Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России

Коммуна как наиболее радикальная из возможных форм коллективизации должна была подавать не охваченному коллективизацией крестьянству особенно яркий пример. Наряду с этим предполагалось, что они будут делать значительный вклад в государственные закупки зерновых и отдавать на рынок излишки продукции своих вспомогательных производств. В обмен коммуны рассчитывали на помощь государственных структур в снабжении сельскохозяйственным инвентарем и промышленными товарами.

Нашей задачей в этой главе является проследить, как в саморепрезентациях коммун, согласно их опубликованным материалам, представляется организация производства и сбыт продуктов. Большая часть этих материалов относится к периоду расцвета нэпа и, хотя и в специфическом пропагандистском преломлении, отражает некоторые стороны жизни образцовых коммун. Тотальная фальсификация и полный отрыв исследуемых нами текстов от действительности наступят позднее, начиная с 1928 года.

Элементы рыночной экономики и усиление роли денежного обращения имели неоднозначное влияние на коммуны. На основании имеющихся в публикациях цифр можно заключить, что нэп подтолкнул образцовые коммуны не довольствоваться экономической самодостаточностью и уплатой продналога в натуральном виде. Нэп (точнее, конкуренция с частными сельхозпроизводителями) побуждает коммуны продавать свои товары не только для того, чтобы приобретать предметы потребления, но и чтобы инвестировать в производство.

Общее ощущение, которое стремятся передать авторы самоописаний, таково: коммуны — это инородное тело в частнособственническом сельском хозяйство. Они, однако, остро нуждаются в помощи государства и не получают ее в достаточном объеме. Те из них, что выжили в период военного коммунизма и Гражданской войны, приняли вызов. После 1923 года было уже поздно возвращаться к традиционному хозяйствованию, особенно в тех случаях, когда коммуны были основаны не на едином большом участке прежнего землевладельца, а на объединенных наделах участников коммуны, прежде страдавших от чересполосицы.

Как отмечает Шейла Фитцпатрик, в отношении своего внутреннего устройства советский колхоз — и коммуна как одна из его разновидностей — не являлся в 1920-е годы чем-то заданным и форма его находилась в процессе творения. Он должен был стать тем, что сделают из него крестьяне и местное руководство, давая ответы на ключевые вопросы, остававшиеся до поры до времени открытыми: совпадает ли колхоз с деревней (с общиной)? Что нужно обобществлять, а что можно не обобществлять? Можно ли держать корову, лошадь, кур? Можно ли со своего огорода торговать на рынке? Можно ли уходить на заработки?[257] Оформление отношений крестьян и власти, навязывавшей колхозы, выглядит как «переговоры» или перетягивание каната по поводу базовых требований крестьян к неизбежной теперь для них колхозной жизни: разрешить держать лошадь и выращивать на своем участке что-то, что не облагается налогом, начинать с самообеспечения, а не с выполнения плана по хлебозаготовкам. В текстах брошюр и статей об образцовых коммунах мы практически не находим следов этих переговоров, однако в статьях «Коллективиста», особенно в тех, где предлагаются в качестве обмена положительным опытом различные формы организации труда, более комфортные для крестьян, можно иногда усмотреть попытки найти приемлемые для власти компромиссные формы.

Организация труда

Описания начального периода становления всегда окрашены в героические тона: с 1918 по 1923 год коммуны подвергались агрессивному давлению внешнего окружения. Брошюры излагают истории, из которых можно сделать только один вывод: чтобы выжить, приходилось трудиться в крайнем напряжении сил и с винтовкой на плече, в условиях постоянной опасности бандитских набегов, на грани человеческих способностей, и бедняки и городской пролетариат, основавшие коммуны, в отличие от временно примкнувших в коммунам зажиточных крестьян, были готовы к такой самоотверженной жизни. В реальности коммуны времен Гражданской войны были, по крайней мере отчасти, формой выживания для тех, кто хотел оградиться от новой власти: вся деревня сдавала продовольствие по продразверстке, а коммуна, наоборот, что-то получала от новой власти — в том числе и льготы по разверстке.[258]

Во всех отчетах отмечается, что выход зажиточных крестьян из коммун в начале нэпа был чем-то вроде самоочищения, оздоровившего атмосферу в коллективе. Дело представлено так, что вступление в коммуну представителей беднейшего крестьянства и возвращение с фронта бывших коммунаров восстанавливает однородность группы, а это рассматривается как безусловное благо.

Однако коммунары были вынуждены констатировать, что как раз в тот момент, когда состав коммуны оказывался гомогенным, в коллективе проявлялись и другие, внутренние, разлагающие факторы — лень и разгильдяйство. Лозунг «от каждого по способностям» оказывался утопичным. При уравнительном подходе отсутствовала связь трудового вклада и потребляемой доли благ, а отсюда возникали и проблемы в организации труда, ср. такое наблюдение, куда более откровенное, чем те, что можно встретить в рассматриваемых материалах пропаганды: «Почти везде, где была введена уравнительная поденщина, в результате получалось равнение на худших работников. Поднимались бесконечные споры: я переработал... ты недоработал... а затем выход членов и общий развал хозяйства».[259] Уравнительный подход, особенно на первых порах, встречался нередко. Из того же источника мы узнаем о том, например, что и в конце 1920-х в коммуне «8 октября» Московского округа не было нормировок для труда, работали «без счета, по-крестьянски», правда, это не значит, что работали мало — в горячую пору и по 18 часов в сутки. При этом каждому коммунару, какую бы он работу ни выполнял, выплачивалось на его личные потребности 35 рублей в месяц, из которых 15 рублей удерживалось на коллективный стол.[260] Отметим, что деньги как элемент отношений внутри коммуны вводятся в обиход довольно поздно, а уравнительное распределение запросто обходится без денег.

Без счета, «по-крестьянски» — значит, в данном случае, отстало и нерационально. Для начала рабочий график каждого члена коммуны нужно было рационально упорядочить. Это оказывалось совсем непросто. С одной стороны, не в привычках крестьян было вести учет затраченного рабочего времени. С другой — сами по себе такие подсчеты вели к осознанию неравенства разных работ и работников, к рассуждениям о разном вкладе участников коммуны. Наряду с затраченным рабочим временем нужно было учитывать и тяжес ть производимой работы. В некоторых коммунах расчетные таблицы содержали до восьми категорий работ, различающихся по тяжести. В бригадах предписывалось иметь тетради, в которых каждый день записывалось количество часов и категория выполненных работ. В конце недели часы подсчитывались, а бригадир удостоверял подсчеты своей подписью. Это оказывалось причиной бесконечных ссор, потому что сам работник не всегда способен объективно оценить количество работы и качество ее выполнения, а также учесть ее тяжесть. К тому же всегда находился кто-нибудь, кто пытался опротестовать отнесение своего товарища в разряд выполнивших тяжелую работу.

В образцовой коммуне «Пролетарская Воля» основания для классификации работ зафиксированы в специальном «Уставе внутреннего распорядка», целиком посвященном распределению и нормированию трудозатрат.[261] Коммуна декларирует, что она гордится тем, что руководствуется принципом «От каждого по способностям, каждому — по потребностям». При этом проводится различие между трудом специалистов и избранных квалифицированных кадров, с одной стороны, и простых сельхозрабочнх — с другой; плюс к тому по степени трудоспособности все разделяются на вполне трудоспособных и «полурабочих». И качестве единицы измерения трудового вклада принимается рабочий день продолжительностью 8 часов. Отработав 300 таких условных дней, трудоспособный коммунар тем самым возмещает коммуне тот прожиточный минимум, который коммуна ему обеспечивает. Устав определяет, как трудодни зачитываются специалистам: так, завхоз, старший конюх и жоном за свою работу получают 365 дней, секретарь комячейки — 72 (и это значит, что остальные трудодни он должен набрать на других работах), учитель за урок получает час, а режиссер за каждый спектакль — два трудодня. Дежурства по кухне и, скажем, уборка клуба комсомолками тоже оцениваются трудоднями. Норма по времени сама по себе недостаточна для оценки трудового вклада, поэтому есть и некоторые попытки определить и норму выработки, — правда, в уставе речь идет только об отдельных видах деятельности (например, предполагается, что хлебопечение для коммуны в течение года занимает 450 трудодней, которые распределяются как 300 и 150 на двух человек); в отношении других работ имеется ссылка на нормативные документы.

Когда специалисты и исполнители выборных должностей участвуют в «рядовых физических работах», это зачитывается отдельно. Они не имеют права отказаться от таких работ в страду, но вне страды могут в свободное от исполнения обязанностей время выполнять работы по специальности и вне коммуны, внося заработанные средства в кассу коммуны.

Трудодни же служат и средством наказания: их отбирают у тех, кто провинился — прогулял работу, допустил недобросовестность или нанес коммуне материальный ущерб.

Ни в одной из брошюр с описаниями коммун, обследованных до 1925 года, никак не упоминаются зарплаты или денежное довольствие коммунаров. Если подобные случаи и были, то такие выплаты могли производиться по остаточному принципу: в конце года, когда был уплачен налог и сделаны все необходимые закупки. Показательно, что брошюры создают картину, в соответствии с которой образцовые коммуны прилагали усилия прежде всего к закупке качественного сельскохозяйственного инвентаря и породистого скота, предметы же потребления, которые, впрочем, трудно было достать (все было в дефиците: соль, чай, керосин, ткани), закупались не в первую очередь.

Авторы опубликованных материалов стремятся засвидетельствовать, что коммуны сумели четко организовать работу и сформировать у коммунаров сознательное отношение к труду и чувство ответственности. Так, например, коммуна «Пролетарская Воля» с гордостью сообщает, что в конце 1922 года рассматривалось предложение о выдаче денежных премий по итогам года. Однако на общем собрании коммунары заявили, что отработали лишь норму, установленную для каждой категории рабочих. Премии за это выглядят в их глазах оскорбительными, поэтому принимается единогласное решение: лучшим работникам будет выноситься публичная благодарность, а имена лентяев будут вывешены на «черную доску».[262]

Создается — безусловно, ни в коей мере не соответствующее действительности — представление о том, что и в условиях отсутствия оплаты удавалось поддерживать достаточный уровень трудовой дисциплины. Могло ли сколько-нибудь долго оставаться эффективным уравнительное распределение? И как оно должно было быть организовано?

Художественная литература, откликающаяся на злобу дня, заостряет углы и не может служит!) документом, но тем не менее дает точное ощущение сути происходящего. Вспоминается, как Андрей Платонов в «Чевенгуре» изображает заседание правления коммуны «Дружба бедняка». Это полное горькой иронии описание того, как бюрократизированная и основанная на сложной номенклатуре должностей система распределения в коммуне может быть никак не связана с производством. Повествование в «Чевенгуре» иногда поражает весьма достоверными жизненными подробностями, и материалы о жизни коммун позволяют разглядеть в этих подробностях большую близость к жизни, чем мог бы подумать обычный читатель. К числу таких подробностей относится и этот фрагмент:

Статьи и журнале «Коллективист» середины 1920-х позволяют сделать вывод, что эффективность труда была серьезной проблемой во многих коммунах. Пока не ввели оплату труда и систему учета трудового вклада каждого работника, заинтересованность в результатах труда отсутствовала и об эффективности говорить не приходилось.[264]

Когда появился Примерный устав коммуны 1926 года, где указывалось, что работники должны, кроме всего прочего, получать плату за свой труд, не все коммуны поспешили согласиться с этим предписанием или, по крайней мере, так это показывают в материалах конца 1920-х годов. С одной стороны, введение заработной платы могло видеться самым убежденным коммунарам предательством этики эгалитаризма первых лет коммунизма. Однако, скорее всего, это было вынужденной мерой, обусловленной реалиями жизни: иначе распад коммуны был бы неизбежен. Так, в Образцовой коммуне им. Ленина в Тамбовской губернии (коммуна «американцев»-реэмигрантов) перешли к режиму заработной платы лишь весной 1928 года после долгих размышлений и серьезных изменений в укладе коллективной жизни. Фактически от изначального принципа распределения «каждому по потребностям», реализовывавшемся в той мере, в какой коммуна могла это обеспечить, перешли к распределению по труду. Едва ли было возможно продолжать пользоваться системой эгалитарного распределения благ среди коммунаров в условиях, когда воплощение идеала совместного труда и равенства не оправдывали ожиданий: многие коммунары и, в частности, реэмигранты выходили из нее и уезжали обратно, а к 1925 году больше сорока процентов работавших в полеводстве были не членами коммуны, а наемными батраками, на оплату которых уходила примерно треть всех доходов от продажи продукции.[265] Никаких следов подобного (довольно типичного для коммун) положения вещей в брошюре 1929 года найти нельзя.

Что касается образцовой «Пролетарской воли», то писатель Федор Панферов в своем очерке, опубликованном в эпоху оттепели, по следам своих впечатлений рассуждает о том, как соотносятся лозунги и реальная деятельность коммунаров. Большой плакат обращает на себя его внимание: «Подгонка рублем — позор для коммунара!» Писатель идет по коммуне и видит породистого быка с необрезанными копытами, который не может нормально ходить. Никто из коммунаров не обращает внимание — нечем, якобы, копыта подрезать. Писатель вытаскивает из плетня обломок косы и с помощью коммунаров остригает копыта быку. «Почему же при наличии таких условий, как хорошее пастбище, призывный плакат: “Подгонка рублем — позор для коммунара!”, породистый рогатый скот (и люди в общем хорошие [...]), — почему же одни коммунары шелка ют семечки, другие, сидя на бревнах, курят “вырви глаз”, и никто не хочет убрать из-под коров навоз или быку обрезать копыта? В чем же дело?»[266]

Так что картина, нарисованная А. Платоновым, вполне возможно, совсем не так далека от истины. Распределение по труду, введение норм и оплаты было, вероятно, одним из немногих возможных способов заставить коммунаров трудиться. Более позднее описание, фиксирующее ситуацию 1928—1929 годов в коммуне «Пролетарская Воля», свидетельствует о том, что переход от эгалитарного распределения к системе строгого учета трудового вклада вылился в сложную нормировочную и бухгалтерскую систему. Она подразумевала наряды на работы, в том числе особые наряды на случайные и сдельные работы, акты о выполнении работ, наличие у каждого коммунара учетно-трудовой книжки и личной карточки по учету работ, утвержденные формы расчетных ведомостей.[267] В системе учета были приняты баллы, разряды, коэффициенты — все это требуется, чтобы учесть качество работы, квалификацию, хозяйственность, инициативность и аккуратность. При этом особо выделено требование «крепкой трудовой дисциплины». Принятый в 1929 году, после укрупнения коммуны, новый устав вводит в качестве дисциплинарных и воспитательных мер разнообразные взыскания «за умышленное упущение» и «недобросовестное отношение» к своему трудовому долгу, п «меры поощрения “за интенсивность и сознательность выполнения своего трудового долга”. [...] За каждый пропущенный день списывается со счета члена два проработанных дня, а за причиненный коммуне убыток — стоимость убытка; мера поощрения [...] имеет чисто моральное значение и заключается в чествовании героев труда».[268] Взысканием, согласно уставу, является строгий выговор с предупреждением, а при повторном проступке и исключение из коммуны. Взыскания налагаются «за склоку, ругань, за половую распущенность, за пьянство, за нарушение дисциплины и другие проступки, дискредитирующие коммуну».[269] Дух нового времени чувствовался и в новых нормативных документах. Пункт 132 устава выглядит так: «За распространение ложных слухов и агитацию, направленную к развалу, виновные исключаются из состава членов коммуны и предаются суду».[270]

Из Кирсановской коммуны американцев-реэмигрантов в том же году сообщают о практикуемых там взысканиях за опоздания: за появление на работе через 5—20 минут после второго звонка удерживается из зарплаты одна четверть дневного заработка, за большее — провинившиеся лишаются нрава па получение работы в течение дня, причем стоимость столования вычитается из предыдущего заработка; сходные взыскаяния и за уходе работы раньше времени.[271] Впрочем, мы не знаем, насколько строго эти правила соблюдались в реальности.

Трудодни как способ нормирования времени лежали в основе учета труда во всех коммунах; конкретные варианты норм могли отличаться. Как правило, предписывались 300 дней в гад для мужчин, 260 дней для женщин, 100—150 дней для подростков. Устанавливалась продолжительность рабочего дня: для взрослого населения рабочий день длится от 8 до 10 часов, а для подростков — от 4 до 6 часов. В период летних работ трудовой день для взрослых может быть увеличен до 12—14 часов.

Заработные платы устанавливались в зависимости от профессиональной категории. Например, в коммуне «III Интернационал» оплата груда производилась следующим образом: в зимний период применяется сдельная и постоянная месячная плата. В летний период оплата поденная (кроме специалистов, у которых есть месячная ставка в течение всего года). В 1928 году тяжелый физический труд оплачивался исходя из 1 рубля 20 копеек в день, легкие работы — 90 копеек. Подростки получали 60 копеек за свой рабочий день. Трактористы оплачивались отдельно из расчета 2 рубля за гектар вспашки тяжелой почвы, 1 рубль 40 копеек за гектар более легкой почвы, за дискование и посев — по 40 коп. с гектара.[272] Интересно, что в качестве наказания за неявку па работы применяются денежные штрафы.

Заметим, что, хотя в наших брошюрах такие случаи и не описаны, есть основания полагать, что с середины 1920-х годов во многих коммунах вводились свои собственные «деньги», которые могли иметь и собственно денежный эквивалент, но преимущественно использовались для расчетов внутри коммуны. Скажем, в Костромском округе, в коммуне «Карл Маркс», за единицу учета взята «марка, которая до конца года стоит 10 коп. Коммуна расплачивается так: скотнице за уходи за дойку 10 коров пишется 12 марок в день; кухарке за готовку па 20 чел. пишется 10 марок; за пилку, колку и укладку 1 куб. метра дров пишется 6 марок и т. д.»[273] В аналогичной функции выступают разнообразные чеки, жетоны, боны, марки. За обед, табак, сахар, хлеб, иногда и за предметы обихода, распределяемые в коммуне, требуется расплачиваться такими «особыми трудовыми знаками», вроде следующего, применяемого в коммуне «Красный Октябрь» Пензенского округа. Это кусочек бумаги, на котором написано: «Внутренний трудовой расчетный знак производственной сельскохозяйственной коммуны “Красный Октябрь” Пензенского округа и района, село Михайловка. Достоинством 6 (шесть) трудоминут». Знак этот заверен подписями председателя и членов совета коммуны, а также казначея.[274] Если коммунар желает купить что-либо за пределами коммуны, то оп обменивает свои боны у казначея па республиканские деньги.

Введение подобных знаков оплаты даже рекомендовалось как передовой опыт, однако наделе, вполне возможно, оказывалось частью своеобразной игры в строгий учет и советскую бюрократию — игры, отвлекавшей па себя значительные ресурсы. Бюрократизированный советский внутренний распорядок мог запросто оказываться фасадом, за которым скрывались бесхозяйственность и воровство.

После уравнительного распределения первых лет существования коммун, введение учета труда и дифференцированной оплаты выглядит как новшество — распределение не по потребности, а по количеству трупа. Термин «хозрасчет» только входит в русский язык и в 1925 году еще пишется в кавычках.[275]

Адриан Топоров, постоянный автор корреспонденций «Коллективиста» с Алтая и выдающийся просветитель (см. о его деятельности в гл. 4), под псевдонимом Атов приводит отзывы о хозрасчете руководителей и рядовых коммунаров коммуны «Крестьянин» Барнаульского округа. Эти отзывы даны как прямая речь коммунаров, причем А. Топоров, в отличие, возможно, от других авторов корреспонденций, действительно записывал реальные высказывания крестьян (не только для публикации в журнале «Коллективист»), Они позволяют нам воочию представить себе, что же было в коммуне прежде, до введения хозрасчета:

Тот же автор пишет о проблемах, связанных с новой системой оплаты и появившейся возможностью заработать. С точки зрения коммунарской морали он оценивает поведение крестьян, которые устали от беспросветной нищеты и готовы на все, лишь бы воспользоваться этой возможностью, про которую — как потом окажется, справедливо — полагают, что она не навсегда: «Погоня за деньгой заставляет женщин-коммунарок идти прямо-таки на каторжный, совсем не женский труд. [...] Образовался особый вид коммунаров-скопидомов. Они в работе тянутся изо всех.кил, излишки зарплаты расходуют на покупку мануфактуры и прочего добра и складывают все это в сундуки “на всякий случай”».[277]

Вообще, появление зарплаты, особенно если коммунар зарабатывает еще и вне коммуны, потенциально ведет к расслоению состава коммуны. Высокие ставки «начальству» и «спецам» иногда ведут к тому, что жены этих коммунаров мало участвуют в общей работе. Им не нужно зарабатывать, потому что достаточно заработали их мужья. На таких женщин косо смотрят простые коммунары, как и па тех, кто «отделяется от массы»: получая на государственной или общественной службе жалование, не вносят его в общий фонд целиком, а тратят на себя.

Отделяющиеся от массы специалисты и управляющий персонал — угроза коммунарскому духу. Как сделать так, чтобы неравенство не разрушало коммуну, а все участники ее чувствовали себя причастными к управлению? Такого рода вопросы в середине 1920-х становятся предметом обсуждения. Подробный очерк системы управления в Бессарабской сельхозкоммуне — хороший тому пример.[278]

В коммуне имеется избираемая на общем собрании контрольная комиссия — специальный «орган охраны внутренней спайки и быта коммуны». Если кто-то не выполняет хозяйственных заданий, ссорится, плохо живет с женой, повел себя плохо в общественном месте, нарушил установленный порядок, — контрольная комиссия все это разбирает, взвешивает, оценивает с точки зрения интересов коммуны и ее единства, а затем выносит свое решение на утверждение Совета и Общего Собрания. Фактически это те функции, которые в дальнейшем лягут на товарищеские суды, однако полномочия этой комиссии шире: например, она «прощупывает вновь вступающих и дает заключение о них».[279]

В Бессарабской коммуне предусмотрена переходящая должность дежурного по коммуне. Это в высшей степени примечательно, хотя в советских сельскохозяйственных коммунах, насколько можно судить, этот опыт не получил большого распространения.[280] Каждый коммунар и коммунарка по очереди по особому календарному списку несут это дежурство. Как сформулировано в статье с опорой, видимо, на принятые в коммуне правила, «дежурный есть высшее административное лицо внутри коммуны, отвечающее перед Советом за свои действия и несущее полную моральную ответственность за хозяйственное и внутреннее положение коммуны в целом». Дальше перечисляется, что сюда входит: наряды, снабжение, выделение и т. п. Дежурный следит за тем, чтобы все было вовремя и хорошо сделано (ремонт, подготовка работ, питание и т. п. ). Он координирует работу отдельных частей хозяйства.[281]

Такой подход радикально меняет отношения управляющих и управляемых: тяжесть управления лежит на дежурном, а так как дежурят по очереди, то, тем самым, тяжесть управления коммуной лежит на общей массе коммунаров. В результате «верхушка, самая сознательная и деятельная часть коммуны (актив), не оторвана, а растворена в общей массе коммунаров».[282] А публикация достижений каждого оказывается воспитательной и побуждающей к усердию мерой («правильное и выпуклое отражение достижений отдельных коммунаров или отсутствия таковых, выявленные бухгалтерией на каждого коммунара в отдельности и изображенные в виде диаграммы»).[283]

Коммуны, ориентированные па такие методы поощрения и взыскания в сочетании с эгалитарным распределением, не спешили с введением сдельной оплаты и зарплат. Коммуна «Кудрово-2» под Ленинградом ввела систему помесячной заработной платы только в 1930 году; плата начислялась в соответствии с принятыми в коммуне профессиональными категориями и составляла от 33 до 60 рублей в месяц специалистам (в их числе были, например, и трактористы, получавшие меньше, чем кузнецы, сапожники и столяры). Все неспециалисты получали одинаковую заработную плату — 1 рубль 20 копеек в день. Коммуна ежемесячно выплачивала каждому 90% заработной платы, а остальные 10% копились в течение года и выплачивались в конце года лишь в том случае, если коммуна была удовлетворена трудом данного коммунара. Подростки в 1930 году работали только летом, по 6 часов вдень, и получали 60 копеек за рабочий день.[284]

В Образцовой коммуне им. Ленина (Тамбовская губ.) использовали другую систему, данные о которой относятся к 1928 году: здесь не учитываются профессиональные категории, и всему взрослому населению платят по 70 копеек в день за легкую работу и по 75 копеек в день — за более трудоемкую. Нет сведений, были ли эти выплаты ежемесячными. Заработные платы в этот период, то есть в 1928 году, ниже, чем в коммуне «Кудрово-2», но коммуна им. Ленина выдает пособие (40 рублей в год) на каждого ребенка до 14 лет. Так, для семей, состоящих из двух родителей и трех детей, годовые заработные платы составляют приблизительно 225 рублей у отца (300 дней по 75 копеек) и 128 рублей у матери (260 дней по 70 копеек), плюс 120 рублей — пособие на детей для покупки одежды и обуви, то есть всего 473 рубля. С подобной семьи вычитается сумма на пропитание в размере 9 рублей с человека в месяц.[285] Отметим, что в этом же источнике 1929 года мельком упоминается и принцип сдельной оплаты, который, как там утверждается, повышает производительность труда. Этот принцип, однако, не вполне согласуется с только что описанной системой. Известно, что оценка трудодней в денежном и в натуральном измерении в колхозах обычно производилась после подведения итогов за год, а они за редкими исключениями имели обыкновение быть плачевными.

Некоторые коммуны, о которых больше сведений, в отношении пропитания и проживания отличали работоспособных коммунаров от детей и стариков: для последних двух категорий и то, и другое бесплатно. Кроме того, жители пожилого возраста ежемесячно получают небольшую сумму денег на карманные расходы. Наконец, нужно отметить еще один важный фактор: декларируется гендерное равенство. Во всех коммунах за одинаковую работу женщины и мужчины получали, судя по публикациям, одинаковую заработную плату (ниже, в главе 4, мы обратимся к рассмотрению этого вопроса более подробно). Если в коммуне им. Ленина на Тамбовщине женщина получает лишь 70 копеек, то это из-за того, что женщин чаще назначали на легкие работы.

Все эти подробности, касающиеся оплаты труда, дают возможность заключить, что с того момента, как заработные платы были установлены, они выплачивались не только в конце года. Этот факт поднимает проблему соотношения нормы трудодней, которые коммунар должен отработать, и реально отработанных трудодней. Некоторые коммуны не могли предоставить коммунарам работу в течение всего года, особенно в зимний период, из-за отсутствия необходимых мастерских и ремесленного производства. Только хорошо обеспеченные в этом отношении коммуны могли выплачивать заработную плату в течение года.

Так, коммуна «III Интернационал» признает, что из 30 816 установленных трудодней действительно отработаны лишь 12 197. Остаток (18 619 трудодней) приходится на зимний период, чем и объясняется двойная система оплаты: заработная плата высчитывается летом из расчета за день, а зимой — за месяц.[286] Сверхурочные часы, отработанные коммунарами летом в период жатвы и молотьбы, отдельно не оплачивались. Кроме того, ни одна их этих коммун не может обойтись без нанятых работников. Правда, как пишут о Федоровской коммуне и коммуне им. Троцкого в Кубанско-Черноморской области, у иих получалось обходиться без наемных рабочих, чем они и гордились. Но сам факт этот довольно сомнителен и совершенно нетипичен, о чем публикации умалчивают.

С момента появления второго примерного устава (1919) коммунам разрешается использовать наемную рабочую силу, но только на ограниченный срок; уже и это является некоторым послаблением по отношению к первому уставу, 1918 года.[287] Вплоть до 1925 года предполагается, что сезонные работники получают плату натурой; фиксированная денежная плата появляется в 1926 году и кидается как специалистам, так и простым рабочим.

Наемная рабочая сила играла важную роль в жизни образцовых коммун, и «III Интернационал» тут не исключение. В 1927—1928 году, как можно подсчитать па основании приведенной в публикации статистики, 8,5% всего объема трудозатрат приходятся па наемных работников.[288] И не исключено, что эти данные приуменьшают долю наемного труда.[289]

Широкое использование паемного труда, разные формы материального стимулирования, а также введение в практику коммунарского хозяйствования элементов личной ответственности и частичного разо-бобществления труда — все это были разные возможные направления экспериментирования. Пределы экспериментирования не были установлены однозначно, поэтому в рамках коммуны как организационной формы мы встречаем и такие вполне разумные, но рискующие попасть под огонь идеологической критики попытки улучшить эффективность труда, как распределение скота и закрепление его за семьями. Не возврат ли это к единоличному хозяйству? Этим вопросом в рубрике «Делитесь опытом коллективного труда» задается автор публикации 1927 года, рассказы-мающей о том, как в одной коммуне скот решили закрепить за семьями для лучшего ухода, хотя совет коммуны и продолжал распоряжаться его использованием. Коровы, свиньи, гуси дают доход, идущий на улучшение быта семьи, а излишний доход и приплод предписано сдавать по установленной цене совету для снабжения других коммунаров.[290] Автор отмечает эффективность этой меры: исчезли склоки и разногласия, а в зимнее время не нужно никаких нарядов, потому что все сами распоряжаются работами, и если кто-то будет плохо смотреть за скотиной, ее отберут, а провинившегося выгонят из коммуны. В результате у совета теперь больше времени для серьезных, а не мелочных дел. «И молока хватает, и масло появилось, и ссоры улеглись».

Однако угроза быть обвиненными в уклонизме и перерожденчестве, по-видимому, была тем более актуальной, что зачастую крестьяне использовали коммуну как организационную форму, позволявшую им удобнее противостоять власти при сохранении удобных им отношений, позволявших выжить и преуспеть. Некоторые такие случаи как раз и истолковываются как «перерождение в кулацкое хозяйство». Типичное описание такой ситуации: две семьи из числящихся в коммуне четырех владеют всем, при этом они разбогатели, используя кредиты, взятые от имени коммуны, новых членов не принимают, для вида проводят собрания, используют в хозяйстве трактор, молотилку, построили сыроварню.[291] Обсуждение того, может ли коммуна состоять из родственников и какова обязательная доля неродственников среди членов коммуны, появлялись на страницах «Коллективиста».

Однако самое важное из нововведений времен НЭПа — принцип материальной заинтересованности работника в результатах своего труда — сам по себе не ставился под сомнение. В дополнение к очевидному и описанному выше, можно указать еще несколько факторов, которые могли косвенно способствовать тому, чтобы коммуны упорядочили учет затрат труда и ввели в той или иной форме заработную плату.

Как отмечают многие авторы, вплоть до 1923—1924 годов коммунары работали «на глаз», без долгосрочного планирования севооборота. Переход к системам севооборота, включавшим многие культуры, введение кормовых культур, создание ирригационных систем в засушливых регионах вынудило коммуны планировать разделение труда не по способностям каждого коммунара, а в соответствии с планом. Советы агрономов, консультировавших коммуны и не на постоянной основе, были серьезным стимулом для коммунаров.

Коммуны получали денежные банковские займы реже, чем это им требовалось; притом займы предоставлялись только тем коммунам, которые могли показать обоснованные планы строительства, обработки земли и улучшения мясного скота на несколько лет вперед. Эти займы постепенно заменили натуральные кредиты (семена), которые коммуны получали до 1922—1923 годов.

Начиная с 1922 года переход от экономики выживания к экономике инвестиций и развития заставил коммуны заняться продажами своей продукции. Им пришлось создать то, чего до этого момента не существовало в среде крестьянства: освоить бухгалтерию, учет производственных затрат и, в частности, труда коммунаров. С 1925 года роль бухгалтера в коммунах становится ключевой. Бухгалтеров либо нанимали на стороне, либо выбирали из получивших образование членов коммуны, которым помогали подростки, прошедшие несколько классов школы. Это было весьма серьезным изменением, но его необходимость была очевидна для руководства коммун. В дальнейшем сложность задач бухгалтера и его роль как лица, отвечающего за отчетность, которая должна удовлетворять, запросы вышестоящих инстанций, будет только повышаться.

Наконец, выйдя из тотальной бедности, коммунары пожелали удовлетворить, такие повседневные потребности, которые прежде показались бы непомерными: лучше одеться, получить карманные деньги на мелкие личные расходы. Такие потребности, как следует из публикаций, были очень скромными, но все же имелись. Это могло быть одним из факторов, повлиявших на введение денежной оплаты труда, или, во всяком случае, на выделение коммунарам небольших денежных авансов еще до того, как была принята система зарплаты. Один из участников донской коммуны «Новая Жизнь» отмечает: «Пойти в гости или купить за 11 коп. папирос не на что. Личных копеек не имеешь, а просить у совета как-то у нас не принято».[292]

Таким образом, картина, которую рисуют исследуемые материалы, предполагает три этапа становления системы организации труда. До 1923 года имеет место труд аврального характера в условиях жесткого давления со стороны внешнего окружения (прибавим сюда засуху и неурожай 1921 —1922); о единообразной системе учета и оплаты труда речь не идет. С 1923 по 1926 год работают «на глаз», постепенно отступая от принципа «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям»: вводится более или менее дотошная система подсчета трудового вклада коммунаров, хотя и не предполагающая обязательного пересчета трудозатрат в денежном выражении. Наконец, начиная с 1926 года вводится рациональное планирование работ, учет количества и качества выполненной работы, а также система заработной платы. Материалы, опубликованные после 1923 года, стремятся продемонстрировать высокую сознательность коммунаров, понимающих, что полноценный трудовой вклад каждого является залогом процветания коммуны в целом. Однако они же свидетельствуют о непреложной закономерности: в условиях, когда материальное благополучие не зависит от трудового вклада, требуются специальные усилия, чтобы заставить людей работать.

Земля

Роль земли в жизни коммун имела два важных аспекта: экономический и психологический. И Р. Уэссон, и Б. Гришаев в своих трудах по советской аграрной истории указывают, что гораздо больше коммун образовалось на объединенных крестьянских землях и лить меньшинство воспользовалось бывшими господскими владениями. Оба автора уточняют, что в июле 1918 года Комиссариат земледелия насчитал 500 сельских коммун. Происхождение земельных владений указывалось лишь для 217 коммун: 172 из них образовались па объединенных крестьянских землях, 30 — на бывших господских владениях, 3 — на территориях бывших монастырей, 11 переехали в Сибирь, чтобы обосноваться на свободных землях.[293] Тот факт, что из 16 коммун, которые попали в поле зрения нашей работы, 9 были образованы на территориях бывших господских владений, никак не может оспорить эту точку зрения, потому что наши материалы никоим образом не могут считаться репрезентативными в этом отношении.

Советские власти, похоже, не очень охотно давали разрешение на использование коммунами бывших господских владений даже в первые послереволюционные годы. В последующем же окажется достаточное число разорившихся коммун, чтобы перераспределять наделы, в том числе и бывшие господские, отдавая их новым коллективным хозяйствам. В качестве примера можно упомянуть коммуну «Кудрово-2» под Ленинградом. Жители «Кудрово-1» из-за нехватки земли решили разбиться на две группы, одна из которыхдолжна была уехать в Сибирь; местные власти, однако, предложили коммунарам обосноваться на землях разорившейся артели.

Интересно, что добровольное переселение на новые земли, порой на другой конец страны, не было чем-то из ряда вон выходящим; более того, глкая миграция поддерживалась государством, поскольку на определенных этапах отвечала целям государственной политики. В журнале колхоз-центра есть рассказы и о таких коммунах, которые искали и находили себе новое пристанище. Например, севернорусские крестьяне в составе семи семей (34 едока) переезжают к Крым и начинают заниматься виноградарством и виноделием; «Тесно, невмоготу стало жить на узких и малоурожайных полосках Северо-Двинской губ., и будущие коммунары решили переселиться. Послали ходоков. Нашли возможным обосноваться в Крыму и, запродав свой скарб и имущество, купили на 1 Всесоюзной выставке “Фордзон”, погрузились в вагоны — и поехали в незнакомый край строить свою жизнь на новых началах».[294] Покупка трактора крестьянами, которым стало невмоготу жить па малоурожайных северных землях, впечатляет.

Журнал публикует справочную информацию о государственной поддержке, скидках ходокам, устройстве переселенческих пунктов на узловых станциях, освобождении от налога на несколько лет, о льготах и ссудах. Для переселения в 1928 году открыты Сибирь, Дальний Восток, Урал, Саратовская и Самарская губернии, Черноморский округ Северо-Кавказского края. Районы выхода, среди которых распределяются наряды на переселение, следующие: Украина, Белоруссия и несколько губерний РСФСР — Орловская, Тамбовская, Курская, Пензенская, Воронежская, Тульская, Рязанская, Брянская и Смоленская, а также некоторые другие губернии, где отдельные местности страдают от малоземелья.[295]

На этом фоне, например, попытки дать землю безработному еврейскому населению и переселение евреев в Крым (с 1925 года) и в Биробиджан (после 1928), затронувшее более 100 тысяч человек, оказываются в русле переселенческой политики государства. Впоследствии эта политика не исключала и массовых насильственных переселений отдельных социальных и этнических групп. Для планирования и организации «сельскохозяйственного» переселения в 1924 году даже был создан специальный орган — Всесоюзный переселенческий комитет при ЦИК СССР.[296]

Многих беднейших крестьян привлекало в коммуны то, что тут цельный надел земли принадлежал одному хозяину — коммуне. На этом цельном наделе можно было использовать более сложную и механизированную агротехнику. Но еще нужно было, чтобы на этот надел или его части не претендовали ни крестьяне-единоличники, ни государство. Неточности в кадастровом учете были источником многочисленных тяжб между крестьянами и коммунами по вопросам межевания. Спорили и по поводу земель, которые требовали вернуть выходящие из коммун крестьяне. То обстоятельство, что власти могли отобрать у коммуны часть выделенных им земель (и в опубликованных материалах мы находим упоминания об этом), порождало чувство незащищенности, сделавшее свой вклад в отток крестьян из коммун. В рассматриваемых нами материалах есть свидетельства того, что по крайней мере у пяти коммун из шестнадцати имелись серьезные проблемы либо с крестьянами, либо с местными властями но поводу земельных наделов. Упомянем в качестве примера коммуну им. Троцкого, у которой в 1922 году, через два года после основания, государство забрало 281 га земли из изначально выделенных 489 га, а также Федоровскую коммуну, располагающуюся, как и упомянутая коммуна им. Троцкого, в Кубанско-Черноморской области, у которой крестьяне отобрали 98 из 264 га.

В этом отношении коммунам, образовавшимся на объединенных крестьянских наделах, было сложнее: им пришлось преодолевать сопротивление деревенского общества. Однако межевание, фиксирующее надел коммуны, должно было снимать вопросы. В брошюре Ф. Березовского о коммуне «Красный Октябрь» (расположенной недалеко от Новосибирска) приводится описание противостояния зажиточных крестьян и коммунаров. Бесконечные споры решает представитель земотдела: в деревню приезжает землемер и устанавливает границы владений коммуны, втыкая колышки в землю под свист и неодобрительные возгласы крестьян. Однако границы официально установлены, и, несмотря на недовольство кулаков, никто не решается убрать эти колышки.[297]

С экономической точки зрения земля является для коммуны основным средством производства. При этом надел, с одной стороны, должен был учитывать возможное расширение посевных площадей в будущем, а с другой — отвечать реальным возможностям обработки земель. Ориентируясь на данные, приведенные А. Биценко в ее исследованиях, мы подсчитали количество гектаров на одного человека. В районах с высокой долей населения, занятого в сельском хозяйстве (Самарская, Тамбовская, Воронежская области, Кубано-Черноморский регион), обеспеченность землей у коммунаров не выше средних цифр по этим районам. Исключение составляют коммуны «Ялта» и «Новый Мир» (Самарская область): или получили слишком большие земельные наделы, не соответствовавшие их возможностям — ни числу коммунаров, ни технической обеспеченности хозяйств.

В Кубано-Черноморской области коммунам земель не хватает. На Дону, напротив, коммуны располагают большими наделами и имеют возможности расширяться. Так, коммуна «Новая Жизнь» с 1925 года берет в аренду 2000 га лугов. Отметим, что в отношении расширения (и уменьшения) площадей положение коммун, образованных из объединения земельных наделов коммунаров, отличается от унаследовавших господские имения: согласно опубликованным материалам, коммуны постепенно умножали свои земли с приходом новых коммунаров. Это как раз случай сибирской коммуны «Красный Октябрь», находившейся в регионе, где не ныло недостатка в земле. Любопытна эволюция ее владений:

— 1919 год: 26 семей — 700 га;

— 1920 год: 88 семей — 2727 га;

— 1921 год: 52 семьи — 2727 га;

— 1922 год: 87 семей — 5130 га.

Тем, кто покидает коммуну, землю не возвращают (ср. данные 1920 и 1921 годов). Мы не знаем, что и как там происходило на самом деле, однако цифры показывают, что вступлению в коммуну новых коммунаров сопутствует увеличение земельного надела. Тем не менее, необходимо учитывать, что это увеличение не могло быть бесконечным. В период с 1922 года по начало форсированной коллективизации рост приостановился: мир обладал в деревне авторитетом в период нэпа, что усложняло попытки беднейших крестьян — если такого рода попытки действительно были — объединить свои земли.

Обработка земель в коммунах была затруднена вплоть до 1920 года. В наших источниках, где речь идет о коммунах, образованных в годы Гражданской войны, перечисляются одни и те же трудности: конфликты с кулаками, перемещения с одного места на другое, критическая нехватка скота и сельскохозяйственного инвентаря. Голод 1921 года приостановил развитие коммун, но. начиная с 1922 года коммуны уже обеспечивают себя зерном и даже располагают излишками. Необходимо упомянуть мнение Л. Волина об обработке земель в регионах, подверженных контрнаступлению белых: вплоть до 1920 года развитие коммун было затруднено не только Гражданской войной, но и политикой советского правительства, предполагавшей конфискации и реквизиции зерна. Заметим, что, в отличие от составлявших подавляющее большинство крестьянства единоличников, немногочисленные коммуны были отчасти избавлены от ужасов продразверстки. Однако в местностях, где происходили боевые действия, посевные площади уменьшились в этот период меньше, чем в районах, находившихся под контролем советского правительства. Дело в том, что крестьяне просто отказывались обрабатывать больше земли, чем было минимально необходимо для выживания, поскольку все излишки все равно конфисковывались.[298] Среди упоминаемых здесь коммун самые успешные в основном располагались как раз в районах, где советская власть утвердилась с трудом и не сразу.

Последствия военного коммунизма, безусловно, тормозили экономическое развитие этих коммун, но с 1922 года они выпускают в продажу излишки урожая, возвращают государству натуральные займы, и в натуральной форме уплачивают продналог. Из опубликованных А. Биценко данных по урожаю зерновых в семи коммунах можно увидеть, что коммуны в виде натурального налога и продажи передают государству от 34 до 70% своего урожая, причем на продажу приходится от одной десятой до половины урожая. Из-за низких закупочных цен эта продажа не очень выгодна, поэтому, например, коммуна им. Карла Маркса продает мало, по положение коммун принуждает их к продажам: они испытывают острую потребность в оборотных средствах, сельхозинвептаре и скоте.

Отношение местных властей к уплате коммунами продналога разное, в зависимости от обстоятельств: в 1922 году коммуна им. Троцкого выплачивает 38% от своего урожая, тогда как коммуну «Дача № 1» явным образом пожалели после всех несчастий, которые ей пришлось испытать, а коммуна им. Карла Маркса (Гомельская область) и вовсе освобождена от налога, так как находится на абсолютно разоренной территории. Анастасия Биценко, автор цитируемых исследований но семи коммунам, отмечает, что частные крестьяне и артели были менее вовлечены в рынок в этот период, чем коммуны. Это позволяет предполагать, что нэп во всяком случае не повлиял отрицательно на развитие коммун. В большинстве брошюр это радикальное изменение обстановки описано как стимул к развитию. Участие в рыночных отношениях позволяло обустраивать хозяйство и, в частности, заполнять те бреши в их хрупкой экономике, которые порождал выход крестьян из коммун, ведь выходившие из коммуны забирали свой скот и инвентарь. Поданным Биценко, в 1922 году коммуны достигают положительных результатов и в области обработки земли, и в области уплаты продналога, но урожайность не превышает показателей крестьян-единоличников и варьируются от коммуны к коммуне.

В 1923 года коммуны принимают ряд мер, опираясь на советы агрономов. Самое важное решение — это переход от трехполья к многополью. Имеющиеся данные не позволяют говорить об этом более подробно и выделить типичные системы севоооборота по регионам, тем более что у каждой коммуны своя система. Среди других принятых мер нужно отметить глубокую вспашку двухотвальным плугом с металлическим лемехом, улучшение унавоживания вследствие увеличения количества скота, использование химических удобрений (в том случае если коммунам удавалось их приобрести), орошение почв в засушливых районах, использование семян хорошего качества, которые давал в долг земотдел при условии возврата натурой после сбора урожая. Эта аграрная политика, установившаяся с 1923 года, будет приносить свои плоды вплоть до конца двадцатых годов, когда радикальные повороты в сельском хозяйстве привели к новому кризису.

Если мы посмотрим материалы, опубликованные в конце 1920-х (речь идет о брошюрах про коммуну им. Ленина в Тамбовской области, коммуну «III Интернационал» под Воронежем, «Новую Жизнь» на Дону, «Кудрово-2» под Ленинградом и коммуну им. Ленина в окрестностях Оренбурга), то увидим, что во всех этих публикациях подчеркивается, что коммуны имеют явное превосходство над единоличным крестьянством. Это превосходство заключается в трех пунктах, касающихся обработки земли.

Во-первых, это единый и довольно значительный земельный надел. В качестве примера можно упомянуть коммуну им. Ленина в Тамбовской области, имевшую 925 га. Этим преимуществом обладали уже коммуны, обследования которых датируются 1923 годом, но они не могли им воспользоваться из-за нехватки инвентаря и тяглового скота.

Во-вторых, это урожайность, превышающая урожайность единоличников. Усилия пропаганды направлены на то, чтобы показать, что образцовые хозяйства более эффективны. Коммуна «III Интернационал» для сравнения предоставляет следующие сведения за два года по Воронежской области.

В 1929 году себестоимость 1 центнера ржи составляла примерно 2 рубля 10 копеек для коммуны, 3 рубля 70 копеек для кулаков, 4 рубля 50 копеек для зажиточных крестьян и 5 рублей 60 копеек для бедных крестьян. Себестоимость засеянного гектара земли составляет, благодаря использованию тракторов, от 12 до 14 рублей для коммуны и от 30 до 40 рублей для местного крестьянства. Впрочем, мы не знаем, как рассчитывалась эта себестоимость ни для крестьян, ни для коммуны, и высока вероятность того, что здесь мы имеем дело с прямой подтасовкой.

Авторы исследований дают внешне беспристрастную оценку, сравнивая коммуны и местное крестьянство. Так, П. Тадеуш, автор исследования, посвященного коммуне «Новая Жизнь», не колеблясь заявляет, что в этой коммуне слабый аграрный сектор: все усилия отданы производству скота, а также не хватает опыта и организации в производстве зерновых культур. Выработка растет с 8,5 центнеров с гектара до 12,2 центнеров в 1927 году — цифры весьма средние, если сравнивать их с данными на 1922 год и том же регионе (на Дону). В этот период крестьяне обычно собирали 10—12 центнеров с гектара.[299] Коммуна им. Ленина в 1928 году получает 14,5 центнеров ржи с гектара, что оценено автором как средняя урожайность. Однако соседний колхоз производит лишь 4,5 центнера, а средняя урожайность для региона — 9,5 центнеров,[300] так что коммуна оказывается впереди.

Наконец, в-третьих, превосходство коммун как формы хозяйствования проявляется в возможности и желании участвовать в рыночной продаже излишков, начало которой было положено в 1922 году. По опубликованным данным, продаваемые излишки составляют около 40% от общей продукции коммун, тогда как зажиточные крестьяне продают 20— 25%, а бедные крестьяне — 10—15%. Благодаря выходу на рынок коммуны, которые специализировались на производстве зерновых культур, получают возможность использовать свои доходы на покупку нового усовершенствованного инвентаря. Так, коммуна,им. Ленина (Тамбовская область) в 1928 голу покупает сеялку для свеклы, и вся деревня ходит смотреть на эту новую машину. Можно сказать, что в коммунах появляется тенденция использовать механизированные инструменты и тракторы вместо тяглового скота.

Сельскохозяйственный инвентарь и скот

При своем образовании коммуны располагали совершенно недостаточным по количеству и составу сельскохозяйственным инвентарем и весьма ограниченным количеством скота. Из рассматриваемых нами коммун в самом плачевном положении начинала свою деятельность «Всемирная Дружба» (Кубано-Черно-морская область), в распоряжении которой в конце 1920 года было всего 2 коровы и 2 плуга — все совокупное имущество коммунаров, но и оно предоставлено властями, то есть не является результатом обобществления имущества вступивших в коммуну крестьян. При этом земельный надел составляет 645 га. Еще две коммуны из описываемых при образовании не имели никакого скота и инвентаря вовсе. Это коммуна им. Троцкого и Федоровская коммуна, находившиеся в той же Кубано-Черноморской области. Они располагают, соответственно, одним плугом на 161 га (из которых 10 га требуют обработки с применением тяглового скота) и одним плугом на 152 га (из них 21,8 га — для тяглового скота). В коммуне им. Троцкого на 1 семью приходится 0,4 лошади и 0,8 быка. Эти сведения призваны проиллюстрировать тот факт, что в коммуны объединяется беднейшее крестьянство. Это, однако, не предел бедственного положения: в районе Самары, как отмечает А. Биценко, артели, находящиеся по соседству с коммунами «Новый Мир» и «Ялта», сеют без предварительной вспашки, так как у них нет тяглового скота, а коров они не хотят использовать для вспашки, боясь, что у тех не будет молока.

Между тем такие стартовые условия были не у всех. Наиболее обеспеченная коммуна из рассматриваемых нами — это «Дача № 1» на Дону, в которой на одну семью приходится одна лошадь и одна корова, а также 0,6 плуга. В коммуне им. Карла Маркса, также в Донской области, на I семью приходится 0,8 лошади и 2,7 голов скота. Количество плугов на 1 семью такое же, как и в коммуне «Дача № 1», что сразу ставит ее в ряд богатых хозяйств. О чем это свидетельствует? Нельзя сказать с уверенностью, определяется ли эта разница местными условиями, в том числе политикой местных властей, или же тем обстоятельством, что в некоторых регионах в коммуны из тактических соображений временно вступали зажиточные крестьяне. Опубликованные материалы свидетельствуют лишь о том, что рассматриваемые коммуны увеличивают свою оснащенность сельскохозяйственным инвентарем и скотом, т. е. демонстрирует одну из тенденций, возобладавшую в образцовых коммунах, опыт которых следовало пропагандировать; естественно, противоположная тенденция — распад коммун, которые хозяйствовали недостаточно эффективно и проели полученные от государства ресурсы, — в этих материалах не отражена. Следует учесть, конечно, что брошюр, посвященных отдельным коммунам, издано несколько десятков, тогда как общее число коммун составляло сотни. Соответственно, мы располагаем только теми данными, которые представлялись важными и показательными публикаторам, и ничего не можем сказать о тех сторонах жизни коммун, которые остались вне поля внимания авторов публикаций, ни о тех коммунах, которые никак не отражены в подобных публикациях.

В начальный период коммуны оказывались в положении зачастую существенно более выгодном, чем крестьяне, потому что скот и сельхоз-инвентарь коммунарам мог достаться от помещичьего хозяйства. Вот какую таблицу для сравнения деревни и коммуны приводит Б. Пильняк:[301]

— | Коммуна | Деревня

Число людей | 31 | 75

Число домов | 3 | 18

Пахотные земли (десятин) | 200 | 72

Засеяно озимых (десятин) | 24 | 20

(больше не позволялось иметь)

Лошадей | 31 | 75

Коров | 13 | 12

Свиней | 8 | —

Инвентарь | сеялки, веялки, плуги | сохи, бороны

Питание | едят с мясом | кошки, щавель

Необходимо отметить, что с 1923 года отдельные коммуны начинают покупать тракторы. Ни одна из рассматриваемых коммун не получила трактор безвозмездно (пример «III Интернационала» не в счет, эту коммуну в 1928 году в административном порядке укрупнили, объединив ее с двумя другими коллективами, у которых были свои тракторы). Трактор был предметом первой необходимости для коммун, располагавшихся в степных и лесостепных зонах, на черноземе, то есть почвах, требующих глубокой обработки.

Из рассматриваемых коммун только две находились в иных условиях: коммуна им. Карла Маркса (Гомельская область) и коммуна в Кудрово под Ленинградом, где почвы менее богаты, но легче обрабатываются.

Для вспашки обширных сибирских земель также был необходим трактор. У коммуны «Красный Октябрь» в 1923 году их было три на 2731 га. Коммуна «III Интернационал» из Воронежской области — единственная коммуна, о которой у нас есть сведения с момента ее основания в 1919 голу идо 1929 года. В качестве примера можно привести данные о том, как изменялась ее оснащенность сельскохозяйственным инвентарем в течение десятилетия ее существования.

До покупки первого трактора она располагала лишь двумя плугами на 593 га, и только к 1929 году все имевшиеся в ее распоряжении пахотные земли действительно оказались обработаны. В отличие от коммун, обследованных Наркомземом в 1923 году, эта коммуна по не вполне ясным причинам не пытается увеличить число плугов; в результате она может засеять лишь 141 га вплоть до 1928 года. Многие коммуны предприняли невероятные усилия, чтобы купить трактор, который чаще всего был им не по средствам. Во многих случаях подобная политика была не только обременительной, но и тормозила обработку земель. Ведь покупка трактора не решала сама по себе всех проблем. Трактору требовалось горючее и запасные части. Сельскохозинвеитарь, несомненно, был сферой, в которой коммуны сталкивались с наибольшими трудностями, учитывая высокие цены, сложности с тем, чтобы достать этот инвентарь, а также постоянное колебание между переходом на непривычные и дорогие новые механизированные технологии и поддержанием старых и проверенных. В нашем распоряжении нет работ, которые были бы посвящены анализу положения коммун в периоде 1923 до 1927 года. Имеющиеся данные позволяют, однако, заключить, что наилучших результатов добивались отнюдь не всегда самые механизированные коммуны.

Прежде всего, сравнительно более высокими урожаями коммуны обязаны рациональной организации труда, а также правильно спланированному использованию тех инструментов, которыми они располагали, на едином земельном наделе, что уже было преимуществом по отношению к некооперированному крестьянству. Некоторые авторы придают механизированному инвентарю слишком большое значение. Безусловно, его использование в значительной степени облегчало труд людей и экономило время. Но стоит помнить, что улучшение культур происходило благодаря систематической прополке без каких-либо специальных инструментов и за счет использования качественных семян. По имеющимся материалам невозможно составить точное представление об использовании легкого сельскохозяйственного инвентаря (серпы, косы, тяпки, заступы, мотыги), которым располагали все коммуны.

Увеличение поголовья скота было в целом менее дорогостоящим, чем приобретение сельскохозяйственного инвентаря. Описания первых лет существования коммун делают акцепт па том, что скот был легкой добычей и основной целью грабителей. Так, коммуна «Дача № 1», основанная в 1918 году, после налета в 1920 году теряет 22 лошади, 17 коров, 53 свиньи, 350 голов птицы. К 1923 году эта коммуна так и не смогла восстановить весь потерянный скот. Другие причины уменьшения поголовья — это выход крестьян из коммуны (они при этом забирали свой скот), а также потери вследствие болезней и падежа. Коммуна им. Карла Маркса (Гомель) в период между 1921 и 1923 годами из семнадцати лошадей, которыми она располагала изначально, возвращает четыре выходящим из нее крестьянам и теряет из-за болезней пять, итог о — 52%.

Авторы описаний обращают внимание на тот факт, что уход за скотом, который теперь стал общим и не принадлежал никому в отдельности, требовал от коммунаров новых привычек. Обеспечение фуражом было также непростым делом в годы Гражданской войны, а поддержание гигиены оказывалось тем более важным, что опасность болезней возрастала у животных, которых содержали вместе в не всегда приспособленных для этого условиях. Перестроенные или отстроенные заново кошошни и хлева оказывались предметом гордости. Так, сибирская коммуна «Красный Октябрь» построила конюшню на 100 лошадей, с электрическим освещением, где лошади располагались на деревянном настиле, поднятом над уровнем земли, а под настилом была проложена специальная борозда для сбора навоза.

Авторы брошюр пытаются показать, что улучшение породы скота является более первоочередной заботой, нежели увеличение поголовья, а улучшение породы способствует и увеличению надоев. С 1923 года велась политика приобретения породистых производителей и скрещивания их с местными породами. Для рогатого скота это породы симментальская и немецкая красная, для свиней — йоркширская, для птицы — род-айленд и фавероль. Годовой надой молока в 1928 году был довольно высок: от 3500 до 4000 литров у породистых коров, 2800 литров у полукровок. Коммуна «Кудрово-2», приложившая много усилий для развития животновод-пва, ежегодно получает 4000 литров с коровы. У коммуны им. Ленина ( Тамбовская область) средний годовой надой молока от 4500 до 5000 литров. При этом годовые надои у крестьян-единоличников не превышают 2600 литров в год.

Коммуны, обследованные в 1928— 1929 годах, демонстрируют успехи в животноводстве. Несколько особняком среди рассматриваемых сельскохозяйственных коллективов стоит коммуна «Новая Жизнь», которая специализировалась на мериносовых овцах и лошадях-тяжеловозах. Усилия остальных коммун были направлены на производство молочных продуктов, реже — на производство говядины; молоко и свинина были основным питанием в самой коммуне, а также источником значительных доходов, которые, к сожалению, никогда не фиксировались в публикациях. Однако коммуна «Кудрово-2» приводит интересные сведения. В 1928 году население Ленинграда составляло 1 700 000 жителей, которые потребляли в среднем по 58 л молока на человека в год, то есть всего 98 млн литров. 195 коров этой коммуны производят в год 780 000 л; целью этой коммуны провозглашается достичь годового производства в 1 млн литров и таким образом обеспечивать городу 1 % его потребления.

Успехи некоторых коммун в области животноводства, начиная с 1925 года, приносили им премии на выставках и конкурсах. Заметим, что в качестве премии за особые достижения коммуне, например, мог быть возвращен уплаченный продналог. Вполне закономерно, что популяризации в печатных изданиях удостоен опыт именно тех коммун, которые достигли определенных успехов. Неоднократно отмечалось, что авторитет коммун в области животноводства помогал им устанавливать отношения с местным крестьянством.

Ремесла и промыслы

Во всех изданиях ремеслам уделяется внимание, что склоняет к мысли о том, что влияние вспомогательных промыслов на экономику коммун было значительным. Стоит вспомнить, что основанием для того, чтобы отнести крестьянина к разряду «кулаков»,служил, в частности, факт владения мельницей или кузницей. Политика государства в период с 1918 по 1920 год заключалась в том, чтобы дать коммунам возможность пользоваться хозяйственными сооружениями, которые располагались на территории бывших помещичьих владений. Строительство подобных сооружений и организация промыслов давали коммунам большую самостоятельность. Сооружения, переданные в распоряжение первым коммунарам, были порой разрушены или разграблены настолько, что проще было построить новые. С 1922 года начинается активная работа по организации вспомогательных производств.

Хозяйственная автономия — это первая положительная сторона наличия местной промышленности в коммунах. Присутствие ремесленников в числе первых коммунаров позволило создать, как только это стало возможным, мастерские по ремонту и производству сельскохозяйственного инвентаря. Помимо ремонтных мастерских и кузниц, которые вскоре после создания строят почти во всех рассмотренных коммунах, ремесла делают вклад в самообеспечение коммуны, потому что затрагивают самые разные стороны жизни людей и животных: строительство зданий, изготовление упряжи, одежды, обуви, помол муки.

Заметим, между прочим, что экономическая ситуация вынуждала не только коммуны, по и вообще крестьянство к диверсификации производства и самоснабжению: промышленные товары всегда были в остром дефиците и плохого качества, а в середине 1920-х они предлагались по цепам на 40% выше довоенных, притом что цены на хлеб были на 20% ниже довоенных.[302]’

Как показывают авторы брошюр, во многом благодаря собственным мастерским (и в особенности мельницам), коммуны смогли пережить особо трудный период, до 1923 года, основываясь исключительно на своих собственных силах и средствах.

Вспомогательные производства позволили коммунам сначала обменивать то, что они производили, а с установлением нэпа — и продавать свою продукцию. Начиная с 1922 года коммуна им. Карла Маркса на Дону, в которой были кожевенная и сапожная мастерские, помогает крестьянам в выделке кож и производит 500 пар обуви в год. В 1928 году в коммуне им. Ленина (Тамбовская область) есть почти все вспомогательные предприятия, в том числе скотобойня, обслуживающая свиноводческое хозяйство. Эта же коммуна строит цех по производству колбасных изделий и бекона.

Другой немаловажный источник дохода коммун — пчеловодство. В вышеупомянутой коммуне им. Ленина 400 ульев — больше, чем в других описанных коммунах. Еще один источник дохода — это плата крестьян за помол зерна и ремонт сельхозинвентаря.

И, наконец, еще одно достоинство промыслов в том, что они позволяют более рационально распределить труд коммунаров. В зимний период объем сельскохозяйственных работ сокращается, и это становится проблемой для коммун, в частности, потому что напряжение в отношениях внутри коммуны растет именно в условиях относительной праздности.

Так, коммуна им. Карла Маркса на Дону смогла правильно распределить труд своих жителей в течение всего года. В 1922 году 28% общего населения коммуны — специалисты (в том числе ремесленники), которые заняты своей работой круглый год. Нужно отметить, однако, что присутствие специалистов в этой коммуне было причиной ссор между ними и другими жителями, неспециалистами. Вплоть до 1923 года многие специалисты выходили из коммун, поскольку коммуны отказывались ставить их в привилегированное положение. Начиная с 1923 года ситуация меняется: премии, если они имели место, выдавались прежде всего специалистам. А установление в коммунах заработной платы могло Ныть в какой-то мере результатом воздействия специалистов на руководство коммун.

Известность и статус коммуны как образцово-показательного предприятия вовсе не были гарантией того, что все хозяйственные затеи окажутся успешными, а управление мастерскими и производствами будет застраховано от разгильдяйства и головотяпства. Примечательна в этом смысле история коммуны «Пролетарская Воля», о подробностях которой мы можем узнать из описания, опубликованного в 1931 году. Коммунары решили построить электростанцию, для чего взяли кредит. После постройки оказалось, что летом речка становится слишком мелкой и электростанция не работает. Электричеством собирались приводить в движение машину на специально построенном маслозаводе, однако вместо этого к машине для отжима масла пришлось подключить мотор трактора. Все это — прежде всего кредиты, взятые на строительство, — ввергло коммуну в глубокий кризис. Как осторожно отмечают авторы описания, «расчеты коммуны на маслозавод и электростанцию, к постройке которых коммуна приступила еще в 1923 году, не оправдались. Это несколько ослабило ее материальные средства, но не понизило ее энергии в строительстве коммунистического хозяйства».[303] Замечательная формулировка. Часть долга коммуне была списана, а часть отсрочена в 1927 году. Этому предшествовало вынесенное годом раньше заключение комиссии местных планово-финансовых органов о том, что положение коммуны катастрофическое, а вследствие слабой отчетности «не представляется возможным точно выяснить ни задолженности, ни сроков платежей».[304] Таким образом, статус образцово-показательной — со всеми прилагающимися к нему мероприятиями по пропаганде передового опыта, премиями на выставках и визитами высоких гостей и журналистов — вовсе не значит, что удовлетворительны реальные экономические результаты.

Дело в том, что исходя из опубликованных в брошюрах данных, невозможно указать точные цифры по экономическим результатам деятельности коммун (за отдельными исключениями, куда попадает и статистический отчет о вышеупомянутой «Пролетарской Воле»), Доходы и расходы не могут быть установлены, так как нигде в публикациях не учитываются все составляющие — консолидированный бюджет нам недоступен. Даже и рост основного капитала в коммунах, если такие данные и приводятся, не особенно проясняет ситуацию, поскольку эти данные не учитывают инфляцию и не подкреплены информацией об оценке принадлежащей коммунам недвижимости, скота и сельхозинвентаря. Среди коммун, которым посвящены брошюры, только сибирская коммуна «Красный Октябрь» показывает хозяйственные итоги (за 1923 год) в рублях золотом.

Похоже, что тут мы имеет дело с ситуацией, которая в дальнейшем воспроизводится на всех уровнях. У каких-нибудь проверяющих органов, возможно, и была полная (и потому, очевидно, засекреченная) информация, рисующая действительное положение вещей. По как планы, так и разнообразные бюджеты и отчеты, публиковавшиеся открыто, выполняли преимущественно пропагандистскую функцию, служили инструментом мобилизации трудящихся и неизменным атрибутом церемониальных мероприятий, рассчитанных па публику.