Комсомольский комитет

Глава 2

Четыре пожилые учительницы остановились возле колонки с водой. Две из них работали, две недавно вышли на пенсию. И разговор, как всегда, когда встречаются пожилые женщины, зашел о детях. Детей они растили в войну, это было очень тяжело.

Среди них была и Наталья Петровна Соболева. Она пришла за водой с двумя бидончиками, потому что врачи запрещали ей поднимать тяжести. И глаза ее, после того как на фронте погиб муж, улыбались редко. Но она с интересом слушала, о чем говорили ее бывшие коллеги. У Оксаны Волоконцевой сын был уже инженер и работал на одном из производств города. У Надежды Липочкиной сын уехал учиться в театральную студию, в Москву, и, кажется, собирался жениться.

А у нее, Натальи Петровны, низенькой, одетой в тщательно вычищенное пальто женщины, с лицом в морщинках, но все-таки моложавым, сына недавно выбрали секретарем горкома комсомола. Наталья Петровна знала, какая это большая, удивительно ответственная работа, но по скромности не сказала об этом.

Стоял золотой и мягкий сентябрь.

Поздняя осень опустилась над городом, ясная, прозрачная и бездумная. Лишь иногда по асфальтовым тротуарам, по зеленым, красным, серым крышам, в палисадниках и садах вихрями проносился ветер, высоко поднимая облетающие тополевые листья. На клумбах в скверах поникли от первых заморозков цветы. В парках игольчатая листва лиственниц стала желтой и нежной, как цыплячий пух. Рабочие и служащие, возвращаясь домой, любили посидеть в сквере, поговорить.

А лучше всего было в лесу. Он словно посветлел, наполненный особенным осенним, колеблющимся светом, только сосновый бор, влево от прибрежных ветел, стоял темно-зеленой курчавой стеной, и стволы виднелись в нем светло-коричневыми прожилками.

Павловск — деревянный городок. Но в нем почти сто тысяч жителей, потому что стоит он на большой железнодорожной магистрали, недалеко от Уральского хребта. На многих улицах тротуары еще песчаные, на них кое-где даже пробивается трава, и дома одноэтажные, но все дома на красивых, высоких, беленых кирпичных фундаментах, а улицы щедро поросли тополями. В городе десятки предприятий, много учреждений и разных учебных заведений. Среди комсомольцев — токари и фрезеровщики, мельники и кирпичники, кабельщики, хлебопеки, актеры, студенты, учителя и врачи, служащие. Девяносто семь комсомольских организаций!

Соболев был полон впечатлениями от первых дней работы в горкоме. Особенно после поездки в Озерную. Новые мысли, множество вопросов — все это нахлынуло, захватило, но не испугало. Игорь не думал сейчас о том, хватит ли ему сил, уменья стать настоящим вожаком молодежи. Было лишь желание поглубже влезть во все дела, взбудоражить, поднять всех. Поэтому Игорь и заявил Лучниковой, что еще несколько дней будет ездить по организациям. И действительно, дней десять никто Соболева в горкоме не видел. Всеми текущими делами занималась Лучникова.

Когда же, наконец, Соболев появился в горкоме, Лучникова осторожно спросила:

— Ну, как ваши экскурсии, Игорь Александрович?

Игорь вдруг встал из-за стола и негромко, легко рассмеялся.

— Никак не пойму, откуда в горкоме такие отношения, точно и не молодежь у нас. Зовите меня просто Игорем. Не возражаете, Лена?

— Нет, конечно, — немножко оторопев, согласилась Лучникова.

— Ну вот и хорошо. И всем скажите.

Лена вдруг негромко, но легко рассмеялась. Смех у нее был звонкий, приятный.

— Скажу. Это правильно… Это, знаете, Игорь, в погоне за авторитетом. Настоящего авторитета не хватает, так мы его величанием стараемся нагнать.

Игорь чувствовал себя так, словно через его жизнь, пусть пока еще мимолетно, прошли очень многие жизни. Все-таки ему казалось, что сейчас, когда после войны прошло почти десять лет, когда тысячи героев-комсомольцев уехали на целинные земли, а молодежь города имеет по сравнению с ними замечательные условия, комсомольцы-павловчане не имеют никакого права жить будничной, скучной, неинтересной жизнью. Почему же будничность, скука еще есть кое-где? В чем тут дело — в неумных руководителях, в неумении организовать, в традиции, в привычке?

Соболев говорил про это Лучниковой громко, убежденно, ероша волосы и блестя суровыми и твердыми как сталь глазами. Иногда неожиданно его глаза становились озорными, это было в самые неподходящие моменты, тогда они голубели… И голубой, ласковый блеск его глаз вдруг подействовал на Лену.

— Прежде всего я считаю, что стиль работы у нас неправильный. Нет курса… — вдруг звонко сказала Лена. — Правда, правда, Игорь!.. У нас есть Устав, к нам присылают постановления ЦК и обкома. Но ведь ни ЦК, ни обком не вдохнут жизнь в эти общие указания. Мне кажется, что горком — это… такой узел, из которого, как лучи, должна расходиться наша воля. А работаем мы от случая к случаю. Вот провели собрания по такому-то пленуму ЦК. Вот смотр проведем. А дальше все пойдет по-прежнему: в горкоме текучка, прием, персональные дела. В организациях… сбор взносов… Вы и сами знаете, что…

Игорь уже заметил, что Лучникова одевается со вкусом. Сейчас на ней была белая, хорошо сшитая крепдешиновая блузка, которая очень шла к пестрой юбке. Игорю нравилось, когда женщины и девушки хорошо одевались. Он даже немного гордился тем, что его Тамара всегда была одета лучше и красивее многих женщин. Но Тамара во всем аккуратна до мелочей. А вот о Лучниковой этого не скажешь. У нее не совсем чистый воротничок.

Лена, дрогнув бровями, замолчала.

— Насчет курса ты, по-моему, не совсем права, курс есть, другое дело, если горком работает формально, — возразил Игорь, незаметно даже для себя переходя на «ты». — Но ведь ты секретарь горкома?

— Ты прав, Игорь, — горячо ответила Лена. — Но если бы у нас хотя бы народу больше в аппарате было. А то всего пять человек.

— А члены горкома, актив? Внештатные инструкторы? Они работают у нас, Лена, скажи? Конечно, нет. Особенно трудно будет, по-моему, с малочисленными комсомольскими организациями: учрежденческими, учительскими, где по три, по пять комсомольцев… Там действительно у нас плохо.

Игорь помолчал, не в силах справиться с нахлынувшими на него за последнее время мыслями, потом спросил, вдруг быстро повернувшись к девушке:

— А что ты сегодня будешь делать, Лена?

— Я… — Лена вдруг забыла, но тотчас вспомнила. — Хочу пойти на железнодорожный узел. Сегодня среда, день политзанятий, а на узле в нескольких кружках занятия прошлый раз сорвались.

— Добре, — сказал Игорь. — И узнай, кого из комсомольцев-транспортников можно в горком пригласить внештатными инструкторами.

— Ты уж по-украински заговорил? — улыбнулась Лучникова.

Соболев рассмеялся:

— Люблю этот язык: звучный! Да, я сейчас звонил: в узел сегодня поедет Чирков из горкома партии. Он может тебе помочь!

— Добре, — сказала Лена, но тоненькая морщинка, набежав, легла между ее бровями.

Когда Лена вышла из теплого автобуса возле вокзала, она поежилась — неожиданно похолодало. На улице закружился пушистый снег. Мягко, нежно опускался он на тротуары, на мостовую и прохожих, точно одевая город в белое платье. Хотя небо было такое же белое как снег, за ним чувствовалось солнце: небо будто светилось, а зима словно спрашивала позволения у прохожих, у пассажиров, торопившихся к поезду, можно ли ей прийти.

В узловом комитете Федор Рудаков, увидев Лучникову, даже не встал, а маленький парнишка в сдвинутой на затылок кепке, когда Лучникова назвала себя, воскликнул:

— Ну правильно, товарищ из горкома. Федька, готовь стол для решений!

Лена хотела рассердиться, но у молодого человека была такая сияющая рожица, что Лена только сказала холодно и натянуто:

— Ты лучше кепку сними, в комнате находишься, — Лучникова знала, что Рудаков сам держался со всеми грубовато, даже говорил, что с транспортниками иначе нельзя. Но она знала и другое — Рудаков отзывчивый человек. Еще раньше заметила, что молодежь приходит к Федору доверчиво, с открытой душой. Федор всегда старался помогать людям, когда им становилось трудно, и делал это упорно, с обычной своей грубоватой настойчивостью. Он, видно, не совсем ловко чувствовал себя оттого, что Лена пришла. Это было видно по особенной бледности его лица — лица тонкого, с удивительно подвижными чертами. Волнистые волосы, черные, как и длинные загнутые ресницы, были у Федора всегда тщательно причесаны, хоть и не вязалось это с разбросанностью в его характере.

— Раз пришли, садитесь, Елена Михайловна, — нехотя сказал Рудаков.

— Не Елена Михайловна, а Лена, думаю, что так это лучше, — резко сказала Лучникова.

На красивом лице Рудакова дрогнула усмешка.

— Значит, форму разбюрократить решили наконец!

— Как дела с политсетью, Федор? — прервала Лена секретаря комитета.

— Работаем понемножку.

— Понемножку?

— Вы, Лена, если позволяете себя так звать, подите-ка сами на узле поработайте, — вспыхнув, сказал Федор. — Народ периодически в поездках, по графикам. А графики часто нарушаются. Живет народ черт-те где — кто в пригороде, кто по разным концам города. Кончил работу, и каждый домой спешит. И потом известно — транспортники.

Мальчишка рассмеялся. Лене показалось, что он никогда не бывает без улыбки, этот белозубый пацан. Почему-то подумав, что мальчишка смеется над ней, и не обидевшись на это, Лена сказала:

— Что транспортники, мне известно. Кстати, ведомость в сектор учета ты до сих пор не прислал?

— Не прислал, — неожиданно согласился Рудаков.

— Тебе не стыдно?

— Отчего?

Лена отлично видела, что Рудаков прикидывается наивным.

— Бессовестный ты, — даже с каким-то облегчением проговорила она.

— Завтра пришлю, — смутившись, пообещал Рудаков, и Лена чуть улыбнулась: она знала, что, если Рудаков пообещает сам, а не просто получит напоминание из обкома, он никогда не подведет.

— Комсомольских политкружков у вас девять?

— Девять. Не верите, списки показать? Не надо? Сегодня день политзанятий.

— Я это знаю. Пойдем.

Рудаков не ожидал, что Лучникова собирается в цехи, и немного растерялся.

— Что ж, пойдемте. Ты, Коля, посиди тут, — обратился Рудаков к товарищу. — Я Петровых вызвал. Опять вчера поссорились. Так ты их займи чем-нибудь. А я скоро вернусь.

— Есть занять Петровых! Мы сейчас с ними самодеятельность устроим, — с готовностью сказал Коля.

— Кстати, Чирков у вас? — спросила Лена, выйдя с Федором из вокзального здания. Она глубоко вздохнула, втягивая в себя чистый, с легким морозцем воздух. Вздох получился глубокий и все-таки трудный.

— Видел я его. Он в цехи ушел, — серьезно, уважительно по отношению к Чиркову ответил Рудаков.

На несколько километров разбежалось сложное путевое хозяйство Павловского узла. Скрещивались и расходились по земле рельсы, стрелки, сливаясь в один большой путь, высились сигнализационные установки.

Возле депо паровозников вереницами «на отдыхе» стояли локомотивы, ощетинившиеся дымящимися трубами. Юноша со сверкающими глазами на вымазанном сажей и копотью лице насвистывал мелодию из «Евгения Онегина», обтирал паклей паровозные поручни.

— Здравствуй, любитель Чайковского! — весело сказала Лучникова.

— Кого? — спросил свистун.

— Чайковского!

— А это кто? Греческий полководец, что ли?

— Эх ты, полководец! Да это наш русский композитор, ты ведь его мелодию насвистывал.

— Ну и что? Ну и спутал. Тут у нас Костя Лубенцов однажды на политзанятиях сказал, что «доктрина Эйзенхауэра» — жена Эйзенхауэра. Вот это ляпнул — ха-ха!

— А что же ты сейчас не на занятиях?

— Да неохота.

— А где у вас занятия?

— Вот туда пройдите.

— Работаем с молодежью! — иронически сказала Лучникова, входя в низкое темное здание, и не стала слушать, что ей говорил Рудаков.

Пошли на занятия политкружков.

В депо паровозников пропагандист, сухопарый, пожилой инженер Бабичев, вытянув под столом ноги, сурово оглядел слушателей и вызвал:

— Попов! Программу нашей партии знаешь? Расскажи о значении восьмого съезда.

Парнишка начал рассказывать. Образование у него, видимо, было небольшое. И он слабо разобрался в сложных трактовках. Паренек краснел, бледнел и, наконец, замолчал.

Пропагандист отчитал его и вызвал другого. Тот, не вставая, отозвался сумрачно:

— Не готов.

Новая нотация. Наконец третий слушатель, словно несясь на мотоцикле по булыжному тротуару и вспотев от напряжения, отвечал очень долго. Остальные, обрадовавшись, что их уже не спросят, постепенно находили себе занятия: переписывались или смотрели в окно, за которым, чуфыкая и выпуская облака пара, проползали в депо отцепленные паровозы.

Два занятия сорвались, потому что на них не пришли слушатели. Оказалось, одни работали, других послали во внеочередную поездку, а нашлись и такие, которые напоминали собой любителя Чайковского вместе с незнакомым Лене Костей Лубенцовым.

Возле цеха промывки Лена встретилась с Борисом Исмаиловичем Чирковым. Они почти столкнулись. Заведующий отделом партийных и комсомольских органов горкома партии улыбнулся приятной, спрашивающей улыбкой, приветливо поклонился Лене. Он слегка развел плечи, словно показывая красивую осанку человека высокого, плотного, отлично сложенного. Лицо у Чиркова было спокойное, крепкое, чуть скуластое, проникнутое своеобразной южной привлекательностью. Он только что вышел из высоких цеховых дверей вместе с парторгом и с начальником паровозной службы. После короткой паузы — сторонним взглядом и не заметишь — первый протянул Лене руку.

— Вы знакомы с товарищами? — спросил он ее, играя теплыми, задушевными интонациями голоса.

Лена была знакома.

— Товарищ Чирков, скажите, пожалуйста, в парткоме когда будете?

— У вас, собственно, очень важное? — не сразу вместо ответа спросил Чирков. Мягкость в его голосе исчезла. — Завтра в горкоме…

— Нет, здесь.

— Сегодня, я думаю, нет необходимости, — учтиво ответил Чирков, даже не спросив, в чем дело. Он тотчас повернулся и пошел вдоль рельсов.

«Жаль, что вы не обратились ко мне раньше, но я постараюсь вам и сейчас помочь», — донеслось до Лены.

Выглянувший из-за снежной хмурой тучи слабый луч солнца скользнул, блеснув по его затылку, по статной широкой спине. Чирков с товарищами удалялся, не торопясь, перешагивая через рельсы, постоял, пропуская мимо громыхающий новыми цельнометаллическими вагонами состав дальнего следования.

Лена слишком хорошо знала Чиркова, чтобы удивиться его отношению к ней. Только почему он так разговаривает с нею на людях? Ведь никто не знает истинной причины, и могут подумать, что если комсомольский работник, так его можно и не слушать.

Когда Лена, вечером собрав членов комитета, объясняла им, как помогать руководителям политкружков, учить их, чтобы они проводили занятия живо и интересно, Рудаков сумрачно возразил ей:

— Это легко сказать. А только одни мы, без помощи партийного комитета, ничего не проведем. Разве одну только какую-нибудь захудалую консультацию.

— Не проведете, — согласилась Лена. — Да, кстати: долго у вас будет эта кутерьма с посещаемостью?

— А что поделаешь с людьми, если они то и дело в поездках!

— В поездках! — Лена пожала плечами. — Брось, Федор! Для проводников и паровозников занятия вам разрешили дублировать. Просто для вас это предлог, что всех все равно не соберешь, и вы не обращаете внимания на тех товарищей, которые совсем не ходят на занятия.

— Неправда! Ну, неправда же! — загорячился Федор.

— Зачем споришь, Федор! — Лена коротко засмеялась. — Нам же сегодня «знаток Чайковского» в этом помог убедиться.

— Бывает же… Только если бы нас хотя бы начальники служб поддерживали… Комсомольцу на занятия надо, а его совсем неожиданно в другую смену либо в другую поездку перевели, вы не видели.

— Не поддерживают? А ты просил их помочь?

— Конечно, просил.

— Тогда давай вместе зайдем в партком.

— Хорошо! — живо откликнулся Рудаков.

Было уже довольно поздно, и проходивший мимо поезд убежал в серую вечернюю даль. Шум его долго еще был слышен, а очертания вагонов быстро исчезли, растворились в сумерках.

В парткоме, видимо, только что кончился серьезный разговор. Чирков глубоко затягивался папиросой и улыбался приятной, довольной улыбкой хорошо поработавшего человека. Члены парткома были возбуждены, но, кажется, тоже довольны.

Секретарь парткома Ушаков, щуплый, низенький, но очень живой мужчина лет сорока, добродушно спросил Лену:

— Ну, что хорошего нам скажете?

Лена улыбнулась нервной улыбкой и мельком взглянула на Чиркова.

— У товарища Рудакова были к вам вопросы, он говорит — трудноразрешимые.

Федор резко заговорил о путанице в графиках, о начальниках служб, которые не беспокоятся об учебе молодежи. Рассказал несколько безобразных случаев невнимания коммунистов к комсомольцам.

— Ну-у, Федор, дорогой товарищ, — протянул Ушаков. — Мы с тобой в первый раз встречаемся, что ли? Что же ты раньше-то молчал?

— Ну, вот теперь говорю. И потом пропагандисты у нас плохие.

— Ты меня просил только хороших пропагандистов прислать. А мы их, мой друг, тоже готовенькими не выпускаем, хороших-то.

— Так, положим, я виноват, — вспыхнув и покраснев, ответил Федор. — Думал, сам оправиться, Николай Дмитрич. Но ты-то понимаешь, что не все от комсомола зависит.

Чирков выслушал Рудакова очень внимательно, Лене понравилась сейчас резкость Федора. «Правильно требует», — отметила она.

Секретарь парткома искоса посмотрел на Лучникову. Усы Ушакова слегка топорщились, и верхняя, выглядывавшая из-под усов губа была маленькая, розовая, а подбородок — неожиданно колючий и сильный. Однажды Лена слышала, как рабочие шутили о парторге, что верхняя губа у него для внучат, а нижняя — чтобы бить бракоделов. На маленьком остром лице Ушакова уже появилась улыбка человека доброго, умного, но себе на уме.

— Ведь старикам и растолковать порой надо. Одни, бывает, и вправду не считаются с комсомольцем. Не считаются, Степан Сергеевич? — обратился он к лысому, располневшему железнодорожнику, рассеянно кивнувшему в ответ, и присовокупил: — Ага, вот! А другие находят его слишком взрослым.

— Мы вот что сделаем, — подумав и листая календарь, совершенно серьезно сказал Ушаков. — Сегодня понедельник, в пятницу у нас партком… Изменим повестку дня. Включим вопрос о политпросвещении комсомольцев и молодежи. Наметим точно, когда семинары, когда что…

Ушаков оглядел всех: не возражают ли? Коммунисты не возражали.

— Правильно, — сказал Степан Сергеевич, для убедительности постучав ногтем по книге.

В десятом часу Чирков стал прощаться. Все тоже поднялись. Чирков неторопливо подошел к рогатой вешалке, на которой висело его пальто.

Транспортники почти все жили неподалеку от вокзала. Выйдя из дверей парткома, они очень скоро распрощались. Чиркову и Лене предстояло идти вдвоем. И Лене хотелось сейчас придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти одной, чтобы только не быть с ним. Но из-за самолюбия она этого не сделала.

Лена Лучникова была ленинградкой. Дочь крупных специалистов, она выросла в семье людей добрых, трудолюбивых, но замкнутых. Лену родители очень любили и берегли: в раннем детстве ее не водили даже в детский сад.

Для Лены, которая большую часть дня оставалась вдвоем с бабушкой и уже в шесть лет читала, родители выписывали все детские журналы. Подрастая, Лена еще больше пристрастилась к чтению. Дня ей не хватало, и она ночами дочитывала «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя; плакала над пушкинским «Дубровским» и арсеньевским «Дерсу Узала». Иногда мать брала Лену с собой в зеленые заросли ботанического сада, в котором работала. От матери Лена унаследовала любовь к природе и мечтала стать биологом, естествоиспытателем.

В школу же восьмилетняя девочка пришла дикаркой. Правдивая и отзывчивая, в обращении со сверстницами она была резкой, неровной; жестоко высмеивала одноклассников, которые ей не нравились. На переменах, когда дети выбегали из классов, не могла влиться в общий поток.

В классе Лена была лучшей ученицей, ее уважали, но не дружили с ней. Мать Лены, сама преклонявшаяся перед честностью и благородством, влюбленная в книжных героев, людей «без единого черного пятнышка», соседей и сослуживцев сторонилась, потому что за каждым из них знала какой-нибудь недостаток. Она не жалела, что подруги, дети этих же людей, почти не заходят к дочери. Казалось, Лена росла похожей на мать.

Но в годы войны девочка увидела людей по-новому. Стояла зима сорок первого года, страшная, голодная зима. Немцы подступили к городу Ленина, они блокировали все пути к нему. Город не сдавался. Туман, окутывавший гордые и отчетливые даже в тумане архитектурные ансамбли города-героя, казалось, пытался прикрыть трупы умерших от голода людей, которые лежали прямо на улицах.

К Лучниковым приходили комсомолки, они приносили хлеб. Родители Лены уже не могли ходить. И девушки-комсомолки, тоже голодные и измученные, отдавали часть своих сил тем, кто ослабел еще больше.

В Павловск Лена Лучникова приехала зимой сорок второго года вместе с младшей маленькой сестренкой, двухлетней Диной. В Ленинграде у девочек умер отец, дорогой они потеряли мать. Их вывезли из города по первому открывшемуся пути: сначала по льду Ладожского озера, потом со станции Комбода поездом. Словно виденное во сне, вспоминала теперь Лена дорогу, вагон, женщин в белых халатах, усиленное питание. И главное — заботу многих людей, которые были Лене совсем посторонними. И это заставило Лену в самом начале юности узнать в людях своей страны тех рыцарей без страха и упрека, которых она в детстве искала в книгах.

И Лена по-новому полюбила жизнь, полюбила людей той горячей любовью, которой любила отца, мать, сестру. Но зато Лена, сама очень требовательная к себе, еще требовательнее стала относиться к людям.

Дину взяли в детский дом, а Лена осталась в Павловске. Работая в пригородном колхозе, она окончила вечернюю школу-десятилетку. Лена чувствовала себя обязанной многим людям и сама старалась помогать другим: подругам в школе, которым трудно было готовить уроки, соседкам, которым надо было то написать заявление в райсобес, то выяснить у председателя колхоза, почему неправильно начислил трудодни. Все время бывая с разными людьми, Лена стала смелой девушкой. Лена любила людей, поэтому очень хотелось ей, чтобы люди были еще красивее и лучше, чем есть на самом деле.

Когда Лена стала студенткой Павловского учительского института, комсомольцы-студенты избрали ее секретарем. А в пятьдесят третьем году Лену избрали вторым секретарем горкома комсомола. Институт к тому времени она уже окончила. И Силин и прежний секретарь Петрунин недолюбливали ее за прямоту, за едкую порой, хотя и справедливую, насмешку. Лена подумывала даже о том, чтобы уехать куда-нибудь из Павловска, хотя и полюбился ей уютный деревянный городок с зелеными улицами.

Только с Люсей Зайцевой, заведующей сектором учета, у нее сложились добрые, а потом совсем дружеские отношения. Была у Люси та живинка и простота в обращении, та бездумная обаятельность и в то же время легкая, игривая загадочность, соединенная с умением поговорить обо всем, которые так нравятся мужчинам. Многие городские, парни ухаживали за Люсей. Она смеялась и кокетничала со всеми, с некоторыми изредка ходила в кино, в театр или на танцы, но дальше этого ее отношения с ребятами как-то не заходили. До этого Люся три года работала в Сибири — уезжала туда по вербовке, в Якутии познакомилась с молодым человеком Семеном и теперь ждала его, своего «Северного оленя», как часто она шутя говорила. С Люсей Лене было легко и просто, с нею можно было разговаривать по душам и довериться ей.

Петрунин заметил, что у Лучниковой с Зайцевой сложились дружеские отношения, и однажды сказал ей:

— Я думаю, вы понимаете, Елена Михайловна, что в горкоме не должно быть… как бы сказать… неправильных отношений?

— Конечно! — согласилась Лена.

— Ну и что же вы с Зайцевой?

— А что?

Петрунин тотчас перешел на повышенный тон:

— Тряпка ты, а не секретарь, нашла с кем дружить: с заведующей учетом. Какой же ты работы от нее будешь требовать? И Силину из-за тебя трудно!

— Поставьте вопрос о моем поведении на бюро, — насмешливо посоветовала Лучникова.

На бюро Петрунин, конечно, ничего говорить не стал, но, когда однажды Люся допустила ошибку и Лена, не разобравшись, стала защищать ее, ей «намылили голову» еще больше, чем Люсе. Вскоре после этого решением бюро обкома Петрунина сняли с работы, потому что он окончательно заврался: сообщал в обком о мероприятиях, которые в городе не проводились. Особенно легко он обращался с «цифровыми данными». Не выходя из кабинета, Петрунин «прикидывал», сколько может быть в городе комсомольцев, занимающихся в политсети, участвующих в социалистическом соревновании. И, как правило, эти «прикидки» делались с большим преувеличением.

Лена не однажды пыталась поговорить с Петруниным о том, что в горкоме надо изменить стиль работы, очень-очень многое надо изменить. «Что?» — настороженно спрашивал Петрунин. И когда Лена объясняла, кричал: «Вы девчонка, Елена Михайловна, вы это понимаете? Вы без году неделя пришли в горком и уже вбили себе в голову, что можете распоряжаться здесь! Наши порядки годами сложились… Отчего вы думаете, Елена Михайловна, что вы умнее всех?»

Однажды, еще при Петрунине, Лена пришла в горком партии к Чиркову и пылко стала говорить ему, отчего ей не нравится, как работает горком комсомола. Петрунин старается поддерживать с активом внешне приятельские отношения, хотя настоящей комсомольской дружбы — Лена даже чуть улыбнулась: слишком уж о простых и удивительных вещах приходилось ей говорить с заведующим отделом горкома партии — он тоже боится. От секретарей Петрунин не требует творческих поисков, в организациях не бывает. И с непонятной смелостью Петрунин сообщает в обком неверные сведения.

Чирков внимательно слушал Лену, иногда соглашался с ней или, наоборот, мягко возражал, наконец спросил с участием в голосе:

— Артем Семенович не в курсе дела?

Лена сказала, что Пурга недавно вызывал ее, но вызвал потому, что ему пожаловался Петрунин. Ей попало за невыдержанность, за то, что она якобы распространяет пессимистические, не идущие комсомольским руководителям настроения. Лена так растерялась, что… не сумела ничего возразить.

— Я вас очень прошу, Борис Исмаилович, — Лена была возбуждена и уверена, что ей помогут, — помогите наладить хотя бы отношения… между нами в горкоме. Может быть, я и не права, но меня… Меня не убедили в этом.

Лена, волнуясь, откровенно рассказывала Чиркову все, что она знала и думала. Ей понравилось, что он слушает ее с интересом, подробно расспрашивает обо всем.

Правда, ее кольнуло, когда Чирков на ее вопрос, почему горком партии так мало интересуется комсомолом, промолчал, тем самым давая понять, что это ее не касается. А ведь она коммунист и секретарь горкома, он мог бы с нею посоветоваться. Но уже снова на девушку смотрели чуть влажные красивые глаза, Чирков снова приветливо и мягко улыбался.

Потом Чирков сказал, что сейчас он очень занят, но в ближайшее время обязательно разберется, а товарищ Лучникова пусть заходит почаще.

После этого Чирков еще не раз с участием выслушивал порою очень резкие высказывания Лены. Позже он признался Лене, что любовался ею в такие минуты, что именно за прямоту она и дорога ему. Чирков умел красиво подать пальто, уступить дорогу, если они входили с Леной в одни двери, особенно хорошо девушка чувствовала себя, когда Чирков брал ее под руку. Лена слышала, как чудесно задушевным, мягким голосом Чирков, выступая на разных собраниях, говорил горожанам о кристальной честности коммунистов, об их отношении к труду, о мировых проблемах, так что сквозь эти проблемы каждый человек города видел собственные свои задачи. Лена видела, как отлично справляется Чирков с делами, которые поручает ему Пурга, гордилась им — ведь Чирков, такой молодой, всего двадцати восьми лет, был уже одним из командиров в сложном партийном хозяйстве города. Встречая Лену, Чирков всякий раз спрашивал, как ее здоровье, как настроение и что случилось у нее за то время, пока они не виделись. Если никого не бывало поблизости, Борис Исмаилович сильно сжимал пальцы Лены, словно сам не замечая этого, пока она не отнимала руку.

Однажды в воскресенье Чирков пригласил Лену за город. Доро́гой Борис Исмаилович спросил, куда ей хочется пойти: в лес или на речку. Лене хотелось в лес, Чиркову — на речку, смеясь, решили пойти на Иню, потому что у Лены, Борис говорил, такой горячий характер — ей обязательно нужна прохлада.

На Приреченской улице, крайней улице города, змейкой вившейся по-над берегом реки, Борис и Лена увидели Анатолия, брата Бориса Исмаиловича. Чирков-старший бережно взял Лену под руку и свернул с нею в первый попавшийся переулок.

— Зачем ты? — удивилась Лена. Чирков давно говорил Лене «ты», и в этот день Лена впервые сказала «ты, Борис».

— Нам с тобой хорошо и вдвоем, — значительно сказал Чирков, пожимая девушке руку и заглядывая ей в глаза.

Лена, вздрогнув, оглянулась — Анатолий поднимался в город, размахивая фотоаппаратом на длинном ремешке. Лена хорошо знала его: Толя работал преподавателем и был членом горкома. Совсем не похожий на старшего брата: еще мальчишка, худощавый, светловолосый и светлоглазый.

Где-то в душе у Лены стало неприятно, ей показалось, что Борис словно прячет ее от людей. Но ей и самой не хотелось сейчас ни с кем встречаться.

Они шли лугом по зеленой сочной траве. Еще только начиналось лето. Впереди за рекой зеленой курчавой шапкой стоял лес.

Лес манил Лену, он будто напоминал, что она должна выдержать конкурс в университет. Все-таки она станет биологом, непременно лесоводом и будет вести научную работу в лесу, здесь, недалеко от Павловска.

Порой Лену тянуло в Ленинград, но очень редко. В Ленинграде у нее никого не осталось, и только золотистые ансамбли старинных дворцов, задумчивые туманы да прозрачные солнечные ленинградские утра влекли ее туда. А тут совсем недалеко, в Калязинском детском доме, жила Дина. Кроме того, Лене казалось, что здесь, в Павловске, она нужнее для людей, и Павловск для нее тоже стал своим, родным городом, городом юности, молодости.

— Чудно, — задумчиво и смеясь, сказала Лена Чиркову. — Я про себя. Человек по образованию учитель, по профессии комсомольский работник, а мечтает чуть ли не об отшельнической жизни на каком-нибудь лесном кордоне.

— Значит, Леночка, такая жизнь тебе больше нравится… — мягко сказал Чирков.

— Больше нравится! — воскликнула Лена, полушутя махая пальчиком, но в голосе ее, зазвучавшем трогательно и упрямо, послышалось возмущение: ну, почему Борис ее не понимает? — Нет, я жизнь на кордоне представляю только такой, чтобы иметь транспорт и часто бывать в городе, в театре и среди друзей. Ты знаешь, мне даже как-то страшно представить, что когда-нибудь пройдут годы, я уже не буду работать в комсомоле… Хоть и столько огорчений у нас!

— Ты слишком близко принимаешь все к сердцу, Леночка, — с упреком сказал Борис Исмаилович. Он крепко взял ее за локоть и посмотрел в лицо — глаза его были черные, жгучие, большие, немного влажные и с прищуром. Бабушка Чирковых была узбечка, и, должно быть, от нее у Бориса сохранились крупные, но очень приятные черты скуластого, округленного лица и южная обаятельная улыбка.

Сели в баркас. Лена устроилась на корме. Баркас покачивался. Свежий ласковый ветерок доносился откуда-то из-за тальника, словно прогоняя летнюю жару. На реке было так прохладно, и на душе у Лены было так хорошо, на редкость спокойно, что Лена задумалась, глядя на зеленую, покрытую рябью воду, и казалось ей, что она видит таинственную жизнь реки.

Вдруг холодные капли воды посыпались Лене в лицо. Борис, ударяя веслом по воде и смеясь, поднял целый каскад брызг.

— Перестань, Борис. Ну… Ну, не надо, Боря, Борис! Вот видишь, что ты мне сделал, — с шутливой обидой говорила Лена, отряхиваясь. — Ну, неужели тебе хочется делать мне неприятность?

— Не задумывайся, моя девочка! — ласково-поучительно сказал Борис, и Лена невольно улыбнулась ему.

Чирков прыгнул первый на берег, подтянул баркас и подал Лене руку. А когда Лена очутилась на берегу, Борис ее обнял и поцеловал.

Лена сопротивлялась сначала слабо, потом все упорней. Наконец она, упершись в грудь Чиркова, оттолкнула его и снова прыгнула в баркас.

Обратной дорогой Чирков стал говорить Лене, что она порядочный человек, честная девушка, он рад, он всегда такою представлял ее себе. Открытыми глазами посмотрел Борис на нее.

— Не сердись, Лена! — и Лене приятно было, когда Борис осторожно обнял ее за талию.

Разве виноват человек, если на двадцать третьем году одинокой жизни ему так хочется тепла и ласки и большой дружеской опоры? Лене казалось, что такую опору она, как ни в ком, нашла в Борисе. И она всем сердцем тянулась к нему. Он умный, обаятельный, серьезнее и значительнее всех ее друзей. «Люблю ли я Бориса? — задавала Лена себе вопрос. — Не знаю… Да и к чему думать об этом? Если не знаю — значит, нет! Конечно, с ним интересно…» Только Борис бывал с нею очень часто все-таки как чужой. И Лене иногда начинало казаться, что она сама виновата в этом, это она сухой, холодный человек. Но, убеждая себя так, Лена не могла заставить себя быть с Борисом иной, что-то ее сдерживало.

После прогулки на Иню, вечером в понедельник, Лена зашла в горком партии.

— Ты что в субботу делаешь, Леночка? — спросил Чирков.

— С утра должна быть в организациях, — выражение лица Лены сказало: «Мне очень хотелось бы, чтобы мы вместе были в организациях». И уже совсем как виноватая, опустив глаза, Лена добавила: — А вечером в Калязино поеду, к Дине…

Чирков хотел, чтобы Лена в субботу пришла в партбиблиотеку, там будет интересная лекция.

— Я давно не была у Дины.

— Я тебя очень прошу, — делая ударение на слове «очень», тихим, даже дрогнувшим, как показалось Лене, голосом попросил Борис. — А сейчас, можно, я тебя провожу?

— Конечно, можно!

На город опускалась ночь. Они пересекли неширокую городскую площадь, освещенную фонарями. Лена жила недалеко от центра.

— Спит уже хозяйка, — сказала Лена, когда они подошли к дому. — Спасибо, Боря, что проводил.

Чирков спросил, правда ли, что у Лены отдельная комната?

— Даже ключ отдельный, — засмеялась Лена.

— Ну, так покажи хоть, как живешь? Сейчас ведь еще не поздно? — Чирков посмотрел на ручные часы со светящимся циферблатом. — Десять только.

Лене не хотелось обидеть Бориса отказом. Да и самой… самой не хотелось расставаться с ним.

Дома Лена зажгла свет. В ее маленькой комнатке нехитрая обстановка: кровать, застеленная рыжим шерстяным одеялом, белые занавески на окнах с узорами «ришелье» да покрытый цветастой клеенкой стол; на одном конце его стопками лежали книги, на другом — стояла невымытая посуда. Лена сегодня утром убежала, не успев прибрать. На спинке кровати так и остались сохнуть два маленьких, словно детских, носочка. Лена смутилась, извинилась и торопливо стала наводить порядок.

— Ужинать будешь? — просто спросила она Бориса.

— Нет… Нет! Спасибо! — нетерпеливо и решительно отказался Борис.

Лена обернулась и увидела, что Борис, еще придерживая рукой фотографии, которые он нашел на столе и начал было рассматривать, как-то особенно улыбаясь, смотрит на Лену. Лене очень не хотелось никуда идти. Но она все-таки сбегала на кухню и принесла тарелки; тогда Борис взял ее за руку.

Лена, остановившись возле Бориса, почувствовала себя совершенно девочкой и опять засмеялась.

Чирков вдруг обнял Лену и крепко поцеловал ее. И девушка ответила на поцелуй Бориса. Горячими ладонями она сжала его голову, зарыла руки в шелковистых курчавых волосах. Счастливо говорила:

— Я так привязалась к тебе, так… Боря! Поцелуй меня за это! Ты для меня сейчас самый близкий человек в городе, самый…

— И ты мне нужна, нужна, понимаешь? — сказал Борис.

Борис коротко и ласково поцеловал Лену еще раз. А потом… Она сначала не могла ничего понять. Щелкнул выключатель. Лена никогда не слышала, чтобы так громко щелкали выключателем. И… ей очень трудно было вырваться. Лена размахнулась и изо всех сил ударила Бориса. Разве секунду назад она смогла бы представить, что сможет это сделать?

Через минуту снова горело электричество, и Чирков надевал пальто. Он смотрел на Лену спокойно, как ни в чем не бывало, со свойственной ему любезностью извинился «за беспокойство», причиненное посещением, но стал сух и официален, каким бывал с провинившимися активистами. И Лене стало страшно этой официальности.

— Тебе больно? — спросила она, уже страшась другого: вдруг Борис уйдет, вдруг так… порвется все хорошее между ними.

— Нет, ничего, — спокойно сказал Чирков.

— Я провожу тебя, — сказала Лена, торопливо одеваясь.

Чирков промолчал. Но на улице он взял ее под руку.

— Боря, Боря, — с грустью сказала Лена.

Борис молчал, и Лена снова заговорила:

— Ну, а если б я… если б я… то… — голос Лены задрожал, наполненный возмущением. — Ну, скажи, как это можно?

— Ничего особенного, — так же спокойно и, казалось, даже безразлично ответил Чирков.

— Ну, Боря! Милый! Ты пойми меня. Ты мне дорог… был… Я не знаю как. Но ведь мы с тобой говорим нашим ребятам, людям… О морали чистой, коммунистической. А что было бы, если б мы же сами… Ведь какие б мы были тогда?

— Ничего особенного, — повторил Чирков, и столько отчуждения Лена услышала в этих словах Бориса, что она внутренне сжалась.

Но попрощался Борис с Леной подчеркнуто ласково.

Лена слишком верила в людей, чтобы представить, что Борис искал в ней только женщину и совсем не видел человека. А если бы она поняла, в ее жизнь уже в тот же вечер пришло бы что-то горькое и тоскливое.

В субботу в Калязино Лена все-таки не поехала. Как и обещала Борису, вечером пришла в партбиблиотеку. Где-то в глубине сердца стыла боль. Но Лена еще верила Борису.

В перерыве после лекции увидела Чиркова. Он разговаривал с несколькими пожилыми коммунистами. Лену он будто не видел, но она заметила, как мимолетная пытливость блеснула в его черных глазах, когда он нечаянно взглянул на нее. Лена не слышала, что пели и рассказывали приглашенные на вечер артисты. Она все думала: «Подойти к Борису самой или нет? Не надо». Но ведь он же сам просил ее быть на этом вечере.

После концерта все-таки решилась Лена подойти к Чиркову.

Борис был уже одет. Он взял из рук Лены пальто, помог ей одеться.

— Приходи ко мне в горком в понедельник. Пораньше… часиков в десять, — вежливо сказал он и приветливо протянул Лене руку.

Лена растерялась. И вдруг заметила, что рядом с Борисом стоит незнакомая ей девушка. Видно было, что Чирков попросил ее подождать, но сейчас делал вид, будто идет вовсе не с нею.

И Лена была потрясена тем, что девушка ждала его, а Чирков делал вид, что хочет уйти один.

Лена не помнила, как вышла на улицу. Моросил мелкий, отрезвляющий дождь. А лицу было горячо. Лена прислонилась лбом к дереву и, только почувствовав холодную влагу на горячем лбу, отшатнулась.

«За что, за что? — мучительно думала Лена. — «Я хочу тебя видеть… я прошу тебя…» И это говорил Борис. Значит, Борис никогда не был таким, какого я глазами, сердцем видела… — Лена закусила губу. Она припоминала о Чиркове хорошее, и ей становилось все тоскливее и мучительно, мучительно больно. — А если бы… если бы мы стали близкими? И он бы… бросил меня?»

С того вечера Чирков и Лена разговаривали мало, только по делам, сухо и коротко.

Чирков подождал Лену. А она, поравнявшись с ним, отвернулась. Чирков закурил, сунул портсигар и спички в карман плотного пальто.

— Ты что-то мне хотела сказать? — напомнил он с обычной своей мягкостью, словно между ним и Леной никогда ничего не было.

— Ты же слышал. Надо прекратить в службах эту чехарду с графиками, чтобы у Руднева не было никакой отговорки на этот счет.

— И это все? — недоверчиво и осторожно спросил Борис.

Обида, которую принес Лене Чирков, помогла ей освободиться от чувства к нему, и в то же время она испытывала каждый раз неловкость при встрече с ним. Поэтому сейчас ей хотелось держаться с достоинством. Может быть, еще и потому, что чувствовала в Борисе настороженность, и чутье женщины подсказывало ей, что она не безразлична для Чиркова.

— Не все… Но на первый случай достаточно, — спокойно ответила она Чиркову.

— Ну что ж, если будет необходимость, сделаем, — сдержанно проговорил Борис.

— Я не понимаю тебя, Борис, — резко, после минутного колебания сказала Лена. — Почему эти отговорки: если будет необходимость? Ты что, не знаешь, что это необходимо?

Чирков явно рассердился, но он очень скоро взял себя в руки и сказал Лене твердо и внушительно:

— Мне не нравится этот разговор, Елена Михайловна.

— Вот как! Мне, например, тоже не нравится, что я сегодня перемазалась на паровозах, с песком пришлось руки отмывать, — насмешливо, запальчиво возразила Лена.

— Я что-то не пойму, чего ты хочешь от меня, всюду ищешь встреч со мной, — защищаясь, сказал он.

— Я ищу встреч с тобой? Эх, ты! Я хотела бы познакомиться с твоими родителями. Посмотреть на людей, которые тебя воспитывали!

Будь Чирков старше, он бы сдержался. Но он все-таки был молод.

— Меня воспитала советская школа и отец-коммунист! — вспыхнув, сказал он. — И вообще, Лена… Эта манера… разговаривать… — уже спокойнее сказал Чирков и замолчал. Очевидно, решив, что ничего хорошего для него не будет из этого разговора с Леной, он перевел разговор на другую тему — о том, что обком партии просил в ближайшее время направить лучших комсомольцев на курсы радистов для работы на Крайнем Севере и какие кандидатуры должен подобрать горком комсомола.

На перекрестке Лена Лучникова с насмешливой почтительностью распрощалась с Чирковым и направилась к Люсе Зайцевой. Недолго постояла у калитки, потом решительно дернула звонок.

Люся была дома. В пестром модном халатике с зелеными отворотами, с пушистой прической завитых волос, с пунцовыми губами и ногтями, она была очень не похожа на Лену. Люся схватила гостью за руку и потащила в комнату.

— Посмотри, Леночка, мы новый шифоньер купили!

В углу Люсиной комнаты действительно стоял лакированный, как автомобиль с обтекаемыми формами, зеркальный шифоньер. Лена любила, когда люди покупали новые вещи и вообще когда у них хорошо складывалась жизнь. Но сейчас ей не хотелось говорить о вещах, о том, что ей казалось не главным в жизни.

— Ленусь! Ты что такая?

— Ах! — махнув рукой, только и успела сказать Лена.

За окном зашумела и остановилась машина.

Люся чуть отдернула шторку и тотчас опустила ее.

— Крутилин, — с досадой сказала она.

— Директор молокозавода? Зачем? — изумилась Лена, но тут же вспомнила: Люся рассказывала, что Крутилин когда-то работал вместе с ее отцом и еще до войны Люся была знакома с Юрием Александровичем. Может быть, он и забыл бы о Люсе, но однажды он встретил ее на молокозаводе и с тех пор вдруг стал ухаживать за нею. Люся раза два говорила о визитах Крутилина, но говорила мимоходом, как о событиях незначительных.

— Знаешь что, — быстро-быстро зашептала Люся, — я спрячусь в шифоньер, а ты скажи, что меня дома нет. А то опять нам по душам поговорить не придется.

Лена и оглянуться не успела, как тонкая гибкая фигурка Люси скользнула в правое отделение шкафа, словно шкаф и куплен был для того, чтобы в нем прятаться. Лена, улыбнувшись, подумала, что Люся ведь старше всех в горкоме — ей уже двадцать восьмой год, а ведет она себя, как девчонка.

В комнату уже весело входил хорошо одетый мужчина средних лет, невысокий, но представительный. Небольшая, в меру, полнота придавала хорошо сложенной фигуре его приятную округлость. Волосы у Крутилина лежали волнистой шевелюрой, словно уложенные в парикмахерской, и были огненно-рыжие, а брови — черные, и это неожиданное сочетание шло к нему. Губы у него короткие, верхняя, чуть неровная, «бантиком».

Лучникова знала Крутилина, не раз встречала его и на партийных собраниях города.

Крутилин хотел поцеловать у Лены руку, но она отдернула ее.

— Очень рад, очень рад, Елена Михайловна, что вижу вас, так сказать, в домашней обстановке, — бархатным голосом говорил Крутилин и, подтянув на коленках брюки так, что выглянула дорогая шелковая резинка, мягко опустился на диван.

— А где же хозяйка этого прекрасного… гнездышка?

— Не могу вам этого сказать…

— А, понимаю: женские секреты. И когда же Людмила Васильевна вернется?

— Вряд ли скоро, — засмеявшись, ответила Лена. «Забавный дядя», — подумала она про Крутилина, уловив искреннее и, пожалуй, нарочито подчеркнутое изумление на его лице. — Юрий Алексеевич, вы никогда не были женаты? — вдруг спросила она.

— Был, — сразу став сдержанным, очень серьезно ответил Крутилин. Договорил он не сразу. — У меня в войну, в бомбежку, жена погибла.

Лена не ожидала этого. Она замолчала.

— Теперь вот снова жениться надо, — устало, словно о деле, сказал Крутилин.

Крутилин сам переменил тему разговора.

— Тяжело вам, девушкам, — посочувствовал он.

— Почему же?

— Да вот бегай, агитируй, женское ли дело? Вашей сестре нужно за собой присмотреть. Там маникюр, там педикюр, — Крутилин улыбнулся, заметив, как сбежались на Ленином лбу морщинки. — Прическа фик-фок, — Крутилин поиграл пальцами, а пальцы у него были тонкие и длинные. — Люсенька вот успевает, а вы нет.

— Мне и без прически хорошо, — вспыхнула Лена.

— Ой ли?

Крутилин вдруг придвинулся к Лене и не обидно, просто взял ее за руку.

— Не сердитесь на меня, Елена Михайловна, я старше вас, я шучу, — сказал он.

— Я не обижаюсь, каждому свое, — Лена осторожно высвободила руку.

— О чем я хотел просить вас, Елена Михайловна? Подействуйте на Люсю, ведь вы ей начальник.

Так уж бывало у Лены, что, несмотря на ее резкий характер, люди часто разговаривали с ней очень откровенно. Самых разных людей, которые были порою в два раза старше ее, девушка привлекала тем, что относилась к ним с искренним вниманием.

— В чем подействовать? — изумилась Лена.

— Верите ли, Елена Михайловна, я немного пожил на белом свете и почти уверен, что ни одна женщина не откажется… пойти со мною. Во всяком случае, многие женщины в городе хотели этого.

— Вот как? А я и не знала, что вы таким успехом пользуетесь. Оттого вы столько времени и перебираете? — усмехнувшись, спросила Лена.

— И перебираю. Знаете, я человек требовательный: я хочу, чтобы все по моему вкусу было: и цвет волос, и глаза, и фигура… И вот Люся…

— Цвет волос не подходит? — зло спросила Лена.

— Напротив, подходит, — улыбнулся Крутилин. — Но характер. Верите ли, Елена Михайловна. Это меня больше всего и задело! Я не пойму, ведь Людмила Васильевна не девочка. Ждет какого-то северянина. Ей двадцать восемь лет, будет тридцать пять — «мадам, уже падают листья». — Крутилин неприятно засмеялся. — Увядшая женщина, кому она нужна?

— Вам, кажется, тридцать пять? Вы тоже, — Лена помахала рукой, — «падают листья»?

— Я мужчина, помилуйте! Не смейтесь, Елена Михайловна, я совершенно серьезно. И к Людмиле Васильевне я отношусь с самыми серьезными намерениями. Я говорю: любой женщине я только намекни… А это на что похоже: водить дружбу с какими-то мальчишками… Я просто стесняюсь зайти в этот дом иной раз! Помогите выбить из Люси эту дурь, вот, ну-ну-ну, извините меня, вот это девчачество… Я знаю, вы серьезный человек…

— Это что же, ради спортивного интереса, чтобы не было ни одной непокоренной?

— Зачем вы так плохо обо мне думаете, Елена Михайловна? — вскинувшись, уныло возразил Крутилин.

— Простите, — смутившись, сказала Лена. — Но мне кажется, что и вы не правы. В чем вы упрекаете Люсю? Что к ней ходят товарищи? Что она не ищет себе срочно мужа? В вас просто говорит задетое самолюбие.

— О, конечно, Людмила Васильевна — женщина порядочная. И вы правы, — задумчиво сказал Крутилин. — Признаюсь, я сердит. Вчера я увидел Людмилу Васильевну на улице. Специально остановил машину. «Будете завтра, то есть сегодня, дома?» — спрашиваю. «Буду», — говорит. И вот пожалуйста. А вас она за сторожа оставила?

— Хорошо, я поговорю с Люсей… — тихо сказала Лена, подумав, что у Крутилнна, может быть, и вправду настоящее чувство к Люсе.

Когда Крутилин ушел и на дворе за ним звякнула щеколда калитки, а потом зашумела, отъезжая, машина, Люся вылезла из шкафа, растирая онемевшие икры.

— Ох, все болит! Но ты представить себе не можешь, Леночка, до чего неприятно, оказывается, слушать, когда про тебя такое говорят. Дурь, девчачество — скажите!

— А зачем кружишь человеку голову? — сердито заметила Лена. — Назвалась вчера на свидание, значит хотела человека видеть, и нечего прятаться.

— Вчера хотела, а сегодня расхотела.

— Ерунду делаешь, Люся!

— Ну хорошо, в другой раз прятаться не буду, даю тебе слово! В другой раз я его просто не приглашу.

— Останешься верна своему «Северному оленю»? — одобрительно улыбнулась Лена.

— Самоуверенность его не нравится, вот что! — беззлобно сказала Люся.

— А мы с Чирковым вместе шли, — задумчиво проговорила Лена.

— А-а, — протянула Люся.

— …И поругались.

— Ну и что из этого? — уже бойко спросила Люся.

— Ничего! — с отчаянием сказала Лена. — Люся, но ведь он направляет жизнь стольких людей. Ну хорошо, я тогда оказалась сильной. А эта девушка — помнишь, я тебе рассказывала — ожидала его. Как знать, что будет с нею.

— Ну, а тебе что? — спросила Люся. — Наплюй на него — и все.

— Наплюй! Ничего ты не понимаешь, Люсенька…

Рассказать в горкоме партии о Чиркове?.. О том, что она думает: не должны такие люди быть в руководстве городом. А чем она это докажет? Рассказать про тот вечер… Нет! Это было бы слишком смешно и мелко… Во всяком случае, Лена не сможет говорить об этом.

Разговор с Люсей не успокоил, а еще больше растревожил Лену. И все-таки девушка охотно осталась ночевать у Зайцевых, чтобы не оставаться одной со своими думами, с сомнениями.

— Лена, как насчет внештатных инструкторов с узла транспортного? — спросил на другой день Соболев Лучникову, когда она, придя в общую комнату, нервно бросала на вешалку шубку и вязаную шапочку.

Оказалось, Лена вчера совсем забыла об этом.

— Извини, Игорь, — просто, с тревогой сказала она.

Но Игорь вовсе не собирался извинять Лучникову.

— Вот это новости! — сказал он. — Как же так забыла? А я у Пурги вчера был, интересное он дело нам посоветовал. Ты зайди ко мне, расскажу.

С первых дней работы Соболева секретарь горкома партии Пурга отнесся к нему, как к одному из многих людей, с которыми предстоит вместе работать. По долгу службы встречался с ним, советовал, помогал.

Инициативу кабельного завода — послать в Озерненское строительное управление партийную бригаду для проверки и помощи — Пурга принял хорошо, хотя и удивился прыти нового секретаря горкома комсомола. По настоянию Соболева такие бригады были созданы и на нескольких других предприятиях города.

Через несколько дней Пурга при Соболеве позвонил в Озерную секретарю партийного комитета Болотниковой, недавно вернувшейся из поездки в область, и, узнав, что по материалам бригады ничего не делается, сказал ей:

— А для чего же вы проверяли, чтобы время затратить да под сукно бумажку положить? Нет, брат ты мой, Анастасия Петровна, так не годится. — Он долго слушал, что возражала ему Болотникова, наконец проговорил: — Так вот, Анастасия Петровна. Разработайте план мероприятий и, если сами не сможете что-либо сделать, заходите в горком ко мне! Вот все вместе и придумаем, что надо. Завтра передашь план? — Пурга подождал, пока Анастасия Петровна хорошенько обдумает срок. — Послезавтра? Договорились.

А вчера Пурга, узнав, что Соболев очень удручен множеством замечаний на комсомольской конференции и тем, что он не знает хорошенько, как ему быть, как познакомиться решительно со всеми организациями, посоветовал провести актив по росту комсомольских рядов, а к подготовке его привлечь побольше комсомольцев.

— Очень хорошо, очень хорошо, если активисты побывают друг у друга в организациях. Они материал нагребут горячий, о самом главном тебе расскажут. Со стороны ведь виднее! Прекрасный материал будет на актив.

Вот почему Лучникова на другой день снова прибежала, как неуважительно выразился о ней про себя Федор, в узловой комитет.

Она попросила Федора познакомить ее с лучшими комсомольцами, которых можно пригласить на помощь в горком.

Федор познакомил. Их было человек десять. Лена записала фамилии и подробно расспросила, какая общественная работа кому нравится.

На другой день Валя Кузнецова позвонила Федору и сказала, что комсомольцев надо прислать в горком, но Федор особого значения этому не придал, даже не передал товарищам приглашения.

Рудакову позвонил Соболев и попросил его прийти в горком.

В горкоме Федора поразила необычность обстановки: трещали телефонные звонки, в горком то и дело входили люди: молодые рабочие в спецовках, шустрые, смеющиеся студентки в простеньких платьицах, с живыми, бойкими глазами, которым все нужно; вежливо постучав и осведомившись, можно ли войти, появлялись молодые служащие. А в секторе учета Люся Зайцева разговаривала с ремесленником, прижав головой к плечу трубку, одним глазом заглядывая в зеркало и виртуозно перебирая карточки.

Перекинувшись шуткой с Валей Кузнецовой, Рудаков сунул голову в кабинет Соболева и спросил:

— Можно?

— А как же, обязательно можно! — подписав что-то, ответил Соболев с незначительной на первый взгляд полуулыбкой.

Соболев говорил остроносой девушке в котиковой шубке — комсомолке из банковской организации:

— Так вот вы какая.

— Почему вызвали именно меня? — спросила девушка.

— Мы со многими знакомимся сейчас. Мне про вас говорили, как про серьезного, вдумчивого человека. У вас ведь высшее образование?

— Да.

— А вы какую-нибудь общественную работу ведете в своем коллективе?

— Нет, раньше вела, — решительно сказала Зюзина, — а сейчас у меня муж, ребенок. — И, словно предугадав новый вопрос секретаря горкома, торопливо пояснила: — Мой муж Зюзин — директор учительского института.

— Знаю, — сказал Соболев. — Мы сейчас хотим послать во все организации большое количество активистов.

— Как во все организации? — удивленно переспросила Зюзина.

— Да. Около сорока человек пойдет. Хотим, чтобы сами комсомольцы помогли нам узнать, почему скучно живет молодежь. Потом, может быть, с активом обсудим положение дел в организациях.

— Ну что же… Если это получится, — в голосе Ани появилась деловитость.

— У вас сынишка или дочка?

— Сын, — с гордостью сказала Аня.

— И с кем же он остается, когда вас дома нет?

— С мамой. У меня мама по хозяйству все делает. Вы знаете, — оживилась Аня, — мы даже с мужем на днях о комсомоле разговаривали. По-моему, мы просто не используем своих возможностей!

Игорь улыбнулся: он думал точно так же.

Молодая женщина, которая сидела перед ним, была полна сил и здоровья, спокойной гордости за свою жизнь, за свою семью. А часто ли она смотрит дальше своих комнат, дальше своего рабочего стола?

— Так как же вы относитесь к тому, чтобы принять участие в работе горкома? — Соболев помедлил, вглядываясь в тонкое румяное лицо молодой женщины.

— А что я должна делать? — робко спросила Аня.

— Например, съездить на кабельный завод. Мне кажется, что лучше вас там никто не справится. — Игорю хотелось, чтобы молодая женщина поверила в свои силы.

Аня Зюзина растерялась, но согласилась.

— Тогда приходите сегодня вечером на инструктаж! — радостно сказал ей Игорь и, когда молодая женщина прошептала «да», обратился к Рудакову:

— Ну, здравствуй еще раз, Федор!

В это время шумно вошел Женя Картавых, внештатный заведующий физкультурным отделом, коренастый парень в суконной рубашке на застежке «молния».

— Слушай, Игорь, я же не умею рисовать, — возмущенно говорил он Соболеву, потому что тот поручил ему завести наглядный лист учета физкультурников по организациям и повесить этот лист в общей комнате.

— Да ты не кипятись: мы уже пригласили художников-общественников из строительного техникума, они и нарисуют.

— Ну ладно… Впрочем, это очень хорошо! — успокоился Женя и снова шумно удивился: — А-а, товарищ Рудаков, здесь у меня как раз к тебе претензии. На кросс почему твои комсомольцы не вышли? Спортивный зал какой хороший в узловом клубе, а спортивные секции на узле не работают. Организовать людей не можете с вашим инструктором по физкультуре, что ли?

— Организовать что, это чепуха. Спортинвентаря нет, вот, — ответил Рудаков.

— Ну, знаешь… — возразил Соболев и замолчал, подыскивая слова.

В паузу бурей ворвался Картавых:

— Федор! Машинисты у вас по две тысячи получают и лыжи за пятьдесят рублей не могут купить или тапочки за тридцатку? Понятно, когда речь идет о людях низкооплачиваемой профессии. Лучше ведь иметь свой личный инвентарь!

Безразличие вдруг точно смыло с лица Рудакова.

— Да мне об этом никто не говорил. Чего вы меня упрекаете? — вспылил он.

— Еще вот что, — настойчиво сказал Соболев. — Тебе ведь Лучникова говорила, что актив готовим, чтобы стоящих комсомольцев в горком прислал?

— Говорила.

— Ну и что же ты?

— Не успел прислать. Да что вы, в самом деле, придираетесь. Вам хорошо в горкоме сидеть! С бумажками работаете, а не с людьми. Вы лучше смотрите, чтобы у вас такие случаи не повторялись, как с моей сестрой.

— Слушай, Федор, — Игорь сказал с особым душевным порывом, — слушай, Федор, ты ведь некрасиво, нетактично себя ведешь.

— Подумаешь! А Силин у вас тактичный? У меня тоже самолюбие есть. Вчера звонит мне по телефону: «Разлагаешь народ», — говорит.

— Правильно говорит! — твердо сказал Соболев. Он знал несколько случаев, когда комсомольцы узла вели себя грубо и нахально, еще хуже, чем их секретарь. — Чему у тебя комсомольцы учатся: как не нужно обращаться? Дисциплину ты не признаешь. Горком для тебя ничто. Смотри, останешься с одним своим самолюбием.

— У меня перед женитьбой с Эммой тоже разговор о самолюбии был, — вдруг засмеявшись и поглядывая на Рудакова, сказал Евгений. Жена его была известная в городе артистка. — Рассказать? — И, не дожидаясь ответа, он стал рассказывать: — Я ей говорю: «Женился бы я на тебе, Эммочка, да ты артистка знаменитая, не скажут про меня люди: «Вон Евгений Картавых пошел», а скажут: «Муж артистки Картавых… шествует».

— Ну, а она что? — заинтересованно спросил Соболев.

— А она говорит: «Много дураков видела, а такого вижу в первый раз. И вообще самолюбие, — говорит, — пережиток».

— Это правильно, — согласился Рудаков.

— А ты сам? — живо обратился к Федору Соболев. — Тебя поправляют, а ты щетинишься, бузотеришь. Ты же представляешь, как нам люди нужны! Ведь не хочешь же ты, чтобы у нас здесь не жизнь была, а так… застой какой-то?

— Нет, застоя не хочу, — серьезно сказал Рудаков.

Подготовка актива захватила Соболева так, что он целую неделю только и занимался с молодежью, которая проверяла организации. Были активисты, которые все перепутали, другие поверили на слово секретарям, а нашлись товарищи, которые просто не явились по вызову горкома, таких приглашали прямо на бюро.

В день актива Соболев, наверно впервые за всю неделю, вовремя пришел домой пообедать. Соболевы были женаты четыре года, но у Игоря сохранилось ощущение новизны счастья, возникшее в первый год женитьбы.

— Томусенька, милая! — сказал он жене, которая радостно бросилась ему навстречу.

Оказалось, что рисовая запеканка подгорела, потому что Тамара, не ожидая к обеду Игоря, плохо смотрела за ней. Улыбаясь, Тамара поставила на стол суфле из сливок, варенья и сухих фруктов, которое очень любил Игорь.

Вьющиеся темно-каштановые волосы Тамара сегодня заплела в две недлинные толстые косы и подняла вверх, они лежали витым кокошником, украшенные золотыми искорками выбившихся волосков. Серые глаза под широкими разлетистыми бровями иногда смотрели строго и задумчиво — она все-таки немножко сердилась на Игоря.

Игорь невольно улыбнулся, взглянув на жену. А потом, ухватившись руками за притолоку, он подтянулся на руках.

— Ой, да! Крутилин про тебя спрашивал. Жалеет, что ты ушел с завода, говорит, что уже соскучился по тебе.

Всего лишь два месяца назад, до того как Игоря, молодого коммуниста, избрали секретарем комсомольского горкома, он работал в гараже на молочном заводе, на том же самом, где работала Тамара. Посмотреть на нее, женственную и простую дома, и не подумаешь, что это всеми уважаемый молодой инженер.

— Вот как! — иронически сказал Игорь. Он не любил директора молокозавода за то, что тот был хорошим дельцом и не очень искренним, ему казалось, человеком.

— Он у нас в цехе был. Говорит: «Хочу вашего мужа повидать, узнать, как он себя чувствует теперь…»

— А я чувствую себя, представь, очень хорошо, — живо сказал Игорь. — В горкоме меня радует больше всего знаешь что? Люди прямо говорят, чего они хотят… — Игорь вдруг запнулся. Он почувствовал, что сфальшивил. Разве он уверен в правдивости Гриши Силина? А Зоя Грач? Игорь с горечью сказал: — Только бесхозяйственности, разболтанности много. С дисциплиной плохо.

— А чему ты удивляешься? — с возмущением откликнулась Тамара. — Наталья Петровна, ну посудите, чему он удивляется?

Наталья Петровна, за минуту перед этим вошедшая в комнату, ничего не сказала, только качнула головой.

— Вот у нас во дворе, — продолжала Тамара, — Перепелкиных сынишка десяти лет, а такой хулиган — ужас!

— Да… — рассеянно согласился Игорь, думая о том, что он всегда чувствовал свою ответственность за таких вот хулиганов, а теперь эта ответственность стала обязанностью.

— Тамара, скажи, ты веришь в меня? — порывисто спросил Игорь.

— В тебя каждый поверит, — убежденно ответила Тамара.

Игорь молча посмотрел на Тамару.

— Да, к тебе тут заходил этот… большой, губастый, как его? Ну, сосед. Такой. — Тамара подняла руку и показала, что сосед был очень высокого роста. — Ну, рабочий.

— Миша Корнюхин? Зачем?

— Откуда мне знать? Вот еще!

Было у Тамары к рабочему человеку неуловимое отношение, которое Игорь никак не мог понять. Тамара, комсомолка и молодой инженер, на заводе держалась с рабочими очень просто. Надо было видеть, как она хозяйски распоряжалась в цехе. Тамара гордилась многими рабочими своего цеха — хорошими производственниками, и в то же время часто можно было слышать, как Тамара отзывалась о ком-нибудь: «Обыкновенный рабочий», — так что становилось обидно за того, о ком она говорила.

Игорь не мог найти названия ее отношению к рабочему человеку и не мог понять, откуда оно взялось. Может быть, от семьи? Родители Тамары жили в областном городе и, правда, свысока смотрели на простых людей. Игорь пытался спорить с женой, но она эти споры не поддерживала.

— Тамара, приходи сегодня на актив, — попросил Игорь.

— Мне бы очень хотелось, Игорек… но мне сегодня стирать нужно, я уже белье замочила.

Игорь знал, что просить Тамару отложить стирку бесполезно, и пожалел, что Тамары не будет среди городской молодежи, которая соберется сегодня в конференц-зале учительского института.

Пообедав, он сразу же убежал в горком. Там еще были дела, а ровно в семь в широком институтском коридоре девушка, регистрирующая подходивших на актив комсомольцев и приглашенных старших товарищей, показала Игорю списки: триста шестьдесят человек. Игорь весело кивнул головой. Активисты свое дело сделали, собралось больше людей, чем бывало на любом из прежних активов, хотя те и начинались с часовым опозданием.

— Опоздавших регистрируйте отдельно, — сказал Игорь девушке.

Через несколько минут Игорь уже стоял на убранной знаменами и цветами сцене конференц-зала. Быстро умолкал молодо и весело гомонящий зал. После обычной формы доклада, сколько человек должно присутствовать, сколько явилось и не явилось и что известно о неявившихся, Игорь предложил открыть собрание. Проголосовали «за». В президиум комсомольцы выбрали и Бориса Исмаиловича Чиркова. Лену удивила подчеркнутая любезность Чиркова.

— Товарищи, как выполнено решение прежнего актива, расскажет товарищ Ольбина. Спокойно, товарищи, — объявил Соболев и сел.

Маша Ольбина — молодая женщина, с крупным, очень энергичным лицом и с черными мужскими бровями. Лена симпатизировала ей, хотя часто и расходилась с нею во взглядах.

Маша вышла на трибуну, казалось, невозмутимая, но Лена хорошенько не видела ее лица: Маша встала боком к президиуму и чуть отвернулась от него. Информацию сделала короткую: комсомольские собрания по-прежнему редки, да и те молодежь посещает неохотно, потому что на собраниях всегда дежурные вопросы — о социалистическом соревновании да об учебе.

Соболев встал, оглядел притихшую молодежь.

— Как примем такую информацию?

Зал напряженно молчал. Кто-то крикнул:

— Оттого и не сообщала, что никогда не выполняете!

— Что говорить: опять то же будет!

— Наказать за неисполнение! — раздалось в задних рядах после того, как кто-то засмеялся, и зал затих, напряженно и сердито ожидая.

Соболев спросил:

— Кого наказать?

— Горком!

— Разве только горком должен выполнять решения, а не вы, товарищи комсомольцы? По-моему, это и вас касается! А горком помогать, контролировать должен!

Игорь вдруг вытер лоб рукой. Нечаянно тронутая, на лоб упала черная закрутившаяся прядь волос.

— Товарищи, давайте так сделаем! Назначим срок, и в этот срок чтобы выполнить решения и августовского и сегодняшнего актива. Горком обещает вам проконтролировать это!

— Нет возражений! — раздалось несколько голосов.

Лена, переглянувшись с Соболевым, встала и объявила, что доклад сделает товарищ Соболев.

Соболев вышел на трибуну.

Лена потянулась к графину напиться, но Чирков сам налил ей воды в стакан, подал. Потом, достав из кармана точилку, начал спокойно чинить карандаш и снова искоса посмотрел на Лучникову. Она, взволнованная необычайной подготовкой необычного актива, одетая в синий шерстяной костюм, который очень шел к ней, была особенно хороша сегодня.

«Странный он человек», — думала Лена, видя, что Чирков нервничает. Он то поднимал глаза и косил их на Лену, то снова опускал жгуче-черные короткие ресницы. Лене приятно было, что Чирков не спокоен. «Неужели для нее все прошло!» — думал в это время Борис Исмаилович. Он встретил Лучникову в коридоре, и она строго ответила на его одинаково приветливый для всех поклон. Сейчас она словно не замечала его, а в то же время была так оживлена! Это Чирков видел по алому румянцу на ее щеках. Чувствовал он это и по медлительным, но полным внутренней энергии движениям Лены, когда она то подвигала к себе бумагу, то сжимала свои беленькие хрупкие пальцы.

Когда Соболев вышел на трибуну, Чирков заинтересованно посмотрел на него.

— Товарищи! — сказал Соболев звучным низким голосом и молча, выжидательно посмотрел.

А по залу уже пробежал назойливый гул — шумок. Многие еще помнили, как Петрунин, прежний секретарь, как и все незадачливые докладчики, даже на самых скромных будничных заседаниях ухитрялся пускаться в длиннейшие экскурсы из области всем известных всесоюзных достижений и из международной политики, чтобы хоть чем-нибудь серьезным прикрыть незнание существа дела, о котором идет речь. Этого же ожидали и сейчас, и поэтому многие ребята и девчата стали раскрывать книги, переговариваться.

Лучникова постучала карандашом о графин с водой, легкий звонкий звук на секунду утихомирил присутствующих.

Игорь заговорил о том, что в нашей молодости комсомольская жизнь должна быть самой замечательной жизнью, самой интересной. Всегда ли так бывает в Павловске? Нет! Разве можно после этого удивляться, что есть юноши и девушки, которые не хотят идти в комсомол?

Смело, искренне, не по-шаблонному говорил Соболев. Взять молодых строителей из Озерной. Игорь подробно рассказал о них. Как нужна им дружеская помощь! А они даже не знают, что комсомол может что-нибудь сделать для них.

Зал неожиданно затих. Лена слышала, как кто-то кому-то сделал замечание, в задних рядах шикнули. Лена не сводила взгляда с лица Игоря. Он, по обыкновению акцентируя слова, говорил ясно, сжато. Игорь хмурился, и в низком, юношески солидном и рокочущем голосе его звучали требовательные, но покоряющие нотки.

— Позирует, — прошептал Чирков, наклоняясь к Лене.

Лена чуть усмехнулась и отрицательно покачала головой.

Уже час длился доклад, но собравшиеся не выражали нетерпения. Ведь говорилось об их организациях, о них самих. Молодых людей Соболев заставлял думать, им подсказывал ответы на вопрос о том, что нужно, чтобы жизнь в комсомоле бурлила.

Игорь раскритиковал организацию «Заготзерно», из которой недавно ушел комсомолец Пятков потому, что дела для него в организации не нашлось, досталось и комитету пивзавода, который поставил себя так, что с членами комитета не считаются ни комсомольцы, ни администрация.

Сначала после доклада желающих выступить не было. Все словно выжидали. Доклад был необычен своей прямотой. Вывод Соболев сделал такой: рост в городской организации плох потому, что она перестала притягивать к себе молодежь.

Но очень скоро ораторы стали один за другим взбегать на трибуну. Они тоже говорили прямо, и смело, и очень требовательно о том, что горком должен не забывать, что он существует для них, для комсомольцев, а не для себя и не для бумаг; что, конечно, комсомольцы и сами должны быть инициативны.

— Может быть, мы хотим свалить свою вину на горком? — возмущенно спрашивал маленький комсомолец с круглым лицом. — Но нужно, чтобы нас не то чтобы проверяли, а чтобы мы знали, что, если у нас горит хотя бы маленький огонек, в горкоме его, этот огонек, видят. Случись что у нас — и старшие, более опытные товарищи придут к нам на помощь. Нет, мы понимаем, что и мы виноваты. Так давайте же пересмотрим свое отношение к комсомольским обязанностям и сделаем это не откладывая: с завтрашнего дня!

Секретарь комсомольской организации артели «Ударник» выходил на трибуну вразвалочку, он упрекнул Соболева и Лучникову в том, что два года никто из секретарей горкома не был у них. Перед активом к ним заглянул какой-то неизвестный в артели до сих пор товарищ и ушел, ничего не сказав.

— Товарищ Литвинов, но ведь не вы одни у нас! В городе девяносто девять организаций, мы с Лучниковой при всем желании не могли побывать везде! — громко перебил его Соболев.

— Понимаю, — не сразу недовольно отозвался Литвинов. — Только вы не перебивайте меня. И если хотите знать, мы вот что хотим. Вы присылайте к нам, пожалуйста, людей, которые, вот как сказал сейчас товарищ, постарше, то есть не возрастом постарше… а вообще помочь могут в чем-нибудь. — Литвинов вдруг заговорил страстно, едва сдерживая рвущийся в зал голос, о формализме в работе и стал приводить новые, неизвестные еще до сих пор работникам горкома примеры.

Актив затянулся. На трибуне появилась беловолосая девушка в красной шелковой блузке. Широким движением маленькой руки она отбросила назад упавшую прядь белых волос и смело посмотрела на президиум, потом обернулась к залу, и тотчас глаза у нее сощурились.

Лена, задумавшись о том, что всегда считала Литвинова довольно равнодушным пареньком, а он оказался совсем не такой, не слышала, как Соболев объявил, кто будет выступать, и, наклонившись к Силину, который, вытянув вперед голову, сидел рядом с нею в президиуме, спросила, откуда эта девушка. Силин ответил, что, кажется, Цылева, с кабельного завода.

Лена снова отвлеклась записками и подняла голову, лишь когда Цылева говорила:

— Ну только мы должны критиковать и работу товарища Соболева.

Лена очень пожалела, что не слушала прежде. Она видела, что девушка вдруг растерялась, но тут же овладела собой, только быстро потерла щеки.

— Вот товарищ Соболев был у нас на заводе. Мы все обрадовались. Ну, думаем, приехал новый секретарь, теперь все изменится. Только Соболев приехал и уехал, а что изменилось? Ничего!

Соболев нахмурился.

А голос Цылевой звучал еще громче:

— У нашего Куренкова точно дубинка в руках: с одной стороны написано «рост», а с другой — «взносы», и вот он машет ею то в одну, то в другую сторону. А о существе работы он не думает. А молодежь ведь такая: если будут проходить мимо ее нужд, — может быть, очень личных! — она будет оставаться пассивной. Вот у нас на заводе полно недостатков! Знает об этом Куренков? Знает! Молчит? Молчит! А по-моему, пока руководитель не возьмет себе за правило не проходить мимо недостатков, — ну, ни мимо одного! — из него не получится настоящего комсомольского руководителя. И хорошая русская поговорка такая есть: «Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу».

Я знаю, товарищи, что в некоторых организациях ни собраний почти не бывает и, значит, ни решений, ни планов работы. А вот у нас Куренков написал недавно двадцатипунктное решение, а толку столько же! Я ему говорю: «Ты, Павлик, себе эти решения вместо рушников на стену приколи, пусть висят!» А он обижается!

Я предлагаю, товарищи, создать такой контрольный орган, в котором участвовали бы все по очереди комсомольцы, который бы просто судил плохих руководителей!

Соболеву не часто делали замечания. А когда делали, он переносил их очень болезненно. Он с неприязнью проводил взглядом Соню, когда она, медленно и оглядываясь, словно жалея, что приходится покидать трибуну, уходила в зал.

В перерыве Игорь столкнулся с Павлом Куренковым.

— А-а! Игорь! Ну, как себя чувствуешь?

— А что?

— Да вот… критикуют!

— Неважно, честно говоря!

Прозвенел звонок, возвещавший, что кончился перерыв.

— Ну, потом поговорим, сейчас некогда, — заторопился Игорь. — Вот что. Я посмотрел регистрационные списки, меньше всего комсомольцев от вас пришло, а ведь у вас самый большой завод! Ты разберись завтра с секретарями, почему так? Наказывать надо за недисциплинированность! Самым строгим образом будем действовать.

И после того как кончилось собрание, Соболев снова объявил, что все неявившиеся на актив комсомольцы приглашаются в горком на очередное бюро, опоздавшие — на комитеты для объяснения.

— Что скажешь, Леночка? — обратился он к Лучниковой, когда все встали.

— Все хорошо, — ответила Лучникова.

Пронзительные зеленые глаза ее горели. «А критика была правильная, в нашей жизни всякое бывает, ты не расстраивайся», — говорили они Соболеву. Игорь понял этот взгляд. «Я расстраиваюсь… не очень», — хотел сказать он Лене, но в это время заметил, что Борис Исмаилович собирается уходить, и заторопился к нему.

Легче стало у Соболева на душе после взгляда Лучниковой, поэтому и к Чиркову Соболев подошел с взбудораженным и даже, пожалуй, со счастливым выражением лица.

— Понравилось, Борис Исмаилович?

Чирков долго молчал. Только в раздевалке, заправляя перед зеркалом шарф, искоса взглянул в лицо новому секретарю горкома и ответил:

— Горяч ты, Игорь Александрович. Похоже на то, что до тебя тут никто и не работал. Немного ты, это самое, переборщил, переборщил… Вдруг нашумишь, а дела не сделаешь, тогда нескромно получится.