Корректировка

Глава 3

Четвертая квартира отличалась от третьей лишь наличием еще одной комнаты. В зале висел непременный ковер с оленями, под ним раздвижная тахта, покрытая плюшевым пледом. Вдоль противоположной стены выстроились в ряд старинное трюмо, сервант с посудой, и шифоньер. Посреди комнаты царил массивный овальный стол, украшенный вазой с букетом полевых цветов. Горшки с цветами стояли и на подоконнике, а через распахнутую балконную дверь виднелась кадка с чем-то древовидным. И, наконец, всю третью стену занимал самодельного вида стеллаж, заставленный книгами. На меня глядели тусклые корешки всевозможных собраний сочинений. Тут были Конан Дойл и Джек Лондон, и отечественные Лесков с Куприным и прочими Толстыми.

— Сейчас чай будем пить, — сообщила Женя и упорхнула на кухню.

Я подошел к трюмо. Зеркало было высоченное, украшенное сверху резным венцом. Под деревянную раму всунуты многочисленные поздравительные открытки и фотографии с патриархального вида дедами и старухами, детишками в смешных костюмчиках, серьезными молодцами и строгими молодухами. Меня привлекло одно фото, с изображением круглолицего прищуренного паренька в фуражке и парадном мундире с погонами танкиста. Но не это главное, а то, что внизу каллиграфическим почерком было приписано: «Чита, 1972 г.»

— Жень, — позвал я, — а кто этот военный?

— Где? — подпоясанная передником девушка раскраснелась от хлопот. — А это братишка мой старший, Андрюшка. Он сейчас в армии, в Забайкалье служит в танковых войсках. Год отслужил, еще год остался. Скучаю по нему, прям не могу.

— Ну-да, ну-да! — посочувствовал я. — Но ничего, не плачь девчонка, пройдут дожди! А фотка-то старая?

— Новая совсем! Неделю назад прислал. Написал, что в мае фотографировался.

Ну, вот все и прояснилось. На всякий случай уточнил.

— Слушай, я что-то забегался, дням счет потерял. Сегодня, какое число? Четвертое?

— Да что ты, шестое уже! — она счастливо рассмеялась. — Первая неделя каникул!

Стол Женька накрыла царский: душистое земляничное варенье, малиновое, яблочное. Мед свежайший, еще пахнущий ульем.

Мы пили ароматный чай, ели варенье и, как подобает солидным людям, степенно беседовали.

Незаметно перешли на «ты».

Я сообщил Евгении, что являюсь студентом НГУ, перешел на последний пятый курс и на каникулах решил посетить малую родину.

— А ты, кем будешь, когда закончишь? Как Виктор Мефодьевич, геологом?

(Вот и стало понятно, чем занимается «дядюшка»).

— Нет, я на факультете естественных наук учусь. Химик.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что дядя Витя здесь очень редко бывает. Говорят, у него, здесь Женька перешла на шепот, в другом городе есть любовница и он там в основном проживает. Вот и стоит квартира почти всегда пустая.

Их кухонька была такая же крошечная, как и моя. Мы сидели на расстоянии вытянутой руки, и я не мог удержать невольных взглядов то в вырез ее блузки, то на круглые коленки.

Она честно старалась не замечать моих взглядов и безостановочно щебетала.

Эту трехкомнатную квартиру дали деду Илье, ветерану войны и труда.

— Он всю войну, с первого до последнего дня прошел, — с гордостью говорила Женька. — полный кавалер Ордена Славы, а таких меньше, чем героев Советского Союза!

Вот только, едва успели дать квартиру, как дед возьми да помри от инсульта. С тех пор так и живут они тут вчетвером. Баба Фрося, Нина (Женькина мать), брат Андрюха и сама Евгения.

— А мамочка у нас где? — невзначай поинтересовался я.

— На юге. Ей путевку от профкома дали в Геленджик. Она у нас передовик производства, начальник цеха на швейной фабрике!

— А тебя что ж с собой не взяла?

— Ну… надо же ей от нас отдохнуть, — при этом Женька сделала забавную рожицу, явно кому-то подражая.

— А отец где же?

— Да они с мамой развелись, еще, когда мне четыре года было.

— И что?

— И ничего, — развела она руками, — алименты платит и не показывается. Один раз пришел, когда мне шестнадцать исполнилось… почему-то к школе. Я его даже не узнала сначала. Поздравил. Сунул коробку конфет и плюшевого мишку. Вот зачем, спрашивается, взрослой девушке дурацкая игрушка? Лучше бы духи или там, помаду подарил. Как жизнь, спрашивает? Нормально, отвечаю. Ну, постояли десять минут, как дураки, о чем говорить не знаем. Ушел, а я мишку этого в кусты закинула.

— Ну, это ты зря.

— Может и зря, — не стала спорить она.

— А конфеты не выкинула?

Девушка усмехнулась.

— Нашел дуру! Слопали с подружками.

— А ты Жень в какой школе учишься?

— В третьей.

— Я тоже в ней учился, до восьмого класса.

— А потом?

— А потом мы переехали в Новосиб. Там как раз Академгородок строился, отцу квартиру обещали. Здесь-то мы в коммуналке жили и ничего не светило.

Мы посидели, помолчали. Вроде все темы обсуждены, чай булькает в животе и слопана целая розетка варенья, пора и честь знать — в смысле, валить. Хотя нет, есть еще одно дельце.

— Дали квартиру-то? — прервала девушка затянувшееся молчание.

— Дали, — кивнул я. — Трехкомнатную полногабаритную, на Морском проспекте.

— У вас что, море там есть? — округлила она глаза.

— Да не, какое в Сибири море — это местные так водохранилище называют — Обское море. А ты Евгения, комсомолка, поди? — зачем я это спросил?

— Конечно, — удивленно хлопнула она глазами. — А ты нет, что ли?

— А какой класс закончила?

— Девятый, — на ее хорошеньком личике читалось сожаление, что не десятый. Хотела казаться взрослей, хотела мне понравиться.

Как не цинично, но этим надо воспользоваться.

— Хочешь еще меду налью? — предложила хозяйка.

— Да, нет спасибо, что я Винни-пух что ли. Слушай, тут беда такая приключилась… — стал я вдохновенно врать. — Понимаешь, сел в сквере на скамейку… а она свежеокрашенная оказалась… кто-то видать бумажку с предупреждением сорвал, я не заметил… в общем, и рубашка и брюки… все испорчено. Надо на вокзал съездить, там у меня вещички в камере хранения. Вот, у дяди нашел какую-то рвань… но не ехать же в этом — засмеют.

Неся эту пургу, я внимательно наблюдал за реакцией девушки. Согласен, крашеная скамейка — тупая отмазка, типа, как в «Джентльменах удачи» — в цистерне, где мы ехали случайно оказался цемент, и наша одежда пришла в негодность.

Но в данном случае реакция превзошла все ожидания — Женька просто олицетворяла собой желание помочь ближнему.

— Что же делать? — с тревогой спросила она непонятно у кого.

— Так я и говорю… нет ли у тебя какой-нибудь одежонки… напрокат? Я только сгоняю и сразу верну в целости и сохранности! Еще и подарочек с меня.

— Точно! — хлопнула она себя по лбу ладошкой. — Чего я думаю, балда! Андрюшка же одного с тобой роста! И размерами вы, как будто схожи… сейчас что-нибудь принесу.

Она вылетела из кухни.

Вернулась минут через пять, и озабоченно сдув челку со лба, сунула мне тоненькую стопку.

— Вот! Парадное Андрюхино! Он на танцы в этом ходил.

В стопке оказались, аккуратно свернутые, чтоб не помялись, рубашка и брюки.

— Майку надо?

Я помотал головой, мол жарко. Не говорить же ей, что мне трусы не помешали бы.

— Да, жарища! — согласилась Женя, — С конца мая ни одного дождика.

Я хмыкнул. Знала бы она, что великая засуха, поразившая в семьдесят втором европейскую часть СССР, только начинается.

— Ну-ка, примерь, — потребовала девушка, — Да не стесняйся, стеснительный какой, выйду я.

И действительно вышла.

Скинув злосчастные трикотаны и стянув через голову влажную от пота майку, я быстренько облачился в принесенное. Действительно оказалось впору. Но что это была за одежка. Светло-коричневые брюки в обтяг на бедрах, расклешенные от колен сантиметров на тридцать, внизу заботливо обшитые молниями, чтоб не обшаркивались об асфальт. И приталенная рубашка с огромным отложным воротником, вытачками на спине и узором из оранжевых огурцов.

Блядь, клоун и клоун! Первым желанием было вежливо отказаться, но затем взял себя в руки. Ведь и вправду такое носили в семьдесят лохматых годах. С запада мода пришла, а наши умельцы ушивали и перешивали неказистый советский ширпотреб.

Я вышел из кухни и наткнулся на восхищенный Женькин взгляд.

— Класс! — она показала большой палец. — Андрюха еще и расстегивался чуть ли не до пупа, типа, так девчонкам больше нравится.

Глянув в зеркало, я обнаружил, две вещи: что прикидом своим напоминаю волка из «Ну погоди», и что на ноги тоже что-то надо одеть, не идти же в сланцах. Подняв глаза, я понял, что Женька следит за моим взглядом.

— И туфли тоже краской испачкал? — тон ее голоса при этом был немножко издевательский.

Андрюхины парадные туфли имели апельсиновый оттенок, толстую подошву и высокий каблук. Такие, мы в свое время называли копытами. Чуть размер великоват, ну и хрен с ним, сойдет.

— Женюш… мне уже стыдно просить… но, не заняла бы ты мне…

— Что, и деньги краской испачкались? — лукаво улыбнулась девушка. Похоже, насчет ее наивности я малость заблуждался.

После некоторого ожидания мне был вручен рубль. Настоящий советский рубль. «Рваный» как мы его тогда называли.

— Женечка — солнышко, ты прелесть! С меня презент!

— Не выдумывай, — покачала она головой, — ничего не надо!

Но взгляд ее при этом говорил: дурак будешь если поверишь.

Хотел было чмокнуть ее в гладкую щечку, но девушка ловко уклонилась, погрозив пальчиком.

Уже на пороге я вспомнил.

— Жень, а чей это кот, такой здоровый рыжий. В окно сегодня ко мне забрался.

— Кот? — она задумалась. — Рыжий? Нет у нас такого. У тети Марины с первого этажа есть кошка сиамская… злая такая. А кота нету. Может с соседних домов забрел.

На том и расстались.

И вот я на улице. На часах, которые подвел по Женькиным ходикам, около двух. Я одет как попугай, в кармане у меня рупь, а в голове отсутствие четкого плана. Значит, буду действовать, как обычно, по наитию.

Наитие привело меня на автобусную остановку.

Зачем спрашивается?

И тут я понял зачем.

В школе у меня был закадычный друг Генка Скворцов. Мы знали друг друга с самого детского сада, правда, ходили в разные группы. А в школе попали в один класс и так и просидели за одной партой до восьмого, пока я не свалил в Новосибирск. Сперва переписывались, но потом, как часто бывает, наши контакты прервались и больше я его в той жизни не видел. А почему бы не повидать в этой?

Проблема была в том, что я не только Генкин телефон забыл, но даже где он жил, помнил весьма смутно. А чего вы хотите, пятьдесят лет как-никак прошло. В отличие от внешности, память реципиента ко мне не вернулась. Видимо, как это не обидно признать, я являюсь дубликатом того самого двадцати однолетнего настоящего меня, студента, только что закончившего четвертый курс универа.

Хотя, если рассудить, чего тут обидного? Мне, старому пердуну, дана возможность снова стать молодым. Пусть неизвестно на какой срок, пусть даже на один день, но этим надо воспользоваться сполна и всласть покуролесить!

На лавочке под бетонным навесом в ожидании автобуса прятались от солнца пара бабушек с кошелками, и патлатый подросток с сигареткой, да в телефонной будке трепалась по телефону пергидрольная блондинка неопределенных лет. Других желающих тащиться куда-то жару в душном чреве автобуса, не наблюдалось.

А поеду-ка я в Центральный район, где жил Генка, похожу по знакомым местам, глядишь и вспомню.

От нашей окраины до центра, на автобусе минут пятнадцать. На легковушке можно и за пять домчаться, но автобус, словно следуя поговорке: «кто понял жизнь, тот не спешит» тарахтит себе потихоньку, тормозя на каждой остановке, коих натыкано чуть ли не через каждые триста метров.

Однако, пора разменять свой рубль. На кондукторах уже тогда начали экономить, и дать мне сдачу будет некому.

Возле остановки расположились киоск «Союзпечати» и желтая бочка с квасом. Купить ли мне газету или выпить квасу? А, пожалуй, и то и то.

От киоска Союзпечати пахло типографской краской. Витрина пестрела обложками журналов, конвертами пластинок-миньонов, открытками с физиономиями артистов, школьными тетрадками и прочей канцелярской хренью. Киоскерша читала журнал «Огонек».

При взгляде на первые полосы давно забытых газет, мне вспомнился древний антисоветский анекдот, где киоскер общается с покупателем: читали что в «Известиях» пишут? «Правды» нет! «Советскую Россию» продали, остался только «Труд» за две копейки.

Этот «Труд» за две копейки я и купил, получив на сдачу весомую пригоршню мелочи.

Сунув газету под мышку, отправился к квасной бочке, где под брезентовым навесом коротала время дородная продавщица в желтовато-белом халате. Прейскурант гласил:

— Налейте, пожалуйста, маленькую, — попросил я, протягивая пятак. Полюбовавшись на сомнительное полоскание кружки в фонтанчике, получил ее наполненную неожиданно прохладным квасом и две мокрые копейки сдачи.

Что интересно, вкус кваса из бочки не изменился до наших дней — удивительная стабильность.

Усевшись на краю скамейки, развернул газету.

Что там пишет профсоюзная пресса?

Не особо вникая, пробежал глазами по заголовкам.

«Повышать культуру производства» — пространный текст на четверть полосы. «Механизация и автоматизация, — писал безвестный капитан-очевидность, — важный, но далеко не единственный показатель культуры производства. Успешное использование механизмов и автоматики немыслимо без образцового порядка на рабочем месте». Интересно, вот умели же писать таким суконно-посконным слогом, что начиная читать второе предложение уже забываешь, о чем было первое.

«Тебе пятилетка» — очередные достижения советской промышленности обещали обувным фабрикам Сибири сколько-то миллионов квадратных дециметров хромовой кожи.

«Рабочая высота», про знатного токаря-пекаря.

«Вечная дружба» с братским чехословацким народом. Они друг другу-то оказались не братья, не то что нам.

«На полях страны» — яровым клином засеяна хренова туча гектаров.

«Выступление Р. Никсона» — главгад из Вашингтона рассуждал о непростом выборе: вывести своих обосравшихся вояк из Вьетнама прямо сейчас или подождать пока им не наваляют еще побольше.

В рубрике «физкультура и спорт» сообщали, что Старшинов успел наколотить уже триста восемьдесят шайб и, наконец, «Последняя колонка» задавалась вопросом: «Сколько глетчеров в Казахстане?»

Глетчеры эти меня доконали, свернув газету аккуратной трубкой, засунул в урну.

Тут кстати подкатил автобус — двадцать четвертый маршрут «микрорайон — вокзал». Он тоже изнывал от жары, о чем говорило несчастное выражение его квадратной морды и тяжелое дыхание перегретого мотора.

Старушки с подростком окинули автобус равнодушными взглядами — им было со мной не по пути. Девица из будки куда-то исчезла, видать просто приходила позвонить.

Я вошел через переднюю дверь, пытаясь вспомнить сколько стоит проезд. Вроде бы шесть копеек. Или пять? Ладно, мне не жалко, бросил в прорезь кассы десятник и открутил билет. По привычке проверил не счастливый ли, и пройдя в конец пустого салона плюхнулся на свободное место. Тут же понял, зря это сделал — кресло было раскалено, и моя рубаха на спине моментально пропиталась потом.

Гармошки дверей с шипением распрямились, автобус взвыл натруженным движком и покатил, неспешно ускоряясь. Сразу стало легче — все окна и люки на крыше были открыты настежь и во время движения салон неплохо продувался.

Итак, чем же примечателен семьдесят второй? Конечно же первым визитом Никсона в Москву и началом политики разрядки, будь она неладна. Еще? Еще конечно же злополучной Мюнхенской олимпиадой с захватом заложников и хоккейной суперсерией СССР-Канада, окончившейся нашим проигрышем в одну шайбу. Семьдесят второй был годом авиакатастроф — по разным причинам разбилась куча самолетов. Из курьезного, вот прямо сейчас в июне будет принят указ по борьбе с пьянством и водку станут продавать с одиннадцати утра. И, наконец этот год станет последним относительно здоровым годом для Брежнева. Поскольку структура политической власти, предусматривает принятие решений по всем сколько-нибудь важным вопросам исключительно на самом высоком уровне — уровне первого лица, вместе с дряхлеющим генсеком будет деградировать вся страна.