Короткое замыкание

ГЛАВА 13

Он велел шоферу возвращаться — отвезти Иона Саву, которого срочно ждали на заводе, а сам, сославшись на дела, остался в Бухаресте. Целый день просидел у телефона, накручивая диск. Старые приятели и деловые знакомые отвечали любезно, но все были одинаково «ужасно заняты». Не было у них времени, хоть ты лопни! Вот так всегда: когда тебе сопутствует удача, от друзей деваться некуда, а случись несчастье — и рядом никого. Дозвонился наконец до двух друзей, которым трудно было ему отказать, но, вместо того чтобы пригласить его домой, хоть на чашку кофе, они назначили через секретарш день и час визита, и уже от себя секретарши предупредили, в какое время придет следующий посетитель. Павел Косма, перед которым всегда открывались любые двери, был в ярости. Все как сговорились: натянутые улыбки, вялые, поспешные рукопожатия. Лишь один Флорою, бывший сокурсник по партакадемии, теперь начальник финансового управления в их министерстве, принял его дружески и терпеливо в течение целого часа слушал Павла, долго и нудно обвинявшего во всех своих бедах кучку посредственностей, которым не дают покоя его успехи.

Флорою вопросов не задавал, молча слушал, посасывая погасшую трубку. Когда же Косма заклеймил коварство Догару и Попэ, неожиданно явившихся на совещание в министерство, а потом пожаловался на охлаждение друзей, к которым пытался обратиться, Флорою словно очнулся, потер лысину цвета слоновой кости, пригладил рыжие бакенбарды, глянул на гостя бесцветными глазками и спросил:

— Слушай, Косма, а может, у тебя с головой что-то?

Павел был готов к чему угодно, даже к грубости, но такого не ожидал. Он растерянно посмотрел на собеседника.

— То есть?

— Так бывает, дружище, от перенапряжения может иссякнуть умственный потенциал. — Флорою остановил жестом Косму, открывшего было рот, и продолжал: — Ну ладно, ты целый час говорил, послушай теперь меня. Друзьями мы с тобой никогда не были, в родстве как будто не состояли. Завидовал я тебе из-за Ольги Стайку, только это нас и связывало. Думаю, обвинять меня в необъективности у тебя нет оснований. В академии я восхищался твоей сообразительностью и умением увязывать теоретические знания с повседневной практикой, организаторскими способностями, видел в тебе будущего командира нашей индустрии. И поначалу ты не обманул надежд. Везде, где бы я тебя ни встречал, — на конференциях, совещаниях, на съезде — имя Павла Космы произносилось с глубоким уважением. Но вот с некоторого времени… А знаешь, ведь многое из того, что ты мне рассказал, для меня не новость. И дело не в двойных бухгалтерских отчетах, которые поступили к нам вчера. Да будет тебе известно, у нас в министерстве лежит рапорт одного майора госбезопасности, не помню фамилии, где приводятся факты неофициальных переговоров с западногерманскими фирмами о срочных поставках оборудования на прямо-таки кабальных условиях. И к рапорту прилагается копия телеграммы, дающей добро на заключение этих кабальных контрактов. Телеграмма подписана тобой. Я читал и не верил своим глазам: неужели ты, опытный работник, боец, горы можешь сдвинуть, если понадобится, ничего умнее не придумал? Явно с тобой что-то случилось! Вот и спрашиваю: может, с головой неладно?

Изумление и досада застыли на лице Космы. Внутри все кипело. «Головастик проклятый! Начальник без году неделя, а уже смеет говорить мне такие вещи. Забыл, наверное, что академию я кончил с отличием, а он плелся в самом хвосте!» Флорою почувствовал, что лишь разозлил его, и попробовал исправить положение:

— Пойми меня, Косма! Я ведь телефона не отключал и разговаривал с тобой не через секретаршу. Хотя о вчерашнем совещании знаю все до мелочей. Там присутствовал мой заместитель. Не обижайся, ты меня просто не так понял. В твоих умственных способностях никто не сомневается. Мне бы такие мозги! Речь идет об интуиции, о политической интуиции. Неужели ты не понимаешь, что все мы накануне радикальных перемен в стиле и методах управления экономикой, всей плановой и хозяйственной деятельности?

— Ну если ты такой умный, скажи, что теперь со мной будет?

— Не знаю, — искренне признался Флорою. — Это уже не мой уровень. Думаю, что твой вопрос будет обсуждаться центральными органами, в Совете министров. Ты что-нибудь слышал о «ротации кадров», о которой в последнее время столько шуму? Так вот, ты теперь живое свидетельство необходимости ротации кадров и в лучшем случае перейдешь на другую работу.

— А почему ротация должна начаться именно с меня? — пробормотал Косма.

— Могу тебя успокоить, наш министр, человек с большими заслугами, будет через несколько дней освобожден от должности. Человек он честный и преданный, но при всем своем уме и опыте уже не понимает, не чувствует, что является на данный момент главным.

— Состарился?

— А ты разве старый? По возрасту Матееску лишь на два года старше тебя.

— Что, на смену уже пришло новое поколение?

— Нет. Новый образ мышления, психология, мировоззрение, если хочешь.

— А ты, Флорою, вроде как орел, возносящийся в небесные выси?

— Ну, это уже слишком. Но если говорить о предвидении нашего общего курса, то без ложной скромности сознаюсь, кое-какие орлиные перышки у меня есть. Я вовремя понял, чего требует жизнь.

Волна раздражения снова поднялась в душе Космы. Перед ним был соперник, которого раньше он вообще в расчет не принимал.

— На тебя, значит, снизошло откровение, и ты, просветленный, расчищаешь теперь горы мусора, наваленные консервативными хозяйственниками на пути страны…

— Нет, это заслуга не моя. Я лишь прилежный ученик жизни, но не такой, который принимает на веру все, что говорит учитель. Я много повидал, прошел через разные передряги, и на моей совести есть ошибки и просчеты. Но я понял: так дальше продолжаться не может. Необходимо исправлять положение.

— Ты думаешь, я пришел к тебе выслушивать лекцию?

— Ну что ж, если все сказанное мной для тебя только лекция, прости великодушно, — с горечью произнес Флорою. — Мое имя было в списке приглашенных на то совещание в министерстве, но мне не хотелось видеть, как ты будешь юлить и изворачиваться. Я предполагал, что никакого полезного урока ты из этого обсуждения не вынесешь. К сожалению. Поэтому не хотел участвовать в выработке мер, с которыми, я убежден, ты все равно не согласился бы.

— Разумеется!

— Еще раз повторяю: жаль, очень жаль! Нас сейчас никто не слышит, можно начистоту. Очнись, человече! Все, что есть в тебе хорошего, должно служить делу. И не говори, что уже поздно. Об «Энергии» я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Наслышан и о твоем стиле руководства.

— Но я советуюсь с людьми, на заводе периодически проходят собрания, это настоящий диалог…

Флорою с грустью покачал головой.

— Эх, Павел, Павел, протри же наконец глаза! То, что ты называешь диалогом, есть по сути чистейший монолог. Ну у кого хватит смелости перечить такой «сильной личности»? Или, по-твоему, выступления заранее отобранных людей по заранее написанным шпаргалкам — свободное выражение мнения?

— Какого-то диктатора из меня делаешь…

— Так оно и есть. И этим ты обязан только самому себе. А я пишу портрет с натуры.

— Тогда уж давай изобрази меня преступником.

— Нет, прямого обвинения я предъявить тебе не могу. Хотя в Бухаресте ходят слухи о «коротком замыкании».

— Это еще что такое? — снова удивился Косма.

— Не знаю. Говорят о каком-то Пэкурару.

Павел встал, не подавая руки, поклонился и с надменным видом вышел из кабинета. Но пока спускался по лестнице, все его высокомерие куда-то пропало, и на улицу вышел сгорбленный, раздавленный несчастьем человек. Как во сне, он зашел в гостиницу за чемоданом, купил на вокзале билет и сел в поезд, который потащился в сторону гор. Очнулся он, лишь когда кондуктор сказал, что у него билет в вагон первого класса и нет смысла стоять в коридоре. Сев у окна пустого купе, он глядел на поля, перелески, но ничего не видел. В голове роились какие-то обрывки мыслей, на грудь давила страшная тяжесть, вызывавшая слабость и тошноту. Не раз он пытался закрыть глаза, но сознание будто уплывало. И он снова поднимал веки и невидящими глазами смотрел на проносившуюся мимо долину Праховы, выставлявшую напоказ все великолепие своего осеннего убранства…

И вот он на перроне, в родном городе. Но куда идти? На завод? Слишком поздно. В ресторан? Избави бог, смотреть ни на кого неохота. Домой? Пожалуй, да. Там он по крайней мере будет в полном одиночестве. Он отправился пешком через весь город, который показался ему неожиданно огромным. «Вот ведь привык к машине, как будто в ней и родился», — подумал Павел.

Он отпер дверь, поднялся по лестнице, остановился в холле. Воздух был спертый, холодный, какой-то чужой. Хотелось пить, но холодильник был отключен, вода в нем — противная, теплая. Он грубо выругался и пошел к бару в библиотеке. А там лишь пустые бутылки. Как назло! Павел сбросил пиджак, развязал галстук, рывком — так, что градом посыпались пуговицы, — сдернул рубашку. Бросился под холодный душ и только тогда мало-помалу начал приходить в себя.

Потом он закутался в махровую банную простыню, пошел было в спальню, но в этот момент раздался резкий звонок. Он бросился к телефону, забыв о шлепанцах.

— Косма слушает!

— С вами говорят из редакции газеты «Фэклия».

Ему показалось, что он держит змею. Взорвался:

— Ну и что вы от меня хотите?!

Безучастный голос продолжал:

— Поговорите, пожалуйста, с главным редактором.

В трубке послышался приглушенный голос Ольги:

— Это ты, Павел?

Он помолчал секунду, ответил сердито:

— А кто же еще?

Ольга словно не заметила его грубого тона.

— Я должна тебя видеть. Срочно, прямо сейчас.

— Ну и в чем проблема? Надеюсь, дорогу домой не забыла?

— Нет, не забыла. Но это не самое подходящее место.

— Ты так думаешь?

— Полагаю, что и ты так думаешь. Предлагаю поужинать вместе. В «Охотнике», например. Тебе подходит?

— Ладно, давай в «Охотнике». Честно говоря, я голоден как собака. Во рту сегодня маковой росинки не было. Я закажу места.

— Не надо. Я сама позвоню из редакции и попрошу подготовить наш обычный столик.

— Ясно. А когда?

— Через тридцать минут.

Столик был накрыт в уютном уголке. Осенние цветы в черной керамической вазе, столовые приборы не рядом, а напротив, словно для официальной встречи. Павел не стал садиться, он решил встретить Ольгу в холле.

Она сняла плащ и оказалась в легком, воздушном платье с открытыми плечами. Глядя на нее, никто бы не сказал, что эта женщина пришла после трудного рабочего дня. Он поцеловал ей руку и провел к столу. Ольга сделала знак официанту: «Все, как я заказала». Неторопливо потягивая «кампари», они внимательно изучали друг друга.

— А ты почти седой, — сказала Ольга после долгого молчания.

— Не самый приятный комплимент, — усмехнулся Павел. — Ну что ж, у тебя тоже морщинок прибавилось. Квиты?

Ольга улыбнулась непринужденно:

— А я и не скрываю.

— Как и подобает истинному выразителю общественного мнения. Кажется, это так у вас называется?

— Примерно. Только я по-прежнему «исполняющая обязанности», и Раду Попович, похоже, скоро вернется к нам.

— Так проходит слава земная. Не долго музыка гремела. Что, начальству не угодила?

— Не знаю. Возможно, — тихо сказала Ольга. — Но пока я главный редактор и вызвала тебя сюда именно в этом качестве.

Лицо Павла мгновенно потемнело, в глазах вспыхнул злой огонек. Он пробормотал:

— Если бы я знал, то предпочел бы остаться дома. Думал, что меня приглашает жена, а не вызывает главный редактор.

— Приглашают обычно мужья. И как жена, я бы не посмела посягнуть на эту мужскую привилегию.

— Тогда, может, для встречи больше подошла бы редакция?

— Нет. Во-первых, ты бы не пришел. Во-вторых, я хочу тебе сказать еще кое-что личное.

Она внимательно посмотрела на него, и Павлу почудилось, что в ее глазах мелькнула не то тревога, не то сожаление. Он почувствовал себя неловко и смущенно проворчал:

— Раз так, может, перейдем прямо к делу?

— Согласна, — ответила Ольга. — Но сначала попробуй эту рыбу, вряд ли такую где-нибудь еще приготовят.

Блюдо и в самом деле было отменное, но Павел ел торопливо, думая о своем. Быстро покончив с рыбой, он вопросительно взглянул на Ольгу.

— Ты знаешь, что мы готовим публикацию опроса общественного мнения на «Энергии». Она почти готова. Своих комментариев редакция не дает, там только мнения рабочих и инженеров. Мы считаем, что генеральный директор имеет право ознакомиться с этим материалом заранее.

— К чему такая галантность? — удивился Косма.

— Ошибаешься, — парировала Ольга. — У нас это называется профессиональной этикой. Не хотим ставить человека перед свершившимся фактом.

— В уездном комитете знают?

— Я разговаривала со Штефаном. Он одобрил мое решение. Тем более что завтра расширенное заседание бюро.

— Да? А мне не сообщили.

— Но ведь тебя и в городе не было. Материалы анкеты со мной, это две газетных полосы. Я бы хотела, чтобы ты прочел внимательно и сказал, все ли здесь правильно. И потом… — Ольга запнулась.

— Что — и потом? — переспросил Павел.

— Тебе не помешает еще до бюро узнать мысли и настроения людей, тем более что многие из них не очень хорошего о тебе мнения.

— И это ты, самая принципиальная журналистка во всей Румынии?..

— Не вижу ничего предосудительного.

— Отлично! — усмехнулся Павел. — Я могу эту папку забрать домой?

— Конечно. Позвони мне до полуночи.

— А я не всполошу все семейство Испасов?

— Я буду в редакции. Сегодня я дежурю по номеру.

— Ты всегда так, взвалишь всю работу на себя, а люди думают, что выслуживаешься.

Она опустила глаза, задумавшись над словами Павла. Как он ни старался, она заметила и его дрожащие руки, и неуверенность в голосе.

— Не о том ты, Павел. Неудачница, вот кто я…

— Ты?! — Он чуть не подскочил на стуле. — У которой все всегда идет как по маслу?

— Какой же ты близорукий! Совсем людей не понимаешь. Они тебя интересуют только как орудия достижения поставленной цели. А что они думают, тебе все равно. Одно время я считала тебя настоящим коммунистом, достойным представителем первого поколения после Освобождения. И только позже поняла…

— Что поняла?

— Эгоист ты, Павел. А значит, человек ограниченный, не способный объективно оценивать реальность.

— Даже так? А как же мои успехи, которые признаны и оценены?

— Просто ты умен и в свое время сумел правильно угадать направление развития нашей промышленности.

— А теперь? Одурел? Знаешь, в Бухаресте один человек тоже утверждал, что я из ума выжил.

— Я думаю, ты сам свой ум растерял, уверовав в свое превосходство над другими.

Наступила долгая пауза. Косму раздражал, выводил из себя этот сдержанный, дружеский тон, которым она научилась в последние годы «анатомировать» его поведение. «Какого черта эта женщина постоянно судит меня?» И он решительно закончил разговор:

— Хорошо. Я позвоню тебе в редакцию. Обещаю, что управлюсь до полуночи.

Они встали одновременно. Он — подчеркнуто резко, желая всем видом показать, что полон сил и энергии. Она — с какой-то странной, несвойственной ей медлительностью. Когда спускались по лестнице, Косма вдруг вспомнил:

— А ведь ты еще что-то хотела сказать…

Ольга не поднимала глаз. Смотрела под ноги, словно боялась упасть.

— Да, хотела… — И вдруг в упор взглянула Павлу в лицо. Ее глаза сверкнули каким-то яростным упреком. — Я беременна.

Павел окаменел. Не чуя под собой ног, шагнул словно по воздуху, тщетно пытаясь собраться с мыслями, понять, осознать услышанное. Спросил прерывающимся шепотом:

— Когда! Как так? — И вдруг, обожженный страшной, невозможной догадкой, закричал: — Кто он? Говори же!

Ольга стояла двумя ступеньками ниже. Она глянула на него снизу вверх. Павел дрожал, как в припадке. «Бог ты мой, да он ревнует! И это после всего, что случилось…»

— Думаешь, если ты способен на подлость, то и другие тоже?

— Да, но мы так давно живем врозь… — растерялся он.

Она снова посмотрела на него с неприязнью, сказала хмуро:

— Короткая у тебя память, Косма.

Пепельно-серое лицо Павла начало постепенно оживать. В глазах заискрилась радость, он шагнул ей навстречу, протянул руки, готовый прижать к груди.

— Так это же великолепно!.. Ведь я всю жизнь мечтал об этом!

Но Ольга не шевельнулась, стояла холодная и неприступная.

— Об этом ты мечтал? О ребенке, зачатом в пьяном угаре, во время пытки? — Она повернулась к нему спиной и вышла на улицу. Косма бросился за ней.

— Меня давно уже мучит стыд за тот вечер, — торопливо говорил он, не обращая внимания на прохожих. — Я был пьян. И взбешен. А ты меня отталкивала с презрением, на какое только способна… Все-таки я был твоим мужем, а ты — моей женой.

— Только по документам. Для меня не существует семейной жизни без любви. Если мужчина, пусть пьяный, изнасиловал свою жену как последний подонок, значит, он не уважает ее и не ценит, проще говоря — не любит. Он превращается в зверя. Но даже звери и те оберегают самок, заботятся… Ты же просто мстил. В страшной злобе унижал меня, пользуясь своей буйволиной силой.

Косма остановился в отчаянии. Он часто вспоминал ту ночь слепого бешенства и неистовства. Знал, что виноват. Но сейчас его переполняло другое чувство.

— Знаю, Оленька, все знаю. Ты права, я вел себя как зверь. Но подумай только: то, чего мы ждали столько лет, случилось. И наплевать мне, как обойдутся со мною. Хочу сына. Нашего сына, Оленька!

Только сейчас он заметил слезы, которые текли по ее щекам. Осторожно, с нежностью обнял за плечи. Ольгу бил озноб. Она молча позволила усадить себя в машину и, только когда он дал газ, коротко сказала:

— Высади меня у редакции.

Павел утвердительно кивнул. Глядя перед собой в одну точку, Ольга добавила:

— Я решилась. Мне неприятно даже думать об этом ребенке. Я его не оставлю.

Руль чуть не выскользнул у него из рук. Он так резко затормозил, что шедшая сзади машина ударилась в бампер «фиата». Косма сидел как оглушенный. Машинально подал милиционеру документы. Тот заглянул в права, в удостоверение и взял под козырек.

— Можете ехать, товарищ генеральный директор. Ремонт оплатит владелец той машины: он не соблюдал положенную дистанцию. Будьте здоровы!

Ольга молча вышла из «фиата», пристально взглянула на Павла. И тут он очнулся, вылез из машины, подошел к другому водителю, протянул руку:

— Я прошу прощения. Вина моя: я слишком резко затормозил. Если у вас есть претензии, пожалуйста, позвоните мне… — Потом обратился к милиционеру: — Вы ошиблись. Он здесь ни при чем. Во всем виноват я.

Они снова сели в машину и в полном молчании доехали до редакции. Захлопнув за собой дверцу, Ольга обошла машину и, нагнувшись к опущенному стеклу, прошептала:

— Ты должен понять. Мне страшно. Мой ребенок, мой мальчик может родиться инвалидом, уродом, идиотом. Или станет порочным… как его отец!

Косма опустил голову.

— Зачем ты мучаешь меня?

— А со мной ты как поступил?

— Я свое получил. Остальное получу завтра. Но чем убивать ребенка, лучше убей меня. Я знаю, наш сын будет лучше всех!

Ольга не ответила. Поспешно взбежала по лестнице. Через минуту она уже с головой ушла в редакционную горячку: все срочно, неотложно, требует немедленного решения…

Павел позвонил ровно в полночь. Голос его дрожал.

— Я прочел. Думаю, что мое мнение об этом материале уже никого не интересует. Но тут есть некоторые неточности и кое-что напутано. Ты будешь сама исправлять?

— У меня текст под рукой. Давай, говори.

Около часа она вносила поправки. К ее удивлению, попыток как-то смягчить тон высказываний не было. Наоборот, по некоторым пунктам Косма добавил явно невыгодные для себя детали.

— А это тебе зачем? — спросила она.

— Мне? — удивился в свою очередь Павел. — Мне это не нужно. Но если уж говорить правду, то всю, до конца.

Помолчав немного, Ольга сказала:

— Спасибо. Ты действительно помог нам… Я хочу тебе еще кое-что сказать: я не пойду на завтрашнее заседание бюро. Меня заменит Дамаскин, ответственный секретарь редакции.

— Не хочешь видеть меня прикованным к скале и растерзанным орлами? А что скажет на это первый?

Ольга снова помолчала, потом сказала усталым голосом:

— Да, Павел, видно, ничему тебя жизнь не научила. Хочешь походить на Прометея?.. Но ведь он принес людям огонь. А ты что им дал? Ну а что касается Догару, так знай, он не задал ни одного вопроса, не высказал ни одного замечания, сказал только: «Хорошо, пусть будет так!» Люди гораздо лучше, чем ты о них думаешь.

Косма не ответил. Ждал, что Ольга еще что-нибудь скажет, но она молчала. Тогда он прошептал:

— Знаешь, ты, наверное, действительно имеешь право сама решать вопрос о Рэдуке…

— О ком, о ком? — не поняла Ольга.

— О нашем ребенке. Но только помни, что, если сделаешь, как сказала, мне на этом свете делать нечего.

Ольга бросила трубку.

Расширенное заседание бюро превратилось, по существу, в пленум уездного комитета. Была приглашена большая группа коммунистов с «Энергии», несколько партсекретарей крупных предприятий, секретарь парткома политехнического института. Некоторых удивило присутствие беспартийного Овидиу Насты и профессора Антона Димитриу, давно ушедшего с завода. Если приезд начальника главка Оанчи казался естественным, то появление Петре Даскэлу — необъяснимым. Открывая заседание, Догару представил нового инструктора орготдела Центрального Комитета партии:

— Петре Даскэлу, выпускник нынешнего года высшей партийной академии, был выдвинут, как вам хорошо известно, из рядов коммунистов нашего уезда. Мы убеждены, что он очень поможет нам, потому что хорошо знаком с положением дел в городе и на заводе, со всеми проблемами, которые нас сегодня волнуют.

Приезд Даскэлу Павел Косма воспринял как дурное предзнаменование: этот бывший партсекретарь, которого он «выдвинул», чтобы избавиться, слишком хорошо его знал. Догару тем временем огласил повестку дня.

— Нетерпимое положение, давно уже сложившееся на заводе «Энергия» и оказывающее влияние на всю обстановку в уезде, отражает серьезные просчеты в хозяйственной и административной деятельности, является тревожным сигналом об упущениях в партийной работе, в методах и стиле руководства, в пропаганде и кадровой политике. Вот почему я прошу всех присутствующих всесторонне обдумать суть обсуждаемых проблем, с которыми те, кто успел прочесть сегодняшний номер «Фэклии», имели возможность частично познакомиться. Наша задача — выработать меры по нормализации положения на заводе. Сейчас я предлагаю заслушать доклад нашего нового секретаря по экономике Штефана Попэ, который лично вел разбор дела Виктора Пэкурару, и реферат ответственного секретаря газеты товарища Дамаскина, проведшего беседу с сотнями рабочих «Энергии». Итак, если не возражаете, приступим к работе.

Новый секретарь начал свое выступление остро. Причину кризисного положения, в котором оказалась «Энергия», он видел в том, что партком пассивен, а завком превратился в некий придаток дирекции.

— Кто виноват, кто за это несет ответственность? Я высказываю свое мнение, которое подтверждают бесчисленные беседы с рабочими, мастерами, техниками и инженерами «Энергии». Как это ни тяжело, но мы должны признать, что генеральный директор проводит в жизнь линию, чуждую нашей партии. Я считаю, что товарищ Косма решает проблему повышения эффективности производства, руководствуясь местническими интересами, игнорируя конечную цель всей нашей деятельности, нашей борьбы — благо человека. Я далек от мысли, что Косма теоретически не разбирается в вопросе. Однако, стремясь превратить коллектив «Энергии» в некое орудие своей личной воли, он не давал хода творческим инициативам инженеров и рабочих, лишил их возможности ощущать себя хозяевами завода. Генерального директора окружала группа приспешников, которая устраняла всех несогласных с его политикой единовластия.

Беспощадно критикуя работу парткома, Попэ подчеркнул вину Василе Нягу и Андрея Сфетки. Потом с большой теплотой сказал о коммунистах, включившихся в борьбу за изменение положения. А когда произнес имя Виктора Пэкурару, наступила могильная тишина. Не потребовалось ни приглашения, ни жеста, все мгновенно поднялись со своих мест. Павел Косма вздрогнул, поколебался секунду и тоже поднялся. Рядом с ним дед Панделе вытирал кулаком щеку. Чуть поодаль стоял с перекошенным лицом Ион Сава и сверлил его испепеляющим взглядом. Павел закрыл глаза и сел последним. Штефан Попэ критиковал дирекцию за допущенный по ее вине разрыв между проектированием и производством, за слепое противодействие идее новой специализации завода, что свидетельствует о консервативности и непонимании линии, намеченной съездом. Но тем не менее без ведома директора, сказал он, кадровые специалисты широко развернули проектно-исследовательскую и организаторскую работу, в ходе которой сложились тесные товарищеские отношения между рабочими, техниками, инженерами и проектировщиками. Это ценное достижение, особенно если учесть, что в целом атмосфера на заводе нездоровая.

Выводы были четкими и конкретными: обновление завода с учетом задач новой пятилетки; достижение самого тесного взаимодействия между исследованиями, проектированием и производством в целях сокращения до минимума импорта как электромоторов, так и материалов для их производства; реорганизация управления заводом; укрепление всей партийной работы — перестройка пропагандистской деятельности, отказ от шаблона и демагогии, превращение казенной и парадной стенгазеты в боевой листок, перевыборы в возможно более короткий срок партийного комитета. Заканчивая, Штефан Попэ постоял несколько секунд в раздумье, потом сказал твердо:

— На этом, товарищи, я завершаю доклад, подготовленный по поручению бюро. Но, прежде чем сойти с трибуны, я хотел бы добавить, что все это время меня мучил один вопрос. Ну хорошо, пусть самоубийство Виктора Пэкурару — случай, случай крайний, нетипичный ни для нашего уезда, ни для страны в целом. Пусть так. Но где были мы? Бюро, комитет, партактив? Ведь все это происходило буквально на наших глазах. Как мы дошли до того, что, несмотря на многочисленные сигналы, оставались инертными и безучастными? Не знаю, способны ли мы сегодня дать ясный ответ, но мне было бы просто стыдно обойти эти мучительные вопросы молчанием. Я обращаю их к вам, чтобы каждый задумался над происшедшим: только так, общими усилиями, мы сможем прийти к полной ясности. Ибо в конце концов от этого зависит и то, как мы будем работать в будущем.

Поднялся лес рук, все просили слова. Обсуждение доклада грозило затянуться надолго. Косма слушал выступавших равнодушно, с каменным лицом, в глаза тех, кто выходил на маленькую трибуну, не смотрел. Отметил про себя глубокий анализ и самокритику, прозвучавшие в словах Дана Испаса, искренность, с какой тот признался, что недооценивал необходимость обеспечить более высокие темпы работы, как того требовали инженер Сава и генеральный директор. Выступления инженеров Савы и Станчу, которые главным условием перемены курса считали перемены в руководстве, Косму не удивили, но слова деда Панделе его потрясли:

— Я когда-то дал тебе молот в руки, от меня ты научился работать на станке. Вместе с ремеслом ты учился думать и чувствовать по-рабочему. Забыл, как прошибали тебя слезы, когда, придя на завод с пустыми карманами, в обеденный перерыв находил у своего станка сверточек? Рабочий человек не умеет жевать, когда рядом голодный. Неужели же все забыл? Да как бы ты стал инженером без нас, без завода? Как стал бы большим начальником без этих шести тысяч работяг? Вот я все думаю: откуда это зло, которое превращает рабочего паренька в эдакого хозяйчика старой закваски? Знаешь, мне порой начинает казаться, что ты стыдишься бывать среди тех, у кого руки в мозолях и копоть на лице до гробовой доски. А ведь мы отдали тебе все, что имели, отдали от чистого сердца…

Сколько искренней, обжигавшей душу боли было в словах старика! Косма смутился, язык не повернулся сослаться на то, что дед Панделе мстит за отправку на пенсию. Но выступление Овидиу Насты Косму удивило. Главный инженер поднялся на трибуну под аплодисменты и, жестом остановив их, сказал:

— Нет, товарищи, я не заслуживаю этого. Мое мнение часто шло вразрез с мнением дирекции, случалось, я помогал новаторам. Но сейчас, здесь, в стенах комитета партии, я не могу не признать своей вины в том, что я как главный инженер не сумел уберечь его от превращения в некоего «менеджера», у меня не хватило гражданской смелости для сопротивления, и я довольствовался позицией исполнителя. Наша честь обязывала нас всех бороться до конца. Некоторые так и поступили, они здесь присутствуют: Кристя, Испас, Сава, Маня, Станчу, Василиу… Сегодня здесь с нами и Петре Даскэлу. Разве мы можем забыть его поучительную историю? А Виктор Пэкурару? Его имя останется в памяти каждого из нас…

В перерыве Косма отправился в буфет выпить кофе. Почувствовал, что кто-то следует за ним. Косма замедлил шаги и услышал над ухом знакомый шепелявый голосок:

— Что поделаешь, товарищ генеральный директор, как говорится, собака лает — ветер носит… Ну ничего, пройдет месяц-другой, все уляжется, Павел Косма как был, так и останется генеральным директором. А пока лучше их не дразнить — в клочья могут изодрать. Уж не обижайтесь, когда мне дадут слово, я выступлю так, как надо им, но знайте, что вам я предан навсегда…

Только теперь Косма обернулся и, задыхаясь от брезгливости, бросил в лицо Нягу:

— Подлец! И как только я терпел тебя?

Выступление Василе Нягу возмутило всех. Особенно когда он говорил о Косме:

— С самого начала товарищ директор показался нам всем настоящим коммунистом, но потом… Запугивания, черная клевета… Совсем дезориентировал коллектив. Я заявляю здесь, перед лицом нашей партии, что мне, старому подпольщику-железнодорожнику, очень стыдно за него…

Говорить ему не дали. Догару тяжело поднялся со стула и, перекрывая шум, обратился к залу:

— Товарищи, в выводах доклада секретаря по экономике есть пункт о перевыборах партийного комитета. Понятно, что это дело коммунистов «Энергии» — кого они выберут. Но хотелось бы сейчас перед вами сорвать маску, разоблачить одного спесивого самозванца, давно рядящегося в спецовку железнодорожника. Когда-то этот человек был рекомендован вам на должность заместителя секретаря. Когда мы слышим о железнодорожниках, в нашей памяти встают картины их героической революционной борьбы в феврале 1933 года. С понятной каждому гордостью мы считали, что Василе Нягу — из их числа. Но недавно была сделана проверка некоторых фактов его биографии. И я заявляю здесь со всей ответственностью, что Василе Нягу никогда не был подпольщиком. Он вступил в партию в мае 1945 года в Араде. К железной дороге действительно имел отношение: был проводником международного вагона, стелил постели господам капиталистам, зарабатывая чаевые… За то, что он долгое время вводил в заблуждение государственные органы, он будет отвечать в установленном порядке. Вопрос о Василе Нягу предстоит также решать коммунистам завода.

Загремел опрокинутый стул, кто-то закричал:

— Смотрите, он в обморок падает!

Потом прозвучала пара пощечин.

— Да ну его к черту, этого шарлатана! Притворяется… — Ликэ Барбэлатэ так и не понял, за что его выводят из зала, оглядывался по сторонам и возражал с подкупающей наивностью: — А чего я ему сделал? Просто хотел в чувство привести…

И хорошо, что в этот момент Ликэ на было в зале. Потому что на трибуну поднималась Ралука Думитреску. Вся в черном, с темными кругами под глазами, Ралука судорожно схватилась за края трибуны, враждебно глянула в зал и вдруг вся залилась краской. Косма разглядывал ее равнодушно, смутно припоминая, что это вроде бы секретарь заводской комсомольской организации. Косма даже не вслушивался в начало ее речи, пока до его ушей не дошло:

— Я не берусь говорить от имени всех комсомольцев, которых на заводе больше тысячи. Во-первых, я с ними не советовалась. Во-вторых, не знаю, насколько объективными они могут быть. Одни боготворят генерального директора за то, что он построил жилье, выдает путевки в дома отдыха, посылает учиться; другие ненавидят его за то, что он не прощает нарушений дисциплины, прогулов, пьянок. Так что я лучше буду говорить от собственного имени. Я никогда не работала рядом с товарищем Павлом Космой. Сколько раз он высмеивал меня: «Молодежь, молоко-то с губ вытри…» Но я никогда на него не обижалась. И знаете почему? Потому что он дни и ночи проводит на заводе. Потому что он не прощает хулиганство, бездельничанье, пристрастие к спиртному. Потому что замечает самых способных и серьезных, поддерживает их, выводит в люди. Разумеется, не один, при поддержке парткома, комсомола и профсоюза. У меня вызвало чувство омерзения то, что говорил здесь Василе Нягу. Это ничтожный человек. Для меня образ нашего генерального директора — это образ настоящего человека, пример для подражания. Очень легко растоптать достоинство, личность, честь человека, но я уверена, что товарищ Павел Косма не из породы бесхребетных. Он вынесет все ваши нападки с высоко поднятой головой.

Ралука хотела еще что-то добавить, но раздумала и пошла на место. Села, не поднимая глаз. Она не видела ни деда Панделе, закрывшего от стыда лицо, ни побелевшего как мел брата Василе, который сидел в глубине зала. Косма же был больше чем раздосадован. «И чего понадобилось этой девице? С какой стати бросилась на мою защиту, словно дикая кошка? И ведь она права, я никогда всерьез ее не воспринимал, не сказал ей ни одного доброго слова… В чем же дело? А может, не такая уж я паршивая овца, есть во мне что-то?.. А хороша — сил нет, особенно в ярости. Эх, молодость!..»

За окнами опускался вечер. В зале зажгли свет. Говорил Оанча. Объяснял, чего ждут от «Энергии» главк и министерство. Реконструкцию завода назвал проблемой номер один. Лукаво улыбнувшись, закончил:

— Знаю, о чем вы сейчас думаете: легко, мол, давать указания и распоряжения из Бухареста. Обещаю поддерживать все ценные инициативы. Не сомневаюсь, что вы найдете самые верные решения. Понадобится — будем советоваться в Бухаресте. Так, товарищ Даскэлу?

Петре, не вымолвивший до этого ни слова, кивнул в знак полного согласия. Первый секретарь спросил, не хочет ли и он выступить. Даскэлу отказался:

— Я уехал отсюда несколько лет назад. Приехал лишь сегодня. Ну что я могу добавить к уже сказанному?

Спокойным, подчеркнуто нейтральным тоном первый секретарь спросил:

— Возможно, хочет что-нибудь сказать товарищ Павел Косма?

Павел поднялся, жестом отказался от предложения выйти на трибуну и заговорил. Слова падали, как тяжелые камни.

— Не собирался я выступать. Все вы и так хорошо знаете мое мнение. Да и я не из тех, кто посыпает голову пеплом. С Овидиу Настой я конфликтовал всегда. Слишком разные были у нас мнения о перспективах, организационных формах и отношениях с людьми. Но должен признать, что наши достижения последних лет — результат ожесточенных дискуссий, когда правильное решение выковывалось в огне яростных столкновений. И вот сейчас, когда мы размежевались полностью, главный инженер не стал делать из меня козла отпущения, а, казалось бы, чего проще. Тронуло меня и выступление Ралуки Думитреску. Я подумал: если есть молодежь, которая видит во мне какие-то ценные качества, значит, рано выбрасывать меня на помойку. Что же касается существа обсуждаемой проблемы, то хотел бы сказать только одно: я старался честно служить заводу, отрасли, стране. Мне было тяжело, но я никому не жаловался, что принимать решение — это одно, а проводить его в жизнь — совсем другое. Мне потребовалось выучиться «хозяйственной дипломатии», изворотливости, обзавестись полезными знакомствами, овладеть всем набором способов, которыми можно добиться своего. Хорошо ли это? Кристя говорит, что нехорошо, нечестно. Но необходимость выполнения плана заставляет прыгать через собственную голову. Могу только сказать: я делал все, что было в моих силах. Не отрицаю, очевидно, допустил немало ошибок. Наверное, часть из них была неизбежна. Я ведь живой человек!.. Я не сожалею о годах, которые провел на «Энергии». Это были годы настоящей жизни.

Он резко сел. Зал молчал — ни вопросов, ни реплик.

Заключительное слово первого секретаря заняло четверть часа. Исходя из создавшегося на заводе положения, он наметил ряд первостепенных задач и акцентировал внимание на порочной практике пустопорожних совещаний и формального контроля. Потребовал от государственных органов провести доскональное хозяйственно-финансовое расследование, чтобы привлечь всех виновных к строгой ответственности.

В заключение Догару сказал:

— От имени секретариата уездного комитета партии мы предлагаем главку заменить генерального директора «Энергии» и пересмотреть распределение функций в руководстве завода. По партийной линии бюро проанализирует деятельность товарищей Космы, Нягу и Сфетку и подготовит отчет. Досрочно будут проведены выборы нового парткома. Кроме того, орготдел, а также отдел пропаганды детально проанализируют стиль и методы своей работе и доложат об этом пленуму. Партийная комиссия проведет анализ деятельности товарища Иордаке, который остается пока в нашем распоряжении.

На этом заседание закрылось.

Штефан глянул на часы. Как-то не верилось: столько всего произошло, а всего лишь семь часов. В надежде встретить Санду он поспешил в холл. И действительно нашел ее там в одном из огромных кресел.

— Телепатия! — воскликнул он. — Сандочка, да будет тебе известно, что сегодня великий день.

— Что ты имеешь в виду?

— Догадайся! Думаю, ты первый человек, осмелившийся сесть в это кресло-реликвию.

Санда улыбнулась устало:

— Переоцениваешь ты меня, Фан. Меня усадил первый секретарь — сам он разговаривает с товарищем Оанчей, а мне велел любыми средствами задержать тебя. Он нас приглашает.

— Приглашает? — оторопел Штефан.

— Именно. Не знаю — куда, не знаю — на какой час. Надеюсь, он не собирается устраивать пир в своем рабочем кабинете.

Штефан улыбнулся, живо представив себе эту картину.

— А Петришор?

— Дома. Говорит, играет с двумя школьными товарищами. Только голос одного товарища явно девчачий.

— Чего же ты хочешь, старушка, растет парень! Второй класс. Что они собираются делать?

— Сначала уроки. Потом, если будет время, посидят «немного» у телевизора. И если не дождется нас, сам ляжет спать.

В этот момент дверь кабинета широко распахнулась, и на пороге появились Оанча и Догару, оба с озабоченными лицами. Начальник главка дружески улыбнулся Штефану и с грозным видом остановился перед Сандой.

— А это тот самый «товарищ из пропаганды», который воды в рот набрал?

— А тебе кажется, что список выступавших был слишком коротким? — поспешил на помощь Догару.

— Да не то я хочу сказать, — сразу успокоился Оанча. — Просто был хороший повод поговорить о реформе всей системы пропаганды на этом заводе. Осточертели лозунги во всю стену и примитивные плакаты. Люди смеются.

— Думаешь, это только на заводе? — снова возразил первый секретарь. — Давай реально смотреть на вещи! Кстати, то, о чем ты говоришь, отмечено и в заключительных выводах.

Покраснев от обиды, Санда сказала:

— Хорошо хоть, что вы спустились с Олимпа. Все сразу увидали, поставили диагноз и панацею выдали.

Оанча так и застыл от столь неожиданного отпора. Он в растерянности потер свой острый нос, скорчил гримасу Догару. Тот рассмеялся:

— Так его, Сандочка, так! Ишь какой: не успел в начальники выбиться, как уже императора из себя корчит… Чего тебе в голову взбрело, Оанча? Да Санда одна из самых смелых на заводе, воюет с Космой вот уже лет восемь, да с такой храбростью, какая и мужикам-то нашим не снилась. Но ты прав, пора нам избавляться от этих штампов. К чему постоянно вбивать человеку в голову одни и те же вещи, которые он и без нас хорошо знает? Крепче его не убедишь, скорее наоборот, заставишь усомниться в этих высоких истинах, которые необходимо повторять, как молитву…

Они распрощались, и Оанча скрылся за дверью с живостью, поразительной для его роста. Догару подхватил Штефана и Санду под руки и, будто все уже было давно обговорено, сказал:

— Пошли пешком! Я ведь в двух шагах отсюда живу.

И в самом деле, за ближайшим поворотом Догару остановился перед многоэтажным домом старой постройки. В лифте они поднялись на шестой этаж. Догару осторожно отпер дверь и спросил ласковым, негромким голосом:

— Ты дома, Кристи? Вот и мы…

Из прихожей они прошли в комнату, стены которой были сплошь заставлены книжными полками. С простенка на них смотрел с отеческой улыбкой не очень старый, но совершенно седой человек. Санда замерла, прикрыв ладонью рот. Штефан обнял ее за плечи, взял из рук сумочку, осторожно усадил в кресло. В этот момент дверь справа отворилась, и на пороге появилась девочка лет двенадцати — ее огромные голубые глаза были точно такие же, как на портрете, и вся она словно светилась обаянием непосредственности и доверчивости.

— Я Кристина Пэкурару, — сказала она просто. И, посмотрев на хозяина дома, добавила: — Пэкурару-Догару.

Ни Штефан, ни Санда не обнаружили своего изумления. Они тут же затеяли общий разговор о красотах их горного города, расспрашивали Кристину, понравился ли он ей, просили поделиться своими впечатлениями. Девочка отвечала без робости, но взвешивая каждое слово. Да, город ей понравился. За несколько дней она обошла его весь, познакомилась с самыми интересными достопримечательностями, побывала в знаменитой дубраве. Много часов провела на кладбище. Догару в разговор не вступал, дал им возможность лучше узнать друг друга, чтобы девочка почувствовала себя среди своих. Штефан и Санда, понимая деликатность ситуации, изо всех сил старались не допустить какого-либо промаха. Но Кристи сама нашла естественный тон.

— Дядя Виктор мне рассказывал о вас, тетя Санда. Я знаю, что вы очень любили и уважали моего папу. Что провожали его в последний путь. А товарищ Штефан сделал все, чтобы имя папы осталось незапятнанным. Большое вам спасибо за все.

— Мы, Кристи, выполняли свой долг, — ответил Штефан. — Со временем тебе приведется поговорить со многими людьми, и ты будешь гордиться своим отцом. Этого человека любил весь завод. А может, даже и весь город.

Санде понравилось, как девочка одета. Просто, чисто. На загорелых ногах спортивные туфельки, к тоненькой талии ниспадают две тяжелые, аккуратно заплетенные косы. Кристи чувствовала на себе внимательные взгляды, но не проявляла неудовольствия или стеснения. По всему было видно, что она хорошо владеет собой, что ей по душе открытые лица гостей, приятно быть с ними рядом. Тут Догару спросил озабоченно:

— А ты нас попотчуешь чем-нибудь, Кристи?

Она поднялась и с трогательным достоинством пригласила:

— Пожалуйста, прошу вас в столовую. Не знаю, что у меня получилось, но я старалась. Дядю Виктора нельзя подводить — ведь вы первые гости в этом доме.

В центре строгой, со вкусом обставленной столовой стоял накрытый к ужину стол. Все сверкало чистотой. Вмиг воцарилась атмосфера искренности и теплоты. Кристина подавала охотничьи сосиски и холодные котлетки, разливала цуйку в малюсенькие рюмочки, раскладывала гостям всевозможные салаты, принесла хорошее красное вино. Догару тоже старался, помогая юной хозяйке, — все должно было ее радовать, располагать к искренней беседе.

— Да ты замечательная хозяйка, — похвалила Санда. — Когда же ты успела всему этому научиться?

Штефан перехватил тревожный взгляд Догару, но Кристина не смутилась:

— Мне нравится готовить. У нас была очень хорошая учительница по домашнему хозяйству. Строгая, правда, но зато многое умела. А с теми учениками, которые проявляли интерес к ее предмету, она даже делилась своими кулинарными секретами.

Кристина убрала со стола, принесла горячий кофе. Санда, не обращая внимания на протесты девочки, пошла с ней на кухню.

— Знаешь, Кристи, дружба начинается с взаимной помощи. Этому я научилась у твоего отца. Давай для начала помоем вместе посуду. А нашим мужчинам и целой ночи не хватит, чтобы все обсудить.

Догару включил торшер, погасил верхний свет. Штефан маленькими глотками пил кофе, ждал. И секретарь начал свой рассказ:

— С большим трудом я разыскал ее. Если бы не Оанча, право, не знал бы, что и делать. Поначалу бросился разыскивать ее мать. Она уже давно не Пэкурару, теперь ее фамилия — Бадя. Родила троих детей, и все от разных мужей. Кристину она отдала в детский дом, когда ей было пять лет. Первое время приходила к ней по воскресеньям, а потом совсем дорогу забыла. Но ты видишь, она выросла доброй, нежной и доверчивой. Ей чуждо всякое притворство и лицемерие, она не понимает, что такое ложь. Когда ей стукнуло десять лет, вдруг объявилась мать и забрала ее. Оказывается, ей нужна была служанка, нянька для других малышей и чтобы было на ком зло срывать. Для Кристины началось настоящее хождение по мукам. Она хлопотала по дому от зари до поздней ночи. О школе и заикнуться не могла. «У тебя четыре класса, чего еще надо? Для женщины счастье не в учении, а в том, чтобы удержать мужика в постели!» Мать водила ее с собой по магазинам, и девочка носила покупки. Однажды их остановили у выхода из магазина и отвели к администратору. В корзинке девочки обнаружили большое количество парфюмерных товаров. Мать ударилась в истерику, избила Кристину на глазах администратора и, хотя он возражал, настояла на вызове милиции. Кристина ничего не понимала: зачем мама положила все это в ее корзинку и почему теперь так бесится. «Это же настоящая клептоманка, — причитала мать. — Я не могу больше ее видеть. В исправительный дом, и точка!» Вот так через пять месяцев девочка оказалась среди несовершеннолетних преступников. Там-то после долгих поисков ее и нашел Оанча. Начальница колонии, полковник милиции, очень хвалила Кристину: «Учится хорошо, трудолюбива, отзывчива. Но совершенно безоружна перед лицом жизни. Она и сейчас не может понять, каким образом оказались украденные вещи в ее корзинке. Но совсем не вспоминает о матери. Отказалась написать ей письмо, когда мы разыскали адрес. Очень музыкальна, особенно любит фортепьяно».

— Ну и что вы думаете делать теперь, после того как удалось вызволить ее из колонии? — спросил Штефан.

— Первую проблему я уже решил. За десять тысяч леев я получил от гражданки Бадя официальный отказ от каких-либо прав на ребенка и согласие на удочерение мною Кристины. Что я и сделал с соблюдением всех необходимых формальностей. Вторая проблема — воспитание. Она унаследовала лучшие черты характера своего отца, и их необходимо развить. Ей было два годика, когда мать ушла от Виктора Пэкурару. В остальном, думаю, больших хлопот не будет. Перешла в шестой класс, будет продолжать учебу в школе. Потом сама выберет себе лицей. Мне сказали, что она одинаково сильна в математике и румынском, физике и химии, в истории и географии. Но жить не может без рояля. И скоро она его получит — через десять дней, когда ей исполнится двенадцать лет. Правда, не знаем пока, куда его поставить, места не хватает. Ну да как-нибудь разберемся, много ли нам надо!

Штефан задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:

— А почему вы не поселились в особняке, отведенном для первого секретаря? Уж сколько лет прошло, как живете в нашем городе…

Догару сначала нахмурился, потом сказал просто:

— А зачем? Я старый холостяк, вся моя жизнь — в рабочем кабинете. Кроме того, просто лень. Дом старый, значит, ремонт, сметы, ремконторы…

— Об этом мог бы позаботиться уездный комитет.

— Ну что ты говоришь! Секретарь ты на своем рабочем месте. А дома ты такой же, как все, и со своими делами должен справляться сам.

— А много вы знаете таких людей, кто следовал бы этому принципу? Вы ничего еще не слышали, к примеру, о Иордаке?

— Об этом я узнал, к сожалению, только теперь. Что же касается положения в других учреждениях, то мне оно неизвестно.

— А ведь ваше поведение могло бы стать примером. Но кто в нашем городе знаком с повседневной жизнью первого секретаря?

— Ничего интересного, можешь мне поверить. Я поступаю так, потому что не могу иначе. И не хочу.

— Но вы теперь не один.

— А нам с Кристиной что, трех комнат мало? Слушай, товарищ Попэ, хватит об этом! Помогите мне только найти для нее подходящую среду, в которую бы она вошла безболезненно.

— Думаю, что Санда уже постаралась. Ведь она в юных душах разбирается лучше, чем в пропаганде.

— Не скажи! Я читал ее доклад с предложениями о реорганизации пропагандистской деятельности на «Энергии». Там есть смелые, интересные идеи. Похоже, недооцениваешь ты свою жену…

— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.

— И поделом тебе.

Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:

— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.

Санда и Кристина принесли коктейли.

— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила, — наступала Кристина на Догару.

Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:

— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!

Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось, — говорил он себе, — никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма. — Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось…» Еще давно, задолго до поста генерального директора, он решил, что любой ценой построит себе дом. Учась в партакадемии, он начал копить денежки. Кто бы поверил тогда, что гуляка и весельчак Косма на самом деле скупердяй? И позже никто понятия не имел, кроме разве Ольги, чего стоило ему, тогда еще инженеру, каждый год значительно округлять сумму на сберкнижке. Земельный участок он купил как раз в день назначения на высокую должность. Привел в движение свои связи, друзей, чтобы раздобыть все необходимое для строительства дома. Но ни разу не преступил закона, даже отказался от какой-либо помощи своего предприятия. А когда директора других заводов, домогавшиеся моторов вне очереди, предлагали ему стройматериалы, оборудование, мебель, он с возмущением и брезгливостью отвергал презенты, даже самые соблазнительные, в открытую называя их взяткой. Об этом знали и на заводе. Петре Даскэлу был первым, кто рассказал об этом факте на заседании партийного комитета. Когда Косма услышал, что об этом много говорят в городе, он только пожал плечами: «Ну и что? Каждый должен поступать так!» Павел хорошо знал, что далеко не все директора строили себе дома, дачи, квартиры честным путем, но сам не хотел пятнать свою совесть и имя.

И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.

Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.

А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя. — Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»

Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то. — А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью…

Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы, — два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.

— Я слушаю, моя любимая!

Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:

— У тебя будет ребенок, Павел Косма.