Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России

В этой главе мы подробнее рассмотрим, как авторы публикаций изображали положение женщин и детей в коммунах. Эту тему нельзя оставить без рассмотрения, потому что новый быт в коммунах порывает с традиционными формами воспитания детей, присущими крестьянской семье. Идеальная ситуация мыслится так: матери вскоре после рождения детей доверяют их воспитание другим людям, при этом дети воспитываются в коллективе и отдельно от родителей вплоть до их вступления во взрослый мир в 16 лет. Сначала мы обратимся к репрезентации роли и положения женщин, а затем посмотрим на то, как представлена в публикациях система воспитания и образования детей.

Женщины в коммунах

Сложнее всего адаптироваться к жизни в коммунах было замужним женщинам с детьми, которых обычно изображали как наиболее «отсталую» часть крестьянства. В первые годы зыбкого существования коммун, во времена военного коммунизма женщины оказываются вне собственного дома и отделены от детей; смириться с этими обстоятельствами их заставляет только крайняя нужда и угроза гибели от голода. Женщины незаменимы в коммунах как рабочая сила наравне с мужчинами. Новый образ жизни потенциально ведет, как показывают авторы, к изменению полоролевых стереотипов, к изменению места женщины в семье и общественной жизни.

Женщины попадали в коммуну не по своей воле: они были вынуждены следовать за своими мужьями. Даже в бедной избе, сожительствуя со свекровью, замужние женщины оставались хозяйками — в тех пределах, которые им были отведены.[352] Оказавшись в коммуне, они были принуждены отказаться от собственного угла и, хуже того, внести свое имущество в общий фонд. К тому же отделение от собственных детей и крайняя теснота коллективного быта, ставившая под вопрос многие аспекты супружеских отношений, требовали выработки новых повседневных практик. Лишь часть женщин приняли быт коммуны. В контрастной картине борьбы нового и старого авторы фокусируют внимание на двух полярных типах женщин в коммуне: те, чей первоначальный опыт оказался столь горьким, что они с трудом приспосабливаются к новому образу жизни и тем самым служат тормозом развитию коммуны, и те, кто поверили в светлое будущее и безоговорочно отдал и себя интересам обобществленного хозяйства.

Первый тип женщин показан писателем Ф. Березовским в описании образованной па Оби в 1919 году коммуны «Красный Октябрь». Мужья принимают решение совместно обрабатывать разрозненные земли па разных концах деревни, но опыта пи в организации работы, ни в ведении коллективного быта ни у кого нет. Живут по своим избам. Бабы (отравленные «религиозным дурманом»), как могут, выражают свое недовольство, например: вот вы больше не молитесь, так подохнете в своей коммуне.

Впрочем, даже в таком карикатурном виде ясно выделяются основные пункты недовольства женщин. Во-первых, коммуна противопоставляет вошедших в нее женщин всем остальным, не порвавшим с сельским миром. Во-вторых, коммуна (по крайней мере в том случае, когда ее организуют воинствующие атеисты, а было так не всегда) видится как источник греха и преступление против веры. В-третьих, коммуна расшатывает отношения супругов и нарушает единство семьи, отчего дети греховных родителей не получают должного воспитания.

Крупянская В. Структура семьи // Село Вирятино в прошлом и настоящем. Опыт этнографического изучения русской колхозной деревни. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1958. С. 91-106.

Создание коммуны ввергает ее участии ков-мужчин в постоянную борьбу со своими женами. Березовский излагает чудовищную историю: жены кулаков заранее узнают о готовящемся мятеже белых (колыванском восстании, руководимом бывшими колчаковскими офицерами) и извещают жен коммунаров об опасности, которой подвергаются их мужья, но бабы — противницы коммуны не предупреждают мужей: они хотят любыми средствами вырвать мужей из коммуны. В результате из коммунаров спасаются только те, кто успел скрыться в окрестных болотах: почти две трети участников коммуны расстреляны. И только тогда, под впечатлением этой жестокой расправы, бабы переходят на сторону коммунаров, возненавидев «и господ, и кулаков», и призывают оставшихся в живых мужиков к мести.

Всякий раз при вступлении новой семьи в коммуну женщины проходят одинаковый путь. По мнению автора, он более сложный, чем у мужчин, — в силу отсталости женщин, которая обусловлена их социальной ролью. Им нужно «повернуться спиной к своему прошлому». Так что в первые годы существования коммуны ее благополучие целиком зависит от мужчин и от энергии лидера-организатора. Женщинам удастся порвать свою привязанность к деревне, только когда коммуна выстраивает свои жилища, где требуется обустраивать новый быт.[353]

Образец противоположного отношения женщин к коммуне дан в историческом очерке о коммуне им. Ленина, созданной в 1919-м в уральских степях. Следует иметь в виду, впрочем, что брошюра[354] издана в 1933 году, когда цели и характер подобных публикаций существенно отличались от таковых середины 1920-х. Череда испытаний — налеты, грабежи, расстрелы — времен Гражданской войны только укрепляет сплоченность группы. По мере того как мужья уходят в Красную армию, женщины берут инициативу с свои руки, работают в поле с винтовкой на плече. Десятилетие спустя, когда автор брошюры посещает коммуну, молочным хозяйством коммуны распоряжаются женщины. Вслед за описанием скотного двора и свинарника помещена главка о детских яслях, которые позволяют женщинам не беспокоиться о своих детях. В образцовых коммунах всегда имелись детские учреждения.

Впрочем, даже если специальных учреждений в самой коммуне не. было, уже сам факт того, что дети отделены от родителей (например, потому что они живут в детском доме вне коммуны), уже считался значительным достижением. Ср. такое описание, где отдельность воспитания детей показана как причина нового, коммунистического отношения к собственности: «Зимой дети живут в Скопине в детском доме, а летом приезжают в коммуну. Таким образом, воспитание детей совершенно изъято от родителей. Растет новое поколение, не знающее, что такое собственность».[355]

Тем самым подтверждаются опасения крестьян: коммуна разваливает семью. Требовались специальные меры, чтобы склонить крестьянских женщин доверять своих детей в чужие руки — нянькам в устроенных коммуной яслях. В некоторых коммунах семьи, которые все-таки оставляли детей при себе, должны были оплачивать пропитание детей из общего котла (в отличие от детей, которые бесплатно питались в детском учреждении). Постепенно, однако, матери проникались пониманием того, что специальное заведение для детей не вредит им, а наоборот, обеспечивает заботой и должным уходом, предоставляя матерям новую степень свободы. Женщины в коммунах оказывались наравне с городскими работницами, живущими в бытовых коммунах, освобождены от «тирании кастрюль и пеленок» — но ради чего? Ради дополнительной возможности трудиться па полях? Существенно, что помимо рабочего времени у женщин появляется и досуг: время для политического просвещения и культурной работы. Ннже мы еще будем говорить о том, как, в представлении авто-ров-пронагандистов, должно было повлиять это освобождение на складывание повой крестьянской культуры.

Роль женщин в коммунах в начальный период их существования определялась и тем обстоятельством, что мужчины находились на фронтах Гражданской войны и не все вернулись домой. Таким образом, помимо традиционной домашней и сельскохозяйственной работы, женскому населению коммун в возрасте от 16 до 55 лет приходилось брать на себя и самые тяжелые работы, в том числе вспашку и жатву, и лишь наиболее пожилые женщины занимались детьми и бытовыми хлопотами. Когда образцовые коммуны встали па ноги и получили возможность часть ресурсов уделить устройству быта, воспитанием и образованием детей мало-помалу начинает заниматься и более молодое поколение женщин. Но еще и в 1931 году девушка — работница яслей в уральской коммуне им. Ленина заявляет, что три няньки в этих яслях в силу возраста не могут отказаться от старых привычек и воспринять новые методы работы с детьми: «На курсах говорили, что надо подбирать молодых и здоровых нянек, а правление коммуны говорит, что сейчас ударная работа, не хватает людей, возьмите тех, кого мы не можем использовать на физических работах».[356]

Полевые работы в коммунах всегда были на первом месте, в том числе и для женщин. Так, в 1924 году в коммуне им. Карла Маркса дети уже не только днем находятся в яслях, но и ночуют там. В результате «никто из коммунаров, освобожденных от материнских забот, не может уклоняться от работы “из-за ребенка”».[357]

Состав коммун, основанных в первые послереволюционные годы, был весьма нестабилен в Гражданскую войну. Потери на фронтах войны и от бандитизма были убылью прежде всего мужского населения. Они зачастую ставили коммуну на грань выживания, и принесенные жертвы всегда выглядят в главах об истории коммун как вклад коммунаров в борьбу за новый строй. Возвращение мужчин с войны растягивалось на годы. Основателей коммун, людей, зачастую незаурядных и способных, могли привлекать на работу в управленческие или партийные органы, что, разумеется, с гордостью отмечают авторы (если это выборная должность, то такой «отход на советскую или партийную работу» мог быть временным). Однако женщины не оказывались в коммунах в большинстве. Численные данные на 1923 год (по материалам обследования Московского высшего кооперативного института) показывают приблизительное равенство числа мужчин и женщин — статистике этого рода и этого времени можно доверять. Вот эти данные:

Есть несколько моментов, касающихся положения и роли женщин, которые систематически находят отражение в брошюрах. Это ведущая роль женщин в некоторых видах работах (например, в молочном животноводстве: все доярки — женщины), их участие в общих собраниях и в органах управления коммуны; женщина-тракторист или хоть чем-нибудь заведующая — всегда предмет гордости.[358] Специально подчеркивается равенство в оплате труда, которое отнюдь не было правилом в коммунах. Так могло быть лишь в образцовых коммунах, что отличает их от большинства. Е. Прудникова утверждает, что нормы оплаты в 1929 году остаются столь же дискриминационными в отношении женщин, как они были и в 1923-м: поданным Международного аграрного института, исследовавшего сотни сельскохозяйственных коллективов, во многих коммунах и в большинстве артелей и ТОЗов женский труд оплачивается ниже мужского — на 20, а то и 50%.[359]

Когда о характерном для времен Гражданской войны дефиците рабочих рук уже не было речи, женский труд зачастую составлял проблему другого рода: чем занять женщин в зимнее время? В некоторых случаях в эпоху нэпа вопрос ставится даже более остро: женский труд невыгоден коммуне, а едоков становится все больше. Поэтому, например, даже в образцовой коммуне «заявления мужчин, желающих вступить в коммуну, принимают, а заявления женщин отклоняют [...] коммуна не хочет (и не должна) быть собесом».[360]

А вот как женщины из Весьегонского уезда Тверской губернии пишут в журнал о своей доле: «Тяжелое, горькое и обидное наше женское житье в с-х коммуне “Луч света”. Вся работа лежит на наших плечах тяжелым бременем». По их словам, мужчины выбирают более легкую работу, в поле не работают, а зарплату получают больше. При этом на собраниях коммуны женщинам слова не дают, ругаются на них и иногда бьют жен. Редакция уделяет немало внимания «женработе» и публикует это письмо с перечислением отдельных недостатков в коммуне «Луч света», в советском духе вопрошая: что по этому поводу сообщит совет коммуны?[361]

Заметим, что участие женщин в делах коммуны всегда было бы заметно на фоне того факта, что на сельских сходах, в отличие от комму-нарских общих собраний, женщины не имели права голоса. Таким образом, возможность публично высказать свое мнение, действительно, контрастирует с привычной ситуацией в крестьянской культуре, где голос женщины мог при определенных обстоятельствах иметь существенный вес лишь внутри крестьянского двора, но не в публичных обстоятельствах.

Данные по обследованным 37 коммунам РСФСР показывают, что участие женщин в органах управления в коммунах хотя и существенно выше, чем в артелях и в ТОЗах, но все-таки совсем невелико: в 1926—1927 годах женщины составляли 6,3% состава руководства коммун, в 1927-1928 — 9,9%.[362]

Отношение коммунаров к мнению женщин видно из зарисовок коммунарской жизни, публикуемых вне связи с женским вопросом. В коммуне «Красный Путиловец» на Урале проводится собрание, где обсуждается решение правления принять в коммуну 7 семей с 30—35 едоками.

Слова эти прерываются протестующим женским голосом:

Читатель должен сделать вывод, что мужчины меньше интересуются бытом, они борются за подъем хозяйства, выполнение плана и укрупнение колхоза. А женщины поднимают «невероятный шум». Отчасти это связано с тем, вероятно, что им не хватает политической грамотности, да и грамотности вообще.[364]

Успехи в ликвидации неграмотности, когда чтению обучаются не только мужчины, но и женщины коммуны, в том числе и пожилые, засчитываются и по линии «женработы». Ведь чтение — черта нового быта и свидетельство того, что теперь человек может самостоятельно приобщаться к числу политграмотных. Адриан Топоров употребляет примечательное слово, которым могли обозначать недавно научившихся читать: «свежеликвидированные». Хороша та коммуна, где на досуге «свежеликвидированные» читают книжки.[365]

В брошюрах об образцовых коммунах мы постоянно встречаем упоминания того, что женщин направляют на курсы, им поручают санитарное и политическое просвещение. Однако наблюдавший реальную ситуацию в одной из таких коммун С. Третьяков с сочувствием констатирует, что в целом женщины пока не вовлечены в «культурную и политработу» и потому вносят разлад в коллектив:

Склоки и дурной характер женщин часто используются как объяснение разлада в коллективе. Куда реже авторы пытаются как-то объяснить происхождение присущей женщинам склочности. Озвученная С. Третьяковым идея лежит на поверхности[367] и склоняет к размышлениям о том, какое содержание следует дать деятельности женщин в новых условиях.

В иной версии склочность женщин осмысляется как пережиток. Она не порождена новыми условиями, а помещена в прошлое. Ссоры как специфический жанр соседских отношений, в которые женщины бывали активно вовлечены, а также конфликты внутри семьи в условиях коммуны либо исчезают, либо, кроме исключительных случаев, не становятся делом коллектива: «Пререкания среди женщин бывают, но мужчинам они мало известны. Сами женщины всячески стараются скрыть и уладить их промеж себя».[368] Что это за пререкания и склоки?

Как известно, в традиционной крестьянской культуре молодожены обычно поселялись в семье мужа. В большой семье могли проживать совместно несколько невесток, обязанные подчиняться свекрови или старшей из невесток, если свекровь умерла. Каждая невестка по очереди в течение дня отвечала за приготовление пищи и бытовые хлопоты, причем могла рассчитывать лишь на помощь своих детей, хотя в доме могли быть незамужние или несовершеннолетние дочери свекрови. Пока свои дети не подросли, это бывало весьма непростым делом. Вступление в коммуну порывало с повседневным подчинением в пределах иерархического устройства семьи и ставило совместно проживавших женщин в один ряд, где отношения между ними выстраивались не исходя из старшинства по возрасту, а на основании того уважения, которое каждая зарабатывала в группе коммунаров своими способностями и умениями. Старшие по возрасту в коммуне должны были смириться с теми не самыми почетными обязанностями, которые на них возлагали, — уборка помещений, уходза младенцами (именно в качестве няньки, а не в качестве воспитателя или учителя более старших детей). Инициатива в коммуне принадлежала молодежи, которая проще приспосабливалась к новым условиям;[369] зачастую старшим приходилось учиться у младших, в том числе грамоте.

На роль не до конца преодоленных недостатков, с которыми ведется борьба, вполне годились сложности человеческих отношений. Их причины удается отнести не только на счет классового антагонизма (как в случае с временно примкнувшими к коммуне зажиточными крестьянами), но и — внутри классово однородного коммунарского коллектива — на счет отсталой (в том числе, конечно, женской) психологии, дурного характера и отмирающих привычек. Конфликты возникают, например, когда в коммуну, в период начала нэпа, вливаются новые женщины, которые не чувствуют себя частью коллектива, сплоченного совместно пережитыми бедами Гражданской войны. Ие нужно быть очень проницательным, чтобы догадаться, как они — например, жены рабочих, прибывших из города и влившихся в коммуну, — отнеслись бы, скажем, к попытке коллективизации одежды (что, как мы помним, нередко встречалось в коммунах, впрочем, чаще в первые послереволюционные годы).

С. Третьяков более чуток к таким деталям, чем авторы монографических брошюр о коммунах, и приводимые им подробности выглядят очень жизненно. Он пишет продаже более мягкую меру — не обобществить все, а изъять излишки и раздать нуждающимся. Дело в том, что коммуна (в данном случае коммуна «Коммунистический Маяк» мод Пятигорском) делилась на рабочих-горожан и бедных крестьян.

Очевидно, что обобществление потребления и бытовых функций в коммунах всегда отставало от коллективизации производительного труда — в частности, как отмечает и Р. Уэссон, не всегда там, где жили вместе, вместе и питались.[371] Но любое обобществление, будь то труда или потребления, может быть чревато конфликтами, особенно если в нем участвуют женщины. Так, скажем, авторы брошюр вынуждены упоминать, что кухня коммуны, где многим женщинам доводилось трудиться, оказывалась источником конфликтов, даже при том, что вроде бы распределение обязанностей соблюдало принципы равенства и очередности.

Семейная жизнь в коммуне происходила не только на глазах, но и под контролем товарищей, так что склоки между супругами автоматически становились достоянием всей группы. Среди вопросов, рассматриваемых советом коммуны, оказываются и бытовые — например, вопрос о выходе из коммуны (ср. из заявления: «ухожу из-за жены, которая с другим коммунаром лучше живет») или как помирить жену с мужем (во всяком случае, вопрос о разводе прежде нарсуда мог рассматривать совет коммуны);[372] это примерно те вопросы, которыми в более позднее время в советском обществе — и в коммунах после 1929 года — будут заниматься товарищеские суды. Подобный товарищеский надзор рассматривается пропагандой как важный инструмент поддержания порядка.

И даже специальный орган надзора виделся некоторым авторам необходимым. Так, Адриан Топоров, писавший в «Коллективист» с Алтая, даже сетует на то, что ни администрация коммун, ни общие собрания не рассматривают вопросы «об отвратительных формах внутрисемейной диктатур мужей и жен».[373] В публикациях на подобные темы вторжение коллектива в личную жизнь коммунаров видится неизбежным, а отсутствие товарищеского регулирования осмысляется как приводящее к беспорядку. Показательно, что в рубрике, где выносятся на обсуждение недостатки колхозного строительства, приводится и такая, например, история: председатель одной коммуны в Кокчетавском уезде, хороший руководитель и отец семейства, вступил в связь с коммунаркой, что возмутило родню этой коммунарки. Председателя исключили из коммуны, но в результате из коммуны вышли, за председателем, несколько семей, что фактически развалило хозяйственно успешный коллектив. Автор сообщения делает характерный вывод: «По этому больному в коммунальном строительстве вопросу нужны руководящие указания как по партийной, так и по советской линии. Нужно найти средства, чтобы любовные увлечения не срывали наших лучших организаций».[374] Отметим, что коммунарка здесь выступает как предмет, по поводу которого вступают в отношения ее родственники, председатель и совет коммуны.

Девушки коммуны, как можно понять, не очень стремятся замуж за коммунаров. То, что антрополог, вероятно, интерпретировал бы в других терминах (совместный быт в коммунах подобен совместному проживанию в большой семье и не способствует брачным союзам, как это отмечалось про кибуцы),[375] применительно к советским сельским коммунам выглядит в публикациях как результат грубости нравов и отсутствия бытовой культуры. По крайней мере это прочитывается в репортажах с мест и комментариях. В коммуне (в данном случае речь идет о коммуне «Путь» Кирсановского уезда Тамбовского округа), как оказывается, даже члены партии неравнодушны к женскому полу и демонстрируют это не стесняясь: пристают к женщинам и предлагают им сожительство. Поэтому, как отмечает Е. Прудникова, «за 8 лет существования коммуны не было случая, чтобы кто-нибудь из молодых парней женился па девушке своей коммуны; и коммуне перебывало немало девушек, и все они ушли, при чем большею частью выход их из коммуны был связан с вопросом замужества».[376]

Оскорбительное отношение к женщине, как к самке, взгляд па нее, как па рабочую силу, — вот как формулируют эти болезненные вопросы. Автор одной из публикаций[377] описывает случаи бесчеловечного отношения «к девушкам, прижившим детей». В коммуне «Днепровец» двух таких девушек приволокли за руки на общее собрание, чтобы разобрать вопрос о содержании детей. В коммуне «Роза» одна коммунарка обратилась в правление с просьбой отпуститьденегдля аборта. Собрание в своем постановлении охарактеризовало ее как распутную женщину и постановило исключить ее из коммуны. На повторную просьбу, впрочем, ответили более мягким приговором: «Принимая во внимание, что М., сделав аборт, ввела коммуну в расходы и теперь снова ведет себя подозрительно, увлекаясь головотяпами, способными довести ее до вторичного аборта, считать ее все-таки условно исключенной, но предложить ей нравственно себя исправить». Вопрос, который риторически задает автор публикации: почему собрание не осудило тех коммунаров, которые разделяли с ней распутство и, быть может, толкали ее на это?

Термин «бытовой гнойник» относится как раз к подобным ситуациям, когда проблема связана с общественной моралью. В коммуне им. Луначарского на Ставрополье таких проблем, во все из которых вовлечены женщины, несколько. Прежде всего это ревность замужних женщин ко вдовам. Между тем вдовам не дают выйти замуж и следят за ними: «народи еше на нашу голову». Как можно сделать вывод из оговорки автора, контроль коллективом личной жизни коммунаров не очень эффективен, но стремится проникнуть всюду. Автор пишет: «Наряду со всей этой беспорядочностью бытовых отношений, за девушками установлена постоянная слежка. Стоит только парню уединиться с девушкой, как начинается преследование, а иногда дело доходит до совета».[378]

Подобные проблемы, конечно, никогда не попадают в презентационные брошюры об образцовых коммунах. Точно так же и крайности — вроде тех, что давали почву для пересудов о том, что в коммунах, среди прочего, обобществляют и женщин — в брошюрах не упоминаются вовсе. Между тем «перегибы», как позже стали называть чрезмерно ретивое воплощение генеральной линии, все-таки находили отражение в литературе, где сделаны попытки анализа внедрения «нового быта» в коммунах. Так, например, в коммуне «Искатель» Саратовского округа, куда вступили пришлые рабочие и крестьяне из Подмосковья, перестройка быта с самого начала приняла радикальные формы. Это описание столь любопытно, что мы приведем его целиком: «Сразу, без подготовки, без бесед и объяснений, отменили все обряды, объявили членам коммуны, что для вступления в брак не надо даже записи, а пусть будет свободное сожительство по доброму согласию участников, все старые имена сменили на новые, мужчины стали называться — Марс, Метеор, Бронь, Восход, а женщины — Комета, Планета, Венера, Роза, Луна, Лилия; фамилию все взяли одну — Искатель; отчество совсем откинули, как принадлежность старой семьи; и все в том же духе. Председатель коммуны, подписывающийся “Бронь Искатель”, искренно был уверен, что он строит самый настоящий социализм».[379]

Эта коммуна вскоре перестала существовать. Однако описанные подробности вполне узнаваемы и, как можно предположить, неисключительны. Скажем, писатель Ф. Панферов в любопытнейшем тексте о том, что такое коммунизм,[380] описывает нечто очень похожее в коммуне «Пролетарская Воля» недалеко от Пятигорска, где коммунизм выглядит как незамысловатая, но малосодержательная игра. В этой коммуне все коммунары носят одинаковые соломенные шляпы. Председатель коммуны поясняет: «У нас так: нужны шляпы — так всем одинаковые, сапоги — всем одинаковые, костюмы — тоже. Равенство, понимаете?» Увидев доярку, писатель спрашивает у председателя, как ее фамилия, и получает следующий ответ:

«Фамилия? А у нас же частные фамилии ликвидированы. Единая у всех фамилия. Это доярка Анна Пролетволя. Тут вон, на углу, Тихон Про-летволя. Я Николай Пролетволя».[381] Зайдя в коровник, писатель обнаруживает, что и коровьи клички, написанные на табличках, отличаются нарочитой революционностью: Роза, Пламя Победы, бык Вперед.[382]

Как пытаются показать авторы брошюр, коммуна создает условия для новой, общественной, позиции. Женщины, хотя и не все, переходят от пассивности к активности, к раскрытию потенциала в новых формах деятельности. Именно тут женщина узнает, что до сих пор в ее жизни что-то было не так. Аналогичным образом представлен, кстати сказать, и эффект проживания в бытовой городской коммуне. Так, уезжая из Ленинграда вместе с получившим новое назначение мужем, женщины говорили что-нибудь вроде: «Никогда не забуду, как здесь жилось... действительно равноправной стала... Теперь становиться снова к примусу — хуже ножа!

Приеду, буду агитировать за дом-коммуну!»[383] Как известно, в письмах вождям и в газеты люди действительно писали таким языком. Однако публикуемые в последние годы дневники простых советских людей показывают, что они и для себя писали и думали подобным же образом и, возможно, говорили им не только на собраниях. Это «действительно равноправной стала», конечно, вложено автором очерка в уста анонимной жены командира Балтфлота. Между тем подобные формулы выглядят вполне достоверно: оказавшись лицом к лицу с писателем или журналистом, информантка, случись такая встреча на самом деле, естественным образом переключилась бы как раз в такой регистр разговора, освоенный ею на политзанятиях и впитанный из речевого окружения. Пропаганда нового образа жизни актуализовывала проблематику неравноправия. В этом смысле и в сельских коммунах пропаганда, ассоциировавшая женщину в крестьянской культуре с отсталостью и зависимостью, делала возможной постановку вопроса о неравенстве полов и его преодолении в коммуне.

Для внешнего наблюдателя эта проблема уже изначально в фокусе. Приезжая в коммуну, он пытается прочитать в поведении женщин в коммуне черты или нового, или старого быта. «Столовая заполняется быстро. Женщины норовят сесть отдельно от мужчин. Эта отдельность женщины от мужчины здесь так сильна, что мне нужна была неделя пребывания и специальные расспросы, чтобы распознать, кто кому супруг».[384]

В документальной прозе видного писателя и драматурга подробности из жизни обитают на иных правах, чем в большинстве публикаций «Коллективиста», где, начиная с середины 1929 года, церемониальная функция пропагандистских высказываний выступает на первый план, и не только содержание, но и сама стилистика выдает то, что в критических выступлениях в советское время называлось «лакировкой действительности». Этот текст абсолютно непроницаем для постороннего и несведущего читателя, который, пожалуй, даже и поверит ему. Приведем пример такого текста, повествующего о последствиях открытия в коммуне яслей:

Воспитание и обучение детей

Наряду с обобществлением быта, создание детских учреждений и усилия в области образования, предпринимаемые коммунарами, относятся к числу безусловных новшеств, которые коммуны вводят в жизнь крестьянства. В образцовых коммунах, как нам их показывают, вскоре после появления ребенка на свет мать отдает его, и ответственность за его здоровье и воспитание песет коммуна в целом, делегирующая обязанности по уходу за ребенком специальному персоналу. Таким образом, это уже не просто ребенок таких-то отца и матери, это ребенок коммуны. Ср. что об этом пишет А. А. Биценко в 1924 гсщ: «Воспитание детей коммуна старается поставить так, чтобы родители не оказывали исключительного влияния на детей, ибо воспитание детей является делом не только родителей, но и делом всей коммуны. Всеми коммунарами признается недостаточность образования и развития родителей для воспитания своих детей».[386] Родители забирают детей на ночь, а в некоторых коммунах, где детские учреждения круглосуточны, посещают своего ребенка лишь в отведенные часы. В крупных коммунах имеются и ясли, и детский сад.

В некоторых случаях о минимизации влияния родителей речь не идет, потому что родителей нет. Коммуны принимали на воспитание сирот. В описании сибирской коммуны «Красный Октябрь» Ф. Березовский отмечает, что для голодных и полуголых детей, оставшихся без родителей, коммуна оказалась центром притяжения: они приходят сюда издалека, рассчитывая найти приют. Однако подобная социальная работа со стороны коммуны не всегда оказывается ей по силам, как об этом свидетельствуют сообщения с мест.

В крупных образцово-показательных коммунах картина яслей выглядит, например, так: «В помещении чисто и светло». Коммуне «Гроза Буржуазии» пришлось распустить детей, потому что она «набрала было целый детдом и для прокормления сотни нетрудоспособных членов пускалась на самые недопустимые операции, так что ядро организации попало на скамью подсудимых».[387]

Дети попадают в один ряде прочими нетрудоспособными (родственниками коммунаров), а их принятие в коммуну может быть предметом дискуссий.

Однако для своих детей коммуна обычно пытается создать благоприятные условия. Чаще всего гордятся яслями. Вот как выглядит типичное описание яслей в крупной образцово-показательной коммуне: «В помещении чисто и светло. По сторонам около стен стоят кроватки с лежащими на них чистенькими матрацами и подушечками, накрытыми простынями. На вешалке висят белоснежные полотенца с надписями вверху имен детей. Коммунарка пожилых лет, сидящая на полу, окружена детьми».[388] Это описание, воскрешающее в памяти кадры из «Колыбельной» Дзиги Вертова, издано в 1933 году. Няньки, воспитательница, специальная кухарка, уборщица и прачка, ежедневные визиты фельдшера. Единственная проблема, о которой может вспомнить воспитательница, — это нехватка игрушек.

К основным признакам благополучия детей в коммуне относится прежде всего отсутствие смертных случаев и, кроме того, новый распорядок жизни: их кормят вовремя, не качают, не пеленают. Однако не во всех коммунах возможно последовательно провести ребенка через все этапы коллективного воспитания. Попав в руки своих родителей, ребенок рискует: «Обыкновенно бывает так. Родится ребенок, справят ему торжественно “октябрины” и сдадут в ясли, где он воспитывается как нельзя лучше. В общем — чистота, дети — здоровенькие, чистые. Но вот беда: как только ребенок достиг двух-трех лет, он уже должен освободить место другому, а сам попадает к родителям, где все хорошие привычки, приобретенные им в яслях, идут насмарку».[389]

Забота о детях показана как один из приоритетов коммуны и в более ранних описаниях, относящихся к 1924 году, где упоминается, кроме недостатка игрушек, еще и острая нужда в одежде и обуви, отсутствие кроватей и т. п. Следует признать, однако, что производственной деятельности во всех брошюрах отводится куда большее место, чем быту. И юные коммунары в изображении авторов брошюр с раннего возраста проявляют сознательность и интересуются производственной деятельностью взрослых — например, писателю, приехавшему в гости и посетившему урок рисования, объясняют смысл рисунка, где изображена большая толстая свинья и на ее фоне маленькая и тощая: немецкие племенные свиньи улучшают советскую породу.[390]

Начальное образование охватывает всех детей начиная с семилетнего возраста. У большинства коммун (в нашей выборке у 13 из 16) есть свои начальная школа, а самые передовые — тамбовская им. Ленина и «Красный Октябрь» — обеспечивают детям и среднее образование; в школах зачастую преподают специалисты-учителя, нанятые коммуной. В программу кроме общеобразовательных предметов уже на ранних этапах входят политграмота и технические знания. А в подростковом возрасте ioni,ie коммунары начинают играть во взрослое самоуправление, заседают и избирают различные органы. В датированном 1929 годом описании образцовой коммуны им. Ленина (на Тамбовщине), устроенной реэмигрантами из Америки, автор с умилением погружает читателя в атмосферу детского собрания: «Председательствует юный итальянец Флавио, в президиуме Ирина и Андрюша. “Ребята, что мы будем сегодня обсуждать?” — раздается голосок 11-летнего председателя».[391] В повестке вопросы о работе дежурных по столовой, перевыборы класскома и санитарной комиссии. Жаркие споры продолжаются два часа. Старший товарищ — «школьная работница коммунарка» — никак не стесняет детей: они держатся при ней вполне непринужденно. Однако «строго прислушиваются к каждому ее замечанию».[392]

Привитие привычки к коллективным процедурам вроде собраний, голосований, выборов и самоуправления — важнейшая часть собственно коммунарского воспитания. Это, заметим, как раз то, чего в принципе не может дать семья. Возможно, что коммунизм, зародышами которого виделись коммуны, прочно ассоциировался с подобными ритуализован-ными формами самоуправления. Ведь коммуной и в то время (1929 год), и позднее называлось даже и такое своеобразное преломление идей ком-муиитаризма, как устроенные на новых принципах колонии для малолетних преступников и беспризорных, знакомые советскому человеку по произведениям А. С. Макаренко. Подобных коммун было несколько. Скажем, в Орле в 1928 году, в помещении бывшей пересыльной тюрьмы, ГПУ и Наркомат труда совместными усилиями устроили колонию для 1300 воспитанников, вся работа которой основывалась па пробуждении коллективизма и приучении к труду фабричного типа. Как это формулирует управляющий коммуной А. Филиппов, задача нового заведения — «через принцип “круговой поруки”, общих собраний привить чувство ответственности каждому члену коллектива за выполнение тех правил, какие они сами же устанавливают»[393] — то есть фактически передать функции решеток, дубинок и запертых дверей коллективу, который сам воспитывает своих членов. Даже охрана назначается из воспитанников. Со временем становится возможным даже отказаться от карцера.[394] Выглядят подобные описания довольно зловеще, потому что и круговая порука, и передача контроля за порядком самим контролируемым — все это выглядит слишком похоже на зародыш модели, основанной на высокой роли блатного «актива» (в советских лагерях и тюрьмах в более поздние времена). С другой стороны, на опыт Макаренко опирались и позднейшие попытки реализовать в подростковом коллективе подлинное самоуправление и коммунитарные принципы, радикально отвергающие иерархию, подобно тому, как это будет в так называемом «коммунарском движении» в 1960—1970-е годы. Приводимые в публикациях описания не позволяют определить, чего здесь больше — зерен концлагеря или зерен коммунарства.

В отношении беспризорных детей и малолетних преступников в заведениях, подобных орловской коммуне-фабрике, применялась в одной из своих специфически заостренных форм идея школы-коммуны, в 1918 году сформулированная крупным советским реформатором школьного дела Пантелеймоном Лепешинским.[395] Замысел Лепешинского состоял в радикальной перестройке школьного образования, в результате которой, будь она реализована в масштабах школьной системы всей страны, традиционная школа оказалась бы вытеснена чем-то вроде детского дома, основанного на самоуправлении воспитанников и на включении их в трудовую деятельность. Несколько проектов такого рода были воплощены в жизнь, например Опытно-показательная школа-коммуна Наркомпроса в Москве, которая позже носила имя Лепешинского, или школа-коммуна в селе Знаменка в Вятской губернии.[396] Заметим, что изначально, в 1918— 1919 годах, революционными педагогами владела идея «культурного похода в медвежьи углы», перестройки образования, начиная с сельских школ. Впрочем, едва ли можно всерьез предполагать, что смелые педагогические эксперименты могли существенно повлиять на практику обучения детей в школах хотя бы даже и образцовых сельскохозяйственных коммун. Однако самоуправление как увлекательная коммунарская игра там, вполне возможно, присутствовало,[397] равно как и упор на трудовое обучение и участие в производительном труде. Начиная с двенадцатилетнего возраста юные коммунары должны были работать в поле три-четыре часа в день от 100 до 150 дней в году.

Интересным исключением на фоне образцовых сельских коммун выглядит пригородная коммуна «Кудрово-2» под Ленинградом. Она пережила укрупнение, а это для самого конца 1920-х годов отнюдь недобровольное решение; кроме того, как видно из всего объема материалов, укрупнение не способствует сохранению изначального коммунарского духа (даже если он и имелся когда-то) и влечет за собой специфические трудности. Утратив привычный масштаб, даже экономически относительно успешная коммуна уже не справляется с целым рядом проблем, в том числе с воспитанием и обучением детей. У «Кудрово-2» нет ни своих яслей, ми детского сада, и дети здесь живут с родителями, их «укачивают по старинке». Дети же школьного возраста отправлены учиться в город, где они живут в общем помещении, спят подвое на одной кровати, причем в такой тесноте, что одеваться им приходится по очереди. Один из коммунаров заявляет автору описания А. Большакову, что в коммуне телята получают больше заботы, чем дети; есть зоотехник и ветеринар, а детей отослали подальше и приставили к ним повариху и воспитательницу в одном лице.[398] Контекст этих жалоб позволяет понять их как попытку привлечь внимание властей, от которых зависит благополучие коммуны, «пролоббировать» ее интересы. От благоволения различных административных инстанций успехи коммуны порой зависят не меньше, чем от самих коммунаров.

Отметим, что схема, при которой дети из коммуны отсылались в город для учебы, не была редкостью. Иногда в коммуне была только начальная школа, где дети разных возрастов проходили программу под руководством одной учительницы. Для дальнейшего обучения, например, коммуна «Коммунистический Маяк» арендует в городе дом и командирует двух женщим-коммунарок для обслуживания детей. Дети посещают школы в городе. Однако и содержание детей, и их неучастие в сельхозработах обходятся коммуне непозволительно дорого. Кроме того, возникает вопрос, который беспокоит многие коммуны: молодежь, получив за счет коммуны образование — не только школьное, но и профессиональное в училище или техникуме, — вполне возможно, в коммуну не вернется. Так не возложить ли хотя бы частично расходы на образование детей на их родителей?[399] К началу 1930-х увлечение хозрасчетом и денежными выплатами сходит на нет, а способы закабаления колхозников становятся более разнообразными и эффективными.