Короткое замыкание

ГЛАВА 11

Штефан договорился с первым секретарем, что придет со всей документацией вечером. В уездном комитете никого уже не было, телефоны молчали. Только Елена Пыркэлаб по-прежнему оставалась на боевом посту — неизменно внимательная, готовая исполнить любую просьбу, бдительно охраняющая дверь в кабинет «шефа». Она была, как всегда, в строгом платье, с короткой стрижкой. Можно было поклясться, что помада никогда не касалась этих губ, привыкших произносить только короткие фразы, да и то лишь когда ее спрашивали. Если бы кому-нибудь вздумалось прийти в уездный комитет ночью, он бы не удивился, застав ее на обычном месте за маленьким столиком с телефонной трубкой в руке или же проворно стучащей на машинке. Раздался вызов селектора, и Догару пригласил Штефана в кабинет. На столе стояла бутылка минеральной воды, лежала пачка сигарет и — вот новость! — красовался новенький термос. Догару перехватил удивленный взгляд Штефана.

— Вот так! И я перенимаю передовой опыт. Наслышан о твоем знаменитом термосе. Действительно удобно, и секретаря не надо лишний раз дергать… Садись, товарищ Попэ, и давай с самого начала.

Прошел час, другой. Вечер стремительно опустился на город, синие тени стали густо-фиолетовыми. Догару зажег настольную лампу, продолжая внимательно слушать Штефана. Вопросов он не задавал. Время от времени делал пометки в маленьком блокноте. Стараясь скрыть волнение, Штефан говорил ровным голосом, может, даже излишне монотонно. Перед ним были разложены тщательно подобранные документы, среди них — копия секретной папки Василе Думитреску. Наконец Штефан закончил. Секретарь достал очередную сигарету, не спеша прикурил, помолчал, задумчиво глядя на догоравшую спичку.

— Хорошо, товарищ Попэ. Кое-что я уже знал, но это были разрозненные факты. Сделанный тобой анализ ценен тем, что дает возможность полностью ориентироваться, как точная, беспристрастная карта. Но хорошо, если эта карта попадет в честные руки, а если нет? Изначально — и это вполне справедливо — считается, что каждый наш ответственный работник честен, поскольку облечен доверием партии. Но как раз представленные тобой данные доказывают, что доверие — это одно, а реальные дела того, кто сидит в руководящем кресле, — это другое. А ведь есть среди них и подлецы, и карьеристы, и демагоги. Вот почему меня удивляет, что ты не сделал конкретных, практических выводов.

Штефан ждал этого замечания. Ведь Догару ничего не знал о тех бессонных ночах, которые он провел за рабочим столом, редактируя выводы — заключительную часть своей справки. Как вынужден был бороться с самим собой, усмирять бурлившее в груди возмущение. Он одергивал себя всякий раз, когда руки чесались написать колючее, едкое замечание или, наоборот, поддержать какого-нибудь несправедливо обиженного человека.

— Выводы сформулированы. Вот они, три странички. Но мне бы хотелось кое-что обсудить с вами, проконсультироваться, одним словом.

— Ты считаешь, что не во всем разобрался? — испытующе посмотрел на него Догару.

— Вы меня не поняли, — ответил Штефан. — В правильности анализа я абсолютно уверен. Иначе я вам не представил бы его. Но вы сами говорили, что мы не знаем, куда пойдут эти бумаги, кто будет решать судьбу упомянутых там людей. А это самое важное для нашей организации, для завтрашнего дня уезда. И без вашего согласия я не считал себя вправе делать далеко идущие выводы…

Догару погладил стол, потом, похрустев по привычке пальцами, упрямо сказал:

— А вот тут я с тобой не согласен. Куда бы мы ни представили этот материал, в каких бы инстанциях ни разбиралось дело Пэкурару, наш долг — объективно показать суть проблемы.

Штефан был явно удовлетворен этим ответом. Сразу исчезла официальная скованность, и он от всей души воскликнул:

— Спасибо вам! Именно это было мне необходимо, чтобы почувствовать себя уверенно. Дело в том, что есть очаги, требующие прямого хирургического вмешательства, а для этого нужна твердая рука. Итак, мои выводы относятся к трем группам проблем. Первая — это самоубийство Виктора Пэкурару. Я считаю, что старого коммуниста сознательно очернили. Почему? Потому, что он глубже других понимал линию партии, боролся за ее творческое, конкретное проведение в жизнь, учитывая специфику завода и отрасли; проявлял неподкупную честность и смелость, свойственные настоящим революционерам, был готов в любую минуту вступиться за правду, справедливость и человечность. И не на словах, а на деле. Всюду: на заседаниях руководства завода, на собраниях партийной организации — Пэкурару решительно выступал против формализма, демагогии, показухи, парадности. Он хотел быть и был настоящим коммунистом в самом полном смысле этого слова. Любил людей и помогал им, сам был человеком редкой скромности. Он принадлежал к числу тех, кто по-настоящему верит в правоту дела, которому мы служим.

Догару тщетно пытался скрыть в тени от яркого конуса настольной лампы глубокое волнение, проступившее на его лице. Штефан заметил, как повлажнели его глаза, и замолчал. Сам налил из термоса две чашки кофе. После паузы секретарь сказал внезапно осипшим голосом:

— Ты все верно прочувствовал, товарищ Попэ. Именно таким был Виктор Пэкурару. Всю свою жизнь. Но чем объяснить ту озлобленность, с какой его травили?

— Он был точно кость в горле у тех, кто искал трамплин для быстрого взлета. Он беспокоил и пугал тех, кому безмятежность провинциальной жизни гарантировала солидный доход и устойчивость заветного руководящего кресла. Карьеристы почувствовали в этом добром, отзывчивом человеке железную волю, готовность стоять насмерть против несправедливости.

— Думаю, ты прав, — тихо произнес Догару. — Факты, собранные тобой, доказывают, что мы имеем дело с самой настоящей травлей, организованной и осуществленной конкретными, названными поименно людьми.

— Но этот вывод ни в коем случае не должен звучать как одобрение или оправдание поступка Пэкурару. Как бы ни было тяжело, коммунисту не пристало накладывать на себя руки. Это капитуляция.

Догару взглянул на Штефана своими черными проницательными глазами, взял термос, старательно разлил кофе в чашечки и сказал, как бы беседуя сам с собой:

— Не будем спешить с ответом, да и что мы знаем? Кто-нибудь думал над тем, как чувствует себя честный коммунист, когда его обвиняют, ему не верят его же товарищи, друзья? Как-то, еще до Освобождения, мне было поручено разобраться в некоторых наших провалах, побеседовать с товарищами, прошедшими через тот или иной судебный процесс, изучить их поведение в сигуранце. Документов по тем временам не существовало, информацией служили свидетельства самих арестованных. Один из них, заподозренный в том, что он провокатор, несколько лет бился, пытаясь доказать свою невиновность. Попав снова в тюрьму, он был переведен к дезертирам и уголовникам. И через несколько недель его отправили в сумасшедший дом, где его убил во время припадка какой-то буйнопомешанный. И только после Освобождения анализ архива сигуранцы позволил установить, что настоящий провокатор был тот, кто обвинил его и представил нам «доказательства», сфабрикованные не кем-нибудь, а самим шефом сигуранцы.

— Насколько я понимаю, вы считаете, что Пэкурару находился в крайне тяжелом положении, на тот момент — безвыходном. Знаете, такого же мнения придерживается и майор Драгош Попеску.

— Да? Любопытно. Лично я думаю, что эта безвыходность заключалась не в том, что он боялся быть оклеветанным, исключенным из партии. Слишком большой у него был опыт, чтобы не знать: рано или поздно правда станет очевидной. Я думаю, Виктор мучился мыслью, что ни один его сигнал не достигает цели, что все оседает где-то в архивах или сейфах либо теряется в пустых разговорах. А для него завод, план, работа, люди, жизнь — все это понятия конкретные. Пэкурару был не из тех, кто после драки кулаками машет: дескать, я в свое время предупреждал, сигнализировал… Боюсь, что этим своим шагом — еще раз подчеркиваю, шагом отчаяния — он хотел столкнуть дело с мертвой точки, вывести его на поверхность. И не тогда, когда уже ничего нельзя будет сделать, а именно сейчас, когда завод еще можно спасти. Это как короткое замыкание, после которого необходимо проверить всю электрическую сеть, все контакты, каждый проводок.

«А об этом я не подумал, — размышлял Штефан. — Считал Пэкурару лишь жертвой, человеком с истрепанными нервами, который больше не мог выносить несправедливость. Очевидно, Догару знает его лучше и смотрит на вещи глубже, чем я. А это придает всему делу особенно тревожный оттенок: выходит, Пэкурару сознательно пошел на «короткое замыкание» — в условиях, когда многие тешили себя надеждой, что эта сеть взаимных услуг продержится еще сотни лет».

— Вы заставили меня увидеть это дело в совсем ином, чрезвычайно важном ракурсе, — сказал Штефан. — Я должен еще подумать. Во всяком случае, вы теперь сами убедились, сколь нужна была мне эта консультация.

— Ну, и какие же меры ты считаешь необходимыми?

— Во-первых, совершенно очевидно, что должны быть наказаны лица, которые отвергли требования Пэкурару разобраться, даже, возможно, скрыли их в нарушение закона и самовольно отстранили его от работы, и даже те, кто его послал за какой-то чепухой мотаться по стране, чтобы избавиться от его контроля, и те, кто взвалил на него чужую вину. Нет нужды сейчас перечислять вам их имена. Все это в деле. Там есть и о тех, кто измучил его совершенно необоснованными обвинениями.

— А во-вторых?

— Вот где собака зарыта, товарищ секретарь. «Дело Пэкурару» вскрыло, словно нарыв, ситуацию на «Энергии». Не время, конечно, вдаваться сейчас в подробности, но вот картина: неверная информация о плановых показателях, приписки, грубые нарушения финансовой дисциплины, кабальные контракты, стиль работы — назовем его авторитарным, чтобы не сказать сильнее; преследование людей за критику и за самостоятельность мышления, утверждение вредной концепции преимущества импортных материалов и оборудования; полное пренебрежение к творчеству как рабочих, так и инженеров-проектировщиков, деморализовавшее многих из них; грубые проявления волюнтаризма и демагогии… Пожалуй, довольно и этого. Доводы и факты, пункт за пунктом, излагаются в представленных документах. Они показывают и вмешательство руководства завода в партийную работу, что свело на нет руководящую роль коммунистов во всех звеньях и общественных организациях. Отрыв от масс, подкуп при помощи распределения премий, жилья, перевода на высокооплачиваемые должности — все это завело завод в тупик. А ведь в своей отрасли «Энергии» отводится важная роль. Возникает острейшая необходимость принять срочные меры, чтобы коллектив снова стал тем, чем он был в истории нашего города и уезда. И это должно быть сделано не сверху, а путем хорошо подготовленного обсуждения в цехах с участием всех шести тысяч рабочих. Чтобы каждый получил возможность предложить все, что считает полезным для исправления положения. Пусть дискутируют, критикуют, возражают друг другу, пусть обнажат корень зла. Только это позволит выправить обстановку как в организационном плане, так и в плане моральном. Вы знаете, какой резонанс вызвала публикация статей о заводе в газете «Фэклия»?

— Да, мне говорила Ольга Стайку.

— Очень хорошо. Но вот чего вы, наверное, не знаете: когда партком большинством голосов решил обсудить их в цехах, секретарь отменил это решение по указанию генерального директора, который имел на это право как член уездного комитета партии. Возглавляет парторганизацию верноподданный лакей Василе Нягу, которого рабочие прозвали «старичком-добрячком» за его полнейшую бесхребетность… А те номера «Фэклии» ходят из рук в руки, как листовки во времена подполья!

— Это очень серьезно — все, что ты рассказываешь. Но где же был Мирою? Почему ничего не знал Иордаке?

Штефан замолчал. Да, теперь он скажет все. И он продолжил, тщательно подбирая слова:

— Видите ли, товарищ секретарь, я подошел к третьему пункту, самому трудному. Много раз я спрашивал себя: как же могло все это происходить на наших глазах и, надо полагать, при нашем попустительстве? И тогда я подумал, что если такая исключительная ситуация сложилась на «Энергии», то вряд ли все в таком уж порядке на других предприятиях.

— Что ты имеешь в виду? — забеспокоился Догару.

— Многое. Во-первых, неточную информацию, которая к нам поступает, и не только с «Энергии». Где гарантия, что мы получаем и передаем по цепочке дальше действительно верные данные? Как правило, нас интересуют лишь общие плановые показатели. Анализ, который мы иногда делаем, недостаточно глубок и редко вскрывает реальные недостатки. Не всегда серьезно мы реагируем и на острые сигналы. Не говорит ли ситуация на «Энергии» о необходимости без всяких скидок проанализировать нашу работу с кадрами и общий ее стиль?

— Эти вопросы занимали меня и раньше, до самоубийства Пэкурару, — задумчиво произнес секретарь. — От ответственности нам никуда не уйти.

— Ведь и сам Пэкурару деликатно, с тактом говорит вам об этом в конце письма. Вот почему со всей убежденностью я формулирую третий вывод следующим образом: необходим серьезный пересмотр методов нашей работы. Люди не нуждаются в том, чтобы их мобилизовывали сверху эдакие вожди, любители показного, принудительного энтузиазма. Ни для кого не секрет, что Василе Нягу сформировал на заводе группу человек в тридцать и протаскивает ее на любое важное собрание. Шум, который они поднимают, помогает ему сбить людей с толку и проводить свои решения… Но я отклонился от темы. Вот вам вопрос: то, что происходит на «Энергии», известно главку, министерству и нам, уездному комитету?

— Ты считаешь, Иордаке знал о подтасовке данных?

— Более чем уверен, хотя и не могу доказать.

— И о конфликте Испаса с Савой, и о позиции Космы?

— Несомненно. Ведь именно ему Сава представлял свою докладную. Мне кажется, товарищ Иордаке не только был в курсе всех этих разногласий, но и благословлял их с высоты своего положения.

— В каких целях?

— В тех же самых, что и Косма.

— Ну а какие ему от этого выгоды?

— Поднять свой авторитет как секретаря и экономического отдела. Для него это сейчас очень важно — укрепить свои позиции в комитете.

Догару помолчал. Сказал с горечью:

— Может быть, ты и прав. Не исключено, что Иордаке метит выше. Ведь я приближаюсь к тому возрасту, когда обычно уходят на пенсию. А у нас, как в городе, так и в уезде, я далеко не всем нравлюсь.

— Вы сами понимаете, если главк прикрыл телеграмму, посланную Космой в Бонн, то там непременно должны быть люди, поддерживающие его. Без санкции министерства невозможно заключить и одного контракта, а тут целый ряд. Здесь речь не просто о приятельских услугах, это уже похоже на круговую поруку. Одно то, что план не учитывает острейших нужд нашей энергетики, говорит о многом. Вот почему я беру на себя ответственность заявить о необходимости строжайшей проверки: как мы выполняем решения съезда, не следуем ли слепо любому указанию того или иного передающего звена.

Догару бросил на Штефана пристальный взгляд.

— А не кажется ли тебе, товарищ Попэ, что мы, уездный комитет, в большой мере несем ответственность за сложившуюся ситуацию? И прежде всего я, первый секретарь?

Штефан ответил открыто и искренне:

— Кажется, товарищ секретарь. Мы все виноваты. И естественно, что облеченный большой властью обязан давать отчет в первую очередь. Надо крепко подумать, как лучше разобраться во всем, какие наметить меры. А главное — как по-настоящему поддержать наших людей…

Вызов в министерство застал Косму в состоянии прострации. Уже несколько дней ему казалось, что все на заводе обходят его стороной. В цехах рабочие делали вид, что очень заняты и не замечают его. С Даном Испасом он не разговаривал с тех пор, как Ольга и Тея ушли из дому. И, чтобы избежать встречи с ним, обходил «белый дом» стороной. Во время докладов Испаса на заседаниях руководящего состава оставался бесстрастным, не задавал вопросов, не требовал уточнений. По всем вопросам Дан обращался теперь к Овидиу Насте, с которым очень сблизился за последние месяцы. Несмотря на временное назначение начальником проектного отдела, Дан чувствовал себя на своем месте, и все проектировщики относились к нему с уважением, как к своему законному руководителю. Лишь от Нягу Косма узнал о радикальных изменениях в работе проектного отдела: без ведома дирекции, но при молчаливой поддержке главного инженера Дан разделил коллектив на четыре мастерских-лабораторий, специализация которых определялась перспективными проблемами, изменением профиля всего завода. Особенно разозлило Косму создание специальной мастерской по проектированию технологий. Когда он стал выговаривать Овидиу Насте за подобную неоправданную роскошь в условиях, когда заводу не хватает кадров и фондов даже для текущих дел, тот заметил лукаво: «Но ведь шеф проектировщиков не просил у вас ни денег, ни материалов!» Косма посмотрел на него с раздражением. «Во-первых, он не шеф, а «временно исполняющий», во-вторых, после той скандальной истории с трансформаторами мы знаем, чем кончается такая самодеятельность. Нет уже Пэкурару, чтобы подыгрывать им…» Сказал — и сразу пожалел об этом. Ибо сам затронул свое самое уязвимое место. Однако Наста не воспользовался возможностью нанести удар ниже пояса, с искренним великодушием посоветовал: «Вам решать, товарищ директор, но, по-моему, не стоит отказываться от творческого поиска, который может быть весьма полезным в самом ближайшем будущем». Косма спорить не стал, но на следующий же день приказал распустить мастерскую-лабораторию по проектированию новых технологий. Испас попросил дать распоряжение в письменном виде. Но Косма был слишком осторожным, чтобы поставить свою подпись под такой бумагой. Дан не настаивал: его устраивала эта ситуация, и Косме пришлось проглотить обиду. До позднего вечера сидел он в кабинете безо всякой нужды — листал газеты, вызывал Василе Нягу, обсуждал, как мобилизовать коллективы токарного и намоточного цехов на выполнение плана. Все он делал механически, по инерции, по привычке. Ему все сложнее было притворяться по-прежнему полным сил и энергии. Уходя из кабинета, он даже не прятал коньячную бутылку в потайной шкафчик. Мариета Ласку сначала с удивлением, а потом со злорадством отметила, что генеральный директор выпивает ежедневно не менее бутылки. А ведь раньше коньяк простаивал месяцами нераскупоренным.

Питался он где попало, без разбора. Иногда просил принести чего-нибудь из столовой — дескать, совсем нет времени. А то вдруг отправлялся в самый дорогой ресторан и — к изумлению официантов, хорошо знавших его не один год, — просил обыкновенную отбивную или просто мамалыгу с брынзой. Выпивал два-три кофе и уходил с видом очень занятого человека, хотя на самом деле не знал, куда деваться, как убить время, которого у него стало теперь слишком много. Дома он бродил из комнаты в комнату, и ему казалось, что мебель трещит невыносимо — вот-вот развалится. И он уходил в сад. Садовник, который раньше наведывался лишь раз в месяц, оставляя основную работу Тее, теперь приходил через день и часами ковырялся в цветнике, изредка перекидываясь словом с Космой, не скупившимся на лишнюю сотню леев. С улицы сад Космы выглядел настоящим раем. «Как же, наверное, у него великолепно дома, — думали люди, — какой там должен быть изумительный порядок!» Но в доме — пыль в палец толщиной, на потолке паутина, постель не прибрана, на кухне пусто…

Бессонные ночи были мучительны. Когда-то он проводил их, обложившись книгами, пока не засыпал прямо в кресле. А теперь даже не раскрывал. Он лежал с широко открытыми глазами, вглядываясь в темноту спальни, и тосковал по Ольге. Подобного чувства он не испытывал с тех пор, как стал мужчиной, — привык к женскому вниманию. Вначале он просто не хотел себе в этом признаться, но когда она пришла к нему однажды во сне, такая близкая, нежная и всепонимающая, он вскочил с постели, бормоча проклятья, бросился к бару, где обнаружил лишь груду пустых бутылок. Пошел в ванную и долго стоял под ледяным душем. Лег, снова задремал. И вновь пришла Ольга, и вновь он обнимал ее, а большие синие глаза по-прежнему смотрели на него с бесконечной жалостью. Утром он встал вялым, вконец измотанным и несчастным, а на работе его охватила неуемная злоба. Как же так? Столько лет послушная и покорная, Ольга вдруг отказалась повиноваться — ему, своему законному мужу? Порою в него словно дьявол вселялся, и он готов был бежать в редакцию и бить ее, бить и унижать. Не раз приходило жгучее чувство ревности. Чего он только не воображал себе, представляя Ольгу то в объятиях одного, то в постели другого. Но хоть и ненавидел Дана, к нему не ревновал — слишком хорошо знал его порядочность и великодушие. Ну а другие мужчины? Те, что окидывают на улице пристальным взглядом каждую привлекательную женщину? И снова возникала в его памяти стройная фигурка Ольги — такой хрупкой на вид, а на самом деле натренированной спортом, выносливой и сильной. Да, Павлу не хватало Ольги, именно ее! Впервые в жизни он ощутил всю горечь одиночества.

Он заметно похудел.

У глаз и на лбу появились новые морщины. Брился он всегда наспех, а порой и вовсе забывал. Однажды, когда на заводе ждали зарубежную делегацию, Мариета Ласку заявила, что ему не мешало бы сходить в парикмахерскую. Косма подивился ее наглости, но, глянув в зеркало, понял, что секретарша права. Он увидел серое лицо с двухдневной щетиной на щеках, мятый пиджак и рубашку не первой свежести и тут же помчался в город. Купил себе сразу два костюма, несколько белых сорочек и носовых платков, подобрал носки, галстуки и скорей в парикмахерскую. На завод вернулся помолодевшим. «Другое дело! — покровительственно одобрила Ласку. — Делегация вот-вот появится». А ночью ему приснился кошмар. Он переходил какое-то болото, и надо было непременно достичь другого берега. Он хорошо различал тропку, по которой осторожно ступал за проводником. Но тот вдруг повернулся и резко ударил его в грудь. Проваливаясь в топь, Павел успел разглядеть перекошенное лицо Петре Даскэлу, бывшего партсекретаря «Энергии», которого несколько лет назад спровадил на учебу. «Что я тебе сделал, Петре, за что?!» — кричал в отчаянии Павел, чувствуя, как липкая тина уже покрывает плечи, подбирается ко рту. Даскэлу оглушительно хохотал, а вместе с ним хохотали деревья, лес, свинцовое небо. Он уже задыхался, болотная грязь забивала рот. Он сделал невероятное усилие, рванулся вперед и… открыл глаза. Заря только занималась. Жадно вдыхая свежий утренний воздух, Косма встал, принял ванну. Но это не помогло, на работу он пришел с таким чувством, будто его нещадно избили, — болели руки, ноги, ныло все тело.

Косма просматривал документы о поступлении материалов за последние две недели, когда Мариета Ласку сообщила по селектору:

— Звонят из министерства. Очень срочно!

Равнодушно, словно звонили из соседнего цеха, он поднял трубку.

— Косма слушает.

— Здравствуйте, товарищ директор. Это Чоран из приемной министра. Просим вас завтра в тринадцать ноль-ноль прибыть к заместителю министра товарищу Панаиту.

— Можно узнать, по какому вопросу?

— Разумеется. Вопрос тот же, о контрактах с заграницей.

— Приехать одному?

— Товарищ Панаит сказал, что это на ваше усмотрение. Сами решайте, кто вам может понадобиться. Во всяком случае, без главного инженера, наверное, не обойдетесь.

Положив трубку, Косма задумался. Потом сказал секретарше:

— Попроси главного инженера зайти ко мне. Если можно, то прямо сейчас.

«Смотри каким вежливым стал наш бешеный Косма, — думала Ласку, набирая номер Насты. — Такими устами да мед пить. Не иначе, что-то недоброе учуял».

Через минуту главный инженер уже входил в директорский кабинет. Он держался скованно, чувствовалось, что ему очень не хотелось идти. Косма это заметил.

— Я вас побеспокоил?

— Честно говоря, да, — сказал Наста. — Ко мне только что пришли инженеры Испас и Сава, сказали, что у них есть для меня нечто важное, даже сенсационное.

— Узнаю манеру Савы. Испас таких выражений избегает.

— Не знаю. Когда они входили, то были в полном согласии, даже за руки держались, как дети.

— Ну хорошо. Может, еще выкроите время, чтобы поговорить с ними. А вечером мы уезжаем.

— Куда?

— В Бухарест. В министерство.

— Кто едет?

— По крайней мере мы с вами едем. Остальные — на наше усмотрение. Вопрос — контракты с заграницей.

— Да, оперативен этот Оанча, — произнес задумчиво главный инженер.

Косма уперся широкой грудью в край стола, заскрипевшего под его тяжестью, положил на стекло огромные кулаки, процедил сквозь зубы:

— Не знаю, что это — оперативность или обычная перестраховка. Он принял главк недавно и, естественно, опасается какой-нибудь ошибки — своей или доставшейся в наследство от предшественника. Я попытался разъяснить ему, что без обеспечения завода самым современным оборудованием идея мощного рывка всего лишь утопия. Он выслушал, но промолчал.

Наста шарил взглядом по стенам, потолку, лишь бы не смотреть в глаза генеральному директору. Наконец сказал решительно:

— Не хочу возвращаться к нашим старым спорам. Вы хорошо знаете мое мнение, я его не изменил.

— Это твое дело, товарищ Наста. Сейчас важно другое: какие бы ни были у нас споры в прошлом, теперь мы все должны защищать будущее «Энергии». Контракты подписаны, оборудование в пути. Вместо бесполезных споров не лучше ли нам поразмыслить над тем, как сообща обеспечить завтрашний день завода?

— Я понимаю вас. Однако не могу думать только о нашем заводе. Есть еще интересы страны в целом. А способ, который вы предлагаете, решает только проблему «Энергии». Короче говоря, мне лучше никуда не ехать. Возьмите с собой Саву и Испаса.

— Испаса? Нет уж, только без этого фантазера!

— Но ведь он проектный отдел возглавляет — пусть даже временно, как вы подчеркиваете. Кто еще в состоянии ответить на вопрос, нужны ли нам те или иные зарубежные лицензии? Быть может, есть отечественные аналоги? А кто может решить, по плечу ли нам задания следующей пятилетки?

— Во всяком случае, не инженер Испас. Он готов взяться и за строительство космического корабля. Вечно витает в облаках. Правда, романтизм его несколько заплесневел. А в министерстве нам придется ох как реально и ответственно смотреть на вещи!

— Вы плохо знаете Испаса, товарищ Косма, недооцениваете его.

Разговор этот не устраивал Косму, и он поспешно сменил тему:

— Вот инженер Сава — совсем другое дело. Хоть и сварливый и характер у него несносный, вечно перечит неизвестно зачем, но присутствие его там, согласен, действительно необходимо. Он как дважды два докажет, что оборудование у нас устаревшее, изношенное, не соответствует поставленным задачам. Если товарищи хотят, чтобы мы взяли на себя то, что они там запланировали, он им объяснит, сколь важно обновить материальную базу завода и ускорить импортные поставки. Человек он активный, без конца во все инстанции рассылает свои докладные записки, даже товарища Оанчу подкараулил в гостинице и вручил еще одно прошение.

— Откуда вы знаете?

— От самого Савы. Не такой он человек, чтобы действовать втихомолку.

«Молодец парень! — думал Наста. — Безбоязненно лезет в пасть ко льву. А ведь сколько уже неприятностей принесла ему эта его бескомпромиссность. Это хорошо, что Сава поедет в Бухарест. Но не без Испаса же!» И сказал твердо:

— Думаю, вы правы, Сава может быть полезным. Что касается Испаса, я остаюсь при своем мнении. По-моему, неплохо бы посоветоваться в уездном комитете партии.

— Я поговорю с Иордаке, — пообещал Косма.

«Я тоже поговорю, — подумал Наста, — только со Штефаном».

Вернувшись к себе, он застал обоих инженеров за столом заседаний, заваленным рулонами ватмана. Глядя на сложные чертежи, инженеры улыбались, довольные друг другом. Наста удовлетворенно усмехнулся: «Попадись они сейчас на глаза Косме, его инфаркт хватит». А те, не обращая никакого внимания на вошедшего, расхаживали вокруг стола, останавливались, восхищенно глядя один на другого.

Наста уселся в свое кресло, еще некоторое время по-отечески взирал на них, потом громко сказал:

— Все это прекрасно, мои дорогие. Но позвольте и мне разделить вашу радость…

Оба замерли, будто нашкодившие мальчишки. Потом от души рассмеялись, забыв, что находятся в «святая святых», как прозвали на заводе кабинет Насты. Со свойственной ему непринужденностью Сава воскликнул:

— Вы даже не догадываетесь, дядюшка Наста, какой клад, какой колоссальный ум есть среди нас! Теперь все как на ладони. Это же гений! — И он закружил Дана по кабинету.

Овидиу Наста улыбался. Он любил этих людей, как любил и Франчиска Надя, и Аристиде Станчу, и Марию Журкэ, и Санду Попэ, — любил за их безграничную преданность делу, щедрость, с какой они отдавали свою энергию. По душе ему были и их упорство, и та легкость, с какой они могли поставить под сомнение и даже отрицать самые незыблемые авторитеты. Ничто не принималось ими на слово по принципу «так уж повелось». Да, нигде Наста не чувствовал себя так свободно и хорошо, как в лабораториях «белого дома»…

Сава вдруг понял, что они ничего не объяснили главному инженеру, и сразу посерьезнел. Дан, извинившись за них обоих, попросил разрешения сесть и в нескольких словах изложить их идею.

— Не слушайте его, товарищ главный инженер! Это он придумал, а я всего лишь помог в расчетах. — Он повернулся к Дану: — Послушай, если ты мне друг, не выставляй меня на смех. Кстати, за эту штуку, что ты придумал, ни званий, ни авторских свидетельств не дадут. Разве что премию получишь. Маленькую, разумеется.

Дан кивнул и начал объяснять. Наста слушал с напряженным вниманием, не пропуская ни слова. Лицо его было непроницаемо, но, по мере того как Дан приближался к концу, взгляд его постепенно теплел.

— Послушай, Испас, ты сам-то соображаешь, что для нас означает ниспровержение принципа Димитриу? Ведь тем самым мы ставим крест на целом направлении в отечественном моторостроении… Но истина за нами, именно в твоей идее выход из тупика. Не все, правда, так просто, как кажется. Много еще придется подсчитывать, экспериментировать, проверять. Одной идеи мало. Всему заводу придется вступить в борьбу. Но нужно как можно быстрее обговорить все это в уездном комитете.

— Разумеется, — сказал Дан. — Я вот целый день ищу и не могу найти Штефана Попэ. После обеда мне сказали, что он у первого секретаря и дано указание не беспокоить их.

Только сейчас Наста вспомнил о вызове в Бухарест и сказал, что решено послать Испаса и Саву.

— А как же мы без вас-то поедем? — поднял брови Сава.

— Мне лично кажется, — произнес, как бы размышляя вслух, Дан, — что именно там мы сможем решить проблему в целом. А? По-моему, нам теперь нечего бояться!

Наста снял трубку и набрал номер. Ответила Елена Пыркэлаб:

— Да, он был здесь. Ушел пару минут назад. Наверное, он сейчас у себя в кабинете.

Наста положил трубку, и тут же раздался звонок. Это был Штефан.

— Извините за беспокойство, но я должен вас срочно увидеть. Не смогли бы вы зайти в уездный комитет?

— Да, конечно, ведь я вас сам разыскиваю.

— Ну вот и хорошо. Мне тут еще звонили Испас, Сава и Кристя. Так что приходите вчетвером. Речь идет о деле исключительной важности.

— Испас и Сава сейчас у меня. Но завтра нас вместе с генеральным директором вызывают в министерство.

— Почему же я ничего не знаю? Может, товарищ Иордаке в курсе?

— Безусловно. Так мне сказал и Косма.

— Ну, тогда приходите сейчас.

Пока добирались до уездного комитета, Наста сообщил Кристе и о вызове в Бухарест, и об идее Дана. Марин сначала помолчал, словно переваривая услышанное, потом повернулся к Испасу, крепко пожал ему руку и, не говоря ни слова, торжественно расцеловал в обе щеки. Они двинулись было к экономическому отделу, но тут появился Штефан.

— Нет, товарищи, вас вызывает первый секретарь.

Минуту спустя они сидели за столом заседаний, на котором дымились чашечки с кофе, и, еле сдерживая нетерпение, ожидали начала разговора. Догару дал гостям освоиться, а потом, положив на стол руки ладонями вверх, как он делал всегда, когда принимал окончательные решения, сказал тихим низким голосом:

— Похоже, товарищи, настала пора важных и глубоких перемен. А чтобы вы не подумали, что это только слова, я подчеркну: перемен радикальных. В центре нашего внимания — завод «Энергия». Проблема, возможно, переросла рамки одного завода и должна решаться на другом, более высоком, уровне, но мы, партийный комитет уезда, должны взглянуть правде в глаза, проанализировать и хорошее, и плохое, во всеуслышание указать на допущенные ошибки и исправить их, если понадобится — весьма жесткими мерами. Своевременное решение проблем, возникших на «Энергии», станет тем звеном, за которое надо тащить всю цепь. Поначалу обсудим два вопроса: первый — новая специализация завода, второй — стиль и методы работы парторганизации. Согласны? И пусть вас не смущает тот факт, что на нашем совещании отсутствуют товарищи Косма и Нягу. О причинах вы вскоре узнаете.

Овидиу Наста поднял руку.

— Это очень хорошо. Но прежде всего я предложил бы выслушать короткую информацию о принципиально новом техническом решении инженера Дана Испаса и мое сообщение о вызове руководства завода в министерство.

Догару вопросительно посмотрел на Штефана, тот согласно кивнул. Совещание началось.

Возвратившись из уездного комитета, Наста еще в коридоре услышал, как в его кабинете надрывается телефон — словно зашедшийся в плаче ребенок. Он спокойно поднял трубку.

— Овидиу Наста слушает. Что случилось, товарищ Ласку?

— Генеральный вас разыскивает уже целый час. Ради бога, приходите поскорее, а не то живой он меня отсюда не выпустит…

Но Наста не спешил. Передал Дану, что отправляется к Косме, наметил с парторгом намоточного цеха, где работа шла с прохладцей, провести после второй смены собрание, попросил Санду Попэ подготовить выступление на тему «Политическая сущность новых подходов к технике» и только после этого отправился в дирекцию.

В испытующем взгляде Космы было нескрываемое раздражение.

— Где вы ходите? У меня всего несколько часов до отъезда.

— А к чему такая спешка? Всего-то на день-два уезжаете!

— Человек полагает, министерство располагает… — скаламбурил Косма. — Хочу дать вам ряд конкретных указаний по текущим делам… Да, но где вы все же пропадали? Иордаке сказал, что видел вас в уездном комитете.

— Точно. Я был у Штефана Попэ. Он одобрил ваше решение: я останусь на заводе. Кроме того, он считает, что Испасу тоже ехать не надо, чтобы обсуждение не сошло с практических рельсов.

— А я что говорил! — обрадовался Косма. — Но Саву я возьму с собой. Товарищ Иордаке предложил взять и Василе Думитреску, ведь нам непременно понадобится бухгалтер. Он, чего греха таить, звезд с неба не хватает, но зато специалист грамотный, в курсе всех дел и может на месте проверить выкладки партнеров.

Наста ничего не ответил. Он-то знал, что кандидатура Думитреску шла не от Иордаке, а минуя Иордаке. Имя Думитреску назвал первый секретарь, и Штефана Попэ это не удивило. Когда Испас спросил: «А кто будет отстаивать нашу точку зрения?», Догару улыбнулся и легонько похлопал его по плечу: «Не беспокойся, товарищ Испас. Вот тебе партийное поручение — и я его считаю основным, — необходимо разработать план новой специализации цехов. Пока что готовьте все в общих чертах и без лишнего звона. Товарищ Наста соберет вас всех на совещание: тебя, Станчу, Маню, Кристю, Барбэлатэ, Санду Попэ, Надя и Марию Журкэ. Непременно пригласите и Панделе Думитреску. Обмозгуйте все в спокойной обстановке. Косма на три дня задержится в Бухаресте, так что времени у вас будет достаточно. В отсутствие Космы Василе Нягу, думаю, не осмелится совать вам палки в колеса». И всем стало ясно, что первый секретарь не преувеличивал: грядут большие перемены.

Наста попрощался с Космой корректно, но холодно, а тот вдруг стал хвалить его за лояльность.

— Не забудьте, пожалуйста, товарищ генеральный директор, — жестко ответил Наста, — что мое мнение разительно отличается от того, какое вы будете высказывать в Бухаресте. Я чувствую, вы не собираетесь излагать там мою точку зрения.

— Именно за это я вас ценю и уважаю! — искренне заявил Косма.

«Лояльность? — думал Наста, спеша в свой кабинет. — Улыбается, а в моем личном деле уже несколько месяцев лежит решение об отправке меня на пенсию, и он ждет только моего дня рождения, чтобы оформить приказ. Пять недель осталось, а Косма — вот каналья! — о своем подарке помалкивает».

Наста заглянул к Дану. Утонув в большом кресле, тот перелистывал иностранные проспекты с техническими данными последних образцов электромоторов. Наста присел, выпил воды и, заметив тревогу в глазах инженера, спросил:

— Опять что-то задумал?

Дан привычным жестом отбросил волосы со лба, сказал неуверенно:

— Не так чтобы… Но вот мучает меня мысль: порядочно ли я поступаю по отношению к профессору Димитриу? Мы ведь долго вместе работали, он помогал мне, а теперь я наношу ему такой жестокий и неожиданный удар.

— Ну и что ты предлагаешь? Отказаться от всего?

— Да нет, об этом и речи быть не может. Думаю, было бы правильно поговорить мне с ним самому, сказать все напрямую. Как думаете, побежит он к Косме?

— Нет, разумеется. Он его терпеть не может. К тому же Косма унижал его страшно, а Димитриу прощать не умеет. Позвони-ка ему прямо сейчас. Только предупреждаю: ни одной технической детали, ничего конкретного!

— Как так? — удивился Дан.

— Поверь мне, Антона Димитриу я хорошо знаю. И двух слов не успеешь сказать, как в центральной прессе появится статья с твоими идеями за подписью «профессор университета А. Димитриу»…

Димитриу был дома. Он пригласил Дана зайти попозже, когда спадет жара. «Поужинаем вместе. Сто лет, почитай, не виделись».

С тех пор как у профессора Димитриу умерла жена, а единственная дочь переехала в Бухарест, он зажил размеренной жизнью пожилого вдовца. В его небольшой библиотеке была только техническая литература, беллетристики профессор не держал. На стенах — несколько картин известных мастеров, на полу — персидские ковры. Повсюду тяжеловесная немецкая мебель стиля бидермейер. Претенциозность проглядывала и в обивке стен, и в неумеренном количестве украшений из кованого железа, и в оконных витражах на библейские темы.

Ужин подавала пожилая женщина с увядшим лицом. Она не спускала с профессора внимательных глаз, явно опасаясь хозяйского гнева. Блюда были приготовлены с большим искусством и на западный манер сдобрены белым и красным вином. За трапезой они обменялись лишь парой ничего не значащих фраз: Димитриу слыл гурманом, ужин для него был настоящим ритуалом. Пить кофе они перешли в кабинет.

— Мне, дорогой Испас, доставляет особое удовольствие принимать тебя в моем логове. Не знаю, почему и как это случилось, но, проработав столько лет вместе, мы так и не установили более тесных отношений, не нашли общего языка, даже ссорились. Правда, как люди интеллигентные, но ссора есть ссора…

Дан смущенно молчал. Не знал, как начать. В конце концов решился.

— Видите ли, профессор, я и на этот раз чувствую себя неловко…

— Нет, нет, только не это! — не без тщеславия улыбнулся Димитриу.

Испас нахмурился.

— Поймите меня правильно. В общем-то, мне не в чем себя упрекать. Вы и сами знаете, как я был убежден в незыблемости ваших основных положений. Да и моя диссертация основана на одном из таких положений.

— Что-то я тебя не пойму.

— Но многолетние исследования, практическая работа в промышленности, острая потребность в самых разнообразных и специальных моделях электромоторов привели меня к выводам совершенно противоположным. Не малосерийное производство предопределяет сегодня успех, а принцип большого потока, конвейера, крупных комбинированных серий.

— Хорошо, но как же тогда совместить различные требования к моторам — скажем, для подводной среды и авиационным?

— Проводя унификацию в рамках возможного. Проектируя детали таким образом, чтобы их можно было использовать в моделях различного назначения.

— Но это же невозможно!

— И я так думал многие годы. Однако нужда учит. Немало поломал я голову и после долгих неудачных экспериментов решил всерьез пересмотреть прежнюю концепцию. Теперь у нас создаются новые модели, в которых конструкторская мысль развивается не от общего замысла к детали, а наоборот, от детали к целому. Я закончил теоретическую работу, которая доказывает правоту такого подхода.

Антон Димитриу побледнел. Лохматые седые брови сошлись на переносице в сердитой складке, в глазах застыло изумление. Дан продолжал, вдохновляясь все больше:

— Вы не представляете, сколько металла и других материалов можно таким образом сэкономить! И насколько облегчается человеческий труд. Одним словом, мы на верном пути. Похоже, что и министерская комиссия поддержит наш поиск.

Димитриу поднялся, подал Дану блокнот и попросил дать выкладки и примеры на бумаге. Тот, помня совет Насты, вначале отложил блокнот и сказал, что вся работа будет завтра представлена в министерство машиностроения и что начальник главка Димаке Оанча уже давно в курсе дела, но потом все-таки не удержался и сделал несколько набросков. Димитриу глубоко задумался. Он, казалось, весь ушел в проблему, и ничто больше для него не существовало. «Нет, он, конечно, не простой исполнитель, — подумал Дан. — Косма создал на заводе такую обстановку, что любой думающий конструктор превращается в послушную собачку, встающую на задние лапки по первому требованию. Вот он и поотстал».

Так прошел целый час. Наконец Димитриу встал из-за своего рабочего стола, опустился в глубокое мягкое кресло, налил в крохотные рюмочки ликеру и, не говоря ни слова, выпил.

— Ты прав, — сухо заключил профессор, — прав бесспорно. — Он снял очки, устало протер стекла. Потом оживился: — Ну что ж, я был прав для своего времени, а ты — для своего. Пробьет час — кто-нибудь поправит и тебя. Наша общая заслуга в том, что каждый что-то вносит в копилку науки. Эти дискуссии тем и хороши, что заставляют нас, пользуясь терминологией силачей, брать на грудь очередной вес.

— Мне кажется, решение проблемы стало настолько необходимым, что, не найди его я, непременно отыскал бы кто-нибудь другой. Понимаю, что вам сейчас нелегко. Я не хотел причинять вам боль и прошу у вас прощения. Что мне остается еще делать?

— О чем ты переживаешь? Неужели ты в самом деле считаешь меня жалким маразматиком, посредственностью? Нет, коллега, — впервые употребил он это слово, — я не дрожу за свой авторитет. Тому, кто боится, что время будет вносить поправки в его труды, в науке делать нечего. Если человек цепляется за авторский приоритет и не замечает горизонтов научного прогресса, он достоин презрения, а не жалости.

— Конечно, — согласился Дан.

— Ты не задумывался, почему я ушел с «Энергии»?

— У нас говорили, что вы больше не могли выносить притеснений Космы.

— Ну что ж, можно сформулировать и так. А если более точно, то я больше не мог мириться с консервативной позицией генерального директора, в основе которой было неверие в коллектив проектировщиков. Но самой отвратительной была его политика стравливания.

— Есть у меня один очень близкий друг, который вас знает и высоко ценит. Он меня жестоко упрекает в неблагодарности по отношению к вам: мол, я лью воду на мельницу ваших врагов…

Димитриу нисколько не удивился. Снова разлил ликер и задумчиво, с грустью сказал:

— Науке нет дела до наших личных интересов. Каждый день приносит что-нибудь новое. То, что сделал ты, Испас, — это больше, чем просто оперативный выход из сложного положения. Речь идет о создании более современного поколения техники, о внедрении новых эффективных технологий. Ведь материалы, как и энергия, становятся все дороже. Наука обязана идти вперед, а для этого нужны свежие силы, творческая одаренность, смелость. И не имеет значения, есть у нас личные враги или нет. В конце концов все проходит, остаются лишь наши достижения. Запомни, в науке нельзя быть нетерпимым.

— Я понимаю, но это не всегда получается, особенно когда экспериментируешь. Результаты порой бывают такие, что кажется, земля уходит из-под ног, а ты все равно не можешь, не хочешь признать свою ошибку. А тут еще «доброжелатели», которых твой провал только радует…

— Не надо думать, Испас, что эксперимент, выявивший твою ошибку, менее важен, нежели тот, что демонстрирует твою находку. Все дело в том, чтобы найти силы начать все с самого начала. В юности я тоже сотни раз бился головой, так сказать, о притолоку, пока не научился быть более требовательным, если хочешь — более строгим, к самому себе и более снисходительным к другим.

Дан слушал профессора, не веря собственным ушам. Неужели это тот самый Антон Димитриу, о котором они в своем кругу говорят с таким пренебрежением? И даже прозвали засахаренной клюквой! Словно угадав его мысли, профессор улыбнулся.

— Как видишь, я совсем не такой, каким кажусь со стороны. Но если честно, новые атаки во славу науки уже не для меня. А на кафедре я могу в меру своих сил помогать тем, у кого есть крылья для полета. Я сошел с дистанции не из трусости, а из-за потери спортивной формы. Здоровье, возраст уже не те. Космы я не испугался — с человеком всегда можно поспорить, — но трудно, подчас невозможно, противостоять тем силам, которые стоят за ним. Ты понимаешь меня?

— Безусловно. Но почему вы не верите в возможность противодействия этим скрытым силам?

— Да нет, не в неверии дело. Я устал от борьбы и честно признаюсь в этом, но у меня есть знания и опыт, и я могу передать их другим… И вот еще что. Ты говорил о близком тебе человеке, который встал на мою защиту. Я догадываюсь, о ком идет речь.

Заметив явное замешательство Дана, он успокоил его жестом.

— Я прожил долгую жизнь, были у меня свои радости и свои печали. Ошибки тоже случались. Особенно в молодости, и не столько в работе, сколько в личной жизни, в отношениях с людьми. Со временем я пришел к твердому убеждению: о людях, даже самых близких, надо судить только по их делам, а не по словам. Твоя честность спасла меня от ошибки, которую я чуть было не совершил: работа Пуйю Иордаке — это действительно жалкое словоблудие. Ну все, хватит об этом. Тебе, я вижу, это тоже не доставляет удовольствия.

Дан распрощался с профессором, вышел на улицу и, то и дело спотыкаясь, поплелся домой. Что все это значит? На что он намекал в отношении Августы? Откуда эта горечь в голосе? Во многом профессор прав. Вопрос: искренен ли он перед самим собою? Наверно, были времена, когда и он считал себя бесстрашным, способным брать приступом небеса. Но жизнь его нещадно трепала, и мало-помалу он начал сдаваться: одна уступка, другая… Поначалу его терзали угрызения совести. Потом ничего, привык. Разве это не его слова: «Жизнь, особенно в своей первой половине, есть расставание с иллюзиями на свой счет». Тоже, почитай, философия. Только капитулянтская какая-то. А научное открытие — это всегда борьба. И опять мысли вернулись к Августе. Димитриу, конечно, знал об их отношениях, и знал больше, чем хотел показать. Но от кого, как не от нее самой, мог он узнать? Что толкнуло ее признаться профессору, ведь она всегда так ревностно скрывала их любовь от чужих глаз? Дан был не в состоянии найти ответы на эти вопросы. И, как это было уже не раз, ноги сами привели к тому дому, где на третьем этаже светилось окно, за которым его уже никто не ждал.

С минуту он постоял в раздумье, глядя, как в светлом квадрате с регулярностью маятника появляется и исчезает тень. «Такого еще не бывало, чтобы Августа мерила комнату шагами. С ней что-то случилось, — подумал Дан. — Может, беда какая? Должен же я узнать, что с ней!»

Хотя у него был ключ, Дан позвонил. Послышались ее шаги, и равнодушный голос спросил:

— Кто там?

— Это я, — ответил Дан.

Она постояла в нерешительности, потом замок щелкнул, и дверь распахнулась.

— Частный визит или по делам службы? — спросила она, пытаясь быть ироничной, а в голосе слышались удивление и беспокойство.

Вопрос Дану не понравился, но он шутливо ответил:

— Назовем это дружественным визитом. Такая формулировка тебя устроит?

Ноздри у Августы стали раздуваться — явный признак крайнего раздражения.

— Не забывай, что между мужчиной и женщиной бывает только одна альтернатива: любовь или ненависть. Все остальное — это служебные отношения, спортивный интерес или просто случайные обстоятельства. Да и то до поры до времени, пока не превратятся в одну из сторон альтернативы. Поскольку с любовью у нас вроде бы покончено, а до ненависти, надеюсь, пока дело не дошло, остается только возможность визита по делам службы. Ну так знай, работу Иордаке с твоим рефератом я передала профессору.

— Знаю.

— Откуда? — удивилась Августа.

— Он сам сказал. Я только что от него — целых два часа в гостях просидел.

— Он тебе больше ничего не говорил?

— Я хотел сообщить ему о результатах моих исследований, ну и, естественно, о последствиях, к которым они приведут.

— Профессор был безумно счастлив? — прищурилась Августа.

— Я бы не сказал. Но и в отчаяние не пришел. Он произвел на меня впечатление человека умного и реалистичного. Немного скепсиса, немного усталости.

— Не разбираешься ты в людях, Дан Испас! Понятия не имеешь, чем они дышат. Всех меряешь своим аршином, думаешь, любую задачку можно решить при помощи четырех арифметических действий или уравнения первой степени, и тебе неведомо, что лежит на дне человеческой души. А ведь там порой скрывается зверь!

Августа стояла перед ним, глубоко засунув руки в карманы его любимого стеганого халатика. Губы были сжаты, глаза горели, все время меняя цвет, словно море перед восходом солнца.

— Так что еще сказал тебе любезный профессор?

— Мы разговаривали о заводе, о научных исследованиях, о долге ученого, о перспективах развития техники. И еще о многом другом. Если хочешь подробного отчета, свари, пожалуйста, кофе, а то голова тяжелая.

Он надеялся, что за разговорами она постепенно успокоится и он наконец узнает, что же с нею стряслось. Пока Августа хлопотала в своей маленькой кухоньке, Дан с болью и нежностью думал о ней.

Августа принесла одну чашку кофе, демонстративно поставила перед ним. Дан сделал вид, что не заметил этого жеста, а она опустилась в кресло и бросила ядовито:

— Итак, кофе подан. Теперь хозяин может спокойно предаться размышлениям.

Дан пропустил мимо ушей и это и начал подробно рассказывать о своей беседе с Антоном Димитриу. Когда он рассказал о том, как сдержанно и с каким достоинством принял профессор этот внезапный удар, Августа скривила рот и презрительно процедила:

— Дорогой мой, неужели ты не уразумел, что это просто спектакль?

— Спектакль? — переспросил удивленно Дан. — Зачем?

— Выведать твои намерения, а заодно и твою идею. Ты думаешь, что он ничего не знал? Что его не предупредили?

— Да откуда же он мог?

— Проще простого — от меня! — И Августа посмотрела на Дана с победным видом.

Дану вдруг стало нечем дышать, холодная волна отвращения захлестнула душу. Молча разглядывал он Августу, словно видел ее впервые. А она и не скрывала своего глубокого удовлетворения. С трудом он пробормотал наконец:

— Зачем ты это сделала?

— Ты еще спрашиваешь? Каждый волен защищаться, когда его бьют. Как может и чем может. Я что, теннисный мячик, чтобы меня швыряли куда угодно? За своими идеями и опытами ты даже не замечал, что топишь меня. Да плевать тебе было на это! Возомнил себя эдаким современным мастером Маноле[5]. Да вот только я-то не Ана, чтобы меня можно было принести в жертву и замуровать. Я умею кусаться и царапаться. И мне плевать на то, что ты тщишься осчастливить мир своими монастырями! Тем более что и не муж ты мне даже, а обыкновенный любовник, каких могут быть сотни. Я должна была защитить себя — и защитила.

— И что это тебе дало?

Августа захохотала. Она вскочила с кресла, забегала по комнате, потом, уперев руки в боки — поза эта показалась Дану чрезвычайно вульгарной, — воскликнула:

— Очередное предложение руки и сердца! Домнул профессор, старый вдовец, величественно созерцая меня с высоты своего пьедестала, предложил мне стать его женой. Будто я не знаю, как, впрочем, и многие другие, что он свел в могилу свою жену! Какой бессовестный, похотливый старый хрыч! Он думал, что я умру от счастья! Я попыталась было деликатно уйти от ответа, памятуя о месте на кафедре, и сказала, что надо подумать, но он схватил меня и полез целоваться, слюнявый пень. Представляешь? Тогда я надавала ему таких пощечин, что он свалился на пол. Он еще валялся, когда я ушла.

— Так ты была у него дома?

— И не один раз. А что? Твоя журналистка живет у тебя дома, а мне нельзя прийти к своему научному руководителю? Но не подумай, что после случившегося он начал меня преследовать. Наоборот, теперь он само великодушие. Вот его вчерашнее послание.

Она взяла со стола листок, протянула Дану, но потом, передумав, прочла вслух, подражая Димитриу:

— «Товарищ Бурлаку, ситуация сложилась так, что дальнейшее наше сотрудничество на кафедре, видимо, стало невозможным. Поэтому предлагаю Вам перевод в Бухарестский политехнический институт — этим делом я займусь лично. Искренне и горячо желаю Вам успехов на трудном, но благородном пути в светлый храм науки. Профессор А. Димитриу».

Дан внимательно слушал. Поднявшаяся было в нем волна возмущения поведением профессора постепенно спадала. А письмо вызвало даже уважение.

— И что ты решила?

— А что тут решать? Уезжаю, конечно. Ведь не куда-нибудь, а в Бухарест. Видишь, и мне наконец улыбнулось счастье.

Фраза эта больно задела Дана. «Значит, все, что было между нами, для нее теперь так, серые будни?» — подумал он.

— А там есть место на кафедре?

— Профессор организует обмен. Притащит из Бухареста другую, не такую капризную, как я. Много ли старикашке надо?

Наступила долгая пауза. Каждый ожидал, что другой выскажет вслух то, о чем они оба думали.

— Вот так возьмешь и уедешь?

— А ты подумал обо мне, когда переворачивал все вверх дном? — спросила она с раздражением. Села, закурила — к его удивлению — сигарету и сказала решительным тоном, будто приговор читала: — Дан, мы не подходим друг другу. Я не могу согласиться с сожительством на основе взаимных уступок. Не умею я уступать. Да и не желаю. Тяжело мне от этого приходилось: мать меня лупила мокрой веревкой так, что я потом по неделе сесть не могла; школьные учителя и институтские преподаватели не любили, да и друзей из-за этого у меня никогда не было.

— Но ведь три года назад ты была другой, Августа?

— Ах, все это был театр, мой милый, — вздохнула она. — Знаешь, уж коли мне что в голову взбредет, в доску разобьюсь, а своего достигну. Я понимала, что до поры до времени тебе нельзя открывать правду: такой орешек, как ты, раскусить нелегко. Но вот — удалось все-таки!

— Подожди, Августа, — остановил он ее. — Объясни, я-то зачем тебе понадобился?

Августа прикрыла глаза и заговорила, растягивая слова:

— Ну, прежде всего я на тебя обиделась. Во время студенческой практики ты меня не замечал. Меня — самую красивую из всех! И я поклялась, что ты будешь у моих ног. Потом ты мне понравился как теннисист. А тут еще честолюбие: в отличие от всех мужиков, что крутились вокруг меня, ты ни разу не сказал, что я тебе нравлюсь. Ну, я и влюбилась. Что было потом — знаешь… Но скажу тебе прямо: не представляю, как мы могли бы жить вместе. История с работой Иордаке и то, как ты выступил против Димитриу, меня многому научили. Именно тогда, когда я ждала твоей капитуляции, ты преподал мне урок, как важно в самых сложных ситуациях сохранять хладнокровие.

Дан с грустью заглянул ей в глаза.

— Я уже предлагал тебе и теперь предлагаю в последний раз: оставь этот бред, будь как все женщины — доброй женой, любящей матерью… Надо только избавиться от этого демона, который терзает тебя. Наверное, это нелегко, но поверь, я тоже не с закрытыми глазами говорю тебе все это и иллюзий не строю!

Августа стремительно шагнула к нему, открыто посмотрела в лицо. Погладила его волосы, поцеловала в лоб.

— Ты благородный, Данушка. После всего, что я тебе сделала… Слишком ты хороший. Жаль тебе Густи, ты, может, даже еще любишь ее. Но это невозможно.

— Почему?

— Потому, что я так хочу. Потому, что мне так проще. Потому, что это было бы большим несчастьем для нас обоих. Не прошло бы и нескольких недель, как неизбежно вспыхнул бы раздор. У нас совершенно разные представления о жизни. Зачем огорчать друг друга? Я ведь тебя очень хорошо знаю и по-своему люблю. Наверное, за твое простосердечие и чистоту. Но ты витаешь в облаках, тебе неведомо, что такое нищенское детство и трудная юность. Мне всего приходилось добиваться самой. Вот и тебя тоже… А теперь я устала. У тебя свои идеалы, ты стремишься все познать, тебя интересуют и занимают люди, окружающий мир, добро и изобилие для всех. Даже твоя работа на заводе и научная деятельность представляются тебе не только профессией, но и средством для достижения идеала. А я, Дан, думаю только о себе, о своем настоящем и будущем… Родители? Отец — инвалид, взбалмошный, как и я, мама — преждевременно увядшая женщина, которая завидует мне и никогда меня не любила. Единственный, кто мне дорог, — это сестра Хильда. То, что я эгоистка, ты заметил уже давно, сам не раз говорил. Не отрицаю. Я вижу мир таким, как он есть, и себя в нем такой, какая я есть. Так вот я хочу, чтобы мне было хорошо, хочу взять от жизни как можно больше. По возможности все. Даже если другим от этого будет плохо… Это тебя удивляет?

Дан смотрел на нее с изумлением. Он был ошеломлен: никогда еще она не говорила так откровенно. Его поразила такая холодная расчетливость, жестокость. А Августа как ни в чем не бывало продолжала:

— Ты видишь мир в розовом свете. Но таким его видят далеко не все. Сколько знакомых твердили мне: «Не будь дурой, Августа! Живи, как мы живем. Не клюй на пустой крючок, не слушай тех, кто морочит тебе голову болтовней об идеалах». И они правы: какие еще идеалы? Есть у тебя деньги в кармане — весь мир твой. Ты ни в ком не нуждаешься и никого не боишься. С помощью денег можно выйти из любого переплета. Я уж не говорю, что они могут удовлетворить все твои желания, исполнить все твои капризы… Как ты думаешь, можно прожить на зарплату институтского преподавателя? Да, можно, если будешь считать каждый медяк, носить дешевый ширпотреб и ужинать в паршивой институтской столовке. Так и погрязнешь в серой, безликой массе изможденных женщин. А ваши проектировщики или эти журналисты — они лучше живут? Так вот, я так жить не желаю! Не согласна! Все ищут себе дополнительный доход. Любым путем. Кто может осудить за это? Ты говорил о рабочем классе, о руководящей силе, о пролетарской морали… А ты знаешь, что любой из них имеет еще одну зарплату? Вкалывает свои восемь часов на заводе, а вернувшись домой, подрабатывает у соседей: одному починит электропроводку, другому что-то исправит в ванной, третьему настроит телевизор. Разве это не честные деньги? Разве он засовывает руку в чужой карман? Он получает за свой труд, потому что, если ждать, пока придут из мастерской, борода до колен вырастет. Есть, конечно, всякие там мясники, парикмахеры, портные, сапожники и маляры, которые норовят шкуру с человека содрать. Или еще зубные техники и гинекологи! Но и их можно осуждать, собственно говоря, лишь тогда, когда они пользуются государственными материалами. А государству все равно, ведь за все расплачиваются частные лица, такие вот, как ты или я, которые не умеют заменить прокладку в кране или исправить телевизор. Только не надо мне про моральный облик…

Смущенный ее аргументами, Дан оборвал монолог Августы:

— Неужели ты в самом деле считаешь меня таким беспомощным, не способным обеспечить своей жене, своей любимой жизнь честную и достойную? Если у тебя были какие-либо житейские трудности, почему ты мне ничего не говорила? Я никогда не думал, что ты в чем-то нуждаешься.

Августа с ловкостью счетовода мигом прикинула на бумаге свои расходы. Питание и квартплату даже не включила в этот список. А вот одежда, обувь, косметика, парикмахерская, стирка белья и многое другое разом выстроилось в длинную колонку многозначных цифр, при виде которых лицо Дана сразу вытянулось. Она расхохоталась.

— Вот так-то, дорогой мой. В подобных заботах живет подавляющее большинство женщин, поэтому они и старятся быстрее. Самые ловкие выходят замуж за стариков типа Димитриу, остальные в меру своих способностей ищут дополнительные доходы: шьют, делают массаж, раздобывают и перепродают медикаменты, дают частные уроки… В общем, кто как может, пользуются связями и не упускают случая завести ценные знакомства.

— И ты встречала только подобных женщин?

— Не только женщин, но и мужчин. Не все, конечно, так живут, но большинство. А некоторые просто воруют.

— Но ты-то сама — как ты жила до сих пор? Как выходила из положения?

— Конечно, всякие там сомнительные делишки, махинации — это не для меня. Я, например, готовлю абитуриентов к вступительным экзаменам на свой факультет. Не полагается, но я это делаю. И делаю честно. Для меня час занятий — это действительно час работы, причем только с одним учеником… А знаешь, как другие? Набирают по три-четыре ученика, целую группу, занимаются тот же час, а плату берут с каждого. Да и теннис… Не думай, что это только источник бодрости и энергии. Денежные премии тоже играют роль. И еще скажу тебе кое-что. Сестра моя, что сейчас живет в ФРГ, здесь была учительницей, преподавала историю. Но, выехав на Запад, поняла, что там с ее специальностью делать нечего. Хильде повезло — она переучилась на зубного техника, удалось неплохо устроиться. И теперь время от времени может позволить себе небольшую посылочку для меня. Вот откуда у меня модные платья, туфли и прочие вещички. Но сказать по правде, вкалывает она там до изнурения.

— Ну и в чем же тогда ей повезло?

— А в том, что нет у нее поводыря: повернись направо, повернись налево, делай то, не делай это… Хильда, как я, волевая и независимая. Замуж не захотела. Но будь спокоен, рано или поздно она сколотит себе состояние. А что до удовольствий, взгляни-ка лучше на наших женщин. Какие у них-то радости в жизни?

— Ну, это смотря у кого.

— Да что там говорить! — вспыхнула Августа. — Осточертели мне и жалкий этот город, и людишки его никчемные. С радостью уезжаю отсюда. А уж в Бухаресте-то я не пропаду…

— Уезжаешь, значит, без всякого сожаления?

— Да если даже и сожалею о чем, никто об этом не узнает, потому как не умею плакаться в жилетку.

Глаза Августы стали вдруг грустными, слезинка скатилась по щеке, еще пылавшей от такой странной, такой неожиданной исповеди. Она прошептала:

— Знай и помни, что тебя я любила по-настоящему. Наверное, и сейчас еще люблю. Но вот такая я уродилась, и ничем ты меня не исправишь. Думай обо мне что хочешь, но этой ночью ты останешься со мной. В последний раз. Надо же нам проститься!..

Августа обняла его, крепко прижалась. Он ощутил тепло ее такого родного тела, но остался холодным и бесстрастным.

— Ну хватит! — воскликнула она и мгновенно сбросила одежду. Обнаженная, она снова прижалась к нему, ища губами его губы. — Ну иди же ко мне, мой милый, иди! Забудем хоть на минуту обо всем, останемся одни на всем свете…

Дан молча снял со своих плеч ее руки, нервно потирая ладонью лоб, сказал:

— Не могу я так. У меня ведь тоже есть свои убеждения, есть душа, которую ты разбередила. Я ведь не только стремился к твоему восхитительному телу, во мне жило большое уважение к тебе, Августа. Я любил каждый твой жест, даже гримасы гнева и надутые обидой губы. Потому что все это вместе было тобою, составляло нечто яркое и возвышенное — душу моей любимой. Ну а теперь… Ты разрушила сегодня все и навсегда. Впрочем, оно началось не сегодня, это разрушение. А на нынешнюю ночь ты предлагаешь мне дубликат моей Августы. Он похож на нее, но это не Августа. Эту женщину я не люблю и не могу любить. Та, другая, мне желанна, ее люблю, о ней мечтаю. И было бы настоящим предательством по отношению к ней, если бы я остался. Пойми, что-то умерло во мне.

Он подобрал со стула стеганый халатик, укутал ее до подбородка. Августа молча плакала. Крупные, как бусины, слезы скатывались по щекам, и казалось, что им не будет конца. Дан взял ее безвольную руку, нежно прикоснулся губами и сказал:

— Желаю тебе счастья, Августа! Я никогда ничего не забуду. Хотелось бы, чтобы не забыла и ты.

Он вышел из комнаты. Августа его не провожала. Когда замок щелкнул, она села перед зеркалом и долго, мучительно всматривалась в свое отражение.