Комсомольский комитет

Глава 1

— Выгнать человека легче всего, Зоя Пахомовна! — говорил Федор, сидя на краю стола, Зое Грач, заведующей пионерским отделом горкома.

В этой молодой женщине его бесило все: и напряженное, смуглое, как орешек, лицо, и нарочитая скупость манер, и даже то, что ее надо было звать «Зоя Пахомовна», хотя была она, наверно, не старше его.

Зоя хотела что-то ответить, но взгляд ее упал на дверь. Там стоял Соболев, новый секретарь горкома комсомола, ладно сложенный молодой человек.

У Соболева были удивительные глаза — озорные и спрашивающие.

— Вас Федор зовут? Заходите ко мне, Федя!

И Рудаков направился за ним решительным шагом.

Федор беспокоился из-за своей сестры, которая до недавнего времени работала пионерской вожатой. Горком снял ее с работы за то, что она будто бы самовольно ушла в отпуск.

Но отпуск она просила, и прежний секретарь не собирался задерживать ее, но ни он, ни Грач не знали, кем ее заменить. Тогда директор школы сама отпустила Марьяну Рудакову, сама нашла девушку, которая заменила ее. «Как? — спросили в горкоме. — Решать вопросы без согласия горкома комсомола, когда старшие вожатые в нашей номенклатуре? Этак каждый будет поступать, как он захочет!»

Девушку срочно вызвали в горком. Она не пришла и уехала к родным в деревню. Когда она вернулась, ее пригласили на бюро. Марьяна уже поняла, что виновата: ведь она комсомолка, какое право она имела не явиться по вызову горкома?

На бюро Марьяна пришла вместе с братом. Он работал секретарем комсомольской организации железнодорожного узла и в горкоме бывал часто.

Когда Рудаков понял, что члены бюро хотят вынести его сестре строгий выговор, он, не попросив слова и не вдаваясь в подробности, обругал членов бюро за бездушие и бюрократизм.

Сестра его, сбитая с толку защитой брата, тоже стала вдруг во всем случившемся обвинять горком комсомола и не очень скромно заговорила о своих заслугах. Тогда Петрунин поставил вопрос на голосование: бюро объявило Марьяне строгий выговор и постановило снять ее с работы за недисциплинированность и за то, что она якобы не поняла и не признала своей вины.

Обо всем этом Федор рассказал Соболеву, изредка взглядывая на него и замечая, что Соболев все время трогал что-нибудь на столе: то пресс-папье, то мраморный письменный прибор, то одергивал сукно, словно с удивлением разглядывая новое свое хозяйство.

— А вам не кажется, товарищ Рудаков, что вас попросту могли попросить уйти с бюро? Ведь вас не приглашали! А, как же? — резко сказал Соболев.

— Ну и выгнали бы. Я разве вам о себе говорю? Я о сестре.

— Ладно… — легко и просто начал Соболев, но вдруг запнулся. — Мы… мы разберемся, — все-таки улыбнувшись, закончил он.

— Разбирайтесь… Что же вам еще делать, как не сидеть и разбираться! — Федор вскочил, с отчаянием запахнул шинель. — А человек круглые сутки плачет. А вы мне снова сказку про белого бычка.

Рудаков, тонкий, гибкий в своей черной железнодорожной шинели с погонами, на ходу поправив носком сапога отогнувшийся ковер, выскочил из кабинета. А Соболев попросил технического секретаря, веснушчатую, словно выкупанную в золотистом просе, Валю Кузнецову:

— Валечка! Очень, очень тебя прошу — собери мне быстренько всех членов бюро!

Лена Лучникова, остановившись на почтительном расстоянии от Соболева, спросила:

— В чем дело?

— Садитесь, садитесь, товарищи! У меня был Рудаков…

Соболев рассказывал быстро, короткими фразами; Лучникова приглядывалась к нему.

— Соответствует действительности, — заметил Силин; появился он в кабинете незаметно и теперь поднялся, одергивая свою черную, военного покроя гимнастерку.

— Да? — иронически переспросил Соболев.

— Между нами говоря, если бы не Федор, не было бы такого решения, — спокойно продолжал Силин.

— Ты, Гриша, говоришь так, словно ее наказали за брата, а это неверно, — задумчиво возразила Лучникова.

Соболев поинтересовался, послали ли в школу новую вожатую.

— Товарищ Грач не подберет никак, — сказала Лучникова. — А что?

— Да вернуть Рудакову на работу надо. Подумаешь, один раз не явилась по вызову. Выговор ведь у нее остается?

Силин вдруг заерзал на диване:

— Товарищ Соболев! Разрешите не согласиться. Не явилась по вызову — один пункт. Самовольно ушла в отпуск — второй пункт, она знала, что директор школы не имеет права отпускать ее, вожатая — это наша номенклатура. И не захотела признать своей вины — третий пункт.

— Ну, три пункта. И выговор. Мало тебе? — рассмеялся Соболев. Ему вдруг стало очень легко: возражения Силина ему показались наивными.

— Восстановить Рудакову нельзя, Игорь Александрович! — с внезапным ожесточением заговорил Силин. — Это явится пощечиной бюро! Все в городе узнают, что бюро, бюро горкома комсомола, — это надо учесть! — допустило ошибку. Вы же сами знаете, как необходимо учитывать фактор авторитета!

— А вы что скажете, товарищ Грач? — обратился Соболев к Зое, которая напряженно следила за разговором, но пока молчала.

— Я согласна с Григорием Ивановичем, — сказала Грач. Она вдруг встала и отошла к окну.

Лучникова усмехнулась, и Соболев подумал: «Чему?»

— Но ведь у горкома совсем авторитета не останется, если он будет замазывать свои ошибки! — вырвалось у Игоря.

Лучникова молча рассматривала что-то на полу. «Что она девочку из себя строит», — с досадой подумал Игорь. Но когда девушка подняла голову и взглянула открыто и доверчиво, Игорь невольно улыбнулся:

— Правда, Лена?

Облизнув пересохшие губы, Лена сказала порывисто:

— У нас все так!

— Что все?

— Все так! История с Рудаковой — это стиль нашей работы. Ни людей не видим, ни дела не знаем.

Грач удивленно взглянула на Лучникову. Силин покраснел.

— Необходимо учесть, что Рудакова не такая уж хорошая вожатая, — вмешался он. — На нее учителя жалуются, в школе она грубит.

— Хорошо, — сказал Соболев. — Зоя, Рудакову, пожалуйста, попросите завтра ко мне… к десяти утра. А сегодня…

Игорь посмотрел на часы и обратился к Грач:

— Сейчас четыре. Занятия в школе до семи? Зоя, сходите в школу, выясните, какие жалобы у педагогов на Рудакову. — Игорь положил ладони на стол, этим жестом показывая, что разговор окончен.

Через два дня состоялось бюро, на которое снова пригласили Марьяну Рудакову. На этот раз, несмотря на то, что Силин голосовал против, а Зоя воздержалась, Марьяне разрешили вернуться в школу.

Сразу же после бюро Соболев уехал на кабельный завод в Озерную — в двадцати километрах от города. Секретарем там работал Павел Куренков, давнишний школьный товарищ Игоря.

После школы Павлик поступил работать на завод, но его очень скоро призвали в армию. Игорь в это время учился в техническом институте.

— Я чувствовал, что ты приедешь прежде всего ко мне, — сказал Павел, встретив Игоря на зеленой и маленькой дачной станции.

— А я и сам рад, что приехал к тебе, честное слово! — сказал Игорь и, взяв Павла за плечи, встряхнул его.

— Город не соскучится без тебя? — смеялся Павел, разглядывая Игоря. — Как странно, что мы с тобой так редко видимся! Как здоровье Тамары?

— Тамара? Здорова, — ответил Игорь, с особенной нежностью выговаривая имя жены. — А твое семейство? — Игорь знал, что хотя в Озерной Павел появился холостяком, к нему скоро приехала жена с дочерью.

— Дочка на днях родилась. Еще одна. Скоро буду многодетным отцом!

— Ну?! — воскликнул Игорь. — Это замечательно. Поздравляю!

«У этого Павлика уже двое детей», — думал Игорь, стараясь угадать, что же еще нового появилось у Павла за это время, пока они не виделись.

— А ты в институте не думаешь учиться? — спрашивал Павел. Он знал, что, с тех пор как у Игоря заболела мать, он оставил учебу.

— А я учусь… Ты знаешь, я ведь в педагогический поступил, на заочное отделение.

— В педагогический? — изумленно воскликнул Павел. — Отчего?

— Я даже не знаю… Потянуло вот! У меня ведь мама учительница.

— Еще неизвестно, придется ли тебе работать по специальности, — многозначительно заметил Павел. — Я вот тоже год всего проработал техником, а потом избрали секретарем. А из комсомола могут взять на партийную работу. Изберут — и все.

— Нравится тебе это? — спросил Игорь.

— Нравится, — убежденно ответил Павел. — И комсомольская и партийная работа мне нравится.

Они шли на завод, и Павел стал увлеченно рассказывать про озерненский кабель. Его отправляют на восток и на Куйбышевскую ГЭС; каждый год Озерненский завод выпускает миллионы метров проволоки самого разного сечения: и толстую, как палец, и тонкую, как волос.

По цехам Павел ходил вместе с Игорем. Павел благодушно разговаривал с пожилыми людьми и хорошо, с душой, спрашивал молодежь: «Как дела?» Когда он спрашивал, по-доброму смотрели на людей его большие, чуть навыкате глаза. Но скоро Игорь заметил, что Павел спрашивает почти всех одно и то же: «Как дела?» И на этот очень общий вопрос ему отвечают сдержанно, даже как-то неохотно: «Спасибо, по-прежнему». За спиной у них кто-то пошутил: «Все, как прежде, все та же гитара…»

Все больше Игорь замечал, что Павел ведет себя на заводе как гость и очень плохо знает производство, хотя он два года работал в Озерной.

— Да ты в производстве понимаешь ли? — спросил Игорь Павла.

— Но ведь я же электрик, ты знаешь. А тут прокат, скрутка. Все, что хочешь. Вот ты увидишь.

— Ну, постой, постой! За два года можно узнать какое угодно производство.

— Может быть, и можно, — проговорил Павел. — Но я же сейчас комсомолом занимаюсь, ты даже и не представляешь, что это такое. Вот теперь узнаешь! Но ты не думай, мы много делаем по части воспитания: у нас бывают разные обсуждения. А если тебя заинтересовало что, спроси у Николая Матвеевича, — и Куренков познакомил Соболева с пожилым техником, который стал обстоятельно и с удовольствием объяснять Соболеву производство.

О себе комсомольцы хоть и смущались, но говорили с откровенной досадой: отработаешь смену — и деться некуда. О делах всего завода они имели очень смутное представление.

— На собраниях у нас одна скукота, — жаловалась Игорю комсомолка в комбинезоне, из-под которого выглядывал ажурный, тонкий воротничок. — Недавно было отчетно-выборное собрание. Хотели ребята оценить работу комитета неудовлетворительно. Да представитель горкома выступил. «Как же это так, — говорит, — ведь что-то комитет делал, ведь пять собраний в году провели!» — и настоял. Удовлетворительно!. А для кого удовлетворительно-то?

В прокатном цехе, где рабочие, хватая щипцами раскаленные алюминиевые слитки, подавали их в прокатные станы, среди рабочих Игорь заметил Корнюхина. Узнал его с трудом: Мишка был в комбинезоне, весь вымазанный в мазуте. Выпрямившись, он вытер лицо ладонью, но только еще больше размазал мазут, и лицо его с большими, как у негра, губами стало детским.

Мишка жил в Павловске рядом с Игорем.

— Здорово, Игорь! Ты как сюда попал? — радостно воскликнул он.

— Да ведь я теперь секретарь горкома, — вдруг почувствовав себя неловко оттого, что пришлось назвать свою такую большую должность, сказал Игорь.

Михаил подал в стан вайербарс и снова выпрямился. Большой, плечистый, он словно заслонял собою весь завод. Он глядел мимо Игоря, туда, где, выбегая из дальнего стана, бежала на середину цеха сияющая серебристая лента катанки, наматываясь там на большую, конусом, бухту. Михаил сказал нерешительно и тихо:

— Я уже давно в городе не был… А раньше я каждый день туда ездил.

— И с Ириной уже не видишься? — осторожно спросил Игорь.

— Видел как-то… Поздоровалась она со мной только…

Игорь знал, что с Ирой, полной краснощекой девушкой, Михаил несколько раз ходил то в театр, то в кино, иногда они ездили вместе за город. Если Михаил работал в первую смену, он словно нечаянно встречал Ирину, когда она возвращалась с работы. Однажды Михаил признался Игорю, что полюбил девушку.

А сейчас Михаил натянул кепку на глаза и с деланным безразличием ответил:

— Она сказала: «Не хочу видеть тебя больше. Тоска зеленая с тобой». То есть она не так сказала, но в этом роде.

— Почему?

— Вот поди ты! А я и не знаю, — рассеянно ответил Михаил. Игорь вдруг вспомнил, Михаил Корнюхин рано бросил школу и ушел в ремесленное училище. А теперь стал работать на заводе прокатчиком. Может быть, ему очень скучно живется? Игорь сам терпеть не мог, когда дни в жизни становились похожими на оторванные листки календаря. И сердцем Игорь понял Ирину.

— А ты учиться не думаешь пойти? — в упор спросил Михаила Игорь.

— В школу рабочей молодежи?

— А куда же?

— Нелегко…

Игорь вдруг почувствовал досаду, похожую на злость. Почему этот парень, большой и сильный, говорит, что ему нелегко учиться в школе!

— Нелегко! А ты думаешь, молодежи, которая сейчас на целину уехала, легко? — вспыльчиво сказал он. — Тоже не сидят там ребята, не кофе пьют. Парень ты здоровый, а на мир в щелочку смотришь. Да если ты учиться начнешь, ты же другим человеком станешь.

Игорь долго еще разговаривал с Михаилом, хотя Куренков нервничал и, несколько раз подходя к Соболеву, спрашивал:

— Скоро ты?

Уже давно работала вторая смена. Игорь устал, но все-таки продолжал знакомиться с заводом.

Павел Куренков, когда Игорь собрался идти в подсобные цехи, отозвался о секретаре из механического очень неопределенно:

— Цылева, бухгалтер. Небольшая звезда на нашем небосклоне. Небольшая в том смысле, что ничего такого из себя не представляет. Да и механический цех у нас не решающий.

— Как же не решающий? — пошутил Игорь. — А если механический станет плохо ремонтировать оборудование?

— Так-то так, — согласился Куренков. — Да комсомольцев там всего четырнадцать.

Механический цех находился в глубине заводской территории, где стояли выкрашенные сероватой краской станки: слесарные и токарные. Игорь пришел туда в обеденный перерыв.

Рабочие разошлись кто в столовую, кто на улицу, и только у стены на порожних тачках сидели девушки в низко и туго повязанных косынках, в комбинезонах и с ними черноволосый и черноглазый парнишка — он ел булку. И еще одна девушка, не в комбинезоне, а в ситцевом платье с голубым пояском, с волосами такими белыми, что напоминали собой льняную кудельку, стояла против девчат и что-то говорила, возбужденно размахивая руками. Парень, не отрываясь, смотрел ей в лицо.

Подходя к ним, Игорь услышал, как девушка с льняными волосами запальчиво сказала:

— Если комсомольца в дверь выгнали, он в окно влезет!

«Ого», — подумал Игорь и негромко сказал:

— Мне Цылеву нужно.

Девушка обернулась. У нее прекрасный цвет совсем юного открытого лица. Румяные круглые щеки. Синие и большие, точно спелые сливы, глаза вопросительно сощурились.

— Игорь Соболев, секретарь горкома комсомола.

Девушка легко и радостно представилась:

— Соня Цылева, — и заторопилась: — Знакомьтесь: Ваня Овсянников, член цехового бюро. — Она показала на паренька, который спрятал недоеденную булку. — Наши девушки…

— Да у вас тут целое совещание, — пошутил Игорь, тоже присаживаясь на одну из тачек.

— Подумайте, наших комсомольцев, вот которые учатся в вечерней школе, решили переселять в общежитие за реку, это в километре от поселка, — пожаловалась Соня. — А школа здесь. Занятия кончаются поздно, вот девчата и боятся ходить и уже решили бросить учебу.

— Еще бы не бояться! Там, за рекой, двадцатое общежитие строителей, ребята вольничают, еще подкараулят, — вмешалась другая девушка с черными, сросшимися на переносице бровями.

— В двадцатом общежитии действительно… — заметила Соня и махнула рукой.

— Что действительно? Хулиганы? — спросил Соболев с участием и веселой недоверчивостью. Тут только Соня как следует рассмотрела его. У Соболева был широкий, высокий лоб, правильные, хотя грубоватые, черты лица, мальчишеский румянец на щеках и слегка курносый нос, прямой, но тоже резкий, словно вырубленный. В суровом взгляде его молодого лица было что-то неуловимое, прямое и открытое. До сих пар он говорил резко, внушительно, словно выделял каждое слово. И Соня запальчиво сказала:

— Да! Хулиганы!

— Куренков знает об этом?

— Зна-ает, — с досадой ответила Соня. — А про наших он говорит: двоих-троих, которые получше, оставим здесь, а остальным не сможем помочь. А что это за деление на похуже и получше? Нет плохой молодежи, есть плохие руководители. — Соня чуть смутилась и вопросительно взглянула на Соболева. — Будем работать с молодежью, будет она хорошая. Правильно ведь?

— Правильно, — согласился Игорь.

Ему нравился задор, с которым эта белокурая синеглазая девушка, такая юная — девочка совсем, спорила с отсутствующим Куренковым, нравилась ее попытка проверять себя, права ли она. И вся она, словно огонек, то и дело вспыхивала. От Игоря не укрылся острый неотрывный взгляд черноглазого смуглого Овсянникова, который следил за комсоргом. Игорь уже готов был поручиться, что Овсянников влюблен в Соню Цылеву.

— Все равно переселят, — безнадежно сказала маленькая курносая девушка. — Сегодня на занятия уж не к чему идти.

— Ничего не переселят! Я сегодня к директору пойду! — воскликнула Соня.

Молодежь цеха собралась вокруг Соболева. Игорь спросил, как в цехе выполняется план.

— Мы-то выполняем, — быстро сказала Соня. — А вот другие цехи завод подводят.

— Еще бы, в первом цехе, например, Роман Дынников работает, — вмешался в разговор безбровый парень с широкими ноздрями и смешливыми быстрыми глазами. — Я удивляюсь: чего с завода до сих пор его не выгонят?

— И давно он работает? — спросил Соболев, чтобы только поддержать разговор.

— Давно-о… А прежде на макаронной фабрике работал, дырки в макаронах вертел.

«Как дырки вертел?» — чуть было не переспросил Соболев, но вовремя догадался, что это шутка.

— Кем же он работает? — стараясь скрыть улыбку, поинтересовался Игорь.

— Теперь он начальник сонной команды! — ввернул походя парнишка в защитных очках. — Спит у станка, а не работает.

— Волочильщик — Дынников, — пояснила Соня, с укоризной взглянув на юношей.

Она принялась рассказывать о производственных делах первого цеха. Чувствовалось, что Соня хорошо знает и производство и людей. Игорь удивился: ведь она бухгалтер! Он сказал ей об этом. Соня, чуть смутившись, серьезно ответила, что ей, как члену комитета, приходится бывать в цехах.

Кончался перерыв, в окнах заработал лопоухий вентилятор. Вот один рабочий, пожилой, с бронзовым, изборожденным морщинами, но очень здоровым лицом, хитро и по-доброму взглянул на Соню и пустил станок. Станок зажужжал, разрезая металл.

Провожая Соболева из цеха, Соня испытующе посмотрела на него.

— Бойкий народ, — сказала она о своих комсомольцах не без тревоги. Соня ожидала, что скажет секретарь горкома.

— Боевой, — согласился Соболев. — А сколько тебе лет, Соня? — с любопытством спросил Игорь.

— Восемнадцать, — почему-то вздохнув, ответила Соня.

— А кто твои родители?

— Здесь, на заводе, работают. Рабочие.

Соболев узнал, что Соня спортсменка и что она учится на заочном отделении финансового института. Игорь еще немножко смущался оттого, что ему приходилось теперь обо всем расспрашивать.

— Трудно тебе на общественной работе, раз ты заочница?

— Интересно, — не сразу ответила Соня. — Трудно другое. Вот сегодня пойду насчет девчат к директору. «Партизанка, — опять скажут, — через голову действует!» Или скажут, что я нянька, если о быте комсомольцев забочусь, что на это заместитель директора по быту есть. А рабочих на заводе тысячи, а заместитель директора один. Разве он за всем усмотрит?

— Кто же так говорит?

— Да Куренков, — обиженно заметила Соня.

— Соня, а какие у тебя отношения с Куренковым? — спросил Игорь, заметивший, что эта симпатичная девушка обо всем, что касается Куренкова, говорит с раздражением. Хотя по внешнему ее виду кажется, что она может только смеяться или говорить очень ласково.

— Неподходящие!

Соня снова вопросительно и возмущенно посмотрела на Игоря, точно обвиняя его в этом, и упрямо тряхнула головой.

— А если по-хорошему не получается? Вон чтобы в тарном цехе нам тумбочку для комсомольского хозяйства сделали, и то мне пришлось «по-свойски» с ребятами договориться. Куренкова попросила было, чтобы он им сказал. «Не могу, — говорит, — планом не предусмотрено!» Он такой: пока у него за спиной не чихнешь, он не обернется. Да и то: обернется, пожелает доброго здоровья и мимо пройдет.

— Значит, он, что же, нехороший человек? — настороженно спросил Игорь.

— Да нет, — уныло ответила Соня. — Ему рассказываешь — он слушает, интересуется, сочувствует вроде…

Весь следующий день Соболев провел на стройке. Новые заводские цехи были заложены на окраине поселка, и почти к самой стройке неожиданно подбегал лес. Деревья уже осыпались, и лишь осина не теряла листву, листья ее стали багровыми, и там, где росла она, словно полыхали огромные костры.

Оказалось, что по плану первый новый корпус строительное управление должно было сдать заводу полгода назад, но здание и сейчас зияло черными широкими пролетами для окон.

Многие рабочие, старые и молодые, слонялись по строительной площадке без дела. Игорю объяснили, что не обеспечивается «фронт работ»: не подвезли вовремя кирпич, не хватает цемента, сломалась бетономешалка… Комсомольская организация на стройке маленькая, ее не слыхать и не видать. Заработки рабочих низкие…

Когда Игорь вернулся в комитет, Павел уже был там. В углу комнаты двое молодых парней, положив на стул шахматную доску, играли в шашки.

— А я у строителей был, — взволнованно сказал Игорь. — Ну и дела у них, Павел! Бывают месяцы, когда они совсем ничего не зарабатывают. И потом, говорят, тут есть знаменитое двадцатое общежитие — ты не был там?

— Строители не мои!

— Подумаешь, князь удельный! Не мои! Строят-то они ваш завод? У вас большая организация, у них маленькая, недавно созданная. Почему тебе не поинтересоваться, как у них дела? Это же люди, живые люди!

Павел тряхнул головой.

— Думаешь, я близко к сердцу их жизнь не принимаю? Но ты не представляешь, до чего не хватает времени. Ведь я никогда не возвращаюсь домой в шесть часов. Готовишь решения, вызываешь людей. Я сочувствую строителям…

— Брось! Пожалеть мы все умеем.

— Хорошо, хорошо, давай говорить не о жалости.

И по тому, как Павел провел рукой, сильно нажимая, по волосам, по тому, как он нарочно стал смотреть в сторону черными выпуклыми глазами, Игорь понял: Павел обиделся.

— В труде молодым строителям мы помочь не можем — не в нашей компетенции это. А общежитейская жизнь… Да мы в своих общежитиях работу проводить не можем, потому что ни на спортивную, ни на культмассовую работу денег нет, потому что завкомовские уже все израсходованы. И на счету завкома, сам посуди, немного! Вот весной центральный совет «Искры» спустил нам деньги на постройку стадиона. Представляешь, директор… Да ты не знаешь нашего директора! Он рабочих не дал. И замерзла наша стройка жарким летом. Понимаешь, никто не хочет на заводе заботиться о молодежи, никто не помогает.

— Пойдем сейчас к директору завода, — сердито сказал Игорь.

Павел возражать не стал, но когда они вышли на улицу, чтобы войти в здание с другого крыльца, он спросил придирчиво:

— А зачем сейчас к директору?

— Ты же говоришь, что никто не помогает, — Игорь пристально посмотрел Павлу в лицо.

— А-а… Ну да, — рассеянно сказал тот.

Душная, липкая ночь опустилась над Озерной. В это время недалеко от заводоуправления собралась толпа зевак. Под фонарем возились двое пьяных парней: один поднимал за ноги другого.

Игорь вместе с Павлом помогли парню подняться, пока за ним не вернулись товарищи; Павел делал это брезгливо, всем своим видом показывая, что, если бы не Игорь, он бы и близко не подошел к пьяному человеку. Игорь ворчал сквозь зубы: «Деньги… Разве тут в деньгах только дело?»

Остаток пути до заводоуправления шли молча.

В горкоме партии Соболев однажды услышал, как один из инструкторов сказал про директора кабельного завода Русакова: «С характером человек…» После уличной темноты Игорь даже зажмурился — кабинет Русакова, просторный, увешанный картами и диаграммами, был залит ярким электрическим светом.

Иван Пахомович Русаков, гигантского роста седой человек, только что отпустил двух рабочих и поднялся, чтобы пожать молодым людям руки.

— Привет комсомолу! — загудел он, потянув за лацканы навстречу один другому расстегнутый пиджак, как будто в пиджаке ему было неудобно. — Не часто к нам заглядываете. Ну садитесь, молодые представители.

— Слышал, слышал, что вы на заводе, товарищ Соболев. Ждал вас, думал, еще вчера зайдете, — густым, гудящим голосом продолжал Русаков. Он сунул в большой шкаф со стеклянными дверцами какие-то чертежи и сел. — Как доехали, товарищ Соболев? Как устроились? Понравилось у нас?

— Смотря что.

— Гм… Смотря что. Это вы правильно… Поселок видели?

— Большой поселок.

— Да… При Екатерине Великой закладывался. Тогда Озерненский завод металлургическим был, один из первых металлургических заводов в России. Это уже после Отечественной войны в кабельный переоборудовали: электрификация страны…

— Брака много даем, — глядя прямо в глаза Соболеву, сумрачно говорил директор. — Причины брака? Есть причины. Взять первый цех. Молодежь. Старые скорости стали тесными. А ввели новые — молодняк растерялся. Скорость прибавили, а внимательность не прибавилась. При прокате получаются заусенцы, плены, зазоры. Отсюда при волочении — обрывы. При скрутке спешат, нарушают технологию. Но это, так сказать, одна сторона медали. Другая… — Иван Пахомович поискал слово и, не найдя лучшего, добавил: — Дисциплина хромает.

— Пьют у вас, — сказал Игорь.

— Вот-вот, — хмуро согласился Русаков. — Заработки у нас хорошие. Он напьется, а на другой день опаздывает или прогуливает.

Что заработки на заводе хорошие, Игорь смог понять по добротным и большим, большей частью индивидуальным домам рабочих. Лес в Павловском районе дешевый, лесу много. Русаков, хоть и говорил он очень резко, уже чем-то понравился Игорю. Иван Пахомович плечистый, грузный. Седые волосы Русакова были когда-то курчавыми, сейчас они ерошатся на голове. Крупное лицо точно слеплено наскоро быстрыми, но уверенными и смелыми бросками. Длинный горбатый нос, серые требовательные глаза. В манере говорить и в движениях было что-то грубоватое, но размашистое, русское.

— Молодые рабочие пьют потому, что им больше нечем заняться на досуге, ведь в кино каждый день не пойдешь, а танцы… ведь это не может быть настоящей радостью, Иван Пахомович! — осторожно заметил он.

— Конечно. Скучно у нас, — согласился директор, но откровенно и весело усмехнулся.

«К чему эта усмешка?» — подумал Игорь. Но вдруг понял: директор умен и простые вещи объяснять ему не нужно.

— Ведь до последнего времени завод план выполнял, значит директорский фонд у вас есть, — уверенно сказал Соболев.

— Есть такой фонд.

— На культинвентарь и спортинвентарь денег выделить сможете?

Директор расхохотался.

— Вы, молодой человек, любите быка за рога брать.

Он помолчал, по-новому, доброжелательно разглядывая Игоря. Развел руками:

— Но только фонд уже распределен. И не такой уж я ему хозяин, есть совет…

Игорь терпеливо продолжал убеждать. Возможно, трудно, но на такое дело всегда нужно выкроить деньги — ведь это тоже шаг к ликвидации брака. Дипломатично Игорь добавил: он видит, что товарищ Русаков хорошо понимает серьезность воспитательной работы. Особенно в здешних условиях, вдали от города.

Наконец Русаков сказал, что даст пять тысяч рублей. И тут же написал записку в бухгалтерию.

— Согласится ли бухгалтер? — недоверчиво заметил Куренков.

— Договоримся, договоримся, — усмехнулся Русаков, снова потянув пиджак за лацканы, и многозначительно посмотрел на своего комсорга.

— Еще есть вопрос. — Игорь предупредил, что он несколько уклонится от заводских нужд, и рассказал все, что знал о рабочих строительства: об организации и оплате труда на стройке, о двадцатом общежитии за рекой. Соболев уверен, что директор завода не может безразлично отнестись к людям, с которыми сталкивается заводская молодежь.

Русаков хмыкнул и потянулся к телефонному пульту с разноцветными лампочками, что был слева от него на овальном столике.

— Начальника УНР мне, Костоломова, — загудел он в трубку. — Здравствуй, Прокофий Фомич… Ты, кажется, приглашал меня в двадцатое общежитие?.. Не приглашал? Хм…

Костоломов, очевидно, никогда не собирался делать этого. Русаков озорно, по-мальчишески разыгрывал его, с нарочитым сожалением продолжая:

— Хм… Не приглашал? А я так думал, ты приглашал, да я… Склероз у меня, понимаешь, склероз вот, врачи говорят. Я и забыл. Ну, так подходи, сейчас поедем.

Они встретились на крыльце заводоуправления. Костоломов тучностью и ростом немного уступал Русакову, у него широкое, некрасивое и очень усталое лицо. Костоломов прежде руководил большим строительством в Сибири, но провинился и был переведен в Озерную.

Игорь понимал, что Костоломов послушался бы не всякого, но у Русакова был слишком большой авторитет в поселке.

Куренков ушел домой, потому что в новенькой, сияющей директорской «Победе» поместиться всем было трудно, а Русаков сказал шоферу, чтобы он заехал еще за секретарем строительной комсомольской организации.

— Значит, я домой, — с удовольствием сказал Павел, прощаясь с Игорем возле дверцы машины. — Ты заходи к нам, хорошо? Заходи обязательно!

От завода до окраины поселка, где расположилось общежитие, не меньше двух километров. Машина, попрыгав на дощатом мосту, остановилась за рекой, у приземистого барака. В неуютной и огромной, почти в половину барака, комнате стояли койки, облупившиеся — когда-то они были выкрашены масляной краской. Посредине комнаты возле щедро усыпанного хлебными крошками стола с шумом сгрудились ребята и девчата. Шум потасовки и крики были слышны еще в коридоре.

Игорь, сначала ничего не поняв, почувствовал, как нервы у него напрягаются.

Русаков сунул руки за подтяжки, выглянувшие из-под расстегнутого пиджака, — он поехал в костюме, хотя на улице было довольно холодно, — и спокойно прошел вперед. Костоломов остановился в дверях.

На койке возле стола лежал парень. Его вымазанные глиной брюки небрежно свисали со спинки койки. Парню, видно, хотелось посмотреть на дерущихся, но вставать не хотелось. Приподнявшись на локте, он тянулся, заглядывая куда-то под стол, куда смотрели все, при этом дергал за юбку одну из девушек, чтобы она подвинулась.

Игорь, хмурясь, оглянулся на начальство. Зычный окрик Костоломова заставил девушек, которые стояли в толпе, испуганно шарахнуться к койкам. Парни, переглянувшись, тотчас вышли. С пола поднялись еще две девушки. Одна навзрыд плакала, по-детски вытирая грязными кулаками глаза. У другой, маленькой, коренастой, в залатанном сарафане, в кровь разбитое лицо, но она широким движением крепкой руки откинула назад прямые русые волосы, неторопливо достала из-под подушки зеркальце и, послюнив платок, стала вытираться.

— Хороши, — угрюмо сказал Русаков. — Это вы чего же?

Игорь оглянулся. Парня, который лежал на койке, уже и след простыл, и брюк его не было.

В комнате ни стульев, ни табуреток, ни радио, ни тумбочек.

Девушки молчали. Потом заговорили все сразу, показывая на ту, что стояла с зеркальцем.

— Аленка деньги у Нинки украла. Нинка ей сказала: «Отдай!», а Аленка ее бить.

Аленка, сунув зеркальце в карман сарафана, медленно повернулась, и ее зеленые вызывающие глаза встретились со взглядом Игоря. Игорь заметил, что у нее правильные, но помятые, рано начавшие стареть черты лица. Быстрым движением рук она сколола волосы сзади в хвостик-пучок. Только после этого спросила с вызовом:

— А кто видел, что украла?

— Фамилия? — грозно крикнул ей Костоломов.

— Бубнова.

— Алена, вы расскажите, в чем дело, — попросил Соболев, присаживаясь на койку. Он невольно выбрал ту, которая почище.

— Вы что, суд мне хотите устроить? — возразила Алена, пренебрежительно повела плечом и вышла.

Девчата заговорили наперебой:

— Аленка три года в тюрьме сидела.

— За кражу. А прежде в ремесленном училась.

На койку, напротив Игоря, села маленькая девушка с круглыми большими глазами, одетая в синее платье из дешевого шелка, которое ей, видимо, хотелось сделать модным, но получилось оно мешковатое, с неуклюжими длинными рукавами. Большой, грубо выкроенный белый воротник неряшливо топорщился, а спереди на платье были налеплены во множестве крупные пуговицы. Убогая одежда ее — хотя за те же деньги можно было сделать очень хорошенькое платьице — словно подчеркивала бедность обстановки: дырявые марлевые занавески на окнах, какие-то лохмотья в углах… Девушка уныло говорила:

— Крадут у нас все: и еду и белье. Замкнуть негде. И парни ходят. Ни днем и ни ночью спокою нет.

Игорь спросил, что за парень лежал на койке.

— Наш, со стройки. К нашей девушке ходит.

— Как ходит? — помедлив, большими, странными глазами глядя на девушку, спросил Игорь. — И спит?

— Да, — просто согласилась она.

— Вас как зовут? — быстро спросил Игорь.

— Белкина, Тося.

Узнав, что Игорь секретарь горкома комсомола, она кивнула на чернявую угрюмую девушку в коричневом вылинявшем платье.

— Маруся Чоботова у нас комсомолка.

Маруся, повернувшись, заговорила быстро и убежденно:

— И не комсомолка. Билет есть, а учетную карточку даже не сдавала. Недостойная я в таких условиях быть комсомолкой. Пусть переселят, тогда буду.

— А разве по-комсомольски бежать от трудностей? — Игорь повернулся к ней, взявшись рукой за спинку койки. Он невольно сравнил белый чистый свой манжет с грязной простыней, и на мгновение Игорю стало стыдно этой чистоты. — Почему бы вам всем не взяться и не навести здесь порядок? Вы же сами позволяете парням приходить к вам?

Маруся замолчала и отвернулась. Тень-гримаска мелькнула у нее на лице.

Тося тихо, иронически говорила:

— Позволяем! Да разве здесь наведешь порядок? Мы вот с Пантюшкой хотели частную квартиру снять, да заработок мал.

— С каким Пантюшкой?

— А вон, — она кивнула на парня в стеганке, который стоял в дверях и заинтересованно слушал, о чем говорили Русаков, Костоломов и комсорг с другой группой молодежи. Его словно осторожно приплюснутое чем-то лицо было такое хорошее, ласковое, что нельзя было даже на мгновение предположить о нем что-либо дурное.

— Он ваш муж? — спросил Игорь Тосю.

— Не знаю, кто он мне — муж или так кто, — подавив вздох, ответила Тося.

Игорь только сейчас заметил: фигура у Тоси округлившаяся. Игорь в нерешительности помялся, потом, сам невольно краснея, спросил:

— Беременность у вас от него?

— Да.

Тося тоже густо покраснела, но смотрела на Игоря, и ничто не дрогнуло в ее лице.

Игорю стало нестерпимо стыдно перед этой молодой женщиной.

— Разве здесь наведешь порядок? — повторила она. — Бубнова, она еще сегодня не пьяная. А то напьется, валяется на полу… поет, а то вдруг заплачет ночью на всю комнату. Нас тут сорок человек живет, а комендант один на все общежитие. Он к нам из поселка пришел один раз, так его ребята побили, он полгода и не показывается.

В комнате у ребят было еще хуже. Ни простыней, ни наволочек. На койках лежали лишь порванные матрацы, из которых торчала солома, да кое-где сбившиеся грязные одеяла. На столе чуть не в тарелку угодили почерневшие скомканные носки.

Парни косились на Костоломова. Он притих, ни о чем уже не спрашивал. Но почему-то вдруг вспотел и беспомощно стал рыться в карманах, отыскивая платок. Платка не нашел и, обмахнувшись рукой, снова сунул руку в карман.

Игорь собрал в эту комнату всю молодежь общежития. Он стал расспрашивать ребят и девушек, откуда приехали, давно ли на стройке, как живут.

— Нет, скажите, — обращался мальчик лет семнадцати, черноглазый и юркий, как цыган, больше к Русакову и к Костоломову, чем к Соболеву. — Вот когда заработка нет, это как?

— Ну подожди, — стараясь быть спокойным, говорил Соболев. — В этом месяце фронт работ не обеспечивается, а в прошлом?

— Да у нас и забыли, когда он обеспечивался-то! — сказал приземистый, обрюзглый не по возрасту паренек с очень хитрым взглядом.

— Обеспечишь вот с таким, как ты! — не выдержал Костоломов. — На еду у тебя денег нет, а небось если выпить захочешь — найдется!

— А вы мне не подносили, — огрызнулся тот.

— И не на свои пьем, — поддержал его цыганистый мальчик.

— Нам квартиранты вино приносят! — раздался новый голос.

— Что за квартиранты? — вполголоса спросил Соболев комсорга, которая с опаской оглядывалась.

— У них тут ночует незнамо кто, — ответила она. — Проходной двор это, а не общежитие.

— А вы поможете нам, товарищ секретарь? — робко спросил Соболева цыганистый мальчик.

Секретарь горкома комсомола — не то лицо, которое в силах распоряжаться на стройке, к тому же Соболеву, новому работнику, и разобраться-то в этом было трудно, но он не верил в невозможное и поэтому честно ответил:

— Обязательно поможем. А как же!

В общежитии Соболев не увидел книг. Оказалось, что даже в поселковой библиотеке никто не записан.

— А разве нам можно? — удивленно спросила Тося Белкина.

— Конечно, — ответил Игорь, укоризненно взглянув на комсорга, и попросил ее рассказать молодежи, где помещается библиотека, пообещал, что строителей запишут без очереди.

Провожали молодые строители неожиданных гостей, особенно Русакова и Соболева, очень тепло. Пусть те еще ни в чем не помогли, но кто не ценит простого человеческого внимания! И люди, которые мало видят его, тем дороже его ценят — дороже, чем даже Игорь представлял себе.

Возле машины Соболева остановила, тронув за рукав, девушка:

— У меня паспорт на прописке. Как же, мне завтра не дадут книжку? — тревожно спросила она.

Это была Бубнова.

— Я попрошу заведующую библиотекой, — ответил Соболев, стараясь, чтобы Бубнова не заметила его растерянности.

Но та боялась: не подумал бы Соболев, что она к нему подлизывается. Она сделала шаг назад, потом все-таки, вполоборота повернув голову, сказала нетерпеливо:

— Я «Белую березу» хочу взять.

В машине заспорили.

— Эту Бубнову выкину завтра к чертовой матери! — резко сказал Костоломов. — Расчет — и пусть идет на все четыре. Развращает тут. Тоже мне, навербовали!

Игорь в другое время согласился бы с крайней мерой, может быть, Бубнову и вправду надо выгнать. Но ведь выбросить человека проще всего.

— Не знаю! Не знаю, Прокофий Фомич… Вам как начальнику виднее. Но только… — Соболев внезапно даже охрип. Он замолчал, заставляя себя сдерживаться. Поправил ремешок часов. Спокойнее сказал: — Надо присмотреться к ней.

Костоломов быстро повернулся к Соболеву, странно нагнув голову. Соболев разглядел волосок у него над левой бровью, Костоломов словно хотел забодать им и все-таки был совсем нестрашный.

— Присмотреться! У меня строительство, товарищ Соболев. Вас интересует, на сколько мы план в этом месяце выполнили? На пятьдесят процентов, да-да! Насмотрятся девчонки за ночь на такую вот Бубнову, не поспят, а на работе кемарят. Прогулы, простои. Товарищ Соболев, половину выгнать надо. Вы не знаете, что это за народ, навербованы с бору да сосенки, из разных концов страны, разные уволенные… Цацкаться с ними!

— Не надо цацкаться, — с внешней холодностью сказал Соболев. — Надо просто… уважать человека. Какие бы они прежде ни были, а сейчас эти люди сознательнее вас, товарищ Костоломов. Они на сдельщине, а вы на твердой ставке… Простои у вас потому, что плохо организован труд. А прогулы потому, что люди лишены возможности нормально зарабатывать. Вы людей… воспитываете?

Русаков, одергивая галстук, поглядывал на Соболева. Он еще не знал, чем Соболев сможет помочь ему, но ему казалось, что в лице Соболева у него появился новый помощник. Ему нравилось, что новый секретарь отчитывает начальника строительства.

— Вы потише, — отвинчивая окно, — он с подчеркнутой внимательностью занимался этим, — посоветовал Костоломов, — мальчик вы еще так со мной разговаривать.

И то, что Костоломов даже не удостоил его взглядом, вдруг вывело Игоря из себя.

— Я коммунист! — сказал Игорь, вспыхнув. — И я вам официально заявляю: если срочно не примете мер, я вас вытащу на бюро горкома партии, пусть там разберутся, чем ваша парторганизация занимается, и вы в том числе.

Костоломов по-медвежьи засопел.

— Что ж я должен делать, по-вашему? — откидываясь на высокую подушку «Победы», угрюмо спросил он.

«Победа» мягко скользнула улицами поселка. Возле руля перед шофером неярко горела лампочка.

Выйдя из машины, договорились: завтра же Костоломов пошлет в общежитие монтера проводить радио, закажет в мастерской тумбочки, ребятам выдадут новое постельное белье.

— Я завтра посоветуюсь в парткоме, — добродушно похлопав Игоря по плечу, сказал Русаков, — подберем бригаду коммунистов, пошлем к строителям. Пусть как следует посмотрят, что у них там с организацией труда, чем помочь. Действительно ведь соседи. А вы, девочка, — Русаков повернулся к девушке-комсоргу, боязливо смотревшей на начальника, — забегайте к нам. Видите, оказывается, как надо по-комсомольски-то: пришел молодой человек — и вытащил сразу двух старых начальников. А?

Русаков добродушно смеялся, сразу разрядив напряженность отношений.

— Я с горкомом партии договорюсь, — подхватил Игорь. — Пусть они официально это дело вам поручат.

В этот вечер Игорь, хотя и было поздно, зашел к Куренковым. Он обещал Павлу и знал, что Куренковы его будут ждать.

Куренковы занимали две просторные комнаты в доме инженеров и техников. Павел и Галина не спали и радостно встретили его.

— Только осторожнее проходи, а то разбудишь… Хочешь, я познакомлю тебя с нашими девчурками? — Павел за руку повел Игоря в меньшую комнату.

Младшая девочка, Тома, спала, разметавшись в пеленках. Маринка спрятала книжку и юркнула под одеяло, когда они вошли.

— Опять книжками шелестит, проказница! — раздался из другой комнаты голос Галины. — Шесть лет — и откуда такая страсть? Павлик, хоть бы ты на нее подействовал!

— Спи, Маринка! — сказал Павел и погасил ночник.

— Вы не думайте, она не читает. Она картинки смотрит. Но такая страсть! Игорь, Павлик, садитесь ужинать! Игорь, у вас нет детей? Нет? А как вам понравились наши девочки?

Галина, в фартучке, что-то делала в комнате и успевала разговаривать любезно и весело.

— Понравились, — сказал Игорь.

— А завод понравился?

— Да не приставай ты к человеку, — с неудовольствием заметил Павел. — Не видишь, устал.

— Ну что ты, Павел!

Игорь вдруг почувствовал, что не сможет говорить с Павлом так непринужденно и просто, как в детстве, ранней юности. Что же мешало ему? Он и сам еще не мог бы ответить на это. Игорь мучительно думал, в чем же причина, отчего Павел так изменился за последние годы. Отчего он увидел другого Павла, в котором слишком много проглядывало спокойствия и равнодушия к людям?

Многие на заводе рассказывали Игорю про Павла. Говорили о том, как он сорвал заводской воскресник только потому, что ему захотелось в тот день поехать на охоту. Рабочие и сейчас, вспоминая об этом дне, так и говорят: «Когда Куренков на охоту ездил». Многие говорили о том, что Павел часто обещает комсомольцам помочь и всегда забывает об этом.

— Как вам понравилось на заводе, как народ понравился? — осторожно спросила Галина.

— Люди понравились. Главное — жить им хочется по-настоящему, широко, это же замечательно.

— Ну и кто им мешает? — Павел снова закурил. — Долбишь, долбишь им каждый день… Да ты присаживайся к столу, Игорь. Сейчас ужинать будем.

— Знаешь, не хочется, — хмурясь, сказал Игорь. — Честное слово, мне не хочется есть.

— Выходит, ты считаешь, что у людей замечательные мысли? — ревниво спросил Павел. — И у комсомольцев тоже? А дел нет. Значит, я плохой. Мной ты недоволен?

— Не знаю, что это, — сознался Игорь. — Недоволен — это вообще.

— Чудак человек, да ведь я люблю комсомольскую работу. Конечно, я не сам пошел, избрали меня… Думаешь, я не переживаю за то, что у нас… вот такое бескультурье? Но до всего никак не доходят руки, не хватает времени, ведь одних бумаг в комитете приходится писать уйму…

Разговор в этот вечер так и не состоялся. Галина уговорила Игоря поужинать, но ночевать он у Куренковых не остался, ушел в гостиницу, договорившись с Павлом утром встретиться в комитете и посмотреть «великое множество бумаг», на которые ссылался Павел.

Решений комитета комсомола кабельного завода было действительно великое множество. «Заслушав и обсудив»… — так торжественно, хотя это никому не было нужно, начиналось каждое решение. «Комсомольское собрание (или комитет) отмечает, что проделали известную работу…» — «Какую?» — хотелось спросить Игорю. «Добились некоторых результатов…» — «А каких?»

В каждом решении снова и снова перечислялись недостатки в комсомольской работе, и заканчивалось каждое такое творение общими призывами: «Необходимо улучшить руководство… Обязать секретарей принять решительные меры к устранению недостатков». «Комсомольцы приняли решения с честью…»

— Павел, а ты сам веришь ли, что организация выполнит эти решения? — спросил днем Игорь. — Больно их много, и потом читаешь — не знаешь, что и выполнять…

— Не верю! — честно ответил Павел.

Игорь спросил, на что же они ему. И Павел упрямо ответил:

— А другие организации не такие пишут?

Игорь, до сих пор ходивший по комнате, присел к столу:

— А ты на других не ссылайся. В вашей ли организации, в другой ли, молодежь жаждет дел, а ты заполняешь бумагу общими фразами.

— Мудришь ты что-то.

— Ты посмотри свои планы! Люди жить хотят! Так почему же ваша заводская организация отгораживается от молодежи, почему в этих бумагах, которые тобой завладели, такое щемящее убожество чувств, раздумий и мыслей: или у тебя бумаги существуют для бумаг, а жизнь — пускай она течет сама по себе, такая, какая она есть? Ты только посмотри — из месяца в месяц в плане пять пунктов: одно общезаводское собрание или актив, три комитета, причем повестки дня всюду сухие, стандартные, как правило, производственные, и одно мероприятие.

Павел вдруг с неприязнью подумал об Игоре, что он очень чистоплотен. Даже серый гражданский костюм на нем сидит, как военный мундир. Но когда Игорь поворачивался, Павел видел у него мальчишеский затылок со смешной косичкой волос, спускающейся на шею.

— Что ж, ты полагаешь, можно еще запланировать? — вдруг спросил Куренков Игоря, и в голосе его прозвучало: «А ты сам-то много ли знаешь, много ли умеешь?»

Но подсказывать Игорь не стал.

— Давай сделаем так: ты подумай сам, а потом позвони в горком, и уж тогда посоветуемся. Ведь ты организацию знаешь лучше, что и как делать — понимаешь. Вот и не будь иждивенцем.

— Не быть иждивенцем? Хм… Постараюсь, — сказал он.

— Мне кажется, у тебя много эгоизма, равнодушия, — медленно заговорил Игорь, — вот он и мешает тебе. Раньше я не замечал этого в тебе.

— Эгоизма? — голос Павла дрогнул. — Ну ты осторожней со словами, Игорь.

— А я и так осторожен. Чего ты кипятишься? Вспомни, сколько раз ты обманывал людей обещаниями. — Игорь стал приводить примеры такие, как с воскресником. — Если бы ты не был эгоистом, пусть строители не твои, разве ты смог бы ни разу не зайти в это самое двадцатое общежитие, хотя уже два года живешь в Озерной. Два, да?

— Предположим!

— У нас с тобой квартиры, семьи. А у этих людей угла порядочного нет.

— Нет, эгоизм — это не то, — тихо, но с какой-то внутренней, горькой силой сказал Павел. — Ты понимаешь, отчего у меня так случается? Вот и с воскресником и часто так. Я человек настроения. Думаешь, я не страдаю от этого? Да нет, нет, ты погоди, я даже в личной, как мы ее называем, в личной жизни такой.

В глубине души Павел считал себя несчастным человеком. Сочувствовал сам себе и от этого все снисходительнее относился к собственным поступкам.

— Хочешь, я тебе расскажу… про личное?

— Ну, расскажи.

— Знаешь, когда я был студентом, я ведь… не Галину любил. Я с другой девушкой дружил. А потом так получилось, что обидел я ее. Мы были близки с ней. Она аборт сделала… А я разболтал об этом товарищам. Грубо, по пьянке разболтал. Ты знаешь, она сказала, что никогда не простит мне. Мы попрощались. Плакали оба. Да… А потом… Потом она простила. А я к тому времени уже техникум окончил. Уезжал… И по дороге познакомился с Галиной. Старшая девочка ведь не моя — Галины. Первый ее муж умер, когда девочка была еще совсем маленькая. А я всем в Озерной говорю, что это моя дочь. Ведь девочка должна считать меня отцом, верно?

Игорь кивнул головой. Он с обостренным вниманием слушал Павла. И сначала ничего, кроме чувства, похожего на омерзение, не рождалось у него в отношении к Павлу. Но когда Игорь узнал, что Павел удочерил дочь своей жены, Игорь стал относиться к Павлу лучше. Он думал: какими все-таки разными бывают иногда поступки одного человека…

— А комсомольская работа? — вдруг, словно очнувшись, заговорил Павел. — На людях я чувствую себя лучше, чем с машинами; вольнее дышится, знаешь. Конечно, мы должны лучше работать с людьми. И я буду работать лучше…

— Обещаешь? — перебил Павла Игорь.

— Обещаю, — просто, словно о чем-то обыденном, сказал Павел. — А насчет семьи — ты не говори никому об этом, ладно? Я и сейчас Галину не люблю. Люблю ту, первую… — Павел снова нервно закурил. — Думаешь, мне легко? К Галине я привык. Она хорошая: заботится обо мне, пылинки, что называется, с меня сдувает. А вот что она нигде не учится, не гонит меня, чтоб я сам за хлебом сбегал, что для нее трагедия, если обед плох, тошно мне от этого! И мать ее не любит.

— Отчего?

— Не павловская… чемоданов с собой не привезла: ты же знаешь мамашу!

— И ты? — быстро, вскинувшись, спросил Игорь.

— Ну, я! — даже с достоинством, но невесело возразил Павел. — Оттого я в Павловске и жить не стал. В Озерную мать не любит ездить. Может быть, от этого у меня все время и настроение плохое. Это правда, что я не пытался работать над собой. Хотя я обязан это делать, ведь я воспитываю людей… А тут еще дома вышли неприятности. Денег мало: Галина сейчас не работает, пока ребенок маленький.

Соболев еще несколько дней провел на заводе. Он вместе с Куренковым собирал цеховых секретарей, помогал молодежи создавать комсомольские контрольные посты.

Перед отъездом Соболев договорился с Русаковым, и тот выделил комсоргу завода из директорского фонда материальную помощь — тысячу рублей.