Владимир знал эту игру: в спортклубе нередко ею разрешали проблему, кому платить за пиво. Он укрепил свой локоть и обхватил ладонь старшего лейтенанта, оказавшуюся сухой, жилистой и словно каменной.
- Начали! – скомандовал милицейский затейник, и не успел последний отзвук команды растаять в воздухе, как его рука лежала, крепко прижатая к столешнице.
- Да-а, - уважительно произнёс он, не ожидавший стремительности следственного эксперимента, - можешь…
«…убить кулаком», - мысленно продолжил Владимир неоконченную фразу.
Вернулся помощник, оказавшийся старшиной, по возрасту подстать начальнику.
- Сдал? – спросил Батин, снова углубившийся в бумаги, как будто Владимира и не существовало.
- Третий, а ночь только начинается. Что с этим? – старшина кивнул в сторону преступника.
- Оформим, как положено, сдадим в прокуратуру. А ты как думал?
- Мне думать не надо: ты – начальник.
- Так и не спрашивай.
- Я и не спрашиваю. Чего спрашивать-то? И так ясно: убийство, раскрытое по горячим следам: начальнику отделения – медаль, тебе – пол-оклада…
- И ты не останешься внакладе.
- …и мне благодарность отвалят.
- Не юродствуй: человека убили, кто-то должен быть в ответе, куда труп-то пришить?
- Да понимаю я, а всё ж несправедливо получается.
Владимир прислушивался к разговору, удивляясь простецким, не должностным взаимоотношениям милиционеров, имеющих значительную разницу в чинах и, очевидно, давно и хорошо знающих друг друга, и начинал понимать, что не доставляет удовлетворения своим добровольным присутствием ни тому, ни другому. Только начальник более сдержан, а подчинённый почти не скрывает эмоций.
- Никто и не убивал того, сам оступился в канавку, помнишь её?
- Где ты там увидел канавку?
- Увидел, и ты видел, если хорошенько напрягёшь память. Оступился, не удержался на ногах и завалился головой на камень. Отклонился бы чуток – жив остался. Разве можно человека убить кулаком?
Начальник стрельнул знающим взглядом на сосредоточенно молчащего Владимира, не пропускающего ни одного оправдательного слова симпатичного старшины, но не возразил.
- И не человек он, а мразь, от которой у тебя язва и дети без отца маются.
Старший лейтенант поморщился, вспомнив постоянно ноющую болячку, и сердито буркнул:
- С чего это ты ополчился?
Стоявший до сих пор старшина подсел к связанной то ли убийством, то ли несчастным случаем паре, достал дешёвенькие папиросы и закурил, жадно заглатывая вонючий дым.
- Узнал я его, - сказал он и замолчал, нервно мусоля папиросу.
- Ну! – нетерпеливо подстегнул начальник. – Не тяни.
- Помнишь наколку на груди: ящер, разрывающий пасть льву?
- Ванька Каин?
- Он. Мне ещё там, у дома, рожа показалась знакомой.
- А я не узнал.
- Немудрено, - загасил старшина окурок, плотно вжав его пожелтевшими крупными пальцами в наполовину заполненную банку из-под консервов. – Разве разглядишь толком в свете фонарика? А он, урка дешёвая, усы отпустил, патлы свои роскошные срезал, фиксу золотую снял, заморщинился как дед, совсем другим стал. Времени немало прошло.
- Пять лет.
- Война, - старшина тяжело вздохнул и опять задымил. – Я тоже узнал только тогда, когда помогал Федосеичу раздевать в морге да наколку увидел. Он, бодяга.
- Попался всё же, - удовлетворённо произнёс старший лейтенант. – Раньше с пистолетом-то не баловался.
- Раньше и время было другое, и он был другой, - рассудительно объяснил старшина метаморфозу вора. – Помнишь, как ни спеленаем, всё белагонит, что в последний раз косит, если простим – завяжет и корешей сдаст. А выйдет – опять за старое: нутро-то гнилое. Приспичило, вот и взялся за оружие. Все они проходят свой крестный путь от фраера до мокрушника. Запросы-то растут, диалектику в кружке, небось, изучаешь – знаешь.
Казалось, они совсем забыли о Владимире.
- Ловко он тогда стебанул в подворотню. Навстречу две барухи с детскими колясочками, он – шнырь между ними, они – в испуг и съехались вместе, ни догнать гада, ни выстрелить.
- Ловко, - согласился помощник. – Тебе за его ловкость треугольник срезали, помнишь?
Старший лейтенант не ответил, переживая давний промах.
- Выходит, парень-то, - старшина опять кивнул на Владимира, - исправил ту нашу промашку.
- Следователь разберётся, - не сдавался начальник.
- Разберётся, - не возражал помощник, - только не один день пройдёт, а может, и не одна неделя – какой попадётся.
- Ну, чего ты, старый хрыч, на ночь ноешь? – разозлился старший лейтенант и на себя, и на помощника. – На пенсию тебе пора.
- Пора, - не возразил во всём поддерживающий начальника старшина. – Тебе – тоже, а то у тебя сердце инструкциями заросло. – Не дождавшись реакции занятого какими-то переписываниями старшего лейтенанта, добавил, осторожно вытащив заскорузлыми толстыми пальцами третью тонкую папиросу из смятой пачки. – Если бы каждый так: вместо того, чтобы пищать: «Милиция!», хряснул бы без блажи по бандитской морде, нам бы и работы не было, тогда бы и на пенсию можно.
- Только и мечтаешь, - недовольно фыркнул начальник.
- А что ещё остаётся?
Незлобивые милицейские пререкания в полном отсутствии присутствующего преступника прервал громкий разговор в коридоре, закончившийся призывным криком часового:
- Кузьмич! А, Кузьмич!
- Кого черти несут? – недовольно оторвался от любимых бумаг старший оперуполномоченный, вышел из-за стола, приоткрыл дверь и громко спросил:
- Ну, что там?
- К тебе лейтенант из СМЕРШа рвётся, пустить?
- Пустить, - разрешил, помедлив, дежурный и, не встречая незваного посетителя, ушёл к себе за стол, бросив мимоходом Владимиру: - Пересядь в угол у окна. И ты, - уже старшине, - отсядь от моего стола.
Едва все заняли предназначенную диспозицию, как дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился… Марлен.
- Здравия желаю, - бодро приветствовал он хозяев, неопределённо махнув рукой у фуражки, отыскал глазами старшего, подошёл и коротко, по-военному, представился:
- Лейтенант Колбун из спецкоманды Управления, - он вынул из кармана красное удостоверение, раскрыл и показал, не выпуская из пальцев, старшему милиционеру, а, окончив процедуру знакомства, так же коротко объяснил цель прихода: - У вас наш человек.
Милиционеры переглянулись, старший забарабанил пальцами по столешнице, что-то, очевидно, соображая, потом кивнул в сторону затаившегося в углу Владимира.
- Этот, что ли?
Марлен повернулся туда же и, не дрогнув ни одним мускулом серьёзного лица, подтвердил:
- Он. Здорово, Васильев.
- Здравствуй-те, - пробормотал, чуть запнувшись и не зная, как себя вести, задержанный «человек НКВД».
- Что он натворил? – строго спросил маленький неулыбчивый смершевец, давая понять всем своим видом и поведением, что главное для него – время и дело.
- Вот, читай, - подал старший лейтенант объяснение Владимира.
- Свидетели есть?
- Нет.
Прочитав короткую бумагу, новоиспечённый лейтенант контрразведки, который ещё утром был младшим – «Вот это карьера», - непроизвольно подумал Владимир – положил её на стол дежурному и уверенно заявил:
- Всё ясно: несчастный случай. Главное – бандит уничтожен, одним гадом меньше стало.
- Правильно, - одобрил заключения резвого лейтенанта из СМЕРШа старшина.
Тем более согласен был с ним и Владимир.
Все выжидающе замолчали, подкарауливая мысли друг друга. Наконец, старший по возрасту и опыту решился.
- Тебе нужен твой человек?
- Ну, - насторожился Марлен, стараясь не пропустить подвоха.
- А мне не нужно это дело.
Договаривающиеся стороны уставились друг на друга, переговариваясь одними глазами, как это умеют делать русские, когда слова не совсем соответствуют, а порой и совсем не соответствуют выражению глаз, более честных, чем язык, и каждый в молчаливой дуэли предпочитает уступить право первого словесного выстрела противнику, чтобы, узнав об оружии, поразить его наверняка. И пожилой, и молодой принадлежали одному народу, и им не требовалось много слов, чтобы понять заряды друг друга.
- Закурим, что ли? – предложил Марлен, доставая початую пачку «Беломора» и выгадывая время для размышлений над непонятным пока до конца предложением милицейского оперуполномоченного.
- И то, - охотно согласился старшина, приняв от гостя наполовину выщелкнутую из пачки папиросу.
- Не курю, - отказался начальник, жадными глазами глядя на роскошную бело-голубую пачку, - язва, едри её мать.
- И что мне с им, делом, делать? Мы же – смерть шпиёнам, а не жуликам, - пытался всё же отказаться от чужого и получить бесплатно своё недогадливый лейтенант из грозной, но не мозговой организации.
- А что хошь, то и делай, - не выдержав, напрямую подсказал начальник отделения «смерть жуликам». – Допроси своего лучше, пусть уточнит, кого укокошил – жулика или вооружённого вражьего агента. Ты как думаешь, старшина?
- По всем приметам – агент, - согласился со вторым предположением начальника послушный помощник.
Громко зазвонил полевой телефон на столе у дежурного.
- Дежурный 6-го отделения старший лейтенант Батин, - скороговоркой пробурчал в трубку хозяин. Выслушал абонента, подтвердил услышанное: - Понял, едем. Нападение на хлебный магазин, - объяснил смершевцу. – Старшина, готовь на выезд пердолёт.
Старшина, не ответив, тяжело поднялся и вышел.
- Берёшь? Некогда: ехать надо, - подтолкнул начальник к какому-нибудь решению осторожного не по годам лейтенанта.
- Давай, - наконец, согласился тот.
Милиционер протянул объяснение Владимира.
- Всё? – удивился Марлен.
- Тебе ещё что-то надо? Желаешь акт передачи?
- Нет, нет, - сразу же отказался наконец-то сообразивший всё преемник дела о смерти в результате несчастного случая то ли жулика, то ли вражеского агента, о чём знал, сам не подозревая, только виновник смерти.
- Ну, тогда разбежались, - и старший лейтенант не удержался, чтобы не подколоть напоследок благополучного и туповатого лейтенантика из привилегированной сестринской организации общего отцовского НКВД: - Ты не обижайся, но я б тебя не взял к себе в отделение, а его – хоть сейчас.
- Чё так? – удивился не умеющий обижаться Марлен.
- Долго думаешь и дрейфишь за себя, а он и думает, и делает в одно время, с ним надёжно в любой драке. Ладно, пошли: время. Васильев, на выход. Если передумаешь, приходи. Тебе самое место у нас.
- 9 –
Не успели выйти за дверь, как из темноты возникла женская фигура, тёплые руки с шелковисто-атласной кожей обвились вокруг шеи, высокая грудь приятно упёрлась в его грудь, а всё лицо покрыли жадные быстрые мягкие поцелуи, и Владимир, чуть не расплакавшись, больше почувствовал, чем узнал в своих объятиях Марину. Она, всхлипывая и не переставая целовать, прерывисто шептала: «Живой! Тебя не убили!» и всё теснее и теснее прижималась, не обращая внимания на невольных зрителей, застывших в неловком смущении и зависти от выпавшего преступнику счастья. Наконец, убедившись, что Володичка на самом деле у неё в руках и свободен, она мягко отстранилась и принялась за Марлена, который счастливо ухмылялся, не пытаясь защититься от неумеренных благодарных женских ласк. И только дяде Лёше, главному виновнику торжества, за освобождение героя ничего не досталось. Он стоял позади всех, в тени, улыбался, покхекивая, и был рад больше всех.
- Ого, да у вас тут целая группа захвата! – восхитился вышедший последним старший лейтенант. – Чё ж ты только своих захватываешь? – дружелюбно обратился он к Марине. – Не по правилам.
Счастливая женщина оставила, наконец, размякшего и довольного Марлена и, не колеблясь, подступила к провокатору, трижды расцеловала и в обе заросшие щеки, и в потрескавшиеся, давно не ведавшие девичьих поцелуев, губы, сдержанно поблагодарила: «Спасибо, отец».
- Ну, девка, - похвалил дежурный, - прямо пламя! Скажи своему хахалю, чтобы не больно-то размахивал кулаками – они у него железные.
- Знаю, - радостно рассмеялась Марина, потянулась и снова поцеловала Владимира в губы, легко, почти не касаясь, как умела только она.
- Хватит лизаться-то, пошли, - тронулся с места заревновавший лейтенант СМЕРШа, считавший себя в этом деле главным героем, козырнул милиционеру, подхватил Марину под руку, та – Владимира, и они быстро пошли от несостоявшейся, слава богу, тюрьмы, сопровождаемые не перестающим улыбаться дядей Лёшей, радующимся общей радостью и своей от сделанного им очень доброго дела.
- До свиданья, спасибо, - успел поблагодарить старшего лейтенанта через плечо Владимир, увлекаемый конвоем из одной тюрьмы в другую, от которой твёрдо решил избавиться утром, и услышал в ответ:
- Не попадайся больше.
По дороге он узнал от всех троих, возбуждённо перебивавших друг друга, как дядя Лёша, сообразив, что хороший постоялец, щедро снабжавший пивом и ещё чем покрепче, попал в нешуточную беду, сразу же поспешил бегом, трусцой, к той, для которой – они с женой уже разобрались – был дороже жизни. Пробрался за спиной какого-то пьяного в ресторан, подкараулил резво сновавшую с подносом между столиками Марину и ещё не успел толком рассказать о случившемся, как она, поставив поднос с графинами и закусками на прилавок буфетчицы, не сняв даже кокетливой наколки и слегка выпачканного соусом фартучка, накинула на ходу лёгкий плащишко и, не обращая внимания на недовольные и угрожающие предупреждения администраторши и вышедшего на шум коротышки-директора, устремилась вон, впереди еле поспевавшего за ней и обессилевшего от непривычного ночного кросса дяди Лёши. Он, задыхаясь, всё же не отставал и тогда, когда она, на удивление, побежала не домой или в милицию, а по главной улице, и остановился, держась за грудь, когда подбежала к дверям известного в городе дома с массивной колоннадой и часовым у входа. Тот не хотел пропускать внутрь, но под напором слёз, жалоб и лестных увещеваний сдался, как сдался вслед за ним и дежурный, сообщивший домашний адрес Марлена. Марина действовала, как действуют всегда в большой беде с недостатком времени – интуитивно и верно.
На счастье, Марлен оказался дома, валялся на койке в офицерском общежитии недалеко от Управления, переживая на редкость грязный и тоскливый день. А началось всё с утра, когда дружок Володька испортил настроение Кравченке – а значит, и всем им – своей меткой стрельбой. Потом была нервная работа на потаённом и постоянно наращиваемом кладбище НКВД. Все устали, как-то увяли, ушли в себя и, когда к концу рабочего дня собрались, чтобы отметить звёздочку Марлена, то обязательной радости, шуточек и подначек не было, тем более что старший вообще не остался, сославшись на неотложные домашние дела. Он, непьющий, пригубил специально для него купленный портвейн, чокнувшись со стаканом водки юбиляра, на дне которого лежали маленькие-маленькие серебряные звёздочки, пожелал быстрой третьей и ушёл, ни с кем не простившись, погружённый тоже во что-то своё. Сколько потом ни пытался Марлен наладить вечеринку, ничего не получалось, и скоро по одному, по двое все разошлись, даже не допив щедрого угощения. А новоиспечённый лейтенант, аккуратно прикрепив к погонам обмытые звёздочки и расстроившись, улёгся на койку, невесело размышляя о том, как долго ему ещё трубить даже до средней майорской звезды, не говоря уже о большой генеральской или о громадной маршальской. Тут-то и ворвалась к нему, не постучав и перебив карьеристские расчёты, как огненная фурия, Марина и заорала на подскочившего с постели, не очень сильного духом, будущего майора или даже генерала:
- Вставай, Володьку забрали!
- Куда забрали? – автоматически спросил ошарашенный натиском хозяин.
- В милицию. Да одевайся же ты! Надо выручать.
Марлен, не возражая потому, что было бесполезно и небезопасно, быстренько оделся, пригладился, успел полюбоваться в зеркало на звёздочки, и они побежали уже втроём, на ходу посвящая его в дела.
Владимир, в свою очередь, рассказал, о чём переговаривались милиционеры, неожиданно открыв для себя, что убитый был старым знакомым, рецидивистом Ванькой Каином, которого они обидно упустили до войны и были наказаны. Почему-то не отобрали у арестованного документы, не оформили допроса и не засадили в камеру. Выслушав, Марлен вдруг остановился и, звучно хлопнув ладонью по лбу, воскликнул:
- Дубина! Они ж всё равно б тебя освободили.
- Почему это? – спросил Владимир, у которого с приходом старшины тоже возникла такая надежда, но он не понимал её истоков.
- Да потому, что им не хотелось, чтобы всплыло старое дело, и все бы, особенно начальство, вспомнили их промах, - угадал часть правды Марлен. – Оба в возрасте, того и гляди отправят на пенсию. Точно! Зазря мы с тобой, Марина, шебутились.
- Ничего не зря, - возразил Владимир. – Я нашёл старых друзей, которых потерял было вчера, а это тоже здорово.
Все трое посерьёзнели, обдумывая неожиданное признание, а Марина так и впилась влюблёнными глазами в лицо парня, который так просто, одной фразой объединил их снова, окончательно прощая ему и рыжую, и показное мальчишеское пренебрежение, и только дядя Лёша всё улыбался, но улыбка стала уже не радостной, а виноватой и жалкой. Угадав настроение старика, Владимир подошёл к нему, взял за руку, крепко пожал и поблагодарил, наконец, того, кто больше всех старался и меньше всех требовал награды.
- Спасибо, дядя Лёша. Если бы не ты, я бы, наверное, до сих пор сидел в милиции. Ведро пива за мной.
И дядя Лёша опять засиял, влившись в общее приподнятое состояние, которое попытался испортить Марлен.
- А ночь-то какая! – воскликнул Владимир, не зная, как ещё выразить переполнявшую душу радость.
Ночь действительно была необычно ясной, тихой и прохладной, со множеством загадочно мерцающих звёзд на глубоком чёрном небосводе, открытом будто специально ушедшими облаками. Скоро осень.
- Во! Кто-то концы отбросил, - произнёс приземлённый Марлен, увидев чиркнувший по небу метеор. – Ещё, ещё, гляди-ка – мор где-то: души так и сыпятся.
- Сам ты мор, - пожурил Владимир вновь обретённого друга за тёмное объяснение красивого зрелища. – То не падающие души умерших, а бог щедрой рукой сеет новые. Кто родился в звездопад, тому счастье будет сопутствовать всю жизнь. Потому в такую ночь и загадывают самые сокровенные желания.
- Кто успел? – спросила затаённым голосом Марина.
Все затихли, напряжённо высматривая тайного небесного предсказателя судьбы.
- Я читал как-то, что человек рождается пустым, - не дождавшись своего маркера, тихо продолжил Владимир. – Пока он во чреве матери, он оберегаем её душой, а вышел, то беспомощен, криклив и некрасив. Но вдруг…
- Загадал! – заорал, перебивая, Марлен.
- Что? Сознавайся немедленно, - потребовала Марина.
И Марлен, не в силах долго хранить тайну, которая радовала и сама просилась наружу, сознался:
- Зоську замуж возьму.
- Что вы на ней заклинились?! – в сердцах возмутилась Марина, пристально посмотрев на разгаданного жениха и напоминая взглядом о гнусном пьяном сговоре между ними.
- …в одно прекрасное, обязательно солнечное, утро он встречает мать успокоенным и красивым, с ясным, осмысленным и понимающим взглядом, пытливо вглядываясь в ту, что дала ему жизнь. Это бог звёздной стрелой влил в не оформившееся тельце душу и сделал его новым человеком…
- Успела! – тихо вскрикнула Марина.
- Чё? Говори, - потребовал ответного признания Марлен.
- Обойдёшься, - отрезала обманщица, посмотрев долгим взглядом на замолчавшего Владимира. – Не знаешь, что ль: откроешься – не сбудется.
- Ещё как сбудется, - обиделся раздосадованный Марлен.
Владимиру же нечего было загадывать: он и так твёрдо знал, что будет на родине, вопрос только – когда, но загаданных сроков звёзды не принимают.
- И вот, получив самое бесценное, - продолжал он развивать свою мысль о вселении душ, отвлекаясь тем самым от нарастающего гнетущего сознания, что только что хладнокровно осиротил одну из них, - одушевлённый маленький человечек внимательно и осознанно всматривается в ту, что призвана беречь и охранять, определяя: можно ли ей довериться, потому что оберегать рождённого – обязанность матери, а ввести в жизнь, передать опыт – дело отца. Оберегая, мать жертвует частичку души ребёнку, и долголетие и здоровье её – залог счастливой и долгой жизни его. – Вот и напророчил сам себе: ему-то, лишённому материнской защиты с детства, уж точно, не жить долго. Полжизни бы отдал, чтобы только увидеть её раз, узнать, кто она, бережно обнять, вдыхая сладостный запах родства.
- В меня бог промазал, - убеждённо произнёс Марлен. – Мать гуторила, что орал я и дёргался без перерыва, пока на ноги не встал. В меня дьявол вжарил: всю жизнь шкодил, выпендривался, будто перец в задницу чёрт подсыпал. Если б не мать, давно б в каталажке кантовался.
- Душа отца всегда особняком, - задумчиво продолжал развивать свою теорию душевного родства Владимир. – Ей нужна свобода для манёвра, чтобы находить и торить верные дороги в жизнь, и, чувствуя силу и уверенность, зарождающаяся душа инстинктивно следует за сильной, гармонично, ровно и безболезненно наращивая духовную энергетику, защищающую от жизненных невзгод и постыдных поступков. Лишённая же отцовского тарана, неокрепшая душа ребёнка на пути сплошных проб и ошибок терпит разрывы и ущемления, превращаясь в бесформенный, сжавшийся от страха, сгусток с флуктуациями всех пороков, превращающих жизнь не в радость, а в испытание. Отец ответственен за духовное здоровье и долголетие ребёнка.
- Так вот почему я такой дёрганый, - угрожающе произнёс Марлен. – Ну, погоди, папаня!
- Лучше б помолчал вместе со своим папашей, - возмутилась Марина, очарованная красивыми размышлениями любимого парня. – Пошли, что ли? А то я замёрзла.
У калитки их ждали взволнованная пропажей и постояльца, и мужа тётя Маша и злополучный камень, на котором уже не было кровавых улик, отмытых, очевидно, хозяйкой, чтобы утром не увидели любопытные соседи, слышавшие выстрел, и Владимир облегчённо вздохнул, больше всего почему-то опасаясь встречи с молчаливым свидетелем и участником преступления.
- Тё-ё-тя Ма-а-ша, ка-а-к тебя… Не больно? – соболезнующе протянула Марина, увидев повязку на голове безвинно пострадавшей.
- Не, - успокоила, улыбаясь, хозяйка. Владимир подумал, что, наверное, впервые видит её улыбку. – Володька ад смерти заборонил и вылечил. – Она, к тому же, стала словоохотливой. – Николи не было так добре, быдто усе хворобы и печаль скрозь дырку уцякли. – Удачливый доктор даже не представлял, до чего она симпатична вот такая, в радости, с разгладившимися морщинами и мягкими женскими чертами уставшего от несвойственной угрюмой маски лица. Весёлая тётя Маша сообщнически подмигнула молодой подруге и предупредила: - Мотри, увяду хлопца. – Очевидно, нервный шок, вызванный чуть не отобравшим жизнь выстрелом, ослабил психическую напряжённость, порождённую тяжёлыми годами, и она торопилась вернуться к молодым летам без душевной скованности и страха и начать жить сначала.
- С тебя станется, - польстила Марина, подготавливая вопрос-просьбу. – Тёть Маш, у тебя ничего нет? – обратилась она заискивающе, зябко поводя плечами. – Замёрзла, зуб на зуб не попадает.
- Есць, знайдём, - успокоила хозяйка, - заходьте шустрей. Вот радость-то! – она с любовью посмотрела на Владимира, и лицо её было трогательным и одновременно смешным, пересечённое по лбу ритуальной славянской повязкой отважного воина, пострадавшего в схватке за своё жилище.
На кухне, когда все расселись, запасливая хозяйка, не переставая улыбаться, и казалось, никогда не перестанет, застелила стол серо-белой полотняной праздничной скатертью с красными петухами в красном орнаменте по краям, подмигнув Марине, достала из дальнего угла настенного шкафчика початую на медицинские цели заначку дяди Лёши, торжественно выставила на стол, отчего хозяин только крякнул и облизал пересохшие губы, сожалеющее пробормотав: «Во, сыщик!», открыла загнёток и выволокла большим ухватом здоровенный чёрный чугунок с горячей ещё, парящей картошкой, наконец-то дождавшейся едоков, ушла в кладовую и принесла оттуда бережно сохраняемый для таких случаев кусок сала с розовато-коричневыми прожилками, обсыпанный крупной жёлтой солью и мелкими крошками чеснока и завёрнутый в чистую белую тряпицу, выставила в плетёных тарелках помидоры, свежие крупные луковицы с увядшими перьями, и всё это глубокой ночью, когда ни один уважающий своё здоровье немец не станет ни есть, ни, тем более, пить, чтобы не навредить желудку.
- Маринка, доставай посудины, раскладай усё, хлебушек не забудь в мисе прикрытый, - поручила хлебосольная хозяйка завершение сервиса младшей подруге, - я счас вернусь, - и ушла из дома, накрывшись лёгким платком.
- Я тоже выйду, - поднялся следом Владимир.
Ему давно уже не терпелось как следует вымыться до пояса, особенно вымыть руки, хотя он неоднократно проверял их и всё равно чувствовал грязными, и обязательно холодной очищающей водой. У колодца долго плескался, пока окончательно не замёрз, натянул на мокрое тело майку и гимнастёрку, стряхнул капли со штанин и сапог, пригладил кое-как растрепавшиеся волосы и пошёл к калитке, куда нестерпимо тянуло, чтобы посмотреть на место преступления. Там долго стоял, насторожённо вслушиваясь и вглядываясь в темноту, словно ожидая нового связника, потом тщательно обследовал каменное орудие убийства и решил избавиться от улики, перекатив её по дяди Лёшиному совету подальше от калитки и, по возможности, на другую сторону улицы. Когда ему не без труда это удалось, он снова, освобождённый от грязи и камня, словно сняв их со съёжившейся в тоске души, постоял, дрожа и вдыхая холодный воздух, посмотрел на небо, но оно уже закрылось тучами, отгородившими преступника от верховного судьи, и, вздохнув, так и не избавившись полностью от гнетущего чувства вины и опасности, пошёл в дом.
Марина, лишь только он появился, чтобы порадовать, вынула из карманов плаща две небольшие баночки чёрной паюсной икры и торжественно поставила на середину стола, попросив взглядом одобрения.
- Стибрила! – радостно взвизгнул, увидев деликатесную закуску, Марлен.
- Ничего, - успокоила, оправдываясь, воровка, - у них и так много, ложками жрут, не обеднеют. Открывай, режь лучок, добавим – во, вкуснятина!
Пока они возились с неправедно добытой икрой, игнорируя постепенно приходящего в себя именинника, тот скромно примостился в уголку стола, рядом с улыбающимся улыбкой тихой радости дядей Лёшей, и тоже заулыбался, радуясь, что не один, что не надо таиться и гнать временно отставшие воспоминания, что никто даже и не напоминает о преступлении, будто его и не было, а преступник не рядом. Вряд ли на родине такого окружили бы заботой и участием, даря тепло открытых душ, чтобы хоть немного снивелировать холод невольной беды нечаянного грешника. Там бы сразу отгородились, чтобы даже ненароком не коснуться чужого горя, чтобы оно не передалось на соседей, там спокойно и добродетельно отдают преступника на растерзание переживаниям. До чего же широка и участлива сердобольная славянская натура, не только не пугающаяся чужой беды, но и стремящаяся без понуканий помочь выстоять против неё, прощающая любого грешника, особенно раскаявшегося, справедливо полагая, что душу лечат добром, а не наказанием, а единожды оступившийся – ещё не преступник, а заболевший, и как никто нуждается в участии.
Вернулась тётя Маша, победно неся в высоко поднятой руке старинную литровую бутылку почти чистого самогона, заткнутую деревянной пробкой.
- Ура! – закричал жизнерадостный Марлен, готовый к немедленной атаке, подскочил к добытчице, перехватил бутылку с горючим, а её, зардевшуюся от смущения, смачно поцеловал в щёку.
- Вот шелапут, - счастливо произнесла она, отстраняясь, и была такой, очевидно, впервые за много-много месяцев, - чуть не завалил.
Хозяйка скинула платок, подошла к готовому столу и, увидев незнакомую, матово блестящую, чёрную массу, спросила с опаской:
- Што гэта? Як вакса.
- Сама ты вакса, деревня, - укорил лёгкий на язык Марлен. – Икра это, осетриная, - объяснил, и сам не очень сведущий о вкусе икры. – Садимся, а то кишки передерутся.
Все чинно расселись, уступив Марине место рядом с Владимиром.
- За что первая? – спросил, разливая сначала водку, неугомонный даже ночью тамада.
- За тётю Машу, - перехватил инициативу никогда не участвовавший ранее в тостах Владимир, предлагая начать за ту, что спасла жизнь, не гнушается преступником и организовала так необходимые ему облегчающие посиделки. Не ожидавшая такого внимания хозяйка покрылась таким ярким молодым румянцем, что все невольно загляделись, чем вызвали лёгкие слёзы смущения, ещё больше заблестевшие, когда постоялец с полной рюмкой подошёл к ней, взял за руку, принудив подняться, и расцеловал по русскому обычаю трижды. Она тоже не удержалась и так же расцеловала в ответ, вызвав весёлый смех, и даже дядя Лёша покхекал вслух, радуясь за необычную жену и за того, которого помог вызволить из милицейских застенков.
Потом пили за лейтенантские звёздочки, за дружбу, конечно, за любовь и просто так, и Владимир, не отставая, не пьянел, с сожалением глядя на убывающий самогон, и со страхом ожидал, когда всё равно придётся остаться один на один с тем, что случилось.
- Неймётся? – спросил быстро окосевший Марлен, посмотрев остекленевшим взглядом на невесёлого трезвого друга, к плечу которого доверчиво прислонилась, склонив голову на широкое плечо, Марина. Он с трудом попал указательным пальцем в опустевшую икорную баночку, поводил там и, вынув, обсосал палец, авторитетно успокоив: - Спервоначалу завсегда так.
Все недоумённо уставились на него, ожидая разъяснения непонятной осведомлённости. Даже дядя Лёша поднял со стола совсем ослабевшую голову.
- Когда я в первый раз повёл по им из автомата, стоявшим, теснясь, на краю траншеи, то даже засмеялся: до того они смешно падали. Кто с вытянутыми руками садился, потом падал в траншею, кто, взмахнув имя как крылами, переворачивался и нырял туда же, кто валился набок, сбивая соседей в яму, кто будто сламывался пополам и падал, наклоняясь вперёд, втыкаясь головой в свежую землю, некоторые же стояли, вздрагивали под пулями и не могли упасть ни взад, ни вперёд, и вдруг грохались куда-нибудь плашмя, а один упал на четвереньки и быстро-быстро пополз прочь, пока не уткнулся носом в траву, замер с выпяченным задом и завалился набок, подрыгав напоследок голыми пятками: их всех раздетыми привозят. – Марлен налил себе полстакана самогона, выпил, не поморщившись и не закусывая. – Кравченко, услышав мой идиотский смех, как зыркнет, меня так и заклинило, стал опоминаться, что не в кино. А как поверишь, если птицы, не боясь, поют, шофёр наш в моторе копается и зэки хутка траншею лопатами закидывают, словно ничего не было, зарабатывают лишнюю пайку и не знают, что не удастся отъесться, сами скоро пойдут за закопанными, чтобы ни слуху, ни духу о том не было. – Рассказчик замолк, громко икнул, зажевал ломтик сала, вытер замаслившийся рот и продолжал, не глядя на заворожённо слушающих застольников. – Скончили мы и на ватных ногах подались к своему виллису. Там уже стояли наготове чекушки, положенные за вредную работу, как наркомовские сто грамм на фронте, и колбаса с батоном. Выдул я свой пузырёк в один приём и, как у тебя, - повернулся Марлен к Владимиру, - ни в одном глазу. Вижу, Кравченко ходит вдоль траншеи и достреливает тех, что шевелятся. Он у нас не пьёт, только конфеты шавает, всё больше «Мишку на севере». Приехали в Управление, добавили ещё, да так, что я заснул без памяти, а на следующее утро был здоров, как всегда. Почти совсем свыкся. – Он вдруг захлюпал носом, упал головой на стол и, спрятав лицо в локтевом сгибе, неумело, по-мальчишески, разрыдался: - Не могу больше! Не могу!
Первой опомнилась Марина. Она подошла к Марлену, присела рядом, обняла за плечи.
- Ну, что ты! Перестань. Жениться надумал, а слёзы льёшь как невеста.
Дядя Лёша тоже лежал, уткнувшись головой в руки на столешнице, но по другой причине: он спал. Тётя Маша зачерпнула ковшиком холодной воды, поставила перед Марленом, утишившим рыдания, но всё ещё длинно и со срывами всхлипывающим в рукав гимнастёрки.
- Испей, полегчает. Замордовали хлопчика. Дзе ж у людын жальба? Рази ж можна таким маладым людей стрелить?
Русские женщины – и старшая, и молодая – не осудили сознавшегося многократного убийцу, не чета Владимиру, не вышвырнули вон, а пожалели, стараясь утишить душевные муки мятущегося мерзавца. Что за люди? У них на всех хватает сердечного тепла – и на героя, и на оступившегося. Они не боятся сердечных трат, словно божьи избранники. Может быть, так и есть.
- Да не люди они! – взвился, отталкивая Марину, плачущий каратель. – Враги! Против Сталина и народа копают! Мешают до коммунизма идти! Осуждены за вредительство! – Он начал успокаиваться, по-детски размазывая слёзы и сопли по щекам. – Кто-то же должен и эту работу делать. – У него, как и во всём, быстры переходы от одного состояния к другому, он почти протрезвел и с угрозой произнёс: - Одного бы я с большим удовольствием прихлопнул и сам бы закопал. – Повернул к Владимиру промытые ясные глаза. – Помнишь военкома, жирную свинью? – Владимир не удивился совпавшему впечатлению – уж больно похож был комиссар на это животное – и кивнул головой. – Это он меня охмурил, падла, он навешал лапши на уши, он сосватал Кравченке, зная, на что посылает, паскуда.
- Тебе бы уйти от них, Марик, - посоветовала Марина, - свихнёшься.
- Куда?! – зло заорал, словно ужаленный, Марлен. – От нас одна дорога, - он тяжело задышал, - в траншею. Чтобы надёжно помалкивал. – Вылил остатки самогона в стакан и выпил залпом, опять не морщась и не закусывая. – Хужей всего, когда при арестах дети малые. Глаза у них неживые, как на иконах, большие и неподвижные, смотрят на тебя, не отрываясь и ничего не выражая – ни страха, ни горя, ни обиды. Внимательно так смотрят, как бы запоминая, и словно не здесь они, где шум от обыска, плач матери и оправдания отца. Хорошо ещё, если малявки сидят где-нибудь, затаившись в уголку, а то так неслышно ходят следом, - он судорожно вздохнул. – По ночам стали сниться. Никогда темноты не боялся, а теперь боюсь. Боюсь, что вдруг из неё уставятся все разом, пока не чокнусь.
- Прасись у начальства на иншую працу, - посоветовала другая сердобольная женщина. – Кажи, што здоровья нема.
Марлен презрительно фыркнул, пошарил глазами по столу, ничего успокаивающего не нашёл и, совсем оправясь от пьяной слабости, улыбнулся
- Комнату в новом дому к Новому году обещают. Перевезу мать, женюсь, ничего – заживём.
Он уже был прежним, легко и непринуждённо лавирующим между любыми житейскими неприятностями, не оставляя на них много времени и не удостаивая долгим вниманием.
- Тебе учиться надо, - присоединился к советчицам и Владимир. – Заканчивай школу и поступай на какие-нибудь командирские курсы.
- Не поцягну, - засомневался потенциальный генералиссимус, хотя идея стать большим командиром и избавиться от неприятной работы понравилась. – Из башки всё выветрилось, да и времени нету.
- Зося поможет, - не унимался Владимир.
- Точно, - сразу согласился на приятные уговоры Марлен. – Всё равно за мной будет. – Он посмотрел на свои сверкающие часы. – Ого! Уже два. Пора на место, а то вдруг ночной выезд. Не найдут – на губу загремлю.
Уставшая от позднего времени, выпивки и впечатлений компания не удерживала. Он пожал женщинам руки, слегка хлопнул по плечу что-то промычавшего в ответ дядю Лёшу и подошёл к Владимиру.
- Ещё живём, - успокоил убийца убийцу, протянул руку и, пожав владимирову как никогда крепко, на равных, произнёс: - Квиты. – Молодецки отдал всем честь и исчез, прогромыхав сапогами к крыльцу и стукнув захлопнувшейся калиткой.
За ним, убрав со стола с помощью Марины, ушла к себе в комнату хозяйка, с трудом подняв и утащив не просыпающегося счастливого мужа, единственного, кто сегодня не разочаровался в жизни. Остались двое.
- Устал? – спросила она, положив горячую ладонь на его руку и тихонько поглаживая от пальцев к запястью.
- Есть маленько, - признался он, начиная, как ни странно, только теперь пьянеть от чрезмерной дозы спиртного, выпитой давно. Пересохшие, опалённые алкоголем и внутренним жаром губы требовали охлаждающей влаги, и он часто и жадно пил из ковша, предназначенного Марлену, а вода ещё больше опьяняла.
- Расскажи, что было-то, - попросила она, и Владимир вдруг сообразил, что Марина почти ничего не знает, не больше того, что наболтал сам ничего толком не знающий дядя Лёша, и рассказал, словно читал с листа, то, что написал в объяснительной для милиции.
Она прижалась к нему, положила голову на плечо и, засунув горячую руку под расстёгнутую гимнастёрку, гладила грудь, едва касаясь соска.
- Какой ты храбрый и сильный. Если бы он тебя убил, я бы удавилась на первом же суку, не медля.
- Зачем? – удивился он, не зная, верить или не верить, потому что у неё всё было ложь и всё – правда.
- Не зачем, а почему, - поправила она. – Потому, что я тебя, бестолкового, люблю. Люблю так, что сама себя боюсь. Боюсь, что не удержусь и стану твоей подстилкой и ещё радоваться буду, - призналась так просто и решительно, что ему, не имеющему ответить тем же, стало не по себе.
- А как же еврей-директор? – ехидно спросил он, смягчая возникшую напряжённость чувств и не веря ей до конца.
- Господи! – нервозно воскликнула она, отстраняясь. – Причём здесь он? Как ты не поймёшь?! Он – другое. А люблю я тебя, только тебя, в первый раз люблю как дурочка восемнадцатилетняя, понимаешь, дубина ты твёрдокожая?
Он не понимал и не принимал предлагаемого практичного треугольника, в котором все углы не равны.
- А Зося?
- Только попробуй. Все патлы рыжие выдеру, а тебя кастрирую. Ты мне нужен одной.
- Нечестно.
- Пусть так.
- Я тебя не понимаю.
- Не понимаешь, что я тебя люблю? Что я вся, до кончиков ногтей, твоя?
- А директор?
- Опять! Дался он тебе! Я в ресторане работаю, а там свои правила.
- И не противно?
- Не убудет. Зато на ноги встану, дочь одену, сама оденусь и тебя одену и откормлю. Надо уметь урвать своё и чужого немножко, иначе не проживёшь.
Тупиковое выяснение неравных отношений прервала Жанна. Она появилась, трогательно потирая кулачком заспанные глаза, и вернула к земному.
- Я хочу писать.
- У тебя ж есть горшок, - сердито попеняла дочери мать.
- Хочу в огороде, - ответила привередница.
Они вышли, а Владимир, не в силах ни о чём думать – ни о студебеккере, ни об убийстве связника, ни об откровениях Марлена, ни о признаниях Марины – прошёл к своей узкой солдатской кровати, быстро разделся, облегчённо улёгся, ощутив приятную прохладу простыни и наволочки, и сразу же погрузился в тяжёлый неглубокий сон. Не просыпаясь, он слышал, как к нему под бок, обхватив за грудь ручкой, такой же горячей, как у матери, забралась Жанна, как мать, задержавшаяся по надобности и вернувшаяся позже, пыталась оторвать её, а та сопротивлялась, отбивалась, и матери ничего не оставалось, как оставить их вместе. Раздосадованная Марина, предполагавшая быть на месте дочери, разозлилась, подумав, что даже дочь против неё, а тот, кому она призналась в любви, дрыхнет без задних ног, и лучше бы его убили, но тут же осеклась, переполненная жгучей и горькой неразделённой любовью.
- 10 –
Ранним утром, идя на работу задолго до начала смены, Владимир впервые увидел журавлиный клин. Сильный косой ветер ломал его, относя ослабевших птиц в сторону, но они, преодолевая усталость, упорно возвращались в строй, и только одна, окончательно потерявшая силы, косо ушла в сторону и почти упала вниз, вынужденная оставить улетавших сородичей. В одиночку ей предстоит трудное время и, может быть, гибель.
До прихода помощников он больше восстанавливал себя, чем машину, да и они после завершения гусиной истории появились не в лучшем состоянии, но, несмотря на это, а возможно, благодаря этому, работа у них заладилась, и до конца дня, редко прерываясь, чтобы не раскваситься, они закончили обновление студебеккера. Последнему очень мешала облезшая краска, но на складе её не было, не осталось уже и сил, и желания, и времени делать что-либо ещё, и Владимир, нечаянно вспомнив хорошо выкрашенные чемоданы на базаре у Ивана Ивановича, решил завтра с утра наведаться и, может быть, добыть немного нужной краски хотя бы для кабины.
Домой возвращался в сумерках, пытливо вглядываясь во встречных, хотя и знал, что новому связному быть рано. Тётя Маша сытно накормила горячей картошкой с молоком и со шкварками, и он, отдав ей хлебную карточку и деньги, с удовольствием, не стесняясь, заедал всё вкусным чёрным хлебом. Марина была на работе и, поскольку не вернулась днём, значит, прощена евреем. Хорошо, что вернётся поздно, потому что он не знал, как себя вести с ней теперь, не испытывая к ней ожидаемого ответного чувства и даже немного презирая за душевную нечистоплотность, которую она не пыталась скрыть от любимого человека, считая, очевидно, что жить надо так, как хочется и как удаётся, а не как требуют какие-то сдерживающие моральные условия и приличия, придуманные неудачниками. Владимир вместе с Жанной с одинаковым неподдельным любопытством прочитали захватывающий боевик про русского Колобка, обменялись впечатлениями, причём истинная дочь практичной матери с уверенностью заявила, что она, если бы попался, точно его съела, и разошлись на этот раз по своим кроватям. Дядя Лёша, снабжённый обещанным призом, поспешно удалился за пивом, тётя Маша, успокоенная хорошим состоянием раны, обработанной марининым одеколоном и перевязанной Владимиром заново чистым бинтом, возилась на кухне с чугунками, поджидая мужа, и никто не мешал отдаться, наконец, всё залечивающему сну.
Утром на базаре Иван Иванович со сдержанным удовольствием, как и подобает серьёзному мужчине и авторитетному мастеру, встретил старого клиента, внимательно выслушал, без ложной скромности принял в качестве платы за посредничество две бутылки «Московской», купленные Владимиром по дороге, тут же подозвал шныряющего рядом пацана в драном пиджаке до колен и лихой фуражечке-восьмиклинке, что-то тихо сказал ему и пригласил гостя присесть и подождать, тактично расспрашивая про житьё-бытьё и работу. Подошли конкуренты, знакомые по прежней встрече Серёга и Витёк, чинно поздоровались и присели в ожидании, дипломатично не торопя обладателя дармовой выпивки. Иван Иванович, тоже уважая соседей, не стал их томить, разлил питьё по кружкам, выложил картофельные котлеты с луком и просто луковицы, разрезал две крупные помидорины и не стал настаивать, когда Владимир отказался от своей доли, сославшись на то, что ему сегодня работать, а потом идти в гости.
- Витёк, принеси Володе чаю, - попросил он, чтобы гость не сидел всухомятку.
На счастье, до застольных баек не дошло, потому что скоро появился ободранный посланец и привёл с собой мордастого толстого старшину в грязноватой мятой шинели, запылённых сапогах и пилотке блином, на которой почти не видна была облупленная звезда. Старшина держал в руке мешок с чем-то тяжёлым и смотрел, не отрываясь, на импровизированное застолье, неравнодушный, очевидно, к национальному зелью. Иван Иванович, узрев тоскливый утренний взгляд, не жадничая, налил в свою кружку граммов сто пятьдесят и протянул болящему. Тот, благоговейно приняв нектар, осторожно поднёс драгоценный сосуд к толстым вздрагивающим губам, приник и, не торопясь, продлевая удовольствие, вылакал подношение, утёр тыльной стороной ладони намокшие губы и только тогда поздоровался.
- Здрасьте.
- Будь здоров, - ответил Иван Иванович, - кажи, что принёс.
- Будь, - разрешил и Серёга, а Витёк промолчал, потому что его «поехали» не подходило к случаю.
Военный спекулянт развязал мешок и вывалил на землю четыре двухкилограммовых банки краски американского производства, входившие в инструментарий армейских студебеккеров для текущего подновления и реквизированные хозяйственным старшиной. Владимир, не торгуясь, заплатил за все четыре, и мародёр, не рассчитывая на дополнительный горький магарыч, немедленно исчез, удовлетворённый сделкой. Следом за ним испарился, растаяв в движущейся толпе, пацан, получив под одобрительным взглядом Ивана Ивановича красную тридцатку.
- Посмотри, - остановил собравшегося тоже уходить и тоже довольного покупателя мастер. Он раскрыл большой фанерный чемодан, пригодный для перевозки зайцем небольшого ребёнка, и вытащил из него, любуясь сам, небольшой изящный чемоданчик, сделанный, наощупь, из твёрдого картона, аккуратно обклеенного со всех сторон тёмно-синим мебельным дерматином. – Осилишь? – спросил, намекая на немалую стоимость. Углы чемодана были забраны в закруглённые медные уголки, крышка снабжена двумя, тоже медными, пряжками, на внутренней стороне её приделаны два кармана, а когда умелец поднял дно, открывая тайник, Владимир не смог удержать восхищённой улыбки. – С тебя возьму только за материал: с твоей лёгкой руки у меня дело пошло, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. – Владимир, не споря, заплатил, пожал всем руки и ушёл, ощущая в руке лёгкую, красивую и удобную вещь, не сравнимую с фанерной, обдирающей ноги.
Он возвращался знакомой улицей мимо дома подруги Горбовой и последнего пристанища Шатровых, и оказалось – не зря. Едва лишь миновал первый дом, как его окликнули. Оглянувшись, увидел Лиду, стоящую в дверях в тёмном платье и чёрном платке, контрастирующими с ясным солнечным утром.
- Здравствуйте, Володя, - первой поздоровалась она, выйдя из калитки навстречу. – Хорошо, что я увидела вас в окно, словно кто надоумил взглянуть. – Она была бледна и печальна, тёмные пятна под глазами и появившиеся тонкие морщины свидетельствовали о недавно перенесённом большом горе. – Не знаю, будет ли вам интересно, но соседка Шатровых с другой стороны получила от Ольги Сергеевны письмо и рассказала содержание подруге, та – своей, и так далее, пока не дошло до НКВД. Письмо конфисковали, соседку продержали где-то с неделю, отучив на всю жизнь от болтовни, но содержание письма узнали многие. Узнала и я. – Лида уловила сочувственный взгляд Владимира и объяснила свой траур: - Не обращайте внимания. Три дня назад получила известие, что муж погиб, подорвавшись на мине в предместье Праги перед самой демобилизацией. – Она судорожно всхлипнула, не сдержавшись, но сразу овладела собой, стесняясь взвалить своё горе на едва знакомого, молодого и чужого человека. – Шатрова пишет, что письмо сбросила в дверную щель вагона в надежде, что кто-нибудь подберёт и отправит по почте. Так и случилось – нашлась добрая душа. Не хотите зайти в дом?
- Нет, - отказался Владимир, не решаясь окунуться в чужое горе и не желая оказаться в несвойственной роли утешителя, - у меня сегодня рабочий день, надо спешить.
- Хорошо, - согласилась Лида. – Так вот, сообщает она, что осуждена по статье 58-12 за недонесение и как социально опасный человек, дали пять лет ссылки с последующим поражением в правах и без права проживания в столицах и везут их, по приметам за окном, в Казахстан. О генерале ничего не знает. Вместе с ней везут и его жену. Просит, если кто будет осведомляться о детях… - «Кто же, кроме меня?» - подумал Владимир, понимая и оправдывая осторожность Ольги Сергеевны, - …то может узнать о них у того, кто встречал на вокзале. – Очевидно, Шатрова знала о неблаговидной роли в их судьбе предупредительного и весёлого адъютанта, но не могла открыть фамилии, чтобы не навредить, если письмо попадёт в НКВД, ни соседке, ни тому, кто будет спрашивать о детях. – Сама она после отбытия наказания собирается в Ленинград, мечтая погулять по набережной у Медного Всадника и Эрмитажа. – «Ясно», - сообразил Владимир, – «она будет ждать меня там, чтобы узнать о детях». – Пожалуй, и всё, что вас может заинтересовать, - умолкла Лида, взглядом спрашивая об оценке полученной информации.
- Спасибо, - поблагодарил Владимир добровольного информатора, невольно втянутого в его дела. Лида становилась опасной: она много знала. И хотя о главном даже не подозревала, но и второстепенного достаточно, чтобы заинтересовать НКВД. – У вас есть хорошие подруги?
Она внимательно посмотрела на него, поняла подоплёку вопроса и, не колеблясь, успокоила:
- Не сомневайтесь: я не из болтливых.
- И всё же: будьте осторожны, - предостерёг на всякий случай Владимир. – Того, что вы знаете, вполне достаточно, чтобы отправить вас следом за Шатровой. – Он не добавил, что и его вместе с ней. Взял осторожно за руку и, чтобы смягчить жёсткое предостережение и не выпускать из виду, попросил: - Можно мне изредка приходить к вам?
- Господи, Володя! – всплеснула руками неподдельно обрадованная Лида. – Ну, конечно!
- Тогда ждите, в первый же свободный от работы вечер я буду у вас. А сейчас я пойду. До свидания.
От неожиданной встречи осталось неприятное чувство зависимости от другого человека, которого он совсем не знал и от которого нельзя избавиться. Не уничтожать же, как связника. Приходится довериться. Это первый случай в жизни, когда он, привыкший зависеть только от себя, доверял кому-то, да ещё - женщине, да ещё – русской. Он не задумывался о том, что людские судьбы - как древесные листочки, объединённые зависимостью друг от друга, образуют веточки и ветки, переходя в ствол, а все вместе – дерево жизни. Как листья, поглощая энергию солнечного света, наращивают общие ветви, а те питают их соками корней, так и на обитаемой Земле не может быть независимых судеб потому, что тогда бы жизнь остановилась в развитии и угасла.
Он зашёл домой, предупредил тётю Машу, что собирается в гости и, возможно, придёт поздно. Полюбовавшись ещё раз, запрятал новый чемодан под кровать, переоделся во всё купленное Мариной, захватил свёрток с рабочим армейским обмундированием и поспешил на базу. Там вновь переоделся, подумал, что надо бы постирать, да всё некогда, и грязь становится ему, как и русским, привычной, и в нетерпении принялся за дело. Краска оказалась той, что надо – защитного цвета, по металлу и достаточно свежей. Обмакнув новую кисть, выпрошенную у кладовщицы, и сделав первый мазок по крыше кабины, он увлёкся и потерял чувство времени.
- 11 –
К полудню потеплело, пришлось сбросить гимнастёрку, а затем и майку. Солнце, радующееся свежей блестящей окраске машины, приятно разогревало мышцы, торопя одинокого добровольного работника. Ровно ложащаяся краска быстро подсыхала, и машина на глазах преображалась из дурнушки в красавицу. Казалось, и красить-то не особенно много, а он справился с внешней покраской только к четырём часам и решил, что внутренней отделкой кабины займётся позже и постепенно, а сейчас надо идти к Сашке. Отчистив с рук пятна краски бензином и тщательно вымывшись, он, проученный воровским менталитетом временных соотечественников, тщательно спрятал обмундирование, оставшуюся краску и кисть в развалинах ржавеющей во дворе техники, удовлетворённый полностью законченной работой, осмотрел посвежевший студебеккер, сияющий даже на неярком солнце, пробивающемся сквозь перистые облака, сулящие перемену погоды, и ушёл, с сожалением оставив обновлённую машину.
У Сашки, похоже, его не ждали. На тявканье лохматого щенка, защищающего территорию от двуногого зверя, из дверей дома вышла типичная белорусская женщина в лёгком голубом платье, с ровной белой кожей лица и рук, пухлыми щеками с еле заметными ямочками, неяркими светло-голубыми глазами и коротко подстриженными пшеничными волосами. Она выслушала гостя, очевидно, не зная о сговорённом визите, с любопытством оглядела его праздничный вид и коротко сообщила, что Сашка ушёл в баню к соседу. Ничего не оставалось, как, извинившись, уйти несолоно хлебавши, но, развернувшись назад, он услышал:
- Постойте, так нельзя. Пойдёмте, я провожу вас к ним.
Она оказалась стройной и лёгкой на ходу, и ему было приятно поспевать за нею, отмечая довольно соблазнительные округлые формы и думая о том, что Сашка не прогадал, переняв эстафету семейной жизни брата.
Подойдя к уже знакомому оштукатуренному белому дому с веселящими взгляд ярко-голубыми наличниками и богатой красной черепичной крышей, они вошли в незапертую калитку, чего не бывает у немцев, обогнули дом по аккуратной дорожке, выложенной из битого кирпича, и подошли к низкому бревенчатому строению с маленьким оконцем, плоской крышей и низкой дверью, из щелей которой струился лёгкий пар, мгновенно тая в тёплом воздухе. Провожатая постучала в оконце, окликнула: «Саша!», и изнутри к стеклу приникло красное распаренное лицо с мокрыми растеребленными волосами. Оно мельком взглянуло на пришедших и исчезло, а через секунду-другую в дверях, выпустив клубы пара, появился голый Сашка, прикрывая мужскую плоть мокрым берёзовым веником.
- Привет, - весело поздоровался он, утирая пот свободной рукой и тяжело дыша. – Вовремя. Заходи, попаримся. – Повернулся к жене, предупредил: - Мы у дяди Серёжи поужинаем.
Та молча повернулась и ушла.
В предбаннике, обшитом хорошо обструганными дощечками, было тепло. На узкой стене против входной двери размещалась вешалка, вдоль стены слева под окном стояла широкая лавка, напротив неё, во внутренней стене, выходили топка и поддувало невидимой печи, и виднелась узкая и низкая дверь, предохраняющая при открывании от излишней потери тепла. Владимир быстро разделся, открыл дверь, и на него так дохнуло жаром, что он приостановился, но тут же, подстёгнутый окриком: «Закрывай, выстудишь!», немедленно выполнил команду и ступил через высокий порог, сразу покрывшись потом. В этом крематории не только мыться, но даже находиться тяжело. Значительное место слева занимала кирпичная печь с вделанным котлом для горячей воды, прислонённая к тонкой внутренней перегородке с дверью вовнутрь парной. Вдоль внешних стен стояли такие же, как в предбаннике, широкие лавки, а между ними, в углу, разместилась большая кадушка с холодной водой. Стены тоже были обшиты гладкими некрашеными досками, а в ровном деревянном полу прорезаны два стока, прикрытые решётками. На лавках стояли два продолговатых железных, начавших ржаветь, тазика, наполненные подготовленной водой, лежали вязаные мочалки и тёмно-коричневый кусок мыла.
- Иди, погрейся, - позвал из-за перегородки Сашка.
Владимир с опаской и любопытством открыл дверь в парную, чуть не сбитый с ног вырвавшимися клубами пара, превозмог себя, перешагнул за порог, закрыл за собой дверь и остановился, разглядывая бункер для самоистязания жаром. Те же дощатые стены, такой же пол, вытянутое в ширину оконце в двойной раме, дающее возможность не затеряться в горячей преисподней, двухэтажная полка и два мужика на верхней, сидящие с поджатыми ногами, обхватив колени. Впрочем, седой смог обнять только одно, так как второе лежало на полке, и ниже него ничего не было. В прошлый раз, когда он стоял среди цветов, Владимир не разглядел протеза, а сейчас впервые видел наголо человеческое увечье, и больше всего завораживал вид натянутой на культяпку кожи, окрашенной жаром в ярко-красный багряный цвет, словно оголённое свежее мясо. Пахло распаренной берёзой и ещё какими-то травами, не знакомыми ему, городскому человеку.
- Огляделся? – приятным баритональным баском спросил седой. – Поднимайся, будем знакомиться, - и протянул ступившему на нижнюю полку Владимиру руку. – Сергей Иванович. – Крепкая ладонь была наощупь шершавой даже здесь, в размягчающей парилке.
- Владимир, - ответил нежданный гость, поднимаясь к двоим. Осторожно дыша и слыша стук перегруженного сердца, сам сел так же, обхватив колени и пригибая голову, чтобы спасти уши, запылавшие от скопившегося наверху горячего воздуха.
- Ну, что, поддадим на новенького? – предложил Сергей Иванович, мельком осматривая мускулистое крепкое тело нового знакомого. – Как ты? – обратился он к нему.
«Куда ж ещё?» - подумал Владимир, кое-как притерпеваясь к иссушающей температуре, обильно отбирающей влагу тела.
- Не знаю, выдержу ли, - честно признался он.
- Проверим, - решил за него настойчивый хозяин. – Саша, плесни половинку, а сам посиди внизу, пока пар разойдётся.
- Дядя Серёжа… - упрашивающе протянул Сашка.
- Слушайся старших, - не уступил Сергей Иванович, - нельзя тебе обжигать лёгкие.
Ловко спустив с полки худое ребристое тело, Сашка набрал из крана, выведенного сквозь тонкую перегородку от печного бака, горячую воду в ковш, открыл заслонку на стояке печи, обнажив крупные округлые камни, и, слегка размахнувшись, обдал их кипятком, отступив в сторону, чтобы дать дорогу мгновенно выпыхнувшему сверхгорячему пару. Первыми пострадали уши. Владимир обхватил их руками и как можно ниже пригнул голову, почти спрятав её между колен. Тогда начало жечь руки, и он отнял их, пытаясь разглаживанием снять невыносимый жар.
- На, - толкнул его в плечо Сергей Иванович, протягивая шерстяной колпак и хлопчатобумажные рукавицы.
Владимир натянул и то, и другое и облегчённо выпрямился, беспокоясь теперь только о том, чтобы не выскочило сердце и не истечь потом.
- Хорошо-о-о… - с удовольствием протянул хозяин, берясь за пышный берёзовый веник.
- Дядя Серёжа, давай я, - предложил, встав на нижнюю полку, Сашка.
- Ладно, - согласился тот, - уговорил: знаешь мою слабость.
- Ты ложись к стене, а Володька с краю, я вас обоих.
Они улеглись на животы, касаясь друг друга боками, и отдались берёзовой экзекуции усердствующего добровольного банщика. Потом по команде перевернулись на спину, и тут молодой и здоровый, выдержав только ряд хлёстких ударов, позорно сбежал в предбанник, хватаясь за что попало в опаске свалиться от приятного лёгкого головокружения.
- Ополоснись холодной водой, - посоветовал опытный Сашка, продолжая работать над распростёртым телом хозяина, который кряхтел, удовлетворённо постанывая, и просил: «Давай, давай…», и казалось, не перестанет, пока окончательно не ослабеет.
Владимир успел кое-как отдышаться, когда они ввалились оба и рухнули рядом на скамью, а Сашка предварительно толкнул дверь наружу, впуская необходимый всем воздух.
- На, глотни, - протянул Сергей Иванович Владимиру большой кувшин, достав его из-под лавки.
Тот сделал несколько глотков приятно освежающего, прохладного кисловатого напитка.
- Что это?
- Смородиновый квасок, - пояснил хозяин. – Не стесняйся, ещё есть.
Он достал второй кувшин и протянул Сашке, но тот вежливо отказался.
- Сначала ты, я немного остыну.
Сергей Иванович не стал настаивать и, жадно заглатывая, выпил не меньше половины, с сожалением оторвался, вдохнул воздух и передал кувшин соседу.
Потом они поочерёдно опорожнили оба кувшина и умиротворённо успокоились, не в силах ни двигаться, ни говорить. Первым нарушил молчание старший.
- Ничего не скажешь – хорошо русское изобретение. Некоторым ярым приверженцам белорусской культуры и то нравится.
Сашка улыбнулся, приняв камень в свой огород.
- Оно давно уже не русское, а всеобщее.
- Не скажи, - не согласился страстный любитель русской бани. - Бань много, и у каждого народа своя: русская, финская, турецкая, римская, японская, есть и другие, наверное, я не знаю. Вот сколько, выбирай по вкусу. А кому-то нравятся чаны с тёплой водой, в которых моются всей семьёй по порядку, начиная с главы семьи, - он лукаво посмотрел на оппонента.
- Да разве бани относятся к настоящей культуре? Ты бы ещё сортиры вспомнил.
- Относятся, - убеждённо сказал затеявший спор, - ещё как относятся. Сортиры, между прочим, тоже. В наших сёлах да на хуторах до сих пор в огороды бегают и под дверью мочатся. Кто побогаче, вспомнив панские обычаи, горшками обзавелись, всю ночь с вонью спят. А вот в новых посёлках и городах уже везде деревянные уборные, в больших новых домах – вообще целые санузлы. Тепло, чисто, вода, одним словом – гигиена, разве это не культура? Спроси у любой женщины, она тебе лучше объяснит. Наш отрядный командир разведки, бывший бухгалтер МТС и мудрый мужик, вообще считал, что хорошую жену надо выбирать не по лицу и фигуре, а по тому, какие у них в семье баня и сортир.
Сашка фыркнул.
- Что-то новенькое в сватовстве.
- Тебе не пригодится. Может, Владимиру? – дядя Серёжа лукаво посмотрел на молчавшего соседа.
А тот жалел, что на родине нет банного обычая собираться вот так и мирно беседовать, отдыхая с друзьями душой и телом. Баню там заменяет пивная, но это не то: одежда сдерживает, а хмель туманит мысли.
- Потерянное национальное самосознание через баню и сортир не возродишь, - убеждённо сказал Сашка, переходя на серьёзную тему. – Нам не о банях и сортирах надо думать, а учиться не стыдиться быть белорусом, не тянуться за старшим братом.
- Не возражаю, - согласился Сергей Иванович, - надо. Только почему бы и не тянуться, если старший брат лучше умеет и не отказывает в помощи? Что мы без русских? Беззащитная маленькая республика без нефти, угля, железа, цветных металлов и больших энергоёмких рек. Что мы умеем? Бульбу растить да леса сводить под корень. Русский брат делится своими богатствами, научает их использовать с толком, помогает развивать промышленность…
- А сельское хозяйство губит колхозами, - вставил, не утерпев, ярый представитель младшего брата.
- Колхозам жить вечно, - как отрезал Сергей Иванович, рассерженный тем, что его перебили. – Сейчас они – яркий пример, как можно извратить и испоганить прекрасную идею. Наши селяне издревле объединялись в страду и на большие постройки. Теперешние же колхозы – не коллективные хозяйства, производящие и пользующиеся плодами своих трудов, а коллективные каторги, которые только производят, отдавая всё на развитие индустрии. Считается – не бесспорно – что без опережающего развития промышленности не может быть эффективного сельского хозяйства. К сожалению, тупые чинуши, радетели глупой идеи, укоренились на всех уровнях, их не переспоришь, они-то уж точно национальности не имеют. Первые годы войны показали, что и промышленность, выстроенная на колхозном рабстве и каторжном труде зэков, оказалась непрочной. Силой можно заставить сделать, но никогда не заставишь сделать хорошо, качественно. Спадёт послевоенная напряжённость, придёте на смену нам, с церковно-партийным образованием, вы – молодые, энергичные, образованные, и колхозы тоже изменятся, встав по значимости в уровень с промышленностью.
- Насмотрелся я, мотаясь за продуктами, - не сдавался Сашка, - что-то не верится в их светлое будущее.
- Жаль, - искренне посетовал Сергей Иванович. – Жаль, что не умеешь видеть перспективы. Придётся мне, инвалиду, за тебя думать, пока не созреешь.
- Да не сердись ты, дядя Серёжа, - ответил иждивенец. – Я не со зла, мне понять хочется.
- Вот это хорошо, - похвалил дядя Серёжа, - значит, не всё потеряно. Пошли, погреемся, помоемся и ужинать. Что-то я от твоего пессимизма подмёрз. – Он взял стоявшие рядом короткие опорные палки с набалдашниками для рук, тяжело поднялся, и все трое, со старшим и увечным впереди, снова вошли в уже спавший жар парилки, забрались на верхнюю полку и, уткнувшись в пять коленок, замерли, поглощая остывшим телом приятные теплоту и истому.
- Война всех подкосила, - продолжил свои раздумья Сергей Иванович, - особенно нас, белорусов, прокатившись по нашей земле дважды. Потеряв самых производительных работников, нам ещё лет пятьдесят не оклематься, пока не вырастет здоровое третье поколение, избавленное от преобладающих генов недоедания и рождения от больных, стариков и малолеток. Как же тут обойтись без братской помощи? Сейчас бы самое время облегчить истощавшим и похмурневшим людям тяжёлую работу – построить жильё и накормить вдоволь, а у нас опять торопятся с возведением заводских махин и военных комплексов.
- Не за эту ли крамолу тебя из горкома выперли? – спросил Сашка.
- В том числе.
- А всё потому, что приезжие русские заправляют, им мало дела до нашей земли и до нашего народа.
- Проголосовали единогласно, - опроверг хулу на русских уволенный партработник, - и русские, и белорусы. А выпер – еврей, Цареградский, скользкий тип. Ему-то уж точно ни до кого, кроме себя, нет дела.
- Зачем же выбирали?
- Узнаешь ещё. Партийная дисциплина: прислали, рекомендовали, куда денешься? Сразу не раскусишь, на лбу у него не написано, надеешься, что вверху не ошибаются. – Сергей Иванович улыбнулся, давно переварив несправедливую отставку. – А я на него не в обиде. Мне, инвалиду, их нервная работа с оглядкой не под силу и не по нутру. В отряде комиссарить было проще: враг – вот он, свои – вот они, рядом. А там не поймёшь, на кого напорешься, всё время бредёшь наощупь, как по минному полю.
- Что русские, что евреи, для нас одна статья – поработители, - неуступчиво гнул свою национальную линию Сашка.
- Уж больно ты крут и скор на ярлыки, - опять рассердился на дубоумного оппонента Сергей Иванович. – Куда проще найти врага и обвинить в своих несчастьях, чем исправить самому. Извини, но ты повторяешь Гитлера. У того во всём были виноваты евреи, хотя благодаря их мозгам и деньгам он встал на ноги,- Сергей Иванович недовольно пошевелился, вытягивая уставшую ногу и опершись спиной на стену, а Владимир подивился неожиданным корням нацизма. – Тебя самого не пугает твоя слепая антирусская направленность?
Сашка молчал, не поднимая опущенной на колени головы.
- Мы вместе войну выстояли, победили, вместе и разруху одолеем, не так уж и различны, чтобы делиться.
- Вместе, если не считать, что они командуют, а мы вкалываем, да ещё и под братьев рядимся, чтобы достался кусок с барского стола, - не успокаивался белорусский националист.
- Мне кажется, что тебя больше беспокоит, кто руководит, а не как сделать, - уколол приверженец славянского союза. – Сам-то справишься?
- Научусь, - парировал Сашка, - да я не о себе.
- Пока ты да другие научатся, мы, остальные, ноги протянем, ожидаючи. Ты сейчас, если можешь, подтянись до русских, встань вровень, обгони, тогда и претендуй на командование. Учиться – это хорошо. Да некогда. Надо бы вообще позакрывать лет этак на пяток все гуманитарные вузы, а в технические ограничить приём, и только с двух-трёхлетним рабочим стажем, пока не станем на довоенные ноги. Отдыхать некогда, хватит бабам горбатиться. Война была – понимать надо. Сейчас достаточно краткосрочного профессионально-технического образования, курсов специалистов и мастеров. Русские инженеры и техники подучат на их технике работать. Потом хоть все учись, даже заставлять придётся.
- Всеобщее крепостное право, - прокомментировал Сашка идею всенародного физического труда, не осмелясь добавить «большевиков», чтобы получилась полная аббревиатура партии.
- Пусть так, - согласился душитель образования. – Главное – накормить и обустроить намордовавшихся людей. Пока у них не будет достаточно еды и жилья, не будет и твоего национального самосознания.
- Почему это моего, твоего – тоже.
- Согласен. А раз пришли к согласию, то пошли мыться. Воевал, а ни одного шрама, - повернулся Сергей Иванович к Владимиру.
Если бы не полумрак, было бы видно, как зарозовели даже сквозь парной жар щёки Владимира.
- Повезло, - ответил он и добавил легенду: - В конце войны тяжело контузило в голову, до сих пор иногда теряю сознание, и речь нарушена.
- То-то всё молчишь.
- Я же русский, - ответил тот, кто до боли в сердце не хотел им быть.
- А я и забыл, - сказал Сашка, - быть тебе нашим русским.
- Тоже приехал руководить или учиться собираешься? – поинтересовался дядя Серёжа, улыбкой давая понять, что вопрос больше шуточный.
- Мне нравится работа шофёра, - отказался от руководящих притязаний Владимир. – А в вашем городе оказался случайно: в поезде познакомился с одним, он и уговорил здесь остановиться. Родных у меня нет, ехать некуда. Пришли к нему, а дома нет, мать с сестрой в землянке ютятся.
- Где же ты живёшь теперь?
- Пристроился временно у одних стариков, да у них живёт уже семья, тесновато и неудобно, уходить думаю, - складно привирал Владимир как русский, не желая открывать правды, в которой было много личного.
- Давай ко мне, - неожиданно предложил Сергей Иванович, - я всё равно собирался кого-нибудь пустить, одному – тошно. Только уговор: поживёшь месяц-другой, не сойдёмся характерами – уйдёшь по-хорошему. Согласен?
- Конечно, согласен, - ответил за Владимира Сашка. – Тебе, дядя Серёжа, крупно повезло: Володька не будет спорить, и слушать умеет. Он мастер не на слова, а на дело, - подмигнул Владимиру, - я-то уж знаю. Ещё как уживётесь, меня вдвоём долбать будете.
- Вот и договорились, - окончательно решил хозяин. – Пошли мыться, в грязном теле – дух унижен.
Сашке за его вредность, по словам дяди Серёжи, пришлось мыться из ведра, а Владимиру, как состоявшемуся сожителю, хозяин доверил свою спину. Когда закончили, окна зачернила ночь, и они, высыхая, снова праздно сидели в предбаннике, и Владимир даже забыл, что ещё не живёт здесь и придётся возвращаться к тёте Маше с дядей Лёшей. Оставалось надеяться, что Марины не будет, и никто не помешает как следует выспаться. А завтра – в путь, в извилистый путь на родину.
- Как ты сказал, - неугомонный Сергей Иванович снова вернулся к спору, в котором говорил больше один, - потеря национального самосознания? И как ты его думаешь найти?
- Очень просто: через национальную историю, национальное образование и укрепление национальных руководящих кадров, - охотно ответил Сашка, которому, наконец-то, дали высказаться по существу.
Старший оппонент поморщился, переваривая необычную формулировку и необычные сочетания, и попытался поправить:
- Наша цель – построение коммунистического общества. Так не лучше ли – коммунистическое самосознание и – через патриотизм? Как ты себе представляешь коммунизм?
Сашка пожал плечами.
- Как все: от каждого по возможности, всем – по потребности.
- Неплохо, - саркастически оценил знания младшего старший. – Но вернее – это общество равных возможностей для реализации способностей каждого в собственных целях и в целях всего общества. Впрочем, есть и другие сходные определения, но ни в одном нет упоминания наций и национального самосознания. Нации отомрут, исчезнут, останется одна – граждане коммунистического мира.
- Мне страшно, - тихо сказал Сашка.
- И мне, честно сказать, не по себе. Это потому, что мы мало знаем и не понимаем своего будущего. Человекам вообще свойственно больше оглядываться в прошлое, там – всё знакомое, обжитое. Только плохо, когда это чувство захватывает с молодости, лишает тяги к новому, останавливает в развитии. Обычно это связано с каким-то душевным травматизмом, которому может быть подвержена даже целая нация, например, в войну, и как следствие – душевный страх, оглядка на опыт, а не на расчёт. Что ни говори, а ассимиляции наций не избежать, как не остановить научно-технического прогресса, вовлекающего всё больше народов в тесное сотрудничество для решения общих и глобальных задач в освоении земли, океана, космоса. Единая мировая культура облегчает общение, и она развивается, как бы ни тянули ретрограды к национальному корыту, и ничего с этим не поделаешь, как ни цепляйся за самобытное, ни лей слёзы по мнимой утрате национального самосознания. – Сергей Иванович начал, не торопясь, одеваться. – Ты плохо знаешь свой народ. Он ничего не терял. Национальные корни – в сёлах, и они здоровы и прочны, там тебя не поймут, как не понимали, жалея и сочувствуя, народовольцев и эсеров. Умилённые вздохи о национальном самосознании, самовзбудораживающие сетования о национальном ущемлении характерны для полуобразованных, не в меру амбициозных, популистски настроенных интеллигентских группок больших городов, оборвавших сельские корни и не обладающих способностью занять выгодное общественное положение, а потому и настроенных агрессивно против русских. Я этого категорически не приемлю. Братство народов и, особенно, близких по культуре – славянских, нерушимо, в нём наша общая сила, как нерушим Союз Советских Социалистических Республик, предтеча Союза Социалистических Республик Мира, - закончил на пафосе защиту безнационального общества Сергей Иванович, не вдумываясь в форму государственности последнего.
- Я знал одного председателя колхоза, русского, - вспомнил Владимир Ивана Ивановича Горбова, - который руководил хозяйством со дня образования, но так и не прижился, постоянно добиваясь освобождения и возвращения в Россию. Он понимал и любил сельское дело, много заботился о селянах, его уважали, даже считали своим, но корней, как вы выражаетесь, не было, как не стало и общей культуры. Мне кажется, русским здесь нелегко. Лучше, всё же, жить среди своего народа и знать и помнить, какого ты рода-племени, - выдал он свою неутихающую боль. – Я думаю, что сначала надо обустроить свой народ, которому обязан существованием, а потом браться и за межнациональные дела. В этом я согласен с Александром.
- Смотри-ка ты: объединение наций, - прокомментировал удивлённый репликой молчуна Сергей Иванович.
- Он хочет в этом идти своим путём, почему бы и нет? – закончил мысль в пользу национального врага Владимир. Как бы он хотел быть сейчас в Германии и, как Сашка, помогать своему народу – своему, даже если он не немец – избавляться от комплекса побеждённого и униженного, вместе со всеми снова учиться радоваться жизни и строить, строить, строить… Будет ли это когда?
Сергей Иванович хлопнул ладонью по колену, как-то неопределённо хмыкнул и согласился, старательно пряча обиду:
- Ты прав: нечего мне, старому сморчку, встревать в дела молодых.
- Зря ты так, дядя Серёжа, - искренне огорчился Сашка, и на гладкой глянцевой коже его щёк отчётливо выступили алые пятна румянца совсем не банного жара. – Я внимательно слушаю всё, что ты говоришь. Кроме, как с тобой, мне и посоветоваться не с кем.
Дядя Серёжа помолчал, прогоняя обиду и понимая, что молодой сосед окончательно избрал свою особую дорогу к народу, отличную от той, которой шёл он сам, свято веря в интернационал и считая, что она единственно верная. Придётся потратить немало сил, чтобы подправить уклониста. Голубые девичьи глаза его посветлели, и он прежним добродушным баском закамуфлировал свой срыв.
- Не обращайте внимания на старческое брюзжание: всё никак не отойду после смерти Насти. – Он начал было подниматься, но опять присел. – Что сказал врач?
Вставший Сашка потупился, ответил неохотно:
- Пугает. Говорит, что видны нехорошие потемнения верхушек обоих лёгких. Издевается: ешь, говорит, побольше сала, масла, баранины, мёда, не простужайся, держи ноги и грудь в тепле. – Больной усмехнулся несуразности врачебного рецепта. – Хорошо бы, советует, побыть с месячишко где-нибудь в Крыму или на Балтике под Ленинградом, подышать тамошним озоном от вековых сосен и тёплым солёным морским воздухом.
Сергей Иванович задумался. Все морские курорты и санатории разрушены и не действуют, а чтобы попасть в рекомендованные целительные края, нужны деньги и куча справок-пропусков, но главное – деньги, а их-то и нет: все скудные сбережения ушли на похороны жены.
- Мёда я тебе по старым партизанским связям добуду, сала купим, а ты не хорохорься – врач зря не посоветует, бережись. И больше в парилку жечь лёгкие не пущу, - он поднялся, наконец, и, опираясь на палки, заковылял в дом к запланированному послебанному чаепитию.
В небольшом новом доме были две комнаты с высокими потолками и кухня с большой печью, оштукатуренные и побеленные стены, крашеные полы и просторная веранда с большими решётчатыми рамами, выходящими в молодой сад. Вся деревянная мебель, включая широкую кровать в спальне, жёсткий диван в гостиной, столы, два кресла, табуреты, шкафы и полки, была изготовлена вручную и покрыта олифой. Было очень чисто и опрятно. На самодельные узорчатые дорожки не хотелось лишний раз наступать. Перехватив оценивающий взгляд Владимира, хозяин похвастал:
- Партизаны мои отгрохали. Некоторые националисты, - он лукаво стрельнул голубым огнём в сторону Сашки, - тоже помогали. Сойдёт?
- Очень даже, - искренне ответил будущий квартирант, вспомнив низкие потолки, закопчённые осыпающиеся стены, скрипящие облезлые полы и разваливающуюся дымящую печь дяди Лёшиного дома.
- Правда, уединиться с кем-нибудь, скажем – с женщиной, трудновато: тесно, - со значением не скрыл малого недостатка любимого жилища Сергей Иванович.
- Исключено, - понял намёк Владимир, не чаявший избавиться от липких пут любвеобильной Марины.
Квартиродатель удовлетворённо кашлянул и прошёл на кухню к небольшому чистому голому столу, придвинутому к окну, сел за его торец у печки, вероятно, на своё постоянное место и предложил гостям:
- Размещайтесь. Саша, покомандуй.
Пили очень горячий травяной чай из большого чайника, заедая тоненькими оладьями, обмакивая их в тёмно-коричневую свекольную патоку.
- Тебе, может быть, чего покрепче? – испытующе посмотрел на нового гостя хозяин.
- Я не пью, - отказался тот, слегка покраснев от неполной правды.
- Ну, дядя Серёжа, - весело воскликнул Сашка, - тебе вдвойне повезло! Берёшь не мужика, а красную девицу.
- Курить – на улице, - продолжил перечислять ограничения хозяин.
- Не курю, - дополнил свои достоинства Владимир и, прикоснувшись ладонью к голове, объяснил, - контузия.
Сашка весело рассмеялся, переводя взгляд с одного на другого и радуясь, что причин для несовместимости нет. А Сергей Иванович подумал, что и этот, внешне здоровый и крепкий парень, не обойдён войной и, может быть, навсегда лишён радости запретных для него вредных мужских привычек. Он допил домашнее зелье, отодвинул кружку, отёр широкой ладонью пот со лба и шумно выдохнул, давая понять, что – всё, полон под завязку. Молодёжь последовала его примеру, скромно оставив на тарелке одну сиротливую оладью.
- Ты что, посиделки организовал? – обратился дядя Серёжа к всё ещё улыбающемуся Сашке, довольному, что свёл вместе сидящих рядом. – Парни и девчата так и валят к тебе по вечерам.
- Так уж и валят! – согнал улыбку с лица пойманный с поличным организатор. – Приходят несколько друзей, читаем, обмениваемся мнениями, рассуждаем, как жить, как стать полезными народу…
- Есть какая-то тематика?
- Да нет, ничего особенного… Пытаемся изучать историю Белой Руси, обычаи, верования, обряды, праздники, фольклор, в общем, всё то, что так или иначе характеризует национальные черты нашего народа. У нас правило: говорить только на белорусской мове, - Сашка потупился, рассказывая о сокровенном, оперся локтем одной руки о столешницу, подперев ладонью щеку, а пальцами другой руки водил по столу, будто что-то собирая, хотя стол был чист. – Нет литературы. Городские библиотеки все разрушены, сгорели, остатки книг растащили или лежат под кирпичными завалами. Приходится ходить по базарам и выпрашивать у торговок семечками и табаком, кое-что прикупили на барахолке, выпросили у знакомых, соседей, но всё это не то – разрозненно и поверхностно, такая малость, что говорить о настоящем, углублённом изучении не приходится. Больше разговариваем, чем читаем.
- Надо было обратиться в горком комсомола, - посоветовал задним числом бывший комиссар.
- Обращались.
- Помогли?
- Ага. Чистенький такой, розовенький культуряга выдал три брошюрки трудов Сталина и Ленина по национальным вопросам и колониальным войнам.
Сергей Иванович крякнул с досадой, явно недовольный подрастающей сменой.
- Особенно плохо с серьёзной литературой по белорусской истории. Её попросту нет или так редка, что нам и не попадалась. Решили при случае поискать по другим городам, но, главное – у нас есть решимость стать настоящими белорусами, настоящими патриотами своей земли и народа, а не в целом Советского Союза, хотя, я думаю, одно не исключает другого, но и усиливает.
Сашка твёрдо посмотрел на дядю Серёжу, ожидая негативной реакции, но тот молчал. Потом, очевидно, смирившись на время с неукротимым националистическим настроением молодого соседа, которое, конечно же, было следствием трудных военных лет, когда долго приходилось думать не о том, как жить вместе с другими народами, даже – с соседями, а как выжить одному. В голоде забывается даже самая главная заповедь: люби ближнего, как себя. Налицо и упущения комсомола в послевоенной воспитательной работе, перекос в сторону восстановительных работ, самоизоляция комсомольского аппарата от трудовой молодёжи, выросшей из подростков в годы войны без идейной направленности. Ничего, всё наладится, и Сашкина блажь о построении счастья для одного отдельно взятого народа среди всех, спаянных революцией, гражданской войной, коллективизацией, индустриализацией и, наконец, войной с фашизмом в нерасторжимый Союз, испарится.
Националистские идеи с провозглашением самостоятельности в республике не новы. Они пришли из польской Беларуси и из Германии перед самой войной, опираясь на фашистскую силу. Отряду Сергея Ивановича не раз пришлось отбиваться от карателей Белорусской народной милиции, созданной эмигрантскими деятелями Белорусского народного фронта по указке немецких властей из голодного, обманутого и запуганного отребья, уголовников и мелких стяжателей, для которых народ – ничто в сравнении с собственными карманными, шкурными интересами. Но всё это – чужие и взрослые дяди, а тут – совсем ещё молодые ребята, выросшие в нормальных советских условиях, внутри благополучной рабочей молодёжи, и это непонятно и опасно. Опасно потому, что если эта малюсенькая белорусская трещинка, не дай бог, разрастётся и соединится с такими же в других республиках – а там тоже есть фанаты отторжения, особенно на юге – то тогда союзный монолит превратится в рыхлый конгломерат, для которого достаточно малого разрушительного толчка извне. И вся жизнь Сергея Ивановича, партизанского комиссара, партийного работника и члена ВКП(б) с 1917 года, посвящённая строительству и укреплению пролетарского интернационального государства как оплота неизбежной мировой революции, окажется зряшной. Правда, и его в последние годы всё чаще посещали неуверенность и сомнения в достижимости идеала, особенно когда всё чаще приходилось сталкиваться с неблаговидным поведением соратников по партии. Одного такого, бывшего районного секретаря по идеологии, ставшего районным начальником полиции при немцах, он самолично и всенародно шлёпнул, устроив показательный суд, за что и схлопотал выговор от подпольного обкома за необдуманное вынесение на люди единичного проступка партийного руководителя, дискредитирующее всё руководство. Таких, как секретарь-перевёртыш, были десятки, а может, и сотни, и народ всё равно, как ни скрывай, знал о них и переставал верить. Вот откуда главные червоточины и трещины в социалистическом обществе и государстве. Они пострашнее Сашкиного национального самосознания. Когда Сергей Иванович по рекомендации весомого после войны Партизанского общественного комитета пришёл в горком, то на первом же заседании потребовал отказаться от льготных пайков, медобслуживания, услуг и… не нашёл поддержки. Попытавшись переговорить об этом унизительном выделении из масс с каждым в отдельности, он неизменно натыкался на окаменелые враждебные выражения лиц, неясные согласия и уход от определённого ответа. Именно за эту настойчивость и прокатили его единогласно, а не за какие-то идейные разногласия. Тогда он сосредоточился на живой работе по улучшению материального положения бывших партизан, тщетно обивавших пороги партийных и советских обюрократившихся учреждений, стараясь как можно реже встречаться лично с партийной элитой, замкнувшейся в ограниченный и строго охраняемый круг своих людей. А болячка всё зудела и зудела, и не было лекарства от неё. Меньше беспокоила боль от оторванной на мине ноги. Он надеялся на молодёжь с очищенной войной совестью и революционным романтизмом, но оказалось зря. Сашка добавил зуда, ещё больше разбередив душевное недомогание и не понимая, какую опасность несёт всем и, особенно, себе.
- Как бы вы не доразговаривались до антисоветской агитации и антисоветских настроений, - предостерёг он на всякий случай зарождающегося доморощенного националиста.
Сашка понимающе усмехнулся.
- Ты нас запугиваешь?
- Больше – себя, - ответил комиссар, как бы вглядываясь со стороны в непонятливого соседа. – Если с тобой что случится – век себе не прощу.
- Ничего не будет, - самоуверенно ответил националист. – Разве изучение истории и языка похоже на антисоветскую агитацию?
- Так и изучайте, раз хочется, порознь, а не толпой, - рассердился осторожный Сергей Иванович.
Сашка встал, неуступчиво улыбнулся и бодро, по-комсомольски, ответил:
- Мы обязательно учтём все замечания старших товарищей и сделаем соответствующие выводы, - после чего принялся привычно убирать со стола, прекращая неприятный для обоих разговор, зашедший в тупик.
- 12 –
Когда вышли, Сашка облегчённо вздохнул.
- Фу, запарился больше, чем в бане. Тяжело разговаривать со старичками.
- Какой же он старик? – возразил Владимир. – Самый продуктивный возраст.
- Всё равно. У них мозги напрочь запечатаны коммунистическими идеями времён революции и гражданской войны и ничего нового не воспринимают. Я-то наивно думал, что он-то меня поймёт.
- Он и понял, - заступился за будущего хозяина Владимир, - потому и забеспокоился за тебя. А ты вот этого не хочешь понять.
- Не люблю никому быть должным и в тягость, - отрезал Сашка и тут же сильно закашлялся таким грудным кашлем, какой недавно разрывал лёгкие парней, сбежавших на юг, куда надо бы и Сашке, пока не поздно. Кое-как задавив приступ, он утёр ладонью заслезившиеся глаза и повлажневший рот и попытался оправдаться: - Из тепла на холод вышел. Ты перебирайся скорей, буду заходить. Люблю длинные умные разговоры и споры.
- Какой смысл нам спорить? – съехидничал Владимир. – Ты ж меня собрался коленкой под зад.
- Во-первых, не тебя, работягу, а русскую бюрократию, во-вторых, ничего не поделаешь – таковы законы истории. Нет, я не против русских огульно, и если сказал так, то с досады на своих, прислуживающих ради куска, не пытаясь взлететь. Ни гордости, ни уверенности, ни желания стать лидером, ни умения трудиться на радость себе и людям на пользу. Без усвоения своей истории и культуры, без образования и знания языка ни о каких национальном самосознании и самостоятельности и речи быть не может. Это первое, за что следует приняться самим, а потом научить и других. Национальные корни у нас, слава богу, ещё крепки – русских в сёла и городки не заманишь – надо только оживить ствол – историю и ветки – культуру и язык, и всё национальное дерево оживёт, зацветёт и будет плодоносить. Разве это не стоит гипотетической мировой революции? Нам как воздух нужны республиканские национальные университет и институты, школы-десятилетки, театры, кино, праздники, чтобы национальные язык и культура стали необходимыми и доминирующими. Пусть русские, если хотят у нас работать, изучают наш язык и живут нашими историей и культурой, а не мы у себя дома перенимаем их язык и культуру. Пускай мы дети одной славянской семьи, но всё равно – разные и с разной судьбой. Мне не нравится всемирная, межнациональная, наднациональная, космополитическая культура, не объединяющая народы, а подавляющая личность, растлевающая душу и заставляющая забыть самое простое и самое великое понятие – Родина.
- Я в этом с тобой полностью согласен, - с жаром присоединился Владимир.
- Ты давай не медли с переездом, а то мы с дядей Серёжей поболтать любим оба, а слушать некому, - Сашка снова закашлялся. – Всё, я пойду, пора прогревать радиатор тёплым молоком. Не заблудишься?
Они простились, крепко пожав руки, и рука Сашки была горячей и влажной.
С трудом ориентируясь в темноте на пустынных незнакомых улицах, Владимир добрался до разрытой привокзальной площади, блестящей в мутном лунном свете пятнами свежеуложенной несчастными немцами брусчатки, и уверенно зашагал к дому, с удовольствием, в отличие от Сашки, вдыхая прохладный ночной воздух и чувствуя, как обновлённое тело тоже дышит каждой очищенной порой. Он завидовал новому знакомому. Больной, неустроенный, нередко, наверное, голодный, он не теряет бодрости духа, увлечённо занимаясь глобальными идеями оздоровления нации. Другой бы сосредоточился на мелких текущих проблемах обустройства семьи и личного благосостояния и чихал бы с высокой колокольни на эфемерное национальное самосознание, от которого никакого дохода, жил бы припеваючи, не вмешиваясь ни в какие истории, тем более в национальную, и ни в какие культуры, кроме застольной, или… стал бы шпионом. У Владимира от обиды на себя навернулись слёзы. Бросить, что ли, все эти паскудные игры с янки, оборвать утончившуюся связь с родиной и остаться в России, поверив Гевисману и окончательно смирившись с русским происхождением. Тем более что здесь у него есть всё для нормальной жизни: приличное жильё у Сергея Ивановича, хоть какие-то друзья и знакомые, которых никак не назовёшь врагами, любящая женщина, интересная работа и даже большие деньги, что немаловажно. Жаль только, что Гевисман не назвал его белорусом. Тогда бы он обязательно присоединился к Сашке.
К дому подходил, умерив шаг и таясь у заборов, чтобы не быть застигнутым врасплох новым связником, хотя и понимал, что второго так рано быть не может. Но кто их знает, этих американцев, они уже напортачили с первым, вполне могли послать для верности дубль, так в разведке изредка делают, когда требуется быстрая и надёжная связь. К счастью, его никто не встречал.
В тёмном доме он прошёл на тусклый свет привёрнутой керосиновой лампы, чадящей на бензине с солью и стоящей на кухонном столе, около которого, подперев ладонью щёку, сидела тётя Маша, удерживая второй рукой прижавшуюся к ней Жанну. Глаза обеих были тусклы и печальны, особенно у девочки, унаследовавшей от матери тёмный скрытный цвет зрачков, за которыми никогда нельзя было угадать настроения.
- Что-то ещё случилось? – спросил Владимир, присаживаясь рядом.
- Ейный бацька зъявився, - коротко ответила хозяйка, не меняя позы.
Этого ещё не хватало! Хорошо, что у них с Мариной всё кончилось.
- Почему тогда такой скорбный вид?
Жанна не сводила с него внимательных глаз, как будто видела впервые, как будто они не были давно вместе, не спали доверчиво рядком и не говорили на животрепещущие темы. Медленной ящеркой она соскользнула с колен женщины и перебралась к нему, словно ища защиты у более сильного.
- Ты наврал, что папка высокий и красивый, - попеняла она тоненьким жалобным голоском, подняв на него совсем потеплевшие глаза, быстро заполняющиеся недетскими горючими слезами. – Он совсем короткий, страшный и вонючий. Я не хочу его, я хочу тебя, - она теснее прижалась к груди Владимира, давая понять, что выбор её твёрдый и окончательный.
Владимир, ничего не поняв, погладил девочку по голове, успокаивая.
- В чём дело? – обратился он к хозяйке за разъяснениями. – Где он?
- Дрыхнет, - грубо ответила тётя Маша, вытирая тоже заслезившиеся глаза. – Принесла нечистая. – Она высморкалась в подол и рассказала, что знала.
- Маринка ноне рано собралась – там, у их, большую уборку затеяли – торопилась сильно, бягом помчалась. А у пивного ларька, што кали ихняго рэстарану, мужиков тьма, усе на узводе, перагарадили путь, плати, гуторят, штрафу – по кружке на брата, а то не пропустим. И ён выкатился из-за будки, ширинку зачиняет и тоже кричит весело: «Мяне не забудь, мяне – двойной штраф плати». Она, як убачила, так и обмерла, упала перед им на колена да как завопит: «Василёк!!!» Усе пьянчуги-попрошайки зараз змолкли. И он ухмылку сальную, вясёлую согнал с лица, неуверенно запрашает – зусим запамятовал, як жонка выглядит, да и дзе помнить, кали видались мало, дзявчиной была, а тут – жанчина, красавица – «Маринка, ты? Чё не дома?». Дурней ничого ня мог сморозить. Чё там у их далее було, ня ведаю, тильки приволокла она яго с одним из энтих сюда, здала мяне, папрасила приглядеть и знов уцякла, опоздав, як ни старалась, к назначенному часу. Лешак мой тут як тут – снюхались, надрались до усрачки и цяпер спят. И слава богу, пусть Маринка справляется з им сама, а я не могу, - тётя Маша всхлипнула, спросила: - Бульбы хочешь? Со шкварками?
Какая бульба? Какие шкварки? Не хватало ещё спать с женой, есть с мужем и быть отцом их дочери.
- Тётя Маша, мне надо уходить.
Она не ответила, понимая, что это самое разумное, но жалко было терять спокойного и щедрого постояльца, да ещё шофёра, слишком неравноценна замена. По ней, лучше бы ушли те.
- Куды ж ты пойдёшь?
И он не отвечал, стыдясь признаться, что нашёл куда и задумал бегство раньше, а не в связи с появлением мужа Марины. Жанна, успокоенная наконец-то найденным отцом, заснула. Он бережно поднял её на руки и отнёс к себе на постель, укрыл одеялом, подоткнув со всех сторон, поправил подушку и вышел на крыльцо в намерении дождаться матери, чтобы о чём-то поговорить, но о чём, не знал и сам. Просто не спалось. В природе и в душе была кромешная тьма. Чуть накрапывал мелкий дождь, и не было слышно ничего, кроме редко падающих капель. Присев на ступеньку крыльца, он вспомнил Сашку с дядей Серёжей и пожалел, что не остался на ночь там.
В комнатах раздалось какое-то мерное буханье с шарканьем, от резкого толчка открылась дверь, и через порог на крыльцо перевалилось, опираясь на деревянные упоры с ручками, туловище, напрочь лишённое ног. Оно тяжело дышало, распространяя тяжёлый дух сивушного перегара, давно не мытого потного тела и не стираной заношенной одежды.
- Здорово, браток. Тоже здесь кантуешься? Небось, мнёшь Маринку-то? – сиплый голос был, несмотря на уродство тела, напорист и весел и чем-то знаком.
- Нет.
- Разве сознаешься? Ну, и вмазали мы с Лешаком, голова трещит – мочи нет. У тебя нечем подлечиться?
- Нет, не пью.
- Жаль… Тогда давай задымим.
- Не курю.
- Не куришь, не пьёшь, не ебёшь – ты что, как и я, на фронте не был? – он совсем близко придвинулся к Владимиру, обдав невыносимым зловонием.
Тот, отклонившись насколько возможно, покосился на орден Красного Знамени и медаль «За Отвагу», косо прикреплённые к грязной гимнастёрке. Обладатель воинских наград, поймав вопросительный взгляд, пояснил:
- Кореша нацепили, чтоб лучше подавали. Своих нет.
Он достал из кармана гимнастёрки мятую пачку «Севера», зажигалку и закурил свои, раз не удалось стрельнуть чужие, осветив лицо, и тогда Владимир узнал безногого на тележке, что допил, не побрезговав, его пиво в Сосняках, когда они с Марленом уезжали в Минск. Вот, значит, кто Василёк, вот почему так расстроилась тётя Маша и почему не хочет такого отца Жанна. Не позавидуешь Марине: и её крепко задело зло, которое всегда рядом с ним.
- Самым первым снарядом, пущенным немцами ранним утром 22-го июня, мне раздробило ноги, я потерял сознание и не слышал даже свиста второго снаряда. На этом и кончился мой фронт, - рассказывал Василёк свою невесёлую историю. – Очнулся от адской боли на окровавленном столе, когда наш полковой коновал сделал первое обрезание по колени. «Если», - говорит, – «не прекратишь орать, я тебе сначала голову отрежу. Влей ему», - приказывает сестричке. Та и влила в меня пол-литровую кружку слабо разведённого спирта, сделав на всю жизнь алкашом. После этого я только матерился, вспоминая всех родственников, бога и, особенно, хирурга, чему тот только радовался. Замотали мои культи в белые бинты, вкололи в задницу чего-то и забросили в полуторку к таким же обрубленным и окровавленным, не оправдавшим надежд отцов-командиров. Захлопнули борт, подсадили сестричку, и погнали мы из города Бреста на восток. Лучше б вывезли детей, чем нас, никому не нужные отходы начавшейся бойни. – Василёк с силой выплюнул окурок и закурил новую папиросу. – Куда и как мы ехали, не знаю потому, что большую часть дороги был в жару и без памяти. Помню пикирующие прямо в кузов самолёты с крестами, перевёрнутые горящие машины, толпы народа, бредущие рядом, столбы взрывов кругом, вонь от нас говном и кровью и сестричку с опухшими от слёз, страха и безнадёжности глазами в измятом грязном халате. Постоянно кого-то выбрасывали, кого-то добавляли, но я доехал до Смоленска, где в госпитале другой коновал сделал второе и последнее обрезание потому, что сам видишь, дальше некуда. Без спирта, под наркозом. Очнулся в палате, ощупал себя, заплакал, думаю, лучше бы он с другой стороны обрезал, чтобы не мучиться всю жизнь. А тут опять немцы догнали. Погрузили нас в санитарный состав и до Ярославля парили в крови, вони и криках в вагонах, забитых горем и отчаяньем до отказа. В Ярославле обработали ещё раз мои культи, приделали к штанам кожаные стопоря, как подошвы у слона, местный плотник сварганил тележку на подшипниковом ходу, и сказали: «живи», а как жить, не сказали. – Василёк выплюнул второй окурок, перебрался к стене и сел там, опершись спиной и выставив страшные обрубки. – Как только немец попёр восвояси, я – следом, на родину, к родственникам. Из документов была лишь справка из госпиталя, что был, искалечен и излечен, да я её то ли потерял, то ли искурил по пьянке, не помню. Добрался нормально: сердобольные люди кормили, а главное, поили, без чего мне жизнь была уже не в жизнь. В городе всё разрушено, сгорело, улицы нашей нет, домов – тоже, родственники, похоже, все погибли, один я остался, да и то – наполовину, ближних соседей нет, а дальние не узнают. Покандыбал в военкомат, прошу военный билет и справку, что был солдатом и ранен, а то жрать нечего. Отвечают вежливо, что городской архив сгорел, часть твоя перестала существовать ещё в первые дни войны, ищи свидетелей или добирайся до Минска, до республиканского архива, тем более что документов из госпиталя у тебя нет. Если, объясняют, мы им напишем, то ответа дождёмся через полгода, так много сейчас всяких запросов. Согласился я, куда денешься: за полгода с голодухи сдохнешь. Дали мне временное удостоверение личности и проездной литер. Литер я сразу же толканул на вокзале, три дня гужевал, да с месяц или два – время для меня давно ничего не значит – болтался в городе у пивнушек, а потом, потеряв удостоверение, стал добираться обкромсанным зайцем. По дороге не раз ссаживали, приходилось знакомиться с попутными злачными местами, но, всё же, добрался. В горвоенкомате жирный боров… - «Опять то же, точное, определение военкома», - подумал Владимир, - … вылез из-за стола, стал надо мною, покачиваясь в блестящих хромовых сапогах, говорит, ухмыляясь: «Чем докажешь, что не дезертир и ноги тебе оттяпало не поездом по пьянке?». Я, и впрямь, был, как обычно, на взводе. Полаялись мы всласть, да и вышел я ни с чем. Хорошо, Маринку встретил – поможет. – Он подвинулся к краю крыльца и стал мочиться, не видя брезгливого выражения на лице Владимира. Сделав своё мокрое дело, повернулся и великодушно предложил: - Ты Маринку-то чпокай, я не против: дашь на пол-литруху и на пару кружек пива, я и отвалю хоть на всю ночь.
Этого Владимир не выдержал, поднялся и, не ответив на лестное предложение, ушёл в свой угол. Было невыносимо гадко, больно и стыдно. Он уложил новый чемоданчик в старый, с трудом закрыл, поднял, встряхнув и примериваясь к тяжести, огляделся, расставаясь с так и не обжитым местом, и подошёл к спящей Жанне.
- Прощай, дочь, - он наклонился и легонько поцеловал девочку в разрумянившуюся щеку. Теперь у него двое детей, и оба – потерянные.
- Тётя Маша, я ухожу, не могу оставаться, - сообщил он хозяйке, лениво возившейся по хозяйству в ожидании Марины.
- Уже полаялись? – высказала она догадку.
Он не стал разубеждать, а только попросил:
- Не найдёте ли мне какого-нибудь старенького одеяла? Я вам деньги на новое оставлю.
- Ох, горюшко-горе! – почти простонала тётя Маша, ушла в свою комнату, а через минуту вернулась с серым солдатским одеялом, молча сложила, перевязала бечёвкой и подала.
- Забирай, а грошей не надо, - на глазах её выступили слёзы. – Заходи, прости, кали што не так.
Он, в порыве чувств, притянул её к себе, поцеловал в обе уже намокшие щеки, повернулся и быстро вышел.
Коротышки на крыльце не было. Очевидно, за малой нуждой приспичила большая, ради которой пришлось сползти за дом.
Владимир вышел за калитку и остановился. Было очень тихо. Рассеянный туман слегка серебрил непроницаемую темень и оседал на лице липкой плёнкой. К ней добавлялись мелкие капли нудного осеннего дождя. Хотелось вдохнуть – а нечем: одна сырость. Идти куда-то расхотелось. Да и зачем? Разве не место ему, убийце, рядом с блудницей и алкашом-калекой, торгующим женой? Не осталось ни одной божеской заповеди, которой бы он за последние послевоенные месяцы не нарушил. Разве только так и не научился ненавидеть врагов своих. Всевышний, укладываясь во взбитые ангелами облака, удовлетворённо улыбнулся. «Ничего, ещё научишься» - пообещал он строптивой овце, предвкушая скорое завершение научного трактата. Мерзкие людишки в разбухшей гордыне своей выдумали нагло приписываемые ему какие-то ограничивающие себя заповеди, не понимая и не желая смириться с тем, что всё, что на Земле ни делается, делается по его воле, а не по заповедям, и если кто-то не герой, а трус, не праведник, а душегуб, не человеколюб, а ненавистник, не сеятель, а вор, - то так ему, Создателю, угодно, и не слабосильным менять предначертания.
Будить Сашку или Сергея Ивановича в такое позднее время, да ещё после утомительной бани, Владимир не хотел, дороги к местным отелям, если они есть, не знал, оставалось одно пристанище – вокзал, и он, зябко поёживаясь от всепроникающей холодной сырости, двинулся во тьму, заклиная бога, который уже задрёмывал, отдав ночь во власть дьявола, от встречи с бандитами или милицией. Пройдя метров двести, он вдруг повернул в переулок и решительно направился на автобазу, решив, что лучшего одноместного номера, чем кабина студебеккера, ему сегодня не найти. Тем более что есть будто специально прихваченное для этого случая одеяло.
На проходной дежурил какой-то незнакомый худой мужчина, но, на счастье, он знал Владимира и, когда тот объяснил, что внезапно лишился жилья, беспрепятственно пропустил, попросив не курить. Первым делом Владимир быстро переоделся в армейскую робу, затолкал в чемодан свою праздничную одежду и пошёл к студебеккеру. Свежевыкрашенная машина приятно блестела, но хорошая краска почти высохла, не липла, и он с радостью в сердце оттого, что свободен, и есть только один настоящий друг – его студик, как здесь уменьшительно зовут мощный вездеход, забрался в кабину, долго приспосабливался и, наконец, устроился, затих, предвкушая дальние дороги и новую жизнь, не зная по молодости, что всё новое вырастает из старого, является его продолжением, и судьбу не переменишь.
Конец второй книги
Оглавление
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги