Комсомольский комитет

Глава 3

Несколько дней спустя Павел Куренков, выходя из электростанции, встретил приятеля, с которым он давно не виделся.

— Ты что пропадал? — спросил тот.

— На активе был. Потом в городе задержался…

— Я бы все эти заседания разогнал, — смачно сплюнув, сказал приятель Павла и поправил за спиной большие железные кошки.

— Да нет, не говори. Это заседание, пожалуй, дельное было.

— То-то ты о нем с такой кислой рожей говоришь. Досталось там тебе, что ли?

— Да нет… Нет, не досталось. Но есть у нас на заводе такие люди, которые болтают что ни зря и совсем не думают, что дискредитируют руководителя своей критикой.

— Это кто?

— Ну, какая тебе разница? Есть такие…

— Выгнать таких надо.

— Много ты понимаешь, — строго оборвал его Куренков.

Все эти дни Павел думал и думал о Соне Цылевой. Ему казалось, что в этой маленькой белокурой девушке причина его неуспеха. Ведь на что это похоже, если заводская молодежь — надо ли было разобраться в выплате комсомольцам заработка, добиться, чтобы дали хорошие спецовки или пригласили любимых артистов, — прежде советовалась с Цылевой, а потом уже обращалась к Павлу. Ведь Соня просто мешает ему работать! Еще Павел думал, что как хорошо Соболев сказал: «Разобраться с секретарями вплоть до наказания!» Значит, можно и выговор дать и снять с работы. Снять с работы… Ну, да вряд ли представится другой такой удобный случай. Приятель Павла, сам того не зная, помог Куренкову утвердиться в этом решении. И хотя Павел считал, что он совершенно прав, настроение у него было скверное.

Они пошли в чайную.

Чайная в Озерной была и пивной и рестораном — местом, где встречались друзья, чтобы посидеть, поговорить с глазу на глаз за кружкой пива. Там обедали командировочные. Только чая тут никто не пил, и неизвестно, почему это заведение, глядевшее нарядными зашторенными окнами на завод, называлось «Чайная».

Павел с приятелем вошли нарочито деловым шагом и сели за дальний столик в углу, спиной к выходу. Только кепки сняли, хотя и этого здесь многие не делали.

Когда они выпили водки, Павлу стало веселее. «Подумаешь, Соболев, — думал он, — без году неделю работает секретарем, а уже разрешает любой восемнадцатилетней девчонке на общегородском собрании устраивать ему, Павлу Куренкову, выговоры. Сначала пусть поработает в комсомоле, сколько он, Павел, поработал. Что, Павел обиделся на Игоря? Нет, Соболев коммунист и поступает по-партийному. Он молодец! Только он… Что он? Только и с ним, с Павлом, никто не имеет права обращаться так. Он еще во флоте был комсомольским активистом, его не где-нибудь, а на лучшем корабле Балтийского флота приняли в партию. Пусть лучше ему дают партийную нагрузку, ему двадцать шесть лет, у него вон девочки».

Павел не помнил, сколько выпил, должно быть много, потому что приятель шепнул ему:

— Пойдем, что ли, а то комсомольцы твои тебя увидят, скандалу потом не оберешься…

— Комсомольцы? — Павел усмехнулся. — Комсомольцы! Полюбите нас черненькими, а беленькими и каждый полюбит…

Когда Павел проснулся, он сначала ничего не мог понять. Сидел он на полу, привалившись плечом к печке. Возле валялись сорванные с двери портьеры и полуразвязавшийся узел, из которого выглядывали его старые брюки, нижняя рубашка и носки. В голове была страшная пустота. Дышать было противно. Если бы Павел смог посмотреть на себя, то увидел человека с опухшими, красными глазами. Он помнил лишь последний момент в чайной, когда официантка прошла мимо и сказала:

— Перестаньте, пьяные уж… Эх, вы!

В глубине комнаты плакала дочь, жена неторопливо и устало качала кроватку. Маринка прибирала на столе посуду.

Павлу вдруг очень захотелось посмотреть на младшую, родную дочь, почувствовать ее, поцеловать, но вместо этого Павел спросил чужим, охрипшим голосом, почему-то боясь назвать ребенка по имени:

— Плачет… она?

Галина промолчала. Только тут Павел начал припоминать, что еще было накануне. Кажется, в чайной его разыскала Галина. Но как он попал домой? Этого Павел вспомнить не смог. Дома захотелось ему побить посуду. Но тарелка стоит семь рублей, а чашка — три, стало жалко. Тогда Павел уцепился за портьеры и сорвал их, собрал вещи и сказал, что уходит. Он и ушел бы, если бы Галина стала его задерживать, но она сказала:

— Уходи!

Кажется… он остался.

Павел посмотрел на свои брюки — мятые, грязные. «Моментально надо погладить», — пронеслось в голове.

— Галя, погладь брюки, — попросил он.

— Сам погладь! — не оборачиваясь, сказала Галина.

Павел тупо посмотрел на широкую усталую спину жены, согнутую над кроваткой дочери, и, придерживаясь за стену, стал подниматься.

— Где утюг-то у тебя? На плите? Галина, а из ребят никто не видел вчера, что я напился? Вот неудобно, а ведь сегодня комитет. Галя, ты хоть бы за чекушкой сходила, голова болит, сил нет…

— Эх ты, чекушник, — с презрением сказала Галина. — Как же ты хочешь, чтобы тебя люди уважали. И как тебе не стыдно!

— Отвяжись! Может быть, у меня было плохое настроение? И ты не вмешивайся в мои дела.

— Твои дела, — упавшим голосом сказала Галина. — Ты говоришь так, как будто, кроме тебя, никого и на белом свете нету. И когда тебя вразумят? Не знаю.

Попросив Маринку покачать ребенка, Галина стала готовить завтрак. Павлу она прежде всего налила крепкого чая. А тому даже понравилось, что жена ругается.

Ваня Овсянников почти не отходил от Сони Цылевой. Соня так привыкла к этому, что временами не обращала на него никакого внимания, а временами делилась с ним, как с самым близким другом.

Иногда Соня с удивлением вспоминала, каким был Иван два года назад. Он приехал из Воронежа, прямо из ремесленного училища, щуплый и маленький шестнадцатилетний токарь Ванька Овсянников. Поселился он в общежитии и, неплохо зарабатывая, половину денег тратил на водку. Напившись, горланил песни, матерщинил, изображая взрослого, плясал на улице и задирал девчат.

Соня тогда уже работала секретарем. Комсомольское собрание вынесло Овсянникову выговор — он будто и не слыхал его.

Однажды Соня подошла к Ивану с намерением «поговорить». Парень сначала слушал ее, слегка вздернув девичьи тонкие черные брови, потом с искренним недоумением протянул:

— Во-о! Это чего — морали? — и повернулся спиной.

Ремесленная форма, в которой приехал Овсянников, износилась; попусту транжиря деньги, новую одежду он купить не мог и ходил оборванный.

Однажды, когда Иван у окошка кассы получал зарплату, Соня подошла к нему.

— Ваня, — попросила она, — ты не одолжишь мне деньги? Мне очень нужно.

Иван задумался. Эта Сонька была безобидная девчонка. Хотя иногда она лезла не в свои дела, но по крайней мере не зазнавалась, как другие. У Сони, Иван слышал, заболела мать.

— Когда отдашь?

— Очень скоро, — с готовностью сказала Соня.

Иван отсчитал ей половину получки.

Соня положила деньги в сберкассу на свое имя. Скоро Ивану пить стало не на что.

— Деньги ты мне когда отдашь? — напомнил он.

— А потом! — весело сказала Соня.

— Ты ожиданиями меня не корми, я свои спрашиваю! — грубовато сказал ей Овсянников.

Соня вывернула перед Иваном пустые карманы своего синего халатика.

— Займи у ребят, — настойчиво посоветовала она.

Иван плюнул. Товарищи много дать ему не смогли.

Когда Иван снова стоял возле кассы, получая следующий заработок, неожиданно рядом с ним оказалась Соня. Она сказала Ивану, где его деньги.

— Вот ты мне еще будто одолжишь половину зарплаты, и давай купим тебе хорошее пальто, — девушка умоляюще смотрела на Ивана.

Овсянников смерил девушку недоуменным взглядом. Но приобрести пальто было заманчиво. Купили.

Возвращаясь из магазина, Овсянников то и дело заглядывал в оконные стекла поселковых домов. Видел себя незнакомым, в модном пальто с прямыми плечами. От этого становилось приятно и весело.

— Вот возьму и пропью, — сказал Овсянников, взглянув на Соню.

— Дело хозяйское, — сухо ответила Соня и отвернулась: так ей стало обидно.

Пальто Иван не пропил. Потом Иван и Соня вместе покупали кепку, костюм и чудесные желтые штиблеты с калошами. Пить стало не на что. Иван с удивлением обнаружил, что его меньше тянуло к водке. А тут Соня как-то по-своему настойчиво, хотя и не навязчиво стала подсовывать ему маленькие комсомольские поручения. Иван сам не заметил, как увлекся комсомольской работой. На последнем отчетно-выборном собрании его даже выбрали членом цехового бюро.

Но этим летом произошло самое главное. Иван понял, что Соня, эта розовощекая, синеглазая девушка с легкой прической льняных волос, порой девчонка, а порою не по годам взрослая и прекрасный товарищ, стала ему дороже всех на свете. Ивану хотелось без конца смотреть в Сонины веселые, синие и большие, точно спелые сливы, глаза и делать все, что она скажет, потому что все, что она скажет, может быть только хорошо.

Однажды летом Соня возвращалась из Дзержинска, она ездила на областные соревнования по гребле.

Осталась позади станция, небольшой вокзальный павильон, и маленький поезд, по местному прозванию «утюжок», уже скрылся за лесом.

Озерная потому и называется так, что от станции до поселка цепочкой тянутся небольшие озера. Вдали за ними по лугу вьется река. В этот день ярко светило солнце, и озера, и небо, и река — все было голубым. Позади остались упорная работа над собой, тренировки до боли в мускулах, до сладкой, хотя от нее и кружилась голова и щемило сердце, усталости. Все эти озера и река были по многу раз объезжены на дубленках, на рыболовецкой лодке, которую Соня брала у соседей, а потом на самоделке-байдарке.

В Дзержинске Соне присвоили первый спортивный разряд. И казалось ей, что она уже поднялась на какую-то ступеньку в жизни, а ступеней этих еще очень-очень много впереди.

Соня сняла кофточку-разлетайку и положила ее в небольшой, но довольно тяжелый, как у всех девушек, чемодан. Осталась в одном сарафане — солнце жгло ее засмуглевшие, привыкшие к дождю, и к солнцу, и к ветру острые плечи. Сорвав у обочины дороги розовые душистые колоски повилики, Соня шла помахивая ими. Путь в поселок лежал мимо озер, на берегах которых, как всегда в жаркие дни, было много купающихся. Большей частью это была детвора и не занятые в смене рабочие.

— Соня! — раздалось сзади.

Соня оглянулась и увидела Ивана. Иван только что выкупался, волосы у него были еще мокрые, майка местами прилипла к телу. Иван затягивал ремень.

— Домой? — смущаясь, спросил он Соню.

— Ну, конечно, домой, — весело ответила Соня.

Теперь Иван не только грубить Соне не мог, он чувствовал, что ему даже разговаривать с ней трудно. Он говорил с нею много и бурно мысленно, но стоило ему увидеть девушку, он терялся, чувствуя, как у него холодеют даже уши.

— Пойдем посидим? — вдруг сказал Иван, густо покраснев, и кивнул на густую луговую траву, подступавшую к берегу озера. Соня согласилась. Ей хотелось еще и еще рассказывать о своих впечатлениях.

В тот день Иван все-таки сказал Соне, что любит ее, и взгляд Ивана из-под загнутых, словно завитых ресниц, прежде поражавший Соню своим бездумным равнодушием, был пылкий, огненный.

Соня зажмурилась. Ей впервые объяснились в любви. Ваня славный, она любит его как товарища, как брата… как, наверно, мать любит своего сына. Но любить так, как можно любить парня… Нет, так Соня еще не любила никогда. Правда, втайне от всех, где-то глубоко в сердце, у Сони был образ ее героя. Он должен быть красивый, высокий… Нет, это не обязательно. Ой должен быть добрый и умный и обязательно мужественный. А Иван? Правда, Иван в этом году даже в вечернюю школу поступил. Но ведь он еще мальчик. И Соня сказала, как могла, ласково:

— Но я тебя не люблю, Ваня. Но я к тебе очень, очень хорошо отношусь.

И снова они вместе работали в комсомольском бюро.

Соня женским чутьем угадывала, что чувство Ивана не прошло. Один раз Иван чуть не побил групорга из первого цеха Алу Варежку, которая, придя в механический цех, разругала стенную газету. Газета выходила приблизительно раз в месяц, иногда приуроченная к «красным числам» календаря, и делала ее вся молодежь цеха по очереди, постоянная редколлегия отвечала только за выпуск. Але не понравился отдел «За ушко да на солнышко» и то, что газету делает так много людей.

Однажды вечером Иван ожидал Соню возле заводоуправления. Он знал, что Соня на заседании комитета. Он видел, как члены комитета вышли из заводоуправления сегодня необычайно молчаливые. Но Сони среди них не было.

Потом он услышал, как задержавшийся у себя в кабинете начальник планового отдела, выходя, что-то сказал, кому-то и торопливо поднялся наверх.

Соня стояла возле окна и быстро-быстро водила пальчиком по стеклу.

— Соня! Что ты здесь делаешь, Соня? — воскликнул Иван. И ревниво спросил: — Или ждешь кого?

— Некого мне ждать, — медленно, Ивану показалось устало, ответила Соня.

— Не ждешь? Это хорошо! Соня, а чего ты приуныла? Эх ты, комсомольский секретарь!

— Я уж теперь… Вовсе не буду работать в комсомоле… — тихо сказала Соня.

— Не ври, Софья! Ты иногда любишь чего-нибудь такое… необыкновенное представить себе!

— А я и не вру. Я никогда не вру, Иван!

Весь день на улице снежило. Ветер сдувал с крыш кудрявые струйки снега. Неторопливо, размашисто покачивались вершины старых елей и сосен, которые росли на улицах поселка, — недавно на месте этих улиц был лес. Иногда ветер, пролетая, поднимал с земли широкую снежную простыню, она оседала где-то за углом одетого в белую шапку дома.

Зима шумела, шумел ветер в ветвях деревьев, казалось, шумели гряды снега, одна за другой перебегая через улицу, и шум этот долетал даже в заводоуправление сквозь открытые форточки. Белый мир за окнами был хорош и приволен.

Торопливо и недоверчиво, словно не веря самой себе, Соня рассказывала, как комитет вынес постановление освободить ее от руководства за то, что она не обеспечила явки на городской актив, за то, что на днях самовольно ушла с работы.

— Понимаешь, Ваня, ну что я могла сделать! Загвоздин из первой смены заболел, я отпросилась у бухгалтера и пошла к нему. А он поднялся тем временем и отправился в больницу! В комнате никого не было… Все ребята в смене… Куренков мне говорит: «Чем ты докажешь, что была там?»

— А ты скажи, кому-нибудь Павел верит? Он самому себе верит… один раз по субботам! Вот с активом действительно обидно получилось. Ну хоть бы ты мне билет дала: я бы поехал!

— Ваня, ведь ты же в вечернюю смену работал. И потом… Я хотела, чтобы на активе наши рядовые комсомольцы побывали: Голубев, Семенов — ведь они же очень хорошие ребята. А потом получилось так, что Голубева назначили в вечернюю смену. Семенов заболел, а Лида Квитанцева пообещала поехать и не поехала. Потом оказалось, что у нее не было денег на билет, а занять она постеснялась.

— Сонечка, ты не расстраивайся… Больно много из себя этот Куренков воображает, если из-за одной Квитанцевой… такое решение! Хочешь, мы письмо в ЦК комсомола напишем от всего цеха?

За окном жил хорошо видный со второго этажа завод. Белые приземистые широкие корпуса, ярко освещенные окна. Над невысокими серыми накатами крыш высоко в небо уходили черные трубы, которые то неторопливо курились серыми на синем фоне неба редкими витками дыма, то вдруг выбрасывали большие, черные, мохнатые облака, которые плыли над цеховыми зданиями и над поселковыми домами. В заводском дворе, сложенные прямо на землю, недалеко от барабанов с готовым кабелем, темнели ящики с завезенной недавно на завод новой арматурой. Левее от завода светились молодежные общежития. Там жили девушки, которых уже не собирались переселять на окраину поселка.

Соня смотрела на мерцающие золотые огни фонарей, на свет из окон цехов, слушала долетавший сюда, в заводоуправление, рокот машин и думала: сегодня ей комитет сказал «До свидания», а вдруг ей то же самое скажет и завод?

— Не хочу! — решительно сказала Соня. — Мой отец говорит, что жалуются только бессильные люди… Я Соболеву позвоню, — вдруг сказала Соня, и синие глаза ее заблестели двумя раскаленными звездочками. — Куренков говорит, что секретари горкома не хотят, чтобы я работала. Это больше всего и подействовало на членов комитета. Ваня, неужели это из-за выступления? Я на активе сказала, что Соболев нам ни в чем не помог. Я сейчас позвоню, и пусть объяснит… Игорь!

— Конечно, позвони! — настойчиво сказал Иван.

Соня с Иваном решительно сбежали по лестнице заводоуправления, наскоро оделись и быстро направились на телефонную станцию, которая находилась на соседней улице. Но когда Соня, получив у телефонистки разрешение позвонить в город, взяла трубку, ей стало страшно, и она вдруг очень робким голосом назвала номер горкома комсомола.

В это время в горкоме комсомола Игорь Соболев сидел на столе, болтая ногами, и спорил с Гришей Силиным, который ему доказывал, что работать новыми методами в Павловском горкоме комсомола можно будет, может быть, через несколько лет, только не сейчас. Спор начался с того, что директор Дома пионеров и член бюро горкома комсомола Юра Малышев предложили создать комсомольские кусты из маленьких организаций, крошечными ячейками разбросанных по всему городу.

Зазвонил телефон, и Соболев, не спрыгивая со стола, лишь всем корпусом отклонившись назад, протянул руку и взял трубку.

Соболев нахмурился, в голосе его звучали тревога и недоумение. Уже очень низко свел Игорь свои густые темные брови и с неприятно суровым, жестким, свойственным ему в минуты огорчения или глубокой задумчивости выражением лица слушал, изредка приговаривая:

— Так, так… Как, я велел? Ну, уж это ерунда… Ничего не понимаю…

Силин был не злой человек. Он не соглашался с Соболевым, но верил в его искренность и даже стал симпатизировать Соболеву за его энергию и напористость. Тревога Соболева, как ни странно, передалась и Григорию.

Кончив разговор, Соболев обратился к Силину:

— Судя по всему, Куренков учинил разгром на комитете, Цылевой выговор дали, освободили ее от работы секретаря комсомольской организации — и все это, выполняя наши указания. — С сердцем Игорь добавил: — Эх, Павел! Что-то ты напутал! Гриша, скажи Лучниковой…

— Лучникова домой ушла.

— Так. — Игорь снова помрачнел. — В горкоме завтра обойдемся без тебя. А ты поезжай на кабельный, выясни подробно, почему сняли Цылеву. Да хорошенько посмотри, что делается в организации. Договорились? — сказал он, ловя себя на том, что где-то в глубине души радуется — попало Цылевой, которая так обидно и незаслуженно, казалось ему, отозвалась о нем на активе.

— Ну вот, одни неприятности у нас. Я говорил: сядем в калошу…

— Ты, Гриша, перехватил. В калошу мы не сядем. Не поместимся: слишком нас много. И то, сказать, ведь верно: жизнь обновляется, нельзя уже работать старыми методами, — засмеялся Евгений Картавых, который уже давно молча слушал разговор Игоря с Силиным.

Неприятностей в горкоме действительно прибавилось. После доклада на активе у Соболева да и в общей комнате то и дело звонил телефон. Заведующий трестом «Заготзерно» интересовался, откуда Соболев взял для доклада на активе какие-то факты; парторг из пивзавода спрашивал, почему Соболев неуважительно отозвался о начальнике отдела кадров. Звонили почти из всех организаций. Были и серьезные неприятности.

Перед самым активом к Соболеву пришла медицинская сестра из первой городской больницы и пожаловалась ему, что у них очень плохой заместитель секретаря комитета комсомола. Он дурно относится к девушкам; работая в больничной аптеке, крадет медикаменты и даже присваивает комсомольские взносы. А секретарь их первичной организации все прощает ему.

Соболев послал в больницу Юрия Баныкина, который числился внештатным инструктором еще при Петрунине. Баныкин был бойкий парень. Соболеву он понравился. Вернувшись из организации, Юрий доложил: все это ерунда, просто медицинская сестра, с которой разговаривал Соболев, девушка с расстроенными нервами.

А в день актива стало известно, что парня, о котором она рассказывала, арестовали работники милиции за серьезное преступление. Обо всем этом было уже известно в горкоме партии. Вот и верь после этого активу.

Пурга был в Москве на семинаре, и Соболеву пришлось очень долго разговаривать со вторым секретарем горкома партии, неторопливым и немногословным Николаем Ивановичем Мамонтовым, который по каждому поводу спрашивал: «Для чего?» И Соболеву приходилось отвечать, для чего горком собирал актив, для чего он прочитал такой острый доклад, зачем в городе будут комсомольские кусты и какая причина была посылать в организацию Баныкина. Кажется, ответы Соболева удовлетворили Мамонтова, только насчет Баныкина он сказал, что посылать его не надо было, только лишь по бойкости о человеке судить нельзя. Игорь ответил, что и сам теперь это знает.

А теперь еще случай на кабельном.

Возвращаясь домой, Игорь думал о Лучниковой. Лучникова… Как-то они разговорились по душам, и Лена рассказала о своей юности, о смерти родителей. Игорь слушал ее, опустив голову, потом быстро взглянул на девушку, и, наверно, столько было боли в его нахмурившемся лице, что Лена испуганно спросила:

— Что ты так посмотрел?

— Я не знал этого о тебе, — порывисто сказал Соболев.

Игорю, который видел в жизни тоже немало трудностей, вдруг стало как-то совестно перед Леной за то, что он в нормальных условиях кончил школу, а ведь Лена училась, и работала, и жила совсем одна.

Дома Тамара только что вымыла голову. Роскошные каштановые ее волосы падали на плечи длинными прядями; устроившись за письменным столом, она занималась. Тамара словно не заметила, что вошел Игорь, но он понимал: Тамара хочет «выдержать характер» — наказать мужа за то, что он поздно пришел домой.

— Не дуйся, Томусик! — попросил Игорь. — Ведь я не нарочно… Да что с тобой, Тамара, ты ведешь себя, как будто тебе ничего не интересно. Что с тобою, девочка?

— Мне все интересно, если это не от тебя исходит, — сказала Тамара и быстро повернула голову к стене, притворившись, что она рассматривает там едва видную царапинку.

— А от кого же должно исходить?

— От кого хочешь! От тебя, если только ты не будешь забывать все на свете из-за своего горкома!

— Тамара, что ты говоришь! «Твой горком…» Он такой же твой, как и мой. Ты же комсомолка…

Игорь подумал вдруг, что у Тамары, наверно, что-нибудь случилось, иначе бы она не говорила так. Он обнял Тамару за плечи, и тотчас она прижалась к нему своей горячей ласковой щекой.

Еще мгновение назад Игорь мог бы рассердиться на Тамару, но слишком велика была над Игорем власть этой красивой ласковой женщины.

— Тамара, если бы ты знала, как мне тяжело, — с горечью сказал он. — Ты обижаешься, что я задерживаюсь в горкоме. Но у меня там каждый день новая история. Поверь!

— Мне до этого дела нет. Ты опять скажешь, что ведь я комсомолка. Но ведь я прежде всего твоя жена, Игорек, солнышко мое!

Тамара уже не сердилась, она стала просить Игоря, чтобы он в другой раз хотя бы почаще звонил ей, когда задерживается.

После ужина Игорь попытался заниматься, но жизнь римских племен и возникновение ремесел в Азии не шли на ум; он бросил книжки.

— Ох, Игорь, Игорь, — мило, звонко, с угрозой сказала Тамара. — Сессия скоро. Ты что об этом думаешь, а?

— Думаю, что надо сдавать, — грустно сказал Игорь.

— И не сдашь!

— Кто тебе сказал?

— Конечно, не сдашь! Ну скажи, скажи по-честному, какой из тебя студент?

— Не занимаюсь я, это верно. Некогда!

— Сам, все сам виноват.

— Да, — вдруг твердо согласился Игорь. Вскочив, он снял с полки над диваном книжку Кирова — Игорь любил отчеркивать в книгах полюбившиеся места — и прочел: — «Когда мы касаемся вопросов самообразования, у нас чаще всего один аргумент: некогда, целый день беготня, целый день язык на плече. А вот попробуйте язык с плеча снять хоть бы на час, и вы увидите, что ничего страшного не произойдет, лучше будет. Думаешь, что если ты запыхался, если с тебя пот градом катит, вот это работа. Мы хотим так наладить нашу работу, чтобы каждый из нас находил время и для газеты, и для книги, и для изучения ленинизма, и для повышения своего культурного уровня. Это… вознаградится сторицей».

— Совершенно верно! — быстро согласилась Тамара. — А кроме того, надо думать о собственном здоровье, вообще о себе. Вот послушай, что мама на этот счет пишет. Я ей рассказывала, как ты мотаешься. — Тамара достала откуда-то распечатанное письмо и быстро, волнуясь, стала читать: — «Вот он повзрослеет и поймет, что работать надо лишь настолько, чтобы оправдать свою зарплату. Главное же — здоровье, семья».

Игорь очень хорошо знал мать Тамары, суетливую седую женщину с тонкими, всегда поджатыми губами. У нее на все случаи жизни был готовый рецепт, ей казалось, что она все знает, но она не прожила от этого жизнь интереснее.

— Тамара, ты серьезно повторяешь эту чушь?

— Я не говорю, что мама совсем права, — уже растерянно сказала Тамара. — Но мама желает тебе добра. Слов нет, комсомол и горком для жизни, для нас. Но всякой работе есть мера. Для чего тебе будет и жизнь и горком, если ты подорвешь свое здоровье. Я уже не говорю о себе, как я извожусь каждый день, ожидая тебя до двенадцати… Если хочешь знать, и Крутилин Юрий Алексеевич говорит, что тебе лучше было остаться на заводе.

— Ты поменьше Крутилина слушай.

— Все равно он прав. Комсомольскую работу все равно никто не учтет и не похвалит тебя. Ты сейчас не бережешься, а вот заболеешь, тебе страшно нужен будет горком, да?

— И мне никто не поможет? — улыбнувшись, спросил Игорь.

Тамара очутилась на коленях у Игоря. Гибкая, как котенок, она прохладными руками распахнула его пиджак.

— Я помогу тебе! Я всегда буду с тобой, Игорек, милый… Но отчего ты сам не думаешь о себе?..

Они помирились, потому что любили друг друга, но убедить друг друга они не смогли.

— Не думай только, что я тебе плохая подруга и не болею за твою работу, — нежно говорила Тамара. — Я погорячилась. Но ждать до двенадцати часов ночи каждый раз все-таки трудно, пойми. Очень!

— Тамарочка, а ты приходи к нам в горком!

— Я подумаю.

Через минуту Тамара рассказывала:

— Не только ты один хорошо работаешь, хочешь, похвалюсь? Сегодня выхожу я из цеха, и в коридоре, знаешь, который на маслобойку идет, стоит рабочий. «Мне Тамару Александровну», — говорит. «Это я», — говорю. «Хочу у вас работать». — «Да, почему?» — Тамара увлеченно, заразительно засмеялась: она любила вспоминать о том, как ее ценят в молокозаводском коллективе. — «Хвалят вас, — говорит, — работать у вас интерес есть. И работой у вас обеспечивают лучше всех и нормировщики у вас справедливые…»

— Тамара, а ты знаешь, что я ведь работаю нехорошо, очень нехорошо.

— Ну вот, что ты говоришь?!

— Нет, правда.

— Работаешь день и ночь, и…

— Да, да, работаю пока еще плохо. — Игорь разглаживал крошечную продольную морщинку на лбу Тамары и вдруг почувствовал жгучий, дурманяще-нежный запах ее волос. И замолчал.

— О чем ты думаешь? — быстро спросила Тамара.

— Ты права: мы живем в такие годы, когда вполне можно освободить время для отдыха… для учебы, для чего хочешь. Но бывают такие моменты… такие моменты… Мне сейчас нужно найти себя, понимаешь?

— Понимаю… — задумчиво ответила Тамара.

Секретарь горкома партии Пурга любил Павловск. Он был дорог ему и тем, что напоминал Котовск на реке Вятке — городишко, где Пурга родился. Знал Пурга, что в Павловске еще очень много недостатков, с иными из них воевать придется той молодежи, которая недавно сошла со школьной скамьи и на глазах мужает, оперяется, занимает свое место в жизни.

Секретари горкома комсомола сменялись при Артеме Семеновиче. Одних снимали за проступки, как Петрунина, других отпускали на учебу.

О Соболеве Пурга слышал не однажды. На молодого коммуниста с молокозавода попытались было жаловаться Пурге взяточники из автоинспекции, люди, которым Пурга сказал: «С какими глазами вы осмеливаетесь приходить в горком?» — когда они надеялись, что их спасет от суда горком партии.

Пурга спросил, что товарищи думают о Соболеве, когда зашел разговор в горкоме партии, кого же рекомендовать секретарем горкома комсомола? Молодежи в городе много, не ошибется ли она, увлекшись внешней импозантностью, кажущейся критичностью кого-нибудь из своих товарищей? И кто-то предложил рекомендовать Соболева. Но другие товарищи и Борис Исмаилович Чирков считали, что у Соболева нет опыта руководящей работы.

— Да? — оборвал Чиркова Пурга. — До каких пор мы будем ценить человека по просиженным штатам? Что с тобой, Чирков, брат ты мой! Я тебя не узнаю! На этот раз ты даже не разобрался: опыт у него есть — до института был членом комитета школьной комсомольской организации, в институте — комсоргом курса.

Солдаты, демобилизовавшиеся из армии, недаром называли Пургу: «Наш боевой командир». Он был суров и справедлив…

А потом, когда Соболев уже работал секретарем горкома комсомола, однажды Пурга вдруг подумал, что этот упрямый ершистый паренек заставил его, старого секретаря горкома партии, по-новому, пристально задуматься о том, что в городе есть тысячи комсомольцев, которым многое нужно.

Пурга обрушился на себя: «Что же ты, старый хрыч, думал, что помнишь о молодежи? Нет, брат, забыл. Ведь помнить — это не значит поговорить с молодыми людьми да похлопать их по плечу. А Соболев крепкий парень… Кремневый… Такой комсомольский вожак — хороший помощник нам, старикам».

Игорь любил бывать у Артема Семеновича. Его привлекала своеобразная деликатность Пурги, которая вместе с суровостью была свойственна тому.

Но после случая с Цылевой Соболев, залетевший в своих мечтах высоко, словно бросился вниз, и, встретившись с Пургой после возвращения его из Москвы, смотрел пасмурно. А Артем Семенович, несмотря на полноту, легко и быстро прохаживался по кабинету. Соболев тоже поднялся.

— Сиди, сиди, — сказал Артем Семенович. Он ни о чем не спрашивал Соболева и посматривал на него, не поворачивая головы, как-то по-птичьи, одним глазом, но черным, острым, наблюдающим глазом из-под отечного тяжелого века. — Съездил, Москву-матушку поглядел. Красавица она, брат ты мой, Соболев. Обратно в самолете с ангарстроевцами летел. Вот бы тебе побывать. Может быть, в ЦК комсомола вызовут, а?

— В Москву надо ехать с хорошим лицом! — горячо возразил Соболев.

— С хорошим! А ты полагаешь, в нашем городе можно быть не с таким? — настораживаясь, поинтересовался Пурга.

Позвонили с завода.

— Подождите, я через час к вам сам приеду, я ведь недавно только из Москвы… позавчера, да, прилетел, на месте все и решим, — ответил Артем Семенович и снова обратился к Соболеву:

— Ну, выкладывай, какие у тебя…

— Неприятности у меня, Артем Семенович.

— Ага, ну, выкладывай, какие у тебя неприятности. — Артем Семенович достал из бокового кармана защитного в обтяжку сшитого френча золоченый портсигар с тонкими, выгравированными на уголке буквами, раскрыл его — портсигар был наполнен первосортными папиросами — и протянул Соболеву. — Куришь? Нет? Это хорошо. Только из этого портсигара не грех покурить. Мне его ангарстроевцы подарили. Среди них оказались… да, оказались двое наших вятских: я с ними вместе работал когда-то. Были прежде деревенские, едва грамотные ребята… А теперь стал удивительный, стремительный народ! Ну так что у вас случилось?

На днях, вернувшись с кабельного завода, Силин подтвердил, что Куренков там ничего не сделал, и заметил:

— Знаете что, Игорь… Уж если говорить о настоящей работе, то моя точка зрения: Цылеву надо избрать секретарем комитета. У нее авторитет на заводе огромный имеется, и вот этого… самого… что вы хотите: выдумки у нее больше чем достаточно.

И сейчас Игорь, нервно катая по колену авторучку, стал рассказывать Пурге о делах на кабельном.

— Думаем рекомендовать комитету избрать другого секретаря, — сказал он. — Бюро согласилось со мной.

— Кого же?

— Цылеву.

— Цылева… Не знаю такой.

Игорь обстоятельно рассказал о ней и о делах в организации.

— Кабельный самый большой завод у нас, Куренков в нашей номенклатуре, — задумчиво сказал Пурга. — Мы его утверждали всего полтора года назад. Он коммунист, молодой работник. А раз молодой, значит работать с ним надо, — и уже сердито заметил: — А ты — раз, два… и хочешь снимать человека. И так на последних отчетах и выборах половину комсомольских секретарей переизбрали.

— Снимать плохо, конечно, но ведь надо к делу подходить творчески. Нам никто не давал права держать бездельников, кто бы они ни были, — сдерживаясь, произнес Игорь.

— Учите Куренкова.

— Учить надо не за счет полуторатысячной организации. Тем более, что налицо лучшая кандидатура.

— Ты уверен, что лучшая?

— Уверен.

— Ох, доверчивая молодость! — покачал головой Пурга.

— Артем Семенович! Да ведь люди ее знают. Да ведь и не верить людям — тоже плохо, наверно? Другое дело — верить надо, проверяя. А я пока в принципе советуюсь, как вы на это дело посмотрите? Да и решать будет заводской комитет.

— Наконец-то! — облегченно сказал Пурга. — То-то, что комитет. Ты еще комсомольское собрание на заводе собери, у комсомольцев спроси: захотят ли они Куренкова снимать?

Пурга хмыкнул, продолжая буравить Игоря своими острыми глазами. Потом спросил:

— Ну так что ж ты в ней нашел, в этой Цылевой?

— Артем Семенович! Почему так скептически? Как будто бы на Куренкове свет клином сошелся? Вы думаете, Соня одна такая? Ну, хорошо, не Цылева… Давайте смотреть еще людей… Вы думаете, мало на кабельном заводе людей, которые лучше Куренкова? А Соня, это девушка, которая… которая прежде всего не успокаивается ни на минуту. Она людей организовать умеет!

— Научи этому Куренкова.

Игорь пожал плечами.

— Учить надо. Но все-таки, мне кажется, учить, что если в общежитии плохо, то надо тотчас пойти и помочь, а если цеховой секретарь не написал плана работы, то надо заставить его написать, — простительно этому учить рядовых комсомольцев. А если руководитель такой большой организации этому за полтора года не научился, что ждать от него?

Пурга помолчал.

— Ясно. Возражаете?

Вместо ответа Пурга поднял телефонную трубку. Поворот рычажка, и он нетерпеливо сказал телефонистке:

— Болотникову мне, из кабельного завода. — Пурга смотрел, казалось, мимо Соболева, но в то же время Игорь знал, что ни одно движение его мускулов, передающее оттенок чувств, не ускользало от него. — Здравствуй, Настасья Петровна. Как дела?

Пурга внимательно слушал, кивая головой, из коротких вопросов его Игорь понял, что завод по-прежнему дает много брака и что Пурга положением дел очень недоволен.

— Еще вот что, — сказал Пурга в телефон Болотниковой. — Цылеву знаешь? Уж не знаю, беленькая или черненькая… Да, да, из механического. Что? Так… так…

Пурга довольно долго кивал головой, наконец положил трубку.

— Ну вот, видишь, Соболев, — сказал он, — ты Цылеву хвалишь, а Болотникова говорит, что она легкомысленная, самоуверенная девчонка.

Игорь вспыхнул.

— У Цылевой есть, конечно, недостатки, но зато сколько у нее инициативы, того самого огня, без которого немыслима комсомольская работа. Ее надо воспитывать, растить, но заботливыми, любящими руками.

— Так, так, — холодно сказал Пурга, — значит, сегодня из комитета, а завтра в комитет, да еще на секретаря рекомендовать.

Игорь решил, что больше отнимать время на споры нельзя.

— Значит, возражаете, — Игорь почувствовал, что крови прихлынуло к его щекам столько, что щеки словно ожгло.

Скрипнув, отворилась дверь кабинета, но ни шагов, ни голосов не было слышно, Игорь невольно обернулся. От дверей по ковру медленно шел мальчуган лет пяти. На меховой шубке его блестел подтаявший снег, а у рукавов на тесемках забавно болтались снятые рукавички.

— Вот видишь, Пуржонок пришел, — сказал Игорю Пурга, улыбаясь отеческой, любящей улыбкой, вставая и подходя к мальчику. — Ты почему же не в садике?

— Ка-лан-тин, — выговорил Пуржонок вместо «карантин», тоже улыбаясь и болтая рукавичкой.

— А мама где? Верно, в горком пришла? Поди к ней.

— Папа, я здесь хочу. Папа, а у нас в садике…

— Что же у вас в садике?

— Медвежонков купили! Плюшевых.

— Да ну? Вечером расскажешь. К папке нельзя, папка работает, — сказал Пурга и, легонько и нежно взяв мальчика за ручку, повел его к двери.

— Меньший мой, — пояснил Пурга, подходя к Соболеву. — Старший уже в институте учится. Да ты сиди, сиди.

Пурга тоже сел.

— Ну? — сказал он Игорю, и в глазах его Игорь увидел улыбку. — Ох, горячий комсомол! Молодец! По секрету тебе скажу, — Пурга засмеялся, — что из павловских секретарей первого такого вижу — упрямого, как тысяча чертей. Присылай завтра ко мне твою Цылеву. Вечером, часиков на восемь. Обещать не обещаю. Познакомлюсь. Личное дело ее пусть принесут. Признаюсь, если бы не эта твоя убежденность, я бы и слушать не стал.

Соболева вызвали в Дзержинск на семинар. И почти тотчас, как он вошел в номер и задвинул под кровать чемодан, ему позвонили и пригласили к секретарю обкома комсомола Людмиле Звонкой. Она уточнила, как Игорь представляет себе комсомольские кусты, и согласилась:

— Что же, в самом деле попробуйте. Если получится — ваш опыт распространим.

«Опыт распространим», — повторил Соболев, выходя от нее. — Как много у нас в комсомоле шаблонных слов, готовых формулировок».

Он ловил себя на том, что и сам говорил очень часто: «выполнение плана комсомольской работы», «заслушать вопрос», «провести мероприятие».

Что такое человеческое слово? Маленькое и подчас незаметное, оно вобрало в себя наши думы, мысли. Оно несет в себе наши замыслы, играя множеством неожиданных редчайших оттенков. Вот почему и на каждый случай жизни слово должно быть свое, особенное, если только то, что делается, делается с душой, а не для того чтобы написать потом формальную отписку.

Звонкая спрашивала: что горком думает делать с Куренковым?

— Честно говоря, не знаю. Разрешите, я позвоню потом? Посмотрим, как он будет себя вести, — ответил Игорь, внутренне спросив себя: «А как ты будешь вести себя, Игорь? Стыдно, но придется сознаться, что ты боишься ехать на кабельный завод».

Вернувшись в номер, Игорь увидел, что на второй койке сидит человек лет тридцати восьми, в костюме и болтает босыми ногами. Снятые штиблеты небрежно валялись на ковре.

— Здравствуйте, — рассеянно сказал Игорь.

— Здравствуйте! Наверно, приехали на семинар в обком? — весело спросил его сосед по номеру.

— Угадали.

— А я всегда угадываю.

Игорь прошел к окну, отдернул штору из золотистого репса, чтобы в комнате было больше солнечного света.

— А я вот забегался по городу. Да еще угораздило меня новые штиблеты надеть — ноги жмут, — говорил сосед, следя за Игорем.

— Издалека приехали?

— Из Краснопольска.

— Кем там работаете?

— Секретарем горкома партии.

— А, — с уважением проговорил Игорь.

— А вы откуда?

— Из Павловска.

— Вот как? Значит, с Артемом Семеновичем работаешь? Вернешься в Павловск — передай ему привет. Хороший он человек. Железной хватки, но добрейшей души.

— Чудесный! — горячо согласился Игорь.

— Ну, кажется, можно обуваться. Меня Матвеем Семеновичем, между прочим, зовут, давай познакомимся, в этом номере нам придется прожить, наверно, неделю. — Матвей Семенович бережно натянул носки; быстро сунул ноги в штиблеты и, поднявшись, гулко потопал ими по ковру.

— Разве вы тоже на семинар?

— Нет… Лесопильный комбинат у нас будут закладывать. И вот мы в обкоме партии насчет плана строительства ссоримся. Ссоримся — это значит, спорим, а раз спорим — значит, в конце концов…

— Лесопильный комбинат? — задумчиво произнес Игорь. — Ого! Это махина!

— Еще какая!

— Матвей Семенович, вы сегодняшних газеток не купили? Я недавно с поезда.

— Есть. Вот, пожалуйста, — Матвей Семенович протянул Игорю хрустящие, пахнущие типографской краской большие листы. — Почитай выступление Мендес-Франса. Он говорит, что вооружение Западной Германии связано с принципами западного гуманизма… Слово-то какое хорошее испоганили. Да… Ну, а как комсомол павловский? Есть еще порох в пороховницах? Или тихая заводь у вас?

— Не знаю, — проговорил Игорь, отрываясь от газет. — Приезжайте — увидите. А то получится, что я хвалюсь, если скажу, что тихой заводи нет у нас.

— Ого! Это хорошо!

— Матвей Семенович! — живо отложив газеты, спросил Соболев. — А почему вы допускаете, что у нас может быть тихая заводь?

— Не хотел бы допускать, — засмеялся Матвей Семенович. — Да ведь есть еще кое-где комсомольские секретари, ну, на манер чиновников. Примеры хочешь? Да вот твой предшественник — Петрунин. Сидят такие чиновники и не понимают, что потенциальные возможности молодежи выросли. У нас же чуть не каждый пацан в семнадцать лет аттестат зрелости имеет. Люди… Ну как тебе сказать… Ну, если алмаз перед прожектором поместить, он сколькими огнями засветит? Вот так и молодые люди должны сверкать в полную силу. И они спасибо не скажут, если ты в них что-то не замечаешь.

Остаток дня Игорь провел в читальне, раздумывая над словами Матвея Семеновича, а на следующий день на семинаре секретарь Лужского горкома комсомола, сам этого не зная, вернул его к вчерашнему разговору.

Маленький, с раскосыми, выпуклыми, но добрыми глазами, он убеждал Игоря, размахивая руками, хотя тот вовсе не собирался спорить с ним:

— Ты пойми! Ты пойми! В другой раз в человеке заметишь одну черточку какую-нибудь: что он детям книжки читать любит или какою-то утонченностью, чуткостью отличается, и за эту ниточку всего человека на замечательную дорогу вытащишь.

Через неделю Игорь снова был в Павловске, провел бюро, переночевал дома и наутро выехал на кабельный завод; никого не предупредив о приезде, добрался до поселка на попутной машине.

В коридоре заводоуправления Игорь встретил Болотникову.

— А-а, — сказала Болотникова, протягивая обе руки. — Очень хотела познакомиться, я так много слышала о вас, товарищ Соболев.

Куренков уже знал о решении горкома: он говорил с Силиным по телефону. Соболева он встретил с холодным недоброжелательством, в котором сквозили любопытство и боязнь. Это недоброжелательство заставило Соболева внутренне сжаться и все-таки посмотреть Павлу в глаза.

— Об отмене ты сам докладывай на комитете, меня уж уволь, — небрежно сказал Павел и направился из комитета.

— Ты мне пропуск на завод выпиши, — хмуро сказал вслед ему Соболев.

Павел вернулся с пропуском, положил его на стол и молча вышел.

Комитет начался в четыре часа, после того как Игорь вернулся с завода.

— Заседание комитета комсомола считаю открытым, — пробурчал Куренков и помедлил.

Где-то у Игоря теплилась надежда, что, может быть, Соня виновата больше, чем он знает, может быть, она неправильно вела себя на комитете, а Павлу что-то мешало работать… И это предложение, которое Игорь согласовывал в горкоме и обкоме, окажется ненужным. Игорь и вообще не любил приносить людям неприятности, а тут Павел, старый друг… Злой, рассерженный, он все равно был не безразличен Игорю.

Вставая, Игорь видел, как рука Павла потянулась к раскрытой пачке папирос — большая, рабочая рука молодого парня.

Игорь вдруг подумал, что Павел сердится не на горком, а именно на него, и это укололо его, вызвало новую досаду.

Соболев сказал, что наказывать секретарей, которые показывают пример недисциплинированности, нетребовательности, может быть, и нужно было… Если иначе нельзя встряхнуть их, заставить задуматься над огромной ответственностью, которую они взяли на себя перед людьми. Но кто же дал право снимать из-за этих, в сущности, не очень серьезных причин одного из лучших секретарей? Как это случилось? Снять Соню Цылеву предложил Павел Куренков. А что думали члены комитета, вынося такое решение?

— Я говорил Куренкову, у него привычка такая: строить работу на выговорах, на наказаниях, — заметил комсорг из четвертого цеха Клим Сорокин. Он привстал и подтянул на коленях брюки. — Я и не голосовал за это решение.

Игорь Соболев выглядел колючим ежом. Черные волосы его свисали на лоб. Он торопливо говорил:

— Два месяца назад, Павел, ты обещал лучше работать. Что изменилось с тех пор? Появились комсомольские бригады и контрольные посты. А что они сделали? Какая комсомольская бригада не дает брака? Какие недостатки выявили контрольные посты? Что вообще делает комсомол вашего завода? Ведь комсомол — это ударная группа, которая всюду проявляет свою инициативу, свой почин. А у вас Цылева проявила инициативу, а вы ее глушить, не прямо, так косвенно… Можно простить ошибки, но равнодушие — это хуже всякой ошибки. А у Куренкова именно равнодушие. Когда мы с тобой, Павел, виделись на активе, ты мне второй раз обещал помочь в общежитии строителям. Что же сделано там? Ничего.

— С общежитием не успел…

— Может, и не хватило у тебя времени. А разве нельзя было послать в общежитие заводских комсомольцев, чтобы они помогли… Разве нельзя? Или не надо? А что ты сделал для того, чтобы лишний раз постучаться Костоломову в дверь?

— Это можно было… — словно поперхнувшись, проговорил Куренков.

У Сони сердце билось так, что ей казалось: Болотникова, которая сидела рядом, слышит. Как странно, удивительно все получилось. Соня припомнила разговор сегодня с Соболевым в цехе, когда Игорь спрашивал: нравится ли ей комсомольская работа да смогла ли бы она работать секретарем комитета? Соня отвечала по-девчачьему, решительно: почему бы не смогла? Тогда Соня не придала никакого значения этому разговору. Но почему горком так критически относится к Куренкову? До сих пор Павла хвалили, хотя его чаще всего и не за что было хвалить.

Слова попросила Роза Голубева. Роза редко выступала на комитете, у нее был неожиданно тонкий, при ее огромной фигуре, голос, и Валя Голубева, которую все принимали за ее родственницу, выпрямилась. У Павла Куренкова на лице вдруг выступило очень много веснушек. Соня не ожидала, что Роза умеет так хорошо говорить.

— Я, товарищи, тогда ведь тоже голосовала, чтобы Соню Цылеву снять с работы. Почему? Вот я сейчас себя спрашиваю, почему? Да оттого, наверное, что я думала: если старшие товарищи так решили, значит это правильно. И мы привыкли так: Куренков скажет, а мы соглашаемся, хотя он часто и не прав бывает.

Соня удивлялась на Соболева: на курносом носу у него выступили капельки пота, глаза были влажные. Пока Роза говорила, Игорь лихорадочно чертил что-то на попавшемся под руку клочке бумаги.

— И еще вот что, товарищи: мы, конечно, как члены комитета очень виноваты, что организация наша работает плохо. Хотя здесь все больше о Куренкове. Мы все тоже виноваты. Только товарищ Соболев и говорил, я хочу сказать, что вот такой, как сейчас Павел, он не помогает комсомолу, а мешает. Раньше он был другой — и сам работал и других заставлял. А сейчас… сейчас он все больше о своем самолюбии да авторитете беспокоится. А авторитета-то у него и совсем от этого не стало.

Комитет комсомола освободил Павла Куренкова от обязанностей секретаря и выбрал секретарем Соню Цылеву.

Когда проголосовали, Павел попросил слова.

Павел повертел в руках карандаш, невидящими глазами посмотрел на него и положил. Глухо сказал:

— Правильное решение. Мы потеряли партийную бдительность в решении серьезных проблем.

— Ты потерял. Зачем говорить о целом коллективе? — перебил его Соболев.

— Подождите, товарищ Соболев, — возразил Павел, и что-то непередаваемое, сложное и мучительное мелькнуло в его лице. — Такой момент бывает единожды в жизни.

Павел не видел сейчас в Игоре друга, ровесника. Как-то так получилось, что за один этот день, за несколько часов, может быть, Павел вдруг почувствовал в Игоре старшего товарища.

— Извини, — дрогнувшим голосом сказал Игорь. У Куренкова губы были сжаты, уголки их опущены. И даже плечи как-то вытянулись вниз и вперед.

— Но если комитет снова поручит мне комсомольскую работу, — наконец сказал Куренков, снова взяв карандаш и твердо положив его, — я сделаю все, чтобы исправить ошибки. Если комитет… не захочет этого, значит так я заслужил, — закончил он и, опять взяв карандаш, бросил его.

— Ты же остаешься членом комитета, Павлик, — мягко сказал ему Игорь.

На следующий день Павла перевели в первый цех механиком.

Был обеденный перерыв. Рабочие разошлись кто домой, кто в столовую. А молодежь смены, как всегда пообедав прежде всех, собралась не в красном уголке, где просто не принято было собираться, а в курилке — небольшой пристройке. Можно было, конечно, пройти и в красный уголок, но он отличался от курилки лишь тем, что там стояло несколько лавок да по стенам висели потемневшие от времени лозунги.

Даша Хохлова, подруга Алы Варежки, пришла в курилку позже других. Прежде она заглянула, есть ли там девчата.

Девчата сидели вокруг Тошки Филатова на старых досках либо просто на корточках. Тоша рассказывал воровскую историю. Даша недолюбливала долгие Тошкины россказни за то, что в них трудно отличать быль от выдумки. Кроме того, она ждала Алу: ее вызвали в комитет комсомола. Они договорились встретиться в курилке. Пройдя через помещение своими маленькими быстрыми шажками, она села в стороне от всех.

Даша Хохлова родилась и выросла в Озерной. На кабельном заводе, в других цехах работали ее родители, старшие братья, сестры; на заводе она чувствовала себя словно дома. Даша, полная, круглая, как колобок, работала на скрутке кабелей лучше всех в цехе, хотя и была самая маленькая ростом.

Все сейчас же заметили, что Даша села в стороне. Прокатчик Шурок Веснянкин, муж нормировщицы Нади, тотчас окликнул ее:

— Заболела, что ль?

Мишка Корнюхин, как всегда, молчаливый, медлительный и неповоротливый, недовольно посмотрел на Шурку.

— Да не трогай ты человека, Шурок, — тотчас поддержал кто-то Мишку.

Даша показала Шурке длинный нос и осталась сидеть на прежнем месте. Косынка у нее держалась на самой макушке, придавая особенно задорное выражение ее плутоватому круглому лицу. Пододвинув деревянную плашку, к Даше подсел сын сменного мастера Ромка Дынников, тот самый Ромка, над которым смеялись ребята даже в механическом цехе. Делая вид, что внимательно слушает Филатова, Ромка клочком бумаги старательно счищал с комбинезона мазутные кляксы и будто нечаянно придвинулся к Даше так близко, что ей пришлось отодвинуться. Посмеиваясь, Даша поглядывала на Дынникова.

Приоткрылась дверь, и в курилку заглянул Дмитрий Пескарев. Даша догадалась, что Пескарев ищет ее. Он увидел рядом с нею Дынникова. Крошечные желтые усики Пескарева дрогнули, и он исчез, хлопнув дверью. Даша фыркнула, но тотчас заставила себя быть серьезной, потому что Дынников удивленно посмотрел на нее.

Митька Пескарев работал волочильщиком, работал неплохо, никто его особенно не хвалил и не ругал. Тонкий, костлявый парень с русыми волосами в мелких завитушках, он сейчас, как и все, был в грязном комбинезоне. Но когда Даша думала о Митьке, она представляла его таким, каким он бывал после работы. Тогда Митька надевал драповое пальто с необыкновенно высокими и широкими плечами, яркий галстук и зеленую шляпу. Ходил по поселку, раскачиваясь, и любезничал с девушками, уверенный, что он неотразим.

На днях на танцах Пескарев пригласил Дашу на польку, но повел ее фокстротом, каким-то особенным, «дрыгающим», как она назвала его про себя. В танце, прижимая ее, — Даша увидела, как блестят его влажные глаза, — Пескарев спросил Дашу, почему-то называя ее на «вы»:

— Вы не заняты?

— Чем? — спросила Даша.

— Мне очень интересно, вращается ли вокруг вас кто-либо из мужского персонала? — с необыкновенной вежливостью пояснил Пескарев. По напряженному, красному лицу Митьки было видно, как труден ему этот «культурный» разговор.

— На что вам? — смеясь, спросила Даша, подчеркнуто произнося слово «вам», и мигом представила себе и своего напарника по машине и Шурку Веснянкина, с которым она постоянно ругалась из-за того, что тот давал на волоченье бракованный прокат.

— Я хочу с вами… дружбу иметь, — сказал Пескарев.

— Вращается! — смеясь, заметила Даша.

— Тогда какая уж дружба! — убежденно сказал Пескарев и, отведя ее после танца к стульям, больше не подходил к ней.

Даша отлично поняла Пескарева. Она смеялась, видя, как Пескарев, удивленный, что не видит своего соперника, с тех пор все пристальней следил за нею.

Пескарев, вероятно, подумал, что это Дынников «вращается».

А Дынников снова близко придвинулся к ней и угрюмо сказал:

— Даша!

— Чего? — улыбаясь, повернулась она, отметив про себя: «Ага, была Дашка, стала Даша».

— Даш, давай дружить! — сказал Дынников, делая такое выражение лица, чтобы из молодежи никто не мог подумать, что он «миндальничает» с Дашкой Хохловой. Он говорит с ней просто так, а слушает одного Тошку Филатова, который, выстукивая костяшками пальцев на стене, а подошвами сапог по полу что-то вроде джаза, запел, подделываясь под кавказца и на южный лад акцентируя слова: «Карапет влюбился в красотку Тамару».

— А как это — дружить? — наивно спросила Даша.

— Ну, не знаешь как? — сказал Дынников, коротко, но многозначительно глянув на Дашу, и носком сапога наступил на кончик ее старой, выпачканной в мазуте туфли.

— Не знаю, — предусмотрительно подбирая ноги, простодушно сказала Даша. — Ты объясни. Ты ведь даже в техникуме учился, а я не училась, не знаю.

Ромка искоса взглянул на Дашу. Единственный сын у родителей, избалованный, в школе Роман учился плохо, но зато был уверен, что ему в жизни все можно. Просидев три года в седьмом классе, Ромка поступил в техникум, но его оттуда очень скоро исключили за неуспеваемость.

Тогда отец устроил Романа в цех. Но и там к товарищам он стал относиться свысока.

На работу Роман приходил пьяным, в ночную смену мог пойти «на минутку» покурить, да и заснуть. Дынников матерился хуже Тошки Филатова. Он не любил только напоминаний об учебе. Но Даша смотрела по-прежнему простодушно и, тая усмешку в круглых веселых глазах, говорила:

— Правда, я еще только в шестом классе учусь. И то в вечерней школе. И книжек мало читала. И я так рада, когда со мной хотят дружить! Я не знала, что о дружбе договариваются. Это все равно как сделка, да? — говорила Даша и вдруг мечтательно прикрыла глаза. — Я думала, дружба приходит сама собой. Думала, это самое-самое лучшее чувство! Когда люди знают друг друга, помогают друг другу. Один другому никогда не скажет грубого слова…

— Чего ломаешься? Подумаешь, сопля! — Дынников резко поднялся и, засунув руки в карманы, быстро пошел из курилки.

— Дурак! — брезгливо сказала Даша ему вслед. И тут же весело рассмеялась.

Даша умела во всем найти веселое. Правда, она видела, что не всем так весело, как ей. Вот Мишка Корнюхин. Такой большой, сильный, а живет как медведь, и имя-то такое. Или Филатов: с виду болтун. А никогда не узнаешь, что у него на душе. Кажется, ему все нипочем. Но от Тошкиного соседа по койке в общежитии Даша «по секрету» узнала, что Филатов очень переживал из-за того, что ему долго не повышали разряда.

Антон давно уже работал самостоятельно и техминимум сдал и браку у него случалось меньше, чем, например, у Веснянкина. Мастер Дынников обещал рекомендовать Филатова к повышению разряда. Но обещание оставалось обещанием. Дынников-старший часто придирался к Филатову, может быть, потому, что тот уж очень не любил Романа и не скрывал этого. В ответ на придирки Антон огрызался.

Когда девушки из первого цеха собирались вместе, они часто сетовали, что у них на заводе нет «ничего особенного». Чаще всех об этом говорила Надя Веснянкина. На кабельный приходили газеты, в которых писали о событиях в разных уголках страны. Летом в Озерную приезжали студенты из областного города, из Москвы и Ленинграда. И Даша Хохлова соглашалась: мало в жизни молодых кабельщиков праздничного, казалось, что все интересное проходит мимо. Но Даша не умела унывать. Все-таки ей было хорошо!

Вбежала Ала Варежка. Щеки ее горели, косынку она держала в руках, и завитки волос, таких же курчавых, как у Даши, только темнее, падали на лоб.

— Здравствуйте кого не видела! — бойко сказала Варежка.

Она несколько минут слушала Филатова, укоризненно и весело покачивая головой, потом громко сказала:

— Ой, ребятишки, какой комитет на днях был!

— Какой комитет? — не поняв, спросил Филатов.

— Комсомольский. Ах, какой! Теперь Куренков уже не секретарь.

Но сообщение не вызвало никакого интереса. Куренкова плохо знали и мало о нем думали.

— Теперь Соня Цылева, — сказала Варежка.

— Соня? Это из механического? — уже заинтересованно откликнулось несколько голосов.

— Ага, — подтвердила Варежка.

— Соня хорошая девчонка, — сказал Корнюхин. Михаил редко высказывал о людях свое мнение, поэтому все обернулись к нему. На большом мягком лице Мишки были улыбка и удовольствие.

— Говорят, вчера в нашем цехе опять секретарь горкома комсомола был, — заметил Веснянкин. — Вечером, когда вторая смена работала.

— Чего он приходил? — спросила Даша.

— Тебя повидать хотел. «Где, — говорит, — здесь Даша Хохлова?»

— А может, тебя? — бойко откликнулась Даша. — Не спросил он: «Где трепач Веснянкин?»

Даша часто бывала у Веснянкиных дома и знала, что Шурка боек только на словах. В цехе он безалаберен, а дома во всем надеется на мать и на жену, да еще и покрикивает на них. Шурка вспыхнул. Но Даша, рассмеявшись, не дала ему слова сказать.

— На что мы с тобой, Шурок, нужны секретарю горкома? Ему нужна Варежка. Она групорг? Групорг! А отчего не работает?

— А ты угадала, — задумчиво сказала Ала. — Соболев сейчас в комитете всех групоргов собирал, вот точно так и спросил.

Короткий гудок прервал разговор.

Кончился перерыв.

Ала Варежка, наглухо застегнув комбинезон и туго, низко надевши косынку, ходила вдоль волочильной машины. Из широких окон, которые почти сплошной полосой тянулись вверху цеховых стен, падал серый свет.

Невольно Ала все еще думала о сегодняшнем совещании групоргов. Соболев после комитета еще несколько дней оставался в заводе. Он несколько раз бывал в цехах вместе с Соней Цылевой, объяснял ей, как надо организовывать комсомольские рейды, как выпускать общезаводскую стенную газету. На совещании Соболев спрашивал групоргов, почему плохо работают, чем можно им помочь. Варежка не знала, какая ей нужна помощь. Ей казалось, что не знает этого и новый секретарь комитета Соня Цылева, которая на совещании сидела в углу, словно мышонок, и приглядывалась к активистам, будто впервые их увидела. Иногда Але хотелось показать Соне язык. Подумаешь, пускай не задается! На комитете Ала голосовала за нее, потому что ей понравилось, как говорил Соболев. Вообще Ала была очень доверчивая, ее легко было сбить с толку. Ала думала: Куренков — тот хоть выглядел как настоящий секретарь. А Соня что?

По волочильному отделению, брезгливо подбирая полы широкой каемчатой юбки и морщась, прошла бухгалтер Лукошкина. Варежка отвернулась, чтобы не здороваться с ней. Но тотчас услышала сзади себя сладкий голосок:

— Алочка, здравствуй! Я тебя сегодня не видела.

— Здравствуйте, — холодно ответила Ала.

— Как дела сегодня, Алочка?

— Хорошо.

Рабочие к Лукошкиной относились снисходительно — она со всеми была мила. Но Варежка терпеть не могла цехового бухгалтера за то, что она, на людях превознося «наш завод» и нахваливая «милый цеховой коллектив», который ее очень любит, в личных разговорах каждому жаловалась, что у нее так несчастливо сложилась жизнь: когда-то она была актрисой, зритель ее тоже «очень любил», но потом… нездоровье… и она очутилась здесь. Слово «здесь» Лукошкина произносила трагически, а уже совсем конфиденциально добавляла: «Понимаете… человеку культурному…»

Лукошкина величала себя Изольдой Павловной, хотя в паспорте значилась Елизаветой Прохоровной. Она красилась и молодилась, хотя ей было уже пятьдесят лет.

Лукошкина, подождав, пока рабочие прокатят мимо тачки с бухтами алюминиевой катанки, ушла, и Ала тотчас забыла о ней. Пошаливало «раскладывающее устройство» — металлическая планка, которая раскладывает проволоку на катушке. Ала не стала звать ни техника, ни мастера. Стараясь ни на минуту не останавливать машину, она осторожно устранила повреждение сама.

— Добрый день еще раз, товарищ Варежка!

Ала обернулась. Соня Цылева уже в сером халатике и косынке, повязанной низко, по-рабочему, стояла перед ней. Из-за Сони выглядывали двое молодых парнишек с комсомольскими значками на груди, наверно рабочие других цехов. Они были не знакомы Але.

— Здравствуй, — несколько растерянно сказала Ала. «Если звать куда пришли, нельзя же машину бросить», — думала она.

— Уехал секретарь горкома? — спросила она.

— Уехал, — ответила Соня, — сегодня утром.

Соня выглядела утомленной и озабоченной. Чуть улыбнулась.

— А у нас комсомольский рейд, — сказала она, — по культуре производства, и бракоделов выявляем. Разреши, твою машину посмотрим.

Ала молча отстранилась. Хотя она не считала себя плохой работницей и никто в цехе ее не считал бракоделом, она забеспокоилась. Вспомнился комитет, на котором Ала голосовала против Сони. Соня ей сейчас отомстит. И правильно, Ала на ее месте сделала бы то же самое.

Рейдовцы осмотрели машину сначала в работе. Ала начала даже злиться, видя, как Соня трогала проволоку, заглядывала под валки. «Ну, мальчишки, может, и понимают. А эта чего из себя строит? Бухгалтер!» Но Соня сама остановила машину, и Ала удивилась: «Ого, знает управление!» Один из комсомольцев, засучив рукава, стал вывинчивать фильер; через минуту, паклей вытерев мазут, он показал Але оправленный в сталь кусочек мышастого победита. В разработавшемся уже отверстии, через которое волочилась проволока, виднелась крошечная зазубринка.

— Потрогай! — сказал он Але.

На нижней, невидной части проволоки отчетливо ощущались продолговатые тонкие зубки.

— Задиры! — строго сказал комсомолец. — А потом на скрутке обрывы пойдут.

…После смены Ала с Дашей под руку быстро шли по территории по расчищенным от свежего снега дорожкам. Над поселком словно кто-то разорвал облака. Зима, могучая зима обняла поселок своим ясным, ослепительно чистым крылом. Снежные хлопья, кружась в воздухе, летели на землю, на белые крыши корпусов — у корпусов побелели даже карнизы. Белый пушистый снег завалил штакетники и копнами лег на барабанах с готовым кабелем. Мягким, чуть чешуйчатым на вид покровом ложился на внутризаводское шоссе, по которому только что проехал снегоочиститель. Разговору только и было, что о сегодняшнем комсомольском рейде — брак был обнаружен даже у Даши Хохловой, которую начальник цеха чуть не на каждом производственном собрании упоминал как лучшую крутильщицу. Даша недостаточно хорошо закрепила тормоза одной катушки в фонаре, одна проволочка пошла слабее, и в готовом кабеле, выползающем из калибра, получилось выпучивание жилы.

У проходной возле стенки, на которую обычно наклеивались объявления о собраниях и воскресниках, толпились рабочие. Даша, конечно, потянула туда Алу. На большом белом листе бумаги крупными красными буквами было ярко написано: «Говорит комсомол».

— Смотри! — толкнув Алу в бок, сказала Даша. — Ой, Алка!

Ниже цветной подзаголовок: «За ушко да на солнышко бракоделов из первого цеха». И рисунки. Руки в брюки стоял Дынников возле оборвавшейся катанки, а над всей его готовой продукцией было крупно написано «Брак», потому что он, оказывается, по небрежности поставил фильер совсем другого калибра. Досталось и Филатову, у которого в валки попали посторонние тела, образуя в прокате задиры и плены, и Веснянкину, у которого четверть часа простоял станок.

И тут же Ала увидела себя.

Сбоку девушек появился Ромка Дынников. Он с презрительной миной, за которой скрывалась обида, читал газету. Подошел Филатов.

— Антошка, — сказал ему Дынников, — все из-за тебя. Обрывы мои из-за твоих задиров. Если бы не они, я б и калибр не проглядел.

— Отчего же это другие не проглядывают? Они тоже моей катанкой работают? — ехидно сказал Филатов и мрачно бросил грубое слово.

— Балда, — сказал Дынников, покосившись на Варежку.

Хохлову, стоявшую рядом с ней, он подчеркнуто не замечал.

Филатов только сейчас увидел девушек. Но лицо его не выразило ничего, кроме пренебрежения.

Рабочие из других цехов — одни хохотали над карикатурами, другие ругались.

— Из-за таких-то вот весь завод не выполняет план.

Кто-то из прокатчиков, из соседнего цеха, попытался оправдаться.

— Уральские заводы плохие вайербарсы присылают.

— Брось, Егорка! — тотчас оборвали его.

Девушки поспешили уйти.

Встретившиеся ребята из соседнего цеха сказали Варежке, что Цылева просила ее зайти в комитет.

Ала шла в комитет взъерошенная. «Если Цылева будет ругать меня, возьму и уйду, — думала она. — Подумаешь, секретарь! Пусть не воображает».

Но Соня встретила Алу дружелюбно. Она только что отпустила стайку девушек из других цехов, отодвинула в сторону какие-то записи и весело обратилась к Але:

— Ну, как «Говорит комсомол»?

Ала удивилась. Соня держалась так уверенно, словно она давно работала секретарем комитета. И в ней совсем не видно неприязни к Але. Или притворяется?

Ала угрюмо молчала.

— У тебя что-нибудь случилось? — в голосе Сони послышалось беспокойство.

— Да нет.

Соня тряхнула головой, прищурилась и пристально посмотрела на Варежку. Сочувственно улыбнулась.

— Неприятно, конечно, критика. Но правильно ведь, Ала?

— Правильно, — мотнув головой, твердо сказала Варежка. — Давно надо было! Стыдно-то всем! Завтра каждый за рабочим местом будет следить, знаешь как?

— Вот так и нужно, — улыбнулась Соня. — Кто у вас члены контрольного комсомольского поста?

Ала назвала.

Соня вынула из стола толстую тетрадь и протянула Але.

— Вот передай им. Пусть заведут журнал и каждый день отмечают, у кого не было брака, у кого был и какой и вообще нарушения. Завтра журнал мне покажешь. Прямо по горячим следам будем принимать меры.

Соня посоветовала Але узнать в группе: что могут сделать комсомольцы, чтобы помочь заводу в хозяйственных делах.

Соня действительно сразу, как уехал Соболев, почувствовала себя очень уверенно.

Понравилось Соне, что Ала, слушая ее, все время уточняла: «А как это сделать?» Ее мысль работала, и это было ее обещанием справиться. Но не исчезла у Алы настороженность. «Нелегко будет с тобой», — думала Соня, глядя в хорошенькое возбужденное лицо Варежки.

Варежка уходила от Сони не обиженная, а как-то по-новому сосредоточенная. Она просто уже не думала о том, что было раньше. До сих пор Ала лишь числилась групоргом. Вся ее работа сводилась к тому, что она сидела на комитетах да несколько раз Павел давал ей задания: «Пойди на политкружок, запиши, сколько человек присутствовало». Эти задания Варежка выполняла точно так, как велел Павел. А теперь перед нею раскрывались новые, интересные планы, надо было и голову поломать и ходы-выходы искать. И именно перед Соней не хотелось, ох, не хотелось ударить лицом в грязь.

Через несколько дней в первом цехе состоялось комсомольское собрание. Соня Цылева перед собранием побывала в каждой группе, поговорила почти с каждым комсомольцем. Начальник цеха по ее просьбе должен был рассказать на собрании о положении с выполнением плана, о работе отдельных комсомольцев и других молодых рабочих. Много фактов сообщили ему члены контрольных постов.

Собрание открыла Зина Гаврилова, но собравшиеся выказывали к ней такое откровенное неуважение, что после нескольких выступлений Соне самой пришлось занять за столом председательское место.

Комсомольцы, наслышавшись про комитет, про Соболева, вдруг решили устроить на собрании перевыборы.

— Пусть Гаврилова сейчас отчитается! — звонко крикнула из зала Даша Хохлова. — Второй год секретарем, а ничего не делает.

— Я три месяца назад перед вами отчитывалась, — бойко ответила Гаврилова.

— Тогда твою работу за одни заседания удовлетворительной признали. Думали, исправишься! — снова крикнула Даша, несмотря на усиленные попытки Алы Варежки, сидевшей рядом, остановить ее.

Соня растерялась. Как быть? Гаврилова как будто права — отчетно-перевыборное собрание было всего лишь три месяца назад. Но и комсомольцы в своих требованиях правы. И кого выбирать вместо нее? Может быть, Павла Куренкова? Он пришел на собрание сам, хотя его никто не приглашал, и Соня была рада этому.

Президиум решил объявить перерыв, и Соня из кабинета начальника цеха позвонила в город, к Соболеву. Потом Соня советовалась с парторгом, снова звонила в горком. После перерыва объявила:

— В горкоме сказали: делайте так, как хотят комсомольцы.

И комсомольцы решили: вывести Гаврилову из членов бюро.

Когда стали предлагать кандидатуры, Соня неожиданно назвала Павла Куренкова. Это было неожиданным не только для комсомольцев, но и для Павла.

Куренков относился теперь к Соне подчеркнуто сдержанно и холодно. Он разговаривал с ней лишь тогда, когда она обращалась к нему.

Соня вскоре после комитета попыталась поговорить с Куренковым по душам.

— Павлуша, я же не виновата, что меня секретарем выбрали, — сказала она.

Павел посмотрел на девушку тяжелым взглядом, взглядом старшего на младшую, ничего не ответил и прошел мимо.

И теперь Павел не знал, как отнестись ему к предложению Сони. Он сидел молча, не шевелясь, прямо глядя перед собой, пока не услышал вопрос, который был обращен к нему.

— Хочу знать, — подчеркнуто серьезно спрашивал парнишка, прокатчик из третьей смены, которого Павел даже по имени не знал, — думает ли товарищ Куренков работать, как работал в комитете, или лучше?

Этот вопрос сразу заставил Павла отбросить все сомнения, колебания, и он твердо ответил:

— Буду работать лучше.

После выборов снова продолжались прения по первому вопросу. Говорили о многом: и о том, что Михаил Корнюхин нигде не учится, и о том, что Веснянкин продолжает допускать брак. Шурок охотно дал слово исправиться. А Михаил сидел насупившись.

Год назад к Русакову на прием зашел маленький ладный паренек.

Русаков размашисто листал его документы.

— Так, так… Филатов, Антон Васильевич… Антон Васильевич… — Русаков в упор взглянул на парнишку и быстро спросил: — За что сидел?

Филатов, переминаясь с ноги на ногу, ответил:

— Первый раз за опоздание, а второй…

Русаков снова развернул справки.

— Зачем врешь? Статьи… за кражу и за хулиганство.

Филатов угрюмо молчал. Впрочем, он не беспокоился: не примет директор — подумаешь! Он, Тошка, не таковский, не пропадет.

Тошка Филатов считал себя человеком бывалым. В самом деле, с двенадцати лет, с тех пор как отец его погиб на фронте, а мать «мужика себе нашла», Антон жил самостоятельно. Учился в ремесленном. Правда, учился плохо, но училище окончил. И тут же сел за кражу. По малолетству дали небольшой срок, но вскоре, после того как Антона выпустили из тюрьмы, его снова арестовали за хулиганство. Новый срок вышел уже на двадцатом году жизни. К этому времени Тошка прошел полный курс воровской науки. Захотелось посмотреть белый свет. Вспомнил Тошка тюремного дружка, который нахваливал ему свой поселок Озерную: что за лес, речка, озеро, завод!..

Недолго думая, Тошка двинулся за тысячи километров в Озерную. Дорогой вышли деньги, не было билета, да разве это беда? На ходу поезда Тошка путешествовал по крышам вагонов. Потом «увел» у зазевавшейся старухи чемодан, это выручило: без денег Тошка бывать не любил.

Приятель, освобожденный из заключения несколько раньше, был уже где-то в Воронеже, а мать его встретила Тошку без всякой радости. Тошка пожил, посмотрел и вдруг решил: «Поживу-ка я иначе». И пошел на завод наниматься.

Директор молчал и смотрел на Филатова. Антон чувствовал себя все хуже. Лучше бы директор ругался. Но Русаков, наконец, спросил только:

— У меня будешь поножовщиной заниматься?

— Я и бритвы не ношу! Вот обыщите! — с готовностью ответил Тошка.

Филатов стал работать по специальности — прокатчиком. Заработка хватало, и он прижился.

В цеховом коллективе Тошка держал себя независимо и в цехе ни с кем не дружил. Сначала его привлекал Пескарев, может быть потому, что тот был олицетворением воровского принципа — «каждый живет для себя». Но Пескарев скоро опротивел ему. С Пескаревым даже выпивать было скучно.

На другой день после комсомольского собрания Тошка пришел на работу, как всегда, шустрый и шумливый. Хотя на самом деле настроение у него последние дни было паршивое. Он сам удивлялся, что критика комсомольской рейдовой бригады могла его так задеть. Как назло, вчера опять работа не клеилась. Пусть бы хоть кто-нибудь упрекнул его за это. Уж он бы ответил! Но, как ни странно было Филатову, никто его не упрекал. Наоборот, подошел Корнюхин и стал показывать, как удобней держать в руках клещи, как следить за чистотой валков в прокатных станах. Филатов хотел огрызнуться, но, глядя на добродушного, бесхитростного Мишку Корнюхина, сдержался.

Под конец Михаил сообщил Филатову, что комсомольцы решили бороться за звание бригады отличного качества и что теперь они будут всерьез соревноваться с прокатчиками других смен. Филатов сплюнул сквозь зубы и ничего не сказал.

В конце смены к Филатову подошла Даша Хохлова.

— Тоша, наши хотят остаться в красном уголке, порядок навести. Ты не поможешь?

Тошка согласился: разве он когда-нибудь отказывался, если его просили по-хорошему?

Даша Хохлова недаром считалась в цехе заводилой и выдумщицей. Это она на комсомольском собрании, когда утвердили план работы и распределили поручения, сказала:

— Давайте выберем ответственным за наведение порядка в красном уголке Пескарева. Он еще никогда не имел поручений.

Комсомольцы засмеялись.

— Пескареву общественную нагрузку, как репьи в карман класть! — крикнул Веснянкин.

— И еще предлагаю: убирать красный уголок пригласить Филатова, — продолжала Даша. — Хоть он и некомсомольская молодежь, пусть втягивается в наши дела. А то все на отшибе.

Комсомольцы согласились, но многие думали: «Филатов — парень не компанейский, из него толку не будет».

Даша волновалась, думала, что самолюбивого Филатова просить придется долго, может быть придется даже схитрить. А получилось все даже очень просто.

Всем комсомольцам в красном уголке делать было нечего. Из первой группы оставили семь человек — вымыть и привести в порядок комнату. Вторая группа (второй смены), где групоргом был технолог Жуйко, должна была написать и развесить лозунги и оформить комсомольский уголок: несколько стендов о комсомоле. Третья группа должна была достать цветы.

После смены в красном уголке началась озабоченная, веселая возня. Но Пескарев, как многие и ожидали, сразу после смены исчез. Командовала Варежка.

Филатова послали за водой и побелкой.

Корнюхин в рабочем комбинезоне ползал по полу, вбивая в щербины и трещины маленькие аккуратные кусочки дерева. Собственно, выравнивать пол было поручено двоим: Корнюхину и Веснянкину. Но Шурок то и дело вскакивал и убегал куда-то, то, пританцовывая, ходил по красному уголку, то, наконец, брался за молоток, но работал кое-как, хотя это не мешало ему подтрунивать над Корнюхиным:

— Эх, эту бы работенку мне одному, а Мишке надо что-нибудь на потолке, он дли-инный…

— Вернулся-а я на Родину, — напевала Даша, старательно промывая окна.

Ала Варежка кроила бумажные занавески и ругала Веснянкина.

— Болтун! Ты же муж, отец семейства, солидность должен иметь. Смотри, ты одной доски еще не прошел, а Мишка уже пять.

Даша Хохлова посмеивалась. До чего чудная Ала, из-за всего волнуется. Хотя если бы Ала не волновалась, что было бы? Корнюхин хотел уехать в город. Веснянкин, как всегда, убежал бы из цеха сразу после смены. И Даша, наверное, отправилась бы сегодня к тетушке в гости. Но Ала бегала по цеху, уговаривала, требовала. Больше всего Ала сердилась на Веснянкина. Сегодня комсомольцы, члены контрольного поста, доложили, что у Веснянкина опять арматура была грязная. И это все после вчерашнего, такого хорошего разговора на собрании.

— Ты хоть бы в школе передового опыта занимался, Шурок, — поддержала Даша Алу, продолжавшую отчитывать Веснянкина. — Ведь каждую неделю на заводе занятия проводятся. Ты же не умеешь с машиной обращаться.

— Пойду, пойду на занятия, — миролюбиво согласился Шурка. — С завтрашнего дня брака не будет.

— Болтун ты, Шурка, и больше ничего, — говорила Варежка. — Из-за таких, как ты, да еще из-за аварий, знаешь, сколько тонн продукции мы недодаем? Борьба за отличное качество называется! И бригаду подводишь и комсомольскую группу. У Жуйко, наверно, нет таких, как ты.

— Нету, факт, — раздалось у дверей.

Групорг второй смены Жуйко, черный как жук парень, заглянул в красный уголок. Добродушно и плутовато усмехнулся:

— Работаете?

— Иди, иди отсюда! — обернулась к нему Варежка, размахивая мокрой тряпкой. — За своими завтра смотри.

— Да нет, я ничего, я хотел только подивиться, как вы тут работаете. И посоветоваться с ответственным, ведь он тоже из вашей группы? — дразнил Жуйко, пятясь к двери.

— А ты не смейся. Сами не знаем, что с ним, с этим ответственным, делать, с усатым дураком!

Жуйко уже не насмешливо, а с досадой покачал головой и вышел.

Вернулся Филатов. В одной руке он принес ведро воды, в другой ведро с мелом и хворостину. Лавки и трехногий стол комсомольцы сдвинули в угол; сняли почерневшие от пыли и времени лозунги и стенгазету, выпущенную несколько месяцев назад. Даша подбежала с тазом разводить побелку.

Но только она нагнулась, Филатов больно хлестнул ее хворостиной по спине.

— Ты что? — выпрямившись, зло спросила Даша. И тут она увидела у дверей Пескарева.

Желтенькие усики Митьки разъехались в улыбке. Даша сообразила: Пескарев сказал Филатову, что это она вчера на собрании «сосватала» их обоих. В глазах Даши блеснули слезы.

Филатову, видимо, стало жалко Дашу. Еще не успели вступиться возмущенные комсомольцы, Филатов протянул ей хворостину.

— Бей!

Даша, недолго думая, изо всей силы вытянула его по спине. Тошка поморщился, но засмеялся и протянул ей руку:

— Спасибо.

Даша обернулась к Пескареву. Тому стало неловко.

— Ну, я пошел. Вы тут без моего руководства справляйтесь.

— Да уж как-нибудь справимся! — крикнула ему вслед Варежка.

Павел Куренков после всех волнений решил в субботу поехать в город проведать родных. Дом, в котором Павел родился и вырос, находился тоже на Приреченской, тремя кварталами ближе к центру, чем домик Соболевых, и был тоже одноэтажный, деревянный, с общим коридором, пропахшим запахами кухни и кислой капусты. Жили в нем две семьи. Как всегда по субботам, в коридоре были чисто вымыты полы.

Евдокия Тихоновна гостевала сына, наставив на стол все, что можно было быстро собрать: творог и вареную картошку, сало, жареное мясо, соленые огурцы. И, конечно, Евдокия Тихоновна сбегала в магазин за водкой. Она сидела напротив — маленькая, со сморщенным лицом. За те несколько месяцев, что Павел не видел матери, она постарела, небольшие глаза ее соболезнующе смотрели на Павла.

Пришел с работы старший брат Осип, он работал агентом в горфинотделе. Он поздоровался с Павлом, крякнув, налил себе стопку, подсел к столу и, приговаривая «дай бог не последняя», потянулся чокаться с Павлом и матерью.

Осип был невысокий, широколицый мужчина лет тридцати пяти, с угрюмым и хитрым выражением лица. Вошла Раиса, его жена, молодая бледная женщина, несколько выше его ростом.

Раиса радостно вскрикнула, увидев Павла, здороваясь, назвала его Павликом, но вдруг испуганно взглянула на мужа и нерешительно остановилась посреди комнаты, потирая с мороза руки.

— Ну как, что там нового в вашем гор-пище-ком-бинате? — не оборачиваясь, спросил Осип жену, подчеркнуто и насмешливо выговаривая слово «горпищекомбинат».

— Ничего! — смущенно улыбнувшись, сказала Раиса, взглянув в затылок мужу и в лицо Павлу.

— Подсаживайся, Рая! — приветливо пригласил Павел.

— Спасибо. Я вот переоденусь… — женщина снова улыбнулась, показав на свое рабочее ситцевое, выпачканное в муке платье.

Она было повернулась, чтобы идти, но приоткрылась дверь из другой комнаты и оттуда выскочили две чумазые маленькие девочки. С криков «Мама! Мама!» они схватили женщину за подол и потащили за собой.

Старуха проводила невестку недружелюбным взглядом.

— Вот который раз твержу жене: уходи с работы. У матери корова, да и я ее с моим удовольствием прокормлю, — пожаловался брату Осип. — Так нет, полюбился ей этот комбинат — комбинат, а может, еще кто? Черт бабу не разберет. Другой раз задержится, поди узнай, по делу или, может…

— Ну тебя, Оська. Опять! — капризно сказала, появляясь в комнате, Лиля, младшая сестра Павла.

Лиля собиралась на танцы. Одетая в синюю шерстяную юбку с широкими бретелями и ярко-красную кофту с большим бантом, она стала вертеться перед зеркалом, настраивая большой кок из волос над своим хорошеньким лицом.

— Куда, Лилька? — быстро, молодо повернувшись к ней, спросила мать.

— На танцы! — весело ответила девушка, не выпуская изо рта заколок.

— И то! — сказала мать, равнодушно отвернувшись.

Осип снова хотел жаловаться на жену, но мать оборвала его. Она обратилась к Павлу:

— А правда, сынок, что тебя с прежнего места-то уволили? — Она говорила медленно и участливо.

Павлу так хотелось, чтобы кто-нибудь его пожалел.

— Правда, — упрямо сказал он.

— За что же, Павлушенька? — спросила мать. — И, говорят, Игорь Соболев устроил тебе…

Павел хотел сказать «нет». В комсомоле решает не один человек. Но если разум, и совесть, и коллектив уже заставили Павла принять боль как должное, то сейчас под влиянием жужливого, любящего голоса матери вместе с хмелем вдруг всколыхнулась обида. Если б не Соболев, если б в горкоме оставался Петрунин…

— Соболев, — сказал Павел, низко на грудь опустив голову.

Евдокия Тихоновна тягуче и злобно выругала Игоря. Товарищ называется! А еще учительницын сын! В дом к ним ходил… Вот надейся теперь на знакомство.

— Кем теперь-то?

— Механиком, — тихо ответил Павел, вертя на столе снова дополна налитую рюмку; водка плескалась из нее. — Да оно, мам, заработок такой же, а работа еще и легче.

— Ну и ладно, — успокаивала мать. — Зато у места. Я тебе всегда говорила: и что это за работа — комсомольская? Вот Лильку нашу возьми, — мать кивнула на дочь, которая уже кончила прихорашиваться и стояла, задумчиво теребя зубки гребенки и слушая разговор. — Была девка как девка. Красивая была, толстая. А вступила в комсомол, сохнуть стала. Надысь в двенадцать с собрания пришла, вон как!

Лиля вспыхнула.

— Если похудела, вовсе не от комсомола, мама. У нас, если хочешь знать, три месяца собраний не было. А это если уж и собрали такое собрание…

— Какое? — спросил Павел.

— Такое, — засмеялась Лиля и снова повернулась к зеркалу.

Через комнату с извиняющейся улыбкой прошла Раиса в кухню. Она была уже в темной узкой юбке и батистовой белой кофточке с короткими рукавами. Когда она открывала дверь, Павел заметил на правой ее руке, повыше локтя, большой сизый синяк.

— Опять бьешь? — быстро, с укором спросил он брата, когда за Раисой закрылась дверь.

Осип нахмурился и опустил глаза. Лиля было заикнулась ответить, но ее опередила мать.

— Ничего не бьет, — торопливо сказала она, нарезая огурцы. — Было, да прошло.

Прежде Осип жестоко бил жену. Сам он часто до одурения напивался, при случае заводил грязные романы. Но, как и присуще ограниченным, скверным людям, о всех судил по себе, стараясь отыскать в других свои же пороки.

Павел заступался за невестку. Бывая у родных, он ругался с братом, но на того действовали лишь угрозы Павла пойти в профсоюзную организацию и все рассказать. Тогда вступалась мать. Плача, она упрашивала меньшого сына не выносить сору из избы, обещала, что она «даст» Осипу и он ее послушает. Павел ненавидел брата, когда тот зверел. Но ссориться со своими не хотелось, и он всякий раз заставлял себя поверить матери, что это последний раз.

Но сейчас, если Павел несколько минут назад еще сердился на Игоря, соглашаясь с матерью, он вдруг точно прозрел, ясно увидев взглянувшую на него подленькую обывательщину.

Евдокия Тимофеевна видела, что Павел ей не верит. Под столом ногой мать толкнула Осипа — Павел понял это по движению ее худенького, одетого в черное платье тела. Осип пробурчал что-то и, не взглянув на Павла, тоже пошел в кухню. Лиля присела к столу. Лицо ее было грустно.

— Бьет ведь, — заметил матери Павел, оставляя рюмку.

— Сказала тебе, нет, — с хмельным упрямством проговорила мать.

Павел вдруг схватил рюмку и с шалой силой бросил ее об пол.

— Мам, ты врешь! — закричал он. — Ты старая, зачем тебе?

— Сынок! — просительно сказала она.

— Что «сынок»? Совесть у тебя, эх…

Старая женщина медленно поднималась.

— Но, но, сын! — с пьяной злобой сказала она. — Это на мать: «врешь», «совесть»? За собой бы смотрел. Вишь, выперли с места. Чего уж других уму-разуму учить. Ты докажи, что Осип бьет…

— Докажу!

— Уродилось дитятко… — проскрипела женщина, быстро выходя.

Павел вздохнул трезвея. Скомканным платком вытирая лоб, он обратился к сестре:

— Какое же собрание было у вас?

Лиля оживилась. Она придвинулась к столу, отставила в сторону рюмки и принялась рассказывать. Лиля работала официанткой в ресторане. На днях всю их маленькую комсомольскую организацию пригласили в свободный вечер в зал народного суда — просто потому, что не было другого помещения. Это было общее собрание организаций суда и ресторана, банка, проектного бюро — всего восьми маленьких организаций. Собрание называлось тематическим, тема была: «Жить и работать по-корчагински».

— Ой, знаешь, интересно! — говорила Лиля. — Я «Как закалялась сталь» читала давно, в школе еще, позабыла многое. А тут одна девушка из банка, Яблокова по фамилии, подготовила вроде доклада о Павле Корчагине. Не длинный, ну такой — слушаешь, не оторвешься. Некоторые места прямо зачитала. Особенно хорошо, где Корчагин говорит: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Помнишь?

— Помню, — задумчиво чертя ножиком по столу, отозвался Павел.

— Вот. А потом комсомольцы выступали и говорили, кто у нас в организациях живет по-корчагински и кто нет. — Лиля засмеялась. — Чудно! Один судья встал да и говорит про другого: «Он, — говорит, — живет не по-корчагински. Корчагин учил людей бороться со злом, с пошлостью, он и сам в первых рядах борцов шел. И когда тело ему служить отказалось, он шел. А этот, говорит, товарищ утром человеку приговор за аморальное поведение выносил, а вечером шел из ресторана, шатался, да в канаву и упал».

— Здорово! — сказал Павел.

— Да! — смеялась Лиля. — А тот вскочил красный: «Ты что меня, — говорит, — при народе компрометируешь? К нам, судьям, — говорит, — особый подход нужен». А тот ему говорит: «Ты сам себя скомпрометировал: тебя весь город в канаве видел. А особого подхода в комсомоле ни к кому нет».

— Интересно, — глубоко задумавшись, сказал Павел.

Лиля смотрела на брата и вдруг сказала нерешительно:

— Павел, а Игорь Соболев тоже на собрании был.

— Да?

— Я его помню, он к тебе ходил. Когда мы с тобой еще в школе учились. Павлик, а… отчего он к тебе так?

— Как так? Тебе-то что?

— Нет, я просто узнать, — робко и виновато сказала Лиля.

— Стало быть, заслужил я! — с издевкой сказал Павел.

— Мать говорит, что Игорь к тебе имел что-то, сердился на тебя, — допытывалась Лиля. Видно было, что она и боялась приставать к старшему, да еще расстроенному брату, и хотелось ей узнать, в чем дело, и не верила она матери.

Павел уронил голову на руку и исподлобья посмотрел на сестру.

— Вот репей! — уже без раздражения сказал он. Вздохнув, он опустил руку, поднял голову и горько сказал:

— Мать сказала! Она понимает? Ты-то не знаешь, что переизбирает организация, комитет, а не секретарь горкома?

— Значит, не в Игоре дело? — воскликнула Лиля и не могла скрыть радости. И быстро-быстро начала рассказывать: — Знаешь, девчонки наши в него все влюблены. Правда! Только, говорят, он женатый.

— Вот-вот, вас это и интересует, — усмехнулся Павел.

— Нет, я так. А я все смотрю на него и думаю: он совсем такой, какой к нам приходил, еще когда вы с ним про задачки спорили. Только молодой, а на висках уже сединки — это оттого, что он много учился, да?

— Не знаю.

— Да, — вздохнула Лиля. — А он простой-простой. И еще он сказал, чтобы мы все, все кто был, не теряли связи друг с другом. Что мы теперь куст и ответственная за куст вот эта Ира Яблокова. Что у нас теперь только по некоторым производственным вопросам будут по организациям собрания, а то все общие. И даже иные персональные вопросы на общих собраниях будем разбирать.

— И сколько же человек в вашем кусте?

— Не помню… Да, Соболев говорил: пятьдесят шесть. Вот и эта теперь с нами будет, — Лиля кивнула головой куда-то в сторону.

— Кто? — не понял Павел.

— Да ты же давно у нас не был, — спохватилась Лиля. — Соседка у нас новая. Дмитриевы съехали, теперь одну вселили с ребенком. В банке работает. Тоже комсомолка, значок носит. А банк в нашем кусте.

— Мать не вздорит с ней? — спросил Павел, вспомнив, что с Дмитриевыми она всегда скандалила.

— Не знаю, — пожав плечиками, беззаботно сказала Лиля. — Мы почти не видим ее.

— Пятьдесят шесть человек, говоришь? — задумчиво сказал Павел. — Это сила.

— И еще: перед новым годом мы должны провести конкурс на лучшее выступление самодеятельности. Конкурс тоже в судейском помещении будет.

— Так это ты на конкурс? — сказал Павел, засмеявшись.

— Нет, я на танцы, — тряхнув хорошенькой головкой и тоже засмеявшись, весело, плутовски сказала Лиля.

— И другие не пошли? — обеспокоенно спросил Павел.

— Нет, некоторые пошли. А я — чего я? Обойдутся и без меня, — беззаботно продолжала Лиля и, посмотрев на маленькие часики на смуглом запястье, встала. — Пора. Десятый час.

Павел укоризненно покачал головой.

— Ветер ты! А еще Корчагиным увлекаешься.

— У-у, морали! — протянула Лиля. — Учти, о жизни можно не пожалеть и прожив немного иначе! — крикнула она, убегая.

В дверях Лиля почти столкнулась с матерью. За нею показался Осип. Они посторонились, пропуская стремительную Лилю. Евдокия Тихоновна проговорила:

— Ну и девки ноне! Чисто в них шилья навтыкали! — И крикнула, обернувшись, дочери: — Чтоб в двенадцать дома была. Я те постою с парнями!..

Следом за свекровью и мужем вошла Раиса. Она несла на большом цветном подносе тарелки с винегретом, миску рассыпчатой картошки и сковородку со свежими котлетами. Осип успел сбегать в магазин, он зарумянился и держал в руке еще одну непочатую бутылку водки.

Раиса была уже в другой кофте, с длинными рукавами. Она сбегала за совком и веником и, не спрашивая и не удивляясь, собрала осколки разбитой Павлом рюмки. Павел вдруг представил на своем месте Игоря Соболева. Нет, тот бы не смолчал. Когда Раиса выпрямилась и хотела было идти на кухню выбросить осколки, Павел вдруг в упор спросил:

— Дерется Осип?

Раиса растерянно посмотрела на мужа, на свекровь, та густо покраснела.

— Нет… что… Нет… — пряча глаза, сказала Раиса и быстро вышла.

— Ты докажи, а потом спрашивай, — злорадно повторила Евдокия Тихоновна.

«Действительно, теперь не докажешь», — подумал Павел.

— Ладно, мать, кончили, — недовольно сказал Осип.

Через несколько минут семья чинно сидела за столом. Раиса попросила говорить потише, чтобы не разбудить детей — они уже спали. Снова Осип налил рюмки. Пили за приезд Павла и желали ему счастья на новой работе. Павел заметил, что Раиса после разговора о побоях смущалась и избегала его взгляда. Но украдкой женщина смотрела на него благодарно, матерински нежно.

В воскресенье, когда Павел, против обыкновения, не оставшись у матери до конца дня, уехал в Озерную, дом, где жили Куренковы, разыскивали две девушки. Обе они были в форме финансовых работников: в зеленых шинелях с золотыми звездочками на воротниках и в зеленых беретах. У одной из них, высокой, красивой, со строгим точеным профилем и серьезным выражением лица, поверх берета был надет еще теплый шерстяной платок. Другая, маленькая и очень полная, пышущая здоровьем, розовощекая девушка берет надела набекрень, и из-под него задорно выглядывали золотистые волосы. Девушки шли по Зареченской под руку, разглядывая номера домов. Полная была Ира Яблокова, «Яблочко», как звали ее в банковском коллективе, та самая Ира Яблокова, в которую был влюблен Корнюхин и которую на кустовом собрании организаций центральных учреждений комсомола выбрали ответственной за куст. В шерстяной платок спряталась Аня Зюзина.

Ира была девушка живая. Она много читала, особенно любила прогрессивную литературу зарубежных писателей, выписывала журнал «Техника — молодежи» и знала про все новейшие открытия в науке и в технике. С несвойственной ее подругам внимательностью Ира присматривалась и к людям родного города, она знала почти все подробности из жизни ее соседей и товарищей по работе и всюду находила что-нибудь поучительное для себя. В комсомоле Ира была давно, она любила комсомол, но такой, каким она представляла его себе по книжкам, а об организации родного города до последнего времени она почти не думала — в ней она не находила ничего интересного.

— Вот знаешь, Аня, мне один знакомый недавно правила поведения для Московского института международных отношений показывал, — быстро и увлеченно говорила Ира. — Там обо всем есть, просто интересно почитать. Вот бы нам такие! А то у нас часто молодые люди бранятся и вести себя не умеют. Что, если б нам, Аня, написать куда-нибудь в Москву, в министерство, и попросить, чтобы такие правила напечатали большим тиражом, для всех?

— Да зачем? — рассмеялась Аня.

— Чтоб все знали!

— Чудачка ты, Ира! Ну, будут знать как вилку держать. За границей это знают. А что из этого?

— Не только вилку…

— Да разве жизнь запишешь на бумажку? По-моему, надо воспитывать в людях чуткость, тогда правила поведения — ведь это правила отношения к другому человеку — будут сами приходить в голову. А если навязывать их, да еще без осмысления, это только вызовет к ним отвращение. Я удивляюсь, Ирка: ты обо всем думаешь, а неужели ты не замечаешь, как мы все не любим правил? Смотри, в больших городах молодежь часто сходит с задней подножки трамвая, чтобы только нарушить правила.

— Ну уж!

— Конечно! А какие правила ты подберешь к моему муженьку? — Аня вздохнула. Высвободив руку, она развязала концы платка и спустила его на плечи, пояснила: — Жарко. В самом деле, кутаешься, прячешься… Да, так вот. Конечно, это я между нами, тебе только говорю. Вот вы вчера всем кустом на каток ходили? Ходили. А думаешь, мне не хотелось? Ведь я, когда в институте училась, призы по легкой атлетике брала. А вчера заикнулась только, а Иван: «Ку-да? А меня и сына бросить хочешь?»

— Но ведь сынишка у тебя с бабушкой?

— Конечно! А я, думаешь, Ивану нужна была? Он лег на диван и лежит. Что, это не относится к этике? Какие ты тут правила напишешь? Я и осталась дома — не хочется всякий раз ругаться.

— А что, если я с Иванам Ивановичем поговорю, — взволнованно сказала Ира, — от имени всей комсомольской организации? Ведь он директор института, должен быть человеком сознательным.

— У моего мужа на физкультуру да и вообще на общественную работу взгляды особые, — сказала Аня. — И добавила сухо, так что у Иры пропало всякое желание настаивать: — Не нужно. Я попробую сама.

— Поговори. А то вчера наших меньше всех вышло. Стыдно, если следующую неделю банковцы опять самыми тяжелыми на подъем окажутся, — сказала Ира. — Теперь нас много, теперь мы займемся физкультурой. Хорошо, если этих пареньков из МВД и «Загогзерно» вправду пошлют на курсы инструкторов-общественников. Новый секретарь обещал.

— Это когда-то будет, — холодно заметила Аня. — Нам уже сто лет таких инструкторов обещают.

— А будут тянуть, будем требовать.

Ира остановилась, громко читая:

— Дом восемьдесят четыре.

Дверь из сеней была на задвижке. Когда Ира и Аня, наконец, достучались, им открыла пожилая неопрятная женщина и недружелюбно спросила:

— Кого нужно?

— Нам Фаину Купринину, — пояснила Ира. — Извините, что побеспокоили.

Женщина повернулась, оставив входную дверь открытой, и пошла по коридору, молча показав рукой на одну из боковых дверей.

Ира тихонько постучала раз, другой… Наконец послышалось тихое:

— Входите.

В маленькой комнатке, полутемной, потому что занавески были приспущены, на широкой кровати кто-то зашевелился.

— Кто ж это? — спрашивал тонкий женский голос, странно казавшийся знакомым.

Ира отдернула занавеску.

Фаина, их сослуживица, бледная, взлохмаченная и удивительно похорошевшая, глядела с постели блестящими глазами. Больная, она с жадностью вдыхала свежий воздух, принесенный девушками с мороза.

— Девчата! Как я рада!

Рядом с Фаиной проснулся и громко заплакал ребенок.

Фаина Купринина работала в банке два года. Еще учась на последнем курсе финансового техникума, она вышла замуж за своего ровесника, формовщика из чугунолитейного завода. Вскоре после женитьбы молодого мужа призвали в армию — нужно было отслужить положенный срок, а еще через месяц Фаина узнала, что она беременна.

Ребенок родился здоровый. Почти все сослуживцы Фаины ходили в родильный дом, навещали ее и приносили ей подарки. Но роды у Фаины были тяжелые, поправлялась она с трудом. Когда после декретного отпуска Фаина, устроив сына в ясли, вышла на работу, она проработала всего несколько дней: вчера контролерский столик ее опять пустовал.

Фаина нежно дотронулась до ребенка, повернула его, поправила пеленку, и сынишка снова затих, заснул.

— Прохватило на улице, — кутаясь в одеяло, слабым, но радостным голосом рассказывала Фаина. — Грудница у меня, девчата… Противная штука…

— Врач был? — обеспокоенно спросила Аня.

— Да я вчера сама ходила в поликлинику. Бюллетень взяла. А сегодня стало хуже. Я попросила соседей за лекарством в аптеку сходить и дежурную сестру из поликлиники вызвать, да вот не идет никто. Ира, что тебя там привлекло?

Ира ходила по комнате, разглядывая небольшую и небогатую, впрочем уютную, только захламленную сейчас комнату. Ира рассмотрела и скатерть на столе, и занавески на окнах, ослепительной белизны и накрахмаленные, и недорогие картинки, которые висели на стенах, аккуратно оправленные в рамки.

Она видела, что Аня поглядывает на нее сердито, но не обращала на это внимания.

— Жилье говорит о человеке, — весело сказала она, подходя к Фаине. — А кто твои соседи?

— Куренковы, — вздохнув, сказала Фаина. — У них невестка хорошая, да она с мужем куда-то к родственникам ушла. Осталась старая мать и еще дочь, она официанткой в ресторане работает.

— Неужели не заходят? — спросила Аня.

Фаина неохотно и грустно ответила:

— Лиля, дочь их, дома редко бывает: на работе либо… гулять уйдет. А старуха, она такая… Нет, не заходит.

Ира украдкой старалась разглядеть выглядывавшее из-под одеяла розовое личико ребенка и почему-то стеснялась попросить Фаю показать его.

— Скучно тебе одной? — сочувственно спросила Ира.

Фаина улыбнулась радостной, многозначительной улыбкой с тем нечаянным оттенком превосходства, с которым обращается женщина к девушке.

— Скучать некогда, — сказала Фаина. — Трудно только.

— Молока хватает? — вздохнув, спросила Аня.

— Нет. Но мне приносят из детской кухни, — сказала Фаина.

— И ты все время то лежишь, то… с ребенком возишься? — сочувственно спрашивала Ира.

— Почему? Когда температура невысокая, читаю, — сказала Фаина, показав лежащую на стуле толстую книгу «Далеко от Москвы». Она помолчала, потом мечтательно и восторженно улыбнулась. — Вот работали там люди! Я думаю, если бы сейчас было полтора года назад и я бы только кончила техникум, обязательно в Сибирь на стройку направление бы попросила. Раньше боялась, что из техникума ушлют далеко, а теперь бы попросила. Люди там какие!

— А у нас разве люди плохие? — искренне удивилась Ира.

Фаина смущенно улыбнулась.

— Да нет, не то… — начала было она, но ее перебила Аня.

— Хватит, товарищи, философствовать, — решительно сказала она. — Вот что, Фаина. Печку мы тебе истопим, порядок наведем, врача пришлем. Ну, а как в дальнейшем помочь, подумаем. Правда, очень далеко ты живешь, мы к тебе полчаса шли…

— Конечно, далеко, — согласилась Фаина. — Да спасибо. Я ведь встаю потихоньку. Врача бы только…

— Подожди, — живо заметила Ира. — Эта Лиля, она комсомолка, не знаешь, Фаина?

— Да, — сказала Фаина.

— Так ведь она наша!

— То есть как наша?

— Ну да, ты же говоришь, что она в ресторане работает. Ресторан ведь наш куст, он даже помещается рядом с банком. Подождите, мы сейчас с ней познакомимся, — вдруг радостно сказала Ира. Она даже хлопнула в ладоши, довольная своей выдумкой, и — круглая, маленькая, подвижная — уж побежала к дверям.

Аня и Фаина только успели головой покачать, как Ира вернулась. Следом за нею шла молодая девушка.

— Знакомьтесь! — сказала Ира ей и Ане, как будто сама была давно знакома, и остановилась в стороне, критически рассматривая и слишком пышную прическу Лили, и ярко накрашенные губы, и ее голубое платье. В руке Лиля держала дымящийся чайник — Ира перехватила девушку, когда та шла из кухни в комнату.

— Лиля, может быть, вы сначала отнесете чайник, а потом зайдете? Ненадолго, — извиняющимся голосом сказала ей Аня.

Лиля вышла и скоро вернулась.

Перебросившись несколькими незначительными замечаниями, Ира прямо приступила к делу:

— Фаина очень больна.

— А я и не знала, — растерянно сказала Лиля.

— Ну да, вы же не дружите, — как бы защищая ее, сказала Аня.

— Нет, но мы в хороших отношениях. Я захожу иногда… — сказала Лиля и совсем смутилась.

— Вот надо, чтобы вы заходили почаще. Проще говоря, ухаживали бы, когда дома, — сказала Ира. — Это будет ваше комсомольское поручение.

— Хорошо, — с готовностью согласилась Лиля.

Аня, предусмотрительно вспомнив отзыв Фаины о старухе, осведомилась:

— Ваша мать не будет против?

Лиля, все еще неловко и натянуто себя чувствуя, пожала плечами:

— Нет. Ну, может, поворчит, если в это время дома какие-нибудь дела будут. — И уже твердо добавила: — Что ж, больной человек! Как не помочь!

Игорь много читал и хорошо помнил прочитанное. Иногда, к случаю, он вдруг вспоминал мысль из Байрона, Руссо, Стасова или слова героев Лермонтова, Куприна. Игорь часто заговаривал с Леной о книгах. В минуту раздумья вдруг говорил цитату и тотчас, словно вспомнив что-то, задиристо улыбаясь, спрашивал:

— Откуда?

В зеленоватых глазах девушки ярко светилась радость, когда Игорь обращался к ней, но в таких случаях она иногда сердилась:

— Не экзаменуй меня!

Лучникова объясняла: в детстве она прочитала бездну книг. А потом — такая сложная жизнь — многое забылось. К сожалению, когда училась, она еще и работала, времени не хватало, даже экзамены приходилось сдавать наспех. А сейчас Игорь сам знает, что за работа в горкоме.

— А ты думала, как лучше время распределять?

— Очень даже думала! Ты распределил?

— Нет, — серьезно сказал Игорь. — Ну вот, а говоришь!

— Ты подожди, я распределю.

— Не знаю, как это можно. У меня ведь личное время больше, чем у тебя, занято: политкружки, лекции, это все вечером. Кроме того, как и тебе, надо на собраниях бывать. Раз в неделю бюро, раз в неделю семинар да вот еще заседания отделов будем проводить. И к сестренке надо съездить. И потом я очень забываю все, Игорь!

— Память можно тренировать.

Игорь заметил, что Лена как-то по-особенному, преданно смотрела на него. То вспыхивают, то прячутся ее зеленоватые, пронзительные глаза. Игорь уже не первый раз заметил у Лены такой взгляд.

«Вдруг чувство?» — подумал он. Но Лена держалась просто, с наивной и покоряющей прямотой настоящего товарищества.

Игорь стал просматривать свежую почту, подписал бумаги, которые ему принесла Зайцева. Лена подала ему материалы для очередного бюро.

Вдруг Лена сказала восторженно:

— Хотела бы я делать все, как и ты, уверенно!

— Уверенно? — Игорю захотелось рассказать Лене, сколько сомнений в своих силах и бессонных ночей лежит за этой уверенностью. — Знаешь, Лена… А мне самому кажется иногда, последнее время, что я не смогу быть секретарем. — Игорь развел руками, и этот жест вдруг сказал Лене, что он не верит в то, что говорит.

— Почему? — изумленно сказала Лена.

— Разве ты не видишь, что получается?.. В швейной фабрике инструкторы сами по себе, а организация сама по себе… На кабельном заводе Цылеву выбрали, а ничего хорошего пока там нет. Может быть, я и в самом деле делаю все это, чтобы себя показать? Знаешь, Борис Исмаилович Чирков тогда вечером, после актива, сказал мне это.

— Какая глупость! — снова воскликнула Лена. — Неужели ты хочешь десяти тысячам комсомольцам помочь за один месяц? Вот не ожидала! Бить тебя некому, правда… Ведь ты очень сильный человек, очень! А о Чиркове я тебе расскажу когда-нибудь.

Игорь не пожалел, что рассказал ей откровенно о своих сомнениях и неуверенности порой. Пусть не идеализирует его. Пусть видит в нем обыкновенного человека, который любит и хочет работать, мучительно ищет правильных решений. Хотя прежде Игорь не рассказал бы этого никому.

В обеденный перерыв Лена взяла в библиотеке книги, до которых у нее еще вчера не дошли бы руки, и несла их домой, тяжелые, перевязанные бечевкой.

В городе выпало много снегу. Ночью дул сильный ветер, и по краям тротуаров, где встречалась канавка или щербинка, снег лег застывшими волнами, а возле тополей ветер выдул сверкающие белизной лунки.

Фырча, поднимая с подветренной стороны белые облака снежной пыли, деловито проезжали по Ленинской улице грузовики, пролетали стремительные «ЗИМы», нарядные «Победы» и скромные «Москвичи». А между ними, пересекая улицу, ныряя под колеса машин вместе с порывами ветра, шелестя, пробегала белесая поземка; перебежав улицу, она взметывалась фонтанчиками, натыкаясь то на тополя, то на фонарные столбы, и успокаивалась, рассыпавшись по тротуару снежными комочками. Работала снегоочистительная машина; блестящие ножи подавали снег из кучи на ленту конвейера, снег поднимался по нему и непрерывной струей сыпался в кузов. Прохожие торопились. Был мороз, северный ветер обжигал щеки. Сквозь нависшие над городом серовато-мглистые облака ярким диском проступало позднее зимнее солнце, а в воздухе роились мелкие, едва видные снежинки.

Лена, смеясь, почти бежала навстречу терпкому воздуху и кусачему ветру. Вдруг остановилась. Она поймала себя на том, что все время — и сегодня, и вчера, и позавчера — думала и думает о Соболеве.

После разговора с Леной Соболев зашел в сектор учета. Он теперь часто заглядывал туда — не потому, что не доверял Люсе Зайцевой, работавшей довольно старательно, но ей одной было трудно справиться с учетом десятитысячной организации. В сектор учета вбежала Зоя Грач. Она не узнала Соболева: он первый раз появился в зимнем пальто, в шапке-ушанке. Зоя быстро обратилась к Зайцевой:

— Люсенька, здравствуй! Дай, пожалуйста, майское решение по десятой школе.

— Зачем тебе? — спросила Люся.

— На следующем бюро пятую школу слушаем. Не знаю, как писать проект решения, — пояснила Зоя. — Давай скорее!

— Ты хочешь переписать решение о десятой школе для пятой? — хмурясь, спросил Соболев Зою.

Зоя смутилась. Смуглое лицо ее густо покраснело.

— Я вас не видела, ой, извините, товарищ Соболев! — Зоя не решилась назвать секретаря горкома просто по имени: она боялась его.

— Извиняю, — улыбнулся Соболев.

— Да не то чтобы переписать, — уже нерешительно сказала Зоя, — но ведь там одно и то же. Тоже слушали, как комсомольский комитет руководит пионерской организацией.

Больше всего Игорь боялся шаблона в работе. Кто бы знал, какая сложная гамма чувств — гнева, раздражения и отчаяния — овладевала Игорем, этим с виду суровым молодым человеком, когда шаблон, непрошеный, снова прокрадывался в горком.

— Десятая школа какая? — спросил Игорь, отчетливо произнося каждое слово.

— Семилетняя!

— А пятая?

— Средняя…

— Вот видишь, школы разные. Что же, секретари и состояние работы там одинаковые?

— Нет, но требования наши…

— Вот если метод требования у нас будет для всех одинаковый, шаблонный, — заметил Соболев, — вряд ли он на всех подействует. Ты что в самом деле не знаешь, как писать? Давай подумаем вместе.

Соболев недолго помогал Зое: старый комсомольский работник, она сама все отлично знала — просто поленилась думать.

Ведь Зоя раньше других подобрала себе внештатных инструкторов и работала с ними так, что ни одна новость в школах не оставалась ей неизвестной. Это она организовала в школах интересные пионерские сборы и слеты.

Зоя годом старше Игоря, ей уже двадцать семь лет, она замужем, муж ее инженер, работает на чугунолитейном заводе. Живут они с родителями, сынишку Зоя водит в детский сад.

Накануне Игорь был на педсовете в шестнадцатой городской школе. Он сказал Зое:

— Судя по всему, там очень плохо работает учительская комсомольская организация. А наши товарищи, твои инструкторы, занимаются пионерами, ученической комсомольской организацией. А о молодых учителях никто не думает.

— Но ведь учительские организации такие же производственные, — возразила Зоя. — Ими всегда у нас занимались другие отделы.

— А правильно ли это? — спросил Игорь. — Вот ты сама не раз бывала в этой школе. И, говорят, хорошо помогала. И инструкторы твои много там сделали. Их тоже хвалили. А об учителях-комсомольцах, ваших первых помощниках, выходит дело, ты забыла?

Зоя грамотный человек, она отлично понимает, что такое хорошо, что такое плохо. Но почему она все-таки осторожничает? Разговаривая с Зоей, Игорь подобно Пурге, старался следить за всеми движениями молодой женщины, старался понять, не только что она сказала, но и что подумала, почему ответила так, а не иначе.

Сколько внутреннего напряжения требовал такой разговор, сколько осторожного внимания и к другому человеку и к самому себе. Но Игорь сам рос, работая с людьми. Шлифовал волю, следил за характером, развивал выдержку.

— Нет, как же? — начала волноваться Грач. — Впрочем, я и сама думала, что у нас как-то не совсем правильно делается — учителями отдел пропаганды занимается. Даже и не занимается, — все больше путаясь и волнуясь, говорила Грач. — В общем мне с самого начала поручили работу только с пионерами и ученическими комсомольскими организациями. Это неправильно, конечно.

— А почему ты не сказала об этом сразу?

Зоя молчала.

— Почему ты… такая, Зоя? — спрашивал через несколько минут Игорь, с любопытством вглядываясь в лицо молодой женщины. Про себя Игорь всегда называл Грач «Зоя Пахомовна».

— Какая?

— Молчишь. Никогда не выскажешь своего мнения, тянуть из тебя приходится. А ведь ты часто очень правильно мыслишь. Почему так? Чего ты боишься?

— Я… не знаю, — с трудом ответила Зоя. — Я, правда, не ссорюсь ни с кем.

— Ну и как ты думаешь, это хорошо?

— А зачем же ссориться? — изумленно спросила Зоя, подняв на Игоря свои красивые, темные, как всегда, чуть бегающие глаза.

— Не ссориться, конечно! Поспорить… Ведь в споре рождается истина. — Игорь улыбнулся, потому что он тоже сказал прописную истину. — И потом смотри: говорю я тебе, как надо работать с учительскими организациями, ты соглашаешься. Решили наказать Рудакову за брата, ты согласилась. А что на сердце у тебя лежит, Зоя? Ты об этом и дома не говоришь?

— Дома говорю! — вдруг вырвалось у Зои.

Игорь видел, что ей показалось — она сказала лишнее. Зоя смущенно, искренне и виновато улыбнулась.

— Почему же? — мягко спросил Игорь.

Зоя словно подумала: говорить или не говорить? Но уже начал клубочек разматываться.

— Игорь, — неожиданно ласково сказала она, — да ведь дома все свои. И поругают, а любят. А если в горкоме свару заводить? Кто же хочет отравлять себе жизнь?

Заходила к Игорю Люся Зайцева подписать ведомости, заходили студенты-техникумовцы за комсомольскими билетами, звонили из организаций секретари. Игорь отпускал людей, клал обратно трубку и снова обращался к Зое.

Вечером Лена зашла к Соболеву сказать, что хотела бы вместо десятидневных курсов для инструкторов-общественников и физоргов открыть постоянно действующую школу при горкоме. Физкультурники и опытом будут обмениваться и учиться. А деньги — часть горком физкультуры и спорта для курсов дает.

— Лекции мы физкультурников попросим бесплатно прочитать. Ведь среди них есть же комсомольцы!

— Хорошо придумала. Я удивляюсь, как мне это в голову не пришло? — сказал Игорь, размашисто помечая что-то в блокноте. — А сможем сделать, чтобы она постоянно работала, в одни и те же дни?

— Конечно, сможем, — Лена рассказала, как представляет себе это.

Она уже хотела уйти, но Соболев внезапно сказал:

— Сегодня с Грач разговаривал. Не знаю, что у нас с нею будет… Что-то бродит в ней. Сказать не могу, а чувствую — может быть она другой.

— Зоя? — огорченно сказала Лена. — Она такая: один пишет, два в уме держит.

— Да… Ну, время покажет, изменится ли она… Вот что я хотел у тебя спросить, Лена: отчего у тебя всегда такой беспорядок в шкафу, на столе?

— Беспорядок? — растерянно спросила Лена, не ожидавшая такого разговора.

— Да. Бумажки, книжки, справки — все в куче. Я сегодня без тебя хотел найти материал по городским библиотекам, который ты вчера мне показывала, и не нашел, — почему-то улыбнувшись, — в улыбке глаза его поголубели, — сказал Игорь.

Лена вспыхнула.

— То ты. А я разбираюсь.

— Знаешь что? — сказал Игорь. — Давай посмотрим твое отдельское хозяйство.

— Пожалуйста! — вспыхнула Лена. Она старалась держаться просто и независимо.

Просматривая бумаги, Игорь сразу стал суровым, сосредоточенным. Лена любила эти резкие перемены в его лице и украдкой, волнуясь, наблюдала за ним. Сколько разного творилось в ее душе! «Ленка, Ленка, — внутренне вздыхая и удивляясь, думала девушка. — Что с тобой? Неужели вот оно — настоящее?..» Всегда искренняя, сейчас она заставляла себя делать вид, что ничего не случилось, что все по-прежнему.

Разве виновата Лена, что она, как и всякий человек, носившая в душе образ другого человека, идеального, по ее представлениям, вдруг встретила такого в жизни. А такой ли Игорь? Нет, она так не думала. Она знает, что он иногда бывает грубоват… «Просто я, наверно, люблю его? Нет, нет…» — Лена отгоняла от себя эту мысль.

А Игорь, листая тетради, раскрывая и закрывая папки, подытоживал: списки не все, карточки на лекторов не заполнены. Кто сколько прочел лекций, когда, где — неизвестно. По культурно-массовой работе совсем документации нет.

Лена слушала, смотрела на хмурое, недовольное лицо Игоря и думала о своем. «Соболев женат. Он хороший, он любит жену… Ну и что ж?» Вот таким, постоянным в любви, Лена и любила Игоря. «А какое мне до всего этого дело? Разве я вправду люблю Игоря? Нет! Не знаю…» Лена убеждала себя, что Игорь просто очень дорог и близок ей. Хотелось не разбираться в этом, уйти, убежать от мыслей, но только не из кабинета, где был Игорь.

— Лена, а беспорядок у тебя еще больший, чем я думал, — сказал Игорь, просматривая последние бумаги.

— У меня действительно такое есть… в характере, — растерянно призналась Лена и задумалась, закусив губу.

— Ну, а как ты думаешь, на работу это не влияет?

— На работу-то нет. А вот некрасиво!

— Вот тебе раз! — неторопливо и укоризненно сказал Игорь. — Разве только некрасиво? А скажи, ты не замечала, что когда ты небрежно пишешь, то небрежно и сосредоточиваешься? И разве редко ты отвечаешь мне: «Забыла, не знала»?

Лена повела бровями и наклонила голову.

— Пожалуй. Я не задумывалась над этим.

— Подумай! — попросил Игорь. — Ведь в этих документах — твоя работа.

— Ты хочешь, чтобы я была бумажным человеком?

— Нет! Вовсе нет! — воскликнул Игорь. Он сидел возле ее стола, как садились комсомольцы, которые приходили к Лене, оперся локтем на край стола и говорил настойчиво, точно стараясь передать Лене свою убежденность.

— Ведь работа наша такая широкая и разносторонняя, что упомнить всего ты не сможешь. Ты ведь не сверхчеловек, правда? Но ты должна знать и каждую организацию и каждый участок и уметь в любое время представить все это вместе. Чтобы знать, где слабей, где что. Хороших бумаг должно быть немного, но они нужны, иначе ведь не углядишь, не хватит глаз.

— Да… да… конечно, — стараясь, чтобы Игорь не заметил растерянности, соглашалась Лена. А сама смотрела в лицо Игоря и думала: «Почему эти черты прежде казались мне грубоватыми? Какой лоб у Игоря красивый и какой сияющий цвет лица… И эти глаза, они сейчас серы и тверды…»

Но Игорь вдруг улыбнулся, и глаза его залучились голубым чистым теплом.

— Ну, хочешь, Лена, вместе наведем у тебя порядок? — предложил он, энергично и быстро просматривая бумаги, иногда читая кое-что. Лена была поражена: как быстро Игорь разбирается в непривычных для него делах, она не в первый раз замечала это.

В горкоме становилось жарко. Игорь расстегнул пиджак, один раз даже вытер платком лицо.

Да, конечно. Сидеть вместе час, другой, третий… Думать вместе. Лена не могла удержать счастливой улыбки. Но тут же встряхнулась и решительно сказала:

— Нет, что ты! Я сама. Я завтра же. Днем уточню все, а вечером останусь и все сделаю.

— Ну ладно! — сказал Игорь, глядя на Лену.

— Не надо так смотреть, Игорь, — попросила Лена, чувствуя радость, и тоску, и неловкость под этим взглядом. И заторопилась, чтобы Игорь не понял, в чем дело. — Я все сделаю, Игорь, все сделаю.

Лена все-таки заставила себя сосредоточиться на работе. Заговорили о подготовке к встрече Нового года в организациях.

— Леночка, может быть, пойдем потихоньку домой? Жарко в горкоме. Как тетя Катя натопила! — сказал Игорь. — Дорогой и поговорим.

— Пойдем, — с нарочитой бодростью согласилась Лена. — Только я не домой еще. Мне надо в двадцать третью школу. На пионерской математической олимпиаде я обещала быть.

— А что же Зоя Грач? — быстро спросил Игорь.

— У нее сегодня день рождения сынишки. И мы условились, что я схожу.

Мороз был уже не такой крепкий, как днем. В свете фонарей раннего зимнего вечера кружился мягкий липкий снег. И воздух был влажный, свежий и ласковый.

Игорь шел молча.

— Ты что угрюмый вдруг стал?

— Да нет, ничего… Погода хорошая!

— Вот про погоду! — обидчиво сказала Лена.

— Лена, неправда! — живо возразил Игорь. — Ты же знаешь, я к тебе отношусь, как… к другу.

Лена чуть недоверчиво посмотрела на Игоря.

— А погода, правда, до чего же хороша! — воскликнул Игорь. — Сейчас бы в поход пойти.

— А где народ, кто песню споет, шумная компания? — засмеялась Лена.

— А мы с тобой пойдем. Вот свернем сейчас в пригород. Только ты прежде откуда-нибудь в школу позвони, чтобы не ждали. Пойдем?

Игорю хорошо было с Леной — его волновал ее живой, звенящий голос, притягивала открытая душа, а главное было в том, что она понимала его, с нею можно было говорить обо всем. Игорь в эту минуту не думал о Тамаре. Любовь к Тамаре жила в его сердце твердо и постоянно, как его собственная жизнь. Но с Тамарой не поговоришь о близких сердцу делах и планах, Тамару не вытащишь прогуляться по снежной, ветреной, привольной полевой дороге. И что плохого в том, если по ней пройдут два молодых человека, которым хорошо вместе, которым после работы хочется отдохнуть на воздухе, подумать, помечтать о взаимно близком и родном, помочь друг другу.

— Пойдем? — повторил Игорь.

— Пойдем! — согласилась Лена, еще не зная, как ей отнестись к неожиданному предложению Соболева.

Игорь, конечно, и не подозревал, что этот полушутливый, полусерьезный разговор поднял в Лене целую бурю. И она не видела, в которой же стороне берег, куда ей кинуться, где под ее ногой будет твердая опора.

Они шли по улице, не замечая прохожих, и снежинки, освещенные неровным светом фонарей, тонущих в вихре влажных снежных хлопьев, казались им золотыми и серебряными. На лицах у обоих улыбки, молодое, веселое озорство, тревога, желание идти, идти вместе.

— Да ведь не пойдешь, — с ожиданием сказал Игорь.

Перекресток.

Отчего, отчего так складывается жизнь, что вдруг встретишь человека, идти с которым рядом — счастье, и… и не чувствуешь права идти? Подавив всколыхнувшуюся в сердце острую грусть, Лена вздохнула и твердо сказала:

— Мне направо, тебе налево. Я уж в школу.

— Тебе налево, мне направо, — поправил Игорь, потому что Лена перепутала.

— Проводи хоть до автобуса, — попросила Лена и поспешно сказала, заметив замешательство в лице Игоря: — Ну, не надо.

Прощаясь, они крепко пожали друг другу руки.

Лена побежала через улицу. Обернулась. Должно быть, Игорь подумал, что он обидел Лену, он стоял под фонарем и, нагнув голову, как бывало с ним в минуты досады и сожаления, смотрел ей вслед. Лена приветливо кивнула и побежала к остановке.

Лена в общей комнате, которая теперь стала комсомольским штабом города, занималась с инструкторами, когда к ней вошел разрумянившийся с мороза Толя Чирков. Молодой преподаватель приветливо, непринужденно и быстро поздоровался.

На какое-то мгновение Лена увидела перед собой Бориса Исмаиловича Чиркова, и брезгливо-больно всколыхнулось в ней пережитое, хотя в братьях было очень мало общего. Разве молодость — Борис был всего на шесть лет старше Толи, да еще роднила их широкая открытая улыбка: южная, жаркая у Бориса и, может быть, северная, сдержанная, но такая же притягивающая у Анатолия. Конечно, Толя не виноват, что у него такой брат. Но почему-то Лене всегда казалось, что и Толя из тех людей, которым пальцы в рот не клади — откусят.

Лена, невольно повторяя Игоря, положила ладони на стол, посмотрела на них и потом уже обратилась к Чиркову:

— Я просила тебя зайти.

Лена сказала Анатолию, что ему предстоит поехать на птицекомбинат с заданием горкома комсомола.

Толя молчал, разглядывая Лену. Лена была сегодня в новом платье, темно-зеленом в коричневую полоску; новое платье очень шло к пепельным волосам и зеленоватым глазам девушки.

— Когда поедешь, Толя?

— Хоть завтра.

— Ох, Толя! «Что нам стоит дом построить, нарисуем — будем жить». Птицекомбинат ведь в пригороде, туда добираться машиной надо. А завтра у тебя уроков много. В пятницу у тебя в школе только утренние часы, вот в пятницу и поезжай.

— Ты уже насчет часов узнала? — быстро взглянув на Лену, заметил Чирков.

— Конечно.

— Не знаю, как в пятницу… В пятницу надо детей в театр вести, мне завуч сегодня сказала.

— Толя, ведь я договорюсь с завучем — поручат другому учителю. А ты комбинат посмотришь. Это же интересно! Ребятишкам в классе потом расскажешь…

— Догадливая ты, Лена, — блеснув такими же, как у Лены, зеленоватыми глазами, сказал Толя.

— Комплименты ни к чему. Поедешь?

— Ладно. В пятницу, с дневным.

В последующие дни, работая, Лена все время отвлекалась. Набирала ли она телефонный номер, принимала ли людей, Лена мысленно разговаривала с Игорем, она слышала его голос в ответ, его замечания. Она чувствовала его рядом с собой. «Боже мой, — думала она, — неужели совсем недавно я могла радоваться и огорчаться только из-за работы, неужели, идя домой, могла спокойно думать обо всем и ни о чем. Спокойно смотрела на эту ледяную роспись на окнах — на пышные, белые, словно гофрированные, листья каких-то закрученных ледяных растений на окнах, причудливых, как сама жизнь, разговаривала с комсомольцами, думая только о них. И не вздрагивала от шагов по коридору, думая, что это идет он, что он сейчас сюда зайдет и посмотрит на меня, даже тогда, когда знала, что Игорь только что звонил из организации и скоро не вернется».

Заниматься привычной работой было трудно — мысли против воли бежали к нему. Это было мучительно. Лена уже не думала о жене Игоря. Лена знала, что ее зовут Тамарой. Разве Лена виновата перед нею? Она никогда не скажет Игорю о своем чувстве. Зачем? Чтобы смутить его? Ведь ей никогда не придется ждать от него взаимности. Лена покачала головой. И тут же снова задумалась. А может быть, Игорь не любит Тамару? Ведь он почти не говорит о ней. И, может быть, он, Игорь, однажды — вот сегодня, завтра! — скажет Лене, что она тоже нравится ему и он хочет, сам хочет ее взаимности. Но эта мысль показалась Лене чудовищной. Игорь не может ошибиться в человеке, не может, раз полюбив женщину, обратиться к другой. Это был бы не тот Игорь, которого полюбила Лена.

Неужели полюбила? Да, Лена впервые призналась себе в этом чувстве, и ей не было страшно своей любви.

— Чего же ты хочешь? — грустно и тихо, положив перед собой руки, спросила себя Лена. Иногда она пыталась убедить себя, что она хочет только одного — дружбы. Разве не вправе Лена назвать Игоря этим большим словом — друг? Но тут же появлялся и мучил другой вопрос: «А любовь, разве это плохо?» Лена удивленно и блаженно улыбалась, из стороны в сторону покачивая головой.

Вечером секретари обычно задерживались, чтобы подытожить проделанную работу и наметить план на следующий день. Но последние дни то Игорь допоздна задерживался в организациях, то Лену вызывали в горком партии.

Однажды Соболев, уходя вечером в институт, попросил Лучникову дождаться его; он хотел подробно узнать у нее об одной ее беседе с товарищами из хлебокомбината. И Лена ждала, полная трепета, смятения, тревоги. Вот Соболев пришел: вначале стукнула входная дверь, потом щелкнул выключатель в его кабинете. Лена понимала, что надо встать и пойти в этот кабинет. Так она раньше и делала. Только как это давно было! Может быть, для других неделя — это мало. А для Лены она уже стала вечностью.

Бывает, что один человек, встретив на жизненном пути другого, начинает чувствовать к нему симпатию. Идут дни, полные трудностей и столкновений, и к симпатии примешивается еще и глубокое уважение, потом вырастает взаимопонимание, появляется потребность друг в друге, основанная на привязанности, на взаимопомощи, на передаче друг другу богатства души — они ведь у каждого человека свои, собственные.

Игорь залюбовался Леной, когда она, смеясь, вошла в его кабинет. Она, видимо, удивилась, что он стоял в пальто, держа шапку-ушанку в руках, — круглыми, испуганно-удивленными стали ее нежные, лучистые глаза.

— Лена, давай завтра поговорим, а то уже поздно, — сказал Игорь. — Я хотел позаниматься сегодня.

— Хорошо, — согласилась Лена. — Ты первого на сессию едешь?

— Четвертого.

— А заниматься успеваешь?

Игорь остановился против Лены. Тревожная заботливость почудилась в ее голосе, и это тронуло его.

— А ты сама? — глядя в ее лицо, спросил он. — Ты ведь хотела готовиться в университет?

— Ой, Игорь! Что будет в горкоме, если оба секретаря будут учиться?!

Игорь ласково и укоризненно покачал головой. На лице Лены появилась слабая, беззащитная улыбка. Девушка была совсем близко, и Игорь словно чувствовал лучившееся из ее глаз тепло. У него вдруг страшно забилось сердце. Ему захотелось поцеловать девушку, и он притянул ее к себе. Хмелея, почувствовал, как рванулась она в его руках и замерла — она любила. И очень, очень близко Игорь увидел два больших, испуганных, горящих глаза. Близкая, понимающая, друг. Тамара… Словно уколов Игоря электрическим током, перед Игорем встала Тамара. Да, им последнее время все труднее становилось быть вместе. Но в Тамаре Игорь любил свою юность, любил ее всю — ее ямочки на щеках, ее волосы, ее ласку, ее добрую, тоже любящую душу. Лена? Один поцелуй, и возникнут отношения, которых не погасишь, которые ему не нужны и которые не порвешь, не порвав много хорошего между ними. Все это передумал Игорь за одно мгновение. И, уткнувшись лицом в теплое, прикрытое пушистым джемпером плечо Лены, замер, не пуская ее, хотя Лена, уже ласково и твердо отстраняя его, вздрагивающим голосом говорила:

— Ну что ты, Игорь? Что с тобой? Ну, пусти.

Наконец Игорь выпрямился, заглянул в глаза девушки и взволнованно сказал:

— Спасибо, Лена!

Они распрощались.

Лена бежала из горкома, пользуясь темнотой на улицах, по-ребячьи, совсем не солидно для секретаря, скользила по ледяным дорожкам, которые после недавней ростепели раскатала на тротуарах ребятня.

«Какое счастье, что на свете есть такие люди», — думала она. И Лена ругала себя, жестоко ругала за то мгновение, когда чуть было не разрешила Игорю поцеловать себя. «Какой он!.. Какой он… человек! Насколько он лучше, целомудреннее меня», — думала девушка.

В тот день, когда Соболев разговаривал с Леной о распорядке дня, он так и не успел съездить в автобазу, куда собирался целую неделю. И не первый раз получалось у Игоря: намечал он одно, а вклинивалось совсем другое. Бывало и так: поручал что-нибудь внештатному инструктору, увлекал его делом, которое они так интересно начинали вдвоем, а потом забывал проверить, что он делает, и спохватывался, лишь когда замечал, что у товарища пропадает интерес к работе. А заниматься с каждым инструктором, как он занимался вначале, Игорь не мог: не хватало времени. «Да, не умею я распоряжаться временем». Недаром Игорю стало совестно, когда пришлось в этом признаться Лене.

Однажды Игорь пришел в горком, когда в отделах еще было пусто и тихо, так же тихо, как в тот недавний вечер. Но в это утро Соболев с трудом заставлял себя не думать о Лучниковой, даже не то чтобы думать, а просто чувствовать, что она есть.

Когда в кабинет заглянула Кузнечик — посмотреть, здесь ли секретарь горкома, Игорь переписывал намеченный им распорядок дня.

Утром, до девяти, читать газеты. Час, с девяти до десяти, Игорь отводил для подготовки вопросов на очередное бюро.

Соболева приглашали на разные совещания в горком партии. Но на них и на бюро он ходил лишь в тех случаях, когда там слушались важные для него вопросы, хотя у Пурги или в отделах горкома партии бывал каждый день. Значит, туда тоже утром. Два часа на текучку… Хватит? Должно хватить. А ведь совсем недавно в поводу у текучки целыми днями шел весь аппарат. Обед. Время с двух до пяти проводить в организациях и учреждениях и еще час задерживаться в горкоме — подводить итоги, уточняя направление работы на завтрашний день, и вот вечером, именно вечером, работать с внештатными инструкторами. Ведь многие из них после работы могут на часок забежать в горком.

Среда и четверг планировались особо. Четверг был день бюро, и среда уходила на подготовку — и к этому бюро и к следующему, чтобы заранее ознакомить членов бюро с материалами к нему.

Вечера планировались так: в понедельник бывать на собраниях в первичных организациях, среда — семинарские занятия по учебе актива, четверг — бюро. Отдохнуть и позаниматься можно во вторник и в пятницу. В эти же вечера легкоатлетическая секция. Игорь приколол в приемной к своей двери листок, на котором было написано: «Первый секретарь горкома принимает по личным делам каждый день с одиннадцати до часу». Здесь же оговорка: «С неотложными делами просьба заходить в любое время».

— Вот это да! — удивленно сказал Силин, входя в приемную, чтобы попросить Валю отпечатать документы на пишущей машинке.

— Что «да»? — спросил Соболев. — Прежде всего здравствуй.

— Здравствуй. Нас ругаешь за бюрократизм, а сам?

— Есть бюрократизм, а есть порядок, — сказал Соболев и посмотрел Силину в светлые холодноватые глаза. — Понял разницу? А-а, понял! Вот так, товарищ Силин.

— Ну уж и товарищ! — вдруг с обидой сказал Силин. — Больно ты официальным стал.

— А как же! — засмеялся Соболев.

В пятницу, освободившись в организации пораньше, Лена забежала в горком очень расстроенная: ее подвел Толя Чирков, грубо, по-мальчишески подвел. Он не поехал на птицекомбинат, позвонил в горком Грише, что завуч попросила его срочно вести в театр ребят из пятого класса, а когда Лена, узнав об этом, зашла по дороге в школу, оказалось, что он ушел вовсе не с детьми.

В горкоме только что кончилось бюро.

В общей комнате Лена встретила Люсю Зайцеву. Люся в цигейковой шубке и зеленой, сверху для тепла повязанной шарфиком шляпке, на ходу надевала красные вышитые перчатки.

— Лена, как хорошо, что ты зашла. Мы уже уходим, — быстро проговорила она.

— Куда это? — удивилась Лена.

— Как куда? На каток! Григорий, так ты Лене ничего не сказал? — возмущенно спросила Люся.

Григорий неохотно отозвался:

— Да! Наш секретарь позаботился о нас. Говорит: безобразие, комсомольцы бегают на коньках, а их руководители ходят да посматривают. Велел в каждую пятницу, начиная с сегодняшней, в восемь вечера быть на катке. Вы идите, а я останусь.

Силин что-то писал для следующего бюро, на котором горком должен был слушать куст артельных организаций.

— Вот как! — озадаченно остановилась Лучникова. — Это хорошо. А ты что же, Гриша? Пойдем, потом допишешь!

— И так попало, что к той среде не сделал, — обмакивая перо в чернильницу, не поднимая головы, ответил Силин.

Лена рассмеялась. Впрочем, не потому, что ей было очень весело, а потому, что у нее были слишком напряжены нервы, и она инстинктивно в веселье искала разрядку и опору.

Лена подошла к Григорию и, прежде чем он успел что-либо сообразить, отняла у него ручку.

— Как это «попало»? — смеясь, спросила она, — Ты уж Соболеву стал приписывать свой грех: думаешь, он, как и ты, бюрократ? Завтра напишешь. Будешь побыстрей ходить да побыстрей думать, а то ведь ты как старичок у нас — вот и времени больше останется.

— Дай сюда, — сказал Силин, потянувшись за ручкой.

— Не дам, — весело сказала Лена и спрятала ручку к себе в стол, а стол замкнула. Она подбежала к вешалке, схватила в охапку пальто Силина и положила перед ним на стол. Разложенные листки очутились одни под пальто, другие полетели на пол.

Силин, стараясь скрыть раздражение и обиду, сказал:

— Это уж никуда не годится, — и, неповоротливый, длинный, полез за бумагами под стол.

Силин поднял и положил листки, потом взял пальто и, не смотря на Лену, понес его обратно на вешалку.

— Гришенька, голубушка, ну, не сердись! Ну что ты, обиделся? — забеспокоилась Люся. — Ну, пойдем на каток, там ты всю свою флегматику разгонишь.

— Рабочий день кончился, и это вас не касается — разгоню или нет, — раздраженно сказал Силин и занялся бумагами.

Лена уже не смеялась. Она чуть не вспылила. Но, представив, как поступил бы на ее месте Соболев, она сдержанно сказала:

— За шутку ты извини. Но проект ты можешь завтра написать пораньше. Соболев тоже утрами занимается. — Лена чуть усмехнулась. — Ведь утро вечера мудренее.

Силин словно и не слышал Лены. Тогда Лена сказала официально:

— Я на бюро буду вопрос ставить, это неправильно: всюду кричим — надо заниматься физкультурой, надо, чтобы было хорошее здоровье и правильный отдых, а сами…

— Эх! — раздраженно сказал Силин. Он сунул бумаги в стол, быстро оделся.

— Гриша, подожди! — крикнула Люся, но уже далеко по коридору замирали шаги Силина.

Девушки рассмеялись и пошли одни.

Каток встретил Люсю и Лену веселым и легким молодежным оживлением.

В окошечке усатый гардеробщик принимал одежду, выдавал коньки. Проходили девчата и ребята, то и дело здоровались. И уже не хотелось стоять на месте. Хотелось догонять, обгонять, настроение становилось чудесное! Но Лена почувствовала себя неловко и шепнула Люсе:

— Рассматривают-то нас как!

— Это потому, что не привыкли работников горкома на катке видеть, — зашнуровывая ботинок, объяснила Люся. — Ты признайся, когда ты последний раз каталась, Леночка?

На лавке напротив пожилой толстый мужчина кончил прилаживать коньки, поднялся и неловко, придерживаясь рукой за спинки лавок, а потом за стены, пошел на выход. Он был так толст и так неуклюже двигался, что хотелось спросить: зачем он пришел на каток?

— Смотри, смотри, — показала Люся. — Ну точно наш Гриша. Неповоротливый! Гриша тоже: пока из общей к Соболеву попадет, час пройдет.

Хорошо и весело, постукивая коньками, пройти по деревянному полу раздевалки. И вот коньки уже скользят по льду, словно сразу сил стало с избытком и они живительными струйками разлились по всему организму.

Уже не чувствовался мороз, удивительная невесомость тела радовала, бодрила. Звонко поскрипывал лед. Навстречу, наперерез, спереди и сзади — всюду скользили, летели юноши и девушки в синих, голубых, бордовых костюмах. Мелькали вышитые шарфики, девичьи шапочки с помпонами. Пролетела стайка школьниц — они катались гуськом, держась друг за друга, согласованно отталкиваясь ногами, точно многоногий зверек.

Люся и Лена взялись за руки и заскользили по просторному ледяному полю, словно полетели в голубую даль. Вдруг сзади на девушек кто-то налетел и тут же подхватил их под руки. Они вскрикнули, обернулись. Коньки их, сопротивляясь повороту, отчаянно и резко заскрипели, как по стеклу.

— Игорь! — радостно закричала Лена.

— Пришли! — тоже радостно ответил он.

— А ты без Тамары? Один? — растерянно спросила Лена и смутилась.

— Один, — коротко сказал Игорь.

Люся, смеясь и сердясь, убирала вылезающие колечки волос под вязаную, туго обтягивающую голову шапочку и тут же рассказывала, как Силин не хотел идти на каток.

— А пришел ли он? — спросил Игорь.

— Вон Гриша! — весело вскрикнула Люся, показывая куда-то в сторону, в гущу молодежи. — И ведь катается как хорошо! А к нам не подходит. Ишь! Подождите здесь, я сейчас! — быстро сказала она и скользнула, легко лавируя.

Игорь и Лена Силина не увидели. Они покатились по кругу. Каток был огромный, четырехугольный — залитое футбольное поле. И Лена, которая каталась не очень хорошо, запыхалась.

Вернувшись на то же место и поджидая Люсю и Григория, они сели на скамейку возле снежного вала, окаймлявшего каток.

Лена взяла горсть снега, скатала из него комок, и перчатки сразу вымокли. Игорь отобрал у нее комок и бросил далеко в сторону.

— Игорь! Скажи обо мне как о человеке вообще. Как ты меня считаешь? — вдруг звонко попросила Лена.

Игорь молчал. Казалось, он внимательно смотрел, как мелькают перед ним, пригнувшись, юноши и девушки, как развеваются за ними цветные шарфики, слушал скрип льда под коньками.

— Игорь, скажи, в самом деле, — настойчивее попросила Лена.

— Я думаю! — сказал Игорь, хмурясь и ломая в руках сухую ветку, которая попалась ему на снегу.

— Что думаешь?

— Сказать тебе или не нужно? Скажу! — вдруг решился Игорь, повернувшись к ней.

Игорь смотрел прямо перед собой на чистый, голубой, слегка припорошенный у краев снегом лед.

— Если бы мы встретились с тобой четыре, — сказал Игорь, медленно, как только один он мог, акцентируя слова; обломком сучка он нарисовал перед собой на льду, сильно нажимая, цифру «4» и повторил: — четыре года назад, я бы старался, чтобы отношения у нас с тобой сложились другие, чтобы все… все было по-другому.

— Я не об этом, ты не о том говоришь, — запротестовала Лена. Она испугалась и обрадовалась.

— Я тебе больше сказал. Как тебе не стыдно! — порывисто сделав ударение на слове «как», сказал Игорь. Он посмотрел Лене в лицо детски тепло и просительно и жалко улыбнулся.

А был чудесный зимний вечер. Спадал мороз. Где-то сзади звучало радио, над катком лилась, обнимая его, увлекательная мелодия вальса: «Вьется белый пушистый снежок…» Кружась, мерцая в электрическом свете, снежинки падали на лед. Незнакомая девушка стрелой пролетела мимо, она что-то кричала и большим блестящим коньком срезала цифру, начерченную Игорем.

Сбоку, тоже отдохнуть, присела стайка молодежи. Кто-то кого-то толкнул, послышался визг, хохот. Долетели обрывки разговора:

— Напрасно я двое носок надела — жарко.

— А мне ботинки стали малы.

— Дмитрий Скворушкин в позапрошлом году приз по конькам взял, а теперь совсем не катается.

Лена достала из кармана записную книжку и черкнула в ней фамилию «Скворушкин».

— Ты хоть на катке не пугай народ записными книжками, — улыбнувшись, сказал Игорь.

Помолчали, прислушиваясь к гомону, скрежету, смеху на катке.

— Странно ведет себя Соболев? — заглянув Лене в глаза, виновато спросил Игорь.

— Нет! — решительно сказала Лена. Взявшись за руки, подъезжали Григорий и Люся.

Лена поднялась. Она улыбалась Люсе, но в глазах ее стояли слезы.

— Замерзла я, — тихо сказала она, взяла Люсю за руку и, улучив минуту, когда Игорь заговорил с Григорием, покатила с нею вперед.

Все ближе, все ощутимей приближался Новый год. Он дышал на улицах свежим терпким морозом, проглядывал в настроении людей, оживленных, озабоченных, смотрел мохнатой зеленью множества молодых елок, продававшихся на улицах, из витрин магазинов, выглядывал пестрым богатством елочных украшений.

Игорь, как и все, задумывался: где и с кем, с какими самыми близкими друзьями он встретит самую первую, торжественную минуту Нового года, вместе со всею страною подымет за нее чарку вина.

Домик у Соболевых просторный, и Игорь хотел сначала собрать у себя школьных товарищей с женами, пригласив из горкома только Лену и Люсю. Но потом подумал: «Почему так?»

— Ты где Новый год встречаешь? — спросил он Григория.

— Не знаю еще… — смутившись, ответил Григорий, и Игорь понял: знает, просто не хочет сказать. Он подумал, что Силину мешает правду сказать снова какая-нибудь его «закавыка», и предложил:

— Давай соберемся тридцать первого у меня.

Белесые брови Силина полезли наверх. Небольшие глаза его неожиданно стали большими и круглыми, и даже рот, как у ребенка, изумленно раскрылся.

— Может быть, ты с девушкой? Так я тебя так и приглашаю. По-семейному, — спохватился Игорь.

— Какая девушка! — возразил Силин. — Ты как хочешь, Игорь, хочешь — сердись на меня, хочешь — нет, но только ты молодой работник, ты хотя бы советовался, ведь есть люди, которые годы проработали в горкоме.

— Вот я и советуюсь, — улыбнулся Игорь.

Силин в сердцах заметил, что если работники горкома соберутся на праздник вместе да еще выпьют… дружба заведется, естественно. Лучникова и так распустила Зайцеву, у Зайцевой из-за этого при Петрунине были большие срывы в работе. Разве не слышал Игорь о них?

— Слышал о них.

Силин волновался.

— Не пойми, что я сплетничаю. Лучникова секретарь. Мою точку зрения она на это знает.

— Значит, ты дружбы боишься, — сказал Соболев, а сам нахмурился. Вдруг почувствовал себя очень обиженным — ведь он пригласил Григория к себе. От всей души пригласил — и тот отказался.

— Я тебя не понимаю, — пожимая плечами, продолжал Силин. — Скажи, можешь ты критиковать человека, требовать от него, если с ним за одним столом водку пил?

— Кстати, Куренков на Новый год будет с нами.

Силин только передернул своими узкими плечами.

— Ты ищешь каких-то высших отношений. Я не спорю: может, они будут или есть. Только не у нас. И Куренков другом тебе теперь никогда не будет, не из того теста он сделан, вот увидишь! Он и не придет к тебе, очень ты ему нужен. А ты только распустишь дисциплину. Я, например, будь я секретарем да заведись у меня в горкоме друг, я бы сказал: или он, или я!

— Какое право ты имеешь так плохо думать о наших людях? — тихо спросил Соболев.

— Ну, как хочешь, только меня уволь, — раздраженно сказал Григорий. — Это мое личное дело, и ты не настаивай. Но хоть ты и секретарь, я и тебе не советую. Устроишь гулянку, да еще с музыкой?

Игорь промолчал.

— Да ведь весь город знать будет! У секретаря горкома комсомола! Вот посмотришь, как тебе и всем нам на следующий день в горкоме партии голову намылят за семейщину и за выпивку.

— Если ты так это расцениваешь, в самом деле, тебе лучше не быть с нами, — сухо сказал Игорь.

В последние минуты пятьдесят четвертого года, без двадцати двенадцать, Лена Лучникова подходила к дому Соболева. Была безлунная морозная ночь. Улицы города опустели, хотя еще час назад они были очень оживленны: люди торопились кто куда со свертками, с кульками в руках. Иногда встречались знакомые люди, они заходили в знакомые дома. Многие окна были ярко освещены, и сквозь них проникали на улицу говор, песни. Лене казалось, что она слышит звон бокалов и этот звон знаменует что-то особенное, радостное и счастливое, что должно наступить в новом, 1955 году.

Лене открыл Игорь.

— О-о, наш второй секретарь! — вскричал он. — Проходи, Лена. Я думал, ты опоздаешь, как всегда.

Игорь был в новом синем костюме, в белоснежной рубашке. Он, должно быть, хотел быть хорошо причесанным, то и дело поправлял расческой волосы, но они тут же падали ему на лоб.

В первой комнате Лена увидела сидевших на диване с гитарой в руках незнакомых ей школьных товарищей Игоря и Зою Грач с мужем — это была, видимо, очень дружная пара. Игорь под руку провел Лену в другую комнату, где у застланного ослепительно белой скатертью стола хлопотала, расставляя всевозможные закуски, бутылки вина с цветными этикетками, необыкновенно красивая молодая женщина в черном вечернем платье. Помогала ей седая старушка в кружевной накидке.

Лена не сразу узнала в молодой женщине Тамару Соболеву, которую она несколько раз видела на улице, впрочем, всегда хорошенькую и очень изящно одетую.

Тамара быстро обернулась, легко, приветливо пожала Лене руку и радостно сказала:

— А мы уже знакомы — заочно, очень рада.

Только теперь Лена заметила сидевших возле дивана на маленькой скамеечке, потому что всем места не хватило, Павла Куренкова и тоненькую — Лене показалось очень молодую — девушку в строгом желтом платье.

— Галина, — сказала она, когда Лена протянула ей руку.

Ввалились еще школьные товарищи Игоря с женами и Евгений и Эмма Картавых. Лена до сих пор видела Эмму только на совещаниях и на сцене и впервые — вблизи, в тесной компании. Ее поразило славное, несмотря на то, что было сильно подкрашено, лицо молодой артистки. Эмма не стеснялась больших ярких сережек в своих ушах и держалась со спокойной, привлекательной простотой. Картавых гордился своей женой, это было видно по его сияющему лицу. Эмма сидела с Зоей Грач, с которой виделась раньше, а Евгений уже рассказывал, как он вчера весь вечер просидел у проруби на Ине и выудил полупудовую щуку, ту самую, которая сегодня будет подана к столу. И как он чуть не упал в воду, вытаскивая щуку, и как он напугался, когда мимо пробежала целая стая волков.

— Ой, да как же так! И они вас… волки… ничего? — изумленно воскликнула Галя Куренкова.

— Ничего, представьте себе, — поддержала Евгения одна из гостей, подтрунивая над наивной доверчивостью Гали.

— Ой!.. А я бы напугалась, — восхищенно сказала Галя.

— Евгений у нас один с палкой на волков ходит! — крикнула Лена и, увидев, как широко раскрыла Галя глаза, добавила: — Не верьте, Галочка, это все шутки.

Люся Зайцева помогала Тамаре. Тамара нашла работу и Лене: расставить приборы. За столом Тамара посадила Лену рядом с собой, просто, доброжелательно засыпала ее вопросами. Она уже знала, что у Лены погибли родители. Расспрашивала ее про сестренку, как та живет, как учится, попросила привести Дину к ним.

Тамара искренне сочувствовала Лене, что та живет одна, обрадовалась, узнав, что Лена на будущий год хочет поступить учиться дальше — в университет. И Лена вдруг почувствовала себя у Соболевых с тою необыкновенной совершенной простотой, когда исчезает все тяжелое, что было в жизни, и радость, бурная как вино, кружит и дурманит голову. Лена уже много лет не ощущала, что такое родной дом, она жила по частным квартирам: строгий и настойчивый комсомольский вожак, она иногда тосковала, приходя ночевать в свою просторную и почти казенную комнату. Наступили мгновения, когда все, решительно все это было забыто. Лене казалось, что у нее никогда не было такого ощущения счастья, ощущения родного дома, которое появилось сейчас.

Игорь включил радиоприемник. Загорелся изумрудный глазок, медленно передвинулась по шкале стрелка. Все замолчали. Далеко-далеко, за многие сотни километров от Павловска, на родной Кремлевской башне звучно и размеренно часы отсчитывали последние секунды пятьдесят четвертого года.

Год трудностей, год строек… Почему не поклониться тебе? Ты многому научил нас!

Замерли часы. Мелодичный, молодой и радостный, зазвучал бой Кремлевской башни. Здравствуй, Новый год!

Игорь поднялся. Яркий свет лампы переливался в поднятом им бокале.

— Товарищи! — порывисто сказал он, — Я пью не просто за Новый год. Не за какой-то Новый год. Я пью за год молодости… молодости каждого из нас… И мне хочется, чтобы эта молодость шла под руку с самым прекрасным в человеческой жизни: с дружбой. Я пью за дружбу большую, пью за дружбу не выдуманную, такую, в которой друг становится дороже самого себя человеку… Я пью за счастье в Новом году, товарищи!

Лена чокнулась с Игорем, чокнулась с Тамарой, с остальными товарищами. Звенело стекло, казалось, еще, и еще, и еще раз били часы на Кремлевской башне.

Дружба… Тамара изящными пальцами пододвигала Лене закуску, улыбалась ей. Лена любила Игоря, может быть, еще большей любовью, но, как ни странно, присутствие Тамары точно рукой сняло прежнюю эгоистическую любовь к нему. Она просто не думала об этом. Разве это не счастье: быть в кругу настоящих друзей, радоваться вместе с ними? Вместе с ними, вместе со всем городом войти в неизвестный еще, но уже свой, понятный и близкий новый год. И если бы Лена умела заглядывать вперед, она узнала бы, что этот вечер будет переломным в ее отношении к Игорю. Но это не значило, что их отношения станут мельче, беднее: они не потеряют ни прелести, ни богатств своих.