Короткое замыкание

ГЛАВА 2

Дома никого не было. На холодильнике лежала записка, в которой наскоро было нацарапано: «Штефан, милый, как это страшно! Весь день не нахожу себе места, то и дело плачу. Ты, конечно, уже знаешь о самоубийстве дядюшки Пэкурару. Зачем, зачем он это сделал? Покорми Петришора. Меня не жди, когда вернусь, не знаю, сам понимаешь… Санда». И все. А где его взять, Петришора? Штефан спустился во двор, вышел на улицу — никого. Спросил у соседей. Безрезультатно. «Хорошо хоть Санды нет, а то бы уже названивала в милицию. Пропадает чертеныш, и следов не сыщешь!» — подумал он. Вернувшись домой, тяжело опустился на диван, откинулся на спинку, устало закрыл глаза. И в памяти сразу же всплыли картины: завод, цехи, административный корпус, «белый дом», как окрестили рабочие высокое здание с четырьмя проектными мастерскими… И снова думы невольно вернулись к Косме.

Дружба их зародилась давно, о ней знали все. «Три мушкетера» — Штефан, Павел и Дан Испас — были неразлучны, хотя резко отличались друг от друга и внешне и внутренне. Павел был невысок, хорошо сложен, его, как говорится, голыми руками не возьмешь. Могучие плечи и стальные мускулы выдавали тренированного спортсмена. Он и вправду активно занимался спортом, играл когда-то в заводской футбольной команде, у него даже были болельщики, обожавшие его. А в академии «Штефан Георгиу» прославился как хороший волейболист. Однако, увлекающийся и необузданный, он слишком остро переживал игру — каждый неудачный пас или потерянный мяч приводил его в бешенство, а проигрыш в дружеской встрече становился для него настоящей трагедией. Наружность у него была не особенно привлекательная — большая круглая голова, мощные челюсти, немного приплюснутый нос — последствие его увлечения боксом, — карие раскосые глаза, в которых то и дело вспыхивало нетерпение или раздражение. Своих чувств скрывать не умел, все они отражались на лице, которое менялось, как мартовское небо. В выражениях был несдержан, и тот, кто попадал ему на язык, на снисхождение мог не рассчитывать. Когда-то он был классным токарем, газеты хвалили его за освоение методов скоростной расточки, одним из первых его наградили орденом Труда. Аттестат зрелости он получил в вечерней школе рабочей молодежи, а затем без отрыва от производства закончил политехнический. Так же как, впрочем, и Штефан. Павел, когда при нем отзывались пренебрежительно о заочниках, вспыхивал как спичка. Штефан же оставался невозмутим: «А ты попробуй сам так поучись. Без праздников, без выходных, без развлечений, даже самых простых. После завода — в школу, оттуда в общежитие, зубрежка ночами напролет при свете настольной лампы, за которую все тебя проклинают. И как награда — диплом в тридцать лет, вместе с юнцами, у которых молоко на губах не обсохло…» Косма, впрочем, и тогда находил время для девушек. Как — знал только он один. Но, судя по его намекам, подружки у него не переводились. Как-то Штефан упрекнул его в этом, и он тут же взорвался: «Ты что же, хочешь, чтобы я был монахом вроде тебя? Да я же мужик в расцвете сил. При чем здесь стыд, я ничего плохого не делаю». «Да не об этом я, — сердился Штефан. — Просто не могу понять, почему ты с таким пренебрежением отзываешься о женщинах, словно это какие-то низшие существа». «А разве не так?! — вскидывался Павел. — Они слабее нас не только физически, но и духовно». — «Откуда ты взял?» — «Из собственного опыта! Того самого, которого у тебя, если уж на то пошло, и не хватает». — «Ничего себе коммунист! — развел руками Штефан. — Ну а если тебе зададут сочинение на тему о равенстве мужчины и женщины, тоже так напишешь?» С обезоруживающей искренностью Павел признался: «Конечно, нет! Напишу, как в книжках. Все, что надо. Ведь в сочинении проверяются моя идеологическая позиция и теоретические знания, а жизнь есть жизнь, и я отношусь к женщинам так, как они заслуживают… Ну да бог с тобой! Тебя ведь пока жареный петух в темечко не клюнет, ты не поумнеешь». Как они сдружились, абсолютно непонятно. Может, и в самом деле сплотила их эта трудная жизнь и будущая профессия, которую они оба просто боготворили.

А вот люди и их взаимоотношения стали предметом постоянных разногласий. Если Штефан ко всем относился с уважением и пониманием, то Павел всерьез никого не принимал, подшутить или высмеять — на это он всегда был горазд. И тем не менее они были настоящими друзьями. В партийной академии дружба окрепла еще больше. Именно здесь обнаружились организационные способности Космы, умение правильно распределить силы и средства, его неисчерпаемая энергия и изобретательность в поисках решений. А Штефан увлекся общественными науками. Нельзя сказать, чтоб он совсем забросил технику, но философия и социология захватили его почти целиком. Теоретическая мысль интересовала его как база для практики.

А жизнь шла своим чередом. Павел заметно посерьезнел и в один прекрасный день потряс всех известием, что женится на журналистке Ольге Стайку, слушательнице курсов повышения квалификации в их академии. И хотя Косма далеко не сразу познакомил жену со своим другом, зато потом Штефан провел немало приятных вечеров в их компании, куда Ольга привносила неистовую энергию и жизнерадостность своей профессии. Штефан еще долго оставался холостяком — «не убежденным, а вынужденным», как он невесело оправдывался. А когда он, уже за тридцать, познакомился с Сандой и решил жениться, супруги Косма, естественно, заняли на свадьбе почетное место свидетелей.

Что связывало их с Даном Испасом, понять было нелегко. Дед Дана был знаменитым врачом, отец стал академиком медицины. Дан был единственным ребенком, и родители мечтали о том, что он продолжит семейную традицию. Однако Дан ненавидел медицину, за версту обходил поликлиники и больницы. Он был на редкость красив: черная шевелюра, голубые глаза, баскетбольный рост, изящные руки пианиста. Как инженер он уже в политехническом подавал большие надежды, и на заводе сразу оценили его острый ум, оригинальное мышление и техническую «въедливость». Все свое время он делил между испытательным участком, проектным отделом и библиотеками, где регулярно перелопачивал полки с технической литературой, приводя в отчаяние бедных библиотекарш. Работал он всегда жадно, импульсивно, для каждой практической задачи старался найти наиболее перспективное решение, но особенно интересовался новыми идеями в электротехнике. Избегая собраний, дискуссий — всех этих, как он считал, бессмысленных споров, — Дан ни с кем особенно не сходился, общий язык он нашел только со Штефаном и Павлом, с которыми познакомился во время учебы в академии.

Особенно сплотил эту троицу один симпозиум, посвященный прикладным наукам, где они плечом к плечу встали на защиту тех теоретических направлений, которые официозная наука принимала в штыки. Попросив слова, слушатель Дан Испас вежливо и методично указал на те явные перегибы, которые были допущены в прочитанных рефератах. Перепуганный декан объявил перерыв и побежал к ректору. Вернувшись, он, ерзая в кресле, предоставил слово «товарищу Испасу», обратив его внимание на то, что в партшколе высшей ступени каждое слово должно быть тщательно взвешено, обосновано фактами в свете документов последнего съезда. «Несомненно, — ответил Дан. — В том, что я хочу сказать, я целиком опираюсь на революционные принципы нашей теории и практики, исхожу из насущной необходимости поступательного движения вперед. А это предполагает решение не только уже назревших проблем, но и тех, с которыми нам придется столкнуться в будущем. Ведь документы партийного съезда подчеркивают необходимость экономического прогнозирования, которое дает возможность рационально распределить силы для выполнения планов, рассчитанных на конец нынешнего века и тысячелетия. И без создания фундаментальной теории нам здесь не обойтись». Поднялся невероятный гвалт, аудитория стала неуправляемой. Амфитеатр, в течение двух дней казавшийся дремотно-безучастным, мгновенно преобразился: раскрасневшиеся лица, заинтересованные взгляды свидетельствовали о напряженной работе мысли. «Что это такое? — кричал декан. — Вы что, на базаре? Где ваша дисциплина?» В глубине зала вскочил Косма: «Хватит стращать нас дисциплиной! Не видите разве, люди обсуждают самое главное, самое капитальное для будущего нашей экономики и науки, может быть, даже для будущего всей страны!» В конце концов Дану все же удалось закончить свое выступление. В отличие от остальных он говорил не по бумажке, хотя конспект лежал перед ним. Его прерывали, но он не терялся: с ходу отвечал на очередную реплику и невозмутимо возвращался к теме — к тому самому месту, где его прервали. Декан подавал стенографисткам отчаянные знаки, чтобы те не пропустили ни одного слова. Когда Испас сошел с трибуны, взметнулся целый лес рук — все хотели выступать. Некоторые пытались противопоставить идеям Испаса сугубо конкретные задачи развития экономики. И тогда попросил слова Штефан Попэ. Спокойно и аргументированно поддержал он основную мысль Дана, подчеркнув ее универсальность: «Фундаментальные науки нужны как воздух не только технике и экономике, но практически всем областям общественной жизни — философии, социологии, этике. Они необходимы даже таким, казалось бы, далеким областям, как литература, искусство, эстетика. В противном случае нам угрожает узкий практицизм, отсутствие перспективы, беспомощность в решении проблем, которые жизнь, несомненно, поставит завтра. И тогда что за революционеры мы будем? Разве что только на словах». В краткой заключительной речи декан одобрил дискуссию, ведь «в споре рождается истина», однако свою позицию высказывать поостерегся. По рядам амфитеатра пробежал веселый шепоток — на забыли слушатели, как их пытались остановить призывами к дисциплине. Дискуссия продолжалась и на улице. Была суббота. У ворот общежития Дан, живший тогда у родителей, временно переехавших в Бухарест, вдруг сказал: «Послушайте, братцы, если у вас вечер не занят, махнем ко мне. Порадуем моих стариков, а то ведь они считают, что у такого книжного червя, как я, и друзей-то быть не может. Посидим, поболтаем, телевизор посмотрим». Косма пытался увильнуть: мол, его ждет жена, и тогда Дан предложил: «Так давайте и ее возьмем с собой! Хотя, должен признаться, ни отец, ни я к газетчикам особой любви не питаем». Павел был задет. «Не питаете любви? Ну, тогда я обязательно ее приведу. И договоримся сразу: после того как она поставит вас на место, о журналистах больше плохо не говорить». Он вдруг исчез, а через несколько минут появился под руку с молодой женщиной. До этого он не показывал ее друзьям, и оба замерли чуть ли не с разинутыми ртами. Ольга Стайку было по-настоящему очаровательна: стройная, тонкая, как тростиночка, темно-русые волосы, белая кожа, красивый высокий лоб и синие глаза, в которых постоянно вспыхивали искорки. Дан смутился, но Штефан спас положение: «Так вот она какая, эта сказочная Ольга, с которой Павел во сне разговаривает! Честно говоря, не очень-то я раньше доверял его вкусу. А он — вы только посмотрите, какую красавицу похитил!» Ольга сверкнула белозубой улыбкой и с ходу парировала: «Еще неизвестно, кто кого похитил: он меня или я его — из гарема поклонниц, которые глаза друг другу готовы выцарапать за одну лишь его улыбку». Дома у Испасов, где родители были искренне рады друзьям Дана, взаимные шпильки не прекратились. В разговор включился и академик. Ольга никак не ожидала, что ей придет на помощь не Павел, а Штефан. Защищая журналистку, он открыл настоящий заградительный огонь, а потом перешел в решительное наступление: «Можно подумать, что во всем виноваты именно газетчики! А как же — суют свой нос куда не следует, разоблачают, и человек остается в чем мать родила перед лицом общественного мнения. Вот и вы, эскулапы, тоже обижаетесь на прессу, когда она указывает на ваши ошибки. Ну а попробуй она только заикнуться о ваших доходах…» «Вы на что-то намекаете, инженер?» — прервал его старый Испас. «Никаких намеков. Так, жизненный опыт…» За стол сели все вместе, и неприятное чувство неоконченного спора сразу рассеялось при виде шницелей. На десерт хозяйка принесла блюдо с блинчиками, полила их ромом и подожгла. «Это рецепт знаменитого ресторана „Атене Палас“», — с гордостью сказала она. «Да нет же, у вас в сто раз лучше!» — воскликнул Косма, перекрывая восторженные голоса. Мадам Испас сияла от удовольствия. А кофе с коньяком окончательно восстановил хорошее настроение. Все чувствовали — вечер удался. За время учебы в Бухаресте Штефан и Павел впервые встретили такое радушие.

Вскоре визиты к Дану вошли в обычай. По субботам и воскресеньям друзья собирались здесь на обед. Так постепенно сформировался триумвират «мушкетеров», как назвал их однажды старый Испас. Прозвище было принято.

Ключ в замке осторожно повернулся, дверь бесшумно отворилась. Штефан притворился спящим. И только когда Петришор тихо поздоровался, он повернулся, оглядел маленькую, крепко сбитую фигурку сына, который, потупив взгляд, сверлил ковер большим пальцем ноги. Пряча улыбку в усы, Штефан как ни в чем не бывало приветливо сказал:

— Ну, быстренько за стол! Я ведь тоже проголодался. Что жевать-то будем?

Петришор, сама скромность, ответствовал:

— То, что мама оставила. — И, для вида немного помедлив, добавил: — В буфете, кажется, были ром-бабы.

— А не ты ли утверждал, что ничего не может быть лучше пирожных со взбитыми сливками?

— Да, но, как ты говоришь, за неимением лучшего…

— Ах ты бандит! Мало того, что разбойничаешь неизвестно где, так еще и умником притворяешься?

Он взял сына за руку и повел в столовую. Обед, оставленный Сандой, Штефан подогревал уже дважды. Они сели, и запоздалая трапеза прошла в полном молчании. Петришор не знал, как начать разговор, а Штефана забавляла растерянность мальчика, ему нравилось, что тот не утратил еще детскую робость. Отец увидел в глазах сына немой вопрос, горькую складочку у губ, и ему стало жаль его.

— Кофейку?

— Давай, если хочешь. Только я сам сварю.

— Порядок! У нас дома ведь от каждого по способностям. А вот свободное время — на всех вместе.

Сын пропустил намек мимо ушей и быстро приготовил кофе. «И вправду вкусный, — подумал Штефан. — Однако захваливать не буду — непедагогично. Особенно после сегодняшнего случая». И сказал:

— Слава богу, мамы дома не было. Она бы уже с ума сходила. Подняла бы на ноги всю милицию, и сидеть бы тебе сейчас в отделении! Ну и где тебя носило?

Петришор поднял глаза, и Штефан снова еле сдержал улыбку. На него очень серьезно смотрел второй Штефан, только маленький. Ну точная копия — такой же задумчивый, губы поджаты, прямо-таки воплощение непоколебимой воли.

— А что было делать? Я прочитал записку на холодильнике и понял, что вы вернетесь поздно. Прихватил бутылочку пепси и спустился к Ионике. Ну, к тому, с первого этажа. А его папа повел нас на футбол. Как же я мог вас предупредить? Тебя нет, мама неизвестно когда заявится…

— Ты как говоришь о маме?

— Твоя школа. Я ведь знал, что ты по соседям бегать не станешь, заглянешь во двор и будешь спокойно ждать, как полагается мужчине. Ведь, даже когда я маленький был, ты меня не ругал. Па, ну как я мог отказаться? Пусть даже наши и продули. Чертовы тимишоарцы… Знаешь, им судья подсуживал.

— Все это хорошо, но разве нельзя было нацарапать пару слов?

Петришор задумался, потом мудро склонил голову.

— Вот тут ты прав. А я как-то не догадался. Маму, конечно, жалко очень…

— У мамы сейчас другие заботы. Так что она ругать не будет… Слушай, давай сразимся в шахматы! Сто лет не играли.

Петришор от души рассмеялся:

— Да ведь я тебя опять обставлю! С тех пор я еще и королевский гамбит выучил.

— Ну ладно, без громких слов, маэстро. Лучше фигуры расставь.

Нетерпеливый звонок в дверь прервал их в самом дебюте. Петришор было вскочил, но Штефан остановил его:

— Это мама. Погоди, я сам.

Штефан повернул замок и едва узнал Санду. Осунувшееся лицо, лихорадочно горящие глаза, губы крепко сжаты, чтобы скрыть дрожь. Вся ее маленькая фигурка, обычно излучавшая доброжелательность и энергию, поникла, постарела. Словно что-то оборвалось в ее душе. Штефан обнял ее, молча прижал к себе, легонько поцеловал в лоб, нежно погладил шапку черных как смоль волос. И тогда Санда не выдержала. Уронив голову на плечо мужа, она разрыдалась. Штефан молча гладил ее волосы, баюкая, как ребенка. Когда Петришор появился в дверях, Штефан тихонько приложил палец к губам, и мальчик, ошеломленный, молча отпрянул в комнату.

— Плачь, Санда, плачь и не стыдись этих слез. В трудный час это со всеми бывает. Ну что ему было делать? Видно, не мог уже больше терпеть. Такое горе — я тебя понимаю! Тем более что меня теперь все это касается непосредственно!

Вся в слезах, Санда подняла голову и удивленно посмотрела на мужа.

— Почему?

— Объясню позже. Сейчас мне важно знать, что происходит на заводе, что вы решили, какие меры уже приняты. Ведь первый секретарь уездного комитета дал вам точные указания.

И Санда вдруг взорвалась — весь день она подавляла в себе этот гнев:

— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?

— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы. Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе…

— А Косма?

— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.

Штефан поморщился, в голосе зазвенели металлические нотки:

— Насколько мне известно, одобрения поступку Пэкурару в указании комитета не содержится, сказано только, чтобы организацию похорон взял на себя завод, люди, с которыми он трудился бок о бок столько лет.

— Ну да! Только Косма подчеркнул, что он, как директор, не имеет права компрометировать себя, и категорически отказался от участия в похоронах.

Штефан задумался. Потом твердо сказал:

— Что ж, это останется на его совести. А другие?

— По-разному. Большинство жалеют дядю Виктора. Некоторые считают, что он стал жертвой махинаций, которые в последнее время у нас творились. Кое-кто отмалчивается, боятся Нягу и его шайки. Наверняка эти подхалимы и и слушок пустили, что Пэкурару, дескать, растратил казенные деньги, а когда его вывели на чистую воду, он и покончил с собой.

— Ну и что теперь?

— От парткома организацией похорон занимаемся мы втроем: Ликэ Барбэлатэ, Марин Кристя и я. Всех приходится уговаривать. Андрей Сфетка, председатель завкома, никак не может решить, выступать ему или нет. Тогда мы обратились к Овидиу Насте.

— Правильно! Кому же еще выступать, как не главному инженеру. А понимает он, что снова идет на конфликт с директором?

— Понимает! Но он очень любил дядю Виктора. Столько лет они вместе воевали с этой камарильей за будущее завода…

Увидев, что Санда немного успокоилась, Штефан позвал ее к столу, приготовил горячий чай, куда незаметно накапал успокоительных капель. Так и не притронувшись к еде, она легла в постель. Штефан включил для Петришора телевизор и, после того как тот торжественно пообещал выключить его перед сном, ушел в спальню. Санда лежала, неподвижно глядя в потолок. Заметив Штефана, она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Собравшись с силами, она спросила:

— Как могло случиться такое?

В ее голосе прозвучал упрек. Бедная, она и не знала, что этот же самый вопрос задал и он, когда прочитал письмо Виктора Пэкурару. Штефан помрачнел, но ничего не ответил. Поправил ей подушку за спиной. Закурил, спокойно сказал:

— Знаешь, Санда, ты уже не новичок в партийной работе, чтобы тебя опекать. Многие годы ты приходила ко мне за ответом на самые различные вопросы, касались ли они завода, города или всей страны. Ты поступала правильно — все же я старше на одиннадцать лет. Но всему свой срок. Ты не какой-нибудь несмышленыш, понимаешь, что мы работаем с людьми, а людям свойственно ошибаться. И опасна не сама по себе ошибка, а отказ признать ее, нежелание искать причины, ее породившие, упрямство тех, кто не хочет ее устранить. На твой вопрос я ответить не могу. Ты сама знаешь, бывают ситуации, когда воля и разум человека не выдерживают, каким бы закаленным он ни был. Думаешь, вы — все, кто работал с ним рядом, — не несете никакой ответственности, на вас никакой вины?

Лицо Санды стало мертвенно-бледным. Она мучительно вздохнула и прошептала:

— Ошибаешься, свою вину я понимаю.

Во взгляде ее бездонных черных глаз застыло страдание. Казалось, она вновь, как раньше, просила помощи. Она больше не упрекала — она умоляла. Штефан присел рядом, погладил ее волнистые волосы, поцеловал в глаза. Потом решительно сказал:

— Вся твоя вина, Санда, заключается лишь в том, что слишком малы оказались твои силы для той тяжести, которая навалилась и раздавила его. Тебе были известны его терзания? Похоже, что да. Однако только до определенной степени. Ты пыталась ему помочь? Сколько могла и даже больше. Тебе удалось? Нет. Он и сам не мог, да, видно, и не хотел оправдываться. Гордость не позволила, достоинство человеческое. Я говорю со всей ответственностью: все, что было в твоих силах, ты сделала.

— Да, но ко мне-то он не пришел! Сам ты никогда не сможешь согласиться, что у него не было выхода!

— Не смогу. А устоял бы я, оказавшись на его месте? Честно говоря, не знаю. Унижения, несправедливые обвинения, допросы, которые ведут твои же собственные товарищи, — пережить такое мало кому под силу. Наверно, я все же поступил бы иначе, искал бы другой выход… Но знаешь, нам тоже предстоят испытания.

— То есть?

— То есть мы должны до конца исполнить свой долг. И отстаивать правое дело не риторическими вопросами, а тщательным отбором аргументов, фактов и доказательств. Тем более что речь идет о человеке, о его добром имени, которое должно остаться в нашей памяти незапятнанным. И это еще не все. Да, судьба каждой отдельной личности нам небезразлична, но сейчас на карту поставлено большее. Если будет доказано, что его оговорили, что все это клевета, необходимо будет выяснить, кто это организовал. Ведь ясно, кому-то Пэкурару стал поперек дороги. И если эти люди смогли довести старого, закаленного коммуниста до такой степени отчаяния, то, значит, они способны на многое. Вот почему во всем этом надо обязательно разобраться. Пожалуйста, постарайся вспомнить все, что происходило у вас на заводе. Ведь на заседаниях бюро вы обсуждали многое. Помоги нам размотать весь клубок и добраться до сути.

— Ну а виновные?

— Каждый получит по заслугам. Ведь было бы несправедливо поставить на один уровень ответственности, скажем, простого рабочего и директора, рядового активиста и полновластного министра. Хотя порою ситуации бывают самые невероятные и жизнь, черт возьми, преподносит такие сюрпризы…

Штефан уговорил ее уснуть — набраться сил на завтра, погасил свет и вышел в гостиную. Экран телевизора светился, программа кончилась, а Петришор, забравшись в кресло с ногами, прижав колени к подбородку, спал как сурок. Штефан привычно взял сына на руки, отнес в комнату, раздел и уложил в постель. Мальчик открыл глаза, обвел удивленным взглядом стены и потолок, тяжело вздохнул и, нащупав руку отца, крепко сжал ее. Штефан подождал, пока сын уснет, осторожно высвободил ладонь, включил ночник и на цыпочках вернулся в гостиную. Теперь надо звонить Косме. Он нашел телефонную книжку и набрал номер.