Корректировка

Глава 18

Первым кого я встретил, выскочив из дверей, был красавчик Боря Хилькевич.

— Ты что, совратил Лариску? — поинтересовался он с нескрываемым интересом.

Я сперва не понял вопроса и некоторое время стоял подобно жене Лота, тупо пялясь на него. И лишь потом сообразил, слово «совратиться» для них должно иметь обратное значение — изменить своей нетрадиционной ориентации.

— Нет, что ты! — успокоил я его. — Девчонка — кремень, сразу меня послала. Это она для Альбины цирк с конями устроила, чтоб её позлить.

Боря расхохотался густым, бархатистым смехом.

— То-то, я смотрю Алька подорвалась, только пятки засверкали. Ну, Лариска, ну стервоза! Такую подругу иметь — врагов не надо. Слушай, а что у вас с Алькой, если не секрет?

— Как, что — любовь. Знаю, знаю, что ты сейчас скажешь: такую любовницу иметь…

Он опять зашелся беззлобным бархатным смехом.

— Верно! А я еще думаю, чего она весь вечер трется возле меня, аж нехорошее стал подозревать. Так, это ты ей засадил? Мне Лариска об этом рассказала. Но сучка не сказала, что в гости тебя позвала. Ну, аферистка. Ты уже уходишь, что ли?

— Да мы с Лоркой немножко повздорили, думаю, мне лучше уйти.

— Я тоже уже собираюсь, могу подвезти.

— А ты-то чего? — удивился я.

— Я ж за рулем, не пью. А трезвому, что за радость на пьяные жирные рожи смотреть. Так что, подвезти?

Я пожал плечами, почему бы и нет. Все лучше, чем несколько километров тащиться до шоссе, а там ловить частника. Не будет же он ко мне приставать в машине.

— Поехали.

Ушли мы по-английски, не прощаясь. Да, по совести, говоря, хозяевам было не до нас, гостям, тем более. На часах было двадцать один, ноль пять.

Как и у Альбины у Бори был «Жигуленок» копейка, только белого цвета и более навороченный. В нем даже, о чудо, имелась японская магнитола и стереоколонки. Боря вел машину по-пижонски, покачивая рулем, поигрывая брелоком для ключей, поглаживая рукоятку переключателя скоростей. Вставил в магнитофон кассету.

И тотчас же от заднего стекла, из стоящих там колонок сладким голосом тихонько запел о любви Хулио Иглесиас.

— Слушай, Борь, — не удержался я от вопроса, видимо спьяну, другим не объяснить, — а ты правда…

И тут только задумался, как бы его назвать. Педик и гомик, звучит наверно обидно, а гомосексуалист слишком пафосно, да я бы спьяну и не выговорил.

— …гей, — нашелся я.

— Ух, ты, — покосился он на меня, — какие мы иностранные слова знаем. Лариска, что ли, сказала?

Я пожал плечами, промычал, что-то невнятное.

— Вот, балаболка. А впрочем — да. Чего тут такого?

— И не боишься?

— А чего мне боятся?

— Ну, статья же есть, знаменитая.

— Не знаю никого, кого бы по этой статье посадили. Может, низовых каких-нибудь, самых упоротых, а у меня статус, я премьер. И потом, я же не отсвечиваю, не провоцирую, по мужикам не бегаю. Есть несколько, надежных друзей, с ними и общаюсь. А ты знаешь, кстати, что Лариска моя невеста?

— Э-э-э… — только и смог выдавить я. — Правда, что ли?

— Официально, через месяц расписываемся. Приходи на свадьбу.

— А зачем вам это?

— Как зачем? Слухи ходят, но это фигня, а факт остается фактом. В наличие крепкая советская семья. Нам ведь заграницу выезжать. Она солистка. Примой, конечно, не станет ну и ладно. Примы, они вообще, суки полные.

— Да действительно, чем вы не пара… красивая пара.

— Мы прекрасная пара! — согласился Боря. — Полное взаимопонимание. Она ко мне не пристает, я к ней. А ты чего спрашивал-то? — поинтересовался он, и в его голосе мне почудилась надежда.

— Да, так просто, в целях общего развития, — поспешил я его разочаровать, — просто интересно, как ты к этому пришел?

— Шел, шел и пришел. Попробовал одно, другое, остановился на третьем.

— То есть, ты и с бабами тоже пробовал? — не переставал я открывать для себя «дивный» новый мир.

— Ясен пень, а ты как думал? — кивнул Боря, — я чего только не пробовал… в таких оргиях участвовал, страшно вспомнить. Тут ведь главное, освободить себя от предрассудков и поэкспериментировать. Чтобы самому в себе разобраться.

— Значит, ты в себе разобрался, и с мужиками тебе больше понравилось, чем с тетками?

Он важно кивнул.

— Я для себя определился. Мне женщина уже ничего дать не может. В плане секса, женская любовь лишь жалкое подобие мужской. А в интеллектуальном, духовном, — он красиво махнул рукой, — ну, ты сам понимаешь.

Но я не понимал. Вернее, я понимал, что Борина гомосечность, скорее всего результат профдеформации. Ведь, как известно, в балете повышенная концентрации красивых женских особей. Такая девушка на улице одна на сотню, а там они табунами скачут. И Боря к ним просто привык. Он, с малолетства их днями напролет кидает, ловит, крутит-вертит, хватает за всякое — для него не осталось тайн в женском теле. Оно для него, навроде спортивного снаряда. К тому же все эти красотки, из-за постоянного пребывания в обстановке дичайшей конкуренции получают серьезные вывихи характера в виде повышенной истеричности и стервозности, что тоже не добавляет к ним симпатии.

— Они же, совершенно не похожи на нас, — продолжал миссионерствовать (теперь я в этом уже не сомневался) Боря. — Во всем, в интересах, морали, шкале ценностей, понимании мира, ментальности. Фазы не совпадают.

«Вот оно чо, Михалыч!» — подумал я и усмехнулся, глядя на пустое шоссе, процитировал:

— Что есть женщина? Женщина есть зло!

— Ну а что в них хорошего? Они мужчину рассматривают исключительно в роли источника средств к существованию для себя и своих детенышей. К тому же женщина по природе своей требовательна. Она требует удовлетворения своих желаний и потребностей, часто капризно требует. А это постоянное психологическое давление, стресс. Представляешь, вечно подстраиваться под чужие интересы. Ты вот хочешь всю жизнь подстраиваться под интересы какой-то тетки?

— Нет, не хочу, — честно ответил я.

— Вот видишь, — обрадовался моему пониманию Боря, — а они считают, что наличие половой щели, достаточное основание, чтоб чего-то такого требовать. А если к этому прилагается смазливая мордочка и правильный набор впадин-выпуклостей, требования вообще вырастают до небес. При том, что девяносто процентов из них фригидны или полуфригидны, а оставшиеся десять, тупые нимфоманки, от которых хочется на стену лезть.

«Красиво излагает, собака, — подумал я, — просто диву даешься, желанию некоторых граждан, подвести под свои порочные наклонности научную базу, мол, не я извращенец, а жизнь такая».

— Ну, допустим, — не стал я оспаривать его женоненавистническую идеологию, — а мужики, стало быть, лучше?

— Даже сравнивать нельзя. Хороший любовник может легко дать все, что дает женщина, плюс много еще чего дополнительно, например душевное общение и равноправие. Он обсудит с тобой последние книги и фильмы, и не будет требовать, чтоб в обмен на секс, ты его водил по ресторанам, покупал шмотки-цацки. Бабы — тупые курицы. Нет, тут даже говорить нечего, никакого сравнения, — заключил Боря и, помолчав, добавил: — А главное, почему не попробовать? Если решишь, что с женщинами тебе лучше, так и будешь продолжать с ними. Выбор-то остается за тобой.

А вот это уже смахивало на прямое предложение, типа, один раз — не пидарас.

— Это как с едой, — продолжал агитацию Боря, — допустим, предлагают тебе изысканное блюдо, непривычное, скажем, азиатское — роллы, сакэ. А ты, мол, нет, я даже пробовать не буду, меня мама с папой только к окрошке с квасом приучили да к водке с селедкой. Смешно же? Любое самоограничение приводит к зашоренности. Не только в любви, вообще, по жизни.

Аналогия с едой, конечно, хромала. Незнакомой едой, как известно, можно и травануться. Нет, уж мы, по старинке, картошечку с селедочкой. С Альбинками — сардинками. Пусть они капризны и вздорны, но тянет-то меня и влечет к ним, противным, а не к симпатичным брутально-мускулистым мальчикам.

Я молчал, глядя на дорогу. Честно говоря, надоели его гомосячьи подгоны, но не посылать же. Может еще и пригодится, не в плане, конечно, половых контактов.

Он, поняв видимо, что переусердствовал с агитацией, тоже умолк. Ровно шумел мотор, шуршали колеса, заливался из колонок Хулио.

Замечательное это время — начало лета. Солнце не торопится покидать город, к вечеру оно становится ласковее, и улицы, залитые его зыбким светом, таят в себе ожидание замечательных встреч, из глубины переулка, из надвигающихся сумерек и переплетения теней. Нежным становится город. Нежным и таинственным.

Медленно опускались голубоватые прозрачные сумерки. Вышли на вечернюю прогулку собаки с хозяевами на поводках. Город, как огромный речной трамвай, осторожно вплывал в ночь.

С моста развернулись через сплошную осевую, въехали в черный Девятый проезд и встали.

— Опаньки! — сказал Боря. — Дальше, пардон, некуда.

Я открыл глаза — когда успел задремать. Вот тебе здрасьте: за день все перекопали, ограду поставили, а на неё — красный фонарь. Кстати, почему красный? Какие такие аналогии имеют место? Белая стрелка в синем круге гнала в объезд, в смутную путаницу Обнорских переулков.

— Извини старичок, — сказал Боря, — в частный сектор не поеду, там заплутать, как не фиг делать. В темноте в канаву какую-нибудь заедешь, шину пропорешь. Ну, нах.

— Понимаю, — успокоил я его, — пешечком дотелепаю, здесь уже недалеко. Спасибо, что подвез.

— Слушай, — решился Боря на последнее предложение, — если не сильно занят, поехали ко мне. С друзьями познакомлю. В кабак закатимся. Ты не думай, приставать к тебе никто не будет, люди все интеллигентные, высокодуховные — богема, одним словом. Выпьем, посидим, поболтаем.

— Спасибо за предложение, но устал я что-то. До дому бы добраться и в койку.

Я вышел из машины, аккуратно прихлопнув дверку, сделал Боре ручкой и растворился в темноте.

Над городом удобно устроилась звездная летняя ночь. Ветра почти не было, и деревья во дворах стали тихими, почти заснули.

Я брел по частному сектору между беспорядочно расставленных домов, огибая огороженные штакетником заросшие дворы, отыскивая узкие, едва заметные проходы между ними.

Наконец, вышел на бульвар в районе автобусной остановки. В полном отсутствии машин, пешеходов, в тихой отрешенности теперь уже электрически освещенного города, в почти полном безветрии возникало ощущение сюрреальности, выпадения из привычной, взвешенной, механики города. Словно попал в зазеркалье, на оборотную сторону, словно весь мир стал вращаться вокруг меня одного, существовать только по моему желанию и, став полностью зависим от меня, он теперь предоставлен только одной моей воле.

Когда до квартала щитовых домов осталось метров триста, в свете фонаря показалась маленькая фигурка. Девчонка лет двенадцати, худенькая в затрапезном платьишке. Мгновенно окуталась цифровой сеткой, сверху вниз пронеслась колонка чисел, и сетка исчезла — объект угрозы не представляет. Я иронично усмехнулся, похвальная бдительность. Интересно, какую угрозу может представлять такая малявка?

— Дяденька, — обратилась она ко мне, — я заблудилась, дорогу не найду. Мне тут адрес написали, а я не знаю где это? Вы не подскажете? — она подошла и протянула мне ладошку, в которой белел лист бумаги.

Я хотел взять листок, но она не отдала, так и держала в руке. Вблизи стало видно, что вид у нее какой-то потасканный, растрепанные волосы, нос картошкой и фингал под глазом, да и не двенадцать ей, старше, просто мелкая и худосочная. Я наклонился к ней, пытаясь разобрать каракули, записанные на бумажке, и тут случилось неожиданное. Мелкая оторва, сделав неуловимое движение, цапнула с моей переносицы «очки» и отскочила.

— Ты чо творишь, малахольная? — офигел я от такого беспредела.

Девчонка молча развернулась и побежала к кустам. Пораженный таким коварством, я потерял несколько драгоценных секунд прежде, чем кинуться следом, и негодяйка успела юркнуть в проход между кустов. Проскочив следом, я увидел, что она и не думала убегать стоит шагах в пяти и пялится на меня, держа очки перед собой в обеих руках.

— Ну-ка, дай сюда! — потребовал я и через секунду понял, что она смотрит мне за спину.

— Вот и свиделись фраерок! — сказал сзади смутно знакомый голос. Развернуться я не успел, сильные руки ухватили меня за плечи, а левый бок пронзила резкая боль, будто меня проткнули насквозь раскаленным пылающим прутом. Потом еще раз и еще… стало горячо, потекло по боку. Я еще ничего не понял, но страшная, рвущая, пылающая, вопящая в каждой моей клеточке нестерпимая мука, затопила, захлестнула. И во всей этой боли передо мной тускло маячило белое лицо девчонки с круглыми от ужаса глазами.

Меня сильно толкнули в спину, и я упал на колени, так и не увидев нападавших.

— Вы же говорили, что только поучите фраера, — дрожащим голосом пропищала девчонка моим невидимым палачам.

— Не твоего ума дело, марамойка мелкая, — ответил ей грубый бас, — давай сюда окуляры.

Очки вдруг с яркой вспышкой взорвались у нее в руках. Последнее, что я услышал перед тем, как упасть лицом в траву, был оглушительный визг девчонки и матерки бандитов.

Пивной бар «Дружба» завсегдатаи ласково звали «Ямкой» и не только за то, что располагался он в подвале, а еще и за специфичность его контингента. Вернее, в дневное время он был обычной общепитовской точкой, куда можно было забежать накоротке какому-нибудь работяге, выпить с корешами пару кружек дрянного разбодяженного пива, поесть вяленой воблы с соленым горохом и безвкусных сосисок, распить из-под полы прихваченный мерзавчик. Но вечерами все менялось.

Еще с послевоенных лет, когда бушевал здесь развеселый Железнодорожный рынок, в просторечье «Толкучка» стала «Ямка» пристанищем блатных с Железки самого криминального района города, примыкающего к ЖД-вокзалу. Сюда приходили делать дела: продавали свои подводы наводчики, сбывали дурь и шмаль дурогоны, обсуждали дневные успехи воры карманники, лихие ребята сбивались в шайки для очередного гоп-стопа. Да и просто пила и веселилась со своими марухами вокзальными проститутками, разная уголовная шпана. Но, несмотря на подобную публику, скандалов и драк в баре почти не случалось. Посетители опасались смотрящего, который каждый вечер занимал место за удобным столиком в углу зала. Если кто-то из перебравших приблатненных и начинал бузить, как из-под земли, вырастали крепкие ребята и без разговоров выкидывали беспредельщика за дверь.

Смотрящим за Железкой был поставлен вор в законе Саша Чибис, прозванный так за фамилию, птичий нос и кряхтящий голос. Каждый день к семи часам вечера он приходил в «Ямку» как на работу. Вернее, это и была его работа. Он принимал деньги в общак, ставил прави́ло, разбирал споры, решал дела.

Вот и сейчас Чибис сидел на своем месте за маленьким столиком и потягивал пиво. К нему приблизился высокий парень ярко выраженной уголовной внешности. Всё у него было в наличии: блатной прикид, протокольная рожа, железные зубы и синяя вязь татуировок. Звали парня Костик Могильных.

— Вечер добрый, Чибис, разреши присесть к тебе? — спросил он подобострастно. Заискивающе улыбаясь фиксатым ртом.

— Здорово, Могила, здорово. Садись. — Чибис поднял руку.

Немедленно подскочил официант.

— Чем тебя угостить, Костя? — прищурился законник.

— Ты хозяин, — ответил тот.

— Тогда, — притворно задумчиво сказал Чибис, — принеси моему гостю сто пятьдесят водочки с прицепом и селедочки пожирнее. И пошустрее давай.

Могила сел за стол, закурил, а проворный халдей мигом поставил перед ним запотевший графинчик с водкой, кружку пива и порезанную селедку на тарелке.

— Фарту тебе, Чибис, — и вылил содержимое прямо в глотку.

Подождал, пока приживется, отпил пива и закусил селедочным хвостом.

Чибис, прищурившись, наблюдал за своим гостем. Ритуал был соблюден, пора поговорить о делах скорбных.

— Чем порадуешь Костик, получили с фраерка?

Могила важно кивнул.

— Макнули.

— Точно наглухо?

— Точняк! Четыре раза заточкой в бочину, больше не встанет.

— Меня не колышет, сколько раз вы его тыкали. Пульс проверял?

— Да там мандавошка эта, Манька Форточница, которая на подхвате была… окуляры те, что ты снять велел, у нее прямо в руках загорелись. Полыхнули, чисто паяльная лампа. Я не понял, чо это было? В общем, обожгло ее сильно, она и забазлала на весь околоток, мы с Котом её в охапку и подорвались оттуда. А насчет фраера… да в натуре, Чибис, после такого не живут. Кот забойщиком работал, свиней резал только так, с одного замаха. А свинью-то мочкануть потрудней чем человечка.

— Смотри, Костик. Серьезным людям этот фраерок дорогу перебежал, с самой Первопрестольной малява на него была. Если что не так… Ладно, держи лавэ. Заслужил, — он двинул по столу завернутую в газету пачку денег. — Косарь я тебе давал, тут еще девять. С такими грошами сможете залечь с Котом на годик. Лаве в саквояж и на юга. Пройдет время про вас все и забудут. Правильные люди говорят, за пацанчика этого, никто особо землю рыть не станет. Лишний он тут, никчёмный. Покопают месяцок и спишут на висяк.

Прошла бездна времени, а я еще был жив. Где-то далеко, горел неярко огонек, и я понял, что должен добраться до этого огонька. Мне обязательно надо было до него доползти…

Чувствовал, как жизнь уходит из моего тела, и проваливался в темноту.

Сознание ненадолго возвращалось, я снова полз, и жгучая боль была единственным ощущением, что соединяло меня с настоящим.

Я, то окунался в небытие, то ненадолго выныривал из звенящей темноты. Не думал и не мог думать. Весь был захвачен ощущением ухода из жизни.

Я повернулся на спину, стараясь придушить, прижать к земле, раздавить свою боль. И мне стало легче. Открыл глаза и увидел над собой большие яркие звезды. Их было очень много, и меня удивило, что они совсем не мерцают, а застыли светло и неподвижно, как на фотографии.

— Феликс! Феликс!

Я с трудом открыл глаза и опознал в человеке, склонившемся надо мной, Женьку. Она металась вокруг меня, рыдала, пыталась куда-то тащить, но я был слишком тяжел для нее. Потом, что-то решив, она унеслась прочь. Простучали по асфальту каблуки, я закрыл глаза, а когда снова их открыл, обнаружил рядом с собой, буквально голова к голове, рыжего кота. Он потянулся ко мне мордочкой и потерся, своей мохнатой щекой, о мою. Было приятно и щекотно, а боль исчезла.

В следующий раз придя в себя я услышал стрекотание мотора мотоцикла. Возбужденно переговаривались два голоса, мужской и девичий. Потом меня подхватили с двух сторон, подняли с земли и потащили.