Король цирка

Глава одиннадцатая, в которой мастер сожалеет о созданном им произведении

Ночи в горах становились все более холодными и туманными. Когда костер, поддерживаемый совместными усилиями, угасал, артисты, лязгая зубами от холода, постепенно, один за другим, перебирались в кибитку и, проснувшись утром, обнаруживали, что лежат вповалку на полу своей передвижной обители. Там было ненамного теплее, чем под открытым небом, но по крайней мере дощатые стенки этого домика на колесах спасали от пронизывающего ветра.

— Что за дикие места? — вздохнул господин Барберри, озираясь по сторонам. — Похоже, в этой Македонии нет никаких деревень…

— Как не быть? — отозвался бывший матрос. — Однако я не уверен, что мы находимся в Македонии. Может быть, это уже Албания. Вообще эти земли разделяет только горный хребет, и отличаются они друг от друга всего лишь тем, что Албания более дикая и малоисследованная. Один капитан, под началом которого я служил, в свободное время обучал меня географии. Так он говорил, что Албания — это «черная дыра» Европы. И на некоторых картах она и вовсе не обозначена, как будто ее и на свете нет. Только турецкие паши, которые там хозяйничают, этого не знают.

Прошло еще несколько дней, прежде чем наши путники наконец увидели что-то похожее на деревню. В горном ущелье среди лиственных деревьев беспорядочно лепились невзрачные приземистые хибары. Если бы не дымок, стлавшийся над трубами, трудно было бы поверить, что в этой глуши кто-то живет.

Перед тем как спуститься в ущелье, предстояло одолеть еще один крутой подъем. Вся труппа, кроме господина Барберри, изо всех сил толкала кибитки, помогая лошадям. А он шел впереди, понурив голову и вполголоса сокрушаясь о том, что позволил втянуть себя в эту авантюру.

Внезапно путь им преградили три здоровенных горца — типичные разбойники с револьверами в руках — и бесцеремонно схватили лошадей под уздцы. Их появление так напугало господина Барберри, что он обессиленно рухнул на придорожный камень и в отчаянии заголосил:

— Эй, матрос, первый шталмейстер, иди сюда!

Горцы, услышав непонятную речь, наставили на него дула револьверов. Директор цирка всхлипнул и закрыл лицо руками. Из-за кибитки появился Пал Чайко.

— Кто вы такие и куда направляетесь? — раздался громоподобный голос.

Бывший матрос, старательно подбирая слова, растолковал суровым детям гор, что перед ними передвижной цирк Барберри, прибывший сюда по просьбе воеводы Шпачова.

Мужчины переглянулись.

— Так вы, наверное, те самые комедианты, которые разыгрывали в Дураццо «Сцены македонской битвы»? — спросил один из них.

Пал Чайко торопливо кивнул. А второй горец проговорил:

— Мы слышали, как вы расстреляли предателей. Некоторые из наших друзей видели эту комедию и пересказали нам. Вы поступили по справедливости.

Когда бывший матрос объяснил директору цирка, о чем идет речь, тот воспрял духом, вскочил с места и, сняв шляпу, отвесил изысканный поклон. А Пал Чайко не преминул добавить, что это сам автор знаменитых «Сцен македонской битвы».

Третий из горцев, бросив испытующий взгляд из-под густых бровей на толстого коротышку, пробасил:

— Езжайте за нами! Старейшины нашего села как раз сейчас совещаются, чтобы вынести приговор трем предателям. А потом вы покажете нам, что умеете.

Село оказалось совсем недалеко. Наполовину деревянные, наполовину каменные лачуги лепились на горном склоне, словно ласточкины гнезда. Ни заборов, ни дворов не было и в помине. Цепные псы, скалясь, как голодные волки, рвались из своих будок. На их лай из хижин выскакивали вооруженные люди. Отчаянно галдя и жестикулируя, они спрашивали, что тут происходит, после чего апатично возвращались в свои лачуги.

— Ты знаешь, — прошептал бывший матрос на ухо Виктору, — мне кажется, мы попали в разбойничье село.

— Из чего ты это заключил? — спросил Виктор.

— Из того, что тут нигде не видно домашнего скота. А ведь чем-то же эти люди питаются, живут за счет чего-то. В Македонии и Албании полно таких сел. Если обнаруживается, что у сельского жителя нет домашнего скота, турецкие жандармы уже не сомневаются: это разбойник.

— Может, ты и прав, — пробормотал Виктор. — Во всяком случае, доверия они не вызывают. По виду — отъявленные головорезы. Как бы нам унести отсюда ноги?..

Тем временем за новоприбывшими увязалась целая стайка чумазых ребятишек, одетых в грязные лохмотья. Они бежали следом и пытались забраться в кибитки.

— Дети героев борьбы за независимость, — усмехнулся Миклош.

— Все эти герои борьбы за независимость — в основном разбойничьи атаманы, — пояснил Пал Чайко. — Они более храбрые и необузданные, чем остальные, а потому и герои. Их банды совершают набеги даже на греческие территории. Пока им хватает награбленного, они сидят у себя в горах и отсюда ведут самые настоящие войны с жандармами и правительственной армией. А если кого-нибудь из этих разбойников вешают, они тут же провозглашают, что он пал жертвой борьбы за независимость, хотя это всего лишь возмездие за его преступления.

Суровые горцы довели их до сельской площади, окруженной могучими ветвистыми дубами. Под деревьями стоял длинный дощатый стол, за которым сидели вооруженные седобородые люди. Обладатель самой длинной бороды восседал во главе стола.

— Подойдите к воеводе Приздену и попросите прощения за то, что вторглись на наши земли, — приказал один из сопровождающих.

Пал Чайко выступил вперед и произнес подобающие слова, выразив также свое почтение многоуважаемому воеводе. Тот внимательно выслушал его, махнул рукой сопровождающей артистов троице и закрыл глаза, словно погрузившись в сон.

Все трое рьяно взялись за дело. Сначала обыскали всех членов труппы, затем тщательно исследовали содержимое кибиток. После чего доложили, что ничего интересующего их не нашли.

— Вы что же, путешествуете без денег? — досадливо спросил воевода.

— Мы бедные странствующие комедианты, ваше благородие, — подобострастно отозвался бывший матрос.

— Ладно, — кивнул воевода. — Чуть позже мы к этому еще вернемся. А сейчас нам со старейшинами предстоит принять решение по очень важному вопросу.

Артистов заперли в кибитке, и совещание, прерванное их появлением, продолжилось. Дело действительно было очень серьезное. Пал Чайко, сгорая от любопытства, отыскал в дощатой стенке кибитки подходящую щель, через которую мог следить за всем происходящим.

Речь шла о том, что троих членов шайки заподозрили в предательстве. Поводом для этого послужило не очень удачное нападение на купцов, направлявшихся со своим товаром на ярмарку в Монастир. Кто-то предупредил их о готовящейся вылазке, и все они оказались вооружены. Да еще в самый решающий момент откуда ни возьмись появился отряд турецких солдат. Потеряв несколько человек убитыми, банда отступила в горы. В предательстве обвинили трех албанцев, которых и раньше подозревали в том, что они являются тайными агентами турецкого наместника — паши Халмия.

— Приведите их! — сонным голосом приказал воевода.

Из ближайшей хибары вывели троих со связанными руками. Они не ждали от этого судилища ничего хорошего, и лица их покрывала смертельная бледность.

Воевода смерил всех троих равнодушным взглядом, после чего обратился к старейшинам:

— Собственно говоря, почтеннейшие, осталось только решить, заслуживают ли эти грешники веревки как презренные преступники или пули как солдаты вражеской армии.

— Пощадите! Я невиновен! — крикнул один из приговоренных.

Воевода лениво махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху.

— Давайте держать совет, почтеннейшие!

Старцы немного пошептались, а затем дружно закивали головами. Воевода погладил свою окладистую бороду и обратился к осужденным:

— Вы будете повешены еще до захода солнца.

— Пощадите! — снова крикнул один из этих несчастных. Но их уже схватили и увели обратно в хижину.

— А теперь давайте глянем на нашего пленного чужеземца! — возгласил воевода, и при этом в его глазах появился хищный блеск, а всю сонливость как рукой сняло.

Вооруженные стражи направились к другой хибаре и вывели оттуда по-европейски одетого белокурого мужчину в очках, со страдальческим выражением на лице.

— А вот и наш немецкий друг! — вкрадчиво промолвил воевода, буравя его колючим взглядом из-под густых бровей. — Между прочим, прошло уже три недели с тех пор, как вы попали к нам в плен. Как я вижу, горный воздух не идет вам на пользу. А ваши родственники, которым мы отправили письмо, до сих пор не прислали в качестве выкупа за вас тысячу пиастров[29]. Я очень прошу, напишите им сами, что они должны как можно скорее выслать две тысячи пиастров, потому что ваша жизнь в большой опасности. А пока можете идти.

Немец понуро поплелся обратно в дом.

— Вот негодяи! — разволновался господин Барберри, с тревогой ощупывая голенища своих сапог.

По совету бывшего матроса он заранее спрятал туда последние деньги, оставив разбойников с носом, так что они напрасно шарили по его карманам.

Хмурые вооруженные старцы стали понемногу расходиться. Солнце уже начинало клониться к закату. Запертые в кибитке артисты с тревогой ожидали своей участи. Что станется с ними в этой глуши? Удастся ли им выбраться из разбойничьего гнезда?

— Ох, Симич, Симич! — горестно вздыхал господин Барберри. — Надо ж было встретить тебя на свою голову!

Русский богатырь пробурчал что-то с угрозой в голосе, а клоун Густав безучастно пожал плечами. Виктор возбужденно сорвался с места, и в глазах его появился лихорадочный блеск.

— У нас ведь тоже есть ружья. Мы дорого отдадим свою жизнь!

— Отсюда, из окна кибитки, запросто положим человек двадцать, когда они приблизятся, — подхватил Миклош.

— Ой, только не надо стрельбы! — жеманно промолвила мадемуазель л’Эстабилье. — Меня это нервирует.

Но Мари-Мари и чудо-чадо Аталанта одобрили план молодых людей.

— Я не боюсь этих злодеев! — решительно заявила Мари-Мари. — Мы сумеем дать им достойным отпор.

Только Пал Чайко не принимал участия в разговоре, внимательно следя за тем, что происходит снаружи, — ведь там как раз обсуждали, что делать с бродячими артистами. Наконец он повернулся к своим товарищам со словами:

— По-моему, до стрельбы дело не дойдет.

В это время дверца кибитки открылась, и раздался голос:

— Выходите!

Бывший матрос вышел первым, за ним последовали остальные. Замыкал шествие господин Барберри, тщетно пытавшийся унять дрожь в коленках.

Воевода приветливо улыбался, подкручивая усы.

— Друзья мои, нам хотелось бы посмотреть ваше представление, — объявил он. — Эти знаменитые «Сцены македонской битвы», о которых у нас в горах так много говорят.

Как только бывший матрос перевел слова воеводы, господин Барберри моментально выступил вперед, оказавшись во главе своей труппы, отвесил глубокий поклон и с самодовольным видом произнес:

— Я автор этой пьесы.

Воевода одобрительно кивнул и продолжил:

— После спектакля можете дальше держать свой путь. Ночью в нашем селе не должно быть посторонних.

Никогда еще члены цирковой труппы Барберри не готовились к представлению так быстро, как в этот раз. Шатер устанавливать не стали, только кибитки отодвинули в сторону и огородили широкий круг веревками, натянутыми на колышки. За этим ограждением разместились зрители, пришедшие со своими скамейками. Первые ряды заняли хмурые молчаливые мужчины, каждый из которых носил за поясом с полдюжины револьверов и кинжалов. Позади толпились женщины с закрытыми до самых глаз лицами. Чумазые ребятишки с громкими криками шныряли где ни попадя, путаясь под ногами.

На заднем плане развели костер, и ярко-красные языки огня отгоняли надвигающиеся сумерки. А вдалеке, озаренные прощальными лучами заходящего солнца, ослепительно сверкали заснеженные вершины гор.

— Какое великолепное освещение! — заметил господин Барберри, по привычке потирая руки.

Артисты поспешно переоделись. Виктор ударил в большой барабан, и господин Барберри, уже в пышной накладной бороде, выехал верхом из-за кибиток на середину импровизированной арены.

Прославленные «Сцены македонской битвы» шли как обычно, однако на этот раз не было ни аплодисментов, ни одобрительных возгласов. Зрители молча, в полной тишине, досмотрели сцену казни, и только когда последний «предатель» рухнул на землю, по рядам в полумраке прокатился глухой ропот.

— Правосудие свершилось! — провозгласил воевода, поднимаясь с пня, на котором сидел.

И все повернулись туда же, куда и он. На толстых сучьях большого ветвистого дерева покачивались на веревках три человеческие фигуры. Это были те самые предатели, которых недавно приговорили к смертной казни. Их тихо повесили во время представления, и в полумраке пламя костра отбрасывало кроваво-красные блики на их безжизненные лица.

Барберри вздрогнул и отвернулся.

— Друзья мои, скорее прочь отсюда! — простонал он. — Вовеки не найти мне покоя после такого зрелища!

Артисты торопливо упаковали свой инвентарь, и кибитки снова тронулись в путь. Никто не решался даже оглянуться, пока они не покинули злополучное село.

Цезарь Барберри, погруженный в свои мысли, то и дело вздыхал и наконец с горечью вымолвил:

— Никогда я не стал бы сочинять эту пьеску, если бы знал, как все это ужасно в действительности…