Комсомольский комитет

Глава 4

Новый год начался ясными и морозными днями. Город — дома, панели, деревья — все стояло в нежной бахроме инея. Не индевело лишь чугунное литье ограды городского парка, как в последнее время стали называть городской сад.

Игоря вызвали на сессию. Однажды утром, в воскресенье, Лена и Дина, которая накануне приехала к ней из Калягина, зашли к Тамаре.

Тамара, лежа на диване, читала. Наталья Петровна поливала цветы. Она вылила на черную, со всходами какой-то травы землю остатки воды, поздоровалась с Леной, поцеловала Дину и присела к окну с вязаньем.

Тамара, улыбаясь, разглядывала Дину.

— Что читаешь? — спросила Лена и посмотрела на обложку книги. — Новый роман Андре Стиля?

— Нравится мне, как он описывает жизнь и быт Франции, — задумчиво ответила Тамара. — Не верится: неужели такова теперь Франция, страна горячих сердец, страна первой в мире коммуны… Какая у тебя хорошенькая сестренка! — сказала вдруг Тамара, лукаво посмотрев на Лену.

— Ну уж и хорошенькая! — запротестовала Лена. Она и сама стала замечать, что Дина повзрослела и очень хорошеет. Но она не хотела, чтобы Дина думала об этом, и отделалась шуткой: — Нос-то картошкой!

Тамара засмеялась и упрямо повторила:

— Да, да, хорошенькая, и не возражай!

Девочка покраснела, а Наталья Петровна неодобрительно, с укоризной посмотрела на Тамару и Лену. Тамара заметила это и замолчала.

— Мы сейчас с Диной по Ленинской улице шли, — нарушила Лена неловкое молчание, — и новые дома разглядывали. Какие же они все там разные! На один смотришь не насмотришься — формы изящные, а другие — коробки и коробки. Знаешь, я самого архитектора в такую коробку посадила бы: пусть бы жил.

— Стоит, — снова рассмеялась Тамара, вспомнив, как она первый раз ехала с Игорем в Павловск.

В купе возник спор. Кто-то спросил, что собой представляет город. Пожилой мужчина, собиравшийся сходить в Павловске, ответил:

«Ничего особенного».

Дама в очках, тоже павловчанка, возмутилась:

«Как ничего особенного? Вы, наверное, давно из Павловска?»

«Очень давно. Ровно неделю».

«А какой «Гастроном»!»

«Плохой».

«Был плохой, пока в старом здании был».

«А сейчас грязный».

«Значит, заведующий плохой, а не «Гастроном». А дома! В сорок шестом году в Павловске на улице Ленина шестиэтажный поднимали — вот, который напротив театра, большой такой. Прекрасный дом. А теперь вся Ленинская в новостройках».

Давно ли был этот разговор, а вот теперь Ленинская уже вся застроена.

Дина вдруг спросила, трогая сестру за руку:

— Леночка, а ты в каком университете будешь учиться? В Ленинградском или в Московском?

— В Московском.

— Почему? — огорчилась Дина.

— Потому, что отсюда ближе. Да ты не огорчайся, зайчонок. Где бы я ни училась, в Ленинград мы с тобой поедем. Обязательно.

— Ты, значит, твердо решила пойти в университет? — быстро спросила Тамара.

— Да, биологом буду, — просто ответила Лена.

— Ты молодец! Игорь рассказал мне, какая у тебя была трудная жизнь. Поедешь в Москву, останавливайся у моих родных, ладно, Леночка? Ты была в Москве?

— Нет, — с огорчением сказала Лена.

— Как жаль! Ты обязательно зайди в Третьяковскую галерею. Ты не представляешь, какая это прелесть! Я особенно залы передвижников люблю. Крамской, Маковский… Эта игра полутеней, эта жизнь… Без прикрас, без выдумок! — Серые глаза Тамары светились воспоминаниями, и вся она стала еще симпатичнее Лене, еще привлекательнее для нее. Лена была рада за Соболева, что у него такая Тамара — простая, сердечная. И сама она себя чувствовала так спокойно, как давно уже не чувствовала. Было удивительно хорошо и легко на душе.

— Потом Айвазовский. Эти зори над морем… Смотришь — и точно летишь куда-то… Ты зайди обязательно, слышишь!

— Зайду. Игорь звонил? — спросила Лена и сама удивилась, как просто она разговаривает об Игоре.

Тамара ответила:

— Звонил. Сдает. По истории средних веков тройку получил.

— Да? — встревожилась Лена. — Как же это случилось?

— Занимался мало. Где ему заниматься, — недовольно сказала Наталья Петровна. Щурясь, она ловила спицами петли, торопясь связать Тамаре носки.

— Еще один экзамен остался, — продолжала Тамара.

— Ты скучаешь, наверно, очень? — ласково, понимающе спросила Лена, уже давно заметив, что Тамара совсем не может оставаться без Игоря.

Когда первого января они вместе пошли в городской сад на гулянье, Тамара была оживленная, веселая. Но стоило молодежи из швейной артели зачем-то позвать Игоря, молодая женщина сразу сникла и уже не захотела ни танцевать, ни веселиться.

Сейчас Тамара промолчала, искоса взглянув на свекровь.

Дина давно уже подобралась к Наталье Петровне и следила за движениями ее натруженных, но ловких рук. Старая женщина улыбнулась девочке. Они тихо переговаривались. А потом Дина с заговорщическим видом проследовала за Натальей Петровной в соседнюю комнату.

Тамара будто ждала этого момента. Она редко откровенничала. Но Лена с самого начала ей понравилась.

— Не знаю, что со мной происходит! — сказала она. — Очень мне плохо, так тоскливо, ты не представляешь, Леночка. Конечно, у Игоря началась новая жизнь. Воспитание подрастающего поколения! Как громко. И вот это стало новой жизнью Игоря…

— Ты говоришь, будто это его собственный мир, — шутливо заметила Лена. И вдруг спросила: — Тамара, а отчего ты в горкоме у нас не бываешь? Ты ведь комсомолка!

Тамара чуть повела плечами и улыбнулась.

— Не тянет меня как-то…

— Идем ко мне! Чего ты дома сидишь? Говоришь, что у Игоря большая жизнь, а сама все от этой жизни в сторону.

— Да ну, что ты! Разве уж так в сторону?

— Мне сейчас инструкторы нужны, идем ко мне. Ты даже не представляешь, как тебе будет интересно. У меня много молодежи с высшим образованием.

— Нет! Я еще там наломаю дров, Леночка. У меня Игорь активист, хватит. Ты извини, Леночка, — мягче добавила Тамара. — Может быть, потом… Сейчас я не могу и не хочу. Не получится из меня, я знаю. Может быть, я эгоистка, но я не могу смириться с тем, что Игорь всего себя отдает работе и забывает… меня.

— Ну как… забывает? — растерявшись, сказала Лена. — Ты сколько живешь с Игорем? Четыре года? — Лене вдруг вспомнился тот нечаянный вечер в горкоме, и этот вечер показался ей настолько чужим, настолько не ее, что ей даже не было стыдно за него перед Тамарой.

— Игорь о тебе не думает?! — с искренней обидой воскликнула Лена. — Много думает, Тамара, поверь, я вижу его на работе, я знаю. А без общественной работы я не смогла бы жить. Быт, личная наша жизнь — это только кусочек жизни.

— Самое лучшее в жизни — это близость двух людей, — возразила Тамара и закусила губу, чувствуя, что не может сказать Лене всего, что думает. Маленькой ручкой с алым нежным маникюром она потерла лоб. — Ах, как жизнь сложна! Как должны… понимать друг друга люди, как должны дополнять друг друга… Понимаешь, я даже выразить этого не могу…

В лице Тамары появилось что-то неразгаданное, милое и зовущее.

— Этого мало для жизни, — убежденно сказала Лена. — Слишком мало. Зачем мы будем делать нашу жизнь убогой, когда у нас есть все возможности, чтобы сделать ее… замечательной.

— Не спорь! Это я про Игоря говорю. Мне все время кажется, что Игорь уходит от меня дальше и дальше… Я гордая женщина, я ведь этого не вытерплю.

— Здравствуйте! Почему же уходит? Тамара, ты любишь Игоря?

— Наверно… конечно, люблю! — не сразу ответила Тамара.

— А мне кажется, если бы я любила человека… Где бы я ни была, хоть на севере, мне бы казалось, что он со мной, и мне не было бы скучно.

— Это только так кажется… Хотя, может быть… Но я так не могу. Это ужасно, когда чувствуешь: жили друг для друга, жили — и вдруг… Неделю его нет! Вчера позвонил… пятиминутный разговор: сдал, сдаю, а я тут одна.

— Сама ты себе одиночество устраиваешь, — сурово сказала Наталья Петровна, появляясь в дверях.

Тамара вздрогнула, но ничего не ответила. Она поймала себя на мысли о том, что, может быть, не будь Юрия Алексеевича Крутилина… И она иначе об Игоре думала бы тогда! Почему она стала все время противопоставлять Крутилина Игорю? Сначала Тамаре льстило внимание директора завода и то, что он все время заговаривал с ней.

Однажды Тамара пожаловалась Крутилину на одиночество, в другой раз проговорилась, что уловила в отношении Игоря к общественным делам какую-то особую, чуждую ей заинтересованность.

Крутилин своим отношением к Тамаре словно подчеркивал невнимание к ней Игоря. Однажды Крутилин сказал Тамаре: «Когда я женюсь, в ней, в моей жене, будет вся моя жизнь…» На днях Тамара случайно сказала Юрию Алексеевичу, что просила Игоря купить в области духи «Белую сирень» и штапельного полотна на платье. Юрий Алексеевич в тот же день вручил Тамаре «Белую сирень». И где он только ее нашел, ведь эти духи почти не бывают в продаже в городских магазинах! Тамара, поколебавшись, подарок приняла, потому что Игорь, она знала, был слишком забывчив, когда дело касалось подарков для жены. Обо всем Крутилин умеет говорить удивительно понятно и легко! Как Тамаре хотелось, чтобы Игорь сегодня, сейчас же был ближе к ней… Неужели Тамара боится за себя? Какие глупости! Они с Игорем так любили… и любят друг друга. А Крутилин… Тамаре кощунственным казалось само предположение, что Крутилин может как-то повлиять на ее отношение к Игорю. Но почему вечерами она с удовольствием стала вспоминать, о чем говорил Крутилин с нею последнее время?

В заводе Тамара не дружила ни с кем. Она не встретила там ни девушки, ни молодой женщины, которая привлекла бы ее остротой ума, отзывчивостью или особенным свежим взглядом на жизнь. Лена, сама того не подозревая, с первой встречи понравилась Тамаре. Тамара не сомневалась, что Лене можно сказать многое, она поймет. Поэтому, дождавшись когда Наталья Петровна, взяв из шкафа какие-то книги, ушла в другую комнату, Тамара проговорила:

— Лена… Знаешь, Лена, Крутилин за мной, кажется, ухаживает.

Лене почудился вызов в этих словах Тамары, может быть, потому, что Тамара деланно засмеялась.

— Что ты! — изумленно воскликнула Лена и тряхнула волосами.

— Ты его знаешь? Да? Только ты Игорю не говори.

Странная пауза повисла в комнате. Точно перед Тамарой и Леной была гладкая поверхность воды, и каждый боялся бросить в нее камешек.

— Нет… Не скажу, если ты не хочешь. Еще он рассердится. А тебе не показалось, Тамара?

— Не знаю… Он все заговаривает со мной, да и по лицу видно.

Тамара медленно прошлась по комнате, потирая тонкими пальцами виски.

— Как ты думаешь, что он за человек?

— С личной-то стороны я Крутилина мало знаю. — Лена огорченно вздохнула.

— Он… Очень, по-моему, несчастный, одинокий человек, — в голосе Тамары прозвучало искреннее сожаление.

— Ну, не знаю, — резко сказала Лена. — По-моему, он скорее обтекаемый — такого ни одно несчастье не возьмет — и самодовольный. И мне не нравится, если это правда, то, что ты говоришь.

Тамара устало улыбнулась. «Конечно, — думала она. — Юрий Алексеевич не всегда бывает прав. Например, он говорит, что в горком комсомола на работу идут люди нерастущие, которые не способны ни на одно серьезное дело. Но ведь Игорь не такой, да и Лена разве такой уж тихий, осторожный человек? Но Крутилин, безусловно, прав вот в чем… Как он красиво говорит о том, что человек должен думать о себе, каждый должен, обязан построить красиво свою семейную жизнь, а уж если человек захочет согрешить, то он должен сделать это по-настоящему. Крутилину нравятся люди, которые не побоятся сделать великолепную глупость! Крутилин любит деньги, он говорит, что если человек много тратит на работе сил и нервов, он должен и жить, получая много денег, ему непростительно ломать голову над тем, что можно купить в эти полмесяца и что нельзя. А у секретаря горкома комсомола ведь очень скромная зарплата!»

Тамаре становилось страшно своих мыслей.

— Ой, Лена, какие там вышивки красивые! — Дина вбежала из другой комнаты и упала на колени к Лене. — Правда, что это все вы вышивали, Тамара Алексеевна?

— Я, — с гордостью ответила Тамара и снова ласково посмотрела на девочку.

— А какую мне книгу Наталья Петровна дала! Посмотри, Леночка, — затормошила Дина сестру. — Ты знаешь, Наталья Петровна, оказывается, в школе была учительницей. Только сейчас уже не работает. Она на пенсии.

— Хорошая у вас мама, — обнимая сестренку, сказала Лена.

— Мама любит с детьми возиться, — улыбнувшись, кивнула Тамара.

Лена тихонько отстранила Дину и встала.

— Пойдем сегодня с нами в театр, Тамара? — спросила она. — Люся Зайцева еще пойдет.

Тамара нерешительно сказала:

— Нет, не пойду, настроения нет. Без Игоря…

Может быть, не пообещай Юрий Алексеевич Крутилин позвонить сегодня вечером, Тамара пошла бы в театр. Но ей уже словно чего-то не хватало, если она за день не поговорит с Крутилиным. Да нет, разве в этом дело?

Тамаре было самой непонятно, как случилось, что она все рассказала Лене.

— Тамара, Тамара… хочешь, я тебе прямо скажу, что думаю? — вдруг с болью спросила Лена.

— Конечно, скажи! — Тамара насторожилась.

— Разные вы с Игорем! И что разные, это мне даже нравится. Но как ты так можешь, Тамара? Мне кажется, ты стараешься раньше времени состариться. — Лена почувствовала, что говорит гораздо меньше, чем ей хотелось бы.

— Я — состариться? — удивилась Тамара.

— Тамара! — вдруг звонко сказала Лена. — В тебе так много хорошего. Ты такая симпатичная и такая… хозяйка. Мне нравится, что у вас так красиво все в доме! Честно говоря, я себе даже шторки купила такие, как у тебя, мне твой вкус нравится, Тамара, только то, что ты говоришь, это… немного на мещанство похоже.

И Лена добавила:

— И Игорь у тебя такая непоседа.

— Игорь непоседа, — медленно повторила Тамара.

Иван Пахомович Русаков, не выпуская телефонной трубки, строго сказал Цылевой:

— Пятьдесят метров кумача в красные уголки, дерево и стекло для газетных рамок. Устраивает?

— Устраивает! — весело сказала Соня. — Теперь я вижу, что вы дружите с комсомолом.

— Очень приятно, — пряча улыбку, прогудел Русаков. — Все?

— Не все! — бойко сказала Соня, удобней устраиваясь в мягком кресле у директорского стола. — Нам деньги нужны для ремонта красных уголков, для спортинвентаря, для музыкальных инструментов и на костюмы для самодеятельности.

— Денег нет, — коротко бросил Русаков. — Опять план не выполняем.

— Уделяли бы комсомолу в том году больше внимания, думаете, молодежь хуже работала бы? Лучше, — сказала Соня, и сама смутилась из-за своей дерзости.

— Не спорю, — холодно согласился Русаков. — Но дирекция комсомолу не нянька. Мы комсомол и ценим, когда он нам, старикам, покою не дает, а когда его руководители ходят и нюни распускают, не любим, ты это запомни, девочка.

— Запомню, Иван Пахомович. Но мы хотели провести несколько вечеров…

Вошла Болотникова. Прислушалась к разговору.

— Цылева, у тебя много энергии… Это ценно, конечно, — сказала Болотникова сдержанно. — Но ты пойми, беспокойная ты девушка. Ты теперь волей-неволей должна стать старше своих лет. Вот ты вечерами увлеклась, ты про учебу не забудь, смотри!

— Анастасия Петровна! — умоляющим голосом заговорила Соня. — Чем же плохи вечера? Мы посвятим вечер Некрасову, Горькому или молодежи из демократических стран — это та же учеба. Сочиним пьеску с критикой — это ударит по лодырям. Люди к нам пойдут! Организация крепче станет. Это значит, легче будет направлять людей на учебу в школу, на производственную работу.

— Я боюсь, что ты увлечешься второстепенными делами.

— Не увлекусь, Анастасия Петровна!

— Ну, смотри! А насчет денег ты тут говорила — соберите-ка с комсомольцами металлолом. Сколько его на заводской территории валяется?

Соня молчала, а потом лицо ее словно зажглось. Совсем алыми стали круглые щеки, и сливинки глаз лукаво сощурились. Соня тряхнула головой — взлетели и упали льняные легкие волосы.

— Соберем лом, — упрямо сказала она.

В волочильном отделении Павел Куренков кончил исправлять поломку в машине, с удовольствием разогнул усталую спину и вытер руки паклей. Он не отходил: хотелось видеть, как рабочий пустит машину. Пришлось все-таки осваивать кабельное производство. Рабочий повернул рубильник. Заурчали, двинулись валки.

До конца смены оставалось немного времени, и Павел тоже пошел в красный уголок. Надо было напомнить комсомольцам о воскреснике и узнать, кто пойдет в общежитие строителей.

Бригада заводских коммунистов, разбиравшаяся в УНР довольно долгое время, добилась, чтобы со строительства уволили плохих десятников, по ее сигналам горком партии через обком связался с трестом и с министерствами, и снабжение строительства лесоматериалами улучшилось. Повысились темпы работы, а вместе с ними и заработки рабочих.

Заводская партийная организация поручила комсомольцам завода шефствовать над общежитиями строителей.

О воскреснике по сбору металлолома группа Варежки уже знала. Знали комсомольцы и о том, что их группу закрепили за самым трудным — двадцатым общежитием строителей. Как всегда по четвергам, если в этот день не было цеховых собраний, комсомольцы собирались в красных уголках группами.

Даша развешивала чистые занавески. Но на месте ей не сиделось. Недавно ее сделали ответственной за порядок в красном уголке.

Михаил сбивал рамки, в которых под стеклом будут вывешиваться газеты «Правда» и «Известия». Тонкие, легкие планки казались игрушками в его огромных, узловатых, потемневших от въевшегося мазута руках. Михаил говорил густым неторопливым голосом; с тех пор как Мишка стал бригадиром — а это случилось недели три тому назад, — он не изменился ничуть, только что-то острое и насмешливое появилось в его больших добрых глазах.

Павла молодежь встретила вопросительным, хотя теперь уже вполне доброжелательным молчанием. Шурка Веснянкин нарочно замер в неловкой, смешной позе.

— Ого, как тут у вас! Работа кипит, — сказал Павел, проходя по комнате. Он сделал вид, что не замечает выходки Веснянкина. Сам не зная почему, он избегал разговаривать с этим шустрым парнишкой.

Но Веснянкин не собирался молчать.

— А как же, обязательно идет! — воскликнул он. — Мы с Мишкой Корнюхиным в честь этого… в честь этого домой сегодня вместе идем! — Шурок сказал это потому, что только что Ала Варежка поручила ему следить за учебой Миши Корнюхина — тот, поступив в школу рабочей молодежи, недавно снова бросил ее. Шурок был теперь в группе ответственным за учебу. Он собирался поговорить об этом с Михаилом по дороге домой.

— Ребята, а кто пойдет в общежитие к строителям? — спросил Павел.

Молодые люди замолчали. Идти никому не хотелось.

— Даша Хохлова, — шутя, предложила одна из девушек.

— К строителям? — тотчас откликнулась Даша. — Чего я там не видела?

— Ребятам надо идти, а не девчонкам, — прогудел Корнюхин.

И Веснянкин вдруг так нажал мехи, что гармонь весело и басом рассмеялась.

Ала шлепнула Шурку по затылку.

— Перестань! Серьезный разговор, а ты…

— Да я не могу! — оправдывался Шурок. Он вытащил из кармана помятую тетрадь с нотами. — Здесь же написано форте.

— А что с девчонками будет? — задорно спросила Даша, останавливаясь перед Михаилом.

— Ну, что? Набьют вам.

— А спорим, не набьют?

Шурка не выдержал и снова развел мехи, прижав пальцем одну клавишу. Гармонь запищала.

— А здесь опять фортис… фортиссимус, — сказал он, перехватив отчаянный взгляд Алы.

— Не выдумывай, Даша, ты не маленькая, — сказал Мишка. Не поднимая головы, он продолжал стучать молотком.

— Если ты пойдешь, хуже будет: от тебя разбегутся, — убежденно сказала Даша.

— А правильно, Даша… — заметила Варежка. — Ты еще Надю Веснянкину с собой возьми, она девушка умная. А ты боевая.

— Значит, я торпеда, а Надя — мой мудрый телохранитель? — сказала Даша, и все рассмеялись. — Даша остановилась, важно повела плечиками и мечтательно громко сказала: — А что? Придем в общежитие и скажем: «Девочки и мальчики, что же вы в клубе у нас не бываете? И вообще: до чего это дожили, что люди вас уже бояться стали. Ходите по поселку грязные, как, извините, поросята».

Хлопнула дверь красного уголка, появился Ромка Дынников. Он замялся на пороге. В красивых тонких чертах его лица дрогнуло и замерло горделивое пренебрежение. Но поза Ромки была далека от гордости: он отставил ногу, ссутулился, дряблость и безволие были в его высокой фигуре. На днях комсомольский комитет отказался утвердить решение цехового бюро, которое еще при Гавриловой приняло Романа в комсомол. Гаврилова не случайно, нарушая устав, не вынесла заявление Дынникова на цеховое собрание, она знала отношение комсомольцев к Роману как к работнику и как к человеку. И, вместо того чтобы помочь молодому человеку стать лучше, сдружиться с коллективом, Гаврилова, чтобы не ссориться с Дынниковым-старшим, убедила в свое время бюро принять Романа в комсомол.

И вот комитет комсомола назвал это ошибкой бюро. В первый раз, пожалуй, Роману стало не по себе.

— Ах, извините, пожалуйста. Конечно, беспартийная молодежь найдет себе и другое место, — сказал Ромка и повернулся, чтобы уйти.

Но Варежка живо сказала:

— А у нас секретов нет. Заходи, Рома!

— Спасибо! — Дынников снисходительно пожал плечами и, сунув руки в карманы, разболтанной походкой направился к столу, за которым над белым листом бумаги, спиной к выходу, сидели члены редколлегии. Они увидели Дынникова, лишь когда он нагнулся над ними. Одна из девушек испуганно вскрикнула и быстро перевернула лист.

— Меня в газету разрисовываете? — с презрительной гримасой спросил он. — За брак, позвольте спросить? Газетчики! Двух слов грамотно не сумеете написать. Культура!

— Потише! — звонко сказала Даша. — Может, в нашей культуре мало «пожалуст» и «спасиб», да разве культура только в этом?

Дынников, скривив губы, глянул на Дашу и, не вынимая рук из карманов, пошел обратно в цех.

В дверях Ромка Дынников столкнулся с Филатовым.

— Идем мимо, Антон Батькович, нас сюда не звали!

Но Даша, увидев в дверях любопытную физиономию Тошки, уже выскочила из-за стола и подбежала к дверям. Она схватила Филатова за рукав комбинезона и, захлопнув перед самым носом озадаченного Дынникова дверь, потащила упиравшегося Антона на середину комнаты.

— Тошка, тебе комсомольское поручение, — выпалила Даша и обернулась к Але за поддержкой.

Та хотела что-то сказать, но промолчала.

— Ха, — сказал Тошка. — Я комсомолец, что ли? Своих дел хватает.

— Но мы просим, Тоша, — внезапно растерявшись, сказала Даша. — Без тебя мы просто не знаем как и быть.

Всякие просьбы «по-хорошему» действовали на Антона магически.

— Ну ладно, — смиряясь, сказал он. — Какое там еще поручение?

В крутильном отделении, где скручиваются кабели, грохочут фонарные машины. Каждая машина действительно напоминает три фонаря, положенных набок один за другим. В фонарях закрепляются катушки с проволокой, и фонари вращаются в разные стороны; с первого из них, самого маленького, идет внутрь следующего фонаря серебристая витая жила, это первый повив. Второй фонарь окутывает жилу средним повивом. А через калибр последнего уже ползет, наползает на вращающийся приемный барабан готовый толстый кабель, свитый из десятков, а иногда из сотен тонких проволочек. Потом этот кабель оденется резиной, закутается в броню. Он понесет в себе жизнь экскаваторам, пересекая поля, леса и горы, свяжет города нашей огромной Родины, ляжет на далеких морских глубинах.

Принимая смену, Даша Хохлова проверила исправность трущихся частей машины и перевела к нулю счетчик метража. Она штангенциркулем проверила технические данные, закрепила тормоза катушек и только после этого включила машину. Возле грохочущих фонарей, которые были чуть не в два раза выше ее, Даша сама себе казалась необыкновенно сильной и большой.

Попросив сменщика, который еще не ушел, поработать лишних «пять минуточек», Даша узкими переходами между крутильными машинами побежала в контору. У служащих кончался рабочий день. Надя Веснянкина запирала ящик стола.

Жена Шурика Веснянкина еще до замужества увлекалась шахматами, а недавно ей присвоили по шахматам второй спортивный разряд. Даша шахматы терпеть не могла из-за того, что Надя, бывало, долгие часы проводила за шахматной доской, Но нельзя же, чтобы все жили одинаково.

Даша передала Наде поручение.

— Главное, я Тошку уговорила, он с нами пойдет, — тихо, чтобы слышала одна Надя, говорила Даша. — Он строителей всех знает.

— Здорово! — выпрямляясь — тонкая, хрупкая, она была на голову выше маленькой Даши, — сказала Надя. — Двоим и правда страшно: я бы не пошла вдвоем. Неужели Антон пойдет?

— Да! — смеясь и махнув рукой, сказала Даша. — Сначала не хотел. «У меня, — говорит, — на стройке друзья. Чего, — говорит, — я с ними ругаться пойду?» А потом согласился: «Что ж, если для хорошего…»

Поправляя изящную меховую шапочку и повязываясь сверху теплым платком, подошла бухгалтер Изольда Павловна.

— Девочки! Опять секретничаете! — томно сказала она, поводя общипанными начерненными бровями.

Девушки недружелюбно посмотрели на нее и ничего не ответили.

— Бедная Наденька! — сочувственно сказала Лукошкина, надевая пестрые перчатки. — Сейчас домой заспешите, мужу ужин готовить?

— Нет, я только к сыну загляну. Сегодня шахматный кружок. Муж во вторую смену, он в двенадцать придет, успеется, — спокойно, с высоты своего роста глядя на короткую Лукошкину, ответила Надя.

— Шахматы! Что за занятие для женщины! — вздохнув, прикрывая глаза, медленно сказала Изольда. — Ничего хорошего вы, мои девочки, в этой дыре не видите… Вот я в молодости…

— Что вы в молодости? — язвительно спросила Даша.

Но Лукошкина не заметила насмешки. Полузакрыв глаза и цепко держа под мышкой сумочку, она мечтательно говорила:

— Большой город… театры, кавалеры, лодки…

Даша ответила быстро, но в тон Лукошкиной:

— Лодок и здесь сколько угодно… летом. Кавалеров круглый год хватает. А в большом городе небось леса не найдешь такого, как у нас!

Но Лукошкина не слушала Дашу.

— Девочки, вы всегда меня спасаете, — ласково сказала она, хотя ни Надя, ни Даша не помнили, когда же они спасали Лукошкину. — Вы в воскресенье ведь пойдете на танцы? Надя с мужем, конечно? Вы не зайдете за мной? Вам близко. Один интересный мужчина сказал, что хочет видеть меня на танцах…

— Заводской мужчина? — лукаво поинтересовалась Даша.

— Да, здешний, — кисло сказала Изольда. И тут же, спохватившись, добавила: — Но он не такой, как все…

— Мы не пойдем на танцы, — сказала Надя.

— Приглашены куда-нибудь? — осведомилась Лукошкина.

Надя не нашлась что ответить, а Даша бойко возразила:

— Мы в воскресенье в двадцатое унээровское общежитие идем.

— В двадцатое? — ахнув, растерянно переспросила Изольда. — Там же ни одного хорошего мальчика нет. Это не общежитие, это уголовщина. Вас убьют там!

Даша загадочно свистнула.

— Пойду, меня сменщик ждет, — быстро сказала она и выбежала из конторы.

Давно выздоровела Фаина. Возвращаясь из банка, она заходила в ясли и приносила домой завернутого в окаймленное кружевами одеяльце черноглазого розового мальчугана. Он весело агукал, очень редко плакал и научился сам, без помощи матери, держать свою верткую головку.

Отношения, так необычно завязавшиеся между Фаиной и Лилей в дни болезни молодой матери, незаметно превратились в дружбу. Не матери и не невестке, а именно скромной и предупредительной, мечтательной Фаине несла Лиля свои девичьи секреты. И Фаина, разглядевшая под внешним легкомыслием Лили доброе и отзывчивое сердце, свежий, хотя до сих пор плохо развивавшийся ум, вдруг прониклась к Лиле уважением и взялась ее «перевоспитывать», тем более, что и Лиля, хоть и была ее ровесницей, относилась к ней как к старшей: ведь Фая уже и техникум окончила и матерью стала.

Фая и Лиля часто встречались на кустовых комсомольских собраниях. Обе занимались в кружках по изучению истории партии и дома часто вместе читали книги. А уж стоило одной прочесть, книжку и похвалить ее, другая не успокаивалась, пока не прочитывала тоже.

Однажды вечером Фая, покормив и уложив в кроватку заснувшего сына, стирала пеленки. Сегодня она получила письмо от мужа. Он писал, что жив и здоров, проходит военную науку, но скучает по ней, по сыну, считает дни, оставшиеся до возвращения домой.

Фая, согнувшись над стиральной доской, намыливая и оттирая белье, задумчиво улыбалась и напевала свою любимую песенку:

Фая, оставив стирку, подошла к кроватке, посмотрела на спящего сына, улыбнулась и снова подошла к корыту.

Ласково журчала вода, падая с доски в корыто. Мягко светила электрическая лампа под розовым абажуром. Тюлевые шторы, сплетаясь с морозными узорами на окнах, — свадебный подарок от банковского коллектива — делали небольшую комнату удивительно уютной.

В коридоре захлопали двери, раздались резкие голоса. Фая покачала головой: «Опять у Куренковых скандал». Дверь Куренковых захлопнулась, и снова лишь невнятный шум доносился сквозь стену. Потом снова стук в коридоре, тупой грохот, звон разбитой посуды… Внезапно дверь в Фаину комнату распахнулась, и вбежала Лиля. Девушку было не узнать. Всегда тщательно причесанные волосы ее были растрепаны, широко раскрытые глаза блестели, как безумные. На губах размазалась краска.

Лиля почти упала на стул возле Фаины и, уткнув лицо в мокрое полотенце, комкая его, громко разрыдалась. Перепуганная Фая, бросив белье, подбежала к ней, но Лиля уже вскочила, схватила Фаю за руку.

— Идем… Я боюсь… Он убил ее.

В комнате Куренковых, заставленной множеством тяжелых и дорогих, но большей частью старых и безвкусных вещей, валялся, беспомощно растопырив ножки, обеденный стол. И рядом с ним на осколках разбитой посуды навзничь лежала Раиса. На лице ее, сквозь потеки крови, проглядывал страшный синяк. Рая дышала — грудь ее под стареньким синим джемпером тяжело поднималась. Над ней стоял муж, он был пьян, но в глазах его хмель прошел, глаза были испуганные. Бабка, тоже растерянная, подбежала с миской воды и тряпкой стала мочить невестке лоб.

Фая потом сама удивлялась, как она в первые минуты могла оставаться спокойной. Она стала командовать. Послушный Осип помог ей и Лиле перенести жену на кровать. Потом Фая, попросив Лилю посмотреть за ребенком, бегала в аптеку, советовалась с провизорами. И только когда Раиса, наконец, тяжело раздвинула отекшие веки, Фая почувствовала себя способной говорить с Куренковым.

— Вы человек или зверь? — задыхаясь от волнения, спросила она Осипа.

Фая думала, что Осип начнет оправдываться, смутится, захочет уйти…

— Ты… мне… указывать? — хрипло закричал Осип. — Ты кто? Жена без мужа? — и, шатаясь, пошел на Фаю, но по глазам его Фая поняла: он притворяется, что пьянеет, и грубость у него напускная, ему стыдно так вести себя.

Фая и опомниться не успела, как Лиля и бабка подхватили ее под руки и насильно вывели из комнаты.

Через несколько минут Лиля, снова горько плача, сидела на диване в Фаиной комнате.

— Брат всегда так… — сквозь слезы говорила она. — Я тебе прежде не говорила, потому что ты такая — обязательно вмешаешься. А он… он тогда бы и тебя стал бить. И Раисе только хуже бы было.

— Ну, знаешь! — удивленно сказала возмущенная Фаина. — Разве нет на него управы?

— Найди ее! — зло выкрикнула Лиля, ставшая совсем безобразной в слезах.

— И найду! — сказала Фая.

Но Лиля тут же испуганно схватила Фаю за руку.

— Что ты? Нам всем тогда житья не будет. А Раиса… Она все равно скажет, что он ее не бил, она боится.

— Она скажет, — повторила Фаина. И воскликнула: — А мы с тобой! Двух свидетелей достаточно.

— Ой, Фая, — испуганно сказала Лиля. — Я? Нет, нет, ты выбрось это из головы.

— Тоже откажешься? — горько улыбнувшись, спросила Фая.

— Откажусь! — запальчиво крикнула Лиля. — Мне жить, моя семья.

— Эх, Лиля, — вздохнула Фая, с участливым сожалением глядя на подругу. — Прости меня, Лиля, дура ты, дура, а еще комсомолка.

Фая помолчала, потом продолжала, глядя прямо в широко раскрытые Лилины глаза:

— Мы с тобой о коммунизме говорили. А вот если такие люди будут, с такими поступками, разве мы придем к нему? И неужели твоя совесть позволит молчать? — Слово «молчать» Фая произнесла брезгливо.

— И пусть, я не коммунистический человек, — вспыхнув, сказала Лиля и отвернулась.

В кроватке заплакал ребенок. Фая быстро встала, подошла к нему, взяла на руки.

— Витя, Витюшка…

Успокоила несколькими ласковыми прикосновениями рук, поцеловала в нежный розовый лобик. Вернувшись, опять села на диван и, расстегнув кофточку, стала кормить сына.

Лиля молчала.

Фая, чувствуя в руках своих подвижное, упругое тело мальчика, думала о будущем сына, о своем будущем. «Как много мерзости в жизни, — думала она, — только потому, что мы позволяем ей гнездиться рядом с нами, боимся поцарапаться, вырывая ее…» Фая хотела сказать Лиле, что на первом же собрании она расскажет всем комсомольцам о сегодняшнем случае, о том, как отнеслась к нему комсомолка Лиля Куренкова. Но Фая сказала иначе. Сказала просто, проникновенно:

— Лиля, помнишь, мы говорили о Соболеве? Как думаешь, он поступил бы так, как ты?

— Соболев? — медленно поднимая голову, сказала Лиля. — Нет, он нет…

Даша Хохлова любила воскресенья. Не потому, что в эти дни не нужно было идти на завод. Завод она любила, ей даже казалось: если б наступили дни, когда не нужно было предъявлять коричневый пропуск в дверях проходной и в гудящем цехе, где каждый шаг, каждая деталь имеет свой особенный смысл, командовать рожденьем живого неповоротливого кабеля, жизнь ее стала бы удивительно пустой.

Но перед воскресеньем в просторной трехкомнатной квартире Хохловых, в столовой, на стол стелилась чистая скатерть, а на кухне бабушка «творила» пироги. Семья у Хохловых большая — «сам-семь». Даша уже работала, сестренки и братишки бегали в школу. В семье каждый знал свое дело: бабушка готовила, мать стирала, Даша бегала в магазины и на рынок, если она уходила на завод не в утреннюю смену.

Даша любила воскресенья за то, что в эти дни можно вволю поболтать с подружками, посмеяться.

Но в выходной было очень много времени, и было оно какое-то рыхлое: ткни — и лопнет. Однажды на лекции лектор сказал: отдыхать надо уметь. И Даше после этого стало казаться, что она не умеет отдыхать.

Иногда мать, лаская Дашу, говорила:

— Мужа бы тебе хорошего, дочка. Жить бы тебе с ним как за каменной горой, не знать ни заботушки, ни работушки.

— Да я с тоски тогда помру, — смеялась Даша.

Дашина мать сама всегда работала. А говорила она так больше потому, что так принято было говорить.

О себе Даша думала с пренебрежением. Подумаешь, простая работница — уйди она, встанет на ее место другая, что от этого изменится? Но об этом Даша думала мало. Просто ей всегда было хорошо.

В то утро, когда надо было идти на воскресник, Даша проспала. Потом понадобилось заштопать чулок: «Обойдутся без меня», — решила она.

Полуодетая, Даша повалила на кровать младшую сестренку Олю и щекотала ее за то, что та утащила у нее и спрятала туфлю. Девочка визжала и брыкалась. Сестры любили повозиться. В это время в коридоре раздался легкий быстрый топот и ворчанье матери: «Разденьтесь же, разденьтесь, ох и козы!» В комнату влетели, прямо в валенках и пальто, Надя Веснянкина и с нею девушка из третьего цеха.

— Да-аша! — удивленно протянула Надя, увидев подругу непричесанную, в расстегнутой блузке. — Ты это что?

— А что? — Даша улыбнулась, сверкнув подковкой ослепительно белых ровных зубов.

— А воскресник?

— Я уже про него и думать забыла, — рассмеялась Даша и в одних чулках побежала в другую комнату за стульями, чтобы усадить девчат. На бегу крикнула: — Да раздевайтесь!

— Да-аша! — уже испуганно воскликнула Надя. — Мы ведь за тобой. Мы вышли на воскресник, нас собралось всего человек сто, и нам велели идти за неявившимися.

— Ну? — на полдороге остановилась Даша.

— Да! — словно удивленно и вместе требовательно говорила Надя. — Соня Цылева сказала: пусть позже начнем, но чтобы все пришли, чтобы каждый понял ответственность.

— Ой, девчата, скажите, что меня дома не было, — растерянно сказала Даша. И тут же повелительно добавила: — Скажите, хорошо, ладно?

Подруги знали, что Даша, очень бойкая на людях, становилась тяжела на подъем, когда оставалась одна. И она не была такой простодушной, какой могла показаться сначала.

— Нет! — вспыхнув, сказала Надя. — Да как же это? Врать. Нехорошо. Нет! Ты уж иди.

— И потом вчера мы с отцом пилили дрова, и сегодня мне колоть, ох, сколько надо! — Даша снова сказала неправду: дрова обычно колол отец, но сейчас он ушел к товарищу, и Даша убеждала себя, что отец может задержаться, тогда колоть придется ей. Лучше уж дома дрова колоть, чем сейчас одеваться, спешить… Еще вечером в общежитие унээровцев надо идти. И просто хотелось настоять на своем.

— А мы поможем, — просто сказала девушка из третьего цеха. — Соня велела, кто дома занят, помочь, только чтоб явку обеспечить.

— Да у нас топор один, — рассмеялась Даша.

— Даша, ну попроси топоры у соседей, — умоляющим голосом сказала Надя.

Даша покрутила головой, подергала крепкими плечами и изумленно уставилась на подруг.

— Вот привязались! Да дрова не к спеху, у нас сегодня топить есть чем. Но я прежде поем, я есть хочу.

— Ешь, — снисходительно согласились девушки. — Только быстрей. Нам еще в несколько домов зайти надо…

Даша все-таки принесла девушкам стулья. Пристроившись на краешке стола, она торопливо пила чай, разбавив его холодной кипяченой водой, чтобы можно было пить скорее, огромными кусками откусывая хлеб с маслам.

— Будете со мной? — обратилась к девушкам.

Те только руками замахали.

Вошла мать, поворчала:

— Ешь лучше, знаю я тебя: молодо-зелено… Все спехом.

Даша загадочно улыбнулась. Ей вдруг понравилось, что за нею пришли, что без нее вот, оказывается, не обойдутся.

Поселок Озерная рос когда-то на открытом поле. Потом примкнул к лесу. Потом стал врастать в него. И названия новым улицам дали: Первый просек… Девятый… Пятнадцатый… Древние лесные деревья, нетронутые, остались в палисадах, они словно охраняли домашний покой застройщиков-рабочих. Другую часть поселка занимали многоквартирные рабочие дома.

Был чудесный солнечный день. На ослепительно белой коре высоких стройных берез точно кто-то огромным корявым пером нацарапал черные таинственные знаки — это потрескалась, разрастаясь, кора, зарубцевалась многослойными чешуйчатыми наростами. Ввысь, к голубому небу, поднимались огненно-оранжевые сосны. И хотя в чистой яркой дали голубого неба не было видно ни облачка, стоило пробежать безмятежному легкому ветерку, и под деревьями шел снег: он срывался с сучьев быстрыми стайками белых комочков и снежинок. На крышах новых домов из-под серебристого снега проступала розовая черепица. И снег был словно множество маленьких звездочек, которые то тухнут, то загораются.

Гурьбой пробежала на горку детвора; несмотря на сильный мороз, женщина вышла к колонке за водой в одной вязаной кофточке. Повстречался дед-пенсионер, девушки хором поздоровались с ним.

Через час девчата, уже всемером, вошли на территорию затихшего завода. Впрочем, не затихшего: за корпусами звенели молодые голоса.

На большом фанерном листе, прибитом к столбу, черной краской было написано, кто из комсомольцев по неуважительным причинам не явился на воскресник. Из группы Варежки не было одного Пескарева.

— Шурок! Что там с Митькой, не знаешь? — крикнула Даша попавшемуся им на дороге Веснянкину.

Шурка катил большое заржавленное колесо. Он толкнул колесо и нехотя ответил Даше:

— Ты что, не знаешь Митьку? Я сам за ним ходил. Время только зря потратил. «Не пойду», — говорит, и все.

Даше стало стыдно, что она сама чуть было не поступила, как Пескарев.

Даша никогда не бывала на воскресниках. Назначались они на ее памяти раз или два, и на них почти никто не являлся.

Мороз был сильный, и рукавицы давно стали мокрые, но все равно было жарко. Как же все-таки может быть увлекателен этот добровольный труд!

Еще ярче становилось солнце, укорачивались серо-голубые тени на свежем снегу, искрящемся и таком ослепительно белом, что на него было больно смотреть. Ночью дул ветер; и там, где не проходила дорожка, где снег не был смят колесами машин, где его не раскопали комсомольцы, вытаскивая металлолом, и возле барабанов с готовым кабелем снег замер, искрясь нежными, наметенными ветром волнами.

Хорошо здесь было! Среди старых елей, строгих и красивых, что росли вдоль дороги, по которой обычно ходят рабочие, в их зелени висели на столбах белые матовые шары ночных фонарей. Вдоль множества тропок-дорожек, что жилками связывали корпусы цехов, были посажены молодые елочки. Они тянулись вверх, и каждая из них подняла свою прямую, словно по линейке сделанную вершину, длинную стрелку-веточку с большой мохнатой коричневой почкой на конце, спрятанной в зеленых иголках. Одна елочка почему-то засыхала, она стояла огненно-рыжая; яркий цвет ее словно подчеркивал, что она не хочет умирать.

Заводскую территорию поделили на участки. Каждый комсомолец работал как умел. Зина Гаврилова поднимала из-под снега сложенные возле тарного цеха, годами пролежавшие там старые, изношенные детали машин так, точно она боялась, что они взорвутся. Она пришла на воскресник в шляпке и в туфлях на высоких каблуках.

Веснянкины как-то быстро пристроились работать вместе; Шурка все время шутя придирался к жене, а Надя совсем не обращала на него внимания и все пыталась подсчитать, сколько же даст комитету выручка за металлолом.

Ала больше бегала и командовала, чем работала.

Возле узкоколейки Мишка Корнюхин один грузил на машину старые, негодные рельсы, несколько лет валявшиеся в штабелях. Даша Хохлова стала помогать ему.

Михаил посмотрел на Дашу, как на ребенка, в присутствии которого ему очень неловко.

— Хохлова, уйди, тяжело ведь, — сказал он.

— Ну и тяжело! — беспечно отозвалась Даша, подхватывая рельс, который Мишка поднял с другой стороны.

Михаил быстро перехватил рельс посередине, чтобы меньше тяжести досталось Даше, и с недоумением посмотрел на нее.

— Постояла бы лучше, — посоветовал он.

— Правда? — засмеялась Даша. Ей всегда было смешно, когда она видела Мишку Корнюхина. Большой и неуклюжий он, но работает ладно. Ее забавляло, что он смутился.

Положив рельс, Даша подошла к Михаилу и попыталась застегнуть на нем телогрейку.

— Простудишься, — сказала она.

А солнце заливало снег, вдоль полотна узкоколейки припорошенный черными точками паровозной сажи. Иногда легкое облачко закрывало солнце, и тогда набегала серая тень, но солнечные лучи выбивались из-под облака и ложились вдали между другими дальними корпусами — там снег оставался ярким, бело-кремовым. Хотя был мороз, солнце уже грело, и местами, где рельсы ночью заиндевели, на них появились лужицы и капельки воды — над рельсами, над шпалами стал подниматься пар. Поэтому Даша, стараясь не становиться на рельсы, чтобы не промочить валенки, полезла в кузов машины — компактней уложить рельсы. Она во всем любила порядок. Спросила оттуда:

— Миша, ты же по выходным домой ездишь, отчего не уехал?

— Так сегодня воскресник! — ответил Корнюхин.

На соседнем участке трое комсомольцев из четвертого цеха тоже разыскивали под снегом лом и, когда находили что-нибудь покрупнее, торжествующе играли на губах туш:

— Тра-та-та-та-та-та, та-та-та-та-та-та!

И вдруг там раздался крик:

— Что вы, черт вас возьми, куда тащите?

— На машину!

— Да что это такое, вы не видите?

— Утиль, по-моему. Вася, как ты считаешь, это утиль или не утиль?

— Утиль второй сорт, — тоненько пропищал Вася.

Даша посмотрела. Разъяренный заведующий гаражам в незавязанной, с болтающимися ушами шапке-ушанке стоял перед комсомольцами, раскрылатившись, как наседка перед цыплятами.

— Это утильсырье?

— Нет, а по-моему, это деталь-сирота, — невозмутимо сказал первый комсомолец, высокий, тонкий и чем-то напоминавший Веснянкина.

— Это мотор, не видите, что ли? Оставьте сейчас же. Я сказал, значит — все.

Вася нагнулся и зачем-то понюхал его.

— С душком, — задиристо заключил он, поднимаясь.

— Я вот тебе покажу с душком! Я из тебя дух вышибу!

— Товарищ «вышибало»! Не надо! Давайте по-деловому решим этот вопрос, — вмешался высокий комсомолец.

— Какой еще вопрос?

— Мы, может, по сходной цене у вас этот моторчик купим?

— Я вот вам куплю!

— Ну если вы сами купите, это еще лучше. Только обращайтесь в другой раз поаккуратнее. А то у вас шоферы, я сам видел, плакаты пишут: «Не держите детали под открытым небом!»

— Я требую категорически: сейчас же оставьте эту территорию!

— Слышишь, Вася? Давай поспорим с ним, что больше от нас он ничего не потребует.

— Давай.

— Пари?

— Пари.

— На что?

— На этот моторчик.

— Товарищ Цылева! — закричал заведующий гаражом, увидев проходившую Соню.

Соня Цылева работала вместе со всеми — она пришла на воскресник в брюках; сначала ее можно было увидеть на всех участках, а потом она задержалась в группе четвертого цеха, которой достался самый трудный, заснеженный участок.

— Что, товарищ Голышев? — серьезно спросила она, подходя.

— Заберите сейчас же своих комсомольцев! Вы посмотрите, чуть мотор не унесли. Это безобразие!

— А вы в другой раз не оставляйте деталей во дворе: имейте в виду, ничего не останется! — лукаво улыбнувшись, сказала Соня.

Соня чувствовала себя на новом посту уже достаточно уверенно и время от времени по-хозяйски оглядывала усыпанный молодежью заводской двор.

Мимо Сони пробежал Павел Куренков.

— Павлик! Как дела? — остановила его Соня.

— Да вот машины нам задерживают.

— Павел! Ты расстроен чем-то? — вдруг обеспокоенно спросила Соня.

Павел отвернулся. Он хотел ответить «нет», хотел пройти мимо, но нечаянно опять взглянул на Сонино разрумянившееся от работы и от мороза лицо, в ее синие доверчивые и заботливые глаза.

— Да Галина, понимаешь… Стирка у нее сегодня, ну и трудно ей с ребенком одной. Просила воды принести, то, другое…

— Ну, так пойди помоги ей! — подумав, сказала Соня.

— А потом опять скажут… — Павел махнул рукой.

Соня, снова улыбнувшись, взяла Павла за рукав.

— Чудак человек: другое дело, когда без тебя обойтись не могут. А сейчас мы обойдемся! Конечно, иди! У тебя ж семья!

И не в том было дело, что Соня отпускала Павла. Но впервые Павел подумал, что эта синеглазая девочка понимает его, и, как знать, может быть, она и вправду к нему хорошо относится.

— Хорошо, я только насчет машин договорюсь… и пойду, пожалуй… — как-то очень тихо сказал Павел.

Комсомольцы-шоферы увозили на грузовиках к станции сотни тонн металлолома.

Перед тем как уходить с территории, комсомольцы из четвертого цеха сделали возле гаража над мотором будочку и написали: «Осторожно, здесь настоящий моторчик. Слезы мотора продаются в палатке напротив по шесть рублей капля». Другие, посмеявшись, приписали: «Привет завгару!»

И вот наступил вечер. Крепчал мороз. Сначала Даша, подняв пушистый воротник пальто и крепко взяв Надю под руку, бойко топала валенками по улице, которая вела в сторону двадцатого общежития. Вот фонарь. От него, как бывает только в сильные морозы, свет уходит вверх ярким, совершенно прямым столбом.

За поселком дорога пошла полем. Где-то здесь, левее, в низине, закованная льдом дожидается весны речка. А луна чудная, так бывает тоже только в морозы: она небольшая, с одного боку ущемленная, а вокруг нее, точно кто-то высыпал из мелкой муки или вылил из серовато-мглистого тумана, большой правильный круг, он повис в сине-фиолетовом, расцвеченном золотыми звездами морозном ночном небе.

От быстрой ходьбы снова стало жарко; разгорелось лицо, морозный ветер уже не обжигал щеки. Даша замедлила шаг.

— Пойдем потише, — попросила Даша. — Высвободив руку, она отвернула воротник. Искоса оглянулась на Филатова. Он чуть отстал: вертел в руке найденный по дороге прутик и насвистывал мелодию какой-то одному ему известной песенки. Даше стало обидно оттого, что Тошка не разговаривает с ними.

«Ну, гордись! Захотели бы, обошлись без тебя…» Но тут же Даша призналась себе, что даже с Филатовым, который знал в поселке всех «блатных», ей жутко идти в двадцатое общежитие, да еще ночью. Она робко спросила, стараясь при неярком свете луны разглядеть выражение Тошкиного лица:

— Тошка, ты на нас не сердишься?

— За что? — удивился тот.

— Что мы втянули тебя в это дело?

— Ладно, чего там, — вежливо ответил Филатов.

В это удивительное воскресенье, которое Даша начала довольно легкомысленно, к вечеру ей становилось все страшнее: «И надо мне было согласиться идти к этим унээровцам, пусть бы кого постарше послали». На воскреснике Даша хотела сказать об этом Але, но подумала: «Ала, пожалуй, только упрекнет: «От поручения отказываешься!» Пойти к Соне? Соня мягче. Она умная. Но и она скажет: «Кто боится, нечего посылать». Выходит, Даша боится? Трусливой тоже не хотелось быть. Еще ребята будут смеяться.

И небывалое чувство большой, настоящей ответственности вдруг овладело Дашей. Ее работа в цехе пусть важная, но обычная. А сейчас вмешайся они правильно, и скольким девчатам и ребятам жить станет лучше!

Вот и освещенные окна бараков. Над бараками рассыпался рассеянный свет луны. Кто-то быстро прошел под окнами. Сбоку кто-то оглушительно свистнул.

— А? — сказала Даша, сжимая локоть подруги.

— Может, повернем? — с отчаянием сказала Надя. — И зря мы Шурку не взяли.

Александра не взяли потому, что если пойдет много народу, вряд ли получится разговор по душам с молодежью.

Даша снова сжала Надину руку и оглянулась на Тошку. Ей не хотелось, чтобы Филатов понял, как им страшно.

Поднялись по обледенелым ступенькам. Надя чуть не упала, поскользнувшись. Филатову пришлось поддержать ее. Но, войдя в коридор, молодые люди сразу почувствовали себя спокойнее. И чего они боялись, в самом деле? Как и в заводских молодежных общежитиях, общий коридор, электрическая лампочка под потолком. Влево приоткрыта дверь в кухню: там плита, бак, правда, совсем не видно посуды… Даша, узнав у Антона, где девичья комната, постучалась.

Хотя в общежитии теперь были стулья и тумбочки, а на койках приличные одеяла — комната поразила заводских комсомолок своим невоскресным видом. На одной из коек сидел длинный, чисто одетый, но совершенно пьяный парень и лениво тренькал что-то на балалайке. Многих унээровцев Даша и Надя знали в лицо: они ходили на стройку через поселок. Поодаль, на койке возле окна, Аленка Бубнова целовалась с кряжистым парнем. На голом, непокрытом столе нагромождены чашки, тарелки, бутылки… И холодно. В помине нет доброго запаха жилья. Воздух промозглый, сырой. Унээровцы укутаны в платки и бушлаты.

Дашу с Филатовым молодые люди заметили не сразу. Первым увидел их веснушчатый рослый парень в вышитой русской рубахе, выглядывающей из-под накинутого на плечи пальто.

— Динамит, здорово! — приветливо, но сдержанно сказал он. Он тоже был выпивши, но на первый взгляд казался трезвым. Девушки не знали, что Филатова в этой компании зовут «Динамитом».

— Твоя? — кивнул парень Филатову на Дашу. Не дожидаясь ответа, он протянул ей руку и представился: — Колька.

Филатов ничего не ответил, а Даша познакомилась: поджимая губы, назвала свое имя. Тут только Николай заметил остановившуюся за порогом Надю. Он удивленно взглянул на Филатова: «Что это ты с двумя сразу?» — но все-таки пригласил и ее «проходить».

Такой вежливый прием еще больше ободрил девушек. Даша, чуть улыбнувшись, взглянула на Надю и бойко прошла на середину комнаты. Кто-то подал ей табурет. Даша села, расстегнув пальто и опустив на плечи теплый платок. Она думала, что их будут расспрашивать, кто они, откуда. Но это никого не интересовало. Впрочем, унээровцы тоже знали их. Пьяный парень, осоловело взглянув на Дашу, сплюнул себе под ноги короткий, словно заплесневелый окурок, который он держал в углу рта, нахмурился — морщина у него на лбу легла косо — и, полузакрыв глаза, снова ударил пальцами по струнам балалайки. Инструмент точно заплакал у него в руках, и он запел непристойную песенку, припевая «шары, шары, шары голубые». Даша видела, как Надя, хотя и была старше ее, густо покраснела, застеснялась. Она словно не знала, куда деть растерянный тоскующий взгляд. Надя боялась как огня плохого слова, плохого поступка. А унээровцы, сгрудившись вокруг пьяного парня, смеялись весело и откровенно.

Даша убеждала себя: она сейчас не просто девушка. Она выполняет поручение. Она выполняет… Она должна держать себя в руках, она обязана…

Даша украдкой взглянула на часы — довольно поздно. Пора прекращать концерт.

— А кто здесь Маруся Чоботова? — спросила она. Все-таки непрошеная робость прозвучала в ее голосе.

Чернявая девушка, сидевшая на кровати, облокотившись на спинку, вопросительно, с недружелюбием отозвалась:

— Я!

Марусе, видимо, очень хотелось спать — лицо у нее было злым и безразличным. Она сидела на своей койке, это Даша поняла по тому, как заботливо она поправила одеяло, когда другая девушка встала и не одернула его за собой. Даша знала, что Маруся, по настоянию Сони, недавно принесла в унээровский комитет комсомола свою учетную карточку. Но в бытовом совете Маруся работать не стала. Дашу и Надю предупредили, что Чоботова — слабая опора, но Маруся была комсомолкой, и Даша дружески улыбнулась ей.

— А что? — насторожившись, спросила Чоботова и пересела поближе к Даше.

Наверно, в вопросе Даши прозвучала официальная струнка, потому что вдруг замолчала молодежь, и все снова обернулись к Даше. Пьяный парень оборвал песню, резко рванув последние аккорды, и стал сверлить девушку маленькими хмельными глазками.

Даша редко говорила со многими сразу, да и то со своими цеховыми ребятами. Она обернулась к Наде. Та стояла выпрямившись.

Даша собрала все душевные силы, сунула руки в карманы — они дрожали. Девушка не хотела, чтобы кто-либо видел, что ей не по себе. Спокойно пояснила она, обращаясь ко всем:

— Мы из комсомольской группы.

Тишина встретила Дашины слова.

В глубине комнаты заскрипела кровать. Приятель Бубновой встал, был он могучий, высокий, — так и хотелось увидеть его за красивой, большой работой. Вразвалку он подошел.

— А, девочки! Приветствую вас, девочки. Какой комсомольской группы? — спросил он, останавливаясь и отставляя ногу.

Подошла и Бубнова. Она села рядом с Чоботовой.

— Нашей, — ответила Даша. — Первого цеха, группа Варежки.

— Очень приятно, — сказал парень. Он достал из широких штанов новенькую коробку папирос «Казбек», аккуратно распечатал ее, сунул в рот папиросу.

— Ты, Тошка, что ли, тоже в комсомол вступил? — спросил он у Филатова, прикуривая у одной из девушек, которая задумчиво дымила папиросой.

— Нет, я не вступил, — смущенно ответил Тошка и потянулся к нему за папиросой.

— Ага, — подытожил парень. Он посмотрел на девушек с завода. — Только я не пойму, какое дело вашему первому цеху до нашего УНР?

Даша начинала сердиться. И сама не заметила, как досада выживала в ней боязнь.

— Очень простое, — вспыхнув, сказала она. — У нас тоже есть молодежное общежитие. Только у нас уже в одиннадцать часов посторонних не бывает. Сейчас двенадцать…

— То у вас, — издевательски сказал парень. Он пододвинул другой табурет и уселся напротив Даши. Нагнувшись к ней, глядел черными нахальными глазами прямо в ее хорошенькое лицо.

— Вас как зовут? — в упор спросила она.

— Положим, Анисим Мухин.

— Вы кем работаете? — гневно спрашивала Даша.

— Я то есть? Положим, здесь никем не работаю, — с усмешкой отвечал Мухин.

Даша вспомнила, что в этом общежитии обретаются парни, которые нигде не работают, занимаются кражами, и осеклась. Выручила Надя:

— Видите ли, здесь был секретарь горкома комсомола товарищ Соболев.

Соболева унээровцы помнили очень хорошо: вскоре после того, как он побывал на строительстве, в общежитие провели радио, поставили тумбочки, шахматы и шашки дали.

— Можно к этому прибавить: наряды теперь пишут да работой обеспечивать стали. Только Соболев уехал — и все по-прежнему, — угрюмо проговорила Чоботова.

— Что по-прежнему? — спросил Мухин, поворачиваясь к Чоботовой, и что-то зловещее было в его дрогнувших плечах под широким бушлатом.

— Ничего, — коротко ответила Маруся, встала и вышла. Мухин усмехнулся ей вслед.

— В самом деле, сегодня воскресенье, почему вы не в клубе? — с невинным видом спросила Даша.

— А чего мы там не видели? — вызывающе спросила Бубнова, поправляя на груди дешевую брошку. — Прежде денег не было ходить, сейчас зарабатывать стали, так чего там? Танцы? Своих хватает.

— Нет, ребята, ну, как так можно? — говорила Надя. — Что вы видите? Работа да здесь… выпивка да балалайка…

Слово за слово. Все согласились, что Надя права, никому не хотелось так жить. За жарким разговором никто не заметил, как встала и вышла Даша. Филатов спохватился, лишь когда и Мухина не оказалось в комнате. Чтобы не пугать Надю, он ничего не сказал ей и тихонько вышел в коридор.

В соседней комнате на столе тоже стояли пустые, видимо только что распитые, бутылки — вчера ведь в УНР была получка; на полу валялись хлебные корки и селедочная голова. Но ребят не было. Филатов заглянул в другую комнату — тоже пусто. Постучал к семейным, там спали. Выбежал на двор.

Унээровские ребята стояли у самого крыльца: одни — раздевшись, другие — накинув на плечи ватные стеганые куртки, точно на спектакле.

Даша Хохлова прижалась к завалинке. В лунном свете блестели ее глаза. Видно было, что Мухин хотел оттеснить Дашу за угол, но это ему не удавалось. Даша уже ничего не боялась, она ругала Мухина, чувствовалось, что она его ненавидит.

— Эх, и чешет! — с удовольствием проговорил Филатов, он хотел броситься на выручку, но остановился.

С Дашей произошло вот что. Она рассердилась по-настоящему. «Что они, не такие люди, как мы? — думала она о строителях. — Почему здесь должны хозяйничать мухины? Обрадовались: в мутной воде рыбка ловится». Даша досадовала на Бубнову, решив, что Соболев совершенно напрасно ее пожалел, давно ее надо было выгнать. Страху у Даши как и не бывало. Можно ли терпеть, чтобы в Озерной их соседи так жили? Даша решила посмотреть, что делается в других комнатах. У ребят тоже выпивали. «И так еще мало получают, завтра ведь хлеба купить будет не на что», — подумала Даша, останавливаясь на пороге.

Ребята гостеприимно пригласили девушку к столу. Но, увидев пьяные лица, Даша сделала шаг назад. Сзади стоял Мухин. Он не уступил Даше дорогу, а когда она хотела обойти его, сказал:

— Постой. Погоди.

«…Уж труса праздновать не буду!» — подумала Даша и остановилась.

— Выйдем! — Мухин кивнул на крыльцо. Видно было, ему понравилась смелость девушки. В углах его красивого рта дрогнула усмешка, на этот раз дружелюбная. — Поговорить хочу, — пояснил он.

Даша повела плечами, посмотрела на Мухина снизу вверх — он, как и Корнюхин, был чуть не в два раза выше ее ростом.

— Тут поговорим, — сказала она, отходя к стенке коридора. Но она просчиталась. Стоило ей повернуться спиной, как Мухин схватил ее сзади под мышки. Коридор был короткий — два шага, и, не успевшая опомниться, Даша уже стояла на улице, на снегу. Она не закричала, и это тоже понравилось Мухину.

— Тяжеленькая. Даром что мала, — пошутил он.

Даша сразу не нашлась, что и ответить.

— Вот что, — сказал Мухин. — Ты девка ничего. Но ты сюда не ходи. И Надежде своей закажи. Понятно, шары голубые?

— Очень понятно! — вспыхнув, сказала Даша. — Только чего ты здесь распоряжаешься? Подумаешь, нашелся!

— Стало быть, распоряжаюсь, — раздельно сказал Мухин.

— Да кто ты такой? Ты здесь не живешь, я знаю! У нас в поселке нет таких, как ты. Чем ты живешь?

— Ну, ну, договаривай, — подбоченившись и подступая к Даше, сказал Мухин. — Докажи, чем я живу!

Доказывать Даше было нечем. Она могла лишь предполагать.

— Ведь не работаешь? — пятясь, спросила она. Но рассматривала Мухина с любопытством.

— Ну? — наступал Мухин.

— И как тебе не стыдно? — разразилась Даша, останавливаясь у завалинки. — Ведь в советской школе учился? Чего сюда пришел, кровь пить? Клопов и так в этом грязном общежитии хватает, не бойся! Посмотри, как люди кругом нужны! Строек сколько! Да ты не маши руками, ты посмотри на них — вон, чисто клешни, горы ведь ими ворочать можно! Думаешь, боюсь тебя? Вон ты сам себя боишься, посмотри на себя! И пьешь оттого, что боишься, за водкой спрятаться хочешь…

Даша, может быть, еще долго бы «разорялась», если б не стал рядом с ней Филатов.

Возвращались в поселок за полночь. Филатов по-прежнему молчал, но кто бы знал, что творилось в его душе!

До сих пор Антон был весьма высокого мнения о себе. Ему казалось, что он знает жизнь, что он прошел сквозь огонь, и воду, и медные трубы. Сначала Антон не думал долго задерживаться на заводе. Но очень уж было хорошо жить в светлом сухом общежитии, где каждую неделю меняют постельное белье, рядом со столовой, где всегда найдешь, чего душа просит. Лучше зарабатывать в месяц тысячу рублей, которых за глаза довольно на жизнь, чем скитаться по крышам вагонов, ночевать под заборами, торжествуя лишь в минуты удач, и всегда чувствовать себя как затравленный заяц.

Но не каждому дано прийти на завод, овладеть профессией. Антон не осуждал Мухина и его друзей: каждый живет для себя, каждый сам ищет свою дорогу.

Месяц назад скажи Филатову, что можно прийти в чужой дом и поинтересоваться чужими личными делами, Тошка сказал бы сердито: «Кому какое дело? Пусть ко мне придут, в морду дам!»

До сих пор Антон о комсомоле думал как о чем-то далеком и не совсем ясном. Антону никто не советовал вступать в комсомол. Он был на слишком плохом счету. И он не жалел об этом.

А сейчас он шел и мучительно думал: в самом деле, почему он, Антон Филатов, живет в хорошем общежитии, а Аленка Бубнова — в этой дыре? Ну, у Аленки еще заступа есть: Мухин. А у Маруси Чоботовой, он знал, никого нет.

Антон уж не вертел хлыстиком, как по дороге в общежитие, он глубоко засунул руки в карманы простого, но теплого пальто и шел, то и дело заглядывая в лица девчат. Обе они были очень возбуждены. Надя ахала, и охала, и возмущалась. Даша сердилась.

— Нет, так не оставим, — горячилась она. — Завтра же опять к унээровскому начальству пойдем. И пусть хорошенько топят общежитие, пусть перегородки сделают. Что это такое, комната на двадцать человек, строительная организация называется, сапожники без сапог.

— Ты же не прикажешь? — удивленно сказал Филатов.

— И прикажем, если правильно! — запальчиво ответила Даша. — Не послушают, в горком комсомола поедем. Надо, чтобы этого Мухина здесь не было.

— Ты знаешь, ты лучше этого… не тронь его, — предостерегающе сказал Тошка.

— А вот и трону!

Проходили мимо дома Варежки. В окнах горел свет — семья еще не спала.

— Позовем Алу погулять? — предложила Даша. — Спать не хочется.

— Позовем! — согласилась Надя.

Алу Антон не то что недолюбливал, а как-то не понимал: она вечно спорила, шумела, всем навязывала свое мнение, порой не разобравшись как следует.

И поэтому, когда Ала выскочила в одном платье и за руки потащила подруг в дом, на ходу тараторя: «Ну что? Ну как? Рассказывайте!», Антон, хотя Ала пригласила и его, попрощался и ушел.

Ему тоже не хотелось идти в общежитие. Не хотелось идти в комнату, где многие товарищи его уже спали спокойно и безмятежно. Странное, суматошное настроение требовало разрядки.

Необыкновенной, удивительной вдруг представилась Антону жизнь. Неужели человек может жить не только для себя, может вот так, ни за что, помогать другому, а люди, еще недавно незнакомые, могут вдруг становиться близкими?

Почему эта девчонка, Даша Хохлова, так верит в свои силы? Филатов направился к чайной.

Несмотря на поздний час, чайная гудела как пчелиный улей. Антон прошел между столиками, разыскивая свободное место. В чайной, как всегда, полным-полно знакомых.

— Здорово, Миха! — сказал Антон, проходя мимо Корнюхина, который сидел в чайной вместе с ребятами из третьего цеха.

— Здорово, Антон. Подсаживайся, — прогудел Михаил.

Но Филатов прошел мимо.

За крайним столом он увидел мастера Дынникова в компании отъявленных пьяниц из своего цеха. Те часто опаздывали на работу, часто давали брак, Дынников их всегда выручал. Но с этими людьми Филатов чувствовал себя проще и, когда Дынников радушно пригласил Филатова, подсел к ним.

Василий Дмитриевич был уже изрядно пьян. Большое лицо его словно изнутри налилось испорченной кровью, совсем сизым стал нос. Жидкие седоватые волосы свесились на лоб, глаза блуждали.

— Антон, ты мой выученик! — самодовольно, покачиваясь за столом и с трудом выговаривая слова, сказал Василий Дмитриевич и обратился к собутыльникам: — Скажи я ему: «Разбейся для Василь Дмитрича!» Знаю: разобьется. Потому я его из грязи вытащил. Кто он был? Вор! А теперь Антон четвертый разряд получил, потому кто к мастеру хорош…

Официантка, проходя мимо, уже несколько раз вопросительно поглядывала на них. Антон понял: мастер ждет магарыча, и посмотрел Дынникову в глаза. Тот рассуждал:

— Тошка, ты меня уважаешь? Как человека, уважаешь ты меня? Я понимаю: мой сын чистый! Он не может с тем, кто прежде… Тошка! Ты магарыч ставь всем. Потому ты нам всем обязан. Мы коллектив.

Сегодня, в этот морозный вечер, Тошка вдруг удивился: неужели у взрослого человека — он считал себя совершенно взрослым — может быть на уме сегодня одно, а завтра другое? Еще вчера Антону казалось, что в коллективе вот такие дынниковы по праву занимают свое место.

У Филатова были с собой деньги. И ему хотелось выпить. Но только не с мастером: «Вот ведь такие суки… помогали мне воровать. И еще просит магарыч, дешевка…» Антон решил не пить, брезгливо глянув на Дынникова. Но тут же передумал. Быстро достал из кармана бумажник, вынул из него пачку новеньких десятирублевок, нарочно пошелестел ими, пощупал их, бросил официантке:

— Водки пятьсот!

Водка явилась. Филатов подвинул себе чистый стакан, а стакан Дынникова, вдруг размахнувшись, бросил об пол. Официантка вскрикнула, Филатов небрежно заметил ей:

— Вычтешь за посуду. — Ты, крохобор, отвернись, — сказал он Дынникову.

— Ты что, смеяться надо мной при людях? — медленно поднимаясь, угрожающе спросил Дынников.

Антон, не чокаясь, не глядя на товарищей, которые, трезвея, в чем-то убеждали его, в чем-то успокаивали, не чувствуя, что замолчала вся чайная, пригубил полный до краев стакан водки и встал, бросив мастеру:

— Хватит двухсот рублей.

Филатов отлично знал неписаные законы людей, с которыми ему приходилось общаться: не выдавать друг друга ни в каких случаях. И как ни был он зол, Дынникову он сказал так, что непосвященный не поймет. Но Дынников спьяну сам начал выдавать себя. Он закричал громко и визгливо:

— Нет, ты мне ответишь! Какие двести рублей! Ты докажи! Чтоб каждая ворюга да честного мастера… Слышали, люди добрые? Да я тебя в суд, нет, в суд за клевету!

Сзади словно разорвалось что-то. Народ шумел, но Дынников кричал громче всех. Филатов пошел к выходу. Он не видел Корнюхина, остановившегося в дверях. Слышал раздававшийся у него за спиной лающий крик Дынникова. Он чувствовал себя так, как человек, который сейчас ударит. У Антона все похолодело внутри. Только протянуть руку… Засунув руки в рукава пальто, он пересилил себя и спустился со ступенек чайной.

И уже на дороге цепкие пальцы пьяного мастера схватили Антона за плечо. Вывалившаяся из чайной толпа тотчас окружила их.

Антон, хмелея от вина и от злости, увидел перед собой точно пляшущие при свете тусклого фонаря лица: разъяренное — Василия Дынникова; губастое, напряженное, красное — Корнюхина. Антон рванул прочь руку Дынникова — Василий Дмитриевич только зубы ощерил и, ругаясь, еще больней сдавил его плечо. У Филатова сжались кулаки. Эх, не хотелось еще раз в тюрьму за хулиганство, за мордобой, особенно сейчас.

— Пусти, бандит! — хрипло выговорил он.

— Я т-те покажу бандита! Нет, ты к участковому пройдешь! — Дынников оглянулся. Он был сильный мужик, но он не хотел сам вести Филатова в отделение милиции. Из толпы принялись усовещивать пьяного мастера.

Маленькие глазки Дынникова остановились на Корнюхине.

— Миша! Ты комсомолец! Дуй за участковым.

Корнюхин смотрел на Дынникова, на Филатова, пригнув голову. Большие зубы его, обычно приоткрытые, были крепко сжаты.

Услышав свое имя, Корнюхин даже вздрогнул; мгновение постоял, словно обдумывая, что ему делать. За плечами людей мелькнули перепуганные лица Нади, Даши и Варежки.

Не комсоргу Але Варежке, честной, но взбалмошной, а именно молчаливому, сдержанному Корнюхину поверяли ребята из смены свои сокровенные дела. Правда, Филатов не откровенничал и с Михаилом. Но Корнюхин от других знал про такие же случаи, как с Филатовым, поэтому намек Антона он отлично понял.

Михаил снял руку Дынникова с плеча Филатова, развел обоих и вдруг, багровея, что было силы ударил Дынникова кулаком в лицо.

Видно было, как напряглись большие пружинистые руки Михаила. Удар был короткий, сильный, но прозвучал он удивительно отчетливо и просто.

Толпа ахнула.

Филатов увидел мелькнувшую за чьими-то плечами перепуганную Надю. Значит, Даша тоже здесь… Ему вдруг очень захотелось уйти. Но Мишка!

Впрочем, Корнюхин в помощи Филатова не нуждался. Он постоял, наблюдая, как люди с помощью выбежавшего заведующего чайной поднимали Дынникова, убедился, что Василий Дмитриевич живой, и, решительно раздвинув толпу своим могучим плечом, пошел прочь.

На Филатова больше не смотрели. Он бросился из толпы и сразу же наткнулся на девушек.

— Ой, Тоша! — только и выговорила Надя, когда Филатов очутился возле них.

— Антон, зачем ты с ним связался? — сердито говорила Ала, а Даша смотрела на Тошку круглыми понимающими и испуганными глазами.

— Пошли спать, что ли? Завтра в утреннюю смену, — сплюнув, сумрачно сказал Антон.

Экзамены Игорь сдал не очень хорошо. По некоторым предметам у него были тройки. Но все-таки можно было считать, что сессия прошла благополучно. Позади осталась студенческая, по-своему утомительная и бесшабашная жизнь. Он в родном городе.

Широко шагнув в дом, увидел, что в нем по-прежнему уютно. Тамара что-то шила. Покраснев от радости, она вскочила, прижалась к Игорю на секунду и стала быстро целовать его в губы, в щеки, в лоб, в волосы…

Игорь бросил пальто и стал выкладывать подарки: Тамаре — штапельный шелк на платье, кое-что из технической литературы и фарфорового олененка, матери — пачку отличного индийского чаю.

— Ты когда приехал? Только сейчас?

— Ну, конечно, утренним поездом. Только «Белой сирени» не купил. В нескольких магазинах был — нету, — говорил Игорь, еще раз целуя жену.

— У меня уже есть «Белая сирень», — с гордостью сказала Тамара; перед зеркалом прикладывая к себе материал, смотрела, как пойдет расцветка к ее волосам, к серым задумчивым глазам.

— Да? Купила?

— Мне подарили.

— Кто?

— Товарищ, — сказала Тамара, не решаясь назвать фамилию Крутилина.

Игорь озабоченно посоветовал ей отдарить этого товарища.

— Вот еще, — усмехнулась Тамара.

Тамара все отложила, и сели они, рассматривая друг друга, не говоря ни слова.

Наталья Петровна приготовила завтрак.

— Ты же голоден, наверно, чего ты сидишь? — наконец улыбнулась Тамара.

— Хорошая ты моя!

За завтраком Тамара сделала замечание мужу, что он некрасиво ест: очень торопливо, набивая рот.

— Какая разница? — улыбнулся Игорь, притянул Тамару вместе со стулом к себе, не отпуская, принялся целовать, чувствуя мягкую, как шелк, кожу Тамары, еле уловимый запах духов и тепла, именно запах тепла.

— Да ну тебя! — отбивалась Тамара. Она глянула на часы. — Ой, я же на работу опаздываю!

Через несколько минут Соболевы выходили из дому. Игорь проводил жену до завода, а сам пошел в горком.

Только он собрался поговорить с Лучниковой о том, как бодро у него шли дела, позвонил заведующий промышленным отделом горкома партии. Поинтересовавшись институтскими делами Игоря, он спросил, читал ли Соболев в «Комсомолке» статью «Быстрее претворять в жизнь рационализаторские предложения молодых рабочих»?

— Читал, читал, — сказал Соболев, а сам, прикрыв ладонью трубку, нажал кнопку, которой вызывал Кузнечика, и сказал ей: — Газеты мне, сегодняшние и вчерашние, быстро!

— Конечно, читал, — повторил он, листая газеты, и тотчас покраснел, поймав на себе укоряющий взгляд Лены.

— Посмотрите, что у вас делается с рационализаторскими предложениями молодых рабочих, и сообщите мне, — сказал Соболеву заведующий отделом.

— Везде более-менее благополучно, — говорил Соболеву через несколько минут Силин. — Вот только на молокозаводе… Крутилин не находит, видите ли, времени разобраться с рацпредложениями молодежи. Там интересные есть: по экономии холода, например. Да и по другим вопросам. Комнату комитету Крутилин дал, а обставить ее, собрать на заводе разное барахло — столы и стулья — не разрешает. С членами комитета не считается. Попросили две девушки, чтобы их подменили в смене, они участвуют в соревновании по гимнастике, так он не разрешил!

И Силин, подумав, сказал:

— На послезавтра мы в порядке контроля решения бюро молокозаводской комитет на отдел вызвали.

— Кого пригласили на отдел?

— Ну кого? Членов пленума, которые закреплены за моим отделом, инструкторов. — Силин улыбнулся. — Даже Крутилина пригласили. Да он говорит: «Некогда».

— Некогда? — сурово переспросил Игорь и взял телефонную трубку.

— Кабинет Пурги, — попросил он телефонистку. Из горкома партии ответили, что Артем Семенович разговаривает по другому телефону. — Хорошо, я подожду, не буду класть трубку.

Игорь облокотился грудью на стол и кивнул Силину, чтобы тоже подождал.

Недавно Артем Семенович распорядился:

— Ко мне без звонка, без предупреждения могут заходить только два человека в городе: председатель горисполкома и секретарь горкома комсомола.

Это не только облегчало работу, но и создавало авторитет, а он так нужен комсомольскому горкому!

Порой Артем Семенович сердился на Игоря, когда тот, правда, учась у самого Пурги партийной настойчивости, слишком уж надоедал ему комсомольскими нуждами. Но зато Пурга помогал Соболеву, очень часто подсказывая там, где Соболев сам бы не сообразил.

— Артем Семенович! — возмущенно сказал Игорь Пурге, когда тот взял трубку. — Опять с Крутилиным беда. Пригласили его на отдел. Да нет, нет, мы вовсе не заставляем директоров бегать к нам. Мы просим…

— Я бы на его месте тоже не пошел, — веско ответил Пурга. — Крутилин не мальчишка, чтобы бегать на твои отделы, что ты, Соболев, брат ты мой? Если бы ты еще его на бюро горкома комсомола пригласил, куда ни шло…

— Ну хорошо, мы на бюро его приглашаем, Артем Семенович!

— То есть как?

— Так! Сегодня вечером будет бюро горкома комсомола. Значит, позвоните ему? Ну, спасибо! — облегченно сказал Игорь.

Положив трубку, он обратился к Силину:

— Лена и Зоя будут у тебя на отделе. Ты пригласи — смотри, обязательно! — еще Картавых и Ольбину, вот тебе и бюро. Расширенное!

Только Игорь отпустил Григория, позвонил прокурор города Гаврила Никодимыч Терехин. Он ставил в известность Соболева о том, что мастер Дынников с кабельного завода подал в суд на комсомольца Корнюхина.

Игорь снова вызвал Силина. Да, Силин знал об этом и не сказал Игорю сразу потому, что это материал для бюро, а советоваться насчет бюро Силин рассчитывал в отведенное для этого время.

— Ну, друг, тут такое получается, а ты «отведенное время» ждешь. Что же там случилось?

— Повздорил с мастером, — неторопливо, спокойно объяснил Силин.

— Из-за чего повздорил-то?

— Да есть там один рабочий, недавно из заключения. Филатов, кажется. — И Силин деловито сказал: — Корнюхина надо исключить. А то с комсомольским билетом на суд явится.

— Эх, брат, совсем ты не разобрался, — с досадой сказал Игорь.

Подняв телефонную трубку, Игорь набрал номер кабельного завода. Долго слушал сбивчивый, огорченный голосок Сони. Соня, наоборот, считала, что Корнюхину благодарность надо вынести за то, что он раскрыл взяточника. А остальным комсомольцам первой группы — порицание. Они знали о взяточничестве и молчали. Соболев не сомневался в искренности Сони, но горячая юность… Соболев по собственному опыту знал: свойственно ей судить слишком быстро и оттого не всегда правильно.

Соболев не успел ничего больше сказать — вошла ответственная за куст центральных учреждений Ирина Яблокова. Она, положив ногу на ногу, прикусила крупными зубами попавшую ей в руки спичку и, протянув Игорю докладную, ждала, что он скажет. Комсомолки ее — Купринина и Куренкова — сообщали о хулиганских выходках гражданина, проживающего на Приреченской, 188.

— Приреченская, сто восемьдесят восемь, — взволнованно повторил Игорь, потому что он хорошо знал этот домик, бегая в него школьником почти каждый день.

Но Яблокова не заметила его взволнованности.

— Жена не только не обращается в суд, она сама хочет, чтобы никто не знал, — поясняла Ира. — Но девушки считают: нельзя так оставлять это. Ведь если разным Куренковым повадку давать, что у нас в жизни будет?

— Правильно, — хмурясь, твердо сказал Соболев. Он прочитал докладную. — Я сегодня позвоню вам. — Игорь положил ладони на стол тем особенным, резким движением, которое он делал, когда хотел показать, что разговор кончен, что его ждут другие дела.

Когда Ира вышла, Игорь снова взял докладную. Силин молчал, ожидая, что скажет Соболев. Но Игорь, ничего не объясняя Силину, быстро набрал номер прокурора.

— Извини, Гаврила Никодимыч, это из горкома комсомола, опять Соболев. Тут от наших комсомолок заявление поступило на расследование. Ты когда сможешь людей вызвать? Завтра? Хорошо. Теперь о Корнюхине. Я тебя очень попрошу, задержи, пожалуйста, на несколько дней это дело. Ну да, скоро у нас пленум, а после пленума наши товарищи выедут на кабельный завод. Давай уж мы прежде сами разберемся. Договорились? Спасибо!

Вечером, как всегда в среду, был семинар по организационной работе. Проводила его член бюро Маруся Ольбина. После семинара она зашла к Соболеву. И снова Соболев, уже в который раз за этот день, рассказывал об экзаменах, о новостях в областном центре. Но и сам он не уставал расспрашивать во всех подробностях о том, что нового произошло без него в городе, в горкоме, в организациях. Неизвестно, сколько времени протянулся бы этот разговор, если бы Лучникова, которая уже несколько раз заходила в кабинет, не сказала довольно нетерпеливо:

— Товарищи! Вы что же хотите, чтобы я здесь до полуночи сидела?

— А ты не сиди, — рассмеялась Ольбина. — Мы разве тебя держим?

— Тебе хорошо говорить. А у меня через два дня пленум, — запальчиво заявила Лена.

— И у меня пленум, — спокойно продолжая улыбаться, сказала Ольбина. — Да что ты на меня так грозно смотришь? Успеешь еще посоветоваться с товарищем Соболевым. Не может же он пользоваться информацией только второго секретаря.

— Так что ж у нас с пленумом? — спросил Соболев Лену, когда Ольбина, наконец, ушла.

— Вот доклад принесла.

— Доклад я посмотрю. Ну, а настроение?

— Настроение нормальное, — многозначительно сказала Лена.

— Да? А отчего, Лена, на тебя Чирков в горкоме партии жалуется?

— Ну, если он жалуется, ты у него и спроси.

— Я спрашивал. Говорит, что не считаешься с его мнением.

Лена колебалась: рассказать или нет Соболеву о том, что она пережила, что передумала. В последнее время Чирков старался быть внимательным к Лене. Но она ему не верила. Поэтому вчера в горкоме партии она оборвала Бориса Исмаиловича, когда он стал хвалить «товарища Лучникову» за интересный доклад, с которым она собирается выступить на пленуме. При инструкторах она сказала Чиркову, что пришла не за похвалой, а за советами товарищей, которые поопытнее, чем она.

— Хочешь, я расскажу тебе, что обещала? — тихо спросила Лена.

— Расскажи, конечно!

И Лена рассказала, как случилось, что она вдруг очень доверчиво отнеслась к Чиркову, очень поверила ему. Рассказала о том, что ей было тяжело не оттого, что с ней нехорошо обошлись, а оттого, что есть такие люди, как Чирков. Были тяжелые паузы в рассказе Лены. Чтобы не смущать ее, Соболев иногда опускал глаза и старательно вычерчивал на клочке бумаги затейливые фигуры.

— Да… Представляю, каково тебе было.

И Лена так и не поняла, что было в его голосе: недоброжелательство к Чиркову или желание успокоить ее.

Они занялись докладом, когда неожиданно дверь широко распахнулась и в комнату шумно вошла седая женщина. Старуха, казалось, сначала не заметила Лену, а увидев, подошла и оглядела девушку с головы до ног. По лицу Лены пробежала тень, она выпрямилась и, неприязненно посмотрев на незнакомку, спросила, что ей надо. Тут только Куренкова — это была она — поздоровалась и пояснила — в тоне ее была официальность:

— Мне к товарищу Соболеву. — Помолчав, она добавила, выразительно посмотрев на Лену и ожидая, что та уйдет: — Мы с Игорем Александровичем старые знакомые.

Игорь нахмурился.

— Наш второй секретарь, — представил он Лену. И кивнул на стул: — Садитесь, пожалуйста, Евдокия Трофимовна.

Куренкова поняла, что говорить придется при Лене. Она тут же улыбнулась ей и обратилась к Соболеву со слезливой фамильярностью. Она припомнила Игорю, как часто мальчиком он бывал в их семье, как хорошо они к нему относились. Игорь помнит, наверно, как Осип чинил ему сломавшийся трехколесный велосипед? Осип — добрый человек, он очень любит жену и детей. Этот случай — недоразумение. Во всем виновата соседка Фаина Купринина. Она одна мутит воду и дочь ее, Лильку, восстанавливает против семьи.

Игорь слушал, нервничал, поглядывая на часы. Наконец, когда слезливый поток слов прервался, сказал, пожимая плечами и с искренним огорчением глядя в сплющенное, постаревшее лицо женщины:

— Но я ничего не могу сделать, Евдокия Трофимовна. Материалы уже переданы в прокуратуру. Там разберутся. Тут что важно. Чтобы такие случаи не повторялись.

— Не повторятся, не повторятся, — с готовностью заговорила Куренкова. — Это первый раз…

— А мне говорили другое. Не первый…

Соболев понимал, что надо поговорить с Куренковой подольше, все объяснить ей. Но время позднее — и дома его ждут и доклад еще не кончили.

— Простите, Евдокия Трофимовна, у меня работы много, заходите как-нибудь в другой раз. Заходите к нам домой!

Куренкова поднялась.

— Судить Осипа не будут? — настороженно спросила она.

— Обязательно будут, — с сожалением сказал Игорь.

Куренкова зло взглянула на Соболева.

В этот вечер Игорь и Лена почти до полуночи читали и правили доклад.

Многие разделы Игорь предложил переписать, потому что они были очень общими. Лена согласилась.

Позвонил телефон.

— Ну когда же ты придешь? — капризно спрашивала Тамара у Игоря.

Игорь и Лена очень удивились, что Москва уже передавала последние известия. Звучный голос диктора несся над городом из репродуктора, укрепленного на столбе неподалеку от горкома. На улице Игорь и Лена не заметили, как от тополя, росшего напротив горкомовской двери, отделилась согнутая фигурка и шмыгнула за ними. Закутанная в теплый платок старая женщина плелась за молодыми людьми весь квартал, пока они на перекрестке, подав друг другу руки, не разошлись каждый в свою сторону.

На следующее утро Люся Зайцева спешила в горком обычной дорогой — по Советской улице. У нее был очень мелкий, истинно дамский шаг: она бойко и часто постукивала точеными каблучками изящных меховых ботинок по обледенелому асфальту тротуара. То и дело попадались знакомые, тоже торопившиеся на работу, Люся звонко, тщательно выговаривая слова, отвечала на приветствия, здоровалась сама.

Люся заглядывала в витрины магазинов, думала и о предстоящем пленуме и о том, что Лена Лучникова, наверно, очень волнуется, и в уме прикидывала, сколько еще дней осталось до получки и где бы достать дымчатые чулки, которыми, как ей недавно рассказывали, «болеет» вся Москва.

— Люсечка! — раздалось сзади.

Люся остановилась. Ее догоняла Куренкова. В каждой руке она несла по тяжелому бидону — видимо, торопилась на базар продавать молоко. Люся знала Евдокию Трофимовну: Куренкова до войны носила Зайцевым молоко, но потом была уличена в том, что разбавляла молоко водой, и ей отказали.

Люся сразу поняла: Куренковой что-то нужно. Все ее сморщенное, сплюснутое лицо являло показное доброжелательство: Евдокия Трофимовна улыбалась широко, но улыбка у нее была неприятная. Поравнявшись с Люсей, она с трудом поспевала за ней, потому что Люся пошла еще быстрее.

— Красавицей стала. И ботиночки хорошие. Давно купила? — тараторила Куренкова, то заглядывая Люсе в лицо, то рассматривая одежду на ней.

— Давно, — сухо отвечала Люся.

— Нарядная ты какая стала! Словно и в Сибирь не ездила. Оттуда ты вернулась похудевшая, — все улыбалась старая женщина: некрасивая улыбка ее открывала редкие желтые зубы.

Люся, искоса взглянув на нее, промолчала.

— Ты все в горкоме работаешь?

— Да!

— Я вчера у вас в горкоме была. Девушка у вас там есть такая… хорошенькая, Леной зовут.

— Была, была такая девушка, — передразнила Люся и прибавила шагу. Она снова взглянула на Куренкову и усмехнулась — у той по носу катилась крупная капля пота, а она, «язык на плечо», все бежала рядом с Люсей.

— Хорошенькая девушка! — повторила Куренкова. — Она замужем?

— Нет! — резко ответила Люся. «Что тебе нужно, черт старый», — негодовала она.

Куренкова бежала за Люсей, переваливаясь с ноги на ногу, но бидоны она старалась удерживать на одном уровне, чтобы из них не плескалось молоко.

— Часто Лена в горкоме допоздна остается? — в упор спросила Люсю Куренкова.

— Когда нужно, остается, — ответила Люся. Они подошли к перекрестку. Люся выждала минутку и ловко перебежала дорогу между двумя встречными машинами, Куренкова осталась позади, она уже не собиралась догонять Люсю. «Так тебе и надо», — оглянувшись, подумала Люся.

В горкоме Люся рассказала Лене о Куренковой.

— Все-таки напрасно ты с ней так, — укоризненно сказала Лена. — Она старая и… нельзя…

— Знаю, что нельзя, — с брезгливой гримаской сказала Люся. — Да уж очень она противная.

Тамара, придя с завода домой на обеденный перерыв, увидела, что обед, по обыкновению, готов, хотя Наталья Петровна куда-то ушла. Тамара вспомнила, что та собиралась на несколько дней за город к своей старинной знакомой. Обедать одной не хотелось. Обернув кастрюльки газетой, Тамара прикрыла их теплым платком, чтобы не остыли до прихода Игоря, и села писать родным письмо.

Во дворе скрипнула калитка. Тамара выглянула в окно. На крыльцо подымалась Куренкова. Она несла кринку молока.

Обычно Тамара ходила к Евдокии Трофимовне за молоком сама. Удивившись ее предупредительности, она быстро открыла дверь.

— Зачем вы беспокоитесь? Я бы вечером зашла.

— Ничего, ничего, Тамарочка… — хлопотливо ответила Куренкова.

Пока Тамара переливала молоко из кринки в кастрюльку, Куренкова сладким голосом говорила, что раз Натальи Петровны дома нет, она очень беспокоилась, не осталась бы Тамарочка без молока, и молоко хорошее — свежее, парное. Бросив несколько комплиментов насчет простенького шелкового платья, в котором была Тамара, и похвалив ее вкус, Куренкова как бы между прочим сказала:

— И что твоему Игорю нужно? Такая жена умница, хозяйка.

— Наверно, ничего больше не нужно, — рассмеялась Тамара.

— Как сказать… — и такое было в тоне Куренковой, что Тамара насторожилась.

— Вы к чему? — спросила она, возвращая кринку.

— Жалеючи тебя… — поджимая губы, сказала Куренкова и замялась у порога.

Тамаре не стоило большого труда заставить старуху рассказать, в чем дело. Та точно знала: муж Тамары изменяет ей. Нашел шлюху в горкоме, «секретарша какая-то, он сам мне говорил, Ленкой зовут», это с ней он прогуливает вечера.

— И девка-то так, одна видимость, — тараторила Куренкова, бледными глазками наблюдая за Тамарой, которая остановилась перед ней, опустив руки. — Шла я сегодня с Люськой Зайцевой на базар.

— Зачем же Люся на базаре сегодня была? — машинально перебила Тамара.

— Не была она на базаре! — нетерпеливо махнула рукой Куренкова. — Говорю тебе, я ее встретила. Я ее вот такусенькой знаю, как твоего Игоря. — Куренкова показала рукой два вершка от пола. — А то я б стала близко к сердцу принимать? Игорь ведь мне как родной. Остановила Люська меня, «Ой, — говорит, — тетя Дуня, чего на белом свете делается? Игорь Александрович-то наш — кто бы подумал? Кажин вечер ведь с ней, кажин вечер…»

Куренкова ушла, а Тамара невидящим взглядом посмотрела в окно, дотронулась пальцами до висков. «Болтает глупости какие-то…» Тамара решила почистить картошки на ужин, но ничего у нее не получилось. Тамара стала припоминать разные случаи… «Нет, неправда, — сказал внутри нее чей-то голос, — я знаю Игоря Соболева». — «А частые задержки Игоря, — сказал другой голос, — а его теплые отзывы о Лене, а сама Лена — простая, непосредственная и на новогоднем вечере и в обращении с Игорем, «точно хозяйка». Молодой женщине все теперь представилось в ином свете. Тамарина мать говорила дочери: «Дружбы между женщиной и мужчиной не бывает, если говорят: дружба, не верь». А Соболев толковал ей, что бывает. Уж если люди говорят: знают! А может быть, болтает старуха? Но что-то непонятное уже влезало в душу. «Может быть, все знают, только я одна такая, не замечаю», — думала Тамара. Ей становилось страшно. Даже Люся знает, только Тамара такая глупая, такая доверчивая. Ну что ж, вот так… Вот и все… И вдруг Тамара по-новому мучительно и сильно поняла, как дорог ей был, был и есть Игорь. И что все равно она ему никогда-никогда не простит. И хотя беда пришла незваная, негаданная — Тамаре раньше и в голову бы не пришло, что Игорь может изменить, — ей уже казалось, что она предвидела катастрофу.

Тамара, сжав руками голову, в изнеможении опустилась на диван.

Позвонил Игорь.

— Тамара, — бодро говорил он. — Ты извини, я сегодня днем не приду. Пообедаю в столовой.

— Не придешь? — иронически спросила Тамара.

— Да. У нас пленум идет, постановили перерыв на обед с трех часов. И вечером я сегодня поздно вернусь…

— Ладно, я тоже вернусь поздно. Тоже задержусь, слышишь, я тоже поздно вернусь! — Тамара с отчаянием бросила трубку, но все еще говорила Игорю, едва шевеля губами. — Где буду? Не твое дело! Придешь — узнаешь!

Пленум закончился в восьмом часу вечера. Прения были жаркие. У Игоря оставалось хорошее настроение, хотя он понимал, что теперь горкому достанется! В каждой организации еженедельные комсомольские вечера… Постоянная школа массовиков при горкоме, которую вдруг в ходе пленума предложила организовать Лена, и кружки баянистов при клубах. Но самое трудное, пожалуй, будет создать комсомольские лектории.

Соболеву очень понравилось, как держалась на пленуме Лучникова.

После пленума к нему подошел Рудаков.

— Игорь, хоть пленум и постановил, а я не согласен с решением. Насчет баянистов. И так дел много самых разных, только не хватает еще баянистами заниматься.

— Тебе что, они не нужны?

— Нужны, да как ты не понимаешь, ведь трудно…

Соболев улыбнулся.

— Ладно, об этом мы поговорим потом. Сейчас вот мне звонил директор театра, приглашает всех участников пленума в театр, на просмотр нового спектакля «Аттестат зрелости».

Соболева и прежде приглашали в городской театр. Он приходил, но потом на художественных советах большей частью отмалчивался: судить о том, верно ли передана актерами и художниками, например, средневековая Италия в шекспировской «Ромео и Джульетте», он не брался, другие вещи ему просто нравились.

В этот вечер новый спектакль Игоря возмутил. В роскошном зале театра, с потушенной золоченой люстрой, с горящими матовыми лампами на стенах, которые освещали выступающие из стен дорические полуколонны, игра актеров показалась просто жалкой. Пьеса была хорошая, но актеры, взрослые, конечно, люди, изображая комсомольцев-школьников, неловко прыгали и бегали по сцене. Юношескую порывистость они превратили в какую-то истеричность. Пионервожатая была без пионерского галстука — режиссер, оказывается, не знал, что вожатые тоже носят галстуки. И учительница не понравилась Соболеву. Хорошо играли школьниц две молодые актрисы: одна из них была Эмма Картавых, другая, рыженькая, Люба Златогорцева, недавно приехавшая в Павловск из Казанской студии.

На художественном совете Игорь пустился в спор со всей горячностью и уверенностью молодости.

— Ну вот, если не говорить, как играют Златогорцева и Картавых, не верится, что это правда, — доказывал он режиссеру, худощавому мужчине с ярким бантиком у ворота.

Волновался директор театра Илья Ильич Бессонов, толстый человек с нервически подергивающейся щекой. Он все время шарил в карманах и ничего не находил там.

— Вы говорите о правде жизненной, но в пьесе правда сценическая… — возражал Игорю режиссер, взглядом ища поддержки у присутствовавшего на обсуждении второго секретаря горкома партии Мамонтова. Николай Христофорович в этот раз ничего не говорил, но с одобрительной улыбкой прислушивался к замечаниям Соболева.

— А разве правда сценическая исключает правду жизни?

Все-таки Игорю удалось уговорить режиссера прийти на пионерский сбор, посмотреть, как работает школа. Он посоветовал ему прийти к Марьяне Рудаковой и актеров привести с собой.

Особенно довольный уходил из театра Федор.

— Вот замечательно! Марьяна им покажет правду жизни, — сказал он на улице. — У нее девчонки, может быть, ходят не такие аккуратные да прилизанные с виду и не бегают без толку, а все равно в каждой словно пружина сидит. Внутри пружина — это надо показать, правда, Игорь? Ну ничего, Марьяна их научит!

— О, ты уж и торжествуешь, — с упреком сказала Лучникова. — Только показать это актерам тоже не так просто.

А Игорь был недоволен собой. Может быть, он слишком бесцеремонно выступал на художественном совете? Кто их знает, артистов, как с ними нужно разговаривать, попросту или каким-нибудь особенным языком. Но он все-таки, наверно, не сказал ничего лишнего, иначе Мамонтов обязательно заметил бы ему об этом. Мамонтов — это такой придирчивый товарищ. И все-таки настроение было неважное.

— Ну, будем расходиться? — сказала Лучникова, останавливаясь на перекрестке. — Федя, про баяны не забудь!

— Есть, товарищ секретарь, — ответил Федор.

Когда Игорь вышел на Приреченскую, над городом медленно закружился снег. И снова легко и просторно стало на душе. Игорь вспомнил декабрьскую прогулку на каток и разговор с Леной на льду. Ему стало жалко Лену. Такая хорошая девушка… Конечно, Лена еще будет любить и будет любима. И неужели тогда, на катке, Игорь пожалел, что он женился на Тамаре? Нет, конечно, нет! А вот если бы не было Тамары, а была бы Лена! Какие глупости иногда лезут в голову! Разве Тамара виновата, что она не похожа на Лену? Не бывает же на свете похожих людей. Тамара все равно для Игоря самый дорогой человек.

Подойдя к дому, Игорь удивился: окна были темные. «Мать уехала, но Тамара-то где? Неужели спит?» — подумал он. Подумал еще о том, что надо было пригласить Тамару на просмотр в театр. Хотя нет, не нужно — спектакль на просмотре идет сырой, актеры волнуются. А с Тамарой они вместе посмотрят премьеру. Найдя в условленном месте ключ, Игорь вошел в дом. В комнате — беспорядок, как будто Тамара спешила куда-то.

Игорь позвонил на молокозавод. Вахтер ответил, что Тамара Александровна ушла, как и всегда, в пять часов. Игорь поискал на столе, на диване — записки Тамара не оставила. Ушла к знакомым? В кино? Но она обычно предупреждала.

Игорь навел в комнате порядок. Сел заниматься, но в голову ничего не шло. То ли потому, что только что была сдана сессия и так хотелось отдохнуть. Игорь закрыл учебники, переставил настольную лампу на спинку дивана и раскрыл «Водителей» Рыбакова. Книга, вначале показавшаяся Игорю сухой, увлекла его поэзией труда шоферов — казалось бы, такого обычного труда.

В первом часу ночи вернулась Тамара. Игорь удивленно и радостно спросил:

— Где ты пропадала?

Тамара размотала платок, скинула пальто. Подошла к зеркалу и, поворачиваясь перед ним, стала рассматривать свое вечернее платье. Черное, оно очень шло к нежному лицу Тамары, к ее роскошным каштановым волосам. Ответила Тамара не сразу, холодно, вызывающе и не глядя на Игоря:

— В ресторане!

— В ресторане? — обалдело переспросил Игорь.

— Не бойся, не скомпрометирую, — с отчаянием сказала Тамара. — Мы в закрытой кабинке сидели, нас почти никто не видел?

— Кто это мы?

— Крутилин Юрий Алексеевич и я. Я не ты, скрывать не буду.

Тамара едва сдерживала слезы, но старалась, чтобы муж их не заметил.

— Выйди в другую комнату, переодеваться буду, — потребовала она.

Игорь, побледнев, вышел. Когда он вернулся, Тамара заботливо протирала суконкой новые туфли и укладывала их в коробку.

— Странно, очень странно, — сказал Игорь, останавливаясь перед ней. — Крутилин приглашает тебя в ресторан, дарит тебе духи. — Игорь все-таки настоял, чтобы Тамара сказала, кто подарил ей духи.

— Юрий Алексеевич вовсе не такой плохой человек, как ты думаешь! — сказала Тамара.

— Да я против него ничего и не имею, — сказал Игорь. — Только жуковатый…

— Добрый, славный… Отзывчивый, да-да, отзывчивый человек.

И потому, что Игорь молчал, изумленно глядя на нее, Тамара, понимая, что говорит глупости, с отчаянием, со слезами на глазах закричала:

— Он не распутник! Что ж, что я ему понравилась, он холостяк. Что ж, что дарит? Ты же мне не привез из области духов? Ты, наверно, своей Лене привез.

— Тамара, ну что ты, что с тобой сделалось, я тебе говорил, что заходил в ма… Постой, постой… Лена… Какая Лена? — И вдруг Игорь понял страшный смысл Тамариных слов. — Тамара, милая, какое недоразумение! С чего ты взяла? — говорил Игорь, обнимая вздрагивающие плечи жены.

Но Тамара оттолкнула Игоря. Бросив туфли в нижний ящик гардероба, она подбежала к дивану, упала на него и, уткнувшись лицом в валик, заплакала громко, навзрыд.

Игорь попытался успокоить ее:

— Ну, я виноват. Я все время занят. Но я обещаю: теперь мы больше будем бывать вместе, обязательно. Ну, может, я тебя чем обидел. Ну, дорогая моя, не надо. Ведь я места себе не нахожу, когда ты расстроена.

Но Тамара, приподнявшись, с мокрым злым лицом выкрикивала:

— Теперь мне понятно, почему у тебя никогда не было для меня времени! И ты ввел ее в дом! Так и от меня… от меня ожидай теперь то же самое!

— Тамара!

— Тебе все нужны, только не я! В городе… тысячи человек, и до каждого тебе есть дело, что с ним будет… через десять лет! А вот что со мной, тебе нет… Тебе не нужно, не интересно это!

— Тамара, но ведь в городе есть много твоих сверстниц, которым живется гораздо тяжелей, чем тебе.

— Скажите, союзный деятель! Мне до них нет дела, и тебе не должно быть!

Не будь этой последней фразы, Игорь продолжал бы уговаривать Тамару.

— Ну перестань, Тамара, не нужно. Надоело, — довольно холодно сказал он.

— И разговаривать с тобой не хочу! — задыхаясь, сказала Тамара и замолчала, только зло поглядывала на Игоря. Странными выглядели ее всегда такие мягкие серые глаза — в них блестела злость.

Игорь постелил себе постель.

— Как это несерьезно, по-женски, в плохом смысле по-женски — не разговаривать, вместо того чтобы разобраться, — раздраженно сказал он.

Толя Чирков слыл одним из самых давних докладчиков горкома комсомола, но доклады он читал редко. Лена чувствовала, что комсомольцы могли бы полюбить Толю. Простой, очень непосредственный в отношениях с людьми, он умел хорошо выступать. Но в организациях Анатолия прозвали Чирком-свистуном за то, что он, многое отлично понимая, все-таки несерьезно относился к товарищам: был вспыльчив и часто поступал не так, как, казалось, хотел.

В тот раз, когда он не поехал на птицекомбинат, он оправдывался как мальчишка, сказал даже, что у него заболела мама, но это тоже оказалось неправдой. Толю вызвали на бюро, с ним довольно долго разговаривали, и только после этого, наконец, он выполнил задание на птицекомбинате. С тех пор прошло два месяца.

Лучникова пригласила Чиркова к себе, чтобы просмотреть вместе с ним разработку его доклада. Когда он вошел, Лена читала новые протоколы и отмечала то критическое, верное и нужное, что сказали комсомольцы на своих собраниях. Поздоровавшись с Чирковым, Лучникова машинально посмотрела книгу, которую он принес: «Очерки об Америке».

— Любишь Горького? — спросила Лена.

— …Очень люблю. И Маяковского я… так люблю… А ты?

— Тоже люблю, — сдержанно сказала Лена.

Она по-новому внимательно посмотрела на Анатолия. Но ничего не сказала. Отложила книгу и придвинула к себе доклад Чиркова. Сказала, что доклад ей не понравился: сухой, общий, полон надерганных отовсюду цитат.

И надо было видеть, как изменились Толины глаза. Они не стали ни больше, ни меньше, его зеленоватые светлые глаза, но приветливость исчезла, и что-то неуловимо нехорошее заблестело в них. Толя испытующе смотрел на Лену.

— Боевой путь всесоюзного комсомола — ведь это боевой путь и наших организаций, — страстно говорила Лена, будто не замечая того впечатления, которое произвели на Толю ее замечания, — но ты ведь и из истории почти не взял живых примеров, у тебя все больше громкие, всем известные слова. А уж о нашем городе ты совсем не говоришь. Например, кабельный помогает унээровцам, автобаза борется за рационализацию, — это надо пропагандировать, но это далеко не все, что нам нужно.

— Ну вот, — недовольно сказал Толя, — тебе всегда кажется, что ты одна много понимаешь, только не другие. Слишком умной ты себя считаешь, вот что.

Такие споры случались у Лучниковой с Чирковым не раз. И Лене казалось иногда, что Анатолий просто получает удовольствие, когда она сердится, спорит.

Однажды Лена сказала Соболеву, что с Чирковым невозможно работать.

— Поправлять его надо, — твердо сказал Соболев.

— Да он возмущается, говорит, что я считаю себя умнее его. Вот что!

— А не сбиваешься ли ты на мораль, Леночка?

— Не знаю!

— Подумай!

Игорь старался в каждом человеке найти хорошее, вытащить это на свет и растить, и люди с ним становились лучше. Но на это уходило много времени и терпенья. Он учил Лену выдержке, уменью подчинять личные страсти долгу и необходимости.

— Ты не бойся человеку показать, что ты веришь в него, если ты действительно в него веришь!

— Ты умеешь сдерживаться, а я нет. Но учиться сдерживаться, когда нужно, я буду обязательно, Игорь!

Разговаривая сейчас с Толей, она напрягала все свои силы, чтобы следить за собой, но все-таки не удержалась, не сказала ничего, но посмотрела на молодого человека с усмешкой, неприязненно.

Это не ускользнуло от Толи. Яркий румянец залил его щеки. Исподлобья он смотрел на Лену.

— Захочу и не буду доклады читать.

— Как хочешь. Можешь не читать. По крайней мере нервы не будешь мне трепать.

— Так у тебя нервы, а у меня балалайка?

Лена подняла глаза. Перед ней сидел злой, взъерошенный мальчишка. Да, да, мальчишка, а не учитель средней школы. Это сразу ее как-то охладило. «Неужели и я сейчас такая! Вот глупость!» Окончательно овладев собой, Лена спокойно сказала:

— Однажды Марс сказал Юпитеру: «Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав…» По крайней мере я не права, Толя, в том, что стала навязывать тебе то, что думаю я, и не посоветовалась с тобой.

Лена говорила сдержанно, спокойно, по-взрослому. Но эта сдержанность тоже не понравилась Анатолию, выражение его лица все время оставалось вызывающим. Обдуманно, осторожно, теми словами, которые подействовали бы на Толю, а не рассердили бы его, Лена говорила, где, по ее мнению, Толя заговорил в докладе шаблонным языком, где появились слишком общие места. Да, Лена нашла тот ровный, покоряющий тон, который сумел пробраться в тайник Толиного сердца и хотя не совсем утихомирил его, но сделал мирным и искренним. Порою Толя возражал, приводил свои доводы, новые соображения. Разговор получился деловой и интересный.

— И потом еще вот что: мы у каждого докладчика будем требовать портфель, — настойчиво сказала Лена.

Толя удивленно посмотрел на нее. Улыбнувшись, Лена пояснила:

— Вот ты приходишь в организацию и тебе задают вопросы, не относящиеся к истории комсомола. Ты ведь не скажешь им, чтобы они ждали, когда ты подготовишь новую лекцию. Ты должен быть готов беседовать на самые разные темы: поэтому в твоем портфеле должен накапливаться различный материал. Ты посоветуйся с ребятами, у которых доклады на другие темы. Согласен?

— Согласен, — улыбаясь, сказал Толя.

В день, когда на завод приехал товарищ Пурга, Соня несколько раз звонила Костоломову.

Начальника строительства не было в управлении, секретарша его отвечала: «Он где-то на строительных объектах».

Соня ушла в заводской клуб. Там члены совета клуба и не занятые в смене комсомольцы проводили радио. На арматуру ушли все деньги, которые Русаков выделил из директорского фонда. Но члены заводского комсомольского комитета охотно пошли на это, так как средств, вырученных за металлолом, с лихвой хватило на остальные нужды. Зато сколько чудес будет со своим радио! В клубе Соня бралась помогать то одному, то другому комсомольцу, пока не хватила себя молотком по пальцу так, что потекла кровь.

— Ай, товарищ бывший бухгалтер, осторожнее, — пошутили ребята. Но когда они увидели, что Соня серьезно поранила палец, забеспокоились. Кто-то предложил позвать медсестру. Соня, тряхнув белокурой головой, накинула на плечи пальто и сказала, что она сама сбегает в поликлинику, кстати, ей нужно в строительное управление, это рядом.

Соня шла не дорогой, а через дворы — ближе и быстрее, обогнула припорошенную снегом кучу навоза, в другом месте ей пришлось перелезать через забор, и Соня, улыбнувшись, оглянулась: если увидит кто-либо из руководства завода — ну, скажут, дискредитирует себя секретарь! Но только старая женщина с любопытством выглянула из окна.

Через поселок пробежал к заводу маленький паровоз, выбросив белое быстрое облачко пара. Появился и улетел запах гари. Возле забора неторопливо бродили и купались в снегу, засовывая в него головы, краснолапые гуси. Во дворах возле сараев прыгали беззаботные серые воробьишки. На деревьях чирикали красногрудые быстрые снегири, и ветер точно играл звонкими звуками.

В кабинете врача Соня с удивлением поглядела на забинтованный, ставший почти круглым палец. Уже перестало щипать лекарство, которым ей залили ранку, и Соня ждала, когда доктор покончит с формальностями приема.

Вдруг в дверях раздался испуганный голос медицинской сестры.

— Гражданин, подождите, мы вас вызовем!

И тотчас мужской голос возмущенно, громко забасил:

— Какой я вам гражданин? Вы что, начальника своего УНР не знаете? Вы имя-отчество знать обязаны.

Соня выглянула в дверь и обрадовалась: это Костоломов, значит не придется больше его разыскивать.

Врач, пожилая внимательная женщина, не хотела ссориться с Костоломовым, хотя вел он себя грубо, нагло. Открыв дверь, она пригласила его:

— Проходите, пожалуйста, товарищ Костоломов. Сейчас принесут вашу карточку. — Потом, видимо не сдержавшись, добавила: — Только имени-отчества вашего и я, к моему стыду, не знаю.

Костоломов не заметил укора, с которым это было сказано, и, успокаиваясь, пробасил:

— Прокофий Фомич. Вот это лучше. Садиться я не буду, некогда. Вы уж мне что-нибудь от головной боли… и от бессонницы.

Соня звонко спросила:

— Товарищ Костоломов, будете сейчас у себя?

— Да, — все-таки садясь, пробасил Костоломов, потом поправился: — Сегодня у меня приема нет.

Выйдя из больницы, Соня облегченно вздохнула.

Палец у нее уже почти не болел, лишь слегка ныл, мешал бинт. «И для чего столько накрутили?»

Соня еще раз посмотрела на палец и, улыбнувшись, тут же забыла о нем. Девушка направилась в управление работ.

В управлении сухая, неприветливая секретарша повторила Соне, что сегодня приема нет. Соня остановилась возле окна. Секретарша пожала плечами.

Через несколько минут Костоломов, большой и грузный, чем-то напоминавший гуся, тяжелыми шагами прошел через приемную, потом вдруг остановился. Ему показалось, что не на месте стоит стул.

— Сколько я говорил, чтоб здесь был полный порядок! — раздраженно сказал он и схватил стул, намереваясь поставить его в угол, ближе к стенке — там стулу действительно и надо было стоять, но стул упал, в руках начальника осталась только верхняя часть спинки.

— Это что такое? — грозно спросил Костоломов, только теперь обернувшись к секретарше.

Та испуганно моргала длинными ресницами.

— Хозяйство строительства, — спокойно, с легким оттенком веселого вызова подсказала Соня, отодвинувшись от окна.

Костоломов, не взглянув на Соню, рывком двинул остаток стула к стене и, приказав секретарше вызвать мастера, скрылся в кабинете.

Соня пошла было за ним, но секретарша тотчас привстала.

— Прокофий Фомич сейчас очень занят, к нему сейчас никак нельзя, — быстро говорила она.

Соня остановилась. Секретарша, позвонив по телефону насчет мастера, назойливо застучала клавишами пишущей машинки. Соня не вытерпела.

— Долго начальник будет занят?

— Долго.

— У него товарищи в кабинете? Совещание?

— Нет, — пальцы женщины с изумительной скоростью бегали по клавишам. — Отойди и не мешай, девушка, я тебе сказала, сегодня ты не попадешь к Прокофию Фомичу.

— Тогда извините, пожалуйста, я по важному делу, — вежливо сказала Соня, и, прежде чем секретарша вскочила вслед за нею, она была уже в кабинете Костоломова.

Начальник, задумавшись, сидел за столом. Он поднял свое большое, ставшее сейчас очень усталым лицо и безразлично посмотрел на Соню.

Соня просто и решительно протянула руку:

— Будем знакомы — Цылева, секретарь комсомольской организации кабельного завода.

Услышав «секретарь комсомольской организации», Костоломов вспомнил Соболева и внимательно посмотрел на девушку. Невысокая, совсем девочка, у нее едва сформировавшаяся фигурка и совершенно детское лицо.

— Кабельного завода? — повторил Костоломов. Своего работника Прокофий Фомич обязательно отправил бы обратно, он не любил, когда к нему врывались без доклада. Но кабельщицу…

Строители работали для кабельщиков. Еще недавно понятие «кабельщики» ассоциировалось у Костоломова с простым понятием «заказчики».

Но партийный актив завода пришел на стройку с авторитетом горкома партии. Эти люди, в сущности, такие же рабочие, как и те, что работали у него на объектах, позволяли себе вмешиваться в хозяйственные и организационные дела стройки. На их сигналы скорее, чем на просьбы Костоломова, откликнулись и трест и министерство! Прокофий Фомич понимал, что кабельщики во многом помогали ему. Но они принесли ему много хлопот и личных неприятностей.

— Слушаю вас, — устало, настороженно сказал он Соне.

Маленькие круглые губки Сони чуть выпятились, дрогнули. Синие глаза сощурились.

— Разрешите присесть? — спросила она.

— Пожалуйста, — вежливо ответил Костоломов. — Это с вами мы в поликлинике встретились?

— Со мной, — сказала Соня. Костоломов молчал.

— Мы поручили одной из групп нашего первого цеха помочь молодежи в двадцатом общежитии, — корректно сказала Соня. — В воскресенье комсомольцы группы ходили в общежитие и доложили, что помещение почти не отапливается — вода замерзает, что эти огромные комнаты нужно перегородить и отремонтировать. И нужно, чтобы воспитатели туда заглядывали!

Костоломов слушал багровея. Ну понятно, когда вмешивались люди из города или коммунисты завода по заданию горкома партии.

— А вам, собственно, какое дело? — грубо спросил он.

Соня вспыхнула.

— Вы оставьте этот тон, — требовательно сказала она. — Я с вами говорю как комсомолка и руководитель тысячи человек молодежи. Наши комсомольцы очень интересуются, до каких пор ваши молодые рабочие будут жить, точно какие-то пасынки и падчерицы?

— Не вижу необходимости отвечать вам, — устало и неприязненно сказал Костоломов.

— Решительно? — вскинув голову, спросила Соня.

— Решительно, — ответил Костоломов. Он нажал кнопку звонка и отрывисто сказал вошедшей секретарше: — Я вам сказал: я занят! Никого не пускать! — и углубился в бумаги.

Расстроенная секретарша с досадой обернулась к Соне.

Девушка не стала дожидаться, пока ее «попросят», и вышла сама. В приемной Соня остановилась, раздумывая, что делать дальше. Секретарша что-то выговаривала ей.

— Ваши порядки грязной метлой вымести надо, — сердито возразила Соня и сбежала вниз по лестнице.

В бухгалтерии управления, которая помещалась в нижнем этаже, у Сони было много знакомых. Ей, конечно, разрешили воспользоваться телефоном. Соня позвонила Болотниковой, спросила, где Пурга.

Потом она набрала номер заместителя Русакова, попросила его дать «газик» в распоряжение комитета комсомола «на полчасика». Зачем? Она просит простить ее, но этот разговор не для телефона. Получив разрешение, Соня улыбнулась и села возле аппарата поудобней. «Ага, так», — прищурившись, сказала она сама себе, и только теперь позвонила Куренкову.

— Павлик, чем занимаешься?

— Да вот фонарные машины взяли на профилактический ремонт. — Павлик назвал номера машин.

— Слушай, Павлик, есть срочное дело. Ты вот что: ты отпросись у начальника цеха на полчасика, скажи: из комитета комсомола поручение. Бери «газик», я уже договорилась, и дуй в УНР. Срочно, срочно! Чудак человек, не могу же я по телефону объяснить сейчас зачем.

Через четверть часа Павел Куренков вошел в кабинет начальника УНР.

— Просьба доставить вас к товарищу Пурге, он сейчас на кабельном заводе, — строго сказал он Костоломову, дипломатично, как просила Соня, умолчав, от кого просьба. — Машина у крыльца.

Когда в машину вслед за Костоломовым села раскрасневшаяся Соня, растерявшийся начальник УНР решил, что Цылева нажаловалась на него Пурге и поэтому секретарь горкома вызвал его к себе. Машина понеслась, разбрасывая колесами снег.

— Мы с вами одни могли договориться, — буркнул он Цылевой.

Соня весело улыбнулась.

— Знаете что, Прокофий Фомич, — сказала она, повернувшись к Костоломову и на мгновение кладя свои маленькие розовые пальчики на широкий обшлаг его пальто, — может, вы скажете, что я много моложе вас и все равно не будете меня слушать. Я вам сочувствую: у вас голова, бессонница… нервы… Только если бы вы больше заботились о них, и людям было бы лучше, и стройке, и вам.

Болотниковой в кабинете не было. Пурга сидел за ее столом и разбирался с начальником четвертого цеха.

— Ну, ну, пойдем к тебе в цех, — сказал он начальнику и встал, когда в кабинет заглянула Соня.

— Можно к вам, Артем Семенович?

— Вы по какому вопросу? — не узнав ее, спросил Пурга.

Он пошел было к вешалке, но остановился посреди комнаты.

Соня осмелела и вошла в кабинет. За нею, сразу потеряв грузность шагов и грозную осанку, вошел Костоломов.

— А-а, товарищ Цылева! — узнал Пурга, и в черных живых глазах его загорелись огоньки. — Ну, здравствуйте, юный комсомол! Здравствуй, Прокофий Фомич! Вы что — вместе?

Костоломов и Соня замялись. Костоломов вдруг, поняв, что Пурга не знал ничего о нем, с бешенством уставился на Соню, а Соня, чуть оробев, но все-таки задорно поглядывала то на начальника УНР, то на Пургу.

Артем Семенович вдруг рассмеялся громко и заразительно.

— Извини, брат, извини, — сказал он Костоломову и даже вытер слезы. Потом обратился к начальнику цеха:

— Ты иди работай. Я к вам еще приду.

Пурга внимательно выслушал Соню. Он ничего не сказал ни ей, ни Костоломову, но, по тому как Пурга отнесся к рассказанному, Соня поняла, что между секретарем горкома партии и начальником строительства будет сейчас такой разговор, который ей знать не обязательно.

С сегодняшнего дня начиналась работа заводского комсомольского лектория. Толя Чирков должен был прочитать первую лекцию.

— Вы только доклад будете читать или еще что-нибудь вас интересует? — с лукавинкой спрашивала Соня, потому что на пленуме говорилось: докладчики не должны ограничиваться чтением докладов, они — представители горкома в организациях.

— Мне еще Корнюхина повидать надо, ты мне его найди, — просто, сразу переходя на «ты», и в то же время несколько рассеянно сказал Чирков.

— Такая беда с этим Корнюхиным, — огорченно проговорила Соня, — такая беда! Тут его бригаду в министерство на звание бригады отличного качества представили, он уже на занятиях стахановской школы опыт свой передает, и вдруг… вдруг его отдали под суд…

Они вышли из машины и направились в комитет комсомола.

— Митя, ты ведь в одном общежитии с Корнюхиным? Позови его ко мне! — обратилась Соня к проходившему мимо высокому парню в модном пальто и в ослепительно белом кашне.

— Сонечка, для тебя я всегда с нашим удовольствием. Да я только из дому, не с руки возвращаться-то; примета есть: вернешься — дороги не будет, — молодой человек улыбнулся и щегольским движением синей от татуировки руки вынул из кармана папиросу.

Чирков поймал на себе взгляд Сони, брошенный украдкой. Этот взгляд был похож на взгляд Лены Лучниковой, только у Лены взгляд был прямой, открытый, а у Сони чуть лукавый и в то же время спрашивающий. Соне было стыдно за этого парня.

— Комсомолец? — спросил Толя.

— Комсомолец, — вздохнув, ответила Соня.

— Так ты пошли за Корнюхиным, а я через час у тебя в комитете буду, а сейчас по цехам похожу, — и Чирков ушел на завод.

В комитете комсомола Соня говорила Шурке Веснянкину:

— Шурик, ты понимаешь, если мы установим, что Дынников брал взятки, мы Корнюхина не будем сильно наказывать. И потом кончать с этим надо, со взятками!

— Ну да, — мычал обычно разговорчивый Шурка.

— Что да? Вот у меня есть сигналы, что ты Дынникову тоже взятку давал, когда тебя в первый цех переводили. Это правда?

— Откуда знаешь?

В комитет заглянул Корнюхин.

— Звали меня? — спросил он.

— Звала, — смущенно сказала Соня, — ты подожди, пожалуйста, где-нибудь, Миша, у нас сейчас такой разговор.

Александр отлично помнил, как осенью он вместе с четырьмя другими ребятами солидно «поблагодарил» мастера за то, что тот помог им перейти из третьего в первый цех, где заработки были лучше. Шурка думал: если бы это касалось его одного… Но из этих парней двое по-прежнему работали в цехе, один был некомсомолец. Может, они не захотят рассказывать?

Вошла Надя, жена Шурки.

— Ну-у, тебя еще не хватало! Брысь отсюда! — сказал ей Шурка, повернувшись.

— Александр! — не вытерпела Соня. — Как так можно вообще с кем-нибудь обращаться, а тем более с женой?

Надя лишь улыбнулась и села в сторонке.

— А насчет взяток ты лучше с другими поговори, Соня, — миролюбиво посоветовал Шурка.

— Шурка, зачем крутишься, словно конь… — вмешалась Надя, и голос ее был тверд. — Ты уж лучше иди прямо… как ладья. В самом деле, стыдно сказать: я расскажу, я ведь тоже все знаю!

Шурка посмотрел на жену так, словно впервые видел ее.

— Я и без тебя сумею рассказать, — наконец ворчливо проговорил он.

…Давно уже Соня отпустила Веснянкиных, давно уже занималась другими делами, и Корнюхин, войдя в комитет, сидел на подоконнике с усталым и разочарованным видом. Прошел уже час, и другой, и третий. Соня Цылева несколько раз звонила в цех Чиркову, говорила, что Корнюхин его ждет, Чирков отвечал, что сейчас придет, а сам все не шел. «Ну и человек… Пустомеля!» — с досадой думала про него Соня.

Михаила знали многие рабочие даже из других цехов, не только из первого, и все отзывались о нем хорошо. Поэтому на комсомольское собрание Анатолий Чирков пришел, проникнувшись симпатией к этому плечистому медвежистому парню, хотя в разговоре с Чирковым Михаил на все вопросы отвечал коротко и угрюмо.

Когда на собрании Михаилу дали слово, он медленно вышел, встал у стола, широко расставив ноги, и вся его медвежистая, большая фигура приобрела угрожающий вид. Насупив широкие, словно кисть мазнула черным, брови на круглом, губастом, обычно добродушном лице, он говорил о правде, о справедливости. Слова рождались у него с трудом, но комсомольцы слушали Мишку затаив дыхание.

Он говорил о бракоделах и об их укрывателях вроде мастера Дынникова, который потворствует своему сыну, о том, что сам он, Корнюхин, до сих пор сидит на шестом разряде только за то, что осмелился однажды упрекнуть Дынникова на производственном собрании.

— Мы привыкли говорить: великие стройки коммунизма, — медленно говорил Корнюхин, — а подчас забываем, что они складываются из вот таких… как это, — он пальцами показал что-то маленькое, гораздо меньше его большого почерневшего ногтя, — винтиков. Василь Дмитрич насчет каждого случая брака в цехе шумит так, будто его режут. А он и не подозревает, что в нашем цехе он — самый крупный брак… Ну, а насчет этого случая… Насчет этого случая… Не мог я ему, товарищи, не дать в морду. То есть… не ударить. Ну… понятно, почему.

Или вот еще я о чем хочу сказать. Товарищ Чирков на меня кричать не стал. Он со мной хорошо обошелся, я даже не ожидал. А вот что у меня четыре часа времени задаром пропало, на это ему, наверно, наплевать! Мне говорили: занимайся в школе. Я стал! А вот уроки я сегодня не выучил. Это как? Хорошо?

Мишка сел, и тотчас на смену ему на сцену маленького красного уголка выбежала Варежка.

— Ну, хорошо, это все правда, Корнюхин правду говорил, — горячась, заговорила она. — Только ему сейчас не других критиковать, а на себя посмотреть надо! Зачем Мишка драться стал? Он же сильнее всех. Он мог просто развести дерущихся.

— Молодец, девушка! Зазнался парень! — визгливо крикнул красный, будто снова пьяный, Дынников.

— А вы помолчите! — сурово одернул его присутствовавший на собрании парторг цеха, и тон у него был такой, что Дынников неожиданно смолк и побелел.

Но Михаил, засопев, опустил голову.

Комсомольцы постановили вынести Корнюхину строгий выговор.

После собрания Толя Чирков задержался в красном уголке.

— Девушки, книгу бразильского писателя Фальяса «Мамита Юнай» никто из вас на участках не читал? Ну? Это про выборы. Почитайте обязательно. Это чудо, а не книга. Да, Соня, что это за парень с татуировкой? На улице еще он нам встретился, и сейчас я его на собрании видел.

Толя спрашивал про Пескарева. Он и на собрании интересовался больше фигурами и прическами девушек, чем выступлениями.

Соня рассказала Толе про Пескарева, про то, как он считает себя покорителем девичьих сердец, работает прокатчиком и упорно пытается походить на бездельничающих молодых людей, которых он видел в областном центре.

— Ну ладно, товарищи… Вы идите, а я еще побуду, кой о чем подумать надо, — сказал Толя и раскрыл свой портфель. Как и советовала Лучникова, в нем были материалы, с помощью которых можно было рассказать молодежи завода о многом, что интересовало ее, помимо темы лекции. Сейчас это очень ему пригодилось.

К восьми часам вечера в заводском клубе стала собираться молодежь.

Правда, собирались с трудом. И слушали доклад Чиркова молодые люди завода сначала тоже плохо. Но понемногу зал затих, стал слышен даже каждый шорох. Анатолий интересно и красочно рассказал об истории комсомола, о героическом труде юношей и девушек всей страны и, в частности, маленького Павловска в дни войны, о подвигах молодежи на целине, говорил, что молодежь сейчас еще больше должна быть олицетворением прекрасного будущего нашей страны.

Соня Цылева сидела на лекции не в первом ряду, а у выходной двери. Она видела и Чиркова, и весь зал, и в приоткрытую дверь — коридор. К середине лекции по коридору уже слонялись юноши и девушки, которые пришли на танцы, объявленные после лекции. Среди них был и Пескарев. Соня вышла и пригласила молодежь на лекцию.

Молодые люди застеснялись. Да им вовсе и не хотелось идти на лекцию. К чему думать о серьезных вещах, когда можно поболтать, поговорить о пустяках? Но они послушались Соню.

— Только проходите тихонько, — предупредила она.

Когда Соня села на свое место, Толя говорил, что боремся мы за красоту и культуру жизни.

Но вот на кабельном заводе есть молодые люди, причем даже комсомольцы, которые ложно представляют себе красоту и культуру. Они похожи на Борю Н., героя стихов Слободского и Дыховичного, помещенных недавно в «Крокодиле». Боря одевается всегда «интеллигентно»:

Соня видела, как Пескарев, лениво присевший рядом с ней, вытянул голову и начал слушать.

Чирков рассказывал о Бориных вкусах:

Соня смеялась. Трудно было поверить, что сейчас выступал тот самый Чирков, на которого она так рассердилась недавно.

Вечером, когда молодежь идет на кружковые занятия или в вечернюю школу, Боря «фокстротит» на танцплощадке. Язык у него «дикарский», «жаргонно-тарабарский». Анатолий, видимо, собирался назвать, кто же из заводских рабочих похож на Борю Н., но не успел, его перебил Пескарев.

— А какое кому дело? — громко, возмущенно выкрикнул он.

Оглушительный смех в зале прервал лекцию.

— Это же Пескарев из первого цеха. Точно! — раздались голоса. — Сам себя узнал.

Пристыженный Пескарев поднялся и направился к выходу, стараясь делать вид, что он идет с достоинством, но под конец не вытерпел и выскочил из зала.

Завод выполняет план. Простые, понятные слова. А сколько за ними кроется огромного напряжения, огромной согласованности, труднейшей координации сотен рабочих участков, борьбы за отличное их питание, работы с каждым из многих тысяч людей.

Русаков чувствовал себя так, словно скинул с плеч жаркую шубу. Он пригласил к себе начальников основных цехов. План выполнен — хорошо, но завтра его надо перевыполнить! Как это сделать, обсуждали директор и начальники цехов — люди разных возрастов, из которых одни в скором времени уже собирались на пенсию, а другие только что кончили вузы.

Дотаивали в самом низу широких квадратных окон морозные узоры, а за окном звенела капель и кружила метелица; разгулялась зима в последние свои дни, хотя впереди еще март, весенний месяц крепких зимних морозов.

Вошла технический секретарь.

— Костоломов у телефона, Иван Пахомович.

— Угу, — прогудел Русаков и взял трубку.

Всегда усталый, медленный голос Костоломова звучал необыкновенно бойко и взволнованно:

— Иван Пахомович, это непорядок!

— Что такое, Прокофий Фомич?

— Ты не в курсе дела? Ваши комсомольцы, то есть ваши вместе с нашими, выпустили какую-то газету, «Жало» называется. Там… ну, одним словом, я этого тебе говорить не буду, одним словом, они подрывают мой авторитет.

— Ну? — сказал Русаков, еще сам не зная, как отнестись к этому.

— Я приказал снять, а они перевесили на проходную вашего завода, как раз там, где мои рабочие ходят и все равно читают! Цылева твоя дерзит. «Попробуйте снимите, — говорит, — еще хуже вас разрисуем!»

— Д-да, некрасиво получается, — прогудел Русаков. — Одну минуточку. — Прикрыв рукой трубку, он обратился к начальникам цехов.

Те уже все читали «Жало», и никто не увидел в нем ничего страшного. Болотникова была того же мнения, тем более, что и Цылева с ней советовалась. Наоборот, все радовались войне, которую подняли комсомольцы Озерной против бюрократов из строительства.

Через несколько минут Русаков сказал в трубку:

— Алло! Прокофий Фомич! Сочувствую тебе, да, сочувствую. К сожалению, поделать ничего не могу, прав не имею. Обращайся в комитет комсомола, да, да, к Цылевой, к Цылевой…