Королю червонному — дорога дальняя

Молитва

Коридор, по обе стороны — камеры. В одной сидят еврейки. Каждый день по дороге в уборную она заглядывает к ним через глазок. Однажды утром видит мать своего мужа. Та сидит боком, подперев подбородок худой морщинистой рукой. Вечером она снова смотрит в глазок: взгляд женщины устремлен на дверь, словно бы прямо на нее.

Она в смятении отшатывается.

Возвращается в камеру.

Спрашивает арестованную накануне сокамерницу, кого привезли вместе с ней.

— Несколько человек.

— А молодой мужчина был? Блондин, худой, высокий, с прямыми волосами…

— Да, был блондин.

— А брюнет, бородатый… ой, что я говорю… без бороды, пожилой…

— Да, и брюнет был.

— А девушка? С крашеными желтыми волосами?

— Нет, девушки не было.

Все ясно: мужа и его родителей схватили, сестре удалось бежать. Ей хочется закричать: «Послушайте, забрали моего мужа! Мне незачем больше жить!» Но кричать бессмысленно, соседки по камере ничем не могут ей помочь, у них даже шпильки отобрали. Она смотрит на них с завистью. Их арестовали за важные патриотические дела. Они учили детей польской истории, были связными или печатали листовки… Ее ли вина, что она занята исключительно своим мужем?

Их выводят во двор на прогулку.

Под присмотром надзирательницы заключенные бредут друг за другом, гуськом. В это время на лестнице появляются женщины. Их пять. Вся еврейская камера. Она знает — и все знают: евреек ведут в руины гетто. На расстрел.

Она видит мать своего мужа.

Польки шагают по периметру двора, поворачивают налево, теперь лица евреек обращены к ним.

Ей делается страшно.

Свекровь ее узнает. Выдаст — взглядом, жестом… Улыбнется? Окликнет?

Она начинает молиться. Как всегда — Деве Марии на медальоне Лилюси Шуберт. «Пусть она не смотрит в мою сторону… Пусть поскорее пройдет мимо…» От страха ее прошибает пот, она уже вся мокрая, то ускоряет шаг, то замедляет… Еврейки всё идут по тюремному двору. Мать ее мужа ведут на расстрел, а она просит, чтобы та шла быстрее…

Еврейки выходят из ворот.

Польки шагают по кругу, молча, друг за другом.

Раздаются выстрелы.

Она их считает — до пяти.

Думает: теперь поведут на расстрел моего мужа.

Они возвращаются в камеру.

На следующий день она получает от мужа весточку.

Оказывается, в Павяк привезли другого молодого и худого блондина.

Немцы отпускают женщин, задержанных в отеле «Польском».

Она возвращается домой.

Узнав об ее аресте, рассказывает муж, вдова испугалась и выгнала его родителей и сестру. Велела им уходить — немедленно, средь бела дня. И они — с их ужасной внешностью, плохим польским, не знающие города, последние полгода просидевшие на полу в укрытии — вышли на улицу.

Была жара, светило солнце. Это солнце их, должно быть, ослепило. Бледные, в тяжелых темных пальто (уходя, они надели зимнюю одежду). Словно пара слепых и желтоволосая девушка-поводырь. Мать думала, что Халина похожа на арийку, что без них у нее есть шанс. Она просила: «Уходи, ну пожалуйста, отойди от нас!» — но Халина не соглашалась, и они брели дальше.

Дошли до костела Спасителя. Сели на скамью. Просидели несколько часов, надеялись, что удастся тут переночевать, но кто-то вызвал полицию. К ним подошел пожилой мужчина, шепнул: «Вас ждут… у костела…» Мать встала и выбежала на улицу, полицейские бросились за ней. Халине и отцу удалось выбраться через соседние дворы.

— Ее увезли в Павяк, — рассказывает муж. — Кажется, уже расстреляли…

— Да, — говорит она. — Уже расстреляли.

— Ты ее видела? — спрашивает муж.

— Только со спины. — И поправляется: — Сначала лицо, потом спину.

Она слышит свой спокойный бесстрастный голос. Голос мужа, когда он рассказывал о ее отце. Голос портных в гетто. Матери больше нет… Ничего не поделаешь… Но мы пока есть…