполковника - совсем не четыре тысячи. Но это не важно. От хорошей жизни не везут сюда из Кузьминок мыльницы и алюминиевые вилки.

Покупатель тоже разношерстный. Бабушка щупает тюль, мечтательно глядит сквозь него на солнце. Два модника-винтажника примеряют серые полуботинки («Новые, подошва кожаная, таких не найдешь!»). Семейство - беженцы? погорельцы? - тащит к платформе покупки: сумки с тряпьем, оцинкованное ведро, в нем хлебница, половник и терка. Суровая златозубая дама приценивается к хрустальной многоярусной безделушке непонятного назначения.

- У меня тут преподаватель институтский джинсовую рубашку купил, за сто рублей отдала. Говорит, я рукава ей вот так обрежу и буду перед студентами франтовать.

- Иной раз придет какой. Надо брюки. Ну на тебе брюки, пятьдесят рублей брюки. А он: ну нет у меня пятьдесят, отдай за тридцать! Пожалеешь, отдашь…

А как не отдать?