Короли и ведьмы. Колдовство в политической культуре Западной Европы XII–XVII вв.

Введение. Новый враг государства

В 1990 г. в легендарном журнале «Анналы» была опубликована не менее знаменитая статья французского историка Жака Шиффоло, посвященная категории «непроизносимого» (nefandum)[1]. Речь в ней шла о том, как на протяжении развитого и позднего Средневековья в Западной Европе формировалось понятие судебного признания, как то, что раньше предпочитали называть «невообразимым», «ужасным» и «бесчеловечным», постепенно наполнялось конкретным смыслом, обретало плоть и кровь, превращаясь в слова, с помощью которых обвиняемый в зале суда рассказывал о своем преступлении.

Этот процесс Ж. Шиффоло совершенно справедливо связывал с распространением инквизиционной процедуры (inquisitio), заимствованной светскими судами у церковных вместе со всеми характерными ее составляющими: поиском свидетелей и вещественных доказательств, обысками домов подозреваемых, допросами и пытками, необходимыми для получения признания — главного доказательства вины того или иного человека[2]. Вместе с тем французский историк обращал внимание и на шедшее параллельно активное развитие такой категории как crimen (laesae) majestatis — тяжкое преступление — которая подразумевала оскорбление короля и под которую к концу эпохи Средневековья подпадало уже практически любое уголовно наказуемое деяние: как направленное против самого правителя, так и произошедшее на подвластной ему территории[3].

Особое место в размышлениях Ж. Шиффоло над этим сложным комплексом историко-правовых проблем занимал вопрос об отношении средневековых светских судей к сфере магического, которую — вслед за своими церковными коллегами — они связывали с вмешательством дьявола в жизни людей. Именно к этой области, по мнению автора, на протяжении всего Средневековья в большей степени и относилось понятие nefandum: с его помощью судьи, свидетели и обвиняемые пытались дать оценку самым разнообразным и самым «невообразимым» преступлениям — содомии, ереси, идолопоклонству и, конечно же, колдовству.

Внимание королевских и сеньориальных судов к данной сфере вылилось в целый ряд громких процессов начала XIV в., которые Ж. Шиффоло предложил именовать политико-религиозными — настолько в них оказывались взаимосвязаны средневековые представления о грехах, преступлениях и участии в них дьявола. Впрочем, не менее, а, может быть, и более важным отличием этих знаменитых уголовных расследований являлось то обстоятельство, что практически все они самым непосредственным образом затрагивали интересы властей предержащих — дворы светских правителей и/или папскую курию[4].

Так, уже самое начало XIV столетия ознаменовалось громким процессом против Бернара Сессе, епископа Памье, вступившего в открытый конфликт с Филиппом IV Красивым (1285–1314). До французского монарха дошли слухи, что прелат высказывал сомнения в легитимности прав династии Капетингов на Лангедок. В 1301 г. епископ был арестован и перевезен в Санлис, где предстал перед королевским советом, на заседании которого против него были выдвинуты самые разнообразные обвинения: в измене монарху и оскорблении его персоны, во впадении в ересь и святотатстве[5], а также в склонности к магическим практикам (в частности, к лже-пророчествам). Епископ Памье являлся ставленником Бонифация VIII (1294–1303), а потому его процесс оказался напрямую связан с конфликтом Филиппа IV и папы римского и предшествовал событиям в Ананьи[6]. Бернар был прощен королем только в 1308 г. при посредничестве Климента V (1305–1314), первого понтифика периода Авиньонского пленения. Новый папа согласился также на проведение в 1302–1309 гг. знаменитого посмертного процесса против самого Бонифация VIII, подозревавшегося — как и Бернар Сессе — во впадении в ересь, а также в склонности к содомии и колдовству: как утверждалось в материалах следствия, понтифик регулярно вызывал демонов и консультировался с предсказателями[7]. Под нажимом Филиппа IV Климент V санкционировал и громкий процесс 1307–1310 гг. против ордена тамплиеров, признанных виновными в богохульстве, идолопоклонстве, впадении в ересь и отречении от Иисуса Христа, а также в приверженности культу дьявола, который якобы посещал их тайные собрания и которого они целовали в знак почтения в непристойные места[8].

Близкими по характеру оказались и последующие расследования, где тема колдовства, которому якобы предавались сами обвиняемые или к знатокам которого они обращались за помощью, звучала все отчетливее. Так, в деле об отравлении королевы Жанны Наваррской (ум. 1305), супруги Филиппа IV, возбужденном в 1308 г. против Гишара, епископа Труа, речь, в частности, шла о его сообщнице-ведьме, которая околдовала покойную[9]. Эта женщина — Маргарита из Бельвилетта по прозвищу Повитуха (Sage Femme) — была также арестована и в конце концов, в 1319 г., предстала перед судьями Парижского парламента. Под давлением она призналась в изготовлении восковой фигурки королевы (voult qui fu fait pour la royne Jehanne), которую окрестила в местной церкви и собиралась использовать для наведения порчи, однако исхода этого расследования мы не знаем[10]. Что же касается епископа Гишара, то он избежал наказания и умер собственной смертью в 1317 г.

В 1315 г. Пьер де Латийи, Рауль де Прель и Ангерран де Мариньи, советники все того же Филиппа IV Красивого, стараниями Карла Валуа, всесильного дяди Людовика X Сварливого (1314–1316), были заподозрены в покушении на жизнь покойного правителя, которого они якобы отравили «с помощью колдовства». И хотя против де Латийи и де Преля не было найдено никаких улик и они оказались на свободе[11], Ангерран де Мариньи окончил свои дни на виселице, обвиненный в сорока одном преступлении против персоны короля, в том числе — в использовании магии[12]. Такое же обвинение было выдвинуто в 1316 г. и против Франческо Каэтани, итальянского кардинала и племянника Бонифация VIII[13].

В 1317 г. окончил свои дни на костре Гуго Геро, епископ Кагора, подозреваемый в наведении порчи на папу Иоанна XXII (1316–1334)[14]. В 1318 г. при активном участии того же понтифика монах-францисканец Бернар Делисье оказался приговорен к пожизненному заключению за свою защиту жителей южнофранцузских областей, которых Инквизиция обвиняла в приверженности ереси катаров. В вину ему было поставлено также то, что он при помощи магии и заклинаний пытался умертвить папу римского Бенедикта XI (1303–1304)[15]. В том же году идентичный процесс оказался возбужден против Робера де Мовуазена, архиепископа Экс-ан-Прованса: понтифик обвинил его в публичной поддержке проституции, торговле бенефициями и реликвиями, в излишней склонности к развлекательной музыке, в страсти к охоте и в богохульстве, а также в использовании «колдовства, магии и гаданий», к которым он якобы пристрастился в годы своей учебы в Болонье. И хотя приговора по этому делу так и не было вынесено, архиепископа вынудили подать в отставку и освободить кафедру для протеже Иоанна XXII, Пьера де Преса[16].

В 1320 г. обвинение в подготовке убийства папы римского посредством некромантии выдвигалось против графа Милана Матео I Висконти (1287–1322), который однако на суд в Авиньоне не явился, сказавшись больным. Тем не менее, в конце того же года был возбужден новый процесс: Иоанн XXII заподозрил непокорного правителя и его старшего сына Галеаццо во впадении в ересь, занятиях колдовством и связи с дьяволом. Четырнадцатого марта 1321 г. Маттео осудили заочно, а его имущество объявили конфискованным, что, впрочем, не помешало Галеаццо стать новым синьором Милана[17].

Колдовство, которым якобы занимались все эти и многие другие обвиняемые[18], оказывалось таким образом напрямую связано с высшими слоями средневекового общества и с фигурой самого правителя. Отныне магические практики представлялись для него и его окружения не менее опасными, нежели «обычные», хорошо знакомые и ранее политическое предательство, убийство, отравление или личная измена. Как следствие, уже в начале XIV в. колдовство превратилось в очередное особо тяжкое уголовное преступление, к которому светская и церковная судебная власть относилась с предельным вниманием[19].

Что же касается Французского королевства, где политико-религиозные дела начала XIV в. получили особую популярность, а собственно ведовские процессы на рубеже XIV–XV вв. стали привычной повседневностью, то здесь Жак Шиффоло выделял еще одно важнейшее обстоятельство, оказавшее, по его мнению, исключительное влияние на развитие сугубо светского понимания колдовства как уголовного преступления. Речь шла о так называемом природном теле (corps naturel) королевства — концепции, взятой на вооружение французскими интеллектуалами конца XIV в. и позволявшей более весомо заявлять о необходимости любви к своей стране, законного наследования трона и борьбы против тиранов. Согласно этой теории, королевство мыслилось как часть природы, созданной Всевышним, т. е. обладало Божественным происхождением, что автоматически распространялось и на власть правителя — наместника Господа на земле, которому надлежало охранять свои владения от любой угрозы[20], в том числе — от колдовства, являвшегося, вне всяких сомнений, преступлением, направленным «против природы» и, следовательно, против любого общественного порядка[21].

В своих рассуждениях Ж. Шиффоло использовал в основном выкладки Жака Кринена, самым подробным образом изучившего в свое время развитие аргумента «от природы» (argument de la nature) в сочинениях французских авторов конца XIV — первой половины XV в. Происхождение данного аргумента оба историка связывали с трудами Фомы Аквинского (ок. 1225–1274) и его продолжателей, опиравшихся на идеи Аристотеля и нормы естественного права[22]. Однако полностью вне поля их зрения остался подлинный, как мне представляется, родоначальник этой обширной и далеко идущей метафоры — Иоанн Солсберийский (1115/1120–1180), самым подробным образом рассмотревший в своем «Поликратике» проблему природного тела королевства и опасностей, которыми угрожают ему любые «противоестественные» поступки людей[23].

Размышляя о колдовстве как о преступлении, прежде всего направленном против любой власти — Божественной и, следовательно, королевской, Жак Шиффоло также совершенно не учел возможного влияния труда английского схоластика на развитие демонологических идей французских теологов, юристов и собственно судей эпохи позднего Средневековья. Однако именно в «Поликратике» теснейшая связь правителя с колдовством и его возможными последствиями не просто упоминалась, но рассматривалась последовательно и подробно. Именно здесь жесткая связка «король — ведьма» приобрела свои зримые очертания и, возможно, впервые было заявлено о пользе дьявольского вмешательства в судьбы людей. Ибо правитель, идущий на поводу у ведьм и колдунов, прислушивающийся к их советам, превращался в тирана — подобие Люцифера на земле, что давало его подданным законное право с ним покончить[24].

Таким образом, мне представляется совершенно логичным начать разговор о роли колдовства в политической культуре Западной Европы эпохи Средневековья и раннего Нового времени с анализа концепции Иоанна Солсберийского и того влияния, которое она — прямо или косвенно — оказала на позднейших английских и континентальных авторов, в той или иной мере интересовавшихся демонологией.

В следующих главах книги речь пойдет о практическом применении идей, изложенных в «Поликратике», т. е. об их проникновении в реальную жизнь европейских государей и их ближайшего окружения: об их использовании в пропаганде и в борьбе политических группировок, в создании «черных легенд» о правителях-тиранах, об их распутных придворных дамах и супругах, об их «дурных» советниках, занимающихся колдовством.

Второй раздел монографии будет посвящен проблеме противостояния — настоящей войны, которая, по мнению авторов демонологических сочинений XV–XVII вв., буквально у них на глазах разворачивалась между светскими европейскими правителями и дьяволом, создающим свое земное королевство и населяющим его собственными подданными. Здесь мы подробно поговорим о том, как авторы эпохи позднего Средневековья и раннего Нового времени разрабатывали тему личной ответственности самого государя и его судебных чиновников в деле истребления членов ведовских сект и поддержания порядка в обществе, и как они решали вопрос о возможной помощи, которую в этом деле могут оказать правителю простые обыватели.

Наконец, в третьей части монографии речь пойдет о том, как создавался образ настоящей ведьмы: ведь ее следовало научиться распознавать по особенностям ее поведения и внешности прежде, чем арестовывать и приводить к суду. Три главы этого раздела будут посвящены соответственно морально-нравственным основаниям охоты на ведьм, в основе которых лежала история Иуды Искариота, физиогномике ведьм и колдунов, а также их физиологическим отличиям, позволяющим, по мнению демонологов XV–XVII вв., с уверенностью судить об их преступном ремесле и успешно ему противостоять.

В заключение мне остается поблагодарить от всего сердца коллег и друзей, которые консультировали меня по самым разным, порой совершенно частным вопросам, возникавшим по ходу моего исследования:

Анну Серегину — за готовность в любой момент поделиться своими поистине безграничными познаниями в истории английских пуритан, ведьм и фамилиаров;

Юлию Крылову — за французские придворные сочинения, в которых не обнаружилось следов влияния Иоанна Солсберийского, зато нашлось многое другое;

Дильштад Харман, Григория Бакуса, Михаила Майзульса и Дмитрия Антонова — за наши бесконечные захватывающие дискуссии о демонологии и иконографии;

Константина Мефтахудинова — за «Страдающее Средневековье» в целом и за подсказки из Плутарха в частности;

Олега Воскобойникова — за предложение взглянуть в лицо средневековой ведьме;

Александра Гладкова — за размышления о «Поликратике» Иоанна Солсберийского;

Людмилу Евдокимову — за прекрасную книгу о французских переводчиках XIV века;

Романа Шмаракова — за блестящий перевод «Забав придворных» Вальтера Мапа, увидевший свет именно в тот момент, когда он был мне так нужен;

и наконец, моих замечательных магистрантов-медиевистов Ксению Бабенко, Екатерину Евдокимову, Марию Ефимову, Анастасию Каташинскую, Андрея Красовицкого, Анастасию Смирнову, Максима Стражникова и Максима Шкиля — за радость общения, которую они мне подарили.