Королевский судья

Глава двадцать девятая

Несмотря на заботливый уход Иеремии, выздоровление Алена задерживала лихорадка. Как пациент цирюльник оказался невыносим. Он не мог бездеятельно валяться в постели, хотя прескверно себя чувствовал и едва держался на ногах. Но иезуит был неумолим. Он боялся, что у Алена случится рецидив, если он не вылежится, и предписал больному абсолютный покой. Последний в конце концов подчинился, но только потому, что благодаря щедрости леди Сент-Клер ему не нужно было думать о заработке.

Гвинет зашла всего один раз. Не желая отказываться от своих благих намерений — по крайней мере, какое-то время, — Ален попросил Иеремию не оставлять его с ней наедине, так что у них с Гвинет состоялся довольно общий разговор, в конце которого аптекарша пожелала больному всего хорошего. Когда она ушла, Ален почувствовал облегчение. Он немного стыдился своей холодности, но вместе с тем почему-то понимал — иначе нельзя. Лучше как можно скорее забыть опасную страсть.

Отсутствие Аморе в течение нескольких дней не осталось незамеченным при дворе. Впервые за много месяцев король выразил свое неудовольствие тем, что его любовница небрежна с ним, и ей пришлось объясниться. Между тем беременность Аморе уже невозможно было скрывать, а так как Иеремия не велел ей перетягиваться, она попросила Карла позволить ей до Рождества оставить двор. Как и у многих представителей знати, у нее был дом в городе на Стрэнде, связывавшем Вестминстер и Сити. Король слегка огорчился, но позволил. Он понимал, что, учитывая усиливавшиеся злобные сплетни о королевском незаконнорожденном ребенке, так будет лучше.

С большой неохотой Аморе пришлось отказаться от визитов на Патерностер-роу. Зато теперь Иеремия регулярно заходил к ней справляться о самочувствии. Ален, зная, как заботливо священник относится к леди Сент-Клер, предложил поселить кого-нибудь в ее доме, чтобы смотреть за ней и в случае необходимости немедленно известить его. Лучше всего для этих целей подходит Бреандан, невинно прибавил цирюльник. А кроме того, ирландец и подмастерье не будут все время ссориться. Иеремия не возражал, хотя, конечно, понял заднюю мысль Алена. Он все еще не знал, как решить эту проблему, что очень его тревожило. Аморе и Бреандан так привязались друг к другу, что было бы жестоко требовать разрыва. Но она не могла выйти за него замуж. Король ни за что не одобрил бы такой мезальянс. Иеремия откладывал решение этого вопроса, надеясь, что рано или поздно он решится сам собой. И вот теперь Бреандан каждый день после обеда отправлялся в городской дом леди Сент-Клер, проводил там ночь и утром возвращался обратно, так как днем его помощь требовалась в цирюльне.

Как-то утром, когда Бреандан собирался чинить полку, в операционную вошел светловолосый человек с пунцовым круглым лицом и рыхлым брюшком и задорно крикнул:

— Эй, ребята, доктор Фоконе дома?

Бреандан вскинулся, услышав ирландский акцент, который ни с чем нельзя было спутать. На его лице расплылась радостная улыбка.

— Dia duit, a chara, — произнес он ирландское приветствие.

— Dia's Muire duit. Полагаю, вы тот самый молодой ирландец, которого Фоконе научил читать и писать. Я патер О'Мурчу. Я окормляю католиков прихода Сент-Джайлс-ин-де-Филдс.

— Знаю. Как приятно встретить земляка, патер. Идемте, я проведу вас наверх.

Пыхтя, как кузнечные мехи, О'Мурчу потащился наверх по лестнице вслед за Бреанданом.

— Я думаю, перед уходом мне не повредит кровопускание, — заметил он, скроив уморительную гримасу.

Иеремия был так же рад неожиданному визиту, как и Бреандан, который тактично удалился, оставив их одних.

— Педрейг, что привело вас сюда?

— Я просто хотел посмотреть, как у вас дела. Когда мы виделись последний раз, мне показалось, будто вы не в ладах с самим собой.

— Верно, — признался Иеремия. — Я по-прежнему разрываюсь между призванием священника и занятиями медициной.

— Вы не уверены в своем призвании?

— Нет, душеспасительная деятельность доставляет мне огромное удовлетворение. Но когда я вижу физические страдания, мне хочется их облегчить.

— Забывая про душу? — спросил О'Мурчу. — Как бы вы поступили, если бы не было никаких сомнений, что мастер Риджуэй умрет и ваши врачебные усилия бесполезны? Кому бы вы тогда отдали предпочтение — врачу или священнику?

— Священнику. Тогда для меня важнее всего было бы спасти его душу.

— Итак, ваш грех состоит исключительно в вашем убеждении, что вы могли сохранить жизнь раненому, — констатировал ирландский иезуит.

— Он состоял в моей самонадеянности, в моей гордыне врача. Я мог и ошибаться, — поправил его Иеремия.

— Но вы не ошиблись. Вы врач милостью Божьей и чуете, выживет человек или нет. Я твердо убежден — ваше решение не было легкомысленным и в следующий раз вы опять поступите правильно.

Иеремия налил немного вина и предложил своему гостю кружку.

— Спасибо, — сказал О'Мурчу, — это лучше, чем китайское пойло, которое вы так любите. Но нет плохих вещей, у каждого свои пристрастия. — Он сменил тему: — Как вы думаете, сколько еще будет продолжаться война с голландцами?

В конце февраля затяжной конфликт с соперниками по торговле перерос в открытое столкновение. Работы по подготовке флота были почти завершены.

— Не знаю, — озабоченно сказал Иеремия. — Голландцам легче найти деньги, необходимые для ведения морской войны. Боюсь, это надолго.

Патер О'Мурчу залпом выпил содержимое кружки, поставил ее на стол и сложил руки.

— Должен признаться, я пришел сюда не только беспокоясь о состоянии вашего духа и не столько к брату по ордену, сколько к врачу. У одной из моих подопечных тяжелая лихорадка. Я опасаюсь… но лучше, если вы составите свое собственное мнение.

— Понимаю. Ей очень плохо?

О'Мурчу серьезно кивнул.

— Тогда я иду с вами.

Иеремия взял лекарства, которые могли понадобиться, и вышел из дома вместе с ирландским патером, дав знать об этом Алену. Вечная толкучка у Ладгейта ненадолго задержала путников. Они пошли по Флит-стрит, в конце которой им пришлось пройти еще через одни городские ворота — Темпл-Бар на западной границе Лондона. Затем они шли по Уич-стрит и элегантной Друри-лейн, слева от которой простирались поля, давшие название приходу Сент-Джайлс-ин-де-Филдс. Это были бедные кварталы с полуразвалившимися неухоженными домами, где люди жили в страшной тесноте, и узкими кривыми улочками, куда проникали редкие лучи солнца.

На немощеных улицах путники тут же по щиколотку провалились в топь и нечистоты, где в поисках пищи рылись хрюкающие свиньи. Их визг мешался с лаем бесчисленных бродячих собак и выкриками уличных торговцев, расхваливавших свои товары. Здесь все покрывала копоть, еще более густая, чем в других районах города, так как под землей топили печи угольщики, красильщики, соле- и мыловары и клоки едкого дыма вырывались из дымоходов.

Перед покосившимся от ветра домом, внешнюю стену которого укрепляли несколько балок, О'Мурчу остановился и постучал в грубо сколоченную дверь. Ее открыла невидимая рука. Войдя, Иеремия увидел маленькую девочку, чье худенькое личико наполовину скрывал грязный льняной чепец. Она посмотрела на пришедших большими серьезными глазами, но не произнесла ни слова.

— Я привел друга. Он осмотрит твою маму, Мэри, — объяснил ирландский священник.

Девочка провела их в единственную комнату, где жила вся семья. Иеремия насчитал пятерых детей, двух мужчин и старуху. В камине горел скудный огонь, не дававший ни света, ни тепла. Гнилые дырявые стены нисколько не препятствовали проникавшему отовсюду холоду. Оконные проемы были завешены прозрачными от долгого употребления платками.

Иеремия прошел за ирландским священником в темный угол комнаты, откуда доносился отвратительный запах. На простой кровати с мешком соломы вместо матраца на куче грязных одеял лежала больная.

— Все началось с головной боли, головокружения и тошноты, — начал рассказывать О'Мурчу. — Ее выворачивало наизнанку и несло. Потом подскочила температура.

Иеремия лишь кивнул и склонился над больной, непроизвольно задержав дыхание. Она стонала и металась на кровати — видимо, испытывала сильную боль. Между потрескавшимися приоткрытыми губами виднелся покрытый темным налетом язык. Уголки губ и ноздри почернели от слизи и высохшей крови.

Хотя Иеремия лечил множество больных, ему пришлось заставить себя откинуть одеяло. Подозрение, подтверждавшееся с каждой минутой, было слишком страшно. В бреду женщина почти стянула с себя желтоватую линялую льняную рубашку, так что обнажилась верхняя часть влажного от пота туловища. На бледной коже ярко краснели пустулы, похожие на ожоги, и виднелись черно-фиолетовые кровоподтеки, как будто несчастную избили.

Иеремия взял ее руку, прощупал слабый нерегулярный пульс, затем приподнял руку, чтобы лучше рассмотреть опухоль под мышкой величиной с куриное яйцо. Иеремия почувствовал, как холод сковывает его члены и проникает внутрь.

— Мои опасения подтверждаются? — нетерпеливо спросил О'Мурчу замершего Иеремию.

Тот на секунду закрыл глаза, как будто пытаясь прогнать кошмарный сон.

— Да, — мрачно ответил он, — никакого сомнения. Это чума.

Хотя О'Мурчу и предполагал нечто подобное, он непроизвольно вздрогнул. Чума, самая страшная из всех болезней, бич Божий!..

— Вы еще можете что-нибудь для нее сделать? — спросил он, и голос его вдруг стал хриплым и низким.

— Нет, против чумы нет никаких лекарств.

О'Мурчу повернулся к семье, в оцепенении стоявшей сзади, чтобы сообщить им известие, подобное смертному приговору. Иеремия, оставшийся у постели, услышал горький плач и несколько раз перекрестился. О'Мурчу пытался успокоить людей, но потребовалось немало времени, прежде чем громкие рыдания перешли в глухой плач.

— Это первый случай в Сент-Джайлсе? — спросил Иеремия, прикидывая, в какой мере уже могла распространиться зараза.

— Насколько мне известно, да, — ответил ирландец. — Но в декабре два случая чумы, кажется, были в Лонг-Эйкре, то есть недалеко отсюда.

— Тогда нам только остается надеяться, что их больше не будет.

— Но вы опасаетесь этого, не так ли?

— Последняя эпидемия чумы свирепствовала в Лондоне в 1636 году. Опыт показывает, что она повторяется примерно каждые двадцать — тридцать лет. А, как вам известно, два года назад чума появилась в Голландии, до этого — в Италии и на Левантийском побережье.

О'Мурчу в ужасе перекрестился:

— Что мы можем сделать?

— Ничего, Педрейг, ничего, только молиться, — сказал Иеремия, покорно смиряясь перед судьбой.

Ирландский священник остался с больной, чтобы причастить ее. Иеремия простился с ним и направился домой. Вернувшись на Патерностер-роу, он ни с кем не говорил. Как следует помывшись, он удалился в свою комнату и в мрачном настроении погрузился в медицинские книги.