Комсомольский комитет

Глава 5

Весна врывалась в горком сквозь открытые форточки свежим весенним воздухом, ветром, звуками помолодевшей улицы.

Наталья Петровна в этот день наломала разбухших березовых почек и приготовила настой, который она любила втирать в поясницу, когда в сырую погоду у нее начинались боли. Она отнесла этого настоя соседу, мужу своей подруги.

В хлопотах Наталья Петровна забывалась, ведь она замечала, что вот уже месяц Игорь и Тамара почти не разговаривают друг с другом. Наталья Петровна пыталась заговорить с Тамарой, узнать от нее, в чем дело, но та грубо ответила ей:

— Ах, отстаньте от меня, ради бога! Спросите у сына, может быть, он вам пожалуется!

Но Игорь не жаловался. Хотя иногда ему хотелось рассказать все матери, не создавать в доме этих мучительных, тревожных загадок. Но что он будет рассказывать? Глупую, грязную сплетню? Игорю казалось, что он взрослее и выше этого. О Тамаре все труднее было думать, Игорь чувствовал, что не понимает ее и любит. Эти дни размолвки становились все невыносимее. Иногда Игорь сердился. И Тамара, наверное, все-таки любила Игоря, если каждый день с молчаливой ревностью следила, где и с кем бывает он.

В коридоре Игорь встретил Лучникову, на мгновение ему стало неприятно, словно Лена была виновата в том, что случилось. Если бы Игорь в эту минуту взглянул на девушку, он увидел бы испуг и недоумение в ее зеленоватых, пронзительных глазах.

Лена видела, что Соболев замкнулся, и у нее было такое ощущение, словно ей чего-то стало не хватать, словно не светлее, чище, а мрачнее стало вокруг. Что-то удерживало Лену от расспросов. Может быть, она заметила, что Соболев избегает разговоров с ней. Но Лена Лучникова так верила в дружбу с Соболевым, большую и чистую, что не могла заподозрить ничего дурного.

— Товарищи, а ведь сегодня первое апреля! — вдруг, вспомнив и улыбнувшись, сказала Лучникова, входя в общую.

— Да, — сказала Зоя Грач. Она и сама любила этот день — день весенних шуток, веселых обманов.

Часов в двенадцать Лена Лучникова вдруг подмигнула Зое Грач и Силину, сняла телефонную трубку и назвала номер Соболева — прикрыла трубку папиросной бумагой.

— Это из лесного техникума звонят, — сказала она, облокотившись о стол, и дразнящими глазами смотрела куда-то мимо товарищей.

В эту минуту Лене казалось, что она сейчас скажет что-то такое, на что Соболев ей ответит так же хорошо, как прежде, и объяснятся и тревога, и боль, и недоговоренность. Да ведь этого и не может быть — недоговоренности между нею и Соболевым.

— Мне дали очень серьезное поручение, товарищ Соболев, — говорила Лена, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в телефон. — Комсомольцы меня просили узнать, почему вы, товарищ Соболев, все время такой, что к вам… ну, ну… подойти страшно, ну, точно вы лягушку проглотили?

В общую заглянула Валя Кузнецова. Она широко раскрыла глаза, увидев, что Лучникова почему-то говорит в телефон через папиросную бумагу, а когда поняла, в чем дело, то громко рассмеялась и убежала. Мягко, чуть гулко прозвучал и рассыпался в горкоме ее легкий, беззаботный топоток.

Соболев не стал отвечать Лене и положил трубку. Валя Кузнецова обежала все комнаты.

— К Соболеву на совещание! Срочно, срочно! — звучал ее голосок, и казалось, что даже веснушки стали ярче на круглом, по-прежнему удивленном маленьком лице.

— Ну что же, надо идти, — сказал Силин и поднялся, забирая с собой объемистый блокнот.

Зоя Грач улетела из общей, словно ее ветром выдуло. Простучала по коридору каблучками Люся Зайцева.

— Что, товарищи? — изумленно спросил Соболев, когда горкомовцы собрались у него в кабинете.

— А совещание? — и все посмотрели на дверь, точно сквозь нее можно было увидеть Валю, которая, наверное, сейчас сидела на своем обычном месте, в приемной у машинки.

Но веснушчатая смеющаяся Валя как раз в эту минуту заглянула в кабинет и тотчас скрылась.

— Все-таки это безобразие, — вспыхнув и побледнев от злости на эту девчонку, сказал Силин.

Соболев вдруг громко расхохотался — первый раз за много дней. Нажав кнопку звонка, он сказал Вале, снова появившейся в дверях.

— Больше так не делайте. — И повернулся к Силину: — Да брось, Гриша, ну что ты волнуешься…

— Я не волнуюсь, я взбешен, вот что!

— А впрочем, тебе, наверное, хочется, чтобы мы были серьезные и надутые… как… индюки?

— Ничего я не хочу. А только, если нас выбрали в горком, надо работать, а не детскими шуточками заниматься.

Соболев поморщился.

— Детей здесь нет, Григорий. Только и чиновниками в комсомоле не надо быть, а как же!

Игорь заговорил о делах. Летом в городе предполагалось провести молодежный фестиваль.

Апрельские шутки словно придали смелости Лене. «Вот сейчас и спрошу, — думала она, — ну почему Игорь стал относиться ко мне плохо?»

Игорь говорил, что перед фестивалем надо будет, чтобы работники искусства прочитали лекции по культуре. Лена возражала: такие лекции надо прочитать до фестиваля, а перед ним собрать активистов, только никаких решений на этом собрании не принимать, а организовать продажу цветочных семян, создать отряды по озеленению города да пригласить художников-модельеров, чтобы показали молодежи хорошие модели платьев и костюмов, и работников ателье, чтобы принимали у комсомольцев заказы тут же.

Когда совещание кончилось, Лена задержалась в кабинете Соболева, а он вдруг прямо и робко спросил:

— Ты не все сказала, Лена?

— Нет. Это личное.

— Хорошо, — сказал Игорь и снова старался спрятать от Лены серые посуровевшие глаза.

— Ты странный стал, Игорь, — и по тому, как Игорь обеспокоенно тронул что-то на столе, Лена поняла: не ошиблась в своих предположениях. — Я даже хотела зайти домой.

— Ты лучше не приходи!

— Почему? — изумилась Лена.

Игорь, встав и отойдя к окну, вдруг понял: мещански и очень глупо прозвучали его слова. Но уж начал клубочек разматываться.

— Ты понимаешь, — прислонясь лбом к стеклу, проговорил он. — Какие-то были разговоры. Тамара приревновала меня к тебе. Кто-то что-то сказал…

— Что сказал? — с упрямой настойчивостью, с легкой и придирчивой, но готовой тут же улететь досадой спрашивала Лена.

— Про нас с тобой. Что у нас с тобой какие-то отношения, которые могут оскорбить Тамару как жену.

— Не может быть! — но голос Лены все-таки зазвенел и дрогнул.

В это время распахнулась дверь, и вразвалку вошел Рудаков. Он огляделся, как будто первый раз был в этом кабинете с кумачовыми гардинами, с цветами на окнах. Игорь обрадовался: ему трудно было с Леной, он не знал, что ей сказать, и не хотел говорить всего, что было у него на душе.

— Здравствуйте, — проговорил Рудаков. — Я не помешал?

— Нет, ничего! — откликнулся Соболев. Он помедлил, потом размашистыми шагами подошел к Рудакову и крепко сжал его руку. — Что у тебя, Федя?

Пока Соболев с Рудаковым говорили о делах, из-за которых Рудаков пришел к Соболеву, Лена молчала. Она встрепенулась, только когда Федор спросил:

— А ты очень веришь в людей, Игорь?

— Ты спрашиваешь, верю ли я в людей? — думая о чем-то своем, заговорил Игорь. — Я верю в то, что человек может быть так прекрасен, как ничто на свете не бывает. Иногда думаешь: пройдет сто лет… И кто-нибудь пожалеет, что не родился в наше время, не видел романтики молодого коммунизма, как мы, мальчишками, жалели, что не родились в гражданскую войну.

Лена слушала этот разговор со смутным, непонятным ей чувством. Когда ушел Рудаков, она сказала возмущенно:

— Говоришь-то ты красиво, Игорь. А разве ты не мог… чтобы Тамара все поняла, правильно поняла? Ты не мог? — Лена вдруг опустила голову. — Конечно, тот случай. Помнишь, в кабинете, вечером? Еще месяц оставался до Нового года. Да, помнишь, конечно! Но ведь у нас же ничего. Ведь мы же честно поступили?

Лена гордо продолжала:

— Я не зайду к тебе! А к Тамаре зайду обязательно. Игорь, хочешь обижайся, хочешь нет, а я не верю, чтобы Тамара в самом деле думала так. Да и зачем оставлять все это на моей ли душе, на ее ли?

Игорь молчал.

— Так ты не хочешь, чтобы я поговорила с ней?

— Нет! Лена, она… ты не представляешь, в ее душе сейчас происходит целая буря. Но уж если что взбредет ей в голову! Последний разговор был так похож на то, что называется скандалом.

— А я все равно… — Лена не договорила и тяжелыми шагами, словно боясь, что ее удержат в кабинете, вышла из комнаты.

Она бежала по коридору и не заметила, как очутилась в общей. Здесь было много студентов, и Лена приостановилась в дверях: «Зачем они здесь? Да, ведь сегодня редколлегия фотоокна «За боевые комсомольские организации».

— Здравствуйте, — громко сказала Лена, проталкиваясь к своему столу. «А наша дружба, Игорь, разве это плохо? Об этом можно как-то говорить?» — мысленно разговаривала она с Соболевым.

— Постойте, секретарь! — обратился к ней худой длинный юноша в очках. Он начинал писать яркими красками название окна «С добрым утром, комсомольцы города!». Он смотрел на Лену серьезно и покраснел. Через минуту он назвал Лену «товарищ Лучникова», а потом смутившись, просто «Леночка». Он интересовался, как Лене нравится подбор красок, расположение букв, название и все остальное.

— Нравится, — улыбнувшись, сказала Лена.

— Коля жить не может, если его не похвалят, — пропищал девичий голос. На Лену смотрела студентка с длинными косичками. Бесстрашное круглое лицо и нос кнопкой. — А отчего вас так много, товарищи?

— Мы просто так пришли. Нам уйти? — огорченно проговорила девочка.

— Нет, зачем же, — Лена просматривала фотографии.

В окне будет и уголок сатиры: вот мчится на лекцию вечно опаздывающий студент, вот Галя Воробьева, которая окончила пединститут, но предпочла не работать, а жить за мужней спиной, бредет по улице, протирая кулаком глаза.

— Ой! — вскрикнули Инна и Роза Птицыны из лесного техникума.

Они уронили у Коли баночку с краской. Им было жаль и баночку и то, что они забрызгали платья. Кто-то журил их, кто-то смеялся, кто-то побежал за бензином.

Лене были бесконечно дороги эти люди с их веселым шумом, с озорною возней, со студенческими дурашливыми, беззаботными песенками, которые все время вспыхивали то там, то здесь. Лена и сама была молода, и у нее могло меняться настроение. На какое-то мгновение она даже забыла о Соболеве.

Оглянувшись, Лена увидела Игоря. Он, несколько раз коротко взглянув на Лену, посмотрел фотографии и взял подшивку газеты «Павловский коммунист».

— Опять о молодежи ничего не печатают. Буду в горкоме партии, я им хвост накручу, чтобы для наших статей всегда место оставляли, — сказал Соболев. — Да, мне сегодня из киоска звонили, новые брошюры из Москвы пришли, ты завтра зайди посмотри, какие будем молодежи рекомендовать, тоже в газету напишем.

— Хорошо, — нервно согласилась Лена.

— И ты сегодня проводи бюро без меня.

— А что такое? — участливо спросила Лена.

— Мне надо уйти, — в порывистых движениях Игоря, во всем его облике почудилось Лене что-то уж очень беспокойное, не свойственное ему.

Игорь вышел. Лена посмотрела ему вслед долгим, внимательным взглядом. И только тут она по-настоящему поняла, что произошло, и ей стало по-настоящему страшно.

Обедать Лена не пошла. Она забежала к Люсе Зайцевой и пожевала у нее холодных оладий с творогом, которые та взяла из дому.

— Ну, какие новости? — спросила Люся, заметив Лене, что она стала еще лучше выглядеть и что комсомольцы, пожалуй, скоро станут интересоваться ею не только как секретарем.

Лена все рассказывала Люсе о себе, но почему-то обо всем, что касалось личных дел Игоря, его семьи, она не говорила ничего и никому.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — невесело пошутила она.

Бюро было внеочередное. После бюро оказалось, что Лену дожидается Толя Чирков. Он вернул ей горкомовскую путевку, на которой Цылева написала, что лекция была «очень хорошей» и что комсомольцы кабельного завода просят почаще читать такие.

— Интересно было на кабельном? — быстро спросила Лена и выпила воды, чтобы прогнать легкую усталость, которая пришла к ней после бюро.

— Любопытно, — ответил Толя.

Он стал рассказывать, что он видел на кабельном. Толя остро и точно оценивал людей, и Лена невольно заслушалась его.

— А что у тебя с Корнюхиным получилось? — вдруг спросила Лена. Соня Цылева позвонила ей о том, что Толя замучил его ожиданием.

— С Корнюхиным? А что такое? А, так это что ждал он меня? Он потом даже на собрании об этом говорил. Это же мелочь!

Нет, Лена не вспыхнула, хотя ей хотелось выругать Толю. Хорошенькая мелочь! Ничего себе пример работники горкома показывают!

Но Лена проговорила сдержанно:

— Это не мелочь, Толя. Надо ценить время человека, его силы и нервы. Обращение с людьми — это не мелочь. Разве у тебя не было времени позвонить из цеха, сказать, что ты задерживаешься, но что все-таки придешь и когда придешь.

— Было. Просто я все время собирался уйти.

— Толя, ты только представь, что так поступили бы с тобой, и тогда ты поймешь, как это плохо, — мягко сказала она.

Лена вдруг подумала, что Толя мог бы быть очень красивым человеком, если бы был добрей и человечней.

— Подумай над этим обязательно. А сейчас иди, Толя, хорошо?

Но Толя, поднявшись, подождал, пока Лена оденется, и вдруг просто спросил ее:

— Можно проводить тебя? — заметив удивление Лены, он поспешно пояснил: — Нам ведь в одну сторону. Да и поздно уже.

— А я ведь каждый день так поздно хожу, — чуть улыбнувшись, сказала Лена. — И представь, ничего со мной не случается.

— Я вижу, ты меня за человека уже не считаешь, — глядя в сторону, заметил Толя.

Лена промолчала. А потом, когда они вышли все-таки вместе, сказала с усмешкой:

— Ну что с тобой делать, Толя, если я тебе что ни скажу, ты все перевернешь, и наоборот все получается. Чего доброго, сейчас опять окажется, что я читаю тебе морали. Может быть, иногда я и срываюсь на морали, но это не нарочно, честное слово.

— Морали, это ладно. А вот зачем ты насмешничаешь?

— Я насмешничаю? — искренне удивилась и даже растерялась Лена. — Когда, например?!

— Прошлый раз, например. Когда мы о докладе разговаривали. Будто и слова у меня от души пропали, и все… Один тон у тебя что стоит!

— Ну-у, разве дело в тоне? — рассмеялась Лена.

Толя хотел сказать Лене: какой бы она могла быть хорошей, очень хорошей, если бы не было у нее этой зловредной насмешливости. А Лена думала: «С чего это Толя вдруг решил выяснить отношения?» В глубине души Лена не верила, что Толю может и вправду волновать то, что она о нем думает.

Было уже темно, прошел дождь, и на тротуарах было скользко. Лена, задумавшись, то и дело попадала в лужи.

— Осторожней иди, — сказал Толя, но таким безразличным, равнодушным голосом, что Лена даже не обратила внимания на его предупреждение и тут же снова угодила в лужу.

— Тебе же говорят, осторожней иди! — зло, чуть ли не с ненавистью крикнул Толя.

Лена даже остановилась от изумления. А Толя ту же фразу говорил уже сдержанно, с нежностью, и она звучала точно объяснение в любви.

— Вот видишь, Лена, — с укором сказал Толя. — Сколько разного можно сказать одной и той же фразой.

Лена уже все поняла. Она чуть не рассмеялась, а Толя видел, что она чем-то возбуждена и что-то трогательное и задумчивое появилось в его лице.

Подул ветер. Закачались еще голые тополевые ветки. Девушки, которые шли навстречу Лучниковой и Чиркову, взявшись под руки, пошли быстрее. Прохожая женщина туже завязала платок. Лена поздоровалась с ней, называя ее по имени-отчеству, — это была работница городской фабрики.

— Можно взять тебя под руку? — спросил Толя и, когда Лена согласилась, подчеркнуто сказал: — Благодарю вас.

Молодые люди, переглянувшись, засмеялись. Толя — громко и весело. Лена — облегченно, но тут же замолкла.

Лене вдруг очень захотелось рассказать этому человеку все, что лежит у нее на душе. Толя умный, он поймет. Но не имеет же права она рассказать ему о жизни Соболева!

— Толя, скажи мне, — спросила она, — тебя обижали когда-нибудь?

— Конечно. Вот ты, например.

— Нет, я серьезно.

— Не очень-то. Если меня кто обидит, сдачи дам… Лена, почему ты об этом заговорила? Что у тебя произошло? — спросил Толя.

— У меня ничего, — усмехнувшись, ответила Лена. — Это у моих знакомых, у друзей моих.

— А почему ты смеешься? Я могу подумать, что это относится ко мне. Может быть, мне пойти другой дорогой, Лена?

— Я смеюсь, когда я волнуюсь, — звонко, и горько, и упрямо сказала Лена.

Ей так захотелось, чтобы Толя понял ее и не осудил за то, что она не научилась еще хорошо чувствовать человека, все струны его души, чтобы знать, когда и какую можно задеть.

— Мне тогда становится легче, и мне казалось… другим тоже. Я иногда чувствовала, что в этом есть что-то плохое. Я постараюсь, чтобы этого больше не было, — тихо, но так же упрямо сказала Лена. — А ты мне искренне об этом говоришь, Толя?

— Знаешь, Леночка, — сказал Чирков, придерживая локоть девушки и тоже задумчиво, виновато улыбаясь. — Я тебя прежде, по правде сказать, все поймать хотел. Думаю: задается, хочет показать, что все знает.

— И поймал? — ревниво спросила Лена.

— Тебя трудненько поймать!

Толе не хотелось идти к себе. Он попросил Лену посидеть еще на лавочке. Но Лена сказала, что не может. Ведь она живет одна, и мало ли что нужно бывает сделать дома!

Прощаясь, Толя сказал словно невзначай:

— Вот такой друг нужен мне. — Он вдруг дотронулся до Лениного плеча и, ничего не сказав больше, нагнув голову, пошел прочь.

Хозяйка дома, открывая Лене, заметила удалявшуюся мужскую фигуру и заговорщицки кивнула вслед:

— Залетка, Елена Михайловна?

— Какая залетка? — не поняла Лена.

— Ну, значит, в сердце залетел!

— Что вы, тетя Паша! — искренне удивилась Лена. — Это наш товарищ.

Иван Овсянников дожидался Соню Цылеву. Он стоял на дороге, потому что знал: Соня сейчас в четвертом цехе, а оттуда пойдет в шестой.

Вот уже полгода Иван работал секретарем комсомольской организации механического цеха. Но что бы Иван ни делал, где бы он ни был, самым любимым его занятием было думать о Соне Цылевой.

Вот она показалась вместе с начальником шестого цеха Кузьмой Демьянычем и с Кимом Сорокиным.

Иван Овсянников слишком хорошо знал Соню Цылеву. Он знал, что она утрами накручивает на палец маленький белый локончик надо лбом, чтобы все думали, будто он вьется сам собой, и что она занимается гантелями, чтобы быть сильной, как парень.

Он видел, как Соня носком валенка толкнула попавшуюся на дороге большую прозрачную ледяную сосульку и оглянулась на Кузьму Демьяныча и на Кима, приглашая их полюбоваться, как покатилась сосулька, и засмеялась. Ей было восемнадцать лет, и Соня с гордостью говорила, что ей восемнадцать, когда люди давали ей больше.

— Соня! — с отчаянной решимостью сказал Иван, когда Соня, Ким и Кузьма Демьяныч поравнялись с ним. — Можно тебя на минутку? Мне нужно поговорить с тобой.

По лицу Сони видно было, что хотя она и хорошо относится к Ивану, сейчас она торопится и ей не очень хочется разговаривать с ним. Все-таки она попросила Кима:

— Ким! Зайди, пожалуйста, возьми у Кузьмы Демьяныча плакаты. Только их в комитет нужно принести!

— Хорошо, — деловито ответил Ким.

— Ты сегодня в третьей смене работаешь? — спросила Соня, когда они с Иваном отошли к скамейке на аллее, идущей от четвертого к восьмому.

— Да, Соня, — Иван смущенно улыбнулся, в улыбке его была безудержная радость оттого, что он видит Соню.

— Что у тебя?

Иван посмотрел на девушку, потом куда-то вдаль, у висков его, пульсируя, просвечивали синие жилки. Он сказал, ковыряя снег носком сапога:

— Ты меня полюбишь когда-нибудь, Соня?

Соня задумчиво и грустно улыбнулась.

— Чудак ты, Иван! Ну разве можно влюбиться по заказу?

— Да нет, я не о том, — смутившись и жадно глотая воздух, сказал Иван. — Что мне делать, Соня?

Иван еще что-то говорил, но Соня не слушала его. Она думала о том, что как было бы хорошо, если б она смогла полюбить Ивана, было бы хорошо и ему и ей, потому что Иван все-таки хороший парень. Но почему-то Соня ждала другого. И ей казалось, что то, другое, будет настоящее. Может быть, Соня когда-нибудь и полюбила бы Ивана, если бы он не любил ее так сильно, не делал бы решительно все, как Соня делает, и не думал бы обо всем так же, как Соня думает; если б не эти вечно преданные глаза, в которых, Соне казалось, отражаются ее собственные мысли.

— Почему ты молчишь, Соня? Ты обиделась, я тебе надоедаю, да?

— Ах, Иван, Иван, Ванечка! Ты не представляешь, как я на самом деле отношусь к тебе.

— Соня, я тогда уеду.

— Куда это ты уедешь?

Иван подумал и сказал, сам первый раз поверив в то, что он говорит:

— На целину, вот куда.

И они пошли рядом и очень долго не могли друг другу ничего сказать.

Только что прогудел гудок. В столовой до отказа набилось народу.

Шурка Веснянкин прибежал прежде других рабочих, он купил талончики для себя и для товарищей. Комсомольцы, сдвинув табуреты, шумно сели за один стол. «Для аппетиту» перед обедом Шурка взял каждому по стакану простокваши.

— Что это — один стакан, — разочарованно сказал Корнюхин, выбирая ложечкой остатки.

— А десять стаканов съешь?

— Съел бы, — равнодушно сказал Корнюхин.

— Спорим, не съешь? Поспорили.

На столе стыл обед Корнюхина, а ребята, съев щи, уписывали котлеты и с восторгом смотрели, как Мишка, лишь слепка покраснев, допивал десятый стакан.

— А еще? — млея от изумления, спросил Шурка.

— Если есть в буфете, так давай.

Шурка подумал и махнул рукой:

— Ну тебя, еще лопнешь.

Мишка сказал:

— Тяжело, — и погладил рукой живот.

Что взять с Шурки? Ребята советовали Михаилу заставить его сплясать или спеть петухом. Или чтобы после работы Шурок сыграл на баяне подряд десять вальсов. Но Михаил только равнодушно махнул рукой.

В столовую вошел Иван Овсянников. Иван работал в ночную смену, и ему давно уже полагалось спать. Но он даже не переоделся со смены. Из-под расстегнутой спецовки у него виднелась грязная выцветшая майка. Из-под лихо заломленной кепки на лоб падали растрепанные черные волосы. Иван, пошатываясь, искал кого-то, и казалось, что он вдребезги пьян. А ведь Иван давно уже не пил! Увидевший его Пескарев даже обрадовался, что Иван появился в таком безобразном виде.

— Посмотрите, пожалуйста, на вашего активиста Ваньку Овсянникова — наклюкался! — презрительно выговорил Пескарев.

Иван услышал.

— Чего врешь? — подойдя к Пескареву, вызывающе спросил он, держась на ногах хорошо и говоря совсем твердо.

— Вань, ты совсем не пил? — притворясь доверчивым, вмешался в разговор Веснянкин.

— А докажешь, что пил?

— Ой, Ванька-а!.. Кепку-то ты задом наперед надел!

Если бы Овсянников схватился за кепку — кепка была надета правильно, — все бы рассмеялись и, пожалуй, поверили догадке Пескарева. Но Иван сунул руки в карман, презрительно посмотрев на Пескарева, и направился в другой зал. Иван был трезв, но он не спал две ночи, работая в смене, и не отдыхал днем.

А Соня Цылева, радость и горе Вани Овсянникова, стояла в это время возле буфета. Буфетчица хотела продать Соне талончик без очереди, но Соня отказалась и заняла очередь.

— Павлик, и ты здесь! — воскликнула она, увидев, что стоит за Павлом Куренковым.

— А, Соня! — сказал Павел и первый раз, может быть, за много месяцев, с искренней приветливостью посмотрел на Соню.

— Дома все в порядке, Павлик?

— Да.

Для Павла это было сложное и большое понятие — в порядке ли у него все дома. Недавно болели Галина с маленькой дочерью — подхватили где-то вирусный грипп. Но теперь в самом деле было все в порядке, и Галина собиралась даже устроить младшую дочь в ясли, чтобы пойти работать.

— Кстати, Соня, Галина приглашала тебя к нам в гости. Говорит: «Что это, видимся мы с нею в поселке часто, а познакомиться как следует не успели».

— Ну, и познакомимся в два счета! — сказала Соня, заглядывая в вывешенное на стойке меню: она выбирала себе обед. В это время очередь подвинулась, им обоим пришлось подойти поближе к стойке.

— Павлик! А ведь май скоро.

— Ну и что?

— Да заводской сад нужно в порядок приводить.

— Обязательно нужно.

Павлу вдруг захотелось чем-то помочь Соне, и он даже сам не смог бы объяснить, отчего ему захотелось это. Павел сейчас ненавидел всех ребят, кто портил то, что комсомольцы сделали. Он заговорил быстро, закурив и покусывая зубами мундштук папиросы:

— Ведь какое безобразие: там даже бревна из танцевальной площадки повыдергал кто-то. Ты знаешь что, Соня? Ты Смагулова возьми, Лилиенкова и Иванова из третьего цеха. Они сразу площадку починят, заборчики подновят… Безотказные ребята, послушные.

— Договорюсь. Насчет ребят ты хорошо посоветовал, — улыбаясь своей легкой, шаловливой улыбкой, которая делала ее совершенно девочкой, сказала Соня. — Еще стадион нам нужно поднимать, ой, как нужно!

Тут Куренков с неудовольствием пошевелил бровями. Дело было в том, что в прошлом году, когда заводу перевели деньги для строительства стадиона, Русаков не дал Куренкову рабочих. Павел был уверен, что и в этом году не дадут рабочих. Затеет Цылева строительство, а потом весь комитет за нее отдувайся.

Павел нехотя ответил:

— От нашего Ивана Пахомовича ты ни одного рабочего не дождешься.

— И не надо. Сейчас в заводе каждый человек на счету. Сами построим!

— Ну уж это ты, Соня, прости, ерунду говоришь. Все равно без квалифицированных штатных куда мы? Наберем мальчишек, комсомольцев! Дисциплины никакой не будет… Ты не думай, Соня, что я против стадиона, я сам думал о нем, еще когда был секретарем, но ведь так же мы его никогда не построим!

— Если по такой дорожке идти, — сощурив синие глаза, сказала Соня, — нам не нужно заниматься физкультурой: на заводе инструктор-физкультурник есть. И культмассовой работой профсоюз занимается.

Вдруг Соня замолчала. Она увидела Ивана Овсянникова. А Иван бродил между столиками. «Может быть, меня ищет?» — подумала Соня.

Иван и в самом деле искал Соню, ему сказали, что она в столовой. Ему не хотелось ни переодеваться после смены, ни идти домой. Только видеть Соню Цылеву, услышать ее ровный-ровный ласковый голос. Улучив минуту, когда Иван заглянул в другой зал, Соня подбежала к ребятам из первого цеха.

— Коля, — сказала она парнишке, с которым Овсянников иногда ходил в кино, — отведи, пожалуйста, Ивана домой.

Тот был близорук и, приподняв очки, сказал с ученым видом:

— Сам дойдет. Подумаешь, две ночи не спал.

— Да? — озадаченно проговорила Соня. — Все равно уведи.

Смутные догадки мелькали у нее в голове. Неужели из-за нее Иван после смены ночь не спал. Соне очень хотелось подойти к Овсянникову, ей было жаль, что он уезжает, и в то же время она чувствовала, что не стоит подходить. Может быть, это будет для него слишком больно?

Николаю идти не хотелось, весело было в компании, да и сейчас официантка должна была принести кисель, а сладкое он любил. Однако Соня, боевая и требовательная, но вместе мягкая и простая, так поставила себя с комсомольцами, что ей трудно было в чем-либо отказать. Николай поднялся. Соня села на его место и отдала официантке свои талончики. Ребята тем временем съели кисель.

Пескарев кивнул Корнюхину на стакан Николая.

— Придется тебе.

— Чего же добру пропадать! — пробасил Корнюхин и выпил кисель Николая.

— Как вы будете реагировать, Сонечка, если вам сказать, что Мишка съел сегодня тринадцатый стакан жидкости? — обратился Пескарев к Соне.

После лекции на Пескарева в заводе, что называется, показывали пальцами. «Боря Н.» — так стали называть и Пескарева и других похожих на него парней.

Пескарев хоть и пытался «не обращать внимания» на товарищей, но постепенно как рукой сняло с него чванливость. Митька состриг свой перманент, ослепительно белое кашне заменил пестрым и мягким, которое гораздо больше шло к его черному пальто, и сам стал проще, лучше. Пескарев, кажется, начал понимать, что такое действительно хорошие манеры. Но он снова перебарщивал, стараясь говорить «культурно»: вместо «я думаю», например, говорил «я реагирую»; если спрашивали, сколько времени, он отвечал не «две минуты, скажем, шестого», а «две минуты восемнадцатого».

Посмеявшись, хотя ей не очень хотелось сейчас смеяться, Соня сказала:

— А я к вам по делу, ребята. Комитет комсомола решил проводить каждую неделю на заводе комсомольские вечера, и за каждый такой вечер должна отвечать какая-нибудь цеховая комсомольская организация или комсомольская группа. Готовить вечер, последний перед майским праздником, комитет поручил Варежке, лучшие номера из него войдут в майскую программу, а может быть, и в фестивальную.

Соня придумала ответственным за вечер назначить Мишку Корнюхина.

— Ме-ня? — удивленно пробасил Корнюхин. — У нас культорг есть.

— Официантка, еще стакан простокваши — ему плохо!

— Культорг культоргом, — пояснила Соня. — С него никто ответственности за вечер не будет снимать. Но что же он один, бедненький, будет потеть? Если мы сами будем руководить, от этого только интереснее будут наши вечера.

— Да я уж и так… физорг, — покраснев, как девушка, сказал Корнюхин. — Да ведь ничего у меня не получается. Ты же помнишь, как меня Куренков в это дело втянул!

— Помню… — Соня улыбнулась, припомнив дни, когда в цехе никто не знал, что может заинтересовать Михаила Корнюхина. Агитатор или ответственный за учебу не выйдет. В контрольный пост его? Но там работали другие ребята, работали хорошо, зачем же отрывать их от заинтересовавшего их дела?

И вот однажды Павел Куренков привел Корнюхина в одну из клубных комнат, где лежали новенькие штанги, купленные на средства, вырученные за металлолом. Мишка играючи поднял шестидесятикилограммовую штангу, попыхтел и поднял стокилограммовую. Михаил стал тренироваться и скоро так увлекся, что дня не мог прожить, чтобы не зайти в клуб.

— На городскую спартакиаду поедешь! — обнадеживали Михаила не без зависти приятели-штангисты.

После этого ни у кого уже не было сомнения, что самое подходящее для Корнюхина дело — быть физоргом.

Шли недели и месяцы, но, несмотря на это, над группой Варежки смеялись все физкультурники, потому что физкультурники там были аховые.

— Да чего ж делать, если никто не хочет заниматься этой физкультурой, — недоуменно объяснял Михаил.

В цехе поговаривали, что не следовало Корнюхину давать серьезных поручений, он «такой». Но Соня, у которой на заметке были самые примечательные и трудные ребята из разных цехов, в это не верила. Ведь сумел же Михаил создать одну из лучших в заводе молодежных бригад. Недавно из министерства пришло письмо, в котором значилось, что бригаду Михаила Корнюхина утвердили в звании бригады отличного качества. А в случае с Дынниковым он оказался даже боевее, чем следовало. Соне хотелось, чтобы Мишка перестал быть «медведем», чтобы он стал живым и интересным парнем, ведь не может же он оставаться таким. И Соня решила дать Михаилу неожиданное, не по характеру, казалось бы, поручение.

— Неспособный я, — проговорил Михаил.

— Неужели неспособный? Я просто в это не верю.

— Соня, ты знаешь, у него пальцы загружены очень важной работой… во-первых, — сказал Веснянкин. — А во-вторых… во-вторых, у него дистрофия.

— Да подождите, ребята. Хватит дурака валять.

— Ну, не умею я, — упрямо сказал Корнюхин.

— Давай договоримся, Миша: ты будешь делать только то, что умеешь, а что не умеешь, мы за тебя сделаем, поможем. Ладно?

Когда Соня ушла, Корнюхин долго молчал. Потом вдруг нашелся:

— Шурок! Ты мне должен. Вот руководи вечером за меня.

— Тю! — Веснянкин даже присвистнул. — Это же комсомольское поручение.

— Ну что ж, поручение. Главное, чтоб вечер был.

Но ребятам затея уже понравилась.

— Чего задаешься, Шурок? — раздались голоса. — Проспорил?

— Мишка! — возразил Шурка, — если я за тебя работать буду, тебе от Цылевой, знаешь, как влетит?

— А ты за меня не работай! — забасил Михаил. — Ты мне говори, где чего сделать. Ты на это смекалистей меня, я знаю.

— Ну ладно, — миролюбиво сказал Шурка. — Говорить буду. Ты только не переживай. Спокойно! У тебя дистрофия, тебе переживать нельзя.

Вместе с Дашей в клубную комнату, где хранился спортивный инвентарь и стояли любимые Мишкой Корнюхиным штанги, вошли Чоботова, Белкина, Алена Бубнова и еще несколько молодых строителей.

Унээровские общежития были теперь совсем не такими, как прежде. На другой день после разговора между Костоломовым и Пургой в общежитие пришли мастера. Двадцатый барак отремонтировали, перегородили. И огромная девичья комната превратилась в четыре маленькие, которые поражали необыкновенными переменами: и чистеньким, словно опустившиеся белые облака, бельем и цветами на посветлевших окнах.

Белкина и Кузнецов, недавно зарегистрировавшись в загсе, жили теперь отдельно, а остальные девушки разместились по нескольку человек в комнате. В общежитии заманчиво звучало радио.

Но зато в общежитии даже у Тоси Белкиной на стене появились нелепые бумажные ковры, на которых были намалеваны тигры с человеческими лицами. Алена Бубнова повесила картинку, с которой глядела баба с глазом до уха, рядом с нею торчала беседка и приписано: «Грезы». «Неужели нельзя это повыбросить? — спрашивали заводские комсомольцы у молодых строителей. — Ведь есть же хорошие репродукции Шишкина, Айвазовского…»

Когда начали готовиться к вечеру, Даша пригласила молодежь из «своего общежития», так она называла двадцатый барак. Обращалась она к Чоботовой и еще к двум девушкам из ее комнаты, которые недавно подали заявление в комсомол. Но неожиданно откликнулась Бубнова, в эту минуту заглянувшая к девушкам, чтобы одолжить у них чайные стаканы.

— Я петь умею. Не верите? Девочки, я могла бы даже выступить на вечере, — но тут же Алена с равнодушным отчаянием махнула рукой. — Только у меня надеть нечего.

— Найдем, чего надеть, — заверила Даша, мигом сообразив, у кого из девчат можно одолжить платье для Алены.

— Только тебя нам не хватало, Алька! — заметил Мухин, появившись из-за плеча Алены; он по-прежнему захаживал в общежитие. — Сиди на месте и не суйся никуда.

— Ладно уж! — нехотя ответила Алена.

Но когда девчата оделись и вышли, Алена, накинув на плечи платок, догнала их.

Только Даша открыла дверь в клубную комнату, на них хлынул поток шума и гама, который иногда замолкал, чтобы уступить место серьезному и страстному разговору. Шептался, расплываясь в улыбке, Веснянкин с Михаилом Корнюхиным. Кто-то сердился, кому-то хотелось первому выступить, а его поставили только в начале второго отделения. Комсомольцы уточняли сроки, за которые нужно было подготовить тот или иной номер, откуда брать материал для оформления фойе и кто за что отвечает.

Унээровцев, как строителей, попросили заняться оформлением клуба к вечеру, а Бубнову включили в хоровую группу.

Споров и шуму было много, каждый говорил, что хотел. Соня Цылева, Павел Куренков и Ала давали выговориться всем и только потом иногда сами подсказывали, что и как лучше сделать.

Больше всего Соню Цылеву и Павла Куренкова занимала сейчас, хотя они об этом и не говорили, Зина Гаврилова.

С тех пор как Зина перестала быть секретарем первого цеха, она осталась членом комитета, и ей поручили вести культурно-массовый сектор.

Зина Гаврилова, неплохой, знающий технолог, молодой специалист, была из тех людей, для которых общественная работа была обязательным, но очень нежелательным делом. Зина пришла в клуб только потому, что Соня сказала ей: надо идти. Одетая в изящное крепдешиновое платье, она, приподняв его, чтобы не помять, осторожно сидела в уголке на кресле. Лицо ее казалось сосредоточенным. Кудряшки на голове торчали в разные стороны.

Будь Зина среди незнакомых людей, они бы подумали, что эта сдержанная, задумчивая девушка не спешит с советами, а уж потом развернется и себя покажет! Но в первом-то цехе знали свою Зину Гаврилову! И пока Соня Цылева так думала, Хохлова громко сказала:

— Товарищи! — в этот момент она сделалась похожей на докладчицу. — А что же у нас официально отвечающий за культмассовый сектор товарищ молчит?

Смешинки забегали в Дашиных глазах. Комсомольцы заулыбались. Только унээровцы удивились: ведь Даша сказала серьезную вещь, отчего же на лицах улыбки?

Все смотрели на Зину. Шурка Веснянкин, наклонившись: к Михаилу, снова что-то шепнул ему.

— Слово предоставляется Зине Гавриловой, — машинально повторил за ним Корнюхин.

— По-моему, все уже сказано, — покраснев и посмотрев на Веснянкина беспощадно-злым взглядом, торопливо ответила Зина.

— Зина, может быть, ты съездишь в город, в театр за костюмами? — серьезно сказала Ала. — Как ответственный товарищ. Мероприятие все-таки заводское, и костюмов понадобится много.

— Ладно, — неохотно согласилась Зина.

— Если у нее бабушка не заболеет! — переглянувшись со Звягинцевым, крикнул Веснянкин.

Но Надя, перегнувшись со штанги, на которой она сидела, дернула Шурку за пиджак, потому что Шурка, судя по выражению его плутоватого лица, хотел сказать еще что-то, отчего обсуждение превратилось бы в веселый табор.

Никто не знал, что творилось в это время в душе Михаила. Он сначала был благодарен Шурке за подсказки. Но потом стал замечать, что все посмеиваются над ним. Соня Цылева, Павел и Ала тоже не раз замечали Веснянкину, что он несерьезно себя ведет. Конечно, ни Соня, ни Павел не знали, в чем дело. Лишь Ала догадывалась и сердилась.

Корнюхину вдруг стало нестерпимо стыдно за себя. Разве он хуже всех? Хуже Шурки, который вот взялся его учить. Подумаешь, учитель, работать без брака едва выучился. И когда Шурок, нагнувшись, снова что-то зашептал Михаилу, все вдруг услышали, как Корнюхин громко сказал:

— Да отстань! Маленький я, что ли?

— Мишель, опять волнуетесь? Вам вредно, — сказал Веснянкин, но все-таки отодвинулся от Михаила.

Лена Лучникова позвонила Рудакову и посоветовала ему в субботу с группой активистов съездить на кабельный — там по субботам бывают интересные комсомольские вечера. Рудаков усомнился: на кабельном недавно секретаря сняли чуть ли не за развал работы, теперь организацией руководит какая-то девчонка, что там может быть хорошего? Поколебавшись, Рудаков решил все-таки съездить, хотя бы для того, чтобы Соболев не упрекал его больше, что он не ищет лучших путей работы с молодежью.

Взять бы человек трех активистов — и хлопот меньше и обид, если вечер не понравится. Но Лучникова сказала «бери больше», и Рудаков скрепя сердце пригласил чуть не половину членов комитета и почти всех секретарей организаций служб.

Те обрадовались поездке — оказалось, им и завод хотелось посмотреть и хотелось знать, как идет работа в других организациях.

Снова позвонила Лучникова.

— Ира Яблокова с вами хочет поехать, — сказала она.

— Пусть едет, — согласился Рудаков. И пошутил: — Если дождик пойдет, мы за вашу Иру прятаться будем. Говорят, там от станции до поселка далеко…

Неожиданно для транспортников в Озерной, на станции, их ожидали девушки. Познакомились.

— Надя Веснянкина, — сказала одна из них, высокая, в берете набекрень и в легком, хорошо сшитом демисезонном пальто.

— Маруся Чоботова, — представилась другая, чернокосая, смуглая, в простой, но чистой стеганке и в яркой шерстяной косынке. У нее было странно пугливое выражение лица и черные живые, любопытные глаза.

Ребята, знакомясь, слегка смущенно и с любопытством разглядывали девушек — хозяек Озерной. В новеньком грузовике мчались к гостинице.

Рудаков взглянул на часы — шестой час. Но весеннее яркое солнце стояло еще высоко. Распускались деревья, листья на них были еще так малы, что их нельзя было различить. Казалось, зеленоватые нежные облачка окутывали тополя и березы в поселке. Остались позади голубые озера и жирная коричневая полевая земля. Машина побежала улицей; деревянные дома рабочего поселка смотрели на гостей, выглядывая из-за тополей большими окнами в разноцветных наличниках.

— Нарядная ваша Озерная, — сказал Рудаков Наде.

— Да, — ответила та.

Рудаков поинтересовался у девушек, кто они.

— Я нормировщица, — сказала Надя.

— Я рабочая, — неловко улыбнувшись, сказала Маруся, и Федор, хотя впервые видел Марусю, вдруг услышал, что даже для нее самой сейчас по-новому прозвучали эти слова.

— Ну, а в комсомоле?

— В комсомоле? — подумав, переспросила Надя и, чуть заметно улыбнувшись, ответила: — Активистами нас называют.

— Вот что — значит, девушки-активистки, — с уважением сказал один из транспортников. — А выйдут замуж, и ставь крест на активность.

— А я замужем, — просто сказала Надя.

В гостинице гостям показали забронированные для них койки, показали, где можно умыться. По лестнице торопливо поднялась Соня Цылева. Рудаков, растирая полотенцем свое красивое лицо, обиженно сказал ей, обращаясь, как к старой знакомой:

— Не могла сама встретить.

Соня смело взяла Рудакова под руку и, отведя его в сторону, просительно сказала:

— Ты извини, Федя. Я была занята. Но даже и не в этом дело. Мне хотелось поручить встретить вас нашим девушкам. Ведь это так интересно — встречать делегацию. — И тут же Соня встревоженно спросила: — А что, они что-нибудь плохо?

— Нет!

— Ну вот, — повеселев, сказала Соня. — А девушкам комитет поручил шефствовать над вами. Сейчас они покажут вам завод, потом поведут в столовую — поужинаете…

Было без четверти восемь, когда транспортники, оставив в раздевалке клуба шинели, входили в фойе. И сейчас же где-то наверху, невидимое, загремело радио:

— Привет комсомольцам транспортного узла! Добро пожаловать, дорогие гости!

Федор оторопело остановился. Вот это да: по радио приветствуют! Ну и выдумка! А невидимый диктор на этом не успокоился. Сбиваясь и посмеиваясь, он представлял своим комсомольцам транспортников.

— Черноволосый, высокий, на котором особенно ловко сидит форменный китель, — Федя Рудаков, секретарь комитета.

Комсомольцы завода встретили гостей аплодисментами. Федор кивнул товарищам, взял под руки Надю и Иру Яблокову, кивнул своим ребятам и поспешил пройти в самый дальний угол фойе, подальше от любопытных глаз. Надя тотчас куда-то исчезла, а вернувшись, подвела худощавого быстроглазого парнишку и просто сказала:

— Знакомьтесь, ребята, мой муж.

— Александр Веснянкин, — бойко улыбаясь, представился тот.

— Александр? — тоже улыбнувшись, переспросил Рудаков.

— Шурок, — быстро поправился Веснянкин.

— Встречают точно героев! — пожаловался Федор. У Федора без всякой причины вспотело лицо, он вынул чистый платок и стал вытираться.

— Обыкновенное гостеприимство, — лукаво взглянув на него, ответил Шурка.

А Надя восторженно сказала:

— Радио у нас впервые на вечере. Наш цех придумал.

Радио продолжало греметь:

— Привет Михаилу Корнюхину, организатору сегодняшнего вечера! Но просим не забывать, что Миша — и герой сегодняшнего дня! Он выполнил месячное задание на двести процентов.

Федор увидел, как Корнюхин, появившийся в дверях зала парень гигантского роста, вдруг густо покраснел. Он мгновение постоял в дверях, потом вдруг повернулся и неловко, поспешно бросился куда-то, чуть не сбив Соню, приостановившуюся в дверях.

Соня медленно вошла в зал. Она искала Ивана Овсянникова.

Ей так хотелось сказать сейчас Ивану что-нибудь ласковое, но, как нарочно, он куда-то исчез.

Соня остановилась возле девушек из механического цеха и спросила:

— Где Иван?

— В горком сегодня уехал, — ответили девушки. «Вероятно, поехал узнавать, с каким эшелоном будут отправлять», — подумала Соня.

В фойе Соня увидела очень полную девушку.

— Кто это у вас? — спрашивала Ира Яблокова, показывая на юношей и девушек в зале с красными повязками.

— А это коменданты вечера, — отвечали ей. Федор обратился к Веснянкину:

— Куда же он убежал, ваш Миша?

Федор вдруг увидел, что Веснянкин нахмурился и с досадой посмотрел на Федора, — ему, видимо, не хотелось отвечать, но неловко было не ответить гостю.

Веснянкина выручила немолодая красивая женщина, тщательно и с большим вкусом одетая. Любезно улыбаясь, женщина с любопытством обратилась к Рудакову:

— Как вам нравится вечер?

— Начало очень нравится, — так же любезно ответил Федор.

А радио гремело:

— Привет унээровцам, строителям завода будущего!

— Товарищи, вот опять входят лучшие производственники нашего завода.

В это время Миша Корнюхин сломя голову влетел по лестнице на второй этаж клуба, в комнату, где лежал спортивный инвентарь. В ней, около окошечка, которое комсомольцы специально сделали в стене так, чтобы из него можно было видеть зал, был помещен радиопередатчик. Возле него сидел групорг Жуйко.

Жуйко смотрел в окно, в зал, и говорил в аппарат:

— Товарищи, вот опять входят лучшие производственники нашего завода…

Корнюхин, тяжело дыша, остановился за спиной Жуйко и, горячась, зашептал:

— Ты же знал, что не я один. Я же говорил: нас двое. Веснянкин еще. Почему не сказал?

Жуйко замахал руками, показывая на аппарат. Нагнувшись к окну, он разглядывал кого-то в зале. Корнюхин сжал губы. И вдруг решился. Левой рукой он сгреб Жуйко вместе со стулом и с необыкновенной для своей неповоротливой большой фигуры быстротой нагнулся к аппарату.

А в зале в это время Изольда Павловна, которая уже успела познакомиться с Федором, то и дело заговаривала с ним. Она рассказывала о себе, расспрашивала о городе, о транспорте. Рудаков отвечал невпопад. Ему хотелось видеть и слышать абсолютно все, что делается вокруг.

Вдруг радио словно испортилось. Из репродуктора донесся шелест, стук, на мгновение все смолкло, и вдруг зазвучал совсем другой, густой, сильный и словно смущавшийся голос:

— Товарищи, в радиопередаче была допущена ошибка: вечер готовили Корнюхин и Веснянкин, даже Веснянкин еще и больше, — снова возня, и снова тот же голос: — И еще хочу сказать, ребята, что организовать вечер каждый может, и мы дураки были, что трусили.

В зале все стихло. Даже в дверях образовалась пробка.

И тотчас по радио раздался прежний спокойный голос:

— У микрофона выступал Михаил Корнюхин.

В зале словно что-то разорвалось — такой раздался хохот. И тотчас побежал говорок.

Веснянкин подошел к Федору и смущенно стал объяснять ему, как они с Корнюхиным готовили вечер, умолчал только про спор.

— А отчего все засмеялись? А кто это у вас Михаил Корнюхин? — настойчиво и торопливо, словно стараясь за один вечер все узнать, спрашивала Ира Яблокова у Веснянкина.

— А вот я вас сейчас познакомлю, — ухмыльнувшись, ответил Шурок и опять исчез.

Веснянкин скоро вернулся, ведя смущенного и чуть упирающегося Корнюхина. Федор все еще не мог поверить, что Надя и Шурка — муж и жена. Будто они мальчик и девочка — и дружат. Будто они играют в мужа и жену. И была непередаваемая прелесть в их простых и непосредственных отношениях. Федору в эту минуту, может быть первый раз в жизни, самому захотелось быть женатым. Правда, они с женой вели бы себя иначе. Они были бы солиднее среди молодежи. Но ведь это хорошо, что кругом нет ни одного скучающего лица. А у диктора, бесспорно, способности как у Синявского. Ему бы выступить у них, на стадионе железнодорожников!

Шурка ни за что не привел бы Михаила, если бы не сказал ему, что у гостей к нему есть важное дело. Михаил оторопел, увидев среди гостей Иру Яблокову. Он теперь совсем редко бывал в городе, а Иру не видел с самой осени.

Ира изумленно и радостно протянула Михаилу руку.

— Миша, это вы?.. Это ты? Ведь я не знала твоей фамилии! Какая неожиданная и хорошая встреча!

А радио гремело:

— Здравствуйте, товарищ Зина Гаврилова! Проходите, пожалуйста! Кто не знаком, разрешите представить. Гаврилова! Вот она, вы видите в платье в горошек? Товарищи! Мы рады видеть Зину на нашем вечере. Но просим вас не думать, что она, член комитета, ответственный за культмассовый сектор, помогала группе готовить сегодняшний вечер, она слишком занятой для этого человек!

Активисты-транспортники восхищенно шептали Федору:

— Ох и шпарят! Ну и ну! Если бы на наших вечерах десятая доля этого…

— У нас такая милая молодежь, — жеманно улыбнувшись, снова обратилась к Рудакову Изольда Павловна. И, вздохнув, с искренним огорчением добавила: — Но ведь это совсем не то что в городе, совсем не то…

— Конечно, — увлеченно сказал Федор. — У нас в городе сроду такого не бывало.

Женщина странно посмотрела на него. Но Федору невдомек было, что в словах женщины был совсем другой смысл.

В фойе, у стены, — стены фойе были украшены картинами, портретами и вымпелами — стоял огромный макет книги. Деревянный расписной корешок, и на холщовом переплете золотыми буквами выведено: «Книга о нашем заводе». Эта книга привлекала внимание всех. Молодежь ходила вокруг нее — книга была очень толстая, а дотрагиваться до нее руками один из комендантов, стоявший возле, не разрешал.

На больших круглых часах в фойе стрелки показали восемь. И тотчас грянул туш — коротко, сильно. Смолк. Воцарилась тишина.

И вдруг распахнулась книга. Медленно листались страницы — первая, вторая; страницы были чистые. И вдруг из книги, точно упав со страниц, вышла пышноволосая, очень маленькая девушка. В зеленом кисейном платье с алым комсомольским значком на груди, в белых туфлях, напоминающих балетные, она казалась олицетворением весны и красоты. Девушка взмахнула зеленой палочкой, которую держала в руках, и весело сказала:

— Товарищи! Книга о нашем заводе еще не написана. Но она будет написана! А пока я заменю вам ее. Я расскажу вам все, что будет в этой книге. Прошу войти в зал!

И девушка, снова взмахнув зеленой палочкой, легкая, живая, побежала в зрительный зал, оставив за собой двери широко распахнутыми.

— Дашка Хохлова, — посмотрев вслед девушке, сказала Изольда Павловна, и в голосе ее Рудаков вдруг услышал зависть и удивление.

Женщина, не отставая от него, шла в зал.

— Кем она работает? — восхищенно спросил Федор про Хохлову.

— Простая волочильщица, — с пренебрежением сказала Лукошкина. — Еще, говорят, школу массовиков где-то в городе кончила.

Гостей провели в первые ряды. Лукошкина села вместе с ними.

«Девушка из книги» — Даша — вела программу. Выступали рабочие завода, старики; они рассказывали о прошлом и настоящем завода, молодежь рассказывала о муках и радостях, в которых были найдены новые методы труда. Комсомольцы читали стихи и отрывки из произведений советских писателей, пели песни, славящие отличников труда.

Потом Даша предложила посмотреть на тех, кто тянет завод назад. И бракоделы, прогульщики, пьяницы увидели на сцене себя. Девчата и ребята, которые сидели вместе с гостями, перебивая Изольду, которая все заговаривала с Рудаковым, показывали транспортникам: вон Дынниковы из первого цеха, сын-бракодел идет с высокомерной физиономией, руки в брюки, а рядом с ним отец; в одной руке у него хлыст, а сзади на штанах приколот мешочек с надписью: «Для денег». Зал хохотал. Обернувшись, девушки показали гостям вытянувшуюся физиономию подлинного Ромки Дынникова: он сидел в четвертом ряду и, видно, был готов провалиться на месте. Вот по сцене идет недотрога Гаврилова.

Овсянников приехал с вечерним поездом. Привез красно-коричневую тугую книжечку — комсомольскую путевку на целину. Соня подержала ее в руках — первый раз видела такую путевку — и со вздохом вернула Овсянникову.

— Не ожидала я от тебя, Ваня.

— А чего ты от меня ожидала? — блестя глазами, спросил Иван.

— Не знаю, — медленно проговорила Соня. — Ты молодец. Но жаль, что ты уезжаешь.

— Правда, Соня?

— Правда, — серьезно ответила Соня.

Потом они танцевали подряд два вальса — медленно, через один такт, а в танце смотрели друг на друга и молчали. Иван старался лучше запомнить Сонино лицо, сейчас возбужденное и мечтательное, а Соня думала о том, что ведь может случиться: Иван уедет на днях из Озерной и больше они никогда не встретятся.

Потом Иван исчез куда-то. Соня потанцевала жаркую, быструю польку с парнишкой из четвертого цеха, но, не закончив танца, вышла из круга. Когда кончились игры и танцы, Рудаков вместе с Надей Веснянкиной разыскивал Соню.

Она стояла с подругами, поправляя легкие белые волосы, и, когда к ней подошел Рудаков, улыбнулась мечтательно, грустно и непонятно.

— Ну, девочки, по сравнению с вами я старик в комсомоле, а меня аж завидки взяли, — восторженно пожимая Соне руку, сказал Рудаков.

— Хорошо? Правда, хорошо? — обрадовавшись похвале, спросила Соня. Она покачала головой и, лукаво закусив губу, добавила:

— Перебьют ведь премию у моего механического. — Она пояснила: — Мы за лучший вечер премию назначили: радиолу в цех.

— Радиолу? На какие же средства вы радиолу покупаете?

— А мы сейчас богатые, — сказала Соня. — Мы за металлолом десять тысяч выручили. И директор распорядился, что мы все их можем для нашей работы взять.

— Ну? — удивленно сказал Рудаков. — А у нас до этого не додумались.

— Додумайтесь!

— Придется, — озадаченно и серьезно согласился Рудаков.

— Нет, ну критика! — снова восторженно заговорил Рудаков. — У нас ведь хорошо, если в докладе продерут, да худо-бедно в стенгазете краешком. А тут! Я посмотрел на вашего Дынникова! Вряд ли он теперь останется прежним. Но только вот этот… кто у вас львом бегал? Не станет говорить, что все это не так, что вы издеваетесь над ними?

После танцев в фойе стало пыльно. В зал вбежали девушки с красными повязками на рукавах — они несли ведро с водой и пучок веток с молодыми листьями. Все раздались к стенам. А девушки побежали по залу и, низко нагибаясь и широко размахивая ярко-зелеными вениками, брызгали пол. Соня с Рудаковым шли вдоль стены.

— Скажет, — просто ответила Соня, отвечая на вопрос Рудакова. — Да только это не ново. Еще у Маяковского в пьесе «Баня» есть один, Победоносиков. Он, как увидит на сцене себя, кричит: «Такого не бывает в жизни!»

— Ну и чем ты докажешь, что он не прав? — улыбнувшись, спросил Рудаков.

Соня засмеялась.

— Не докажем — покажем! Покажем, как он кричит.

«Ого, какая!» — подумал Рудаков, впервые заметив, какие белые у Сони волосы.

Еще говор и смех сливались в музыку. Еще улыбалась луна комсомольцам, которые выходили на клубное крыльцо. А часы показывали время позднее.

После вечера гости решили зайти в комитет комсомола.

У двери комитета Рудаков остановился. На ней висела яркая, красиво выполненная на стекле надпись: «Школа комсомольского актива».

— Это где же школа? — недоверчиво спросил Федор.

— А здесь, — сказала Соня, распахивая дверь.

— Здесь? — не понимая, переспросил Рудаков, входя и оглядывая приветливую, но очень маленькую комнату комитета, в которой не было ничего школьного.

Правда, на специальном столике каждый комсомолец мог найти полезные брошюры, советы пропагандистам; были здесь статьи Ленина, Сталина, Калинина, Кирова, Орджоникидзе о комсомоле и политическом воспитании, интересные образцы комсомольских планов и протоколов для цеховых организаций.

— То есть занимаемся-то мы в конторе, — засмеявшись, сказала Соня. — Там места для всех хватает.

Соня, усадив товарищей, снова вывела Рудакова в коридор и, закрыв дверь, показала вывешенное на ней, составленное на два месяца расписание еженедельных занятий школы.

— Каждый вторник? И ходят активисты? — недоверчиво спрашивал Рудаков.

— Куда там — активисты! — сказала Соня. — Все ходят! У нас же очень интересно на занятиях.

— Как же так, Соня? — растерянно спросил Рудаков. — Я раз в два месяца провожу семинары, и то не соберешь на них народ. Честно сказать, скука на них.

Соня с оттенком превосходства улыбнулась и легонько взяла Рудакова за локоть.

— Если хочешь, завтра вам расскажем все подробно. Ведь у нас не только теория на этих занятиях. Мы и песни разучиваем и танцы: комсомолец должен все знать и уметь. И открываются занятия веселой песней…

Долго не спали в ту ночь и гости и хозяева. Рудаков рассказывал молодым кабельщикам о хитростях и трудностях транспорта, которых они, только пассажирами ездившие по железной дороге, не представляли себе. Говорил он о комсомольцах службы связи, дистанции пути, службы движения и тяги, о комсомольцах, которые недавно впервые в истории дороги провели тяжеловесные поезда без подталкивающих локомотивов, которые могли не спать ночами на трудных дежурствах и рисковали жизнью, если нужно было спасать товарища. Рудаков был честолюбив. Он простить себе не мог, если у кого-нибудь что-либо оказывалось лучше, чем у него, Федора. Ему очень хотелось пригласить кабельщиков к себе, и чтобы они тоже, позавидовали его организации. Но для этого надо было перещеголять комсомольцев из кабельного завода. И вдруг Федор вспомнил о волшебном аппарате эпидиаскопе, который он однажды видел, когда учился в железнодорожном училище. Эпидиаскоп! Пока это будет секретом, но он посмотрит, что скажут потом в других организациях. Ну, конечно!

— Довольно, Лена, — Тамара дрожащими пальцами поправила кофточку на груди, — рассказывать сказки. Перестань, перестань! И я прошу: уйди отсюда.

Тамара побледнела, серые глаза округлились. Она прислонилась к дверному косяку, и видно было, как вся ее фигура напряглась.

— А то сейчас Наталья Петровна придет. Вот уж будут эти… разговоры.

В комнате наступила тишина. Неожиданно ворвался стук часов. Они бежали куда-то весело и напряженно, как молодость.

Лена сказала слабым возмущенным голосом:

— Выпей воды, Тамара, и успокойся. Мы же с тобой взрослые люди! А Наталью Петровну действительно не стоит вмешивать в эту глупую историю.

— Наталья Петровна все знает, понятно? — крикнула Тамара, на мгновение останавливаясь перед Леной.

— Да? Очень хорошо. Значит, она поможет убедить тебя.

— Если ты не уйдешь отсюда, тогда я уйду, я!

Тамара бросилась в другую комнату. А Лена с грустью оглянулась.

Лена верила, что Тамара должна понять ее в конце концов. И если Лена когда-нибудь была виновата перед Тамарой, то ведь сейчас она пришла к ней с чистой душой!

Тамара в это время лихорадочно набирала номер телефона Крутилина:

— Юрий Алексеевич! Вы хотели, чтобы мы с вами сегодня поехали за город. Поедемте!

— Вы замечательная женщина, Тамара Алексеевна! — раздался ей в ответ довольный баритон Крутилина.

Если бы Лена слышала этот разговор, она бы ни минуты не осталась в доме Соболевых. Но сейчас она всячески старалась взять себя в руки, не волноваться. В самом деле, почему она должна волноваться? Мало ли какие ошибки бывают!

В комнате появилась Тамара.

— Тамарочка, — ласково сказала Лена. — Ты же знаешь, что я никогда не стану говорить тебе неправду. Веришь мне, что я к Игорю отношусь точно так же, как и к тебе?

Тамара даже не взглянула на Лену. Она боялась сейчас Лениного взгляда. Вдруг действительно все не так, как говорила Куренкова. А Тамаре не хотелось уже отступать. Она с шумом раскрыла гардероб, сорвала что-то с вешалки, выбежала из комнаты и захлопнула дверь. Тогда Лена, вспыхнув, поняла, что ее попытка ни к чему не привела, и она вышла на улицу.

Тамара ходила по комнатам, решительно размахивая теплым жакетом. Постепенно все бессильнее становилась ее рука. Тамара остановилась напротив большой фотографий Игоря в рамке, что висела рядом с портретом Натальи Петровны, быстро отвернулась и прижалась головой к стене, закрыв глаза. Ей вспомнилось все хорошее, что было прожито с этим человеком, его любовь, его неловкая забота. У Игоря чистая душа. Но отчего, отчего он так изменился к ней. Разлюбил? За что?

И вдруг Тамара рванулась к телефону.

— Юрий Алексеевич, — сказала она, позвонив Крутилину. — Может быть, мы не поедем?

Юрий Алексеевич рассмеялся.

— Ну что вы, — сказал он. — Я уже за вами машину отправил. Шофер вас ждет.

Много времени у Игоря заняло создание постоянной рейдовой бригады при горкоме комсомола. Это был тот самый контроль, о котором давно еще говорила на активе Соня. Случалась ли беда у молодежи на производстве, появлялись ли хулиганы на улице — члены рейдовой бригады сейчас же отправлялись туда. Они умели помочь молодежи в самых неожиданных случаях: к кому-то надо было прийти домой, с другим пойти в кино, с третьим, будто случайно, пообедать вместе. Командиром рейдовой бригады назначили Иру Яблокову. Соболеву казалось, что эта любознательная, смелая девушка сможет сделать многое. В руководстве кустом ее заменила другая девушка.

Ира работала неплохо, но уже не раз Игорь замечал, что многие комсомольцы в бригаде видели больше, чем она видела, и не так напрямик, грубовато обращались с людьми, как она.

Однажды Игорь возвращался с чугунолитейного завода в десятом часу вечера и, несмотря на позднее время, завернул в горком. К концу дня туда должны были прийти школьники: в небольшом палисаднике возле горкома, где прошлый год все лето росли лопухи, они хотели разбить клумбы.

Пионеры еще работали, подравнивая землю лопатами.

Возле горкома на улице Игорь лицом к лицу столкнулся с Тамарой. Она стояла под руку с Крутилиным и тоже наблюдала за работой комсомольцев. Игорь растерялся. Заметил: Тамара отвернулась, а директор, всегда отлично владевший собой, тоже растерялся.

Когда Игорь увидел Тамару с Крутилиным, ему стало неприятно и… страшно. Но он спокойно, даже слишком спокойно поздоровался.

— Добрый вечер, — ответил Крутилин и заметил со снисходительной вежливостью богатого человека: — Эх-хе-хе-хе, ну и жизнь у тебя, Игорь Александрович: командуешь мальчишками и девчонками, которые лопатами машут. Эх-хе…

Тамара повернулась к директору:

— Проводите меня, Юрий Алексеевич, раз уж вы так добры.

Игорь властно взял Тамару под руку и холодно сказал Крутилину:

— Я очень благодарен вам, Юрий Алексеевич, за внимание к моей жене. Но я сейчас освобожусь, и трудиться вам, право, нет необходимости. — Он обратился к Тамаре: — Пойдем посмотрим, что там мои ребятишки сделали.

— Иди, я здесь постою подожду тебя, — поежившись, сказала Тамара и высвободила руку.

Соболев зашел в палисадник, поблагодарил ребят и вернулся к Тамаре.

Крутилин раскланялся и ушел.

Соболевы долго шли молча.

— Слушай, Томка, ну что это? Что у нас с тобой получается? — сказал Игорь и запнулся.

Он видел, как вздрогнула Тамара и опустила голову.

— Любишь ли ты меня? Ты так изменилась.

— Сад в горкоме разводишь, — вместо ответа с раздражением проговорила Тамара.

— Тамара, Тамара, а ведь как мы могли бы жить с тобой хорошо…

Молодая женщина хотела что-то сказать, но Игорь лишь увидел, как приподнялась ее маленькая бровь, упрямо-недоверчиво сузились серые глаза.

— Ведь я понимаю, что не сад тебя волнует. Ну, почему ты противопоставляешь нашу с тобой жизнь работу? Неужели очень плохо, если я хочу, чтобы наши с тобой ровесники научились управлять жизнью и чтобы это умение сохранилось у них на всю жизнь?

— И ты опять скажешь, что все-таки дружишь с Лучниковой?

— У нас сейчас отношения хуже стали, но я очень хочу, чтобы мы с нею были друзьями!

— Дружба! А я не верю. Не верю в дружбу мужчины и женщины. Куренкова мать мне рассказывала, как одна женщина вот так дружила-дружила с нею да однажды чуть мужа от нее не увела.

— Ну, наверное, эта женщина сама была похожа на Евдокию Трофимовну, если дружила с ней. Тамара, мне непонятно и страшно за тебя. Почему для тебя так важно, что говорит эта мещанка?

— Ах, оставь, — устало и не совсем уверенно сказала Тамара.

Игорь возвращался домой из инструктивного лагеря для пионервожатых. Два дня он пробыл в этом лагере и все время особенно и по-новому думал о Тамаре. Прошлый раз они не договорили. И целый месяц прошел с тех пор. Месяц, за который в город жизнерадостно и молодо пришла весна. Месяц, который и Тамара провела не дома: она уехала в Москву получать какие-то новые приборы для завода. Очень скоро вслед за нею в Москву уехал и Крутилин.

Приближался выезд пионеров в лагерь, но Игорь торопился в город не только поэтому — лагерниками больше, чем он, занималась Лучникова. Он надеялся, что за это время, может быть, все-таки Тамара уже приехала? Раньше Игорь никогда не замечал, что в Павловске очень много садов. Казалось, что розовая цветень заполнила все в городе, залила город сладким ароматом. Лишь иногда между яблонями белыми пятнами, точно пена кипящего молока, мелькали цветущие вишни.

На Приреченской, недалеко от своего дома, Игорь выпрыгнул из машины и поблагодарил шофера. По распорядку недели сегодня можно было заниматься. Он очень скучал по Тамаре, любил ее, может быть даже за безразличие к нему, но в прошлом месяце остро понял, что они расходятся во многом. И в то же время как ему хотелось скорее увидеть Тамару, прижать ее к груди и ощутить — близкую, добрую, понятную.

На пороге дома Игоря встретила Наталья Петровна, жалкая, сгорбленная. Он почувствовал что-то недоброе. Поцеловав мать в морщинистую щеку, решительно шагнул в дом, прошел в комнату, в которой жил вдвоем с Тамарой. Странный беспорядок был вокруг: не прибрано, раскиданы книги, распахнут шкаф. Прежде всего Игорю хотелось прибрать в комнате, но когда Игорь обежал ее глазами, тотчас заметил, что на столе, придавленная чашкой, белела записка.

И Игорю, мальчишкой рвавшемуся на фронт, вдруг стало страшно взять эту записку. Он прежде заглянул в шкаф. Платьев Тамары не было.

И тогда похолодевшими руками Игорь взял записку:

И приписка:

Странные мысли проносились у Игоря в голове. Он не мог ни поймать, ни осмыслить их. Игорь почувствовал, что задыхается. Надо уйти куда-нибудь, уйти отсюда. Скорее. Рванувшись, он почти выбежал из комнаты. Но, столкнувшись с матерью, остановился, нежно привлек ее к себе. Сказал, взяв себя в руки:

— Ты не волнуйся, я пойду пройдусь.

Ночь Соболев не спал. Он бродил по городу, потом ушел далеко в лес. Не чувствуя сырости, он переходил широкий, разлившийся весной ручей. Дубы и ели шумели над ним. Заполыхал по-майски не угасший на ночь, алой струйкой замерший где-то на севере закат. Превратившись в восход, он осветил поднимавшуюся от речки и уходившую далеко, к другому городу, белесую извилистую дорогу. Тянулись вдоль нее придорожные телеграфные столбы, аккуратные, выкрашенные поперек белыми широкими полосами.

Игорю казалось, что природа смеется над ним, просыпаясь во всем своем весенне-летнем великолепии красок, звуков, напоенная свежим утренним ароматом. Игорь не в силах был видеть эту могучую, покоряющую, вечно живую красоту. Измученный, возвращался он домой. Бледно глянули на него комнаты, показавшиеся пустыми, хоть мать зачем-то суетилась, что-то пыталась сделать в них.

Игорь вышел в сад. И здесь весело, звонко пели птицы. Через улицу, тоже в саду, пожилой рабочий, раздетый до пояса, увалисто приседал, делая зарядку. Неторопливо подгоняя лошадей, в город въехали колхозники, они сидели на груженных доверху чем-то подводах, наверно ехали на базар торговать. В этом же направлении тянулись молочницы в белых косынках с бидонами.

Игорь не знал, сколько он так простоял, словно в оцепенении. Уже прошли рабочие, потянулись служащие. Вот и Силин идет.

— Здравствуй, Игорь! — издалека закричал Гриша. — Пошли, пошли, уже без десяти девять. Пора! Да что с тобой? Посмотри на… — Силин оборвал на полуслове и, подойдя вплотную к Соболеву, почему-то тронул его рукой. — Игорь, — сказал он голосом, которого Соболев никогда не слышал у него, — простым, отзывчивым и удивительно человеческим.

— Тамара… ушла…

Силин понял, что произошло непоправимое. Он решил, что говорить об этом с Игорем сейчас не стоит. Тамара ему никогда не нравилась. Она раздражала Гришу тем, что была всегда хорошо одета, что сознавала какие-то свои, неведомые Силину достоинства, и еще тем, что носила всегда большие, тщательно уложенные локоны. Силин за последнее время привязался к Соболеву, он тут же решил, что Игорь с Тамарой и должны были разойтись, ведь Игорь гораздо лучше своей хорошенькой и, наверное, не очень умной жены. Силин вошел в сад и под руку увел Игоря в дом. Он понял, что Игорь всю ночь не спал, уговаривал его прилечь, не обязательно сейчас же идти в горком.

— О Тамаре переживать не стоит, она дрянь, если способна на такой поступок, — пробурчал он под нос.

— Не смей так говорить о Тамаре! — резко сказал Соболев.

За окном зафырчали машины.

Силин взглянул в окно и радостно воскликнул:

— Ну, поехали наши лагерники!

Улицей, в направлении из города, неторопливо и бережно двигались расцвеченные флажками и убранные кумачом грузовики; в них, прикрывшись белоснежными панамками от ярких лучей солнца, ехали пионеры: девочки в белых кофточках и мальчики в белых рубашках. Они с любопытством разглядывали окраины города. На лицах их были ожидание интереснейших лагерных приключений и радость, что они будут. Над улицей, обгоняя машины, лился звенящий хор детских голосов.

пели в одном грузовике.

пели в другом.

Песни переплетались, наслаивались одна на другую.

Дети, уезжавшие в зеленую даль, и не подозревали, что из окна на них смотрит секретарь комсомольского горкома, человек, который думает о судьбе этих малышей и немало труда, времени, сил отдал, чтобы лето у них было хорошее. Какое им было до него дело? А Игорь, отодвинув рукой шторку, выглаженную еще Тамарой, смотрел на них и думал: «Как сделать, чтобы эти дети росли, понимая, что прожить узкой маленькой жизнью гораздо легче, но большое человеческое счастье можно найти только на большом, трудном пути. А как нам всем хочется счастья!»

— Ты поспал бы… — снова нерешительно сказал Силин.

— Ну что ты!

Через двадцать минут Игорь был в горкоме. В приемной взапуски стучала на машинке Валя. Женя Картавых молодцевато, то раздергивая, то задерживая застежку-молнию на куртке, иногда выпуская ее и для убедительности размахивая руками, рассказывал товарищам о каких-то своих, должно быть, южных прошлогодних впечатлениях.

— Камбала плывет, прямо страшно, а зажаришь ее, свежую, чистая курятина. А то еще есть рыба корюшка. Вот ее подхватишь в начале лета в устье реки, зажаришь — ну, чистые огурцы. Прямо запах огурцов.

— Игорь! Я к тебе! — закричал он, увидев Соболева.

— Заходи, — сказал Соболев и стал разговаривать с Картавых, удивляясь сам себе: он еще может думать о тренировках, о гимнастических городках и теннисных кортах, о спортивных площадках.

— Игорь! — взволнованно сказала Зоя Грач, останавливаясь в дверях. — Пивзавод и деревообделочный до сих пор не завезли в свои лагеря продовольствие.

Соболев устало посмотрел на Зою. У него были опущены уголки губ и было такое странное безразличие, утомление в лице, что Зое стало неловко. Но тут же Игорь подумал о детишках, которые ожидают выезда в лагерь. И что за головотяпы! Соболев нагнул голову, чтобы Зоя Грач не видела выражения его лица, и сказал:

— Хорошо, я сейчас поднимусь в горисполком и узнаю, в чем там дело.

С Шибутовым, председателем горисполкома, Соболев договорился быстро и, не заходя к себе, вышел на улицу. И хотя было время, в какое Соболев обычно не ходил в горком партии, он направился к Пурге.

Он, по обычаю, без предупреждения, зашел к первому секретарю горкома партии. Артем Семенович указал ему на стул и занялся с директором птицекомбината, который просил отвести ему новое помещение для инкубатора; с председателем пошивочной артели, который просил устроить на лечение его дочь; с маленьким согнутым стариком, который судился с братом из-за квартиры. Все эти разговоры были знакомы Соболеву, все эти люди что-то доказывали Артему Семеновичу, волновались.

«Боже мой, как у меня болит голова, — подумал Соболев. — А отчего ей болеть? Зачем болеть?»

Потом Соболев смотрел, как Пурга записывал что-то, и острое перо самописки неторопливо бежало по глянцевому листу бумаги. Пурга отдал написанное секретарю.

— Что у тебя, Соболев? Да что с тобой? Из обкома нагоняй получил, брат ты мой, что ли?

Соболев сказал, что случилось.

Он не слышал, как Пурга вышел из-за стола. Почувствовал лишь, что тот обнял его за плечи.

— Соболев, да подожди ты… ты… Расскажи толком, как случилось, Игорь!

Соболев рассказал. Рассказал, как ревновала его Тамара, как последнее время они часто ссорились. Рассказал про записку, про все, про все и про то, как у него сейчас вертится что-то в глазах, он, кажется, ничего не понимает.

Пурга крякнул, качнул головой и затормошил Соболева.

— Любишь?

— Тамару? Да, Артем Семенович, иначе не пришел бы к вам.

— Ну это напрасно, если б не пришел. Что ревновала тебя жена, я раньше… слышал. Признаться, нарочно, не разговаривал об этом с тобой. Сначала присмотреться хотел… Были к этому основания?

— Нет!

Пурга думал еще о многом, о чем Соболев сгоряча и не подумал: про общественность, что развод — это значит газеты, объявление в газете. А горком комсомола читает лекции о том, как построить счастливую семью.

— Ну, хочешь, я поговорю с этим… франтом, с Крутилиным?

— Нет! Не надо. Да и поздно.

— Что поздно? — серьезно возразил Пурга. — Я тебя понимаю. Но ведь главное — человек. Бывают на свете ошибки и пострашнее. И ты сам тоже виноват. Такое в семье творилось, а молчал.

— Крутилин будет отцом, Артем Семенович.

Пурга вскинул голову и ничего не сказал.

Лицо у Соболева после бессонной ночи стало жестче, словно выдвинулся вперед подбородок и иначе легли губы.

— Да, брат ты мой, — словно соглашаясь, а думая о своем, заговорил Пурга. — А ведь и я в этом виноват. Да ведь тебе от этого не легче. Должен я был, обязан был вмешаться вовремя. А я все ждал.

И Соболев понял, почувствовал, что Пурга переживает за него гораздо больше, чем ему показалось сначала.

— Да, вот так, — сказал Соболев, потому что нечего было больше сказать.

Игорь не мог представить Тамару вместе с Крутилиным. Это было тяжело и обидно.

Ветер рванул ставнями раскрытого окошка и, непрошеный, ворвался в комнату. Он пошелестел бумагами на столе у Пурги, приподнял прядь волос на голове у Игоря — совсем так же нежно, как ее поднимала Тамара, — и улетел из кабинета, оставив в комнате разноголосый шум улицы.

Борис Исмаилович не часто возвращался домой рано. Он по-своему увлекался работой. Ему приятно было сознавать важность своей работы. В этот день Борис Исмаилович Чирков возвратился домой несколько раньше обычного и шумно вошел в дом, носком штиблета брезгливо отбросив с порога кошку.

— Анатолий, ты дома? — спросил он, зажигал в коридоре свет.

Анатолий сидел за письменным столом. Он не зажег настольной лампы, потому что на улице было довольно светло и закрывать окно не хотелось, а если не закрыть окна и зажечь свет — налетят ночные бабочки. На кухне громко разговаривали родители. Кажется, отец жаловался на председателя облисполкома. Он работал в городском финансовом отделе и последнее время имел обыкновение часто жаловаться.

— Мама, ужин готов? — крикнул Борис в кухню. Мать прокричала, в свою очередь, что еще не сварилось мясо, ведь она не ожидала Бориса так рано.

— Сыграем в шахматы, Анатолий. Брось тетради, завтра проверишь. Да, ты слышал новости? От Соболева жена ушла.

— Боречка! Толечка! Ужинать идите! — закричала из кухни мать.

— Подожди, мама! — откликнулся Борис. Улыбаясь, он достал из кармана спичечную коробку, вынул спичку, поковырял ею в зубах, потом понюхал спичку и бросил ее далеко в угол. — А сегодня он сидел у Артема Семеновича долго! Я хотел зайти. Не стал. Вероятно, Соболев добивался, чтобы супругу заставили вернуться, говорят, она сама бросила его. Вот ведь как бывает. Хотел бы я в это время посмотреть на Соболева. — И Борис снова широко улыбнулся своей нежной, обаятельной улыбкой.

— Борис! Я не люблю, когда ты с удовольствием говоришь о несчастиях других людей! — покраснев, сказал Анатолий.

— С удовольствием? Не говори глупостей! Просто я к тому, что теперь гонорок сойдет с Соболева, когда начнем разбираться у него в личном деле. Вредный у него гонорок.

— Ты сам жену бросил.

— Я не расписывался с ней!

Анатолий хорошо помнил жену Бориса. Он был еще мальчиком, они жили в Дзержинске, когда Борис привел в дом кудрявую девушку. Толе долго не хотелось верить, что эта девушка — жена Бориса, так не похожа она была на взрослую. Она играла с ним и покупала ему мороженое. И сама она любила мороженое и интересные книжки больше всего на свете. Но, должно быть, она любила и Бориса, потому что становилась скучной и без дела слонялась по квартире, если Борис где-нибудь задерживался. Однажды Борис не ночевал дома. Она плакала и что-то говорила ему. Тогда Борис выгнал ее. Он так и говорил потом: «выгнал», потому что выбросил ее вещи на лестницу. С тех пор Толя не видел кудрявой девушки.

— Помолчи! Ты думаешь, что все это было мне так легко, просто? Ты не видел ничего. Такие ошибки остаются в памяти на всю жизнь. Мне дорого это стоит. — И настороженно Борис спросил: — А кто-нибудь в городе знает об этом? Ты никому не говорил?

Румянец медленно сходил с лица Анатолия, оставляя лишь красные пятна.

— А зачем мне надо? Твое дело.

— Ну и ладно. А то ведь разные люди есть. Такие, как Лучникова, узнают, например.

— Ведь тебе Лучникова, по-моему, нравилась.

— Хм, нравилась! Да она просто за мной бегала.

— Врешь! Такая девушка ни за кем бегать не станет, — вспыхнул Толя.

— О-о! Как горячо, как страстно! Надежная защита. Толя, Толя! — И Борис игриво погрозил Анатолию пальцем. — Ну, шучу, шучу.

— Я убью тебя когда-нибудь, Борис!

— Ну, знаешь, у меня работа потрудней, чем у тебя, а ведь я, смотри, спокойнее, чем ты, — с пренебрежением сказал Борис. — Чего ты взбесился?

В дверях, торопливо одергивая повязанный низко на лоб платок, появилась мать и воскликнула своим не по возрасту громким голосом:

— Анатолий! Боречка! Да что вы в самом деле!

— Ладно, мама, давай ужинать! — после паузы сказал Борис и, легко поднявшись с дивана, пошел за матерью в соседнюю комнату.

В первую субботу июля, когда солнце уже падало за город и, почти касаясь крыш, окрасило западную часть неба в огненно-малиновый нежный цвет, из Павловска выехали туристы. Выехали они поездом и машинами, чтобы сойти с транспорта в разных местах и разными маршрутами, словно по лучам огромной звезды, лесами прийти туда, где сливаются речки Иня и Тайнинка. Там на следующий день, в воскресенье, в лесу должно было быть празднование Дня туриста.

Соболев поехал с туристами из центральных учреждений. Ему хотелось лучше узнать, как «привился» комсомольский куст, сдружились ли молодые учрежденцы настоящей комсомольской дружбой — ведь это не всегда увидишь в официальной обстановке.

Выехали к вечеру поездом: до места высадки предстояло сорок километров железнодорожного пути. И хотя этим поездом ехали туристы всего лишь одного куста, несколько вагонов были почти битком набиты юношами и девушками в походных брюках, с рюкзаками за спиной. Игорь невольно думал о том, как было бы хорошо, если бы среди комсомольцев оказалась вдруг Тамара.

Может быть, и правильно, что Тамара ушла от Игоря, пока их не связали дети? Игорь отвечал на случившееся разумом, а сердцем он понимал, что ни одну девушку он сейчас, несмотря ни на что, не смог бы представить на месте Тамары.

А поезд бежал-спешил. Одно время Игорь забеспокоился: догоняя поезд, над курчавой полоской лесов, что окаймляла вдали поля, повисла голубоватая дождевая дымка.

Дождя, конечно, испугаются только изнеженные молодые люди, оставшиеся в городе. Но что такое дождь для отряда туристов? Вот только как бы не сорвалось завтрашнее празднование!

Опасения были напрасны: летний дождь прошел стороной — наверное, он был короткий. Над поездом, над полем, над лесами в синеющем небе по-прежнему таяли, убегая, легкие струйки облаков, как дымки, золотисто-алые — у заката, фиолетовые — на востоке и белые — высоко над поездом. Да на остановках в поезд врывался земляной теплый запах пыли. Из окон вагонов рвались, летели веселые комсомольские песни.

Игоря уже несколько раз просили запевать: комсомольцы узнали, что у секретаря горкома хороший, сильный голос. Потом Соболев отправился в другие вагоны посмотреть, чем занимаются в дороге комсомольцы. В третьем вагоне ехали Ира Яблокова, Фая Купринина, оставившая малыша в яслях, и Лиля Куренкова. Девушки к брюкам надели простенькие, но хорошо сшитые блузки, Лиля и Фая были затейливо причесаны. Комсомолки набрали где-то семечек и звучно щелкали, аккуратно ссыпая шелуху в карманы. Пожилой мужчина в белой гимнастерке связиста, сидевший напротив них, долго и нудно их отчитывал.

В этом вагоне, так же как и в других, пели, играли в «балду», рассказывали занимательные истории и смеялись. Совсем недавно эти комсомольцы почти не знали друг друга: работали по разным маленьким учреждениям, жили разными интересами, часто — узкими; и вот уже единый коллектив! Коллектив туристов, спортсменов, дружных молодых советских людей.

Лучникова ушла с учительским кустом. Молодые учителя появились на берегу речки Тайнинки, где должны были сходиться первые лучи «звезды», когда здесь еще никого не было. Послышались радостные голоса:

— Мы первые!

Близилась полночь: пройдено двадцать километров, комсомольцам было весело, но все устали, и через час после ужина лагерь затих. Только из нескольких палаток доносились голоса: это комсомольцы что-то рассказывали друг другу. Думал ли кто-нибудь сейчас о перинах, о домашнем комфорте? Вряд ли! Куда удобней перины прохладный брезент на смолистых душистых ветках. А что может быть лучше свежего лесного воздуха, напоенного тонкими ароматами трав, и деревьев, и цветов, ночью они особенно нежны и своеобразны, таких не бывает днем. Лес полон таинственных звуков… Лена Лучникова, начальник отряда, сидела возле костра; подле нее, подогнув на траве ноги, расположился Толя Чирков. Сначала Лена думала: подойдет Толя к ней или нет? Толя шел с отрядом, но держался все время с другими девушками, хотя Лена, где бы ни была, все время чувствовала его взгляд на себе.

Лене хотелось еще раз поговорить с Анатолием, она не понимала его, хотя Анатолий и привлекал ее. Лена не раз с недоумением вспоминала, как Толя сказал, что он хотел бы, чтобы у него был такой друг, как она. В другое время Лена бы просто позвала его к костру. Но сейчас боялась. Вдруг он скажет, как Борис, что она хочет чего-то от него? Кто их разберет братьев!

Толя Чирков должен был дежурить ночью, с двух до четырех, но он недолго пролежал в палатке.

— Не спится что-то, я свои часы отдежурю, ты не думай, — сказал он Лене.

Лена дежурила. Собственно, их было трое, дежурных; но два комсомольца, воспользовавшись тем, что Лена не оставалась теперь одна, отправились бродить по ночному лесу.

Они молчали, прислушиваясь к звукам леса. Где-то ухнула сова. Спросонья звучно вздохнула лягушка. И вдруг переливчатыми затейливыми трелями совсем рядом рассыпался, засвистел соловей! И тотчас из одной палатки откликнулся юный, ломкий еще тенор:

И очень удачное подражание:

Анатолий и Лена переглянулись и улыбнулись друг другу. Потом они снова сидели молча. Неровный свет пламени освещал молодую траву.

— О чем задумался, Толя?

— Так, философствую, — словно очнувшись, ответил Толя. — Ведь многое в жизни зависит от нас самих, Леночка. И иногда так хочется размахнуться на что-нибудь, что один никогда не сможешь сделать. У тебя не было такого ощущения?

— Есть такое ощущение, — улыбнувшись, сказала Лена.

— А чему ты улыбнулась?

— Ничего. Тоже… так.

Толя уже не прежним спокойным, а сердитым, исподлобья взглядом смотрел на Лену. Потом он посмотрел вслед искрам, которые вылетали из костра веером, красновато-золотым вихрем, они то летели вверх стремительно, и тогда каждая искорка оставляла за собой струйки — золотой след, то вдруг искр становилось меньше, улетали лишь редкие яркие точки и змейки, тогда становился резче смолистый запах и над костром виднелся синеватый дымок. Кто-то воткнул в костер сухую елку. Костер вспыхнул и стал высоким, выше леса. Певуче потрескивали смолистые ветки. И к самому синему небу понеслась, кружась и волнуясь, метель крупных оранжевых, золотых искр. Палатки хороводом стояли вокруг костра, входами к огню.

— Лена, — вдруг напрямик спросил Толя, — а какие у тебя были отношения с Борисом?

Дежурные принесли еще веток и снова ушли в лес. Лена, разламывая на коленях звонкие сухие ветки и подбрасывая их в огонь, не сразу ответила.

— Товарищеские, а потом немного романтические, очень немного! А потом просто плохие. Твой брат карьерист. Я его сначала порядочным человеком считала. Он никого кругом не видит, кроме себя.

У Толи были и грубые слова для Лены. Хотел он спросить ее, а зачем дружила с Борисом, зачем вместе с ним ходила за город, зачем Лена вела себя так, что теперь вот Борис может говорить про нее гадости.

Но вместо этого Толя сказал:

— Не расстраивайся, Лена… — и хотел взять ее за руку.

И Лене этим он напомнил Бориса. Девушка отдернула руку и испуганно посмотрела на него.

— Когда-нибудь все само собой разберется, — сказал Толя, и Лена поняла: ему хочется еще поговорить о брате, но он бережет Лену, и Лена была благодарна ему за это.

Лена с облегчением вздохнула.

— Кажется, город сейчас так далеко… А смотри, здесь недавно был дождь: земля мокрая, — сказала она.

— Это роса.

— Да нет, роса на листьях, на ветках, а я про землю говорю. И как хорошо здесь! Мы в этом зеленом мире точно одна большая семья.

Лена тихонько засмеялась.

Где-то в вышине темно-фиолетовое ночное небо, которое едва можно было разглядеть сквозь ветви деревьев, прорезала молния. Долетел раскат грома.

— Вдруг дождь? — тревожно сказал Толя.

— Гроза, она короткая, — улыбнувшись, сказала Лена.

— А ты любишь музыку, Лена? — вдруг быстро спросил Толя. — Бетховена?

— Музыку? — мечтательно переспросила Лена. — Нет, ты знаешь, у нас в семье никто не занимался музыкой. Я ее просто не знаю. Вот песни советских композиторов очень люблю.

— Я тоже их люблю. Но ты много потеряла, если не знаешь Бетховена. Его слушаешь, и тоже хочется подняться и кричать от восторга. Такая сила! Вот у него… Слушаешь и слышишь: гроза, гром, все разбегаются. Скотина у ручья пьет воду. Пастух на дудке играет… Куда за этим литературе! Тут все… чувства человека… Я люблю, знаешь, дома включать радио: музыка играет, а ты к уроку готовишься, и на душе так хорошо.

Лена словно очнулась от вдохновения, с которым говорил Толя и которое словно заворожило Лену, и непонятно ей было, откуда в Толиных маленьких, бледных, зеленоватых глазах, во всем его длинном лице с горбатым длинным носом, к которому странно не шли очень прямые волосы, — во всем его облике было столько души, ума, жизни, большой человеческой красоты и обаяния. Просто хотелось смотреть ему в лицо, любоваться им.

Из одной палатки снова донеслась, нарастая, песня.

Лена встала, подошла к палатке, и Толя услышал ее убеждающий голос:

— Товарищи! Уже поздно, вы же спать людям не даете. Петь утром будем.

В палатке послышались смех, возня, но песня оборвалась.

Незаметно пробежали два часа.

— Надо и мне забираться в палатку, мое дежурство к концу, — сказала Лена Анатолию.

Но они просидели до утра.

Солнце, еще не показавшись, сбрызнуло лес пурпуром и золотом лучей. Поляна, на которой поздним вечером разместился туристский лагерь, была усеяна легкими белыми пушинками; они запутались в траве, белыми хлопьями легли на смуглую землю. Оказалось, поляну окружали тополя. Между тополями стоят прямые оранжевые сосны, на их ветках уже выросли стройные свечи, украшенные серебряными усиками подсыхающей смолы. И молодые шишечки, окруженные большими старыми иглами, висят рядом, они слеплены из крошечных шариков, из чешуек с ярко-зелеными сердцевинками; сожми такую, и она тихонько, звонко захрустит в пальцах, засочится, издавая нежный запах смолы и весны… И окажется, что каждая чешуйка состоит из двух живых, еще не раскрывшихся пестиков: сосна зацветает.

А рядом с соснами стояли ели, высокие, ярко-зеленые и стройные. И хотя все было прекрасно молодостью, ели были прекрасны именно своей старостью.

Время шло очень быстро. Вот за лесом, где-то между деревьями, малиновым краем сверкнуло солнце. Лене почудилось, что за деревьями послышались голоса. Нет, свои все в палатках. Лена и Толя сдали дежурство.

Под прохладным брезентом палатки Лена тотчас заснула таким крепким сном, который бывает только на свежем воздухе да после бессонной ночи.

Утром всех, кто дежурил, долго не будили. Лена не знала, что другие группы туристов тоже пришли на Тайнинку. Они остановились за излучиной реки, и комсомольцы сначала не заметили друг друга. А утром они, проснувшись с первыми птицами, отправились бродить по лесу, встречать первые солнечные лучи и, конечно, встретились друг с другом.

Лену разбудило странное ощущение; она пыталась встать, но натыкалась на чьи-то руки, ноги, словно была в мешке, ей даже стало страшно. Наконец девушка, Ленина соседка, выскользнула из-под брезента. Выбравшись тем же путем, Лена увидела, что колышки, на которых были укреплены шнурки их палатки, выдернуты и неизвестно откуда взявшийся Игорь Соболев все еще пытался скатать упавший брезент вместе с его барахтавшимися жильцами. Девушки под брезентом смеялись и визжали.

— Погоди, мы до тебя доберемся! Тоже мне, безобразничает тут! — шутливо сказала Лена.

— Нельзя спать так долго, — с напускной назидательностью сказал Соболев.

— Какие отряды пришли, Игорь?

— Все уже здесь. Я уже всех начальников видел. Все в порядке. А у вас?

— Тоже в порядке! Игорь, а знаешь… мне здесь очень нравится! Мы с Толей Чирковым вместо двух часов всю ночь у костра провели. Хороший он парень, как тебе кажется?

И Лена не без боязни ждала ответа.

— Неплохой. А можно будет сделать из него очень хорошего!.. Какое чудесное утро! — сказал Игорь. — Ну, я пойду к своим, — и он исчез, раздвигая руками ветки.

Лена вынула из рюкзака полотенце и, сказав девушкам, что нужно готовить завтрак, пошла к речке. Занятно и легко было прыгать через валежник, обегать толстые сосны, весело пугаться старых мохнатых муравейников.

Вернувшись, Лена узнала, что Толя Чирков вызвался быть поваром.

Но вот комсомольцы сели на траве вокруг расстеленного брезента, дошла очередь до чая, и тогда оказалось, что Толя по незнанию высыпал в чайник целую пачку заварки, которой хватило бы на двадцать таких чайников. Все растерялись.

— Девочки, что делать — пить-то будем? — спрашивала одна из девушек, приподняв крышку и боязливо заглядывая в чайник.

— Толя первый должен пить, говорят, от этого чаю поправляются, а он у нас ху-дющий, — предложила девушка, стриженная под мальчишку и в мальчишечьих брюках.

— Подумаешь, немножко гуще только получился, ничего особенного! — упрямо сказала, наливая себе чаю в кружку, Марьяна Рудакова, та самая Рудакова, из-за которой когда-то так хлопотал ее брат Федор.

Чай показался даже вкусным. Кружилась высоко в небе птица, наверно с удивлением заглядываясь на костер.