Конец Ольской тропы

13. Колымское капсе

— Нет, что вы ни говорите, но меня восхищает это сравнение! — прокричал Слипко на ухо Бочеку. — За одни сутки по Колымскому шоссе перевозится ровно столько груза, сколько перевезено за двести девяносто лет с того дня, когда казаки открыли край, и до тех пор, пока здесь не появились дальстроевцы.

Бочек молча кивнул. Он был ошеломлен виденным.

Капитан не узнавал гиблой Колымы. В месяцы зимовки во льдах Чукотского моря он пытался представить себе перемены, происшедшие в крае, но действительность превзошла самые невероятные предположения.

За стеклом кабины мчалось шоссе, заботливо огороженное столбиками, пояснительными знаками и семафорами. Шоссе кружило на горном перевале, под облаками. В тысяче метров ниже вилась серая лента реки, уменьшались и отступали назад дымки пароходов, приведенных Бочеком с Лены, желтые кубики строений Утиного стана: новое здание обогатительной фабрики, мачты радиостанции, стеклянные рамы парников, зеленые квадраты дозревающей капусты, приисковые поселки, веером сбегающие к Утинке, — Юбилейный, Заманчивый, Холодный, Глубокий, Кварцевый, Гнилой, построенные на месте лагеря экспедиции горного инженера Билибина.

— В тридцатом году, — сказал Слипко, проследив за направлением взгляда капитана, — мы били на устье Утиной медведей и сетовали на дикую безлюдность. Билибин рассказывал нам о феерической быстроте роста городов и поселков на Аляске, едва стало известно, что на берегах Юкона обнаружено золото. Инженер сомневался в наших возможностях. Он говорил, что русские туги на раскачку. Надо будет написать ему в Ленинград: пусть приедет и взглянет на дело рук советских людей-дальстроевцев. На Клондайке и не мечтали о подобном расцвете.

Бочек радостно слушал прежнего соплавателя и удивлялся не только расцвету края, но и росту этого человека, с которым коротал пуржистые ночи зимнего путешествия по глухой и пустынной тундре. Слипко рос вместе с Колымой. В его ведении было сложное машинное хозяйство одного из лучших судов речного флота.

Старые знакомые встретились после двухлетней разлуки на устье реки, куда Бочек привел караван речных судов, построенных на Тюменской верфи, по частям доставленных в Качуг на Лене и там собранных. Пятая речная экспедиция прошла через ледовое море Лаптевых. Десятки пароходов бороздили широкие плесы Колымы, на которых совсем недавно — в 1931 году — не плавало ни одно паровое судно.

Пунктиры ленско-колымского побережья исчезли с географических и морских карт. На кочках болотистой тундры и нежнобелом ковре ягеля вырос Усть-Ленский порт — выход Якутской республики в море. Напротив отепленных бараков, плотины мола, механических мастерских, узкоколейной дороги Усть-Ленского порта сонно клевали бушпритами шкуны изыскательных экспедиций.

Старейший ленский лоцман-якут Афанасий Данилович Богатырев гордо говорил Бочеку:

— Вам, людям Большой земли, нечему удивляться. Но я доживу до той навигации, когда на причалах Усть-Ленского порта запоют портальные краны. Растет и строится отрезанная бездорожьем моя страна. Вот они покачиваются на рейде, морские шкуны, и скоро уйдут на остров Дунай, на восточный Таймыр, к Новосибирскому архипелагу выводить белые пятна с лица моей страны. Я — старик, много прожил, много видел. И с каждым годом мне становится радостнее жить. С каждым годом везу я вверх по реке, в улусы и наслеги, богатое капсе — большие новости о настоящей жизни, которая расцвела на гнилых берегах бухты Тикси, о настоящих людях, присланных Сталиным подобрать ключи к моей стране со стороны ледового моря.

Разбуженная Якутия смотрела в мир через окно Усть-Ленского порта.

Караван благополучно пересек море Лаптевых, и капитан увидел бухту Амбарчик, где отстаивался в штормовые дни северо-восточной экспедиции. Берега бухты заросли складами, на рейде кружились на якорях пароходы, пришедшие из Владивостока, и лесовоз «Рабочий», путь которого в Колыму лежал с запада, через Карское море и пролив Вилькицкого.

Бочек взволнованно отсалютовал «Рабочему». Это был самый фантастический из рейсов, когда-либо совершенных к устью Колымы.

Капитан вспомнил скептические слова Нансена. Великий друг человечества и отважный арктический мореплаватель говорил, что грузовое движение по Северному морскому пути — утопия. Категорическое заключение Нансена было догмой полярников, подкрепленной тяжелыми условиями колымских рейсов с востока. Моряки не верили в возможность плавания с запада и возвращения назад без зимовки. Они ссылались на математику. Цифры с убийственной точностью свидетельствовали в пользу доводов Нансена: между Владивостоком и Колымой надо было преодолеть во льдах девятьсот километров, между Колымой и Архангельском либо Мурманском — вчетверо больше. Западный вариант оставался недоступным и соблазнительным абсолютной краткостью: он втрое сокращал путь в Колыму.

И вот, «Рабочий» пришел с запада.

Миновало четыре года с момента разговopa Бочека и Молодых в Иркутске. Достоянием летопиецев стали походы советских кораблей в ледовые моря — Чукотское, Восточно-Сибирское, Лаптевых. Челюскинская эпопея была призмой, сквозь которую человечество разглядело будни завоевателей восточного сектора Арктики, отделенного от европейской части Союза одиннадцатичасовой разницей времени: самоотверженную работу дальневосточных моряков. Они совместно с дальстроевцами положили начало блестящему расцвету горной Колымы — края, призванного сыграть ведущую роль в быстрейшем развитии всего советского северо-востока. Легендарная Одиссея капитана Бочека в Чукотском море — наряду со сквозными походами «Сибирякова», «Литке», «Челюскина» — одна из красочных глав истории арктического мореплавания. Будни экспедиций капитанов Бочека, Миловзорова, Сергиевского, Мелехова и водителя краснознаменного ледореза «Литке» Николаева были полны романтики, которая неотделима от пафоса большевистского освоения отдаленных пространств нашей родины.

Бочек вновь плыл вверх по Колыме и считал поселки и города, выросшие на берегах таежной реки. Там, где был пустынный залив Лабуя, в котором он оставил на зимовку первый пароход, приведенный с Лены, виднелись здания цехов судоремонтных мастерских, антенна радиостанции, кварталы жилых домов. Ежедневно радисты Лабуи сообщали судам, находящимся в плесе, о глубинах и горизонте воды: новшество, не известное даже на европейских реках. Вниз по Колыме спускались пароходы с голубой маркой Дальстроя на трубах. Они приветственно салютовали ленскому каравану и проплывали на Колымский бар, к бухте Амбарчик. За ними ползли вереницы барж. Дыхание горной Колымы слышалось на каждом из тысячи восьмисот километров судоходного плеса реки, от Утинки до понизовий, и даже серый Среднеколымск выглядел веселее и обжитее. Позорная кличка «Пропадинск», заслуженная им в годы цаpизмa, звучала теперь анахронизмом. Границы края, точно по волшебству, раздвинулись, и Среднеколымск стал промежуточным портом колымской водной магистрали, связывающей устье реки с Утинским золотопромышленным рай оном. Оттуда струилось на юго-восток, к берегам Охотского моря, к столице Колымы — Магадану, к порту бухты Нагаево, автомобильное шоссе, проложенное на вечной мерзлоте, в тайге, наледях и бездонных болотах.