Кости мертвецов

X

Был вечер четверга. Вашингтон вышел из дома около половины шестого и побрел вниз по холму к лачугам, где стоял его джип. Море было розовое с зеленым и гладкое как лед. На волнах качались каноэ рыбаков, возвращавшихся домой, в деревню, их обвисшие паруса слабо колыхались на ветру.

Он развернул джип носом к дороге и медленно поехал вниз по склону холма к пляжу. Когда он собирался свернуть, с обочины сошла женщина и замахала руками. Это была Сильвия в черном шелковом платье без рукавов, в волосах ее пестрела гроздь цветов франгипани, еще одна была заткнута за ухо. В это время года было особенно влажно, и ее лицо блестело под слоем косметики.

Вашингтон притормозил рядом. Он был несказанно рад видеть ее. За исключением визита к Энтони Найалу да поездки в деревню, он не выходил из дома почти две недели. Большую часть времени он проводил в постели из-за лихорадки, наполовину настоящей, наполовину вымышленной, а когда он бывал болен, то предпочитал, чтобы его не беспокоили. Сильвии было велено не приходить. Он знал, что во время болезни плохо выглядит, и это задевало его самолюбие.

Он весело приветствовал ее.

— Тебе лучше? — спросила она, окидывая его пристальным взглядом. — Ох, Филипп, ты ужасно выглядишь. Тебе не надо было вставать.

— Я иду на поправку. Все еще мучает бессонница, вот и все. Ну а ты где была, моя дорогая, в таком убойном виде?

Последнее время он редко бывал нежен с ней, и она благодарно улыбнулась.

— Чаевничала со сливками общества, — ответила она. — С миссис Лейн, хочешь верь, хочешь не верь.

Миссис Лейн была женой начальника гражданского строительства.

— Великий боже! — изумился Вашингтон. — Почему же она пригласила тебя? — Он ни разу не был у Лейнов. Они поселились в Марапаи всего несколько месяцев назад и заняли новый дом у дороги, ведущей к причалу.

— Я познакомилась с ней на пляже и, кажется, понравилась ей.

Забавно, что Сильвия бывает в домах, куда самого его не приглашали. Сильвия мила, но манеры ее безнадежны. Она совершенно не разбирается в моде и, несмотря на свою красоту, всегда выглядит неряшливо.

— Что ж, ей здесь все в новинку, — сердито пробормотал он. — Думаю, она просто еще не успела познакомиться ни с кем получше.

— Она чудная, — мягко проговорила Сильвия. — Она не зануда — пока.

— Пока, — многозначительно повторил Вашингтон. Он уже забыл, как был рад Сильвии, и теперь смотрел на нее с неприязнью. — Но в самом деле, чай днем. Глядя на тебя, можно подумать, что тебя пригласили на коктейль. Разоделась в это тряпье, голубая дрянь вокруг глаз. Да имеешь ли ты понятие о приличиях? Она тебя больше никогда не позовет. Даже если бы тебя пригласили не на чай, все равно тебе бы надо знать, что при здешнем климате не следует одеваться в черное. Ты знаешь, что говорят о тропиках? Никогда не доверяй мужчине в подтяжках и женщине в черном.

Сильвия только улыбнулась и спокойно сказала:

— Я не люблю бледные цвета. Я знаю, что у меня нет вкуса, но я одеваюсь в то, что мне нравится.

— Это видно, — резко проговорил он. — Ты не можешь носить то, что нравится другим. Почему бы тебе не присмотреться к жене твоего начальника? Она одна из нескольких женщин в городе, которые не похожи на пугало. Бог знает, где половина здешних мужчин откопала своих жен.

Сильвия редко огрызалась, но на этот раз он задел ее за живое.

— А зачем мне к ней присматриваться? Она подлая женщина; от нее никому спасенья нет. Даже тебе.

— Что ты хочешь сказать? — тотчас же насторожился он. — Она обо мне что-то говорила?

— Ничего особенного, — сказала Сильвия, смягчаясь.

— Что? — настаивал он. — Расскажи мне. Я хочу знать. Сначала намекаешь, а потом уползаешь как таракан.

Сильвия опять обиделась.

— Она сказала, что ты не мог держать слуг в узде, что ты был с ними слишком запанибрата. Она сказала, что это непристойно. Как ты мог ждать от них повиновения, если позволял им увешиваться цветами, играть на губной гармонике и разговаривать с тобой на равных. Она сказала, что это слуги и с ними нужно обращаться как со слугами, и что такие люди, как ты, развалили страну; что именно из-за таких людей, как ты, туземцам подняли зарплату, и они совсем обнаглели, и что тебя надо бы выставить из страны. — Она замолчала и тут же устыдилась своих слов. — Обычная чепуха. Она просто дура; ее никто не слушает. Люди знают, что, едва они выйдут за дверь, им тоже достанется на орехи.

— Господи! — в волнении вскричал он. — Эти женщины! Эти жирные свиньи воображают, будто знают все о папуасах!

— Это все Реи, — оправдывалась Сильвия. — Он пришел в дом к ее сестре и попросился к ним поваром. — Она взглянула на него и мягко упрекнула: — Зачем ты уволил Реи, Филипп? Видит бог, я не особенно люблю туземцев. Я их не понимаю, и я уверена, что парень из прачечной крадет у меня джин, но Реи был душка. Лучше бы ты оставил его.

Вашингтон мрачно смотрел на дорогу.

— Он непослушный. На прошлой неделе я на полчаса ушел из дому и оставил его караулить. А когда я вернулся, он разговаривал с кем-то в доме прислуги, а у мусорного бака слонялись три собаки. Я не потерплю собак у своего дома! Если он не может отгонять собак, пусть уходит. А по ночам он бродит вокруг дома.

— Ты снова все выдумываешь, — нежно проворковала Сильвия. — Реи любил тебя. Я уверена, он бы ничего не украл. Твои нервы на пределе.

Был ли это Реи? — подумал он. Это должен был быть Реи. А если это был не Реи, тогда кто? Что он там делал? На том человеке не было рами, от него воняло, и для Реи он был слишком мал ростом.

— У меня на примете есть кое-кто получше Реи. — Он уже раскаивался, что так грубо отозвался о ее платье, и сказал с чарующей улыбкой: — Залезай. Я еду за ним в деревню, а потом, если хочешь, отвезу тебя домой.

Деревня находилась примерно в трех километрах от города. До войны это было типичное приморское поселение, где прямо из воды на столбах поднимались хижины из тростника и дерева и каждый дом соединялся с берегом узкими, шаткими мостками. Во время отлива вода спадала, и хижины на своих ходулях казались диковинными серыми птицами, стоявшими в грязи. Во время прилива вода поднималась до самого пола лачуг. Но в войну деревушка была разрушена, и, когда началось ее восстановление, государственные службы решили, что будет лучше построить дома подальше от моря. Так прежняя деревня исчезла, а хижины ее жителей теперь теснились вдоль главной дороги. Деревенские жители не стали по старинке строить дома с плетенными из коры саговой пальмы стенами и тростниковой крышей, потому что администрация посоветовала построить дома из дерева и покрыть их жестью, как у белых людей. К несчастью, строительного материала хватило лишь на несколько домов, предназначенных для европейцев, и в новой деревне было всего две деревянные постройки. Остальные жители соорудили себе временные жилища из старого армейского хлама, полос жести, покореженных капотов грузовиков, а дыры прикрыли кусками истрепанной мешковины. Все это случилось сразу же после войны, а теперь слово «временные» было почти забыто. В этом маленьком проржавевшем городке прочно воцарился дух постоянства.

Но и в этой деревушке все же была своя прелесть. Там жили рыбаки, чьи хрупкие длинные каноэ с веслами и парусом качались на прибрежных волнах. На верандах были развешены сети, сплетенные с помощью раковин каури. Некоторые женщины одевались в грязные ситцевые платья и юбки, повязывали волосы бумажными рождественскими ленточками и бантами и носили в ушах дешевые пластмассовые клипсы; другие же, в травяных юбках, с цветами и листьями в волосах, сидели на корточках у входа в хижины. Они расхаживали парами и тройками по деревенской улице с высокими плетеными корзинами, полными картофеля или дров, поставленными на головы или болтающимися за спиной. По вечерам у разведенного на берегу костра собирались молодые ребята и девушки, плясали и, покачиваясь в такт музыке, пели народные и миссионерские песни. И повсюду сновали маленькие, голые, пузатые дети, гоняя свиней и тощих собак, или сидели у костра, в свете которого сияли их тела и сверкали фарфоровым блеском белки огромных, черных, словно у чертят, глаз.

В деревне витал дух кипучей энергии и душевной теплоты, чего нельзя было сказать о городке в полутора километрах от нее, населенном европейцами, где люди жили шумно, но не весело и постоянно страдали от того, что чувствовали себя чужими на этой земле.

Полгода назад Вашингтон подумывал поселиться здесь, но побоялся. Такой шаг могли расценить как непростительное нарушение всех норм поведения белых людей. Но он всегда, даже сейчас, чувствовал себя здесь хорошо и спокойно. Ему казалось, что в городе белых все стремились уехать, тосковали о других краях и ненавидели эту страну. Жители же деревни крепко держались корнями за эту примитивную землю, и связь эта не прервалась и теперь. Не зная другой жизни, они не задавались вопросом, где лучше. Конфликт только начинал разгораться. Туземцы стали ощущать смутное неудовлетворение, но по крайней мере со стороны казалось, что они все так же довольны жизнью. Вашингтона не беспокоил грохот ржавой жести и шум хлопающих на ветру лохмотьев: он уже давно перестал обращать на это внимание.

Сильвия, однако, не разделяла его чувств. Каждый раз, когда она видела эти тростниковые хижины, у нее сжималось сердце.

— Ненавижу это место, — сказала она, когда они подъезжали к центру деревни. — Здесь такая грязь, разруха, нищета.

— Ерунда, — ответил Вашингтон. — Ты просто не можешь разглядеть красоту. У тебя глупое, мещанское мышление. Ты пропадаешь здесь; тебе надо было бы отправиться в Гонолулу с леями на шее. Ты смотришь на небо, только когда там алеет закат. А в пасмурный день ты из дому и носа не показываешь. Ты думаешь, что все папуасы не старше двадцати одного, все увешаны собачьими зубами и с гибискусом в волосах. Ты воротишь нос от здешних женщин. Я покажу тебе настоящего красавца. Сейчас увидишь Коибари.

Он их ждал. Посередине деревни росло большое ореховое дерево. Прошлогодние листья трепетали красными и оранжевыми огоньками в свежей зеленой листве. Вокруг его ствола собрались папуасы со свертками и пакетами, ожидающие, судя по всему, автобуса; местные жители были в хлопчатобумажных рами, а чужаков из отдаленных деревень отличали ожерелья, перья и повязки на руках. Когда Вашингтон остановил джип, от толпы отделился человек и направился к ним. Он двигался как-то скованно, немного боком, словно краб. Его лицо было все в морщинах, в черном безгубом рту все еще торчало несколько темных от арека зубов. На нем была рваная рами цвета хаки, подпоясанная веревкой, о бедро бился свисающий с пояса черный мешочек. Ноги его покрывали красные язвы. Надо лбом торчала копна спутанных волос, а довершал эту ужасную картину венок из розовых цветов. Пока он медленно брел к джипу, остальные туземцы пятились назад или потихоньку расходились, сверкая белками глаз.

— О господи! — воскликнула Сильвия, по-детски прижимая ладони к щекам.

Вашингтон зарделся от волнения.

— Правда, он чудо? Сам дьявол во плоти! Посмотри на эти красные злобные глазки, словно у коварного поросенка.

— Ох, зачем он тебе нужен? — спросила Сильвия, содрогаясь. Она и сама не знала, что именно наполняет ее страхом. Но не только вид этого жующего старика, который стоял в нескольких шагах от них и сплевывал на землю. Ее больше пугало выражение лица Филиппа.

— Все в округе его боятся, — сказал он. — Это очень могущественный колдун. Люди нанимают его, чтобы он наводил чары на их врагов. Видишь этот черный мешок? У него там всякая ерунда. Осколки старых костей, раковины, камни и еще бог знает что. Это все незаконно. Он два раза сидел за колдовство. В последний раз районный комиссар отобрал у него мешок и спалил его, но он сделал себе другой.

— Зачем он тебе нужен? — вскричала Сильвия.

Глаза его потухли. По лицу промелькнула мрачная тень, и он замкнулся в себе. Похоже, спустился с небес на землю и теперь пытался скрыть, что витал в облаках. Он улыбнулся.

— Ради забавы. Мне нравятся старики, они мне интересны. Теперь уже немного их осталось, и только они одни могут рассказать, как жили люди в прежние времена. Эти юнцы, — он презрительно взмахнул рукой, — даже не знают песен своих отцов; они не помнят древних преданий. Я знаю об их культуре больше, чем они сами. Хорошо еще, что есть такие люди, как я, которые охотно разговаривают со стариками, чтобы узнать что-нибудь о прежних временах. Потом будет поздно. — Он поманил старика, и тот, шаркая ногами, бочком, словно краб, поплелся к ним своей странной походкой. О бедро бился черный мешочек, а впереди старика, словно ветер, неслось терпкое, удушливое зловоние.

Не посмотрев на Филиппа, он уселся рядом с ним в машину и со странным животным урчанием потерся о спинку.

— Поехали? Все готовы? — весело спросил Филипп и запустил мотор. Джип покатил по дороге вдоль причала. Они не разговаривали; Вашингтон что-то напевал, Коибари сопел и урчал. Когда они проезжали по главной улице города, Сильвия, которая сидела, высунувшись из окна, с развевающимися на ветру волосами, села прямо, повернулась и потребовала:

— Филипп! Отвези его назад! Мне страшно!

— Не глупи, — с раздражением сказал Филипп. Но она перегнулась через сиденье, сжала рукой его колено и заговорила с несвойственной ей настойчивостью:

— Филипп, прекрати заниматься ерундой и уходи. Уходи из этого дома. Жизнь в одиночестве на холме плохо на тебя действует. Меня в дрожь бросает от всех этих светляков, летучих лисиц и проклятых керемов, всю ночь стучащих на своих барабанах. Мне страшно!

Он на минуту оторвал взгляд от дороги и презрительно посмотрел на нее.

— И куда же я пойду, позволь спросить?

— Оставь этот дом и перебирайся в общежитие, где вокруг белые люди.

Для Филиппа человек, живущий в общежитии, был самым низшим существом на свете. Переселиться в общежитие для него было все равно что лишиться своей индивидуальности и права на уважение окружающих. Но Сильвия допускала, что он может пойти на такое, и это наполняло его гневом. Филипп съехал в сточную канаву, перегнулся через спинку сиденья и распахнул дверцу. Он молчал, только на висках его пульсировали жилки. А потом обдал Сильвию таким ледяным презрением, на какое он только был способен.

— Убирайся к черту! Жить вдесятером в комнате, с кучкой слабоумных пьяниц. Буду тебе благодарен, если ты впредь не станешь лезть в мои дела. Если тебя устраивает твое существование, вылезай и топай домой.

Сильвия выбралась из машины. На глаза ее навернулись слезы, но голос звучал спокойно.

— Не нужно было говорить так, Филипп. Я много от тебя натерпелась и уже сыта по горло. Не хочу больше видеть тебя.

Злясь на себя за то, что отверг единственного друга, но не в силах попросить прощения, он равнодушно бросил:

— Ты что, вообразила, будто это разобьет мне сердце?

Джип развернулся и рванул вниз по улице. Сильвия смотрела ему вслед, и слезы катились у нее по щекам.

Через пять минут Стелла, возвращавшаяся с пляжа домой, издалека узнала Сильвию и помахала ей рукой, но Сильвия не замечала ее. Она стояла в неловкой позе, как будто забыла о своем теле. Руки безвольно опущены, волосы, еще полчаса назад аккуратно уложенные в прическу, прядями падали на плечи. Подойдя ближе, Стелла увидела ее лицо.

— Сильвия, что случилось?

Вид плачущей Сильвии потряс ее до глубины души. Она всегда была такой уравновешенной, веселой, во всех ее движениях было столько спокойной уверенности. Стелле казалось, что такая женщина не может плакать. Сильвия олицетворяла для нее надежность и силу.

Сильвия медленно повернулась и посмотрела на нее, моргая длинными ресницами, слипшимися от слез и туши.

— И сама не знаю, — ответила она. — Не знаю, почему плачу; он не стоит этого, будь он проклят. — В голосе ее звучала напускная веселость, но Стеллу это не обмануло.

— Филипп?

Сильвия молча кивнула.

— Пойдем домой и чего-нибудь выпьем, — сказала Стелла. — Вам станет лучше.

Они начали медленно подниматься по холму.

— Если он так с вами обращается, — спросила Стелла, — почему вы не уйдете от него? — Чувства Сильвии озадачивали ее. Стелле казалось, что все предельно просто. Добрых людей вроде Дэвида, ее отца и Тревора Найала ты любишь. А людей жестоких, которые причиняют другим боль, как Энтони Найал и, похоже, Филипп Вашингтон, нужно ненавидеть или избегать. Она не понимала, как можно любить жестокого или даже просто не очень хорошего человека.

Сильвия же, ни разу не любившая человека, хорошо относившегося к ней, не уважавшая таких людей, в изумлении смотрела на Стеллу.

— Господи! Разве людей любят за характер?

— Я бы не смогла полюбить человека, которого не уважаю, — сказала Стелла.

Мысль о том, что Филипп недостоин ее любви, осушила слезы Сильвии. Она принялась его защищать.

— Но я уважаю его. Он умный. В этом-то и его беда. Он слишком умный для этой страны. Здесь не место, — она процитировала Филиппа, — людям, наделенным воображением. Он знает о территории больше, чем любой в Марапаи, и только потому, что он живет не так, как они, люди не принимают его. И отталкивает их лишь то, что он обращается с папуасами как с людьми.

— Но почему он так много для вас значит? — спросила Стелла.

— Он мне не навязывался, — сказала Сильвия. — Он даже не подозревает, что значит для меня. Он намного умнее меня. И очень нервный. Ему нужно отдохнуть. Он как кошка на раскаленной крыше. Он сильно изменился, когда вернулся из долины Бава.

— Долина Бава… — Стелла медленно повернула голову и посмотрела на Сильвию отсутствующим взглядом.

Сильвия и сама не понимала, зачем она рассказала об этом Стелле. Она обещала Вашингтону не говорить никому, особенно жене Дэвида Уорвика. «Не хочу, чтобы на меня набрасывались рыдающие вдовы», — объяснил он. Конечно, она не забыла о данном ему обещании, и эти слова вырвались у нее не случайно. Вашингтон причинил ей боль, и с ее стороны это был маленький акт возмездия, чтобы насолить любимому. Она хотела не навредить ему, а просто излить обиду.

Но теперь, вглядываясь в лицо Стеллы, она подумала: а не зашла ли я слишком далеко?

— В чем дело? — резко спросила она.

На лице Стеллы появилась упрямая мина.

— Я и не знала, что он был в долине Бава, — проговорила она сквозь зубы.

— Он пошел туда с вашим мужем, — сказала Сильвия, впервые давая понять, что знает, чьей женой была Стелла. — Лучше бы он не ходил. Мне кажется, он слишком слаб для походов в джунгли. Это изматывает. Да еще смерть вашего мужа… ужасно его огорчила. Он очень чувствительный, не то что другие мужчины.