Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

Макар Троичанин

Корни и побеги (Изгой)

Роман

Книга 2

Глава 1

-1-

Проснулся от привычного, раскалывающего голову гвалта воробьёв. Долго лежал, не шевелясь и не открывая глаз. Вставать не хотелось. Да и зачем? Снова одно и то же: засранный сортир, заплёванный умывальник, скверная жратва из просроченных консервов, выбракованных победителями из своего пайка, вошебойка в качестве развлечения, едва передвигающиеся сидячие и лежачие полутрупы в измятой форме, все на одно серое и небритое лицо, наглые гладкие морды псов Шварценберга и тягучая тоска с безнадёжным ожиданием перемен. И не важно, к лучшему или к худшему, хоть каких-нибудь, чтобы можно было стряхнуть оцепенение души, разбудить ум, волю, заплесневевшее тело.

Открыл всё же глаза… и не сразу сообразил, где он и что с ним. Вместо серого, в грязи и паутине, давящего низкого потолка над ним высоко сияла в отражённом свете слепящая солнечно-белая, чисто выбеленная поверхность. Вместо пятнистой, заскорузлой и смятой шинели Германа с торчащими из-под неё собственными ногами в рваных носках с бесстыдно вылезшими грязными пальцами в чёрной кайме ногтей – чистое ворсистое одеяло с выбившейся из-под него белоснежной простынёй. И – воздух! Много чистого свежего воздуха без малейшей примеси одуряющих миазмов запущенных мужских тел и вони, не сдерживаемой испорченными желудками и нравами. Даже в беспорядочных криках воробьёв прослушивалась бодрящая утренняя песня. Спасибо вам, серые верещуны, что разбудили не там, а здесь. Сколько же времени? Владимир посмотрел на часы. Было уже начало восьмого. Ого! Заспался. Пора вживаться в новую жизнь. Как-то она его примет? Сердце мимолётно защемило оттого, что он не в родном городе, не в тёплой постели Эммы. Нет, прошлого не вернуть. И Эммы, скорее всего, уже нет, и он не тот и вряд ли вернулся бы к сусальной безмятежности. Два раза в одну и ту же воду не войдёшь. Всё! Забыто. Главное – не распускать слюни, сопли и слёзы, а действовать.

До чего же приятно рывком подняться с чистой удобной постели, почувствовать своё здоровое, отомлевшее до самой малой косточки тело, подойти к низкому окну, распахнуть его, впустить пьянящие запахи деревьев, цветов, травы, перемешанные со щебетом птиц и переливчатой слепящей радугой солнечных лучей, вдохнуть всё это глубоко и знать, что есть дело, цель, ради которых стоит жить. Есть сама жизнь, и он нужен ей, а она – ему, и всё, в конце концов, образуется – он будет на Родине, будет так же вольно дышать немецким воздухом, радоваться пению немецких птиц и восходу немецкого солнца.

Владимир оделся, взял полотенце и мыло и пошёл к выходу, стараясь не шуметь. Напрасно! Ксения Аркадьевна была уже на кухне и что-то делала у слабо гудящей керосинки. Избежать встречи не удалось. Он неуверенно поздоровался.

- Доброе утро.

Она, не оборачиваясь, сухо ответила тем же:

- Доброе утро.

«Знает», - понял Владимир, - «и, естественно, осуждает». Стало нехорошо, стыдно, будто он в чём-то её предал. Да так оно, собственно говоря, и было. Разве нет? После вчерашнего доверительного и ненавязчивого предупреждения он, как паршивый кобель, забыв обо всём, прилип к сучке, стоило той лишь слегка поманить. Тем более обидно, что Марина оказалась не его женщиной, а вот – надо же! – не удержался, повёл себя не как зрелый мужчина и уж совсем не как благодарный гость. Вспомнилось, как удовлетворённая и расслабившаяся Марина, лёжа у него на груди и разоткровенничавшись, поделилась своей заветной мечтой – остаться в городе, получить прописку и приличную работу. Только и всего-то! Примитив! Можно было бы, конечно, рассуждала она, пойти на стройку – там дают общежитие и временную прописку – но это не для неё. У неё – дочь, и вообще, ей нужна чистая работа, постоянная прописка и хороший деловой муж или, в крайнем случае, заботливый мужик. Василёк – это увлечение молодости, к нему она не вернётся, да и вряд ли он выжил. Только паспорт ей испортил: с ЗАГСовским штампом, как с клеймом, замуж не выскочишь. Нужен другой паспорт. Она нисколько не стеснялась партнёра, не сомневаясь в своей женско-житейской правоте, верила, что после близости не осудит, не зная, что тому, как и всякому мужчине, залезшему в постель к женщине нечаянно, именно теперь очень хотелось встать и уйти, оторваться от тёплого податливого тела. Всё, что бы она ни говорила, было неприятно и нестерпимо, раздражало и вызывало нарастающую антипатию. Нет, Марина – не его женщина. Лучше бы помолчала, не вскрывала свою красивую привлекательную оболочку, обнажая гаденькие меркантильные желания, разрушающие прекрасное чувство недолгого любовного соединения.

Да, он сам испортил первый здешний день, в этом удобном доме с понравившимися хозяйкой и её племянницей. И, вероятно, все последующие – тоже. Проклятье! Не может быть оправданием молодость с инстинктами, довлеющими над разумом. Он здесь для дела, дела жизни, а ведёт себя как молокосос. Стыдно и перед Ксенией Аркадьевной, и перед Зосей, противно самому себе.

А может быть, всё случившееся – к лучшему? Всё равно ему надо уходить отсюда и чем скорее, тем лучше. Им с Витей не нужна рядом никакая женщина, сын никакую не признает, помня о матери. Марине с Жанной нет места с ними рядом. К тому же его, Владимира, как он понял, не относят к крепким надёжным мужикам.

В саду он долго умывался под цилиндрическим умывальником из оцинкованного железа, стараясь как можно тише стучать язычком и как можно меньше расплёскивать воду, оттягивая возвращение, надеясь, что вот-вот выйдет виновница его падения, и вдвоём легче будет держать даже молчаливый ответ. Но та, очевидно, ещё спала, ни о чём не сожалея, не чувствуя вины. Наверное, у женщин всё проще, без всяких комплексов, одолевающих мужчин сразу же, как только они встают с греховной постели. Пришлось возвращаться в комнату одному, снова мимо кухни и мимо оскорблённой хозяйки, которая вдруг стала ближе и дороже всех Марин на свете.

- Садитесь пить чай, - глухо пригласила Ксения Аркадьевна, не оборачиваясь, когда он опять попытался проскользнуть незаметно.

- Спасибо… что-то не хочется… я… опаздываю, - невнятной срывающейся скороговоркой, запинаясь, отказался Владимир, чувствуя, что от стыда и вранья краснеет. Ксения Аркадьевна не только не настаивала, но так и не повернулась к нему, не желая показывать своих и видеть его глаза. Владимир был рад этому, поскольку пытки чаепития тет-а-тет с взаимным упрятыванием глаз он бы не выдержал.

В комнате торопливо оделся, привёл в порядок постель, затолкал под кровать мешок, предварительно рассовав по разбухшим карманам все имеющиеся на Васильева В.И. документы и, на всякий случай, все деньги в новых сотенных купюрах, их было не очень много. Снова, горбясь, прошёл мимо кухни, но хозяйки там, слава богу, уже не оказалось.

Выйдя на улицу, глубоко, освобождённо вздохнул, огляделся, соображая, куда идти, и решил продвигаться в сторону знакомого вокзала, надеясь узнать у встречных, как добраться до городского военного комиссариата, где они договорились встретиться с Марленом.

Так и получилось. Спросив трижды, переходя из одной разрушенной улицы в другую, он скоро оказался в центре города, с приближением к которому всё слышимее нарастали шумы разгребательных, восстановительных и строительных работ. Разрушенные, заваленные улицы, бескрышные остовы зданий с зияющими глазницами выгоревших или выбитых окон, кучи и горы ломаного кирпича, бетонных глыб, комковой земли, старые обрушенные и новые ямы, выщербленные ржавые железные балки, трубы и прутья, торчащие из земельно-кирпично-бетонных завалов и колющие взгляд, срезанное дуло искорёженной противотанковой пушки, опрокинутой в полузасыпанном арочном въезде во внутренний двор, поваленные и продранные щиты с предостерегающими или успокаивающими выцветшими надписями «Осторожно! Заминировано!», «Разминировано!», «Мин нет» бередили память. Забываясь, он на мгновения оказывался в своём городе, пока щемящее наваждение не прогонялось весёлыми криками работающих женщин, одетых во что попало и с обязательными защитными глухими белыми косынками на головах, приглашающими на помощь, обещающими красный угол в доме да ещё и в придачу с хозяйкой. Высунувшись в окна или свесившись с торцов стен они, истосковавшись в долгом одиночестве по настоящим мужским ласкам, приветливо и бесстыдно улыбались молодому симпатичному и, главное, не изуродованному офицеру. А он не знал, что и ответить, только приветственно взмахивал рукой и невольно вспоминал угрюмые сосредоточенные лица своих, немецких, женщин на утренних развалинах покидаемого Берлина, остро сознавая, что развалины развалинам – рознь: одни – в городе-победителе, и совсем непохожие – в городе побеждённом, одни лица – на развалинах у победителей, и совсем иные – на развалинах у побеждённых.

Обо всём этом, однако, думалось мимоходом. Главное, на чём всё больше сосредотачивалась мысль – это то, как пройдёт первая серьёзная проверка его легенды. Американец обещал надёжность документов, но Владимир не доверял гипертрофированной самоуверенности янки, понаблюдав за их расхлябанностью в лагере. Почему-то припомнились рассказы побывавших на фронте о том, как попавшие в плен американские офицеры тут же заводили разговоры о выкупе, называя адреса, куда за ним нужно обратиться, и, умирая под пулями ожесточившихся мальчиков из гитлерюгенда, потерявших в разбомблённых домах своих родных и своё будущее, так и не осознавали до конца, что война и до них добралась по-настоящему.

- 2 –

Военкомат он угадал издалека по входящим и выходящим военным.

Дежурный старшина из справочного окошка в небольшом прямоугольном фойе с выкрашенными светло-зелёной краской панелями, поверх которых были развешаны плакаты-наставления и плакаты-призывы, объявления и литографского изготовления портреты маршалов СССР, сообщил, что всех демобилизованных офицеров сначала принимает сам военком, и объяснил, как к нему пройти. То, что в рутинной, в общем-то, регистрации прибывающих демобилизованных офицеров участвует сам военком, неприятно настораживало. Что это? Популизм или распределение среди вернувшихся каких-то нагрузок и общественных обязанностей, чтобы солдаты и в мирной жизни не забывали о воинской службе, чтобы сохранялся контроль над ними? Не хочется, но придётся узнать самому.

Ориентируясь на подсказку дежурного, Владимир по широкой лестнице поднялся на второй этаж, где его для начала встретил массивный бронзовый бюст главнокомандующего с колючими усами и мёртвыми глазами, установленный на высоком мраморном постаменте в обрамлении растянутых по стене красных знамён с вышитыми портретами основателя государства и продолжателя его дела. Отвернув от равнодушного металлического идола русских вправо, он по длинному коридору подошёл к широкой двери, обитой тиснёной коричневой кожей, украшенной медными узорными шляпками декоративных гвоздей. На двери отчётливо выделялась красная стеклянная табличка с белой надписью «Военный комиссар». У двери на прямых стульях, молча, сидели два младших лейтенанта в новой форме с какими-то сиротливыми значками на хорошо отутюженных френчах. Отвернувшись в сторону, они, даже из приличия, не сделали попытки как-то приветствовать вновь прибывшего, к тому же, старшего по званию: видно, ждала их не лучшая встреча с военкомом.

Владимир присел напротив.

И тут же коричневая дверь бесшумно отворилась, и из кабинета вышел Марлен. Лицо его было необычно серьёзным, глаза сосредоточены на чём-то внутреннем, что он старался не упустить, и зеркальны для окружающего мира.

- Марлен, - тихо окликнул Владимир.

- Мне некогда, - грубо бросил тот на ходу и, хромая, быстро заковылял к выходу, неся свою палку не как привычную для него опору, а как направленное на кого-то оружие.

Неожиданная метаморфоза, произошедшая с недавним безалаберным другом, ещё больше насторожила. Похоже, что простой регистрацией документов и формальной постановкой на учёт не обойтись. Что же ещё?

Младшие лейтенанты ушли в кабинет военкома вместе. Из-за плотной двери сразу же глухо зазвучали перебивчатые голоса, иногда крики, потом всё смолкло, дверь резко распахнулась, и оба офицера с лицами в красных пятнах, так и не взглянув ни разу на Владимира, быстрым шагом ушли вслед за Марленом.

Теперь его черёд. Никогда он ещё так не волновался, даже там, за цинковой стойкой в подвале под автоматными очередями было спокойнее. Будь что будет! Он уже стал привыкать доверяться судьбе.

- Разрешите?

- Входи.

- Лейтенант Васильев, демобилизован по контузии, прошу поставить на учёт.

- Садись.

За широким столом с зелёной суконной поверхностью, окантованной тёмной полированной доской, сидел жирненький подполковник в новенькой форме и что-то быстро писал, царапая бумагу и разбрызгивая чернила. Сзади, с простенка между двух окон, почти зашторенных плотной, тоже зелёной, материей, смотрел на него, чему-то загадочно усмехаясь, словно не понятая до сих пор Мона Лиза, Сталин в маршальской форме. На Владимира же уставилась широкая гладкая плешь в полувенце коротко подстриженных щетинистых волосиков, таких редких, что сквозь них хорошо просматривалась розовая младенческая кожа. Растительности на голове было так мало, что вызывало недоумение обилие перхоти, невесть с чего обсыпавшей плечи и стоячий воротник кителя, туго сжимавший жирную складку шеи.

Военком, наконец, соизволил кончить писать и поднял голову. Побелевшую переносицу короткого вздёрнутого носа хватко сжимала тонкая светлая дужка пенсне с очень маленькими стёклами, очевидно, в подражание Главному Чекисту. За стёклами виднелись серые пуговичные неподвижные глаза, совершенно голые, почти без бровей и ресниц, как у водяного. Гладкое розовое бабье лицо без каких-либо украшающих или обезображивающих морщин, подобное плеши, если бы не обычные маловыразительные детали, было похоже на солнце, что рисуют маленькие дети. Не украшал его и маленький рот с узкими бескровными губами, и маленькие плотные мясистые ушки, торчащие почти перпендикулярно, и пухлый срезанный подбородок, отяжелённый мощной жировой складкой. «Боров» - сразу же нашёл сравнение подполковнику Владимир. Над клапаном левого кармана полушерстяного френча военкома сиротливо блестели в целлулоидной упаковке три нагрудные ленточки каких-то незнакомых наград. В руке он сжимал толстый чёрный «Паркер» с золотыми ободком и пером, и на сдавливающих авторучку пальцах так же, как и на переносице, отчётливо проступили белые пятна и бисеринки то ли пота, то ли выступившего жира. Симпатии военком не вызывал.

- Документы.

Владимир медленными движениями, чтобы сдержать предательскую дрожь почему-то одолевающего страха, выложил на край стола воинскую книжку, аттестат, медицинское заключение о контузии и выкопировку из приказа об увольнении из действующей армии по состоянию здоровья. Чуть было не выложил и деньги, но вовремя опомнился. Подполковник брезгливо взял документы, внимательно и долго изучал краткие записи, отложил в сторону и уставился своими немигающими голыми глазами на Владимира. Выдержав, по его мнению, необходимую устрашающую, видно, неоднократно отрепетированную, паузу, заговорил, как бы рассуждая вслух, будто стараясь и сам понять и лейтенанта подтолкнуть к взаимопониманию.

- Руки, смотрю, есть, ноги – тоже, голова – на плечах, не изувечен. Что ж ты тогда симуляцию разводишь?

Как ни странно, но слова эти, в общем-то, ничего хорошего не предвещающие, успокоили Владимира. Из них следовало самое главное – его документы первую визуальную экспертизу и по форме, и по содержанию выдержали. Владимиру Васильеву дано право жить и обеспечить возвращение Вальтера Кремера в Германию. Но прежде надо избежать силков военкома, затеявшего какую-то игру, сценарий и правила которой знал только один из участников, предоставляя второму ограниченную импровизацию. Больше всего это смахивало на игру кошки с мышкой, причём последней разрешалось только одно: затаиться на открытом месте. Пока стоит помолчать и послушать, понять, до какой степени голодна кошка, а уж потом попытаться навязать свои правила, свою игру. Молчать и терпеливо выжидать Владимиру не привыкать - научен многочисленными проверками лояльности и служебной дисциплины в гестапо, когда каждое неосторожное выражение, даже слово, учитывалось и стоило порой не только должности и свободы, но и жизни. Терпеть он может, сиротская жизнь – сплошное терпение, и твёрдо усвоил: начальство должно выговориться, выложиться. Чем больше оно кипятится, тем скорее выдохнется, а главное – проговорится, чего хочет на самом деле, чего добивается. Нельзя провоцировать его активность лишними репликами, нежеланием слушать, показными обидами, протестующими движениями. Молчи, терпи и показывай всем видом, что оно право, что оно умное, а ты недотёпа – важен конечный расклад. Боров, кажется, из тех, кто любит поорать, покуражиться. Пусть, ещё лучше. На меньшее хватит. Пока он относительно спокоен, но чувствуется с каждой новой фразой, что недоволен пассивностью Владимира и начинает потихоньку заводиться.

- Ты знаешь, что мы объявили войну Японии?

- Нет.

- Вот! – удовлетворённо и почти восторженно заключил подполковник, как будто кошка, заигрывая, в первый раз легко тронула лапой безнадёжно затихшую мышь.

Владимир молчал. О чужой войне с далёкой Японией ему сказать нечего. Тогда кошка снова подняла лапу, наполовину выпуская когти.

- Когда все должны предельно мобилизоваться, встать единой грудью на защиту Родины и нанести последний сокрушительный удар по косоглазым прихвостням Гитлера, ты!!! – он почти выкрикнул местоимение, вопреки всем правилам грамматики, подчёркивая этим своё негативное отношение к его обладателю, - Ты!!! Ты увиливаешь, делаешь брешь в строю, загораживаясь своей сраной бумажкой о мнимой контузии.

Вероятные призы в игре стали более или менее ясны, но Владимир продолжал упорно молчать, не давая кошке повода опустить лапу.

- Надо ещё проверить, кто тебе её дал - и мы обязательно это сделаем – почему и за что комиссовали здорового мужика?

Чуть помедлив, подполковник, навалившись жирной грудью на стол, приблизил своё помертвевшее лицо к лицу Владимира, оттопыренные ушки вдруг сильно побелели и насторожённо прижались к розовому черепу, и их обладатель зловеще прошипел, брызгая ядовитой слюной:

- Не все ещё враги в стране уничтожены.

Видно было, что мысль ему приятна и дорога. Он даже затих на время, смакуя её. Потом вытер рукавом гимнастёрки скопившуюся в углу рта сизую слюну и продолжал, наращивая патетику и визг в конце каждой отрывистой фразы, будто добивал тех оставшихся врагов. Наступала кульминация игры.

- У тебя не голова контужена, а совесть! В штрафном быстро подлечат! Не то, что пиздюки в белых халатах и шапочках…

- И откуда вы такие берётесь? – сокрушённо, почти плача, заключил он уличающую симулянта проповедь.

Не дождавшись ответа, ярясь оттого, что жертва, не сопротивляясь, отмалчивается, не принимает игры, продолжил обличительный монолог ещё громче и драматичнее, любуясь собой со стороны.

- Вон, два выблядка, что перед тобой были, сифилисом заразились, курвецы! На всё готовы, лишь бы на фронт не попасть. Приютились в тепле под крылышками папочек, сукины дети! Не выйдет!!!

Военком стукнул по столу так, что на сукне затемнело жирное пятно, и, тяжело отвалившись на спинку скрипнувшего стула, выдохнул задавленным яростью и злобой прерывистым шёпотом:

- В госпитале НКВД не вылечат, так быстро залечат, и – марш на Восток! Марш! Марш! Марш!!! До победы ещё успеют похлебать окопной каши. Враз забудут про блядство, гниды! Чего ты-то молчишь? – снова обратился к затаившейся мыши. – Такой же? Проверим. Вот тебе бумага и ручка, - подполковник подрагивающей рукой положил перед Владимиром нервно смятый листок, придавил сверху деревянной ручкой с грязным пером так, что бумага надорвалась с краю. – Пиши рапорт о добровольном направлении на фронт в связи с улучшением самочувствия и желанием добить врага в его логове и так далее. Чем больше сочинишь, тем лучше. На патриотизм напирай, на верность вождю нашему, партии. Давай, пиши, - военком совсем успокоился, уверенный в том, что игра им выиграна, - потом вместе поправим как надо.

Кошка, наконец-то, опустила разящую лапу, вот-вот дожмёт окончательно, конец тебе, лейтенант Васильев. Не повезло. Некстати эта война. Хотя какая же война кстати? Что делать? Надо же что-то делать. Думай, думай, несостоявшийся русский Володя, не сдавайся. Однако, намертво вцепился жирный боров. Сам-то, судя по скромным наградным ленточкам, фронта и не нюхал. Такие тем и опасны, что вымещают злобу за то, что всячески отлынивали от фронта, на тех, кто побывал там по своей или чужой воле. Ох, как не хочется дарить удовольствие этой руссише швайн. Кому-нибудь другому – ладно, но этому – ни за что! Прорываясь сквозь разум и немецкую сдержанность, которой так гордился в себе и которая отличает их, немцев, от славянского быдла, типичный представитель которого сидел напротив, из глубин униженной души поднималась, застилая глаза и всякую живую мысль, какая-то серая липкая пелена, какое-то чёрное злое первобытное чувство. Всё забыто: где он, кто он, что с ним, зачем он здесь. Хотелось только одного: так досадить этой свинье в ненавистном мундире, так отомстить за провал, за крах дела в самом начале, даже до начала, чтобы он подавился своей словесной блевотиной с гарниром из мата. Нестерпимо захотелось довести его до истошного крика, до истерики. Всё равно хуже дальнего фронта ничего не будет. Нет, господин… то есть, товарищ подполковник, не на ту мышь вы нарвались. Эта и с вами может поиграть в мышки-кошки. И воевать с японцами не намерена.

Владимир решительно взял лист бумаги, сдерживая нервную дрожь, и, тщательно выводя не очень ещё знакомые слова, крупно издевательски написал: «Военкому г.Минска. Рапорт. Прошу направить по вашему требованию в действующую армию рядовым. Уволенный из действующей армии из-за тяжёлой контузии головы лейтенант Васильев». Неумело и просто подписал, проставил число и толчком, небрежно подвинул лист подполковнику.

Он добился своего: боров зрел на глазах, густо наливаясь помидорным цветом. А когда созрел окончательно, то встал, навис над Владимиром жирной тушей, и из его искривлённого яростью безгубого рта посыпался в изобилии такой заковыристый мат, что любой бы на месте Владимира содрогнулся. Он же оставался спокоен, потому что не понимал большей части матерных упражнений высокого чина и ещё потому, что хотел, страстно хотел вывести из себя жирную свинью и добился этого. Давая выход эмоциям, он понимал, что рискует не только Васильевым – с тем, скорее всего, покончено – но и собственной жизнью или, по крайней мере, свободой. И, понимая это, всё же никак не мог себя пересилить. Глядя на озверевшего военкома, остервенело рвавшего рапорт, он чувствовал, как ровно и сильно забилось высвобожденное от страха сердце, как внутри всё пело оттого, что он не сдался, свободен, наконец-то решился постоять за себя и отверг нагло навязываемое рабское послушание. Там, в Германии, когда на него кричали и топали, он молчал или коротко отвечал, соглашаясь с трёпкой: «Яволь!». А здесь вдруг что-то затормозило привычную дисциплинированность, всю жизнь из часа в час, из минуты в минуту вбиваемую в него в интернате и в спецотделе разведки, где не могло быть и не было места собственной инициативе. Он не захотел больше мириться с произволом. Долго и подспудно копившийся протест выплеснулся разом. Почему здесь и сейчас? Наверное, потому, что он внезапно был вырван из привычных обстановки и системы правил поведения, над которыми не принято задумываться, а надо просто выполнять. Потому ещё, что испытал острое разочарование от неожиданного провала, ничего не сделав для возвращения на Родину, о которой теперь следует забыть, и ещё потому, что свои условия ему, побеждённому немцу, нагло диктовала русская свинья. Может быть… Пора кончать спектакль и попытаться уйти, здесь больше ничего интересного не предвидится.

Но он ошибся. Стоило Владимиру встать и направиться к двери, как вслед раздался даже не крик, а вопль сорвавшимся на визг дискантом:

- Сидеть!!! Зас-т-ре-лю-ю-ю!!!

Владимир услышал стук отодвигаемого ящика стола, клацанье передёрнутого затвора пистолета, но не остановился, дошёл до двери, хотя чувствовал, как спина и шея одеревенели и похолодели, а ноги стали ватными. Но он, всё же, шёл, почему-то зная на 99%, что в спину стрелять мерзавец не будет. Дойдя до двери, медленно повернул непослушную голову и спокойно сказал то, чего и в мыслях не держал, а оно вдруг вырвалось само, помимо его воли:

- Я иду с жалобой на произвол в городской отдел СМЕРШа к комиссару Кравченко.

И фамилию отца пацана-убийцы, занимавшего, очевидно, в руководстве СМЕРШа города и республики не последнее место, вдруг кстати вспомнил.

С тем и вышел, успев с удовлетворением запечатлеть застывший на полумате, искорёженный судорогой неожиданности, рот и остекленевшие, словно второе параллельное пенсне, круглые глаза военкома.

Конечно же, он не собирался никуда ни с какой жалобой. Ему просто надо было как-то уйти, чтобы скрыться, исчезнуть. Интуиция и нервное напряжение вытолкнули из памяти Кравченко. Похоже, не подвели. Подполковник ошарашен, потерял инициативу и теряет время, можно уходить. Но, не успев пройти и пяти шагов по коридору, он услышал, как сзади с шумом открылась дверь, и запомнившийся на всю жизнь визгливый голос снова потребовал:

- Стой!

На этот раз Владимир остановился и повернулся, чтобы оценить опасность, посмотреть – нет ли у подполковника пистолета. Тот, глядя мимо, заорал:

- Буткевич!

Из кабинета, рядом с которым оказался Владимир, вышел капитан, заставив посторониться беглеца, взятого таким образом в клещи.

- Слушаю.

- Оформи этого в запас 1-й группы. Проверь запросом документы и – на переосвидетельствование симулянта через месяц! Не выпускать из вида!

И ушёл к себе, громко хлопнув дверью.

- 3 –

Капитан, посторонившись, пригласил Владимира:

- Заходи.

В небольшой комнате, тесно заставленной старенькими шкафами и обшарпанными сейфами и столами, сидели чернявый младший лейтенант и молодая миловидная женщина в белой кофточке с глухим воротом, с коротко остриженными прямыми русыми волосами. На подоконниках двух узких окон пышно цвела красная и белая герань, теснимая растрёпанными папками с грязными белыми завязочками.

- Здравия желаю, - неуверенно произнёс непривычное приветствие Владимир, оставшись стоять у порога.

Капитан прошёл к столу у окна, тоже почти сплошь заваленному мятыми и новыми картонными папками и скоросшивателями с крупными надписями «Личное дело», и подозвал:

- Проходи, садись.

Подойдя, Владимир кое-как уместился на стуле, втиснутом между двумя столами, и внезапно увидел, что вся правая сторона лица капитана, обращённая к окну, с мочкой уха, частью виска и уголками рта и глазницы покрыта безобразными лилово-коричневыми огневыми шрамами.

- Чем это ты так допёк нашего борова? Ты – первый, кому удалось получить запас с первого захода. Поделись секретом.

Все трое смотрели на удачливого офицера с любопытством. А его даже не удивило то, что здешнее прозвище военкома полностью совпадает с его восприятием внешности и внутренней сути подполковника. Судя по едкой реплике капитана, начальника не жаловали открыто. Для Владимира это было необычным. На его родине осуждать или обсуждать шефа было не принято, каким бы тот ни был. Да и словесная несдержанность, как правило, становилась себе дороже, потому что непостижимым образом достигала ушей того, кому никак не предназначалась. Здесь он тоже не собирался откровенничать, понимая, что, несмотря на антагонизм начальника и подчинённых, он, Владимир, в их отношениях всё равно третий лишний, и всегда будет принесён в жертву, как бы ни был прав, потому что – чужой. Одно его неверное слово – и служебная неприязнь уступит место служебной солидарности, сохраняющей стабильность в притёршемся коллективе, а для него снова вернётся к проигрышному началу. Нет, подчинённые военкома могут рассчитывать только на дозированную правду.

- Да ничего особенного не сделал. Написал по его требованию рапорт о направлении на Дальневосточный фронт. Рядовым. Военкому почему-то не понравилось. Вот и всё.

- Ого! Ничего себе – всё! – вырвалось у капитана. – Откуда знаешь, что разнарядка есть только на младших офицеров. – И все трое с ещё большим любопытством уставились на счастливца или преступника, каким-то образом похитившего военную тайну и воспользовавшегося ею. – И лучше – добровольцев! Для борова каждый такой – большущая галочка в личное дело.

Владимир так устал, так перегорел, что нисколько не удивился точному попаданию своего рапорта. Он просто вспомнил, что во все кризисные мгновения его судьбы его всегда спасал ангел-хранитель, ведущий по воле Всевышнего к каким-то, известным только небу, испытаниям.

- Ничего я не знаю, - разочаровал он присутствующих, ожидающих хотя бы щёлки к саморазоблачению и неминуемому наказанию удачливого лейтенанта, вывернувшегося неведомым способом из-под жёрнова их всесильной бюрократической власти, усиленной к тому же военным положением в стране. – Просто с тяжёлой контузией головы командовать людьми в бою не смогу: в самый решительный момент голос откажет или сознание потеряю. В атаку надо идти, а я в обморок упаду. Из-за меня люди погибнут. Не хочу грех на душу брать.

- Ясно, - помолчав, согласился капитан, так и не поверив до конца Владимиру и поняв, что большего он из него в открытую не выудит.

- А мой рапорт об отправке на фронт он порвал да ещё наорал, дезертиром обозвал, - пошёл капитан в обход, пытаясь встать вровень и объяснить, как фронтовик фронтовику, своё прозябание в пыли бумаг, когда идёт война. Чувствовалось, что он здесь пока тоже чужой, а главное, что все вокруг, нетронутые войной – чужие.

- Без вас, товарищ капитан, - тихо и настойчиво подольстил младший лейтенант, оправдывая в первую очередь своё пребывание в тыловой конторе, - всё так запутается, что и до третьей войны не разобрать. Народ-то всё идёт и идёт. Скоро ещё больше будет. И старый архив ещё не разобран, когда и успеем – неизвестно. Только с вашим опытом знания людей можно справиться. Нельзя вам уходить.

Капитан тяжело вздохнул.

- Так-то оно так, да только не приживаюсь я в мирной жизни со своей мордой. Всеми обнажёнными огнём порами чувствую, с каким омерзением оглядывают встречные, пряча глаза. Особенно обидно, когда тыловики, не нюхавшие пороха, а ещё горше, когда – женщины.

Сотрудница, сидящая напротив, низко опустила лицо к бумагам, щёки её запылали неровным переливчатым румянцем, она стала ускоренно что-то писать, спотыкаясь пером по бумаге и нервно отбрасывая сползающую и падающую на лицо прядь волос. Видно, ей в первую очередь были адресованы последние слова капитана, и она это знала.

- Даже боров и тот отводит взгляд при встрече. В окопах не за морду ценят, там я такой, наоборот, красавцем буду, - капитан усмехнулся, - нашёл бы и кому голову положить на тёплые колени.

Женщина коротко сухо всхлипнула, бросила ручку в жирную кляксу и выбежала из кабинета, неловко задевая худощавыми бёдрами за углы столов. Капитан проводил её жёстким взглядом и, поджав побелевшие губы, обратился к бумагам Владимира.

- 4 –

- Извини за лирику. Сейчас мы тебя оформим, и гуляй. Тем более что заслужил: и наград куча, и отметина на память есть, и клин вставил в задницу борову. Неужели ему так понравился твой рапорт, что он даже выскочил за тобой? Как-то не верится. Что-то не договариваешь, пехота.

Владимир улыбнулся. Капитан оказался проницательным и упорным человеком. То, что не удалось военкому выбить из Владимира нахрапом и угрозой, он пытается выведать под видом дружеского участия на правах фронтового братства, показного пренебрежения к грубому шефу и, вроде бы, простого любопытства. Тщеславие, подогреваемое молодым помощником и, особенно, непокорной женщиной, толкало капитана на соревнование, на естественное и опасное желание показать свою лучшую профессиональную подготовленность в сравнении с одноклеточным начальником. К тому же, разоблачение хитроумного лейтенанта ему тоже очень и очень могло пригодиться. Обожжённым лицом и нутром капитан чувствовал, что у него в мирной жизни два исхода: в спивающуюся озлобленную братию калек, кучкующихся по чайным, пивнушкам-забегаловкам и базарам, или – во власть. Он выбрал последний: карабкаться по служебным ступенькам, расталкивая и сталкивая мешающих гладкорожих, до тех пор, пока не утвердится на той, где не только не надо будет прятать и стыдиться фиолетово-коричневых рубцов, но и, наоборот, можно нарочно выпятить их в сторону гладкомордых, толпящихся ниже и боящихся хоть ненароком показать своё отвращение. А женщины – не чета этой вот, беленькой фифочке, что выскакивает в коридор всякий раз, как он на неё взглянет, будто он уже притиснул её в тёмном углу – будут целовать взасос в изуродованную щеку, да ещё и отталкивать друг друга за право быть первой. Не больно-то и нужна ему беленькая. Хочется только сломать её, доказать, что морда для мужика – не всё, пожалуй даже – самое малое.

Лейтенант, что сидел перед ним, был одним из многих, что уже прошли мимо с чистыми лицами, вызывая жгучую зависть и гложущую ненависть, которые капитан, как мог, сдерживал, но, всё же, пересилить до конца не мог. Капитан нутром чувствовал, что красавчик явно увиливает от фронта. Можно и понять его: вряд ли наберётся много желающих воевать и рисковать жизнью теперь, после эйфории великой и трудной победы в Европе. Можно понять, но прощать не хочется.

А Владимир, в свою очередь, в перерывах между короткими ответами «Нет» и «Не…» на анкету, которую заполнял капитан, думал, что тот своей открытой отчуждённостью от шефа играет с огнём. Уверовав в безнаказанность и незаменимость, он когда-нибудь переступит опасную грань, за которой вынужденное терпение военкома лопнет, и рапорт будет подписан. Младший лейтенант, что теперь в союзниках, обязательно перейдёт на сторону сильнейшего, чтобы не последовать за капитаном. Владимир вспомнил и свои рапорты об отправке на фронт, вспомнил, что они рождены были не столько чувством патриотизма, сколько желанием вырваться из опостылевших и задавивших служебных и житейских ограничений, вырваться из пут всё запрещающей дисциплины, ненавистной молодому организму. Он не очень сожалел об отказах, не очень бы и радовался при удовлетворении рапортов. Вероятно, капитан испытывает что-то похожее, усиленное, может быть, физическим уродством.

Как бы мимоходом, не отрываясь от бумаг, капитан решил подобраться к хитрецу с другого бока:

- Пусть будет по-твоему: подполковнику не понравился твой рапорт. Всё же этого мало, чтобы бежать за тобой. Чего-то он испугался. Как ты думаешь, чего?

Владимир ждал этого вопроса и снова ответил полуправдой:

- Не знаю. Не думаю, что он моей угрозы пожаловаться с отчаянья в контрразведку испугался.

Капитан от неожиданного нахальства явного симулянта непроизвольно выдохнул, будто выскочил из омута:

- Ха! И тут попал! Опять будешь утверждать, что ничего не знал?

- Чего не знал? – контрвопрос Владимира был искренним.

Капитан насторожённо и вместе с тем любовно оглядел Владимира, как будто разглядел в нём какие-то свои черты, и разъяснил:

- Боров-то к нам пришёл из НКВД – двух месяцев ещё не прошло. На повышение сюда вытурили его за какие-то грехи. Был там, по слухам, в отделе кадров не последней шишкой в чине майора, у нас – подполковник. Во как! Чтобы вернуться, старается выслужиться, нас опережая, а ещё больше – не проштрафиться. Тогда совсем хана! Полковником станет где-нибудь в охране. Вот и побоялся твоей жалобы.

Капитан до того невзлюбил своего начальника за его незаслуженную карьеру, за выгодную тыловую канцелярскую службу, пока другие воевали и теряли по пол-лица, за неприкрытую тупость, что в накатившей вдруг озлобленности на неудавшуюся жизнь не смог скрыть своей антипатии даже перед незнакомым лейтенантом, ловко вывернувшимся из тисков новой фронтовой судьбы. Он не замечал – а напрасно! – внимательного колючего взгляда из-под пушистых юношеских ресниц своего молодого помощника, впитывающего всё сказанное со всеми интонациями и выражениями изуродованного лица начальника, чтобы до времени, на всякий случай, глубоко затаить во взрослеющей памяти. Авось, когда-нибудь на верхней ступенечке засветится хотя бы небольшая свободная площадочка, и можно будет, опершись на затаённое, зацепиться за неё и взобраться на ту ступенечку, оставив самодовольного капитана внизу с носом. Младший лейтенант уже не удивлялся стремительным взлётам и падениям разных чинов и непроизвольно приспосабливался к ним сам.

- И у нас долго не продержится, - жёстко предрёк дальнейшую судьбу шефа капитан. – Уж больно нервничает. Так старается, что больше вредит. Хорошо бы только себе, а то и нам достаётся: выговора и замечания так и сыплются, - и, опомнившись, остывая от накипевших досады и обиды на всех, забыв о недавнем желании вывести лейтенанта на чистую воду, обратился к вовремя опустившему глаза помощнику:

- Ладно, замнём для ясности и быстренько оформим лейтенанта. Работы ещё невпроворот. И эта куда-то ушла.

Поглядел ещё раз внимательно на Владимира, сожалея, что растратил нервные клетки не на то, и пообещал то ли в качестве угрозы, то ли в качестве симпатии к нему:

- Тебя, лейтенант, не забуду. Если удастся выкарабкаться в действующую, то, так и быть, возьму с собой рядовым. Не раздумал ещё?

«А ведь ты не хочешь никуда уходить отсюда» - понял вдруг Владимир и легко ответил:

- Всегда готов.

- Ну, вот и славно, - подытожил капитан, скрашивая скрытой угрозой своё поражение.

Даже выйдя из здания военкомата, Владимир не до конца верил, что вывернулся, получил-таки злополучный военный билет, дающий право на мирную жизнь и в этой стране, и в этом городе. Предстояла ещё приписка в райвоенкомате, потом получение паспорта в райотделе милиции, как объяснил капитан, но это уже не волновало. Как не волновала и перепроверка армейских бумаг: теперь он, проскочив через поросячье сито, уверовал в их безупречность. Васильеву всё же быть и жить здесь.

За всеми регистрационными перипетиями он совсем забыл о Марлене, а вспомнив, забеспокоился. Куда же мог заслать того боров так, что простодушный парень враз превратился в неприступный сгусток энергии? Не грозит ли не по характеру серьёзное назначение Марлена усиленными проверками и разоблачением их расправы с капитаном в поезде?

- 5 –

Вторым серьёзным делом, запланированным Владимиром на день, была рекогносцировка в какой-нибудь из автофирм на предмет устройства водителем грузовика на дальние рейсы, что позволило бы в кратчайшие сроки, не привлекая излишнего внимания, отыскать всех четверых своих подопечных. Быстро осваиваясь, с приятной лёгкостью на душе от трудной удачи в военкомате, Владимир расспрашивал симпатичных ему встречных мужчин и в эйфории успеха даже обратился, в конце концов, к милицейскому старшине. Именно тот настоятельно посоветовал попытать счастья в центральной городской автобазе и подробно разъяснил, как до неё добраться, а напоследок дружелюбно козырнул, и Владимир, улыбаясь и мимолётно проникшись симпатией, ответил тем же.

Минут через 20 он стоял у распахнутых металлических ворот, перегороженных цепью, на ажурной арке которых были наварены крупные металлические буквы: «Центральная республиканская автобаза». Деревянный дощатый забор с колючей проволокой по верху окружал захламлённую территорию, где хаотически стояли потрёпанные грузовики разных марок, среди которых преобладали русские трёхтонки и американские студебеккеры с полукабинами, дорожные машины, трактора, прицепы и давно потерявшие пассажирский вид автобусы, у большинства из которых вместо некоторых стёкол была вставлена фанера. В конце автодвора виднелась не то свалка, не то открытый склад автозапчастей на колёсах в виде частично уже обобранных автомобилей, голых шасси, опрокинутых кабин и разбросанных дисков. Недалеко от входа стоял недавно построенный дощатый барак с крыльцом посередине и вывеской автобазы сбоку от открытых дверей. Несколько в отдалении виднелись другие деревянные сооружения побольше с распахнутыми настежь широкими и высокими воротами, очевидно, ремонтные мастерские, а ещё дальше – деревянные же склады без окон с дверьми, захлёстнутыми железными засовами с заржавленными висячими замками. Вид базы никак не соответствовал центральной, но вывеска отметала все сомнения. Штабеля кирпича, строительный лес, доски, кучи песка, глины, шлака, траншеи под фундамент внушали оптимизм и веру в то, что база всё-таки когда-нибудь будет соответствовать статусу. Она начала обустраиваться вместе с городом, обслуживая в первую очередь его, а потом уж и себя, и это оправдывало её сегодняшний убогий вид.

В деревянной будке-проходной вкусно хлюпал чаем из жестяной кружки бородатый дед в совершенно вылинявшей гимнастёрке с застёгнутым наглухо белыми костяными пуговицами воротом.

- Тебе чего, товарищ офицер?

Глядя на него, захотелось и чаю, и чего-нибудь посущественнее.

- Хочу на работу устроиться, куда обратиться?

Дед отставил кружку, вытер тыльной стороной ладони поочерёдно правый и левый усищи, свисающие по сторонам не по возрасту ярких красных губ, подошёл к окошку, настраиваясь на обстоятельный разговор.

- А кем ты хочешь проситься? Слесарем аль шофёром? Иль в контору метишь?

- Шофёром.

- Тогда лучшей тебе обратиться к главному механику нашему, прозванием Шендерович Альберт Осипыч. Из отдела кадров Филонов всё едино тебя к ему отфутболит: кто ему пондравится, того он и запишет.

- А где его найти?

- Где-то здеся, никуды не уезжал ишшо. Поспрошай у людей – найдёшь. А поначалу поглядь в конторе.

Владимир хотел войти на базу.

- Слышь-ка! – деду не хотелось так быстро кончать разговор. – А ты какой шофёр-то, третий аль второй?

Владимир не понял и смотрел недоумевающе.

- Ну, разряд-то у тебя какой? – пояснил дед.

- Первый класс.

- Ого! – восхищённо воскликнул хилый усатый страж республиканского имущества. – Непременно возьмёт. Шофёры нам нужны. – И тут же посоветовал: - Альберт тебя на автобус будет сватать, а ты не соглашайся: самая никудышная техника и работа по сменам: то утром, то вечером допоздна, да и заработок малый у их. Сам-то, небось, на эмку метишь?

- Да нет, - разуверил добровольного консультанта Владимир. – Хочу на грузовик, на дальние рейсы.

Дед хотел присвистнуть, не получилось, только прошипел коротко.

- Этого здесь всякий желает. И заработок, и приработок слева. Только не видеть тебе дальней машины как своих ушей. Туда Альберт своих блатных содит. А тебе сперва каку-никаку развалину мериканскую сунет, поставишь на колёса, тогда и ездить будешь, и то – здеся, по городу.

Деду нравился затеянный им профессиональный разговор, он никак не хотел отпускать будущего коллегу, даже несмотря на остывающий любимый чай.

- Ты не бери мериканского студика аль форда, с ярославской пятитонкой тож мороки не оберёсси, немца знающие люди не хвалят, бери лучшей наш ЗИСок – не промахнёшь. Он хотя и деревянный снаружи, но внутри – зверь и крепше всех, ремонта меньше просит, а ходок – нет равных, што рысак прёт. Умеешь на ём?

- Приходилось, - сказал и здесь полуправду Владимир, потому что за рулём ЗИСа он был всего несколько часов. Нет, ему нужен всё же студебеккер, его-то он выучил досконально.

- Ну, ладно, иди, а то отвлекаешь от службы. Ежели что надоть будет, скажешь – сделаем. Меня дедом Водяным кличут. Потому и чай люблю: он все хворости наружу вызволяет. Тебя-то как прозывают?

- Владимиром.

- Всё, Володька, давай топай, не отвлекай боле от дел, - и удовлетворённый разговором дед вернулся к недопитому чаю, а Владимир, наконец-то, вошёл на территорию базы.

Шендеровича он нашёл в его кабинете-закутке – грязноватой угловой комнатке без каких-либо украшений, если не считать небольшого литографического портрета Сталина в простой деревянной рамке на неровно выбеленной стене позади двухтумбового стола, грубо сделанного вручную из досок и фанеры, наверное, кем-то из здешних умельцев. Портрет не был украшением, он был обязательной частью интерьера производственных помещений, и, забываясь, Владимир удивлялся тому, что это не Гитлер.

За столом сидел массивный брюнет с жёсткой каской курчавых волос на голове, на открытой груди и шее и даже на обнажённых по локоть руках. Широко расставленные серые глаза под лохматыми бровями внимательно смотрели на вошедшего. Всё в его внешности выдавало представителя вечно гонимого народа.

- По какому вопросу?

- Хочу устроиться на работу.

- В отделе кадров был?

- Нет.

- Так иди.

Владимир повернулся на выход.

- Кто-нибудь послал ко мне? – спросил на всякий случай вслед недружелюбный начальник.

- Дед Водяной, - всерьёз и в шутку назвал рекомендателя Владимир. – Сказал, что только вы решаете, кого принять.

Шендерович принял шутку и оценил тонкую лесть, дёрнув одним уголком рта.

- Прав дед, я решаю. Так что ты хочешь? После демобилизации? Специальность есть?

Опять пошли вопросы и ответы как выстрелы, за кем-то останется последний?

- Шофёр.

- Классность?

- Первый.

- На фронте за выслугу получил или в армейской школе?

- Этой весной сдал экзамены в полковой школе.

Шендерович замолчал, что-то соображая или выдерживая посетителя.

- Могу принять на городской автобус.

Начало было по деду Водяному.

- Хотелось бы на грузовой поработать на междугородних рейсах, - сразу выдал своё желание Владимир.

Главмех внимательно посмотрел на нахала, пытаясь угадать подоплёку его притязаний на элитную работу, решил, что за душой и спиной у того ничего нет, кроме амбиций, взлелеянных неизвестно как и за что полученным 1-м классом, и отрывисто предложил другое, опять по деду Водяному:

- Ладно, грузовик, пожалуй, дам. Отремонтируешь с помощью слесарей, будешь ездить по городу и району, обслуживать стройки. Устраивает – пиши заявление, завизирую прямо сейчас, не устраивает – до свиданья, ничем не могу помочь.

Владимир, подготовленный всезнающим дедом к такому предложению и понявший, что сейчас вряд ли добьётся большего, решил не отказываться. Время ещё есть. Что-нибудь заставит передумать этого уверенного в себе, вероятно, всемогущего жида, а нет – так есть и другие базы, пускай поменьше и поплоше – хотя, куда уж хуже! – но тоже с дальними рейсами.

- Я подумаю. Пока мне ещё надо получить паспорт.

- Подумай.

Владимир снова повернулся к двери.

- Давно оттуда? – снова останавливающий прощупывающий вопрос в спину.

- Вчера приехал.

Владимир в четвёртый раз повернулся к двери и – снова вопрос:

- Для обустройства тебе, наверное, деньги нужны?

Владимир ждал, боясь оборвать протянутую Шендеровичем тонкую ниточку взаимопонимания.

- Если что надо сбыть ценное быстро и по хорошей цене без нервотрёпки на базаре, могу помочь. – Помолчал и объяснил свою неожиданную услужливость: Как работнику автобазы.

Так. Стало понятно, на чём они столкуются. Можно и свою нитку бросить, может, и получится общая сеть взаимовыгодных отношений.

- Да есть кое-какие безделушки женские, по случаю достались, вроде бы даже золотые.

Шендерович постучал растопыренными крепкими пальцами с почти квадратными ногтями по столу. Ему понравился осторожный ответ лейтенанта – с таким можно иметь дело. Немного поразмыслив, решил всё же не торопиться с доверием, приглядеться.

- Ладно. Получай паспорт, приходи, посмотрим, что у тебя есть и как лучше помочь.

Ещё помолчал и протянул, наконец, самую главную нить:

- К тому времени, может быть, и какой-нибудь дальний рейс появится, посмотрим. Пока.

- До свиданья, - попрощался Владимир и вышел, наконец, из кабинета.

- 6 –

Рекогносцировка оказалась неожиданно успешной, Владимир в этом не сомневался. Шендеровичу нужно золото, он почувствовал его запах и не сможет и не захочет упустить, а взамен отдаст один из своих, как непонятно определил дед Водяной, блатных дальних рейсов. Наверно, Владимир не первый демобилизованный, принятый на базу такой ценой. Капитанских ценностей хватит, чтобы крепко посадить еврея на крючок – все сразу он, естественно, не получит – а, насадив, вываживать на те рейсы, которые нужны. Всё получается, как говорят баламутные янки «о кей!». Надо только поскорее забрать клад из тайника в лесу у Сосновки, его всё равно надо когда-то забирать и реализовывать. Почему бы и не через напросившегося и очень нужного главмеха?

Да и деньги нужны, и чем больше, тем лучше, они никогда не помешают. Из осторожности американцы дали не очень много, обещали добавить уже здесь, по советскому адресу, но на дядю надейся, а сам не плошай, так, кажется, говорят русские сограждане. На приличную штатскую одежду, наверное, немало уйдёт, а ему так хочется сбросить, наконец-то, опостылевший мундир, будь он хоть свой, немецкий, хоть чужой – русский. Нужны деньги и на оплату жилья, и на продукты питания. Не хочется сидеть только на карточном пайке, да и Виктора подкормить надо. Хорошо бы разнообразить и бедный стол Ксении Аркадьевны, если она, конечно, позволит и если придётся на какое-то время остаться у неё. Вероятно, и Марина с дочкой не откажутся от подарков и хорошей еды, а он уже чувствует себя у них в долгу. Да мало ли на что понадобятся деньги. Он никогда не имел их вдосталь и теперь, когда они могут появиться, даже разволновался, теряясь в будущих тратах. Но всё же, это – так, второстепенное. Главное же – удастся установить доверительные деловые отношения – а они куда крепче и надёжнее дружеских - с непосредственным всемогущим начальником, и тем самым заполучить дальние рейсы прямиком к заждавшимся агентам. Нет, что ни говори, а на автобазе его ждала удача. Некстати вспомнилась свинячья морда военкома, с визгом брызжущая слюной и матом, даже мурашки по спине пробежали. Неужели после почти провала в военкомате и успеха на автобазе по синусоидальной закономерности судьбы его ждёт какая-то неприятность у Ольги Сергеевны, куда надо идти за Виктором? Не может быть. Без сомнения, там всё в порядке. Что может быть надёжнее генеральского дома и семьи? Забирать приёмного сына Владимир пока не собирался: неизвестно, удержится ли сам у Ксении Аркадьевны, но показаться нужно. Неудобно, подумают – сбагрил и забыл.

На выходе горячо поблагодарил деда Водяного за пригодившиеся советы и дал ему целых 100 рублей чаевых. Тот принял, поняв назначение денег буквально, обещал этот чай купить, заварить по собственному рецепту и напоить хорошего человека, когда тот придёт на работу.

- 7 –

От удачи и поднявшегося настроения очень захотелось есть или, хотя бы, промочить чем-нибудь тонизирующим горло, но ни одного ресторана или пивной не попадалось, будто их вообще в городе не было. Не выдержав, Владимир спросил, наконец, у молодой женщины с авоськой, в которой она несла картошку, лук, морковь и ещё что-то, завёрнутое в промасленную газету, где можно пообедать. Та остановилась, с облегчением опустив авоську у ног, улыбнулась молодому симпатичному офицеру.

- Пойдём, накормлю, - предложила просто.

Владимир, конечно, не воспринял её приглашения всерьёз – дома такое исключено – и потому ответил:

- С удовольствием.

- Отрабатывать будешь, - пригрозила кормилица.

Двоякий смысл простого ответа смутил: кто их знает, этих русских, особенно женщин, может, и не шутит, потому с ответом слегка замешкался:

- Согласен, но….

Женщина засмеялась удовлетворённо, добившись смущения парня, и, не дослушав, подняла сумку.

- Испугался? – Объяснила дорогу: - За угол зайди – через улицу будет столовая. Жалко, что не по пути, хоть бы помог. А кормить у меня есть кого.

Владимир, глядя на её согнутую спину и опущенную голову, не поверил. Может, догнать? И разом решить вызревающую проблему с жильём и Мариной? Но он даже и попытки не сделал, зная, что не сможет сразу, сегодня, уйти из дома Ксении Аркадьевны и обидеть её этим ещё больше, больнее, чем никчемной связью с Мариной. Чем чаще он сталкивался с русскими женщинами, тем больше они ему нравились: в них совсем не было отталкивающей деловитости и самомнения немецких женщин. Они были открыты, доброжелательны и доверчивы, в каждой из них, даже в самой молоденькой, больше ощущалась мать или сестра, чем временный партнёр, подруга или спутница жизни. Немецкая женщина требует поклонения, русская – доброты и любви. К первой немыслимо обратиться с горем или неудачей, сразу можно потерять уважение да и её в целом, ко второй – так и тянет поделиться печалью, сокровенным, повиниться или просто поплакаться. Так думал он, обуреваемый от успеха сентиментальностью и симпатией к другой половине славянского рода.

Столовую – так, очевидно, назывались здесь дешёвые рестораны – он нашёл больше по запаху, чем по вывеске, которая была совсем незаметной: название без всякой рекламы. Зато из открытых дверей, завешанных захватанными посередине серыми сатиновыми занавесями, несло таким букетом кислых запахов еды, что Владимир почувствовал их задолго до того, как прочитал вывеску.

Внутри прямоугольного низкого зала поражало обилие мух самых различных размеров и расцветок, особенно зелёных и блестящих. Они были повсюду и встретили Владимира нетерпеливым жужжанием, торопя к совместной трапезе. Не помогали и длинные клейкие полосы бумаги, прикрепленные к шпагату над столами и вдоль проходов. Мух на лентах было так много, что другим уже некуда было прилепиться, и они густо облепляли пыльные закрытые окна и обеденные столы, срываясь роями на свежие запахи. Два ряда деревянных столов были накрыты когда-то белыми, а теперь серыми в пищевых пятнах скатертями, неоднократно перевёрнутыми и кое-где порванными внизу и заляпанными там же грязными пальцами посетителей, использующих края скатертей в качестве салфеток.

Владимир нерешительно огляделся, отмахиваясь от мух, хотел уйти, но пересилил возникшую брезгливость, не надеясь, что где-то будет лучше, уговаривая себя, что надо привыкать, не умирать же с голоду, и сел за ближайший к выходу стол. Немногочисленные посетители сидели в душной глубине зала. Из дальнего угла, не торопясь, не подошла, а подплыла толстуха в лёгком платье с открытыми по локоть пухлыми руками и с коротко остриженными и мелко завитыми светлыми волосами под белой косынкой, повязанной со лба на затылок. В центре коротенького передничка, украшенного понизу узорчатыми кружевами, на выпуклом животе отчётливо красовалось тёмно-коричневое пятно какого-то соуса. Подобной ей не встретишь даже в портовой пивной. Она, не спрашивая, принесла и поставила на стол мелкую тарелку со щербинками по краям с тремя кусочками чёрного хлеба.

- Хлеба больше не дам. Борщ, суп картофельный, котлета, блины, салат. Что будете есть?

Устное убогое меню не оставляло времени на раздумья.

- Борщ, котлеты и чай, если можно.

- Водки сколько?

До Владимира не сразу дошла суть вопроса и настойчивого предложения. Он и не думал о водке. Тем более в такую духоту да ещё днём, но, видно, здесь так принято, надо привыкать к чужим обычаям, чтобы не выделяться.

- А пива нет?

- Нет. И не бывает. Так сколько? Я жду.

- Ну… рюмку.

- Какую рюмку? – возмутилась официантка. – У нас нет рюмок. Гражданин, не задерживайте.

- Ну… половину стакана.

- Так бы и сказали сразу: 100 граммов.

Стала понятна местная порционность русского зелья. Толстуха уплыла в открытую дверь кухни, из которой несло таким жаром и вонью перегорелого лука, что хорошо чувствовалось даже здесь, у выхода.

- Позвольте кусочек хлебца? – донеслось из-за плеча, и, не ожидая разрешения, к хлебу протянулась костлявая грязноватая ладонь с более-менее отмытыми кончиками пальцев, вытянувшаяся как телескопическая стрела крана из мятого короткого рукава хлопчатобумажного пиджака, потерявшего и цвет, и покрой, и вид, и даже пуговицы. – Не хватило доесть борщок.

У нахала лица не было: все детали мелкие и бесцветные, не на чем глазу зацепиться. Разве только за чёрную жёсткую недельную щетину. Прихватив хлеб двумя пальцами, он, не глядя на Владимира, ушёл к соседнему столу, где стояла тарелка с какой-то едой.

Пришла официантка, принесла заказ.

- 15 рублей 50 копеек, - назвала стоимость и осталась стоять.

Владимир не сразу сообразил, чего она хочет.

- Мне заплатить?

- Не даром же.

Он выложил деньги, получил сдачу, не решившись дать на чай, обеспокоенный тем, что деньги здесь почему-то берут сразу, а не после услуги, отдают в руки, а не оставляют при уходе на столе. Надо ко всему привыкать. Любой оказавшийся рядом контрразведчик давно бы уже вычислил его. Бытовое внедрение оказывалось самым трудным в задании.

Пододвинул и попробовал борщ. Кислятина! Вместо мяса – шматок жёлтого сала да ещё и со шкуркой, хорошо хоть без щетины. Отодвинул тарелку.

- Вам не нравится? Позвольте мне? – тот же сипловатый тенорок, и та же рука забрала борщ, окуная в него большой палец, и унесла к себе на стол. Таким же образом были унесены половина недоеденной котлеты, пересыщенной кислым хлебом, и часть водянистого бледно-голубого, плохо размятого, картофельного пюре. Чай, если так можно назвать кипяток бледно-коричневого цвета с горьковато-сладким привкусом сахарина, Владимир осилил с остатками хлеба сам. Повернулся к низко склонённой над едой худой спине незваного сотрапезника:

- Хотите водки?

Безликий подбирала не заставил себя упрашивать и тут же, не теряя времени на ответ, пересел за стол Владимира и ухватил тёплый стакан дрожащей рукой. Первое впечатление мелкости подтвердилось вблизи. В нём всё было мелко: черты лица, морщины, рот, губы, подбородок, скошенный к шее, нос, уши, руки, плечи, голова, всё тело, прятавшееся в изношенном до предела костюме. Из уголков углублённых, тоже маленьких, водянистых глаз стекали мелкие бисеринки слёз. Лицо, однако, в целом было правильным, как и все детали, и не запоминающимся. «Классическая физиономия для шпиона или фискала» - подумал Владимир, наблюдая, как тот быстро поднёс ко рту стакан и так же быстро влил содержимое, даже не забулькало, было удивительно, как не промазал в такое маленькое отверстие. Закрыв глаза от удовольствия, занюхал оставшейся корочкой хлеба, потом отломил кусочек и зажевал, показывая мелкие и редкие жёлтые зубы. «Как мышь» - заключил Владимир характеристику внешности мелкого типа, без спросу занявшего место напротив.

- Благодарю, пан офицер.

«Мышь» доела хлеб, тщательно собрала с грязной скатерти крошки в лапку и махом, как водку, всыпала их в маленький ротик. Заглотила и затихла, углубившись в желудочные ощущения. Потом, подняв и откинув назад голову и попытавшись выпятить скошенный подбородок вперёд, надменно взглянула на благодетеля и спросила:

- Вы, конечно, хотите знать, как я дошёл до жизни такой?

Не дождавшись подтверждения, продолжал:

- Да, дошёл! И представьте – это не составило труда, видно – судьба!

Обиженный судьбой взял в руки пустой стакан, глубоко вдохнул со дна и просительно взглянул на Владимира. Тот не выдержал, повернулся к толстушке, с подозрением наблюдавшей за ними, привычным жестом руки и двух щёлкнувших пальцев подозвал её, и та, как ни странно, незамедлительно подплыла.

- Принесите стакан, то есть, 200 грамм водки и котлету.

- Нет, - поправил безликий нахлебник, - не надо котлеты, лучше салат.

Официантка, не сказав ни слова, отчалила и, пока она не принесла допинг, они сидели молча. Когда же стакан был ополовинен и заеден красно-белым салатом из раскисших помидоров, подвяленной капусты и ещё чего-то, маленькие глазки дармоеда помутнели, перестали бегать и прятаться и осоловело уставились на пана офицера. Снова надменным выражением тусклого своего лица он попытался изобразить гонористую особу, снизошедшую до беседы с незнакомым молодым человеком и отнюдь не потому, что тот удостоил его местом за столом, напоил и накормил, а в назидание, но тут же обвял, сгорбился, сообразив, что гордиться нечем.

- Собственно, и рассказывать-то не о чем. Как накакал, так и смякал, говорят воспитанные дети, и они правы.

Смякавший ещё раз пригубил водки, почмокал, не закусывая, и продолжал:

- Позвольте, представлюсь: Воньковский Владислав Иосифович, - и он офицерским кивком склонил голову, любуясь собой. – Не смею просить ответного представления, да и не имеет значения кто вы.

Но, на всякий случай, всё же поинтересовался:

- Местный?

- Нет, проездом, - ответил Владимир, очень надеясь, что это правда.

Удовлетворённый ответом, непрошеный визави отхлебнул из стакана и, не таясь, будто на исповеди, рассказал о своей неудавшейся мерзостной жизни, очевидно, облегчая испоганенную душу и надеясь, что высвобожденный вонючий груз уедет со случайным слушателем. Рассказывая, он часто заглядывал снизу в глаза Владимиру, с удовлетворением замечая в них растущее отвращение. Мерзавцам, как никому, нужны частые исповеди, иначе они захлебнутся в собственной нечисти.

- 8 –

- По рождению я почти нацело поляк и горжусь этим. До войны окончил здесь педагогическое училище и начал преподавать беларусску мову, каковую терпеть не могу, считая извращением польского и русского языков, языков поэтов и музыкантов. Женился на местной довольно крупной девице с мягкими большими формами и полным отсутствием ума, и невзлюбил оную со второго дня совместной жизни.

- Зачем же женились?

- Это отдельная печальная история. Женили меня обманом, воспользовались тем, что для меня превыше всего законы чести. Проще сказать: обвинили в том, что эта дура забеременела от меня, хотя она так никого и не родила в течение двух последующих лет, а потом неизвестно как появились две девочки-погодки, которых я не мог считать своими по причине пустых двухлетних усилий в этом направлении с моей стороны. Я всегда жил замкнуто, не имел друзей, не заводил знакомств, был чужим в собственной семье. Всё моё свободное время отдавал Мицкевичу, он был для меня и другом, и любовницей, и путеводной звездой.

Владимир неосторожно поинтересовался:

- Кто он такой?

Лучше бы он оставался в неведении о единственной привязанности школьного учителя, ненавидевшего свою гуманную профессию. Того всего передёрнуло, он откинулся назад всем тщедушным корпусом, чуть не упав со стула, и целую минуту разглядывал Владимира укоризненным, просветлевшим на это время, взглядом.

- Вы не знаете, кто такой Мицкевич? – и тут же с неприкрытым сарказмом ответил сам себе: - Что я спрашиваю? Вы же русский юноша, у вас вся учёба – война.

Он расслабился, принял прежнюю сгорбленную позу, спросил, ядовито усмехнувшись:

- Пушкина-то вы, конечно, знаете?

Владимир ответил утвердительно:

- Да! – хотя всего-то и знал о нём, что это – известный русский писатель прошлого века.

- Так вот, Мицкевич – это польский Пушкин.

Своим коротким ответом-сравнением он уточнил сведения Владимира о Пушкине и пополнил их о польских поэтах.

- Извините, товарищ лейтенант, если я вас чем обидел, - почитатель Мицкевича, несколько склонив головёнку, заглянул в глаза Владимиру. – Знаю, что язык мой – враг мой, а не удержусь, что-нибудь и сорвётся обидное, когда интеллект восстаёт против… против… как бы это сказать о некотором неведении об общемировых культурных ценностях? Вы, правда, не в обиде на дерзкого поляка?

- Да нет, рассказывайте дальше, - успокоил его Владимир, хотя чувствовал, что тому и не надо никакого успокоения, а просто очень хотелось, чтобы подвернувшийся русский недотёпа проникся хоть немного высокой интеллектуальной значимостью рассказчика – приятно оказаться чем-то выше благополучного слушателя.

- Ещё раз прошу прощения. Да! Вы теперь, наверное, немножко лучше понимаете меня, - продолжал он иезуитски топить того, кто его накормил и напоил, в элементарной необразованности, - понимаете, как тяжело мне жилось, как одинок я был. Так и жил в отгороженном шляхетском мирке прошлого века, стараясь как можно реже и безболезненно соприкасаться с обыденщиной в виде жены-дуры, нелюбимых дочек, завистливых и безграмотных сослуживцев-учителей и всего того быдла, что заполняло улицы, казённые и общественные учреждения. Жил, не признаваясь себе, что голубая кровь моя подпорчена бабушкой по отцу, чистокровной еврейкой, и что кормлюсь я со стола и за счёт быдла, но оставался выше этого, низменного. Во мне постоянно жил Мицкевич, и я ждал голубую пани.

Порченый шляхтич глубоко вздохнул, допил водку, поковырял вилкой в салате и продолжал исповедь, а Владимир сидел перед ним, слушал в пол-уха и думал: «Зачем мне этот бред дегенеративного спесивого интеллигента да ещё почти жида», но не уходил.

- И дождался, - рассказывал дальше полу-поляк на четверть жид. – Но не пани, а бошей.

Человечек схватил несколько вилок салата, готовясь к изложению нового поворота несчастной и несправедливой, по его мнению, судьбы.

- Когда началась война, я просто-напросто не успел никуда убежать, да, признаться, не особенно и старался, несмотря на блажные вопли семьи. Я никогда не умел что-либо делать, любил только думать, а ещё больше – мечтать и ждать, когда мечты сбудутся. Что делать, если не приспособлен к резким движениям? Моя комплекция, вы сами видите, не позволяет больших трат энергии, а тут вдруг встал вопрос, целая проблема: как прокормиться самому и накормить семью. Школа, кое-как просуществовав полгода, закрылась – и дети перестали ходить, и учителям не платили. Дома слёзы и ссоры. Но что я мог сделать? Разозлившись, моя голодная толстуха тайно понесла на базар моё бесценное собрание Мицкевича. Сколько я потратил на него сил, средств, унижений, страха, даже на коленях умолял отдать, и всё – прахом! Мицкевича – на базар! Вы можете себе представить интеллектуальный уровень этой женщины, думающей животом? Она ушла утром, когда меня не было. Вернувшись примерно через 2 часа, я сразу же обнаружил пропажу, узнал у девочек о гнусном умысле и бросился следом. Но поздно! Дура уже возвращалась в слезах: на базаре книги отнял патрульный офицер и приказал выбросить на помойку. Я, не дослушав её злобных причитаний и угроз, побежал на базар и опять опоздал: книги по одной-две подобрали торговки, ободрали обложки и использовали бесценные листы на кульки и завёртки. Сколько я ни требовал и ни просил, чтобы отдали хотя бы такие, они только смеялись и грозились позвать того офицера. Всё! Пропал мой Мицкевич, а с ним рухнул и мой замкнутый великопаньский мирок, - потерявший жизненную опору скрытый пан тяжело вздохнул. – Но надо было как-то жить. Сжавшись, пошёл наниматься к немцам, но всюду, где я только-только успевал выразить свою скромную просьбу, меня грубо обрывали вопросом: «Юдэ?» и, несмотря на мои уверения, что поляк, брезгливо отворачивались, пока я не забрёл, совсем отчаявшись, в местное отделение гестапо, не подозревая, что попал в филиал преисподней.

Непризнанный поляк, размякший от жалости к себе и от выпитой водки, вытер глаза, в которых, впрочем, слёз не было, а мутнела постоянная влага, скапливающаяся, вероятно, от переизбытка алкоголя.

- Тогда для меня было всё равно: что фирма по заготовке мяса, что гестапо. Газет я не читал, радио не было, а у Мицкевича про это заведение ничего не сказано! – он нервно дёрнул головёнкой, болезненно скривив мокрый ротик. – Но лучше бы я читал газеты, чем Мицкевича! Мне дали не работу, а приказали выискивать евреев и сообщать адреса. Про тех, что жили в городе, немцы узнавали по домовым книгам, но ещё больше их набежало с западных окраин, пытаясь уйти от войны. Не удалось, и они осели в городе, где легче затеряться, затаиться, пережить трудное время, которое, все верили, кончится, как только немцы победят. Они и не подозревали, что всем им уготована судьба быть сожжёнными или забитыми. Я пытался отказаться, но меня тоже побили и вышвырнули вон, пообещав платить за каждый адрес. Что было делать? Я смирился, семья была довольна, но душу постоянно сжимал паук стыда, отчаянья и страха. Скоро меня узнали и разоблачили, стали ненавидеть и бояться. Но я ещё больше боялся, боялся и немцев, и евреев, и редких собак, и подпольщиков, и темноты, и жены, - всего боялся. Можно ли так жить?

Сотрудник гестапо вздохнул, почти всхлипнул, и продолжал:

- Через год евреев почти не осталось, не стало и заработка, семья снова стала возмущаться, и я позволил себе попросить другую работу, ссылаясь на недомогание жены и детей, и меня за ненадобностью передали в городскую управу. Пан офицер, не могли бы вы заказать ещё полстаканчика?

Владимир, сжавшись от омерзения, не откликнулся на просьбу.

- Извините. Может быть, потом? – безуспешно пытался найти сочувствие бывший союзник. – В управе я ожил. Там хватало уголовников и мародёров, но не было грамотных и честных людей, поэтому меня сразу назначили старшим делопроизводителем. Тем более, что я пришёл из гестапо, и все знали, что обязан был сообщать туда о настроениях в управе. Меня не только боялись, но и старались угодить. А кончилось тем, что приучили пить самогон.

Бывший полицейский писарь облизал тонкие губы, прихватил пару ломтиков помидоров, осторожно отправил их в свой маленький ротик, сморщился – кислятина! – посмотрел на стакан, потом на Владимира и, так и не дождавшись взаимопонимания, коротко вздохнул, потеряв интерес к исповеди, и поспешил закончить.

- После освобождения в школу меня не пустили, как пособника оккупантам. На том же основании жена, ради которой я и терпел оккупационные мытарства, вышвырнула из своей жизни, а заодно и из моего собственного дома, позволив из милости занять холодную кладовку.

- Вас не арестовали? – удивился Владимир.

- За что? - не менее удивился сидевший напротив страдалец. – Я никого не убил, не ограбил. Разве можно человека, действовавшего вопреки своей воле и убеждениям, под страхом смерти, наказать больше, чем он сам себя наказывал, ежедневно умирая от страха и людской ненависти? – он был искренен. – Вам этого не понять. Я вижу, вы – не интеллигент, у вас грубые чувства и жёсткие ограниченные мысли, вам вообще, наверное, неведом страх, чувство самое сильное для интеллигентного человека. Конечно, меня вызывали в органы, допрашивали и отпустили. Отпустили, поняв, за моё искреннее раскаяние, - на миг прервавшись, добавил главное, - ну, и за информацию о настоящих пособниках фашистам, о которых узнал, будучи писарем в управе.

Владимир насторожился. Никогда никакая контрразведка не поймёт и не простит предателя, это их работа, за это им платят. Не отпустить, а выпустить могут на время, например, как подсадную утку или осведомителя. Несомненно, что именно поэтому этот интеллигент с утончённым чувством страха на свободе. Он продолжает работать так же, как работал, но теперь не на гестапо, а на КГБ, выискивая и выдавая всех, кто служил с ним у немцев. Как только иссякнет, ему придёт справедливый конец. Хотелось бы, чтобы это случилось скорее. Неожиданно даже для себя Владимир задал вопрос:

- На Сироткина ты донёс? Знаешь такого?

Опущенная было маленькая головка дёрнулась, на мгновенье задавшего неприятный вопрос пронзил колючий насторожённый взгляд, но тут же маленькие зрачки опять заплыли пьяной мутью, а Владимир услышал то, что ждал:

- Он тоже отказал мне в работе, да ещё и нагло посоветовал не исключать возможности возвращения русских. Сам же хорошо был устроен у немцев, а жена крутила роман с итальяшкой. А вы что? Знаете его? Знакомый или родственник?

Дальнейший разговор становился опасным. Владимир встал. Стало ясно, зачем состоялась эта встреча и зачем он кормил, поил и так долго слушал эту человеческую мразь. Так захотелось стукнуть эту гниду по маленькому темечку с поредевшими грязными волосами, чтобы головёнка стукнулась о столешницу, зубы клацнули и посыпались, а из носика потекла бы кровь, если она ещё сохранилась в наспиртованном теле, аж руки задеревенели и напряглись.

- 9 –

Выйдя на улицу, Владимир глубоко вздохнул, освобождая душу от загнивающего мерзкого духа прирождённого предателя. Подумал мимолётно, что, может быть, и его ждёт такая же судьба, поёжился, не веря в это, и быстро пошёл на Октябрьскую к дому Шатровых, опять расспросив дорогу у прохожих.

Не доходя до дома, из предосторожности перешёл на другую сторону неширокой улицы, чтобы можно было рассмотреть дом со стороны в целом, увидеть вход, наличие охраны, вообще всё, что может представлять потенциальную опасность. Бояться, конечно, нечего, но осторожность от нелегального проникновения на враждебную территорию пока не отпускала и даже возросла после встречи на вокзале с пленным сослуживцем и после истории в военкомате. И ещё долго, наверно, будет определять его вынужденную жизнь здесь.

Во всяком случае, сейчас она оказалась не лишней. У большого оштукатуренного и побелённого дома Шатровых под привычной для глаз черепичной крышей и с непривычными голубыми дверцами на окнах стояли два ЗИСа с открытыми бортами, загруженные разнообразной и не новой мебелью. Зеркальные шкафы отбрасывали солнечные зайчики на закрытые тёмные окна, за которыми ничего не было видно. Мебель сгружали четверо солдат и заносили в дом, ругаясь, когда она задевала за косяки узкой металлической калитки и распахнутых, крашеных, как и окна, в голубое, дверей. «Что это, генерал Шатров захотел обновить обстановку?»

Впереди Владимир увидел сидящих на низкой скамеечке у штакетника палисадника двух старушек с печёными от старости и невзгод лицами, одетых не по погоде во всё тёмное, в плотных тёмных платках и в почти развалившихся, походивших по Европе, высоких шнурованных американских ботинках на толстой сношенной подошве. Старушки о чём-то дребезжаще переговаривались, заинтересованно наблюдая за усилиями замученных солдат.

- Здравствуйте, - подошёл Владимир.

- Дзень добры, хлопец, - ответили они наперебой, радуясь нежданному собеседнику, а та, что ближе, спросила: - Нявесту шукаешь? Бяри любую, - и обе посмотрели на него лукаво, ожидая, как он вывернется.

- Не могу, - ответил Владимир со вздохом.

- Чё так?

- Обе нравитесь.

Старушки, довольные, засмеялись, мелко трясясь и манерно прикрывая безгубые и беззубые рты ладошками. Самое время узнать обстановку.

- За женихами наблюдаете, девчата? Ещё не набежали?

- Не. Ты перши. Тобе льгота, - снова охотно вступила в разговор ближняя. – Да и куды им. Они вже зачухались таскать меблю новому енералу.

В груди Владимира похолодело.

- Как – новому? А старый где? – непроизвольно вырвалось у него, и, чтобы скрыть тревожную заинтересованность, он спросил: - Наверное, жалеете его?

- А як жа ж, - подтвердила всё та же словоохотливая бабуля. – Шатров Николай Иваныч – вельми добры енерал. С нами завсегды гутарил, як ты. Жонка у его – Ольга Сергеевна – уж така красуля, уж така добра, альбо и не енеральша зусим. – Хорошая знакомая генерала Шатрова всплеснула руками и жалостливо воскликнула: - Надо ж! Тольки учора возвернулась с дитём, а ночью – бац! – и уехали. – И тут же объяснила несведущему лейтенанту: - У их, у енералов, усё скора робится. Прикажуць, узяли торбы у руки и – в пуць. Ён хуч и енерал, а добра своего не мае, усё казённое, раз-два – и готов! И мебля, что стрымаюць для нового – тож казённая.

Владимир немного опомнился от неожиданного удара судьбы, всё же выписывающей синусоиду.

- Куда ж они так вдруг, ни с того, ни с сего уехали?

- Як – куды? – укоризненно посмотрела на несообразительного военного бабуля. – Война жа. Японцы на нас напали, вось Николай Иваныча и послали заборонить наши кордоны. Ён енерал боевой, аж до Берлина немца гнал, знае, як воеваць надоть, дабы хутчей победу дабыць. А сямью узял таму, што фронт далёка, пущай рядом не будуць, усё пакойней. Може, и наведаться к им кагда-никагда случится.

- С семьёй, значит, уехал? – решил всё же уточнить Владимир.

- Бачить не бачили, а уж так. Вось, сябровка моя слыхала, як ночью машина гукала, дитё плакало. И Зинку, што прибирает у Шатровых, утром в покои не пустили, часовой стоял, говорил, што никого няма у хате, уехали.

Про войну с японцами Владимир опять забыл, будь она неладна, несмотря на то, что далёкая война уже трижды вмешивалась в его неустоявшуюся здесь жизнь. Что ж, очевидно, бабуля права, объясняя войной поспешный ночной отъезд генерала Шатрова, правы дряхлые аналитики и в том, что дальняя и долгая командировка вынудила его взять с собой семью и, вынужденно - Витю.

- Так вы говорите – никто не остался? – ещё раз напрямую переспросил Владимир. – Может быть, кто из родственников или знакомых?

- Не, - убеждённо уверила всё та же разговорчивая бабуля под согласным кивком головы молчаливой подруги. – Зинка не омманет. Мы с ранку сидим – нихто не выходил.

Может, и к лучшему, что Виктора увезли. Если после войны – она, вероятнее всего, не будет долгой – Шатровы не вернутся сюда, он их найдёт, где бы они ни были: генералов не так уж много, тем более, таких как Шатров. Возвращаться на родину они с Виктором обязательно должны вместе. А пока без него Владимиру будет вольнее и спокойнее в дальних поездках, когда не надо заботиться, с кем его оставить, и думать, как он там один. Да и безопаснее для сына: кто знает, какие неожиданности могут случиться при встречах с агентами? Сдадут ли они себя безропотно новым хозяевам или попытаются отделаться от неизвестно откуда взявшегося связника? Пусть лучше Витя поживёт в обеспеченной и защищённой генеральской семье под надёжным и квалифицированным присмотром Ольги Сергеевны, которая хоть сколько-то заменит мальчику мать. Можно надеяться, что при генеральских возможностях он не будет им в тягость. Может быть, даже наоборот: дети подружатся, и всем будет лучше. Есть, конечно, опасность, что Витя расскажет о себе, о матери и о Владимире всё, что знает и что не соответствует тому, что рассказал Владимир Шатровой в поезде. Придётся для встречи придумать какое-нибудь оправдание. Лишь бы мальчик понравился Шатровым. Не хочется верить, что, узнав правду, Ольга Сергеевна пожелает избавиться от него. На неё это не похоже. А вот Владимиру придётся краснеть. Но это когда ещё будет. Что-нибудь придумается. Лишь бы сделать своё проклятое дело, освободиться от американских пут, а там он готов и сгореть от стыда. Он легко смирился с потерей названого сына и даже в душе был не то, чтобы рад, но умиротворён, принял потерю с облегчением, оправдывая неприятное чувство тем, что расставание – временное, а всё потому, что не было у него главного для тревоги – отцовских чувств.

- Милок, а ты чё хотел-то? – перебила его сумбурные мысли старушка.

- А? Я? – не сразу нашёлся с ответом Владимир. – Да насчёт жилья хотел узнать.

- И-и, родимый! Здеся не шукай, нет. Да и не зарегистрируют тебя рядом с енералом, просились уж.

- Что ж, пойду искать дальше. До свидания, бабушки.

- Прощевай, касатик.

«Так, синусоида судьбы сработала» - подвёл итог Владимир. - «Выходит, не прогонит меня Ксения Аркадьевна».

- 10 –

Он зря уповал на цикличность судьбы – минимум синусоиды затянулся.

Ещё издали Владимир увидел стоящих у раскрытой калитки дома Ксении Аркадьевны Марину с дочерью и рядом с ними чемоданы, сумки и свой вещмешок, а в дом и из дома деловито сновали плотный коротыш в майке, худая женщина и дети, сосчитать которых было невозможно, и все они что-то втаскивали и вытаскивали, не обращая никакого внимания на Марину. Владимир, забеспокоившись, прибавил шагу, а, приблизившись, почти прокричал:

- Что случилось?

Смуглое от природы лицо Марины было совсем тёмным, губы посерели и слегка запеклись, расширенные глаза застыли в тревоге. Она почти прохрипела, преодолевая спазмы задеревеневшего горла:

- Старуху взяли.

Владимир не понял:

- Как взяли?

- Приехали на двух легковушках, все в чёрных плащах, и увезли, в чём была.

- Значит, вернётся, - попытался логично обмануть себя и её Владимир.

- Нет.

- Почему?

Марина говорила монотонно, обречённо, без всяких эмоций в голосе и лице, видно, очень испугалась.

- Потому что оттуда не возвращаются. Потому что дом сразу же занял какой-то плотный тип в полувоенной форме с бабой и детьми. Потому что вселяла их рыжая завитая стерва из жилищной конторы, а она-то уж не сомневается, что дом свободен. Мне она велела быстренько собрать вещички и выметаться. Я просила оставить их, пока не найду другого угла, но где там! Плотный гад сам стал выносить мои вещи в охапке, я уж тут их запихивала по чемоданам. Жду тебя. Что будем делать?

Владимир совсем не собирался что-то делать напару. Он очень хотел, чтобы их неожиданная, совсем не по его инициативе, связь оборвалась именно сейчас, когда появилась необходимость и возможность мирно разойтись. Марина же думала иначе. Она видела в нём нужную ей опору и не хотела её терять. Владимир не мог отказать женщине, оказавшейся в затруднительном положении да ещё с ребёнком, да ещё после недавней близости с ней. Ладно, он поможет ей с вещами, пока она не найдёт себе новое жильё, тогда они и расстанутся.

Он обратил внимание на свой туго набитый мешок.

- Что там? Твоё?

Марина с приходом опоры быстро оживала.

- Как бы не так! Что попало, то и пихала, что понравилось, то и хватала, - и, чтобы замять неприятную тему, обрадовала: - Кстати, тебе привет.

«Марлен с Зосей приходили» - подумал Владимир. - «Почему же не задержались?»

- От хромого или от Зоси?

- Не угадал, - оттягивала свой ответ о чужих вещах Марина.

- От кого же тогда? – удивился Владимир.

- От одного из чёрных.

- От кого?!

Довольная произведённым эффектом и тем, что вопрос о вещах отошёл на второй план, Марина заулыбалась. Она уже, в отличие от Владимира, включилась в новую жизнь, знала, что надо делать и потому позволила себе отвлечься.

- От того. Один из них увидел твой мешок. Рылись они в доме везде, искали что-то, забрали бумаги всякие, письма, ценные вещи. Так вот, увидел твой мешок, спрашивает с паршивой улыбкой на спитой роже, рубильник чуть не светится, - лейтенанта? – и называет точь-в-точь твои приметы. А потом говорит: передай привет, жалко, что не встретились. Знаешь его?

Как не знать ворюгу, узнавшего потрошённый им мешок. Ясно теперь, кто взял Ксению Аркадьевну. Очевидно, решили обрубить уши у своей ослиной операции с уничтоженным разведчиком.

- Встречались. Мешок-то освобождай, мне чужого не надо. Не стыдно? – вернулся он к неприятной для Марины теме.

- Куда же я освобожу? Всё забито, - спокойно ответила та. – А насчёт стыда – не твоя забота. Не я первая начала. Плотный с рыжей в драку рвали, что получше, дети и те в свою кучу волокли. А я что, рыжая, что ли?

Владимир не понял различия с разными рыжими, решил, что не ему чистить моральное нутро красивой и ухватистой женщины, пусть живёт как ей удобно, пусть хоть все здешние так живут, только бы не мешали ему в деле. Марина же, отстояв своё сомнительное право на чужие вещи, успокоилась и взяла инициативу в свои руки.

- Тут недалеко, через две улицы, тётка одна сдаёт комнату. Я там была раньше, мне не понравилось – грязно, дорого и муж, по-моему, алкаш. Сейчас не до выбора, пойдём? Может, потом что подвернётся лучше. Возьми чемоданы, а?

Он опять постеснялся оставить её с вещами и дочкой, не решился свой мешок опорожнить прямо на тротуар, и вообще: таскать чужие чемоданы в этой стране стало его хобби. А потому, не возражая, закинул мешок со своим и наворованным барахлом на плечо, прихватил оба чемодана, подождал, пока соберутся со своими сумками женщины, и пошёл следом за ними.

До нужного дома дошли со многими передышками. Туго набитый мешок сползал, тяжёлые чемоданы оттягивали руки, Жанна капризничала, просилась на руки, Марина нервничала, роняла свои сумки, отчитывала дочь, - в общем, настроение у всех было раздражённым и агрессивным. На громкий стук в ворота вышла ширококостная плоскогрудая баба, завёрнутая с ног до головы в полотняные одежды и обутая в шерстяные носки и рваные галоши. Где-то в глубине дома сквозь оставленную приоткрытой дверь слышалось рваное пение-вскрики, очевидно, пьяного мужчины. У хозяйки, как и у потенциальных постояльцев, тоже не было настроения.

- Ты ж была у меня, чего ж не осталась? – проворчала она недружелюбно.

Марина смиренно ответила, снова и снова удивляя Владимира способностью к мимикрии по обстоятельствам:

- Дорого показалось, думала, дешевле найду.

- Чего ж не нашла? Ищи дальше, а ко мне и без тебя придут, желающих хватает. – Хозяйка сердито фыркнула: - Дорого ей! Мне дороже чужих пускать. Да ещё с дитём. – Повернулась к Владимиру, смерила злым взглядом с головы до пят: - А это кто? Ране ты была одна. Если не расписаны, не пущу – плати за вас штраф!

- Нет, нет, - поспешил успокоить её Владимир, - они без меня.

- Девчонку жалко, - начала смягчаться баба, взглядывая на сморённую заплаканную Жанну, - а то бы не пустила. Так и быть, идём.

Следом за ней они вошли в большой бревенчатый дом с дощатой крышей, попав сначала в тёмную прихожую с заплатанными холщовыми половиками и открытой дверью в кухню с большой крытой печью, широким столом и длинными лавками вдоль него. В дальнем торце стола сидел, подперев голову жилистыми тёмными руками, мужик, давно не встречавшийся с ножницами и бритвой, перед ним стояла алюминиевая солдатская кружка и такая же миска с капустой и помидорами. Бедный натюрморт дополняла большая бутыль с мутной жидкостью.

- Зарплату получил на стройке, еле отобрала, празднует. Пущай, дома можно, - прокомментировала одинокое застолье хозяйка.

Миновав его, прошли в дальнюю комнату с двумя окнами, выходящими в уничтоженный сад с небрежно спиленными, порубленными и поломанными деревьями. В побелённой и довольно светлой комнате стояли широкая деревянная кровать, стол, шкаф, этажерка и стулья, - всё самодельное, тяжёлое, добротное и голое.

- Вот здесь жить будешь. Как договаривались – 200 с тебя. Отдавай заранее и исправно, в долг держать не буду.

Помилованная квартирантка присела на один из стульев, спросила:

- Как вас зовут?

Хозяйка тоже присела на край стула, как будто уже в чужой квартире, видно было, что она давно и надолго устала.

- Мария я, будешь звать тётей Машей, в дочки ты мне годишься по возрасту.

- Тёть Маш, - в голосе Марины заворковали виновато-просительные нотки, - а как же Володя? – и больше надеясь на корыстность, чем на сердоболие ожесточившейся в житейских невзгодах Марии, выложила весомый аргумент: - Он шофёром работает.

Женщины некоторое время понимающе смотрели друг другу в глаза, мысленно заключая сделку, ставкой которой был присутствующий и ничего не подозревающий мужчина. Оценив плюсы пребывания в доме шофёра с машиной и минусы вселения незарегистрированной пары, хозяйка решила всё же уменьшить последние и предложила свой вариант окончательной сделки:

- Пусть платит 100, я ему поставлю кровать в зале.

- Спасибо, тётя Маша, - из уст Марины сочился мёд.

Обе женщины остались довольны собой, обе знали, о чём не было сказано вслух, обе заимели общую тайну, которая так греет и объединяет женские души.

- Ладно, располагайтесь, я пойду, дел много, - и хозяйка, ещё раз переглянувшись с Мариной и ни разу не взглянув на Владимира, заранее определив его зависимое положение в доме, ушла.

Новосёлы молчали. Наконец, Марина, предупреждая его недовольство, пошла в атаку:

- Ты что дуешься? Я не навязываюсь, просто хотела сделать тебе лучше.

Помолчала, чтобы он осознал бескорыстный порыв её души.

- Подумай, куда ты пойдёшь? Где будешь искать?

Мотаться по враждебному городу и униженно выпрашивать пристанище действительно не хотелось. За день он так устал морально, что и физических сил ни на что не осталось. Хотелось только покоя и тишины.

- Поживи с нами, а не понравится – уйдёшь, - вливался в уши умиротворяющий яд во всех смыслах земной женщины с приземлёнными страстями.

«Если останусь, всё повторится, как с Эммой» - подумал Владимир, уже соглашаясь.

- Ты же слышал: хозяйка тебе отдельное место даёт, мы с Жанной мешать не будем, - в голосе Марины послышались, как последний довод, неизбежные слёзы.

Да, да, так он и сделает: пока останется, но со временем обязательно найдёт другое жильё и подальше от этого. Здесь ему оставаться надолго не хочется и нельзя, нельзя ничем ограничивать свободу действий в деле, для которого он здесь.

- Я и не думал никуда уходить, - сказал он Марине, взял её руки, поцеловал благодарно и увидел слёзы на её глазах, не догадываясь, что это не слёзы благодарности и примирения, а слёзы победы.

- Пойду, схожу в милицию, паспорт поскорее хочется получить, а вы устраивайтесь, хорошо? – предложил Владимир, надеясь временной разлукой разрядить загустевшую лицемерную обстановку и выработать по дороге хоть какой-нибудь разумный план жизни в новых обстоятельствах.

- И то верно, - тут же согласилась Марина. – Знаешь, возьми пару бутылок, надо же отметить новоселье с хозяевами, а то неудобно. Вот сумка.

Владимир вышел в прихожую. На кухне около праздничной бутыли теперь сидели оба: и хозяин, и хозяйка. Владимир вызвал её, расспросил о милиции и райвоенкомате, отдал 100 рублей и, не услышав благодарности, вышел на улицу.

- 11 –

Смеркалось. Небо, затянутое тучами, безликие убогие дома, пыльная земля, редкие деревья, трава, - всё было окрашено в однотонный серый цвет. Во влажном воздухе с болотными тинистыми испарениями дышалось тяжело, всё тело покрылось липкой плёнкой, а шея в воротничке гимнастёрки скользила как в смазке. Тёмные листья деревьев обречённо застыли в ожидании скорого дождя. Совершенно не думалось. Да и о чём? Его план внедрения в русскую жизнь трещал по всем основным направлениям: быт, легализация, работа. Первой рухнула ставка на Марлена с его квартирой – нет ни того, ни другого. Самая начальная попытка легализации чуть не закончилась провалом в военкомате, и неизвестно ещё, не будет ли продолжения. Похоже, новоиспечённый полковник не из тех, кто смирится с вынужденной обидной уступкой, к тому же человеку, гораздо ниже его стоящему на иерархической лестнице, обязательно будет стремиться столкнуть даже с нижней ступеньки. Нужная работа – под вопросом. Чтобы её получить, надо ещё добыть из тайника утаённые драгоценности капитана. Правда, в тайник всё равно пришлось бы наведаться и за деньгами, и за любимым тёзкой – «вальтером», он – как продолжение рук, с ним здесь будет спокойнее. Что ещё? С первого дня, с первого часа он непроизвольно, но инертно начал и продолжает усложнять личную жизнь, которая должна быть не более, как спартанской, не мешать, а помогать делу. Вместо того, чтобы действовать самостоятельно, он безвольно отдался в руки недавних врагов, каждый раз подчиняясь случаю и каждый раз проигрывая. Так уже случилось с Марленом, Шатровой, Зосей, теперь – с Мариной. Хватит. Он слишком размяк от избытка не испытанных до сих пор участливых человеческих отношений и расслабляющего сентиментального слюнтяйства. Здесь он – один, все остальные – враги, а кругом – опасности. Он должен выстраивать обстоятельства и использовать их, а не следовать за ними. Он теряет самодисциплину и самоконтроль. Именно этого чувства не хватает русским, и именно поэтому не мог понять их поступки даже экспансивный Герман. Неужели и во Владимире побеждает русский дух авантюризма?

Невесело размышляя о своих промахах, Владимир чуть не забыл о поручении. Хорошо, что напомнила сумка, свободно болтавшаяся в руке. А вспомнив, не сразу нашёл, что нужно: пока шёл в милицию и в военкомат, не обращал внимания, а возвращаясь, не видел ни одной подходящей вывески. Попались два закрытых хлебных магазина – похоже, с хлебом в городе туго – и ни одного продовольственного не было видно. Наконец, почти у самого дома он наткнулся на слабо освещённый магазин-лавку в деревянном доме под скромной вывеской «Продукты» и без какой-либо рекламы в запылённых окнах с большими железными ставнями. В опрятном небольшом зале вдоль длинной стены за длинным же прилавком до потолка высились простые деревянные стеллажи, редко заставленные сгруппированными большими и маленькими бутылками с водкой и вином, горками банок с рыбными консервами с английскими названиями, короткими рядами больших жёлтых банок американской тушёнки и развёрнутыми блоками папирос. На прилавке в оцинкованном тазу тухли коричневые крупные селёдки, в небольшом ящике на промасленной бумаге и бумагой же прикрытый стоял почти целый ровный брусок сизо-белого маргарина, рядом в таком же ящике – початый пласт фиолетового мармелада, а на небольшом деревянном подносе лежал ком слипшихся белых карамелей-подушечек. Всё. Негусто. Где-нибудь, наверное, выбор больше и лучше, но искать не хотелось, поручение он выполнит и здесь.

- Молодой человек, - встретила его продавщица, - берите, что надо, я закрываю.

Как ни странно, она совсем не была заинтересована в покупателе и не старалась быть вежливой.

Владимир взял две бутылки водки, две банки тушёнки, хотел, но не решился взять рыбные консервы неизвестного происхождения и срока годности, попросил мармелада, но у продавщицы не оказалось завёрточной бумаги. Тогда он достал нечаянно захваченную испорченную анкету и попросил немного карамели, с брезгливостью наблюдая, как продавщица режет сладкий ком большим ножом, шлёпает ломоть на анкету, заворачивает в неё и ещё уминает, совсем не заботясь о том, как его потом отделять от бумаги.

Вернувшись, он застал идиллическую картину дружного приготовления новосёльного стола женщинами, которых никак нельзя было назвать совместимыми ни по возрасту, ни по характеру. Владимир не сомневался, что в том заслуга молодой, умеющей инстинктивно найти нужный подход в нужный момент к нужным людям. Вот бы ему эту способность, насколько бы легче прошла адаптация к здешним условиям и без всяких угрызений совести.

Он отдал сиюминутным подругам сумку и получил в щёку смачный поцелуй, от которого остро и неприятно запахло сивухой. Понятной стала закваска непонятной идиллии. Не ответив на обычное женское благодарение, прошёл в комнату и с брезгливостью долго оттирал платком алкогольные слюни со щеки. В его отсутствие комната приобрела не только жилой, но даже уютный лубочный вид: вышитые салфетки на этажерке, стульях и подушках, скатерть и покрывало, вязаный коврик на полу и вышитый – на стене, отдёрнутые занавески на окнах и невесть откуда взявшаяся ваза тонкого серо-бело-голубого фарфора с золотыми ободками и уже с гладиолусами. На мгновенье показалось, что он в комнате Эммы, приготовленной к ремонту, когда все мелкие мещанские атрибуты уюта вынесены. Испортил щемящие воспоминания вещмешок, отчуждённо притулившийся у ножки кровати. Освобождённый от чужих вещей, он снова стал полупустым, и, глядя на него, Владимир нисколько не сомневался, что Марина не удержалась от любопытства и проверила содержимое. Хорошо, что он не оставил в нём ничего, кроме одежды и предметов туалета.

Вечернее застолье оказалось примитивным поглощением пищи под питиё сначала водки, а потом самогона, причём большая доля доставалась женщинам, не уступавшим друг другу, а мужчины безбожно манкировали потому, что один уже был не в состоянии, а второй не мог и не хотел. Поглощали без меры и жадно картошку, сваренную с крошеным салом, тушёнку с той же картошкой, помидоры, огурцы малосольные и зелёный лук пучками. Чёрный хлеб тонкими кусочками небольшой горкой на выскобленной дощечке лежал как деликатес почти нетронутым. Наевшись и напившись до стеклянного блеска в глазах, женщины много пели под редкие вопли просыпавшегося хозяина, с любовью глядя друг на друга, и утихли поздним вечером, сменив песни на душевные разговоры и прогнав Владимира, который мозолил им глаза своим трезвым видом и осуждающим взглядом. Явно по сговору кровать его, поставленная в так называемой зале, а по сути – в большой комнате, оказалась занятой спящей Жанной, а его вынудили ночевать у Марины. Впрочем, ему было всё равно: он так устал, что не сопротивлялся и не перечил и, как только коснулся головой подушки, сразу же заснул.

Когда глубокой ночью пришла довольная и на удивление почти трезвая Марина, Владимир уже выспался. Она сбросила с него одеяло и, сидя рядом совершенно голая и синевато-голубая в свете луны, плотно обхватила его лицо тёплыми ладонями и жарко благодарно целовала в губы и глаза за подаренный хороший вечер. Он, как мог, отворачивался, чтобы не вдыхать запаха алкогольного перегара, и, чувствуя уколы сосков её груди, сдался, охваченный желанием. Она поняла, приподнялась, уверенным и плавным движением стащила с него трусы, обеими руками захватила и нежно погладила затвердевший член, потом легла на обнажённого Владимира, всем телом, слегка извиваясь, потёрлась, медленно и редко надавливая животом. Владимир не выдержал, резко свалил её рядом и, торопясь, овладел. Потом они уже любили друг друга слаженно, всячески замедляя и продлевая жгучее наслаждение проникновения друг в друга, пока её не сморил сон.

Тогда Владимир встал, не одеваясь, вышел во двор, нашёл колодец, набрал воды в ведро и облился, остро ощущая, как пупырышки разом покрыли тело, разгорячённая кожа слегка зашипела от холодной воды. Сразу же замёрзнув, он вернулся, поднял упавшее одеяло, прикрыл им разметавшееся голое тело Марины, прилёг рядом, не вытираясь, и опять заснул.

Глава 2

- 1 –

До ближайшего поезда в сторону Сосняков было чуть более часа. Владимир решил не возвращаться домой, а побродить по городу, осмотреться, познакомиться с расположением улиц, провести, так сказать, рекогносцировку местности, на которой предстояло окопаться. К тому же, постоянно давали о себе знать одинокая юность и секретная служба, не располагавшие к общению – он чувствовал себя легко и свободно только тогда, когда был один, даже в квартире Эммы. Будучи с кем-либо вдвоём, часто не знал, о чём можно и нужно говорить, а когда сослуживцы собирались втроём и более – сразу же озирался и искал причину, чтобы уйти. Замкнутости способствовали и всё видящие и всех подозревающие глаза гестапо, сопровождавшие всю его сознательную жизнь. Только один раз он почувствовал себя раскрепощённым, да и то ненадолго – с Виктором Кранцем. Вот и теперь, оказавшись один на улицах незнакомого города, Владимир отдыхал душой. Он умел и любил отстранённо понаблюдать за природой и людьми, угадать их настроения и заботы, посочувствовать, порадоваться или посопереживать. Очевидно, в жизни ему суждено быть одиноким странником, и только в одиночестве его свобода. Марина, когда он рано встал и пытался уйти незаметно, всё же проснулась и спросила полудремотно: «Ты куда?», выражая вопросом право на его свободу. Он не ответил, пробормотав успокаивающе: «Спи, спи...». Когда-то и, вероятно, очень скоро она будет требовать конкретного ответа, и это требование, даже просьба, станут первой разводящей пружиной в их взаимоотношениях. В отношениях двоих женщина борется за тесный союз, за семью, а мужчина – за личную свободу в них. Так уж сложилось от природы. Сумевшие найти паритет, живут долго и счастливо, не сумевшие – расстаются. Эмма понимала и ценила его свободу и никогда ни словом, ни поступком не ограничивала, тем самым надолго сохраняя их добровольный неофициальный союз.

- У меня всегда были подозрения, что вы – русский разведчик.

Владимир, задумавшись и не расслышав шагов за спиной, не сразу и осознал, что разоблачающая русского шпиона короткая фраза на родном немецком языке предназначена ему. А когда осознал, то сразу догадался, что принадлежит она тому самому сослуживцу по шифровальному отделу, имени которого он не помнил и который в день приезда Владимира в город отрабатывал грехи фюрера на привокзальной мостовой, а теперь делает то же самое на этой вот улице. Неожиданно услышанная немецкая речь напугала больше, чем появление за его спиной неудачливого соотечественника. Казалось, что её все вокруг слышат. Он медленно обернулся и увидел внимательные и немного насторожённые глаза на плохо выбритом худощавом лице, ожидавшие реплики на разоблачение. Запираться, пожалуй, было бессмысленно. Да и зачем? Придуманная саморощенным многотерпеливым контрразведчиком микролегенда для Владимира вполне его устраивает. Осталось узнать, чего тот хочет.

- Но я молчал, - дополнил неудавшийся контрразведчик свои первые слова.

Теперь ясно. Дополнение, сделанное после многозначительной паузы, объясняло всё: несомненно, только что придуманное давнее молчание требовало теперешней оплаты. Намёк был прозрачен и понятен: жизнь в плену, очевидно, не из приятных.

Нужно и хочется немного заплатить, но и напугать его так, чтобы отбить желание шантажа или болтовни, к которой, как надеялся Владимир, бывший сотрудник секретного шифровального отдела не склонен, иначе вряд ли попал бы в элитное тыловое учреждение. И всё же, верил Владимир, только страх, успешно и изощрённо культивируемый ведомствами Гиммлера и Геббельса, надёжно запечатают рот соотечественнику.

- Молчи и дальше, если не хочешь, чтобы помогли. Вглядись лучше – ты ошибся. Я ещё на вокзале заприметил твоё внимание ко мне. Ты же военный человек, знаешь, что бывает с теми, кто засветит разведчика, не так ли? Так что лучше не нарывайся, можно и не дожить до освобождения. Понял?

- Да, господин лейтенант, - угроза подействовала немедленно. Лицо вымогателя побледнело, он опустил глаза и смиренно отрёкся от своей догадки: - Я ошибся.

Как приятно разговаривать на понятном немецком языке с понятливым немецким человеком, снабжённым немецкой системой воспитания, гибкой психикой, не то, что с одноплановыми упрямыми русскими. Разве обязательно любую ситуацию доводить до неразрешимого конфликта? Не лучше ли договориться, выйти сообща на компромисс, перекрасить чёрно-белые факты в одинаковый серый цвет? Сообразительный соотечественник всё же заслуживает поощрения: и за разумность, и за то, что свой, немец, попавший в беду не по собственной воле, только не плата это будет, а единовременная помощь. Хвост, даже свой, немецкий, Владимиру здесь не нужен.

- Ты мне нравишься, - грубовато, под русского, одобрил он пленного. – На, возьми на сигареты, - и подал ему две сотни, - нам не жалко. Но больше не попадайся.

- Данке, - тихо поблагодарил бывший сослуживец, совсем не ожидавший такого развития своей выгодной, как ему казалось, затеи, быстро сунул руку с деньгами в карман потрёпанной офицерской шинели, понимающе взглянул напоследок в глаза почему-то помиловавшему его благодетелю и, резко повернувшись, ушёл к своим, откуда за ними подозрительно наблюдали и немцы, и охранник, вот-вот намеревающийся вмешаться в затянувшуюся беседу.

- 2 –

Бывает же так: только обретёшь душевный покой, настроишься на гармонию с окружающим миром, вдруг – бац! – что-то случится, как эта встреча, и вся гармония – к чертям собачьим насмарку. Очень не хотелось бы, чтобы встреча имела продолжение или, что ещё хуже, последствия, но это не зависит от Владимира, здесь, может быть, обозначился прокол похуже того, что мог случиться в военкомате.

Желание бездумного шатания по городу пропало. Владимир вернулся в вокзал, зашёл в буфет, выпил мерзкого водянистого пива, заел бутербродом с подошвой, названной сыром, прихватил пару в дорогу, вышел на перрон, заполненный мешочниками, видимо, основными пассажирами на местных поездах. Чтобы не толкаться, ушёл за угол здания, где ещё оставалась не подпёртой спинами часть стены, и решил ждать поезда здесь. Скамеек не было, приходилось стоять или располагаться прямо на земле, как делало большинство, не боясь испачкать свои потрёпанные одежды, приспособленные для таких поездок.

- Куда едем? – подошёл к Владимиру худой жилистый парень с впалой грудью под ситцевой белой рубашкой с широко расстёгнутым воротом и с весёлыми карими глазами под гладкими и ровными, как наклеенными, чёрными девичьими бровями. На гладких смуглых щеках неровно алел нездоровый румянец.

Парень с первого взгляда понравился. Внешне он походил на Марлена, но если от того прямо-таки разило детскостью и бесшабашностью, то этот, судя по первому впечатлению, внимательным оценивающим глазам и свободным без излишества движениям, был самостоятелен, себе на уме и в меру общителен. С ним, пожалуй, можно будет и время убить, и не слишком выделяться своей формой из толпы, одетой в гражданское.

- В Сосняки, - охотно ответил Владимир.

- Ого! Далековато. Что-нибудь разведал? А оттуда ещё далеко топать?

Владимир не понял, сказал уклончиво:

- Я туда по делу.

Парень понимающе засветился.

- Жмёшься? А я хотел было в напарники напроситься: вдвоём-то веселее и сподручнее. Бери, не пожалеешь. Пожалуй, прав ты – надо подальше забираться, вблизи от города всё выбрали, да и селяне поумнели – дерут втридорога.

Он выжидающе замолк, а Владимир, наконец-то, сообразил, что вся привокзальная толпа безликих мешочников направляется в ближайшие сёла за продуктами питания, а такие же, встреченные в Сосняках на станции, уже возвращались с добычей. Он со своим пустым мешком, захваченным для тайника, вполне сошёл за одного из них. Пришлось разочаровать худого:

- Нет, я не за продуктами, я, правда, по делу.

Парень не смутился и не отставал.

- По делу, так по делу, твоё дело. Скажи тогда, как там у вас с бульбой, салом, крупой? Купить или обменять на скрыню можно?

Если нельзя, он не напрашивался, просто пытался узнать обстановку. Владимиру же напарник совсем не был нужен, и он соврал:

- Я туда еду в первый раз, ничего не знаю.

- К родичам? – предположил парень и, не ожидая ответа, уверенный в своей догадке, сменил тему: - Недавно демобилизовался?

- Три дня, - с готовностью ушёл от разговора о своей поездке Владимир. – Никак не могу привыкнуть к вашей жизни.

Это он сказал искренне. К здешней мирной жизни в одинаковой степени трудно привыкать и ему, чужаку, и любому русскому парню, вернувшемуся с войны и не попробовавшему практически довоенной самостоятельной жизни.

- Привыкнешь, - заверил парень, - нужда заставит, - и посоветовал, обтёсанный нуждой: - Там, у себя, хватай всё, что жуют, вези, пригодится. В городе хлеб по карточкам дают с перебоями, очереди затемно выстраиваются, а в них дети, старики да женщины, плач слышен за квартал, потому что женщины детей грудных и малых, всех, кого можно, с собой берут: хлеб-то дают не только по карточкам, но и строго на голову. Тут же и ворьё со шпаной шныряют, чистят карманы да отнимают карточки у пацанов, а то и выменивают у какой-нибудь малявки, что мать оставила, определив в очереди, на какую-нибудь игрушку, конфету или пряник. Малышам эти вещи, как индейцам зеркальца да бусы – не устоять. Правда, на базаре хлеба - сколько хочешь, но по 100-150 рублей за чёрную буханку из-за пазухи. Ешь – не хочу, когда у меня заработок не больше 700 рублей, да и тот займы обрезают. Войну вот с Японией начали – опять займ, облигации же есть не станешь, вот и приходится выкручиваться. Ты работаешь?

- Устраиваюсь, - ответил Владимир, - шофёром.

- Тоже не густо выйдет, - знающе определил парень, - если калымить не сумеешь.

Владимир не знал, сумеет или нет, потому что и слово, и понятие были незнакомы.

- Про всё остальное и говорить тошно: вместо крупы получишь жмых, вместо подсолнечного масла – олифу, вместо мяса – селёдку ржавую пересолённую или треску жёлтую. Миска картошки на базаре – 50 рублей, к мясу и салу – не приближайся, удар хватит. Ты женат?

- Нет.

- И не вздумай. Сам-то ещё как-никак вывернешься, а детей замаешь – от боли за них скрючишься.

- У тебя есть? – поинтересовался Владимир.

- Дочь, - без радости, как о чём-то постороннем, сообщил парень, - первый класс кончила. Хорошо, хоть в школе подкармливают немного, да всё равно не хватает.

Парень рассмеялся чему-то невесело.

- Дадут буханку хлеба на неделю, да ещё белого, да ещё на первом уроке, с утра. Сидят они, бедняги, не до уроков уже – хлеб-то пахнет, белый, невиданный и нееданный – общипывают корочку за корочкой, так и приносят домой один обглоданный мякиш. Учительница ругается, заставляет прятать хлеб в парты, а они одной рукой пишут невесть что, и ничего не понимая, а второй продолжают отщипывать да в рот класть. Посмотрит-посмотрит учителка на сосредоточенно жующие серьёзные маленькие лица с застывшими скорбными глазами, да и разревётся. Уйдут дети из школы с объеденным хлебом, приходят на смену им родители: почему не удержала, не запретила? А как? Опять у учительницы слёзы, только теперь вместе с мамами. Те в школу несутся со злостью, вот, мол, покажу я ей, и обглодыш взбучку получит, а возвращаются тихо, ни о какой взбучке и мыслей нет, только покормит несмышлёныша чем-нибудь вкусным, что найдётся, да и опять, прижавши его, поплачет. Разжалобил я тебя? Где живёшь-то?

Владимиру и правда стало не по себе от его рассказа, оттого, что говорит так и такое парень, наверное, его одногодок, а не возрастной папаша.

- Устроился пока у одних, детей, кажется, нет.

- Это хорошо, - оценил ситуацию опытный молодой папаша и продолжал рассказывать о мытарствах детей: - А то ещё дадут им сахару или повидла, вывалят на бумагу, они и лижут все уроки до тошноты. Вечером придёт Настёнка липкая с ног до головы, тетради склеились, чернила в пузырьке как кисель, а на лице сладкие чернильные пятна. Вот тут уж нам обоим попадёт. Мне – попутно, а ей – даже не за съеденные сладости, а за испорченную одежку: чем чаще стираешь, тем скорее выбросишь, а с ней совсем туго. Опять же тетрадки из чего-то делать надо. Сшиваю из газет да из конторских порченых бумаг, если удастся выпросить. – Он вдруг улыбнулся, вспомнив что-то забавное. – Как-то в развалинах дома, что расчищали на субботнике – они у нас, считай, каждую неделю – нашёл пачку немецких листовок: «Русские солдаты! Сдавайтесь, будете иметь хлеб, сало, шнапс, работу, бабу… и т. д.», сшил из них две тетрадки – красота! Бумага с одной стороны белая, чистая, листы плотные, думаю – гора с плеч! Ага, с плеч да на дурную голову. В общем, загребли меня в НКВД, продраили с матом и продержали в кутузке 9 дней. Жена спасла. Не знаю уж, как ей удалось, молчит, только и сказала, что если ещё раз попаду, то сама свидетелем против меня, дурака, пойдёт, чтобы избавиться раз и навсегда. Отобрали у меня рабочую карточку за полгода и вышвырнули. Следователь вслед смеялся: «Найдёшь, приноси ещё, враг народа!».