Комсомольский комитет

Глава 6

Надя Веснянкина говорила Даше Хохловой:

— Нет, ты подумай: Изольда моего Шурку остановила и «под секретом» говорит ему: «Я несколько раз видела, что ваша Надя в общежитие за рекой ходила. Надя, верно, кавалера там себе нашла, бедный вы, бедный», — говорит.

— Вот дрянь эта Изольда: всюду лезет, — с негодованием сказала Даша. — А что же Шурка?

— Слава богу, отбрил ее как следует.

— А сама-то вокруг Рудакова крутится. Постыдилась бы.

Рудаков часто стал бывать на кабельном заводе. Надя рассказывала, что Рудакову очень понравилась комсомольская организация кабельщиков. И правильно, что понравилась — никогда еще молодежи кабельного завода не жилось так интересно. Например, вдруг в цехе объявляют шепотом, на ухо: «Сегодня после работы — в Глухариную балку. Пароль — «Звезда».

— Пароль? Зачем? Зачем в балку?

— Ничего не известно!

Сколько интереснейших, захватывающих разговоров происходило где-нибудь в лесной глухомани, у костра! И обязательно баян. Прошло время, когда на собрание приходили без баяна, расходились без песни.

Говорили, что даже в горкоме комсомола стали проводить семинары для актива так, как на кабельном, и семинары перестали срываться.

В разговорах в узком кругу Изольда очень резко отзывалась о мужчинах, она считала, что все мужчины… дрянь и что она каждого из них «видит насквозь». Молодые работницы на заводе не однажды заслушивались Изольду, хотя в цехе не было секретом, что Лукошкиной нравился чуть ли не каждый «интересный» появившийся на заводе мужчина. С одним из них, новым служащим тарного цеха, у Изольды недавно завязался роман, который заключался в том, что «интересный» служащий в определенное время проходил мимо первого цеха и, улыбаясь, смотрел в окно конторы, а Изольда, которая вдруг стала носить платья декольтированные и почти без рукавов, появлялась в это время у окна и принимала самые жеманные позы. Но в цех служащий почему-то не заходил. Конторские девчата узнали: «жених» женат. И однажды, за несколько минут перед тем, как Изольда должна была появиться у окна, девчата вызвали ее зачем-то в коридор, а сами закрылись в конторе. Когда появился «жених», одна из девушек встала во весь рост на подоконник и показала ему длинный нос, а другая стала демонстративно разглядывать его в очки. Больше тот не ходил мимо первого цеха.

Еще на вечере Изольда всячески пыталась заговаривать с Рудаковым, расхваливала ему Павловск, городские кинотеатры, театр. Рудаков вежливо сказал ей: «А вы заглядывайте почаще к нам в театр. Тут ведь недалеко». И в понедельник, когда Рудаков давно уже был в городе, Изольда рассказывала в цеховой конторе о новом покоренном ею сердце. Изольда была искренне убеждена, что Рудаков приглашал ее пойти в театр вместе с ним и только ее скромность помешала «милому юноше» точно назначить время. С тех пор Изольду часто можно было видеть возле комитета комсомола. Она заглядывала туда под разными предлогами.

— Нет, пора честь знать, — сердилась Надя. — Я б ее…

— А давай проучим Изольду! — нашлась Даша.

— Да как?

Даше уже пришел в голову веселый план. У Нади был обеденный перерыв, и Даша увлекла ее за собой из конторы. Вернулись девушки минут через тридцать. Через некоторое время в конторе зазвонил телефон. Новый мастер цеха Василий Никодимович Дмитрович, который работал вместо Дынникова, взял трубку. Спрашивали Лукошкину. Дмитрович кивнул ей, подавая трубку:

— Вас просят, Изольда Павловна.

Изольда, томно улыбнувшись, взяла трубку.

— Кто говорит?

Лукошкина слушала внимательно и очень долго, потом тревожно попросила:

— Фамилию назовите, фамилию!

Даша, стоявшая, конечно, возле Нади, очень боялась, что не выдержит и громко расхохочется. Она вдруг вспомнила: у нее в кармане яблоко, совсем зеленое и пронзительно-кислое — соседские мальчишки ночью лазили в чей-то сад и угостили ее, а Даша взяла, рассчитывая ради шутки подсунуть яблоко кому-нибудь в цехе. Даша точилкой разрезала яблоко пополам.

— На, покислись! — сказала она Наде, и девушки принялись есть. Теперь можно было морщиться и смеяться сколько угодно.

— Назовите фамилию! — настаивала Изольда.

Звонил Изольде Антон Филатов из проходной — там на вахте стоял его приятель.

— Тошка фамилию забыл! — испугалась Даша.

Но накрашенное лицо Изольды скоро прояснилось, на нем появилась даже пренебрежительная гордость. Она значительно сказала в трубку:

— Хорошо, я буду вас ждать.

Воздушными движениями руки поправляя прическу, Изольда, поднявшись, подплыла к девушкам.

— Представляете, он обиделся, что я забыла его фамилию!

— Кто он? — с невинным видом, радуясь сообразительности Антона, спросила Даша и закусила яблоко.

— Не знаю! — Изольда изящно развела руками, на ее лице появилось настоящее чувство грусти, мечтательные глаза стали проще и добрее. — Он говорил мне о Москве, о Художественном театре… Ах, девочки, у меня была такая большая, полная жизнь. Впрочем, я вспоминаю одного Валерия…

Изольда сказала, что Валерий теперь, наверно, большой человек: он приехал из области в командировку; он хочет видеть ее сейчас же, но сейчас совещание у директора, а потом он обязательно придет в цех. Он спросил, можно ли въехать на завод на машине.

— Мои девочки, я так соскучилась по культурным людям в этой Озерной, — томно сказала Изольда и отошла.

Началась приемка смены. Даша подкатила барабаны для экскаваторных кабелей, которые в эти дни крутил завод, а сама думала: «Ой, что же дальше? Ну, будет ждать Изольда Валерия, а дальше что?»

Наутро уборщица передала Лукошкиной письмо. Даша, Надя и Тошка Филатов долго трудились над ним, придумывая всякие занозистые выражения, которые могли бы покорить «приличную» даму. Валерий объяснял, что совещание у директора кончилось в четвертом часу утра. «Эх, жизнь!» — сетовал несуществующий Валерий, такой же разочарованный, как и Изольда. Он говорил о какой-то случайной встрече с Изольдой; мимоходом упоминал искусство. И, бросив несколько комплиментов, умолял ее приехать в воскресенье на озеро, расположенное неподалеку от поселка. В витиеватой подписи его снова нельзя было ничего разобрать. И постскриптум: «Целую ваши божественные ручки».

Летний вечер опускался над озером. К зеленой чащобе тальника, который рос на берегах озера, несмело подошла Изольда Павловна в длинном платье, обшитом какими-то необыкновенными блестками. Она оглядывалась и, видимо, чувствовала себя все беспокойнее. Как нарочно, поблизости совсем не было людей.

И тотчас из лодки, покачивающейся в камышах у самого берега, вышел стройный мужчина — невысокий, ростом с Изольду.

— Здравствуйте, Изольда Павловна, — сказал он.

Изольда отшатнулась. Она молча разглядывала молодого человека в отличном, только несколько широковатом костюме, в шляпе с огромными, загнутыми вверх полями, напоминавшими растопыренные крылья птицы, перевернутой кверху ногами; шляпу Антон Филатов, — а это, конечно, был он — одолжил у инженера из четвертого цеха, — инженер и сам не носил этой шляпы. В руке «Валерий» держал тросточку и угрожающе — Антон не знал, что получается угрожающе, он думал, что так и нужно, — помахивал ею. Изольда не без боязни поглядывала на трость.

Где же было Изольде узнать Антона: в сумерках не разглядишь грима, который ребята из драмкружка наложили Антону на лицо, нарисовав морщинки. А усы, они придают столько утонченной солидности…

— Пардон, я надеюсь, вы не откажетесь посидеть со мной, — сказал «Валерий», показывая на ближайшие два обомшелые пня. — Я верю, дорогая Изольда, что ты так же счастлива встретиться со мной, как и я с тобой…

Изольда покачала головой.

— Но вы… вы не постарели, Валерий, — нерешительно сказала она. — Я очень долго вас ждала вчера… Я получила ваше письмо.

Даша Хохлова и Надя Веснянкина, лежа в тальнике, боялись, что Тошка не выдержит роли, ведь он должен был представлять очень образованного человека, такого, который был бы авторитетом для Изольды; вдруг Тошка позабудет все репетиции, и у него прорвется какое-нибудь заводское или, хуже того, блатное словечко.

— Садись! — повелительно сказал Антон и театральным жестом снова показал на пень.

Изольда поняла, что перед нею не Валерий. Она вскрикнула и отступила на шаг.

— Что вы хотите со мной сделать? — голос ее задрожал.

Антон тоже понял, что «Валерия» из него не получится.

— Садись и выкладывай свои грехи! — повелительно проговорил он.

— У меня нет грехов… Какие грехи? За что вы меня?!

— Надежда Веснянкина к кому ходит в заречное общежитие? — гремел Антон.

— Ни к кому! Я не говорила… Что вы!

— Ага, сплетничаешь, да еще и врешь! Сразу два греха! А за сколькими мужчинами в заводе бегала?

Изольда ничего не отвечала, только сжала руками голову.

— Тебе сколько лет?

— Тридцать… восемь.

— Врешь!

— Сорок девять!

— Эх-х, Изольда Павловна! — Антон изменил тон. — Ученая вы дамочка и красивая. Зачем же вы себя поганите? Годы себе отымаете. Мы за ваши годы вас только уважать бы больше стали. А красоты вашей от этого не убавится и… не прибавится. Не любите завод — так вас здесь силком никто не держит. На пианино играть умеете. А только вашей жизни не позавидуешь, нет!

Парень в шляпе исчез так же быстро, как и появился. Лодка скользнула вдоль берега, а потом Изольда Павловна услышала голоса — должно быть, он сажал кого-то в лодку.

Изольда стояла одна, растерянная, и ей не было жутко в лесу. «Какие… поганцы, — с привычной досадой думала она. — Некультурная молодежь. Но почему то, что сказал этот парень, так похоже на правду?» Огромным усилием воли, пришедшим помимо нее, Лукошкина заставила себя сказать: «Это правда». Она повторяла всем, что прожила лучше других. Но ведь даже когда она была актрисой, разве у нее было когда-нибудь столько сознания своего достоинства, столько уверенности в будущем, которые есть у этих юнцов, а ведь она о них раньше без пренебрежения и не думала. Она выдумывала себе жизнь, это верно. Ей казалось, что так она станет красивее… и лучше. Теперь ей скоро стукнет полвека. Неужели, неужели для нее все кончено?

Прошло несколько дней. Однажды Лукошкина, нарядно одетая, пришла в комитет комсомола. В этот раз она не закрыла дверь, оглядев комнату бесцеремонно ищущим взглядом, как делала это прежде.

— Можно видеть Соню Цылеву?

Соня хорошо знала Лукошкину. «Что нужно вам в комитете комсомола?» — говорил Лукошкиной ее изумленный взгляд.

— Извините меня, пожалуйста, я не знаю вашего отчества, — Лукошкина задрожавшей рукой поправила на груди большую брошку, тут же рука ее скользнула по седеющим завитым волосам.

— Меня зовут Соня, — девушка лукаво улыбнулась.

— Товарищ Соня… Вам не нужен для самодеятельности аккомпаниатор на пианино?

— Очень нужен, — растерянно сказала Соня, еще с большим изумлением оглядывая нарядную даму. — У нас ставки нет… Поэтому у нас ребята сами играют, кто как может.

— Что вы, Сонечка, зачем мне деньги? Я не из-за денег к вам пришла. Жизнь как-то бесцельно проходит, знаете. Если позволите, я бы аккомпанировала. Я когда-то хорошо играла, поверьте.

— Да вы садитесь, — весело сказала Соня. — Садитесь, пожалуйста, Изольда Павловна. Сейчас мы с вами договоримся.

Легкий, быстрый звонок заставил Соню взять трубку.

— Комитет комсомола слушает.

Звонил из города Рудаков, из комитета комсомола транспортного узла.

— Как жизнь, Соня?

— Спасибо, понемногу!

— Новости есть?

— У нас каждый день новости. Чудак ты, Федор, как я тебе так, вдруг скажу.

— А у нас тоже новости, Соня батьковна, ого, какие!

— Во-первых, я не батьковна.

— Не обижайся, Соня. Я тебе что-то хочу сказать, а ты обижаешься. Только это еще секрет. Мы эпидиаскоп купили, Соня.

— Ты думаешь, мне что-нибудь говорит это мудреное слово?

— А это аппарат такой. Я его видел еще, когда в железнодорожном училище учился. В него любую картинку заложи — и посредством линз изображение на экране. У нас теперь свои кинофильмы будут: один день журнал «Комсомольские новости», а на другой день — «Горячая промывка». Парокотельному цеху нашему в первую очередь достанется. Пара они мало дают паровозам для безогневой заправки… И столовой… Еще у нас музыкальное сопровождение на баянах будет, мы и баяны и магнитофон сразу купили, теперь что хочешь из самодеятельности записать можем. Знаешь, разудалые песни какие наши ребята придумали!

— Интересно… — задумчиво сказала Соня. — Мы приедем посмотреть. Можно?

— Можно, только осторожно, — засмеялся в телефон Рудаков. — Чур, пока у нас «Промывка» на экран не выйдет, ничего у нас не перенимать. Чтобы первенство осталось за нами. Договорились?

— Договорились!

— Я тебе верю, что не разболтаешь, Соня.

Когда Соня положила трубку, Изольда Павловна вздрогнула и снова поправила рукой прическу. Тоненькие морщинки легли вокруг ее когда-то красивого рта. Они старили ее лицо, но не портили его.

— Борис Исмаилович, — говорил в горкоме партии Соболев Чиркову, почему-то трогая тяжелый письменный прибор, стоявший перед ним. — Я к тебе насчет чугунолитейного завода. Там такие безобразия творятся, я даже не знал… По-моему, надо срочно меры принимать.

— Расскажи-ка, — попросил Чирков.

Началось все с Ани Зюзиной. Однажды она пришла в горком комсомола взволнованная, хотя в пышном летнем платье выглядела юной и невесомой, как девочка.

— У вас тут совещание? — с сожалением сказала она, увидев у Соболева Гришу. — А я насчет чугунолитейного завода. Меня Гриша туда инструктором перевел с кабельного, а то далеко ездить. Я могу и потом зайти… Только потом мне трудно.

— Заходи сейчас, конечно, Аня! — пригласил Соболев. И шутливо добавил: — Инструкторы у нас ведь идут без всякой очереди. А как же!

— Тем более, у нас сейчас о производственной молодежи разговор, — солидно заметил Силин.

— Дело вот в чем, товарищи, — сказала Аня. — В горкоме нам говорили, что инструктор должен не только регистрировать события, но и помогать на местах. А как тут поможешь? На чугунолитейном заводе секретарь такой очковтиратель, такой очковтиратель… Прежний инструктор верил ему на слово!

Горком комсомола усиленно добивался, чтобы на всех заводах без промедления разбирались поступающие к ним рационализаторские предложения, и вдруг теперь, когда в Москве прошел июльский Пленум ЦК партии и столько говорилось о техническом прогрессе в стране, так много оказалось непорядков на чугунолитейном заводе, если верить тому.

Прежде чем посылать на чугунолитейный завод рейдовую бригаду, Соболев провел несколько часов в цехах завода. Там пахло гарью и воздух был напитан искрящимся графитным порошком, которым формовщицы присыпают готовые земляные формы. Игорь зачарованно смотрел, как из плавильных печей льется в ковши чугун, волшебным огнем освещая цех. Частицы металла вырывались из ковшей каскадом крупных стрельчатых звезд и летели под самый потолок, рассыпаясь в воздухе. Оказалось, что на заводе очень часто в начале месяца не бывает работы. Рабочие не всегда знают, как оплачивается их труд: нарядов не выдают, и всем командует мастер с помощью какой-то своей, как рабочие называют, «хитрой» тетради: он начисляет в ней заработки кому сколько хочет. Игорь спросил молодых рабочих, почему они молчат об этом, на собрании не говорят. Ему напрямик ответили:

— А если скажем, завтра от мастера влетит.

Два дня после Соболева в заводе работала комсомольская рейдовая бригада.

— Борис Исмаилович, я сообщаю тебе то, в чем комсомольцы заводу не смогут помочь — «пороху» не хватит, — говорил Игорь, приводя новые и новые факты.

Но Чиркову не понравилось, что комсомол устраивает, как он выразился, «ревизии».

— Если б вы подняли один или два вопроса, а то все! Будто бы, кроме горкома комсомола, никто в городе ничем не занимается. И вообще, Игорь Александрович, — раздраженно сказал Чирков. — Тебе нужно пересмотреть свою работу. Что это за шумные мероприятия: то рейды, то какие-то особенные вечера на кабельном заводе и паломничество туда из других организаций. Людей от дела отрываешь. Ты пойми простую вещь: комсомол — не шумные мероприятия. Надо душу людей понять, дойти до каждого. Подумай об этом, товарищ Соболев.

И Чирков, крякнув, спрятал материалы, которые принес Соболев, к себе в стол.

— Думаю, парторганизацию чугунолитейного завода надо послушать у вас на бюро, — сухо сказал Соболев.

— Это мы сами решим, — уклончиво ответил Чирков. — Позвони через недельку.

— Неделя — это слишком долго, Борис Исмаилович!

— Ничего, Соболев, подождешь.

«Хорошо и правильно говорит Чирков, — стиснув зубы, думал Соболев. — «Душа людей, авторитет партии». Да кто же сомневается в нашей партии?»

— Ты говоришь, Борис Исмаилович, надо душу людей понять, дойти до каждого! Вот они сами идут нам навстречу, они просят помощи. А как мы их встречаем? Знаешь что, Борис Исмаилович, дай ты мне эти материалы.

Чирков отдал материалы неохотно, но и без особого желания задерживать их у себя. Соболев вышел, хлопнув дверью.

Пурга сам сделал все, что должен был сделать Чирков, но вскоре после этого заметил Борису Исмаиловичу:

— Надо больше поддерживать Соболева в отделах. По заводу разве не мог ты, Борис Исмаилович, решить вопрос? Разобрался и предложил бы внести на бюро. Что ж это: со всяким вопросом он идет ко мне.

— Нахальный парень, — согласился Борис Исмаилович, и спокойствие не изменило ему. — Я приму меры, чтобы это прекратилось.

— Дело не в нахальстве, — начал было Пурга, но в это время подошел начальник треста «Павловскстрой» и отвлек внимание Пурги.

Долгожданный фестиваль начался несколько недель спустя, в один из сентябрьских погожих дней.

Начальник штаба по фестивалю отдавал секретарю горкома рапорт. Его нежное лицо, которого, наверно, никогда не касалась бритва, покраснело. Игорь, принимая рапорт, догадывался, что молодой человек волнуется: вдруг что-нибудь окажется не так.

— Рапорт принят! — громко произнес Соболев. — Фестиваль открыт!

Бурно, как молодость, заиграли горны, быстро побежал на верхушку мачты красный флаг. Комсомольцы стройными шеренгами стали расходиться на свои поляны. Соболев, подождав немножко и отдав последние распоряжения Коле Извекову, пошел мимо за шеренгами. Ветки иногда задевали падающие на лоб волосы Игоря, заставляли его сдерживать тяжеловатый, нетерпеливый шаг. Тогда Игорь отбрасывал ветки руками.

Поляны были размечены колышками, бумажными лентами. Коллективы разместились по разным лесным кварталам. Тут были и студенты, и школьники, и ремесленники, над которыми шефствовали школы и помогали им готовиться к фестивалю, и рабочие, и люди, довольно давно перешагнувшие комсомольский возраст.

Очень помогли в подготовке фестиваля еженедельные субботние вечера, которые теперь проводились во всех организациях и были самые разные: спортивные — «Кто кого в этот раз победит», промкомбинаты проводили вечер «мечты», который молодежь начинала стихотворением молодого костромского поэта Соколова из сборника «Просторная земля»:

Были вечера любимых книг и любимой музыки. Вечером должна была начаться художественная часть фестиваля.

Соболев невольно чувствовал себя виновником сегодняшнего молодежного торжества и втайне гордился собой. Он подошел к членам оргкомитета фестиваля. Это были секретарь горкома партии по агитации и пропаганде Мамонтов, руководители добровольных спортивных обществ и директор института Зюзин, которого горком партии включил в оргкомитет, хотя Соболев и не хотел этого. Правда, Зюзин был довольно исполнителен в части общественных поручений, но Игорь не любил его за то, что тот мог в мужской компании, даже при студентах, смачно рассказать неприличный анекдот. Члены оргкомитета столпились, конечно, возле футболистов, но Иван Иванович Зюзин, обернувшись и вытирая платком лысину, все-таки посетовал:

— Не люблю футбола, Игорь Александрович, знаете, — он указал на площадку на другой стороне поляны. — Вот волейболисты — другое дело. Обратите внимание, Игорь Александрович: девушка играет. Чудесные ножки!

— Знаете что, товарищи, — сказал Соболев, не обращая внимания на болтовню Зюзина, — надо каждому из нас быть в своих коллективах. Давайте разойдемся! В случае чего ведь связные есть, всегда послать можно.

— Правильно, — поддержал Мамонтов. — Что же так кучкой стоять? Видите, что строгий комсомол нам сегодня приказывает. Он сегодня в лесу хозяин.

Возле футболистов остались только Соболев, потому что он не отвечал ни за один коллектив в отдельности, и Зюзин — играли его студенты.

— Вы знаете, Игорь Александрович, что вас на бюро горкома собираются слушать? — сказал Соболеву Зюзин и сочувственно посмотрел на него.

— Ну да? — с тревогой сказал Соболев.

— Я вчера в горкоме партии был. Борис Исмаилович Чирков настаивал. Так настаивал. Между прочим, не любит он вас, Игорь Александрович.

— На здоровье, — рассеянно сказал Соболев. — А на бюро будем отчитываться. Недостатков у нас еще много.

— Нет, вы посмотрите на эту девушку.

Игоря вовсе не привлекала к себе девушка, которая нравилась Ивану Ивановичу, но, случайно взглянув в том направлении, он увидел, что недалеко от волейболистов стоит Рита Зубкова с подругой.

— Извините, я вас оставлю, — сказал он Зюзину и отошел.

С Ритой Зубковой Соболев познакомился в институте. Однажды он, проходя по широкому институтскому коридору, заметил у окна с короткой, словно подстриженной, шторкой девушку лет девятнадцати в зеленом платье, стройную, с тугой вязкой тяжелых кос. Девушка выстукивала на подоконнике белыми пальцами и напевала одну из тех сердцещипательных ритмических песенок про бар и ресторан, которые еще звучат иногда у нас на танцевальных площадках. Напротив был вход в студенческую столовую.

— Пообедать пришли? — дружелюбно поинтересовался Соболев.

— Нет! Я дома обедаю, — ответила девушка, с любопытством оглядывая остановившегося возле нее молодого человека с симпатичным курносым лицом и кожаную тужурку, которая была на нем.

— Вы с кем живете?

— С отцом. Он у меня офицер, дома мало бывает: то в командировках, то в лагерях. А обедаю я дома из-за братишки — он маленький, и, когда меня дома нет, он возьмет кусок хлеба и удерет на целый день на улицу.

— А где же ваша мама?

— Она сейчас на курорте. А что?

— Да нет, ничего. Вы с филологического отделения?

— Нет, с физмата. Приходите к нам в институт на танцы.

— И я могу надеяться с вами танцевать? — любезно улыбнулся Игорь.

— Ну, уж это!.. — Игорь не успел мигнуть, как маленькая ручка изящно и плутовски сделала ему нос и тотчас снова спряталась на подоконнике.

— У вас, наверное, много кавалеров? — сдержав улыбку, спросил Соболев.

— Хватает. Вас как зовут?

— Игорь.

— А меня Ритой, Все равно приходите! — И доверительно девушка сообщила: — У нас на танцевальных вечерах лещенковские пластинки иногда крутят.

Игорь спросил Риту, что она думает делать после того, как институт кончит.

— А зачем загадывать вперед? Главное, сейчас пожить хорошо! — убежденно ответила Рита.

Секретарь комсомольской организации института, Олег Калатуха, парнишка, недавно приехавший в город из села, добросовестный и на многое еще в городе смотревший большими глазами, Риту сразу узнал по описанию.

— Это Зубкова. Со второго курса. Чем она интересуется? Не знаю…

— Вот поинтересуйся, — заметил ему Соболев. — И поинтересуйся, много ли таких девочек пришло в институт и откуда они пришли.

В тот вечер, придя из института, Соболев собрал в горкоме внештатных инструкторов и страстно доказывал им, что надо больше, как можно больше заниматься с юношами и девушками, которых с детства родители не приучали к труду. Надо требовать с них, может быть, учить их. В жизни, когда все сейчас так устраивается, эти люди хотят на чужой шее, что ли, в жизнь войти? Или разве хорошо, если они войдут в жизнь слепыми котятами?

Теперь Рита, одетая в узкое модное платье, в тяжелом накинутом на плечи демисезонном пальто, невесело следила за играющими.

— Можно тебя на минутку? — окликнули Соболева, когда он еще не успел подойти к Рите.

Рудаков, задыхающийся и разгоряченный, спешил ему навстречу. На висках Рудакова, там, где начинались волнистые черные волосы, выступили синие жилки.

— Хорошо играют студенты? Глядишь, лучшими на фестивале будут, — задиристо сказал Соболев.

— Ну, это еще неизвестно: студенты или кто другой, — внезапно обидчиво сказал Рудаков.

— Посмотрим, посмотрим, — улыбнулся Соболев.

— А что смотреть, — улыбнулся и Рудаков, но улыбка у него была беспокойная, ревнивая. — Игорь, я тебя спросить хотел. Ты в каких-нибудь соревнованиях участвуешь?

— А как же. Я ведь гимнаст. Центральные наши учреждения соревнуются с кирпичниками. А что?

— Ничего. Посмотреть хотел.

— Ну-ну. Смотри! Часов в двенадцать приходи. Знаешь, где играют центральные учреждения? Ну вот и приходи.

Когда Игорь тронул Риту за плечо, она обернулась к нему, словно досадуя, что ее побеспокоили. Но на самом деле она видела Соболева, еще когда он разговаривал с Рудаковым. Молодой парнишка, заговоривший с нею в институте, понравился Рите. С тех пор она все ожидала, что он придет в институт на танцы. Но Игорь не приходил. Теперь Рита, увидев Игоря на фестивале, узнала, что это секретарь горкома комсомола. И сникла. Ей казалось, что у секретаря горкома должна быть холодная, бюрократическая душа.

— Что же вы участия ни в чем не принимаете? — спросил ее Соболев.

— Не хочу — и все, — ответила Рита и отвернулась.

И снова обида за девушку, которая могла бы быть красивее и лучше, чем она есть, больно уколола Соболева.

Соню Игорь разыскал на берегу Ини. Всегда такая общительная, сейчас она сидела в стороне от всех, к самому подбородку подтянув колени. Опершись подбородком на колени, Соня мечтала… Она только что вышла первой в соревнованиях по гребле на одноместных байдарках. Соне хотелось в следующий раз взять первенство по области. Ей всегда чего-нибудь хотелось, и порою, как сейчас, Соня сама не знала, чего еще.

Соня вспомнила, как Иван Овсянников встречал ее, когда она возвращалась с соревнований. Много месяцев прошло с тех пор, как он уехал. Целина… Как живется Ивану в тех краях?

— Ты что, нездорова?

— Ну да, нездорова! — ответила Соня с той внешней беспечностью, из-за которой можно было подумать, что она никогда ни над чем не задумывается серьезно и, конечно, никогда не болеет.

— Тебя поздравить можно?

— Если хочешь! Игорь, а ты мог бы плыть… пять часов подряд?

— Иногда человек чувствует себя необыкновенно сильным. Вот так и у меня сейчас, представляешь, Соня?

— Это хорошо… Если… необыкновенно!

По реке плыли лодки, не спортивные, а обычные, для катанья. На одной из них издалека можно было разглядеть Мишку Корнюхина, который один занимал чуть не половину лодки. Он греб, и весла казались перышками в его огромных мускулистых руках, перышками, которыми он легко и затейливо чертил что-то по воде. Напротив него сидела сияющая Ира Яблокова.

— Э-эй! Ловите! — закричала Соня и, вынув из букета, что лежал возле нее, два самых больших георгина, бросила их в лодку. Корнюхин на лету поймал георгины и отдал их Ире. Оба они благодарно замахали руками.

Соня и Игорь разговаривали недолго. Отходя, Игорь не заметил, с какой подозрительностью посмотрел на него подъехавший к берегу на велосипеде Рудаков. Федор бережно положил велосипед на припорошенный опавшим золотистым листом косогор и опустился на траву рядом с Соней.

— Я очень долго искал тебя, Соня…

Если бы Игорь в эту минуту был рядом, он удивился бы, как вежливо и выдержанно разговаривал Федор с Соней, и вообще новый тон появился у него с тех пор, как он познакомился с нею и с товарищами с кабельного завода.

— Понять не могу, почему меня все время кто-нибудь ищет. А я все время на речке. С восьми часов утра!

— Соня, я хочу тебе сказать очень важную вещь. Только ты не удивляйся, в самом деле! Соня, ты… выходи за меня замуж!

— Что? — ахнула Соня. — Замуж?

— Ты же слышала, не буду я тебе повторять несколько раз, — грубовато сказал Рудаков, и на красивом его лице появилось колючее и мстительное выражение.

— Да ты подожди, Федя. Что уж так: замуж!

— Нет, ты сейчас скажи!

— Сейчас или никогда? — пошутила Соня.

— Конечно.

— Значит, никогда, — сказала Соня и ждала, что будет.

А Федор поднялся, взял велосипед; с сожалением взглянув в юное лицо Сони, он подумал сейчас, что у Сони самое заурядное, девичье, круглощекое лицо. Маленький нос, губы чуть вперед. Но Соня, посмотрев на Федора, вдруг сощурила синие глаза, и это придало ее лицу выражение славное, боевое и сильное. Федор знал свой характер и знал, что никогда больше не скажет этой чудесной девушке того, что сказал сейчас.

А Соня, разбежавшись, бросилась в речку — хотя вода была холодная и никто уже не купался — и поплыла к своим.

Лена Лучникова не любила клумбовых цветов. Она вообще не любила в жизни ничего искусственного. Вот почему ей особенно хорошо было в лесу.

Зимой, когда Соболев сказал, что каждому работнику аппарата нужно самому, хотя бы для того чтобы подавать комсомольцам города пример, заниматься в физкультурной секции, Лена выбрала баскетбол. Легкий красивый вид спорта быстро увлек девушку.

На этой поляне были почти все в майках. И Лена тоже была в голубой майке, в трусах. Удивительно хорошо она себя чувствовала на зеленой поляне, когда тело пружинило и становилось быстрым и легким, когда всей душой чувствовала неповторимую силу своего поколения.

Баскетболисты центральных учреждений проиграли учителям, и Лена ушла с поля с тем чувством легкой обиды и досады, которое бывает у спортсмена, когда все силы вложены в победу, а победы все-таки нет. Но было так хорошо в лесу. На поле выбежала мужская команда. Среди учителей быстро, уверенно играет Толя Чирков. Анатолий был тех лет, когда юноши стесняются своего возраста. Но солидность не пошла бы к Толе.

Штрафной. Чирков бьет. Судьи стоят по обе стороны от него, подняв пальцы на вытянутых руках, точно произносят приговор.

Гол. Мяч взяли голубые. Толя тотчас подлетел к ним, раскинув руки. Перехватил мяч. Он обманывает, изворачиваясь, и бросает мяч совсем в другую сторону поля. Мяч снова ловит розовая майка.

На фанерной дощечке, прибитой к дереву, появляются написанные мелом цифры — счет забитых мячей. Учителя опять побеждают.

Судьи-добровольцы бегают, зажав зубами свистки. Они словно скользят по земле со срезанной травою, успевая замечать неуловимые глазом моменты. Одеты они по-летнему, хотя осень: в белые полотняные брюки и шелковые тенниски. Кажется, что в этом году длиннее стало лето. Мяч то и дело мечется из стороны в сторону, и следом за ним бегает вся команда.

— Толенька, положи! — кричат болельщики Чиркову, когда мяч снова в его руках: на него надеются.

Толя Чирков ниже других, хотя обычно кажется, что он высокий, может потому, что он худ. И Лена болеет за Толю тоже, хотя Толя не из центральных учреждений.

Ведь когда Лена любила Соболева, ей казалось, что она никого уже в жизни снова полюбить не сможет. Но невероятно дорог становится человек, когда он растет на твоих глазах, с каждым днем становится могучее и чище и душа его раскрывается, как бутон, который несет в себе богатый, еще никому не ведомый цветок. С Толей Лене было даже интересней, чем с Соболевым. Игоря она теперь чувствовала товарищем, близким, самым дорогим на свете. Но, когда она любила Соболева, она боялась сказать об этом даже Люсе, а о том, что ей нравится Толя Чирков, что он хороший, очень хороший парень, Лене хотелось рассказать всем!

К Лене подбежала Соня Цылева. Их футболист неудачно упал и очень ушиб ногу. Лена и Соня вместе водили его к врачу, а потом отправляли в город.

— Лена, а костры зажигать можно? — спросила Соня.

— Зажигайте!

— Ты знаешь, на одной лодке у нас уключина сломалась. Ну, прямо ничего не можем поделать…

Лена, скинув розовую куртку из легкого сукна и оставшись в недлинном синем платье, помогала Соне чинить уключину. Когда почти все уже было готово, Лена почувствовала, как возле ноги ее, чуть не по самую щиколотку зарывшейся в песок, что-то зашевелилось. Вздрогнув, Лена посмотрела. Блестящий уж неторопливо вылезал из песка. В двух шагах стоял Толя и смеялся. Лена догадалась, что это Толя выпустил ужа в песок. Высвободив из песка ногу, носком тапочки Лена поддела ужа и бросила в воду. Уж поплыл по реке, подняв черную, с золотой шапочкой голову.

— Ну, почему ты такая не боязливая, Лена? — восхищенно спросил Толя.

— Уж какая есть, — улыбнувшись, ответила Лена.

Лена и Толя, не сговариваясь, пошли в лес.

Лену все занимало в лесу. Вот снялась с ольхи сорока, затрещала и полетела белобокая, веером расставив свой широкий длинный хвост. Фестонные листья дубов загадочно и словно торжествующе шептались по краям поляны. Длинные стебли трав тянули к нему свои сухие созревшие метелки, и дикая морковь уже вместо белых цветов поднимала серые розетки спелого семени. Курчавился рыжий мятлик, да кое-где выглядывали запоздалые, словно забытые, колокольчики.

Толя взял Лену за руку. Они шли, перепрыгивая через валежник, и Лена чувствовала, как вздрагивает Толина рука. Лена невольно залюбовалась красотой леса. Солнце сгорало, как говорят местные старожилы, оно клонилось все ниже и ниже к деревьям, а в листве деревьев сияла, смеялась позолота.

— Бежим? — сказала Лена, и они, взявшись за руки, побежали по белой, словно засолоневшей, тропочке.

Лена подняла несколько желудей — прохладных, твердых, в нежно-зеленых аккуратных чашечках, и стала перекидывать их из руки в руку. И бросила их. Потом чуть сомкнула ресницы, и солнечные лучи удлинились, точно иглы, переливаясь всеми цветами спектра, они прошивали листву.

— Лена, почему ты молчишь? — тихо, тревожно спросил Толя.

— Толя, но ведь ты тоже молчишь!

— Думала ли ты когда-нибудь, что мы будем идти с тобою вот так, вместе? — взволнованно и счастливо, с ожиданием сказал Толя. — Знаешь, я тебе боюсь сказать…

— А ты скажи! — внезапно замерев, тихо попросила Лена.

— Я тебя люблю! — сказал Толя и остановился.

Робкая улыбка, ожидание замерли у него на губах, особым светом осветились зеленоватые глаза и все лицо, чуть тронутое веснушками.

— А что такое любовь, Толя? — вдруг задиристо спросила Лена и посмотрела на Анатолия.

— Любовь — это вот такая, как ты, — ответил Анатолий, и, схватив Лену за руки, закружил ее между деревьями. — Вот такие глаза, как у тебя, такие вот волосы, — шелковистые пепельные волосы Лены рассыпались, — такая… как ты, такая… страстная…

— Да откуда ты знаешь, что я страстная? — спросила Лена, очутившись на земле.

— Я знаю тебя в самом главном: в работе!

Лена вдруг взяла руки Анатолия и прижала их к своему лицу. Анатолий почувствовал, что ладони у нее очень горячие.

— Лена, а ты любишь меня? — тихо, бережно произнося каждое слово, спросил Анатолий.

— Люблю, — ответила Лена, и необыкновенное счастье оттого, что она сказала это, вдруг заполнило и сдавило ее грудь так, что ей стало трудно дышать.

— Лена, мы будем вместе? Всегда вместе?

Лена опустила голову. Сказать «да», которое вдруг так изменило бы ее жизнь, было ей страшно, очень страшно!

— Леночка! Лена! — шептал над ней ласковый, любящий голос.

— Да, — отчетливо выговорила она.

— Какая жизнь у нас с тобой будет, ты не представляешь, Лена! — увлеченно говорил Толя. — Учиться мы с тобой оба будем… В вузах… Очно или заочно, какая разница?

— А сестренка? — вдруг спросила Лена.

— Дину мы к себе возьмем, обязательно, — убежденно ответил Толя.

Потом они шли обратно той же тропинкой. На большой поляне горели костры: было людно, шумно и весело.

Сгорало солнце. Еще много раз будет сгорать солнце, еще много раз придет осень, потом зима, и все равно потом снова будут и весна и лето… Звучали в лесу песни…

Лена спохватилась: ей же нужно вызвать машины для того, чтобы отправить инвентарь в город, и она пошла разыскивать члена организационного комитета, который отвечал за материальную часть, — вездесущего Женю Картавых.

Однажды мглистым утром, которое рассекал мелкий, чуть видный дождь, на платформе станции Озерной стояли двое молодых людей. Девушка была в дешевом пальто из коричневого драпа, в косынке, руки она сунула в карманы пальто. На лице ее, с ранними морщинками вокруг глаз и тонкими полуоткрытыми губами, было странное напряженное выражение: то ли она засмеется сейчас, то ли заплачет. Рослый, добротно одетый парень касался рукой ее плеча: за спиной у него болтался плохо затянутый рюкзак. Это были Алена и Мухин.

— А то поехали вместе, Аленка, — грустно сказал Мухин, чувствовалось, что он уже не в первый раз говорил это, и не верил, что Алена его послушается.

— Куда я поеду! — уныло сказала Аленка. — Уж лучше ты здесь оставайся.

— Мне не жизнь у вас… Условий нету… — вздохнул Мухин.

Несколько дней назад Алену приняли в комсомол. И хотя она уже не хулиганила, и не дралась в общежитии, и даже участвовала в заводской самодеятельности, горкома комсомола она очень боялась. Ей казалось, что секретарь горкома ни за что не согласится, чтобы ее приняли в комсомол. Но Соболев ничего не сказал. И только по тому, как он пристально посмотрел на Алену, она поняла, что Соболев ее помнит. Правда, ей задавали больше, чем другим, вопросов, но секретарь горкома был совсем не сердитый, а комсомольский устав она слишком хорошо выучила. Вместе с нею в комсомол приняли Тошку Филатова. Антон, последнее время ухаживавший за Дашей Хохловой из завода, очень гордился тем, что его приняли в комсомол.

А теперь Мухин. Алена понимала, что ему надо уйти. Ей было жалко его, и себя, и свою загубленную, как ей казалось, молодость.

И она сказала, тоже не веря в то, что ее совет придется Мухину по сердцу:

— А ты работать иди. Как Антон Филатов.

— У Тошки специальность. А мне что? Триста рублей получать? Мало.

— Учиться иди. Выучишься — будешь много зарабатывать.

Мухин молчал.

— Куда же ты теперь? — тоскливо спросила Алена. — Привыкла я к тебе. Где-нибудь тоже унээровское общежитие найдешь? Девку какую-нибудь?

— В Сибирь или на юг подамся. — Помолчав, Мухин спросил: — И чего ты в комсомоле нашла? Какая из тебя комсомолка!

— Уж какая есть, — вздохнув, ответила Алена. — Может, другой буду. А то что это за жизнь? Ничего не видишь.

Свистнув, подлетел торопливый поезд. Мухин быстро и охотно вошел в вагон. Паровоз стоял всего одну минуту. И когда вагоны тронулись, бывший приятель Алены исчез в тамбуре моментально, хотя мог бы еще стоять и смотреть на нее.

Алена долго оставалась на платформе и глядела в посветлевшую даль, в которой скрылся поезд.

Она поняла, как много мешал ей в жизни этот человек, встретившийся на пути, когда ей было всего шестнадцать лет.

Осенняя слякоть началась в городе. Даже асфальтированные мостовые были покрыты стекавшей с панелей жидкой кашицей грязи. А в горкоме, на коврах и на паркетном полу виднелись влажные следы.

— Молодой человек! В этом доме порядку учиться надо, если до сих пор не выучились! — окликала уборщица тетя Катя каждого, кто входил в горком с невытертой обувью.

Игорь посоветовал вручать провинившемуся швабру с мокрой тряпкой, чтобы он вытирал за собой.

— Только не кричите на весь горком, — сказал Игорь тете Кате, которая была не старше Люси Зайцевой. Товарищи прозвали ее так из-за нарочитой, необидной ворчливости, с которой «тетя Катя» делала замечания даже Лене Лучниковой. Но это было прежде. Теперь Лена замечаний не заслуживала.

Игорь улыбнулся, подумав о Лене. И заметил, что первый раз с тех пор, как от него ушла Тамара, он улыбнулся искренне и непринужденно.

Это было в тот день, когда Чирков и парторг транспортного узла Лев Кузьмич Ушаков сказали Соболеву, что им поручили проверить работу горкома комсомола и доложить об этом на бюро горкома партии. Что придут именно они, Игорь знал от Пурги.

Игорь положил на стол записную книжку, в которой разыскивал нужный ему телефон обкома комсомола, тяжело придавил ее рукой и с любопытством посмотрел на Чиркова, вспомнив замечание разговорчивого Зюзина, сделанное солнечным осенним днем, о том, что Чирков не любит его, Соболева. Игорь и сам замечал несколько странное, осторожное отношение к себе Бориса Исмаиловича. Оно обострилось особенно после истории с чугунолитейным заводом.

Но Игорь не боялся никаких предвзятых отношений к себе. Он был рад, что пришел именно Борис Чирков. Гораздо интереснее, если работу горкома разберет Борис Исмаилович, критически относящийся к Соболеву.

Лев Кузьмич, щуплый, низенький, расположился в кресле перед Соболевым и сразу забросал его таким множеством разумных коротких вопросов, что, хотя они были заданы с мягкой, ободряющей ласковостью, Соболеву отвечать на них было трудно. Соболев тщательно продумывал ответы, анализировал события, потому что чувствовал: ответом «просто так» Ушакова не удовлетворишь.

Чирков держался в горкоме комсомола уютно, по-домашнему. Он прошелся по кабинету и с улыбкой поинтересовался у Соболева:

— Ну как вы тут — ты и Лучникова — друг с другом ладите?

Лучникова, она только что перед этим появилась, и Борис не заметил ее, пренебрежительно улыбнулась и ответила вопросом:

— А тебе хочется, чтобы мы не жили дружно?

Чирков неторопливо, не поворачиваясь, оглянулся. В движении его, в грубоватом, не характерном для него наклоне головы была безыскусственная красота, и Соболеву показалось, что даже сейчас он любуется собой.

— Что вы, я рад, если вы дружно работаете, — вежливо сказал Чирков. — Начнем с документов, так я полагаю, Лев Кузьмич?

— Можно и так! — усы Льва Кузьмича затопорщились. — Елена Александровна, мы расположимся в вашем кабинете?

— Пойдемте, — непринужденно сказала Лучникова и еще раз оглянулась на Чиркова, который остался в кабинете Соболева.

Неужели, неужели она когда-то увлекалась этим человеком? Толя, вероятно, сказал бы, что у нее сейчас опять появился тот ненужный тон. Что же, она не сдержалась. Но ведь удерживаться от насмешки нужно только в разговоре с хорошими людьми. «Да, да, Толя, ты будешь не прав, если и сейчас мне сделаешь замечание!» — думала Лена. Было немного страшно от того, что Борис Чирков скоро станет ее «родственником». Но ведь родные — это самые дорогие, близкие сердцу люди? А Бориса она может просто вывести из своего дома, даже если он придет туда!

Через полчаса Лена забежала к Соболеву — достать у него из сейфа нужные ей материалы.

Чирков листал протоколы недавно закончившихся отчетно-перевыборных собраний и, слегка шепелявя, должно быть у него болел зуб, выговаривал:

— Смотри, что у вас делается, Соболев! Я до конца еще не просмотрел, а уже восемнадцать комсомольских организаций насчитал, которые на отчетно-перевыборных собраниях признали свою работу неудовлетворительной. Восемнадцать! А всего их девяносто девять.

— Сто двадцать четыре, — поправил Соболев. — Это было год назад — девяносто девять.

— Ну что же, — ответил Чирков. — Ты считаешь, что с этим можно мириться?

— Я этого не сказал! — удивился Соболев. — Нет, никто с этим мириться не будет. Уж это я вам обещаю.

— Ты ведешь себя словно мальчишка. Словно от твоего «нет» что-нибудь зависит! — Чирков, перегнувшись к Соболеву, снисходительно потрепал его за плечо.

— Я не привык бросать слов на ветер, Борис Исмаилович. И не привык, чтобы наше «нет» оставалось только словом, — сквозь зубы проговорил Соболев.

Лена молча слушала и думала о том, что если бы сейчас была жизнь, которая была сорок лет назад, и каждый член партии рисковал своей жизнью, вряд ли Борис был бы тогда партийным руководителем, вряд ли у него хватило бы духу. Но, может быть, Лена слишком строга к Борису Исмаиловичу?

Спустя две недели однажды утром Соболев проснулся очень рано. Он поворочался на кровати, ставшей теперь удивительно просторной, и вскочил. Но умывался опять медленно, с удовольствием чувствуя, как холодная вода возвращает ясность мысли и собирает мускулы тела, сжимая их, стискивая, словно пружину. Игорь почти не волновался, но неясное чувство, вызванное холодностью и осторожностью, которые проскальзывали в любознательности Бориса Исмаиловича, создавали на душе неприятный осадок. Не радовала его простая, с широкими жестами манера держаться, обижали частые, осторожные и двусмысленные замечания, которые Борис словно нехотя и небрежно бросал чуть не по каждому поводу.

Предубежденное отношение Бориса Чиркова ко всей работе горкома комсомола Игорь видел отлично. Конечно, дело не в Лучниковой. Лучникова — прошлое Бориса. Вряд ли он сам об этом часто думает!

Игорю не терпелось понять, в чем тут дело?

Нечаянно оглянувшись, Игорь заметил, что мать в другой комнате, приподнявшись на постели и откинув одеяло, пристально смотрит на него.

— Тебя свет потревожил, мама? Прости, — нерешительно сказал Игорь, входя в комнату Натальи Петровны.

— Что с тобой, сынок?

Игорь отдернул подшторник в маленькой комнате матери, улыбнулся.

Осенний рассвет поднял над городом свое низкое, зеленовато-малиновое перо. Выныривая из молочного, взлохмаченного рассвета, ранние пешеходы спешили куда-то.

— Сегодня нас слушают на бюро… горкома партии, мама.

— Вот как, — Наталья Петровна пожалела, что вчера, когда Игорь поздно вернулся домой, она не спросила его ни о чем, просто подала ему ужин и, усталая, легла спать. Она, вероятно, так нужна была Игорю!

— Тревожишься? — быстро, взволнованно спросила Наталья Петровна. — Да, сынок?

— Ну что ты… нет, — сказал Игорь, но сам почувствовал, что голос его дрогнул.

Игорь сердцем чувствовал общее взбудораженное, настороженное настроение товарищей. Видел сияющую физиономию Жени Картавых, видел, как передразнила кого-то Ира Яблокова, шутливо ударяя себя в грудь. Тут же сделал вид, будто не заметил Чиркова, легкой, осторожной поступью прошедшего мимо него. Но Игорь стал противен сам себе из-за этого, быстро повернулся и, поймав взгляд возвращающегося за чем-то Чиркова, поздоровался с ним.

И все-таки ожидать бюро было очень трудно.

— Борис Исмаилович, — предложил Картавых, — пойдемте покурим!

— Пойдемте! — Борис заинтересованно посмотрел на Евгения и вышел с ним в коридор — высокий, большой, импозантный.

Напряжение у Игоря было такое, что он не мог себе позволить сесть.

Маша Ольбина, волнуясь, размахивала свежим номером «Правды», развернутым на обе полосы:

— Товарищи, сегодня письмо команды танкера «Туапсе» опубликовано!

Гриша Силин отвел Машину руку с протянутой ему газетой.

— Отстань! Сегодня нам не до письма.

— А ты всегда живешь одной минутой, — упрекнула его Маша.

— Глупости! — вспылил Силин.

Вернулся Борис Чирков. Он как будто вел, слегка поддерживая под локоть маленького Ушакова, а тот сердился на что-то, усы у него топорщились. Сзади шел Картавых, сложив губы трубочкой, он делал вид, что собирается беззаботно насвистывать, но по тому, как неровно лег румянец у него на щеках, Игорь догадался, что тот очень встревожен.

В это время появился Пурга. В быстрой, молодцеватой походке Артема Семеновича, в зорком взгляде было спокойствие, как ни странно, увязывавшееся с напряжением, которое всегда овладевало Пургой на бюро.

— Ого! А разве была команда приходить сюда всем колхозом? — спросил Пурга у Чиркова.

— Да нет, это я дал такую команду, — смущенно ответил Соболев.

Борис Исмаилович поспешно поднялся, чтобы выпроводить всю молодежь, кроме Лучниковой и Соболева, но Пурга остановил его:

— Начинаем бюро.

Игорь только теперь понял всю важность того, что происходило, и то, что он стоял рядом с Пургой, словно должен был говорить не только от своего имени, но и от его имени, и то, что старшие товарищи слишком внимательно, слишком придирчиво приготовились слушать его. Перед Игорем лежали отпечатанные на машинке материалы, но в них Игорь решил не заглядывать. У него была крошечная бумажка-памятка.

Игорь сказал коммунистам, что постарается не повторяться. Каждый из них может прочитать докладную. И стал рассказывать о том, какие новые формы работы комсомольцы города искали и нашли в этом году.

Цифры, которые называл Игорь, рассказывали старшим товарищам и о достижениях молодых производственников, и о множестве рассеянных по всему городу пропагандистских кружков, и о людях, пришедших на заводы и в школы.

В заключение Игорь сказал:

— Борис Исмаилович, проверяя работу горкома, упрекнул нас — многие организации на отчетно-выборных собраниях нашли свою работу неудовлетворительной. Что ж, это значит, что требования комсомольцев еще больше выросли. Мы этого не боимся. Просто этим комсомольским организациям будем больше помогать.

Когда пришла очередь выступить с содокладом Чиркову, тот замешкался, листая блокнот и что-то разыскивая в нем.

Чирков тоже не стал повторять того, что вместе с Ушаковым они написали в справке горкому партии.

Он заметил, что горком комсомола в этом году, безусловно, далеко ушел вперед, особенно в работе с молодыми производственниками. Но обращал внимание коммунистов на то, что комсомольцы иногда проявляют недисциплинированность, неорганизованность, много шумят.

— Что такое вмешательство в жизнь? — косясь на Соболева и трогая кончиками больших белых пальцев краешек зеленого сукна, четко произнося каждый звук, спрашивал Чирков. — Это прежде всего дисциплина, это прежде всего строгое следование заветам нашей партии и уменье отказываться от минутных прихотей и это внимательная, осторожная работа с каждым человеком в отдельности, с каждым членом большого комсомольского коллектива, если говорить применительно к комсомолу. Нужны ли тысячам и тысячам наших комсомольцев вот эти бесконечные комсомольские рейды, при которых комсомольцы берутся не за свои дела и о которых сейчас в городе говорят чуть ли не на каждом перекрестке? Нет, такие нам не нужны. Комсомолу хватит чем заниматься. Когда в результате рейдов комсомольцы, еще недавно и в комсомол-то вступившие, бегут к нам и начинают докладывать о… сугубо некомсомольских сторонах производства, это только дезорганизует работу. Соболев очень увлекся рейдами. Он очень многим увлекается, только не деловой стороной в комсомольской работе.

Плавная речь Бориса Исмаиловича прервалась.

— Теперь лично о Соболеве. Мне кажется… всем известно, что у него произошло в семье. Где… как не в личной жизни, во всей… во всей своей многогранности проявляется человек?

Вдруг Игорь понял, что Борис Исмаилович только старается показать, что ему больно и мучительно говорить. Игорь заметил, как покраснела и высоко подняла голову Лена Лучникова, как с неопределенным выражением на лице Пурга перебирает какие-то бумажки на столе. Ира Яблокова нервно сжала рукой колено. А Евгений Картавых, которому Чирков, должно быть, намекнул, что он будет выступать именно так, и, может быть, даже попросил его выступить в поддержку, буравит Чиркова хмурым, непрощающим взглядом.

Чирков продолжал:

— Мы доверяем человеку воспитание тысяч и тысяч наших людей. А он собственную жену довел до того, что она от него сбежала.

Чирков говорил еще долго, опять перейдя к общественным делам. Но Игорь уже плохо слушал его.

Ему показалось, что вот сейчас он понял Чиркова. Чиркову нужны люди, с которыми легко и просто работать, которые дают возможность спокойно и быстро идти вперед от должности к должности. «Красиво говоришь ты о строительстве коммунизма, Борис Исмаилович! Только коммунизм ты хочешь строить в беленьких перчатках!»

Неожиданно слова попросил Ушаков. Соболев слышал, как он с Чирковым уславливался, что на бюро выступит кто-то один из них.

— Товарищи, я вам прямо признаюсь, — не спеша заговорил Ушаков, — что я уже лет с десяток, наверное, не бывал в горкоме комсомола. И вот нам с товарищем Чирковым пришлось почти две недели провести среди комсомольцев нашего города. Знаете, я помолодел за это время. Не буду с тобой спорить, Борис Исмаилович, — Ушаков повысил голос. — Не буду! А расскажу лучше один случай. Был у нас на транспорте парнишка. Чумазый вечно ходил, жил у тетки и был неприкаянный какой-то. Потом, когда появились у нас кружки баянистов, начал заниматься и очень скоро стал музыкальным корреспондентом в этой… ну как ее, — Ушаков сделал паузу и смешно пощипал усы, — в световой газете…

Вдруг озорной улыбкой улыбнулся Евгений Картавых. Слегка приоткрыв рот, слушала Ушакова Ира Яблокова.

Облегченно улыбнулась Лена Лучникова, взглянув на Соболева. Ушаков переступил с ноги на ногу, снова пощипал усы.

— Прохожу я на днях по нашему железнодорожному поселку. Думаю, что за какофония? Возле одного дома — песни, визг, смех. Целая толпа собралась. И частушки. Такие залихватские, озорные частушки… — Ушаков потер усы и словно приподнял их. Улыбнулся торжествующе и непринужденно. — В том доме одна чета молодая живет. Мать у них есть… Они с ней плохо обращались, прямо скажем, выгоняли из дому. Про них, про дрянных людишек, частушки придумал вот этот самый парень. И вот после того как комсомольцы собрали всю улицу и высмеяли молодых людей, они мать поместили в лучшей комнате. На другой день старушка приходит к начальнику вокзала: «Спасибо тебе, родной, за твоих комсомольцев. Уж что я им такое сделала, за что они меня, старуху, так уважили, я и не знаю». Заинтересовался я пареньком. Вот и выяснилось, что все началось с кружка баянистов. Они ведь сейчас во всех организациях есть, верно, что ли, Соболев?

Этим вот и взял меня за сердце новый состав горкома комсомола. Формы ищут не ради формы. А чтобы до каждого дойти. Но пусть они не думают, что все сделали: многих они привлекли, но немало народу пока еще не заинтересовали. Над этим горкому комсомола обязательно нужно подумать!

Тут Федор Рудаков, он опоздал на бюро и стоял у двери, словно подпирал притолоку, крикнул:

— Так, так, Лев Кузьмич, крой нас, крой за недостатки, чтобы не зазнавались!

— Не хулигань, Федор! — оборвал его Ушаков.

Чирков устало сказал:

— Ну вот вам, пожалуйста, член пленума горкома комсомола.

Рудаков буркнул:

— А что я такое сказал!

Пурга поднялся:

— Молодой человек! Вы где находитесь?

— Я извиняюсь, Артем Семенович.

Ушаков заканчивал свое выступление.

— А выводы мои… выводы мои самые хорошие, — добавил Ушаков.

Слова попросила Мария Емельяновна, председатель артели «Красный металлист», полная женщина с добрым настороженным лицом.

Все время предупреждая, что она будет говорить «коротенько» и что она не стесняется «резать правду в глаза, только не обижайтесь, товарищи!», Мария Емельяновна сказала, что у нее такое мнение: надо прислушаться к тому, что говорил товарищ Чирков. Их девчата, из «Красного металлиста», тоже принимали участие в рейдах. На чугунолитейном заводе тоже были. И хотя горком партии и вынес правильное решение, но нужно ли было девчат из артели отрывать от своих собственных дел…

— От каких дел? — не вытерпел Картавых.

— От своих собственных, — повторила Мария Емельяновна, — от нашей организации. Ведь что теперь получается: то к нам прибегают молодые люди из артели «Красный швейник», то из «Ударника». Дела у них какие-то, советы. В горкоме партии говорят о руководстве, а они, если коротенько сказать, такую бурную деятельность развили, что за каждым и не уследишь. Мало ли чего могут натворить?

Второй секретарь Мамонтов возразил Марье Емельяновне: «Разве нашим комсомольцам обязательно нужна нянька?»

Пурга слушал, хмурясь, но хмурился он одними бровями: лицо оставалось светлым.

Молчал, ероша волосы и с любопытством глядя на Марью Емельяновну, Русаков, прилетевший на бюро из Озерной на самолете.

Председатель горисполкома Василий Кириллович Шибутов аккуратно выбил трубку и попросил у Пурги разрешения выступить.

Шибутов сказал, что Марья Емельяновна напомнила ему иных деятелей, которые комсомолом пытались руководить при помощи веревочек: одну дернут — чтобы училась молодежь, другую — чтобы «решала производственные вопросы». Шибутов говорил, словно нанизывая на один стержень, легкие, непринужденные и в то же время какие-то особенно значимые слова — о том, что в наше время немыслимо и предположить, чтобы комсомольцы видели свет не дальше собственного окошка, хоть и глядит это окошко из учреждения, а не задернуто тюлевой домашней шторой. О Борисе Исмаиловиче Шибутов просто сказал: «Борис Исмаилович чего-то тут хитроумное завернул… Ну, ему по молодости простительно». Закончив свое выступление мыслью о том, что комсомол не всегда прививает своим воспитанникам гордость, честность, что не со всей беспощадностью объявлена война мещанству, Шибутов очень подробно рассказал про несколько своих встреч с детьми, о том, что есть родители, которые бьют детей либо ведут себя друг с другом грубо, бестактно, нечестно. Дети невольно перенимают у них эти качества, пришедшие в советскую жизнь из старого мира. Шибутов спрашивал: «Разве справиться нам одним, скажем, старикам, без помощи молодежи с таким вот наследием?»

А Игорь вспомнил про Риту Зубкову, родители которой виноваты были в том, что не приучили дочь к труду, и думал: борьба за цельные души подростков, которые очень скоро придут в комсомол, за настоящую семью, с правильными отношениями между старшими и младшими, должна быть на первом плане и в теперешней боевой программе горкома комсомола.

Игорь заметил, как вытянулась, непрестанно записывая что-то в беспорядочные листки бумаги, лежащие у нее на коленях, Зоя Грач, как нечаянно взялись за руки Лена Лучникова и Толя Чирков. Посмеивался в усы Ушаков.

Вдруг Толя сказал:

— А что, членам горкома комсомола выступать можно?

— Что ж ты до сих пор молчал? — посмотрел на него Пурга.

А Чирков-старший покачал головой, снисходительно улыбаясь младшему брату.

Напрягся Игорь, поймав обеспокоенный взгляд Лучниковой.

От взбалмошного Толи всего можно ждать.

Толя начал задушевным голосом, очень напоминавшим брата:

— Замечаний много дельных. Спасибо… Только я — о выступлении Бориса Исмаиловича. Мне кажется, что Чирков не имеет прав судить о Соболеве так грубо и так безапелляционно! Рассуждать о чужих семьях легко! Особенно легко, если не задумываешься, имеешь ли ты на это право! А Чирков сам подает плохой пример нам, комсомольцам, в личной жизни.

Борис Чирков с откровенным, небывалым на его лице испугом смотрел на Пургу: почему Пурга разрешает компрометировать его, Чиркова? Самому Чиркову оборвать брата казалось неудобным, а Пурга по-прежнему молчал.

— Нас обвиняют в том, что мы, — на одном запале, как будто совсем не забирая в грудь воздуха, продолжал Толя, — занимаемся мелочами, лезем не в свои дела, устраиваем шумиху. Правда, главным образом обвинял нас в этом товарищ Чирков. Но что Борис Исмаилович называет шумихой? Наши рейды? То, что мы зовем в свои ряды товарищей? То, что мы добиваемся наказания для болтунов и взяточников, вот как это было на кабельном заводе? Очень жаль, конечно, что мы приносим беспокойство, но ведь это же для пользы дела.

Громко, не стесняясь, захлопала в ладоши Ира Яблокова. Комсомольцы поддержали ее короткими, но сильными аплодисментами.

Пурга удивленно посмотрел на Яблокову и вдруг по-ребячьи подмигнул ей.

Удовлетворенно кивал головой Русаков. Сам он сказал коротко:

— Признаться, когда вот этот самый молодой человек, я говорю о Соболеве, товарищи, потому что из горкома комсомола его больше всего знаю, приехал к нам, я в душе отнесся к нему снисходительно. Думал, он похож на Петрунина. И очень рад, что ошибся. Борьбу за жизнь, за культуру, за счастье наши комсомольцы развертывают настоящую. И молодцы, что не ищут в нас нянек. Боевой комсомол нам нужен.

Пурга, изменив своему обыкновению дожидаться, пока выступят все, вдруг обратился к членам бюро:

— Разрешите мне сказать!

В каждом движении Пурги угадывалась сдержанность.

— Слушал, слушал я, товарищи… — Пурга словно делился с товарищами своими сомнениями. — Может быть, и я не прав. Посылали мы тебя, Чирков, в горком комсомола, чтобы ты разобрался… Мне ваша с Ушаковым докладная записка понравилась, потому что там о фактах написано… Мы долго готовили этот вопрос, над каждым случаем думали. Шумливый наш комсомол стал беспокойным штабом… Это ведь очень хорошо! Это замечательно! Я так скажу: большое спасибо комсомольскому горкому за то, что они на месте не стоят. Молодцы! Но хвалит только плохая матка, которая думает, что ее дитя пуп земли. И правильно сегодня мы комсомол не только хвалим, но и критикуем. Много говорили о шумихе. Но шума, лишнего, вредного, я от наших комсомольцев не слышал. Считаю, что дело не в шуме… Плохо, вот когда после него дела нет. А комсомол наш этим еще болеет: дела на полдороге оставляет. Придумали вы рейдовые бригады. Это хорошо. Но бракоделы у нас еще есть? Есть! Значит, рейдовых бригад мало одних. И сатирическими плакатами тоже не каждого человека возьмешь. Тут, мне кажется, вот что можно будет придумать. Встречи комсомольцев, которые работать еще не научились, но особенно встречи с персональными приглашениями — с коммунистами, с передовиками. Может быть, у кого-нибудь дома. А можно и не дома, прямо у станка. Но чтобы понемногу в каждой группе людей было, чтобы можно было с каждым поговорить. Если позволите, мы и в решении это сегодняшнем запишем. Парткомы обяжем комсомольцам помочь.

Хорошо и точно, без красивых слов говорил Артем Семенович о том, как надо возиться с каждым не умеющим трудиться человеком.

Игорь слушал Пургу, невольно видя все время Русакова. Тот ерзал на стуле, торжествующе поглядывая на Чиркова, видно было, что он во всем согласен с Пургой.

Чирков-старший молчал, сосредоточенно вычерчивая что-то на листе бумаги, делая вид, что ему очень нравится обсуждение.

После бюро Артем Семенович отвел в сторону Мамонтова.

— Ты знаком с Тамарой Крутилиной?

— Нет, — ответил Мамонтов. Брови его спустились и сошлись на переносице. Он закурил. Испытующе смотрел на Пургу.

— А я познакомился… Скажу тебе: не хотел я этого касаться при молодежи. Но если в том, что случилось, обвинять, то и нас с тобой тоже надо, потому что и мы просмотрели… В одно ухо впускали сплетни, а в другое выпускали. Но Чирков-то каков! Видел, как он выкручивался на бюро? Надо с ним внимательно разобраться. Что-то нечистые у него намерения. Мне уже кое-кто говорил, что он не столько о деле заботится, сколько о том, как он в этом деле выглядеть будет.

Мамонтов удовлетворенно заметил:

— Вот-вот! А ты все слушать меня не хотел, когда я тебе говорил, что рановато мы его выдвигаем.

А Борис Чирков в это время в коридоре подошел к брату, который стоял с Соболевым и Лучниковой.

— Мне с тобой поговорить нужно, зайдем ко мне в кабинет, — сказал Борис Анатолию.

— Не видишь, я занят? — сказал Толя и взял Лену под руку.

Но Лена спокойно высвободила руку и пошла по коридору. Анатолий бросился догонять ее.

— Что ты хорошего в нем нашла, Лена, — спросил однажды Игорь Лену, встретив ее в коридоре горкома комсомола.

Игорь от всей души желал Лене счастья. Но почему-то Игорю казалось, что не с Толей Лена должна пройти жизнь вместе. Не всегда симпатичен был ему Толя.

— Ты его не знаешь, Игорь, — говорила Лена, и светились ее зеленоватые глаза. — Ведь человек во многом зависит от того, как к нему отнесутся. А Толя, может быть, даже лучше меня, он может понимать такие вещи, которые я без него не понимаю. И потом, ты знаешь, Игорь, я счастливая. Правда! Я раньше не представляла, что может быть такое чувство, словно весь мир для тебя, а ты для него, как это быть счастливой. А сейчас… мне все время кажется, будто я лечу над землей… Да, да, Игорь! У тебя не было такого ощущения?

Лена стояла перед Игорем — тоненькая, легкая. Белая бабочка воротника ее стремительно падала на коричневое, красиво облегавшее ее грудь платье.

— Может быть, я не прав, — смутившись, сказал Игорь. — Оказывается, я не всегда бываю прав. Ты далеко направилась сейчас?

— В горком партии. К нам молодые специалисты едут. Надо будет их встретить, устроить, город показать. Мамонтов обещал помочь достать машины.

Когда Игорь вышел на улицу, он остановился, увидев Тамару с ребенком на руках.

Она медленно проходила мимо горкома, заглядывая в окна, и, кажется, тоже собиралась остановиться.

— Здравствуй! — испуганно сказала Тамара, увидев Игоря.

— Здравствуй, — проговорил Соболев. — Гуляешь?

Игорь давно не видел, даже не встречал на улицах Тамару. Она похудела. Странно было видеть Игорю Тамару в незнакомом ему дорогом пальто с большим пушистым воротником — ведь было время, когда Игорь знал каждую мелочь Тамариного туалета, все покупалось вместе, а если шилось, то разве Тамара могла утерпеть, чтобы не рассказать Игорю про все портнихины удачи и недостатки.

— Сынишка у тебя, я слышал, — сказал Игорь наконец. — Большой какой.

— Большой, — в голосе Тамары сквозь грусть дрогнула радость.

Игорь думал: «А почему у нас не было детей? Сначала надо было учиться, потом Тамара хотела прежде обжиться на новом месте, а потом начались разлады».

«Милая», — нежно, с болью подумал Игорь. Он смотрел на пухлые красивые губы Тамары, столько раз целованные им, на каштановую кудрявую гривку волос, выбившуюся из-под шляпки.

— Игорь… Я много раз хотела к тебе зайти… Тяжело мне… Маленький человек Юрий.

Они свернули в садик возле горкома, к скамейке.

— И ты пришла сюда для того, чтобы сказать мне об этом?

— Игорь, не надо так! Если бы я не верила в твою большую душу, если бы я не поняла, как виновата я была… я не пришла бы к тебе.

Тамара рассказывала, что Юрий Алексеевич ей все покупает, мягок с ней. Но он каждый день ей выговаривает, что она ходит на завод работать на «чужого дядю». По его мнению, жене директора нужно образование лишь для того, чтобы «культурно» заботиться о муже, о доме, о ребенке; к ней приставлена домработница, у нее все подано-принято, она обязана лишь «командовать» домом. Но ни о чем Крутилин серьезно не разговаривает с Тамарой, хотя она такой же специалист, как и он. Юрий Алексеевич считает, что он осчастливил свою жену. Он кругленький, гладкий в обращении и мелочный.

— Сейчас уйдешь от него? — глухо спросил Игорь.

— Что ты… — как-то испуганно, почти шепотом, сказала Тамара. — Сколько раз можно расходиться? Да и ребенок, отец ведь. Ты прости меня… — И тотчас спросила. — А ты взял бы меня, если бы ушла?

— Нет, — подумав, быстро, но словно виновато сказал Игорь.

— Если бы я не знала тебя, может быть, я считала бы себя счастливой, — тихо возразила Тамара.

— Да… — тоже тихо сказал Игорь, впрочем, вовсе не потому, что с ним обязательно должен быть человек счастлив. — Знаешь, у Щипачева есть: «Любовь с хорошей песней схожа, а песню нелегко сложить».

— Игорь, я тебя об одном прошу: останься мне другом, прости меня, Игорь!

— Ты же не веришь в дружбу мужчины и женщины. В дружбу без любви?

— Не знаю. — Тамара отвернулась, потому что она не могла смотреть в глаза Игорю.

Заставляя себя быть искренним, Игорь вместе с Тамарой думал, как ей построить жизнь в своей маленькой семье.

На свадьбу к Лене Игорю идти почему-то не хотелось.

Обком комсомола недавно прислал Павловскому горкому «Москвича», и вечером Игорь решил съездить на кабельный. Это уже не была лучшая в городе организация. И не потому, что кабельщики не шли вперед. Но другие организации, позаимствовав их опыт, пошли вперед быстрее их, кабельщики стали отставать.

Вечером Игорь мчался на «Москвиче» по асфальтированному шоссе, которое уходило из Павловска в Озерную. Небо было голубое. Лента дороги бросалась под колеса машины, расступались луга, и телеграфные столбы казались гигантскими, торопящимися в город путешественниками.

Завиднелась речка. Заливные луга вдоль реки не потеряли своей красоты, лишь стали пестрей и даже нарядней. Местами на луга были точно брошены пригоршни разноцветной гальки: это вдали паслись стада, коровы казались отсюда маленькими бело-карими пятнышками. Игорь думал: какая же девушка подаст ему руку?.

Игорь верил, что она будет хороший, цельный человек — таких много.

Уже в поселке Игорь увидел встречную машину, которая вдруг резко остановилась. Соболев понял, что хотят видеть его, и тоже нажал тормоза.

Соня Цылева с Павликом Куренковым, отправлявшем жену с детьми погостить к теще, ехала в город. Она вышла и удивленно спросила Соболева:

— Ты к нам?

— Да, — ответил Соболев.

— А я вот на свадьбу… к Лене Лучниковой, — растерянно сказала Соня. — А ты разве не будешь?

— Нет, — махнув рукой, сказал Игорь.

— Она тебя не пригласила?

— Пригласила, — улыбнувшись, заметил Игорь. — Сейчас, наверно, вспоминает и сердится.

Соня сказала Павлу, чтобы ехал, не ждал ее. И вдруг повелительно взялась рукой за дверцу горкомовской машины.

— Такой день! — негодуя, сказала она. — Игорь, ты на заводе сейчас не нужен. А там нужен. Поехали.

И Соболев послушно повернул машину. Вдруг Игорь спохватился:

— Ведь на свадьбу нужно приходить с подарком. А магазины уже закрылись…

— Я купила сервиз. Хороший! — сказала Соня. — Давай подарим вместе?

В Павловске «Москвич» пронесся по центру: мелькнули новые дома, освещенные голубоватым электрическим светом, краны над новостройками.

Улицы возникали перед ними все новые и новые. Переливались фонари, прохладный, звонкий осенний воздух сквозь открытое оконце забирался в машину, он отбрасывал назад шелковистые белые волосы Сони. Вся жизнь перед ними была, как этот растущий город — огромный, светлый и с каждым часом по-своему новый.