КПСС у власти

Глава I Россия и революция в 1917 году

Всякая революция имеет целью создание новой государственной и общественной жизни. Ее идеи и идеалы вырастают в тех глубинных социальных процессах, которые двигают историю. Эти процессы отчасти могут объяснить, почему Россия пришла к революции в 1917 году.

Для некоторых историков, однако, социальные процессы нашего прошлого предопределили не только самую революцию, но и ее дальнейшее развитие, ее большевистский конец. Мы не разделяем взглядов этого диалектического детерминизма на неизбежный «ход» Февральской революции к Октябрьской и здесь лишь кратко подведем итоги главнейшим социальным проблемам России к 1917 году.

Три главных проблемы чрезвычайно обострились в России конца XIX — начала XX века.

Крестьянская проблема — проблема земли. Освобождение крестьян по реформе 1861 года не сопровождалось передачей земли в частную собственность и соответствующим землеустройством сельского населения. Вопрос заключался не столько в оставшейся в руках помещиков земле (к тому же, медленно переходившей в руки крестьян), сколько в сохранении сельской общины с ее переделами душевых наделов, катастрофически сокращавшихся по мере быстрого роста сельского населения.

Власть потеряла почти половину столетия, прежде чем снова встала на путь аграрных реформ. Лишь за десять лет до революции, в 1906 году, Столыпин вывел государственную политику в крестьянском вопросе из состояния застоя и инерции, в котором она находилась со времени реформ Александра II. В чрезвычайно короткий срок, уже к 1916 году, 6 миллионов 200 тысяч крестьянских семей (из общего количества 16 миллионов) перешли на частное владение землей, на хутора и отруба. Это составляет 38 % общего количества крестьянских хозяйств. Фактически, если учитывать Сибирь и другие районы, где община исторически не сложилась, общее количество крестьян-собственников можно считать почти достигшим половины всего российского крестьянства. Там, где Столыпинская реформа охватила большинство крестьянских хозяйств, начала бурно расцветать крестьянская кооперация, создававшая новые предпосылки для товарного развития крестьянского хозяйства.

Войны никогда не приходят «вовремя». Столыпинское землеустройство еще не охватило и одной трети крестьянских земель Европейской России, когда разгорелась война 1914 года. Новые хозяйства, выделенные в течение нескольких предвоенных лет, еще не устоялись, не успели достаточно окрепнуть. И все же хозяйства, построенные на основе нового землеустройства, вызывали яростную ненависть у той части революционной демократии, которая прямо, как эсеры, или с оговорками, как большевики, делала ставку на аграрную революцию и со всеми основаниями видела в общине тот неиссякаемый источник противоречий и нужды, который легче всего поддается взрыву революционными методами.

И у эсеров и у большевиков, в отличие от меньшевиков, было одно объединяющее их, несмотря на всю борьбу, сознание: Столыпинская реформа выбивала почву из-под их ног. Уже в довоенной литературе, и у эсеров и у Ленина можно заметить гораздо больше ненависти к вышедшему на отруб крестьянину, чем к пресловутым помещикам. И это понятно. Помещик не мог предотвратить взрыва. Крестьянин-собственник снимал социальный кризис в деревне, он делался прочной основой демократического правопорядка, на пути к которому, на пути открывающейся исторически эволюции России, не стояло серьезных препятствий.

Столыпин оценивал время, необходимое для этой эволюции, всего двадцатью пятью годами. Он говорил, что если в течение двадцати пяти лет Россия избежит войны, она настолько укрепится, что ей уже нечего будет опасаться; она станет «неузнаваемой».

Второй проблемой, остро стоявшей в России, был рабочий вопрос, связанный с небывалыми темпами индустриализации.

Не будем приводить хорошо известных цифр того невероятно быстрого промышленного скачка, который сделала Россия за двадцать пять лет перед Первой мировой войной. Не только в трудах Н. Прокоповича, вышедших за границей, но еще больше в работах С. Струмилина[1], вышедших в двадцатых годах в Москве, сделан исчерпывающий анализ темпов: общий подъем превзошел в это время самые бурные периоды развития германской и американской промышленности. Так, например, добывающая промышленность увеличила свою продукцию в золотых рублях с 85 миллионов в 1888 году до 520 миллионов в 1912 году, то есть выросла на 512 %. Бумажная и полиграфическая промышленность выросла за тот же период на 516 %, деревообделочная на 600 % и т. д.

Для того времени, — ибо необходимо категорически отказаться от сравнения продукции с разницей в 40–50 лет без учета роста населения, чем регулярно занимается советская статистика, — Россия быстро шла по пути индустриализации и неуклонно догоняла передовые западноевропейские страны. Средний рост добычи угля в Донбассе между 1910–1914 годами равняется почти 20 %, иначе говоря, даже в такой трудной отрасли добывающей промышленности, как угольная, Россия удваивала производство в 5–6 лет. В некоторых отраслях, особенно в таких, как текстильная промышленность, уровень 1913 года в течение долгого времени не мог быть перекрытым: так, например, согласно данным Струмилина, в России в границах 1940 года в 1913 году было выпущено 111 миллионов метров шерстяных тканей. Несмотря на прирост населения в этих границах почти в 30 миллионов, в СССР в 1937 году было произведено лишь 98 миллионов метров шерстяных тканей, что означает резкое снижение производства на душу населения.

Естественно, что невероятно быстрый рост промышленности неизбежно сопровождался отставанием жилого фонда для рабочих в городах, норм рабочего законодательства, а также и некоторым отставанием роста заработной платы по отношению к росту выпускаемой продукции. Наряду с этими обстоятельствами, индустриализация России в большей степени, чем индустриализация в таких странах как Германия, Англия, Франция, сопровождалась огромной концентрацией рабочих на больших предприятиях. Уже в 1908 году одна четверть всех рабочих трудилась на заводах и фабриках с числом рабочих, превышающим тысячу человек.

Чтобы преодолеть неизбежно возникающий с индустриализацией социальный кризис, правительство должно было бы быстро двигать вперед рабочее законодательство. Однако оно шло в России кануна войны медленным темпом. Правда, на ряде казенных предприятий уже перед войной был введен восьми-девятичасовой рабочий день, рабочие получали квартиры в построенных этими предприятиями новых домах, большинство рабочих больших городов было охвачено страховыми и профсоюзными организациями. Но в отличие от немногих правительственных заводов, принадлежавших, главным образом, военному и морскому ведомствам, подавляющее большинство рабочих в России не имело нормальных жилищных условий, работало около 10 часов в день (в передовых странах Западной Европы, в среднем, 9 часов), получало заработную плату, не соответствовавшую, как мы указали выше, росту продукции. Правительство хотя и допустило свободные профсоюзы, рабочие страховые общества, рабочую прессу и даже рабочее представительство в Государственной Думе, но не проявило той энергии и воли в рабочем вопросе, какую проявил П. А. Столыпин в крестьянской реформе. Ко всему этому следует прибавить, что в России, как впрочем и во всем мире того времени, капитал не был ограничен тем государственным контролем и прогрессивным налогом на прибыли, которые позволяют теперь современным демократическим государствам получать необходимые средства для социального обеспечения и социальных реформ. Можно было бы повторить слова Столыпина о необходимости двадцатипятилетнего спокойного периода для того, чтобы в России распространилось широкое социальное законодательство.

Всякое правительство и окружающий его правящий слой не могут не знать основных требований большинства народа, вытекающих из социального процесса. Не могут не знать и тех общественных и политических сил, которые организационно оформились для достижения нового общественного и социального порядка. Накануне 1917 года правительство великолепно знало эти силы, ибо требование народовластия, прочной конституционной базы для правового демократического строя давно уже раздавалось в Государственной Думе.

В таких исторических ситуациях, когда, несмотря на осознанную всем обществом необходимость реформ, правительство продолжает тормозить их, естественно развитие тенденций реформизма среди той части правящего слоя, которая наиболее остро сознает свою ответственность за государственное бытие. Эта часть российского правящего слоя кануна революции все больше и больше смыкалась с главным носителем требований коренных реформ — российским либерализмом в лице кадетов и правой части народничества.

Казалось бы, что намечающийся союз демократического либерализма с идущей ему навстречу реформистской частью правящего слоя давал политическое решение, передвигавшее Россию с рельс революции на государственно здоровые пути эволюции. Во время военного кризиса 1915 года до ответственного думского министерства оставалось сделать всего один шаг. Но, несмотря на возросшую во время войны ответственность за государство, небольшая, находившаяся у власти консервативная группа в этот чрезвычайно ответственный исторический момент не хотела видеть возможности привлечения к власти общественно-демократических сил, продолжала жить миражем силы и авторитета остатков самодержавия. Правящая группа не приняла предложения разделить власть с образовавшимся в Думе прогрессивным блоком, представлявшим собой именно тот союз демократического либерализма с реформистскими представителями правящего слоя, о котором мы говорили выше. Отталкивая от себя либеральную оппозицию, предложившую свое доверие и желавшую разделить ответственность за государство, русская власть того времени толкнула ее, вовсе не желавшую революции, а лишь требовавшую социальных реформ, на обличения того бездарного возглавления, которое осталось после ухода в 1915–1916 гг. последних способных и понимавших положение министров, как, например, министра иностранных дел Сазонова или военного министра генерала Поливанова. Верховная власть в лице императора Николая II оставалась глуха к идущим со всех сторон, в том числе и от высшего генералитета армии, предостережений, что такое положение неизбежно закончится революцией. Приведем одно из многих: «Как ни странно, — писал не кто иной, как великий князь Александр Михайлович 4 февраля 1917 года царю, — но правительство сегодня есть тот орган, который подготовляет революцию. Народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу».

Революция в России исторически не была неизбежна. Она была возможна постольку, поскольку тормозились социальные реформы, не менялся, не шел по пути демократизации государственный строй. Революция сделалась неизбежной, когда во время войны власть не захотела опереться на общественные силы, расширить свою базу, когда против нее выступило даже реформистски настроенное большинство правящего слоя. И власть пала от первого толчка, не найдя во всей великой нации никаких, даже самых ничтожных, активных сил, готовых ее защищать.

Февральская демократическая революция отдала власть, что и было вполне естественно, в руки российского либерализма, в руки кадетов.

Временное правительство первого состава сделало всё от него зависящее, чтобы осуществить на деле принципы свободы и права. Но у Временного правительства были свои слабости. Главнейшей из них была приобретенная в долголетний период борьбы за общественные и государственные реформы привычка видеть врагов только «справа».

Кадеты, хорошо знавшие партии революционной демократии, прежде всего большевиков и эсеров, вначале видели в них подлинных демократов, признающих права большинства народа. Они долго не видели, что за носителями различных доктрин, в частности, марксизма, кроется диктатура меньшинства, больше того — тоталитарная диктатура небольшой партии, силой навязывающей свою волю народу. Временное правительство и поддерживавшее его большинство народа в 1917 году не видели врагов демократии «слева», исторически просмотрели их, дали им себя победить.

С другой стороны, у российского демократического либерализма не было достаточного государственного опыта. Цвет русской интеллигенции, не неся ответственности в представительных парламентских учреждениях, не обладал ни навыками, ни должной твердостью, чтобы управлять государством во время Первой мировой войны. В то же время, партии революционной демократии, вышедшие из полуподполья или подполья, оттолкнули своей нетерпимостью и лишили возможности соучаствовать в управлении государством ту реформистскую часть правящего слоя, которая, вполне разделяя программу Временного правительства, обладала и необходимым опытом и знаниями.

Наконец Временное правительство сразу было поставлено вплотную перед проблемой войны. В условиях 1917 года, в условиях первой в истории человечества тотальной войны такого масштаба, это был вопрос сохранения целостности государства, вопрос дальнейшего национального бытия.

Ленин столкнулся с этой же проблемой позже, в 1918 году. Он разрешил ее, пренебрегши интересами и целостностью России и заключив «похабный» мирный договор с немцами, приведший к полной дезинтеграции российского целого. Он сделал это ради сохранения своей власти, ради «передышки», прикрываясь химерой «неизбежности западноевропейской революции».

Временное правительство искренне хотело защищать интересы России вовне, стремясь быть правительством национальной обороны. Временное правительство, признавая демократический принцип самоопределения народов (что оно и доказало в своих решениях по вопросам Финляндии и Польши), стремилось быть также всероссийским. Характерно, что именно в 1917 году, после Февраля, термин «всероссийский» в общественной жизни быстро завоевал себе общепризнанное место. Он и до сих пор остался своеобразным символом Февраля.

Но при всех этих намерениях Временное правительство не проявило ни достаточного государственного опыта, ни воли, ни понимания необходимости твердо защищать принципы свободы и демократии. Оно не попыталось даже опереться на свою естественную опору — на почти 14-миллионную армию, представлявшую активную часть мобилизованного народа. До июля 1917 года Временное правительство даже не пыталось серьезно противодействовать усилиям партий «революционной демократии» разложить армию, внести в нее искусственный антагонизм.

Временное правительство, видя необходимость реформ и готовя их, с одной стороны, не считало возможным их проведение до окончания войны, а с другой — проявляло исключительную «правовую щепетильность», оттягивая важнейшие решения до созыва Учредительного собрания. Вместо того, чтобы путем смелых решений и быстрого проведения необходимых реформ, прежде всего земельной, опереться на весь народ, Временное правительство искало поддержки у партий революционной демократии, живших, как и некоторые представители кадетов, в политическом мираже старой формулы «у демократии и свободы нет врагов слева».

Принеся с собой в государственную жизнь этот устарелый лозунг из своего прошлого, «революционная демократия» вплоть до самого Октября и даже, частично, после него, как это хорошо показал историк революции С. П. Мельгунов[2], настойчиво пыталась сговориться с Лениным и большевиками, которых в политическом спектре она не отделяла от себя.

Партии революционной демократии не могли быть опорой для Временного правительства в его государственной работе еще и потому, что они опирались на Советы рабочих и солдатских депутатов и в своем большинстве не хотели расставаться с этой опорой и после выборов в Учредительное собрание. В то же время Советы 1917 года ни в своей правовой основе, ни в вопросе охвата ими большинства народа не отвечали демократическим принципам всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Партии революционной демократии не хотели нести ответственности за всю страну. Разъедаемый демагогией классовой борьбы, исходивший не из интересов всего народа в целом, а из ранее принятых доктрин, российский социализм 1917 года не вырос еще из партийных пеленок, не мог подняться до государственного сознания. Всероссийская демократическая революция, как основа для строительства новой общенародной государственной жизни, была для него не своим кровным делом.

А. Ф. Керенский-мемуарист очень часто любит вспоминать «о навязчивой идее грядущей контрреволюции справа, парализовавшей верхи революционных кругов».

Но если тогда еще не всем было ясно, что ни для какой контрреволюции нет социальной базы, то во всяком случае не могло быть сомнений в том, что укрепление власти Временного правительства и помощь ему могли только укрепить свободу и демократию.

Правительство оказалось одиноким уже во время апрельского кризиса, когда П. Н. Милюков в самой терпимой, демократической и полностью признающей права других народов формуле попытался защищать национальные интересы России. Петроградский совет в своем большинстве выступил с позиций «Циммервальда», а не с позиций национальных интересов и обороны, хотя его председатель лично проделал обратную эволюцию.

Майская организация демонстрации против правительства означала сдачу позиций врагам демократии и свободы «слева», и они, почувствовав это, уже в июле предприняли свой первый, неудачно окончившийся путч для захвата власти.

Несмотря на этот предметный урок, «навязчивые идеи» о готовящейся контрреволюции, о которых пишет А. Ф. Керенский, продолжали господствовать и часто руководить действиями самого правительства, в том числе и многими поступками самого А. Ф. Керенского, особенно в августе 1917 года.

Потребовался колоссальный исторический опыт, потребовалась еще треть века после русской революции, чтобы и европейские социалисты пришли в своем большинстве к сознанию, что главный враг демократии и свободы в нашу эпоху — это тоталитаризм «слева».

Уже много написано о бездеятельности, слабоволии, отсутствии должной энергии и целеустремленности у Временного правительства и большинства партий революционной демократии, пришедших к активной государственной политике с устарелым и догматическим арсеналом идей. Но до сих пор никто из историков Февральской революции не занимался еще вплотную вопросом: революция и молодежь.

Молодежь того времени в 1917 году в основном была на фронте. Как ее интеллигентная часть — студенчество, так уже и значительное количество рабочей, крестьянской, казачьей молодежи составляли офицерскую и унтер-офицерскую часть армии.

От кастовой замкнутости старого офицерского корпуса (впрочем, отмиравшей уже до войны) в армии 1917 года почти ничего не оставалось. Миф о «буржуазно-помещичьем офицерстве», раздутый в качестве одной из «навязчивых идей» в ходе самой революции и усиленно поддерживаемый партийной историей в СССР, оказывается пустым и исторически неверным. При первом формировании Красной армии значительная часть этого офицерства с самого начала вступила в ее ряды, на чем мы остановимся ниже.

Военная молодежь приняла Февральскую революцию и горячо встала на защиту ее основных идей. Последующие события, начиная с августа 1917 года, показали, что в ее среде было достаточно сил, готовых решительно, с оружием в руках защищать свободу, правовую государственность и демократию. Генерал Л. Г. Корнилов, будучи республиканцем по убеждению, был одним из первых генералов, полностью принявших Февральскую революцию и поэтому позже за ним пошла военная молодежь. Когда большевики захватили власть, молодежь военных училищ без плана, без организации, без руководства, восстала в ноябрьские дни в Петрограде и Москве и едва не опрокинула большевистскую диктатуру.

Временное правительство проглядело в марте-июле возможность опереться на революционную и, как показала дальнейшая история, самую государственно-сознательную и жертвенную часть населения России.

С точки зрения самой молодежи, ее поведение в начале революции было вполне оправдано. Как часто в истории нашей родины внешнеполитические факторы доминировали психологически над внутриполитическими, так и в начале революции 1917 года у молодежи на фронте значимость внешнего врага перевешивала опасности, возникшие внутри страны. А вместо мобилизации молодежи на сохранение государственности, демократии и права первый председатель Временного правительства успокоительно заявлял: «Наше поколение оказалось в самом счастливом периоде истории России». Какой злой иронией звучали для российской молодежи 1917 года эти слова в течение всей последующей ее жизни …

Кроме того, горечь утраченной буквально без пяти минут 12 победы над Германией и Австрией фатально все еще и в 1918 году, а не только в 1917, психологически направляла все устремления молодежи на противника вовне, на продолжение войны.

Здесь государственное сознание, чувство долга перед Россией преобладало над партийными интересами. Только в исторической ретроспекции стало отчетливо видно, что даже в начале 1918 года первые военные формирования, в основном добровольческие, как Красной армии, так и Белых армий проходили все еще под знаком стремления молодежи к защите отечества от внешнего врага.

Временное правительство, возглавив Февральскую революцию, не сделало попытки опереться на силу, которая могла благодаря своей доказанной жертвенности найти синтетическое решение, выход из столкновения справедливых социальных требований и государственных, национальных интересов, столкновения, превратившегося в запутанный клубок противоречий в ходе революции. В этом историческом упущении заключается, на наш взгляд, один из важнейших уроков Февраля.

Глава 2 Революционная демократия

Три партии, три главнейших течения определяли судьбы России в 1917 году.

Конституционалисты-демократы (кадеты), или Партия Народной свободы после Февраля 1917 года, были продолжателями либерально-демократических традиций русской интеллигенции, идущих от декабристов и Герцена. Партия кадетов выросла из земских и городских союзов, порожденных реформами Александра II. Активно работая в губернских земствах, особенно в области народного образования, здравоохранения, развития местных производительных сил, путей сообщения и т. д., кадеты накопили значительный практический и общественный опыт.

Находясь до революции на платформе расширения манифеста 17 октября 1905 года путем реформ, кадеты требовали установления полностью демократической, конституционной системы в России, парламентского, ответственного министерства, неограниченной свободы слова, собраний и т. д.

Кадеты предлагали конфискацию крупной земельной частной собственности, с государственным возмещением стоимости конфискованной земли ее владельцам, передачу конфискованной земли крестьянам и расширение прав и полномочий уже успешно работавших земств.

Кадеты вовсе не были, как утверждала и утверждает большевистская печать, реакционерами в вопросах социального законодательства: наоборот, они настаивали на прогрессивных для того времени законах — о восьмичасовом рабочем дне; об обязательном государственном страховании рабочих, с полным обеспечением на случай болезни или инвалидности; о пенсиях для рабочих по достижении предельного возраста; о полной свободе в деле образования и работы профессиональных союзов. Кадеты выработали проект закона об обязательном всеобщем обучении, о бесплатной медицинской помощи и ряд других.

Однако кадеты не были партией, опирающейся на массовые организации производственного или территориального профиля. Среди кадетов были, главным образом, деятели земских и городских самоуправлений, и целая плеяда блестящих представителей российской интеллигенции — адвокатов, экономистов, публицистов, историков, в том числе, среди последних такие видные профессора Московского университета, как Кизеветтер, Виппер, Милюков.

Трудность предстоящего периода реформ, который П. А. Столыпин оценивал в 20–25 лет, заключалась прежде всего в том, что в силу долгого, 25-летнего перерыва (1881–1905) в реформах в России задержалось образование широкого слоя людей в городе и деревне, который бы сознательно готов был защищать как свободу и демократию, так и государственные интересы великой державы.

Выходящие на хутора и отруба крестьяне, в период введения всеобщего обязательного образования (по проекту в 1922 году) и резкого повышения материального благосостояния, неизбежно заняли бы доминирующее положение в земствах и через эти организационные формы приобрели бы в перспективе крупнейшее значение в парламентском представительстве.

Проведение рабочего законодательства по кадетской программе позволило бы ведущему слою сознательных рабочих создавать сильные профессиональные союзы, которые, как и в Западной Европе и Америке, не только защищали бы интересы рабочих, но и могли служить опорой в борьбе за общенациональные интересы, особенно в тяжелые периоды войны или иных общенациональных кризисов.

В кадетской программе 1917 года не была еще поставлена проблема национализации тяжелой и добывающей промышленности. Однако и этот вопрос вовсе не был в 1917 году монополией социалистических партий. Необходимо отметить быстрый рост государственных, так называемых «казенных» предприятий во время войны и национализацию путем выкупа ряда крупнейших предприятий, в том числе такого завода, как Путиловский в Петрограде. Этот процесс неизбежно ставил вопрос как о дальнейших шагах в области национализации, так и об участии рабочих в прибылях и производственных планах.

Правые течения дореволюционной России оказались неспособными политически выступить после крушения монархии. То, что никто не выступил в 1917 году на защиту старого режима, объясняется отчасти укоренившимся реформистским сознанием в среде правой интеллигенции.

27 февраля 1917 года кадеты и примкнувшие к ним элементы думского «прогрессивного блока» оказались у власти. Но будучи накануне самой левой легальной партией, находившейся в оппозиции к правительству, кадеты сразу после революции, как бы по инерции, продолжали борьбу с уже свергнутыми царскими министрами, увлекаясь следственными комиссиями и другими, ушедшими уже в историческое прошлое вопросами, в поисках «контрреволюционной» химеры.

Член ЦК кадетской партии, управляющий делами Временного правительства В. Набоков, ближе других наблюдавший председателя Временного правительства, бывшего по совместительству министром внутренних дел, кн. Львова, счел необходимым сказать — «как бы сурово ни звучал такой приговор: кн. Львов не только не сделал, но даже не попытался сделать что-нибудь для противодействия все растущему разложению. Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи»[3].

По словам Чернова кн. Львов был «в эпоху революции часто левее кадетов и в общем беспомощнее их … Событиям он часто противопоставлял какое-то фаталистическое безволие, которое почему-то потом смешивали с некоторыми другими слабостями Временного правительства и окрестили „керенщиной“[4]».

В этой характеристике целиком отражается типичная для кадетов и их окружения идеализация так называемых партий революционной демократии, наивная вера, что в их среде нет и быть не может врагов демократии и свободы. Поэтому они не разглядели вовремя, недооценили врагов слева. Будучи сами патриотами и демократами, кадеты не придали значения тому, что в среде боровшихся вместе с ними с самодержавием партий так называемых революционных демократов, существует сильное течение, враждебное не только государственным и национальным интересам России, но и, ради осуществления своей доктрины, готовое попрать только что полученную демократию и свободу народа.

Партии, вернее течения, считавшие себя левее кадетов вошли в историю 1917 года под общим термином, как партии «революционной демократии». Сам термин «революционная демократия» был пущен в оборот, как известно, меньшевиком Церетели. Вместе с Чхеидзе, Скобелевым и Керенским, Церетели был одним из возглавителей Центрального Исполнительного Комитета первого образовавшегося в дни революции Совета. Церетели стремился вложить в понятие демократии вместо правового принципа, принцип основанный на классовой доктрине. Термин «революционная демократия» бил на то, что все те, кто остается за рамками социалистических партий являются представителями не демократии, а «буржуазии». Немарксисты, в частности большинство эсеров, слепо пользовались этим демагогическим, антиправовым и антидемократическим в своей сущности приемом. Отсутствие массовых демократических партий в предреволюционной России и выход из подполья того остова, на базе которого создались эсеровская, меньшевистская, большевистская партии, привело к тому, что в политическую жизнь страны была внесена сектантская узость, нетерпимость, болезненная страсть к самоизоляции и весьма растяжимое признание основных прав демократии — все то, о чем еще на Таммерфорсском съезде эсеров в 1907 году предупреждал свою партию знаменитый террорист Григорий Гершуни.

Церетели и Чхеидзе принадлежали к российской социал-демократии меньшевистского толка. Никогда не следует забывать, что несмотря на раскол в 1903 году, и большевики и меньшевики стремились осуществить в основном ту же самую программу и только в 1919 году, когда Ленин (на VIII съезде партии) добился значительных изменений программного порядка, и формально оба течения перестали жить в рамках одной партии. Именно поэтому, несмотря на глубокие расхождения с большевиками, меньшевики в целом не могли вести и не вели, как мы увидим ниже, последовательной, активной борьбы с большевизмом.

Меньшевики считали возможным допустить развитие, как они говорили, «буржуазно-демократической» революции без обязательного захвата государственной власти. Согласно классической трактовке марксизма Энгельсом, они считали, что в такой по преимуществу крестьянской стране, как Россия 1917 года, сначала должен быть установлен демократический режим, позволяющий дальнейшее, не задерживаемое ничем развитие капитализма. В ходе этого развития все крепнущий рабочий класс сможет «преодолеть реакционный характер крестьянства» и тогда наступит второй этап, этап революции социалистической. Насилие над этим неизбежным, согласно марксистской доктрине, историческим процессом могло в представлении большинства меньшевиков лишь «сорвать» революцию, привести к победе сил реакции. Поэтому большинство меньшевиков поддерживало Временное правительство и было оборонцами. Однако твердо и до конца на этой позиции стояли немногие — в том числе Плеханов. Другие, сначала медленно, а потом, после захвата власти, все поспешнее, перекочевывали в лагерь большевиков (Ю. Ларин, Рязанов, Вышинский, Хинчук, Антонов-Овсеенко, Майский, Трояновский и многие другие о чем см. ниже).

Необходимо подчеркнуть, что до 1917 года Ленин ни разу не выступил открыто против классической как для русских, так и для западных марксистов программы. Наоборот он назвал Троцкого «полуанархистом», когда тот в 1912 году выдвинул теорию, основанную на опыте советов 1905 года, о том, что, будучи даже в меньшинстве, пролетариат может захватить и удержать власть, используя путем насилия огромную массу русского крестьянства, как базу для развития мировой социалистической революции.

Небольшая, но весьма влиятельная группа меньшевиков во главе с Мартовым, Юговым, Ю. Лариным и другими стояла, еще во время войны, на той точке зрения, что главной задачей является помощь социалистической революции на Западе и, во всяком случае, до Февраля стояла на пораженческих позициях. Эта группа получила название «меньшевиков-интернационалистов». Разделяя «кредо», что нет врагов слева, эта группа в течение долгого периода стремилась сотрудничать с большевиками, а до VI съезда в августе 1917 года ее сторонники в провинции входили в объединенные комитеты партии.

Группа Мартова сильно разошлась с группой Плеханова, к которой в свою очередь стали близки некоторые большевики-оборонцы, например, Войтинский, Гольденберг и другие.

Меньшевизм оказался, таким образом, одним из самых слабых звеньев демократии именно в силу программной и организационной близости к большевизму.

Наиболее сильным и популярным течением в 1917 году оказалась партия социалистов-революционеров (сокращенно — эсеров). Партия эсеров сложилась окончательно в 1903 году на базе различных групп, исторически и традиционно считавших себя последователями народничества. Ее программа, принятая на I съезде в 1906 году, прокламировала «социализацию земли»: конфискацию всей частной собственности на землю и передачу ее через волостные и уездные местные крестьянские съезды всем трудящимся крестьянам по установленной местной норме, исходя из количества едоков в семье. Основой для земельной программы эсеров оставалась все та же община с ее переделяемыми наделами. Программа эсеров, если оставить в стороне их муниципальные проекты, передавала фактически все частные земли в общину, предусматривая так же, как это и практиковалось в ней, регулярный передел наделов.

В условиях быстро развивающейся повсюду в XX веке промышленности, в условиях перспективы неизбежного роста не только сельского, но и особенно городского населения, в программе эсеров нельзя не усмотреть как утопичности, так и демагогического расчета на стихийный взрыв в деревне, нельзя не увидеть стремления закрыть глаза на продовольственную проблему в России в течение ближайших 20–30 лет.

Программа эта лишала крестьянство возможности развивать на вечно переделяемом небольшом наделе культурное интенсивное хозяйство, способное обеспечить город необходимым продовольствием. Программа эсеров, в дальней перспективе, лишала Россию возможности продолжать индустриализацию и не могла не усугубить общей отсталости страны.

Интересно отметить, что время принятия этой программы, смотревшей назад, почти совпало со Столыпинской реформой. Мы увидим дальше при рассмотрении проведения «социализации» Ленинским «Декретом о земле» сравнительные результаты этих двух решений крестьянского вопроса.

В остальных вопросах программа эсеров мало чем отличалась от программ других левых партий. Эсеры признавали право народов России на государственное отделение после революции, но в то же время переносили этот и другие вопросы на решение будущего Учредительного собрания.

Самым спорным на съезде 1906 года оказался вопрос о признании необходимости «революционной диктатуры» после революции. Незначительным большинством съезд признал «революционную диктатуру» необходимой на время проведения основ программы, после чего должен был совершиться переход к нормальному правовому режиму.

Это положение, вместе с признанием террора, как временного, правда, средства для достижения целей, вызвал в самой партии эсеров значительные расхождения, полностью вскрывшиеся в 1917 году.

Если правые эсеры Авксентьев, Гоц, Савинков, Зензинов все больше и больше склонялись к правовой государственности, как к исходной базе для проведения своей программы на основе демократически избранного парламентского большинства, то левые эсеры — Натансон, Спиридонова, Камков, Карелин и др., стремились к «революционной диктатуре». В этом вопросе левые эсеры сближались с большевиками. Корни этого сближения лежат в природе как ленинизма, так и левых эсеров, выросших на традициях того крайнего народнического крыла, которое ярче всего представлял Ткачев. Чтобы выяснить эти общие и для ленинизма и для левых эсеров черты, важные для уяснения природы большевизма, необходимо кратко остановиться на их истоках, идущих от народничества.

Народничество зародилось еще в эпоху крепостного права, когда среднего слоя, сочетавшего трудовую деятельность с развитым государственным сознанием ни в деревне, ни в городе почти не было. Значительная часть народников, следовавшая за Бакуниным, видела в самой «радости разрушения» старого общества творческое начало. Отсюда, в частности, проистекают трудности при попытках разграничения левых эсеров от анархистов в 1917 году. Уравнительная система землепользования, оставшаяся, в основном, после реформы 1861 года в форме сельской общины[5], была той основой, на которой народники строили вывод, что социалистическое сознание лежит в природе русского народа. Эта народническая теория оказалась настолько сильной, что, несмотря на всю свою ненависть к Бакунину, Маркс в конце жизни (в 1882 году в письме к В. Засулич) признал, что в России переход к социализму может совершиться и без развития капитализма[6]. Кстати, Плеханов и другие русские марксисты всячески старались похоронить это письмо Маркса и даже потребовали от Энгельса подтверждения, что их понимание марксизма в вопросе развития капитализма в России, как предпосылки для революции, правильно.

Народничество дало несколько организаций, по-разному пытавшихся подойти к решению проблемы соединения «социалистического сознания» русского народа с революционным взрывом в России.

В нашу задачу не входит рассмотрение ни методов, ни тактики народнических организаций по использованию революционной ситуации, в значительной степени ослабленной реформами Александра II.

Для выяснения соотношения сил в 1917 году мы остановимся лишь на революционной методике крайнего крыла народничества, порвавшего с либерализмом Герцена и демократизмом Лаврова, высоко оценивавших, прежде всего, право личности и видевших в моральной ответственности каждого члена общества главный двигатель социального прогресса.

Ткачев, этот продолжатель дела Каракозова и Нечаева, сложившийся под влиянием Чернышевского, разработал теорию о «революционном меньшинстве», сыгравшую бесспорно огромную роль в событиях 1917 года, ибо как левые эсеры, так и Ленин со своими последователями в той или иной степени психологически жили под влиянием этой теории. Можно без преувеличения сказать, что ленинизм — это соединение теории Ткачева с марксизмом. Иначе говоря, одна из двух главнейших черт ленинизма, это не что иное, как принятие революционных методов крайнего крыла народничества, переодетых в марксистские одежды.

Ткачев считал, что только «революционное инициативное меньшинство», опираясь на разрушительную стихию, таящуюся в народе в силу существующей социальной несправедливости, может искусно направить эту стихию на уничтожение всех противников революции и в ходе стихийного взрыва, осуществить главное — захватить власть. Только таким путем «инициативное меньшинство революционной интеллигенции может вывести из тупика Россию», говорил Ткачев, произнося свою речь над гробом Бланки.

Ткачев не верил (и в этом он глубоко расходился с Марксом), что социалистические элементы общества могут в силу диалектики — согласно Марксу — развиваться при капитализме, что социализм вызревает в недрах капитализма. «Социалистические идеалы до тех пор останутся утопиями, — говорил он в той же речи, — пока они не будут опираться на силу, на поддержку власти». И, наконец, он утверждал предельно кратко: «Истинная революционность заключается в том, чтобы овладеть государственной властью»[7].

Таким образом, теория «революционного меньшинства» Ткачева сводится к использованию народного недовольства для захвата власти этим меньшинством. В самом акте захвата власти Ткачев видел основной смысл революционности. То, что захватив власть «революционное меньшинство» уничтожает всех противников, а затем, используя «силу и авторитет власти», вводит социализм, является, конечно, открытым признанием необходимости насилия для введения социализма, тем более, что Ткачев открыто считал все другие пути утопией.

Не только превращая захват государственной власти в главную цель революции, но и считая власть основной самоценностью, Ткачев подчинял этой ценности всё остальное в том числе и внутренние взаимоотношения в «революционном меньшинстве».

Ленин в своей основной работе «Что делать?» (недаром она перекликается с главной работой Чернышевского, что Ленин, по свидетельству Н. Валентинова[8], сделал вполне сознательно) ставит задачу создания дисциплинированной, замкнутой партии «революционного меньшинства, партии, поставившей себя в осадное положение в кулаке». Для того, чтобы оправдать создание такой партии с точки зрения марксизма, связать свою партийно-организационную доктрину с доктриной Маркса, Ленин приписывает, а потом и присваивает своей небольшой группе профессиональных революционеров, название «передового отряда пролетариата», «авангарда пролетариата».

Это, никогда не проверяемое никакими демократическими голосованиями утверждение и является тем новым элементом, оказавшимся необходимым Ленину для связывания марксистской доктрины с лево-народническими организационными принципами.

Не будем приводить здесь ни многочисленных цитат из ленинской брошюры «Что делать?», ни бесконечных свидетельств, характеризующих большевистскую группу, как принявшую в основном организационные принципы «осадного положения в кулаке».

В качестве лишь одного из многих примеров, приведем впечатления известного большевика Ольминского при столкновении с ленинской группой уже на первых порах своей работы в РСДРП. Вскоре после II съезда партии, Ольминский, как он пишет «… проникся сильнейшим предубеждением против большинства за его бюрократизм, бонапартизм и практику осадного положения»[9]. Впоследствии примирившийся с большевизмом Ольминский в первой фазе борьбы меньшевиков с большевиками заявил, что он не может «подвергнуть себя тирании осадного положения, подчиниться требованию „слепого повиновения“», «узкому толкованию партийной дисциплины», возведению принципа «не рассуждать» в руководящий принцип; признать за высшими учреждениями (партии. — Н.Р.) «власть, приводить свою волю в исполнение чисто механическими средствами …»[10].

Таким образом, Ленин пытался со времени раскола с меньшевиками в 1903 году создать из партии спаянную группу «истинная революционность, которой заключалась бы в том, чтобы овладеть государственной властью».

«Революционная диктатура», на которой настаивали левые эсеры, происходила из тех же источников, из того же крайнего крыла народничества, откуда Ленин черпал свою страстную волю к насильственной революции даже тогда, когда в стране был установлен демократический правовой строй. Вот почему при защите этого положения Ленин не постеснялся печатно заявить, что из 10 тысяч человек, которые читали или слыхали об «отмирании государства, 9990 совсем не знают или не помнят что Энгельс направил свои выводы … не только (выделено Лениным. — Н.Р.) против анархистов. А из остальных десяти человек, наверное, девять не знают, что такое „свободное народное государство“ и почему в нападении на этот лозунг заключается нападение на оппортунистов»[11]. Несколькими строками дальше Ленин признает, что лозунг немецкой социал-демократии — «свободное народное государство» и был лозунгом демократической республики. Все самоуверенные утверждения о том, что среди 9999 (все, кроме Ленина!) «не знают или не помнят» работ Маркса и Энгельса, понадобились Ленину для того, чтобы обосновать допустимость насильственного захвата власти тогда, когда установление в России самой демократической, свободной республики стало историческим фактом.

И, несмотря на все это, по традиции, продолжавшей жить в 1917 году, большевики и левые эсеры рассматривались, принимались в политическом спектре сил революционной демократии как свои люди, как часть целого, как союзник в борьбе с реакцией, чудившейся деятелям 1917 года чуть ли не за каждым углом.

Это отношение выражалось во всевозможной помощи и поддержке, оказанной революционной демократией большевикам в первые месяцы 1917. года и было одной из главных причин, почему из распадавшейся во время войны ленинской группы быстро и сравнительно легко возродилась большевистская партия.

Глава 3 Партия и Февральская революция

Ко времени Февральской революции большевистской партии фактически не существовало. Война, пишет Г. Зиновьев, «повлекла за собой почти полный разгром партии … Партии, как целой организации, в то время не было … Февральская революция застала наш Центральный Комитет частью за границей, частью — в тюрьмах и в ссылке. Партии как бы не существовало; она была разбросана и разбита».

Характеризуя роль партии в Февральской революции Зиновьев в 1923 году говорит: «Она не сыграла решающей роли в Февральскую революцию, да и не могла сыграть, потому что рабочий класс был тогда настроен оборончески..».[12]

Какова была действительная численность партии к этому времени? Для истории установления коммунистической диктатуры в России вопрос этот имеет немаловажное значение и недаром он фальсифицирован и запутан не только в СССР, но и за границей. Как на один из многих примеров того, что даже в условиях свободы в качестве ответа на этот вопрос приводятся самые фантастические цифры, можно указать на объемистую монографию американского профессора М. Файнсода, часто слепо цитирующего наименее ценные советские источники без какого-либо критического анализа. В своей книге профессор Файнсод[13] приводит численность партии на 1 января 1917 года в 23 600 человек, заимствуя эти данные из истории партии Бубнова, вышедшей в XI томе БСЭ 1930 года. Ссылаясь на Бубнова, американский профессор забывает, что в 1930 году фальсификация истории партии шла уже полным ходом, что ясно видно из материалов вышедшего в 1929 году сборника «К пятидесятилетию тов. Сталина», авторами которого были тогдашние члены Политбюро ЦК ВКП(б).

Вопрос о численности партии во время Февральской революции поднимался не раз и раньше.

В своей книге, вышедшей в Берлине в 1922 году Д. Далин, ближайший участник событий и наблюдатель жизни партии 1917 года, ответил на этот вопрос весьма осторожно:

«С каким человеческим багажом вступила большевистская партия в революцию?» — спрашивает Далин и отвечает: «Это было несколько тысяч человек, оставшихся от революции 1905 года, отчасти в эмиграции, по большей части в России. Сколько их было? Конечно, никто не скажет, но, безусловно, не более пяти-десяти тысяч, из них не меньше трети интеллигенции»[14].

Весьма характерно, что эти слова Д. Далина приводятся Зиновьевым в его докладе «Об укреплении партии» на XI съезде. Этот доклад Зиновьев сделал от имени ЦК и, следовательно, он был предварительно одобрен Лениным. Более того, доклад Зиновьева был не чем иным, как продолжением и развитием последнего отчетного доклада «вождя».

Вначале Зиновьев уклоняется от прямого ответа на вопрос, поставленный Далиным, вместо того он предпочитает дать осторожный отзыв — «Разумеется в этом заявлении, — говорит он в своем докладе по поводу книги Далина, — есть зерно истины. Действительно, наша партия вступила в революцию по количеству будучи очень небольшой»[15].

Однако дальше в этом, очень интересом, с точки зрения состава партии, докладе, Зиновьев приводит цифры, раскрывающие истину. Обращаясь к съезду (в присутствии Ленина) он спрашивает «членов нашей партии, вошедших до 1917 года, как бы вы думали, сколько?» И отвечает — «только два процента!»[16].

Количество членов партии таким образом не трудно выяснить. После чистки 1921 года в партии оставалось 486 000 членов, следовательно, 2 % составляют 9720 человек. Но здесь необходимо внести сразу поправку: в 1922 году среди членов партии со стажем до 1917 года, вероятно, около половины не были большевиками. Ведь в списках делегатов съездов до-сталинского периода, приложенных к стенографическим отчетам, все бывшие меньшевики, межрайонцы указаны с датами вступления в общую партию — в РСДРП. Там можно найти и Ленина, и Троцкого и других, как членов партии до 1917 года. Больше того, среди 520 делегатов XI съезда, где разбирался этот вопрос, 97 были бывшими меньшевиками, 56 бывшими бундовцами, 21 бывшими эсерами, не говоря о группах бывших анархистов, боротьбистов и др.

Учитывая все это, следует считать наиболее вероятной (принимая во внимание некоторую, хотя и очень небольшую естественную убыль старых членов в период 1917–1922 гг., потери во время гражданской войны и проч.) цифру около 5000 членов, явившихся тем «человеческим багажом», с которым Ленин вступил в события 1917 года.

Эту цифру подтверждает и Зиновьев, избегавший прямо назвать ее в начале своего доклада. В конце его, увлеченный своей речью или, быть может, умышленно оттягивая «гвоздь доклада» на конец, он заявил: «При головокружительном росте нашей партии от 5 до 500 тысяч, мы не можем хорошо изучить состав нашей партии.»[17] и далее — «партия, запертая в царской клетке, имела 5000, потом сразу 50 000, а потом через 4 года 500 000»[18].

Итак с трибуны XI съезда, никем неоспоренный, Зиновьев признал, что к февралю 1917 года в партии было около 5000 большевиков. Кто были эти люди? Можно ли говорить о том, что они представляли массовую партию, «авангард рабочего класса?»

«Большевистские организации и комитеты были по своему составу в значительной степени интеллигентскими, — утверждал в том же докладе Зиновьев, — студенческими, если хотите».

И он вынужден, несмотря на риторические рассуждения, по существу полусогласиться с П. Б. Аксельродом, утверждавшим, что «большевистская организация вовсе не рабочая по своему социальному составу». «Отсюда — продолжает Зиновьев — он выводил обвинение против нас в том, что мы бланкисты, ткачевцы и т. д.»[19].

Чем они в основном занимались, что составляло основу деятельности этих людей?

«Мы — говорил Зиновьев в 1922 году — были агитаторами, мы были тем, чем теперь должен заниматься наш агитпропотдел. Чем мы занимались? Агитировали, пропагандировали, организовывали стачки, в лучшем случае, когда нам очень везло, организовывали восстания»[20].

Небезынтересно также поставить вопрос, сколько из этих пяти тысяч были действительно квалифицированными работниками «агитпропа», которым по существу, согласно Зиновьеву, являлась партия.

На этот вопрос ответить труднее. В цитированном нами докладе Зиновьева на XI съезде содержится удручающая для 1922 года цифра. В почти полумиллионной партии было тогда по данным ЦК 863 журналиста, из них 68 % оказались в партии после Октября. Следовательно до Октября их было примерно 250 человек. Учитывая, что межрайонцы, в большинстве своем являвшиеся журналистами, и ряд меньшевиков вошли в партию в течение 1917 года, надо предполагать, что к Февралю их было примерно вдвое меньше, т. е. 100–150 человек.

Такова была интеллектуальная сила, мозг партии, стремившейся после приезда Ленина к захвату власти в России.

Не удивительно поэтому, если взвесить в событиях Февраля эти цифры, что в первом, мартовском составе Петроградского совета на 1500 депутатов едва приходилось тридцать большевиков, да и то большей частью не выбранных, а кооптированных по предложению ЦИКа. Так, в частности, в Петроградский совет попали вернувшиеся из ссылки Л. Б. Каменев, И. В. Сталин и другие большевики.

В марте же месяце был сформирован новый Петроградский комитет партии, исполнявший одновременно и роль ЦК, в составе Шляпникова, Залуцкого и Молотова.

В Москве было создано так называемое «Московское Областное бюро», охватившее своей организационной деятельностью почти всю центральную Россию — от Урала и до фронта. Это положение сложилось само собой из-за недостатка сил и отсутствия местных организаций. Работой Московского Областного бюро руководили первое время О. А. Варенцов, Е. Ярославский, Смирнов и приехавший вскоре из Соединенных Штатов Америки молодой, 29-летний, Бухарин.

Оставшийся после освобождения из ссылки работать на Урале Свердлов жаловался на Апрельской конференции, что на всем Урале весной 1917 года работа велась всего в семивосьми местах и настоящих организаций партии не было.

Ведущим лидером большевиков, представлявшим партию в Петроградском совете, был до приезда Ленина Л. Б. Каменев. Совместно со Сталиным, он возглавил редакцию «Правды» и был признанным авторитетом. В этот первый период «Правда» выступала за поддержку Временного правительства и развитие «буржуазно-демократической революции». Сталин целиком разделял эту позицию, ведя себя крайне осторожно и уклончиво. «Большевики разбольшевичились», — говорил о «Правде» приехавший из-за границы, принадлежавший к группе Троцкого, межрайоновец Мельничанский, в будущем один из виднейших большевиков. Не узнал большевиков и приехавший также из-за границы известный меньшевик В. А. Антонов-Овсеенко, активно сотрудничавший во время войны в меньшевистском «Голосе», впоследствии активный деятель Октябрьского переворота и командующий Украинским фронтом во время гражданской войны.

Общее положение в партии до апреля может характеризовать тот факт, что на Апрельскую конференцию приехало всего 49 делегатов, права которых, со многими натяжками, были признаны, как действительные права делегатов местных организаций. Можно утверждать, что новую историю большевистской партии следует начинать с апреля 1917 года, ибо весь мартовский период, был не чем иным, как собиранием старых сотрудников партии и установлением связи между ними.

Больше того, в этот период многие партийные организации существовали совместно с меньшевиками и происходило заново выявление политического лица многих будущих видных большевиков, далеко не закончившееся даже к июлю 1917 года.

Ленин и Зиновьев прибыли в Петроград поздним вечером 3 апреля. С какими мыслями Ленин ехал в Россию, как он оценивал революцию и в чем заключались его помыслы, может отчасти ответить его «Прощальное письмо к швейцарским рабочим». В нем он писал накануне отъезда:

«Россия крестьянская страна, одна из самых отсталых европейских стран. Непосредственно в ней не может победить тотчас социализм. Но крестьянский характер страны … может придать громадный размах буржуазно-демократической революции в России и сделать из нашей революции пролог всемирной социалистической революции, ступеньку к ней»[21].

Итак победа социализма в России, как в отдельно взятой стране, невозможна — больше того ценность Февральской революции по Ленину отнюдь не заключалась в ее демократических завоеваниях, в открытии пути для широких реформ, но лишь в том, чтобы использовать российское крестьянство как базу для всемирной революции, как «ступеньку» к ней.

Весьма интересно, что первая редакция апрельских тезисов Ленина, записанная Ф. И. Драпкиной на мартовском партийном совещании и прочитанная Лениным утром 4 апреля на хорах Таврического дворца отсутствует (Драпкина наивно восклицает — «почему-то») в IV издании сочинений Ленина[22].

В этой первой редакции Ленин еще более остро подчеркнул свою основную мысль из «Письма к швейцарским рабочим»:

«Один Либкнехт стоит дороже 110 оборонцев … если вы сочувствуете Либкнехту и протянете хоть палец оборонцам (речь идет о той части русской революционной демократии, которая оставалась на позициях национальной обороны во время войны. — Н.Р.), то это будет измена международному социализму»[23].

Отсюда проистекал призыв к братанию с немцами на фронте. Но в то время как с немецкой стороны это братание носило характер пропагандной, теперь бы сказали «холодной» войны, с доставкой в русские окопы многочисленной лево-эсеровской и по своим лозунгам большевистской литературы, с русской оно явно имело антигосударственный, антинациональный характер и призыв к нему носил характер помощи отнюдь не Либкнехту, а немецкому генеральному штабу кайзеровской Германии. В своих апрельских тезисах Ленин выдвигал лозунг: «Никакой поддержки Временному правительству». Несмотря на революцию, Ленин, таким образом, призывал к продолжению пораженческой тактики, ища оснований для нее в системе установившегося двоевластия. Выступая теперь против парламентарной демократической республики под лозунгом «Вся власть советам», он полностью раскрыл свой природный антидемократизм, отталкивание от свободы и правовой государственности, ибо в «советы рабочих и солдатских депутатов» депутаты от воинских частей и заводов чаще делегировались чем выбирались (в зависимости от того, какая партия господствовала в том или ином месте), а кроме того, кооптация в советы на базе бывших партийных заслуг, пребывания в ссылке, в эмиграции и т. д., приняла самый широкий характер. Таким образом, лишь меньшинство населения было представлено в советах.

Дабы не быть голословным, приведем выдержку из «Правды» от 22 июня 1917 года, позволявшей себе более объективное отношение к советам тогда, когда они еще не могли служить прикрытием для установления партийной диктатуры над страной:

«Ни для кого не тайна, — писала „Правда“ по поводу голосования о наступлении на фронте 18 июня, — что в Петроградском Совете очень и очень неравномерно (и притом заведомо невыгодно нашей партии) 500 тысяч петроградских рабочих имеют в Совете в четыре раза меньше депутатов, чем 150 тысяч (сильно преуменьшенная цифра. — Н.Р.) петроградского гарнизона. Выходит, что 1 солдат имеет столько же избирательных прав, сколько 10–12 рабочих. Ненормальность такого положения признается всеми».

Добавим к этому заявлению «Правды», что, например, служащие тогда трехмиллионного (без гарнизона) Петрограда были представлены в совете в меньшей пропорции, а большей частью не представлены вовсе, равно как и мелкие собственники, интеллигенция, не входившая в состав партий революционной демократии, и многие другие. Что же касается крестьянства, в частности Петроградской губернии, то оно вначале почти совершенно игнорировалось советами.

Еще через два дня, 6 апреля тезисы Ленина были обсуждены на заседании Бюро ЦК. Черновая, единственная сохранившаяся протокольная запись до сих пор не опубликована. Большинство членов ЦК поддержали Л. Каменева, считавшего, что свершилась революция буржуазная и ей надо дать вызреть до конца, прежде чем ставить вопрос о переходе к социализму.

Каменев выступал против тактики «перманентной» революции, к которой по сути дела звали апрельские тезисы Ленина. Как и во всем мартовско-апрельском периоде, Каменева поддерживал Сталин. Сталин заявил, что тезисы Ленина — «это схема, в них нет фактов и поэтому они не удовлетворяют». Как и Каменев он считал, что «на Западе нет ничего», что гарантировало бы в скором времени социалистическую революцию[24].

8 апреля в «Правде» Каменев открыто защищал указанную нами выше резолюцию совещания большевиков и писал:

«Впредь до каких-либо новых решений ЦК и постановлений общероссийской конференции партии эти резолюции остаются нашей платформой, которую мы будем защищать, как от влияния революционного оборончества, так и от критики тов. Ленина»[25].

В тот же день в Петроградском комитете партии было произведено голосование по апрельским тезисам Ленина: из 16 присутствовавших членов ЦК двое были за, один воздержался и 13 голосовали против Ленина.

Даже в своей партии Ленин казался изолированным. Как иронически говорил Плеханов, ни «услужливый» Платтен, доставивший Ленина в Россию, ни хлопотавший за него у немцев Роберт Гримм не заработали своих гонораров.

Н. Суханов, меньшевик, близкий к большевикам, в своих «Записках о революции» говорит о почти полной изолированности Ленина в дни его приезда. Но это только казалось. После своей неудачи в Петроградском комитете, уже на следующий день, 9 апреля, Ленин пишет свою статью «О двоевластии», где на вопрос о Временном правительстве он отвечает — «его надо свергнуть»[26], а днем позже, 10 апреля, в своих тезисах для конференции — «Задачи пролетариата в нашей революции» — объясняет чем должно быть заменено Временное правительство — Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые «не поняты еще и в том отношении, что они представляют из себя новую форму, вернее новый тип государства» (выделено Лениным. — Н.Р.)[27].

Противники Ленина недооценили главного в апрельских тезисах — указания на возможно быстрый захват власти благодаря существующему положению двоевластия. Это указание, хотя и не сформулированное прямо, было в то же время настолько ясно, что Троцкий сразу разглядел в нем «идейное перевооружение большевиков».

Другой причиной относительно легкой победы приехавших из-за границы Ленина и Зиновьева было сосредоточение их усилий на отстройке аппарата партии. Ленин, как рассказывают многочисленные мемуаристы, отдавал огромное количество времени на личные встречи с новыми членами партии в Петрограде, он старался не пропустить ни одного приезжающего из провинции делегата. Ему и Зиновьеву это было тем легче, что только они были посвящены полностью в состав большевистских кадров 1914 года и знали этот кадр лучше других. Ленин нашел талантливого организатора в лице вызванного им с Урала Я. Свердлова и с его помощью отстроил во дворце Кшесинской настоящий штаб с многочиеленными освобожденными работниками. Достаточно указать, что только Военная организация этого штаба или попросту «Военка», как ее называли в то время, имела в своем составе несколько десятков освобожденных работников.

Приведем один из многочисленных примеров. «Сразу же после (апрельской. — Н.Р.) конференции, — рассказывает один из кронштадтских делегатов, старый большевик В. Панюшкин, — меня вызывают в секретариат ЦК к Якову Михайловичу Свердлову. Получаю от него задание выехать в Тулу … Еду уполномоченным ЦК партии по Тульской и близлежащим губерниям. Везу с собою мощную по тем временам колонну агитаторов и организаторов — около ста кронштадтских моряков». В Новосиле, где Панюшкин хочет издавать газету, хозяин типографии, «анархиствующий эсер» спрашивает Панюшкина — «А деньги есть?» — «Есть, конечно», — отвечает уполномоченный ЦК и «Крестьянская правда» выходит большим тиражом в Тульской губернии. Анархиствующего эсера беспокоила большевистская газета и он запросил двойную цену. «Приходится платить», — согласился располагавший деньгами уполномоченный ЦК[28].

Уже к маю месяцу лицо старой большевистской организации, опиравшейся на небольшие группы рабочих и районные организации, созданные такими действительно связанными с заводами людьми, как Шляпников и Залуцкий в Петрограде, Ногин и Ломов в Москве, совершенно изменилось.

Штаб во дворце Кшесинской, располагая многочисленными эмиссарами, главным образом, в Балтийском флоте и среди некоторых частей Петроградского гарнизона, пытался создать в Гельсингфорсе, в Кронштадте и в Петрограде свои собственные ударные части, готовые по первому требованию выйти с оружием в руках на улицу. Среди моряков флота и Кронштадта оказалась значительная прослойка анархистов и эсеров левого толка, которые часто с гораздо большим энтузиазмом готовы были следовать за ленинскими лозунгами, чем многие старые большевики. Среди запасных полков Петрограда (напомним, что их численность в городе и окрестностях доходила до 400 тысяч), ленинские лозунги вызывали поддержку особенно в те периоды, когда Временное правительство требовало посылки маршевых рот на фронт. Военно-революционный комитет большевиков сумел создать организацию в 180-ом запасном полку, в некоторых частях, расположенных недалеко от дворца Кшесинской, и особенно в 1-ом пулементном запасном полку.

Весьма характерно, что из девяти человек, выбранных в ЦК на Апрельской конференции около половины — Каменев, Ногин, Милютин, Федоров не разделяли взглядов Ленина, не участвовали в непосредственной работе над созданием аппарата партии. Так, например, Ногин вернулся в Москву, Каменев продолжал представлять большевиков в совете. Зато к ленинской группе — Зиновьев, Свердлов, Смилга — присоединился, изменив своим взглядам, Сталин. Таким образом, это узкое ленинское руководство, опираясь на Военную организацию, фактически решало все текущие вопросы.

Мы вовсе не склонны отрицать роль личности в истории, — разумеется, приезд Ленина был решающим фактором в переориентации партии на захват власти. Но не следует забывать, что Ленин привез с собой не только лозунги и тактику этой переориентации, но и, что, может быть, и было решающим, — денежные средства, позволившие ему снова отстроить по своему усмотрению аппарат партии, необходимый для захвата власти. Для того, чтобы объяснить этот бурный рост партийного аппарата, объяснить возможность посылки сотен эмиссаров, типа Панюшкина, во все концы России и на фронт, объяснить, наконец, кипучую деятельность Военной организации большевиков, необходимо остановиться на источниках денежных средств Ленина, на его немецких связях.

Глава 4 Ленин и немецкие деньги

Временному правительству не удалось документально раскрыть тайну отношений Ленина и большевиков с немцами во время Первой мировой войны и русской революции 1917 года. Многочисленные исследователи этого вопроса на Западе также не имели главного — документов. Надо отдать справедливость большевистскому руководству — оно умело хорошо хранить свой секрет, несмотря на то, что он был известен многим.

Характерно, что Ленин, никогда не отличавшийся личным мужеством, испытывал постоянный страх за себя со дня своего появления в России. Неразлучно же сопровождавший его Зиновьев, периодически впадал в состояние полной паники, проявляя буквально животный страх при первых признаках опасности, даже воображаемой.

Еще на границе Финляндии, в Белоострове, первым вопросом Ленина к выехавшему к нему навстречу Каменеву было: — не арестует ли их правительство[29].

Насколько навязчивы были привезенные с собой из-за границы страхи Ленина, показывает, например, его фраза, услышанная той же Драпкиной ночью 3 апреля, когда после чая во втором этаже дворца Кшесинской она спускалась позади Ленина в залу для совещаний:

«Ну, что же, — с деланным равнодушием полуспрашивал, полуутверждал Ленин, — самое худшее, что они могут сделать, это истребить нас физически» …[30].

Можно привести многочисленные другие свидетельства о том, что этот страх не покидал Ленина[31]. Он бесконечное количество раз возвращается к мысли о том, что враги непременно хотят убить его.

«Теперь — сказал он Троцкому утром 5 июля 1917 года — они нас всех расстреляют. Это самый подходящий момент для них»[32].

Страхи Ленина, как мы увидим ниже, вовсе не были необоснованными.

Сохранение тайны стоило много крови. Еще в июне 1918 года был расстрелян контр-адмирал Щастный, герой Ледового похода, спасший Балтийский флот выводом его из Гельсингфорса в Кронштадт. И не один адмирал Щастный погиб только потому, что раскрыл предательство большевиков. Многие левые эсеры, в том числе Карелин, Камков, Блюмкин, кончили свою жизнь в чекистском застенке, в частности, потому, что слишком много знали …

Сталин в свою очередь позаботился о ликвидации еще живших свидетелей. При нем бесследно исчез доверенный Ленина Ганецкий. Бернский корреспондент «Посева» Е. Шаргин в своей статье «Новое о „пломбированном вагоне“» («Посев» от 8 декабря 1957 года) пишет, что до родственников другого доверенного Ленина — Фрица Платтена дошло известие о том, что Платтен вместе с семьей ликвидирован в тридцатых годах.

И правительство Веймарской республики и Гитлер, по своим соображениям, держали под замком документы, касающиеся отношений кайзеровской Германии с большевиками. Знающие люди, как германский государственный секретарь Кюльман, генерал Людендорф и другие предпочитали обходить этот деликатный вопрос глухим молчанием.

С. П. Мельгунов, специально занимавшийся вопросом немецкой помощи Ленину, в своей работе «Золотой немецкий ключик большевиков», вышедший в 1940 году, должен был признать, что выяснить размеры этой помощи, а также пути, какими она текла к большевикам, «пока» невозможно.

Еще раньше (в 1921 году) известный германский социалист Эдуард Бернштейн опубликовал в органе германской социал-демократии «Форвертс» заявление, где писал:

«Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии крупные суммы на ведение в России своей разрушительной агитации. Я знал об этом еще в декабре 1917 года. Сейчас из абсолютно заслуживающих доверия источников я узнал, что речь шла о большой, почти невероятной сумме, о сумме, превышающей 50 миллионов золотых марок. При получении такой суммы у Ленина и его товарищей никакого сомнения не могло быть из каких источников шли эти деньги … Не интересуясь намерениями лиц, снабжавших его деньгами, — писал Бернштейн, — он использовал последние для осуществления социалистической революции. Что он так поступал нельзя отрицать. Но такими доводами может быть оправдана любая, самая нечистоплотная политическая авантюра»[33].

Заявление Бернштейна большевики замолчали. Когда немецкие коммунисты подвергли его злобным нападкам, Бернштейн предложил им и большевикам привлечь его к суду, если они считают его клеветником. Но к суду Бернштейна никто не привлек, советская печать также полностью замолчала его заявление и лишь Зиновьев в отчетном докладе ЦК на XIII съезде (май 1924 г.), назвав представителей германской социал-демократии «последними негодяями и подлецами», упомянул о Эдуарде Бернштейне, как об «одном из последних, поддерживающих версию о шпионстве Владимира Ильича». «Будто бы у него есть документ, говорящий о том, что Владимир Ильич является немецким шпионом». Аргументация Зиновьева не лишена своеобразия:

«… И это заявление Бернштейн, вождь II Интернационала, делает уже тогда, когда даже вся буржуазия отказалась от этой подлой клеветы»[34].

Пикантность аргументации Зиновьева заключается и в том, что он не мог не знать тогдашнего посла Веймарской республики в Москве графа Брокдорф-Ранцау, являвшегося не только информатором Эдуарда Бернштейна, но и одной из центральных фигур в немецкой работе с большевиками в 1916–1918 гг., когда он занимал пост германского посла в Копенгагене и непосредственно руководил работой Парвуса и его группы (см. ниже). Естественно, что германский посол в Москве, в эпоху расцвета советско-германских отношений предпочитал хранить тайны прошлых отношений.

Но рано или поздно тайны раскрываются. Недавно опубликованные секретные архивы германского министерства иностранных дел подтверждают полностью и без остатка зависимость Ленина и большевиков от кайзеровской Германии, проливают яркий свет на одну из самых запутанных страниц подготовки и проведения Октябрьского переворота и позволяют многое переоценить в истории коммунистической партии.

Создать централизованную, дисциплинированную, мобильную и послушно идущую за своим руководством организацию было, конечно, невозможно без значительных денежных средств. Немецкие деньги помогли Ленину осуществить свою идею о партии, сформулированную еще в «Что делать?», и дали ему возможность поставить непосредственно вопрос о «диктатуре пролетариата», ибо в его руках оказался инструмент для осуществления тотального властвования.

Именно поэтому Ленин так торопился в июле, сентябре, октябре 1917 года с захватом власти. Он не мог не понимать, что инструмент, находящийся у него в руках, неизбежно распадется, большевики «сойдут на нет как партия», если он не успеет пересадить его с немецкой финансовой базы на базу российской государственной власти с ее безграничными возможностями.

Опубликованные ныне документы германского министерства иностранных дел сохранились лишь благодаря случаю. Во время последней войны архив был вывезен в район Гарца и спрятан в нескольких замках. Вопреки инструкции гитлеровского правительства, хранивший архивы чиновник не сжег их в момент капитуляции Германии, и огромное количество документов попало в 1945 году в руки английской армии.

После разбора, тянувшегося годами, и снятия копий архив этот был передан правительству Германской Федеративной Республики.

Часть найденных документов публиковалась в различных газетах (западногерманская газета «Ди Вельт» и др.), а затем, в 1958 году, в издании Oxford University Press появилась первая публикация З. А. Б. Зимана на английском языке, охватывающая важнейшие документы германского министерства иностранных дел по интересующему нас здесь вопросу[35].

Ближайшее ознакомление с этой публикацией не оставляет сомнений в подлинности документов.

Первые из них говорят о предложении русского подданного Александра Гельфанда-Парвуса германскому правительству.

Связь Парвуса с немцами во время Первой мировой войны уже давно установлена. Но подлинные германские документы и особенно «меморандум» Парвуса от марта 1915 года (приводимый нами ниже в выдержках) стал известен только теперь.

Парвус, член РСДРП, активный участник революции 1905 года, игравший тогда вместе с Троцким видную роль в создании первого Петроградского совета, в начале войны, находясь уже около десяти лет в эмиграции, занимался сомнительными денежными операциями и поставками турецкому правительству в Константинополе. Там он связался с германским посольством вскоре после вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии.

Уже 9 января 1915 года германский посол в Константинополе предложил помощнику государственного секретаря Циммерманну принять Парвуса в Берлине с целью выяснения вопроса о финансовой поддержке русских революционных организаций, занимающих пораженческую позицию.

Парвус, который до этого был неоднократно высылаем из Германии, был принят в Берлине 13 января 1915 года чиновником при главной квартире кайзера Гицлером, будущим советником графа Мирбаха в 1918 году в Москве. В результате этой встречи, 9 марта 1915 года германское министерство иностранных дел получило обширный меморандум «доктора Гельфанда» (он же Парвус), в котором он предлагал широко задуманный план проведения в России «политической массовой забастовки», с центром в Петрограде, которая, как минимум, должна была парализовать все русские железные дороги, ведущие к фронту[36].

На опыте революции 1905 года Парвус доказывает, что после энергичной пропагандной подготовки всеобщая забастовка может дать возможность создания революционных комитетов, способных захватить власть.

Во второй части меморандума Парвус указывает на украинских, кавказских, тюркских и других сепаратистов, предлагая оказать им максимальную поддержку. Однако он подчеркивает, что центром тяжести в борьбе с русским правительством являются прежде всего большевистская и меньшевистская партии социал-демократии[37].

Опуская здесь многочисленные технические предложения Парвуса о переброске литературы в Россию и об организации связей и контактов, в том числе через моряков в Антверпене, приведем заключение Парвуса:

Парвус потребовал в начальной стадии для постановки указанной в меморандуме работы двух миллионов золотых марок. Его требование было удовлетворено германским имперским казначейством 11 марта 1915 года[39], а через две недели, 26 марта германский посредник Фрёлих писал ведавшему всем делом связей с Парвусом представителю министерства иностранных дел в ранге посла Бергену:

«Предмет: д-р Александр Гельфанд-Парвус.

Немецкий банк послал мне перевод на дальнейшие 500 000 марок, которые я прилагаю.

Я хочу обратить ваше внимание на мое письмо от 20 марта, в котором я указывал на то, что д-р Гельфанд требует сумму в миллион марок, не считая потерь при обмене, а также на то, что все потери при обмене и расходы в Копенгагене, Бухаресте и Цюрихе пойдут за наш счет …»[40].

Деятельность Парвуса по установлению связей с большевиками и эсерами в следующие три месяца, видимо, не осталась без результата. 6 июля 1915 года сам министр иностранных дел Германии Ягов обратился в имперское казначейство со следующим письмом:

«Пять миллионов марок требуются нам на содействие революционной пропаганде в России. Поскольку этот расход не может быть покрыт из сумм, находящихся в нашем распоряжении, я запрашиваю Ваше Превосходительство о переводе их в мое распоряжение на основании 6-го параграфа закона о чрезвычайном бюджете …»[41].

Гельфанд-Парвус бросил свои дела в Константинополе и, переехав в Копенгаген, основал «Институт изучения интернациональной экономики», который должен был служить ему прикрытием для новой деятельности.

В настоящее время трудно проследить во всех подробностях первые связи Парвуса с ленинской группой в Швейцарии. Опубликование документов архива русского посольствва в Париже, недавно вскрытого в США («Архив Маклакова») должно пролить свет на эти связи, особенно если там, как мы слышали, находятся копии рапортов капитана Красильникова, специально занимавшегося русской эмиграцией в Швейцарии во время войны.

Но и в цитируемой нами Оксфордской публикации германских документов есть прямое указание на то, что Парвус быстро нашел посредников к Ленину и его группе. Германский посланник в Берне Ромберг, начиная с сентября 1915 года, посылает канцлеру в Берлин рапорты эстонца Кескюла. Рапорт от 30 сентября 1915 года включает информацию от Ленина о программе последнего на случай революции[42].

В рапорте от 1 февраля 1916 года Кескюла не без юмора описывает, как Бухарин не мог спать всю ночь после попытки Парвуса встретиться с ним. Посредником был Кескюла, из чего совершенно очевидно, что последний в этот период работал с Парвусом. В указанном рапорте от 1 февраля 1916 года Кескюла сообщает также, что это он уплатил за издание брошюры Бухарина «Война и рабочий класс», что, однако, так и осталось неизвестным самому Бухарину.

8 мая 1916 года уже упоминавшийся нами выше посланник Берген получил меморандум об израсходовании 130 000 золотых марок тем же Кескюла на «русскую пропаганду». В меморандуме доказывается необходимость дальнейшего финансирования Кескюла и в числе прочего говорится:

«… он также поддерживал чрезвычайно полезный для нас контакт с Лениным и передал нам содержание рапортов, посланных Ленину тайными агентами Ленина из России. Кескюла поэтому необходимо снабжать нужными средствами и в будущем …»[43].

Перейдем к проезду Ленина через Германию в Россию в апреле 1917 года.

В телеграмме германского посланника в Берне Ромберга от 4 апреля 1917 года говорится:

«Платтен, секретарь Социал-Демократической партии, пришел встретиться со мной от имени группы русских социалистов и в особенности от их вождей Ленина и Зиновьева, чтобы высказать просьбу о немедленном разрешении проезда через Германию наиболее важным эмигрантам, числом от 20-ти до 60-ти, самое большее. Платтен заявил, что дела в России принимают опасный оборот для дела мира и что все возможное должно быть сделано, чтобы перебросить социалистических вождей в Россию как можно скорее, ибо они имеют там значительное влияние. Ввиду того, что их немедленный отъезд в высшей степени в наших интересах, я усиленно рекомендую, чтобы разрешения были выданы сразу.»[44].

Не будем описывать суматошную телеграфную переписку Берлина с германскими послами в Стокгольме, Копенгагене и Берне по поводу устройства разрешения на проезд группе Ленина. Особенно гордо звучит телеграмма (от 10 апреля) германского посла в Стокгольме Люциуса, добившегося от шведского правительства разрешения на транзитный проезд для группы через Швецию.

Люциус не зря торопился: сам германский император Вильгельм II готов был активно участвовать в этом деле. 12 апреля представитель министерства иностранных дел при Главной Квартире передал по телефону в министерство:

«Его Императорское Величество Кайзер предложил сегодня за завтраком, что … в случае если русским будет отказано во въезде в Швецию, Верховное командование армии будет готово перебросить их в Россию через германские линии»[45].

Вопрос переезда ленинской группы, как видим, был вовсе не мелким делом, устроенным, якобы, Мартовым (как утверждал недавно журнал «Вопросы истории»).

Укажем попутно, что Ромберг всячески старался договориться с Платтеном о присоединении к ленинской группе левых эсеров, которых он хорошо знал через своего агента левого эсера Живина, имевшего, согласно Ромбергу, «прекрасные отношения с руководящими членами (партии) Черновым и Бобровым (Натансоном)».

В эту суматоху вмешался, конечно, и Парвус. Германский посол в Копенгагене граф Брокдорф-Ранцау[46] (который, кстати сказать, был именно тем лицом, которое информировало позже Эдуарда Бернштейна о получении большевиками германских денег, что в силу положения Брокдорф-Ранцау, как работавшего непосредственно с Парвусом в Копенгагене, заслуживает особого внимания) телеграфировал министерству иностранных дел 9 апреля 1917 года:

«Д-р Гельдфанд требует, чтобы он был немедленно информирован о времени прибытия русских эмигрантов в Мальмё …»[47].

Сам помощник государственного секретаря поспешил ответить графу Брокдорф-Ранцау, и есть все основания верить в то, что встреча Парвуса с Лениным в Мальмё состоялась[48].

Завершением дела о переезде был отклик главной квартиры германской армии на апрельские тезисы Ленина. Главная квартира 21 апреля 1917 года известила министерство иностранных дел следующей телеграммой:

«Въезд Ленина в Россию произошел успешно. Он работает точно так, как бы мы желали …»[49].

Миллионы, брошенные Парвусу, оказались оправданными в глазах главной квартиры германской армии и она не скрывала своей радости. Германское правительство не захотело быть неблагодарным по отношению к Парвусу: 9 мая государственный секретарь Циммерманн официально известил германского посла в Стокгольме, что Парвус, «оказавший нам многочисленные особые услуги в ходе войны … удостоен прусского подданства».

Так русский подданный Александр Гельфанд-Парвус, активный участник революции 1905 года, личный друг Троцкого, а также и многих большевиков, торжественно превратился в верноподданного прусака!

И после переезда Ленина в Россию германское правительство продолжает заботиться о его денежных делах, что видно, например, из пометки, сделанной рукой графа Пурталеса — последнего германского посла в Петербурге, передавшего Сазонову в 1914 году объявление войны — на рапорте Ромберга о разговоре последнего с Фрицем Платтеном. Платтен, по возвращении в Берн из поездки с Лениным через Германию и Швецию, жаловался Ромбергу, что «социал-патриоты» имеют гораздо больше денег для своей пропаганды, чем «сторонники мира», что вызвало запрос Ромберга о средствах, получаемых группой Ленина. На этом запросе стоит отметка графа Пурталеса:

«Я говорил с Ромбергом. Этим самым поднятый в последней фразе его сообщения вопрос (где речь идет о деньгах) был улажен».

Бернское посольство и после отъезда Ленина продолжало свои связи с большевиками. Германский военный атташе в Берне Нассе в своем меморандуме от 9 мая 1917 года передает содержание разговора своего представителя Байера с большевиком Григорием Львовичем Шкловским и др. в Цюрихе накануне отъезда последнего в Россию. В этом разговоре вопрос касался, в частности, новых условий передачи денег, в связи с переездом Ленина в Россию. Условия эти заключались в следующем:

«1. Личность того, кто дает деньги, должна гарантировать, что деньги происходят из не подлежащего сомнениям источника.

2. Дающий или передающий деньги должен иметь возможность благодаря официальным или полуофициальным рекомендациям переезжать с этими деньгами русскую границу.

3. Суммы для непосредственных затрат должны быть в наличных деньгах, а не в каких-либо чеках, которые было бы трудно разменять и которые могут привлечь внимание. Швейцарская валюта может быть наиболее легко, наиболее эффективно и в то же время с наименьшими препятствиями превращена в любые наличные и необходимые деньги»[50].

Сама возможность получения денег через германского военного атташе была воспринята Шкловским и др. с «радостной готовностью». Одновременно персона германского военного атташе, готового оказать «финансовую поддержку для особой цели — работы на мир», вызывала одобрение Шкловского, потому что его «личные связи с официальными личностями в правительственных кругах здесь (в нейтральной Швейцарии. — Н.Р.) были признаны чрезвычайно благоприятными для практического исполнения проекта»[51].

Не являлись ли эти «официальные личности» национальным советником, недавно умершим швейцарским социалистом Робертом Гриммом, высланным Временным правительством в июле 1917 года из России, и национальным советником Гофманом, лично связанным не только с военным атташе Нассе, но и с самим германским посланником в Берне Ромбергом[52].

Между прочим, еще в августе 1916 года Ленин дважды писал Г. Л. Шкловскому, указывая в одном письме на работу среди русских пленных в Германии — работу, финансируемую немцами через Парвуса:

«Дорогой Г. Л … за письма пленных спасибо. Работа успешная (подчеркнуто Лениным. — Н.Р.), поздравляю!»

Еще раньше, 4 или 5 августа 1916 года Ленин писал тому же Шкловскому:

«Пожалуйста, присылайте нам, по использовании, письма пленных …»

И характерный пункт письма:

«Что давненько не было отчета о деньгах? Или уже такая масса привалила, что не сосчитать?»[53].

Таким образом из этих двух, дошедших до нас, писем Ленина (опубликованных лишь недавно, в последнем томе сочинений Ленина) со всей очевидностью вытекает, что переговоры Шкловского с Нассе не были случайны: туманные выражения писем Ленина на фоне меморандума Нассе от 9 мая 1917 года приобретают совершенно определенный смысл.

С приездом Ленина в Россию роль Парвуса уменьшается, хотя до самого конца 1917 года он, как видно из немецких документов, все еще в курсе финансовых дел большевиков.

После переговоров со Шкловским большевики постепенно перенимают непосредственно в свои руки связи с немцами. Берн и Стокгольм играют решающую роль в этих связях. Если в Берн в начале 1918 года прибывает в качестве советника полпредства Шкловский, то в Стокгольме остается целая делегация большевиков в составе Воровского, Радека и Ганецкого-Фюрстенберга. Ганецкий, будучи служащим Парвуса и его ближайшим помощником по связям с большевиками, был одновременно полуофициальным представителем Ленина, с которым последний находился в непрерывной связи до своего ухода в подполье 5 августа 1917 года[54].

Поэтому, в немецком архиве отложились главным образом документы бернского и стокгольмского посольств.

3 июня (21 мая ст. ст.) германский государственный секретарь Циммерманн извещал немецкого посла в Берне:

«Ленинская пропаганда мира неуклонно растет и его газета „Правда“ достигла тиража 300 000 экземпляров»[55].

11 июля (28 июня ст. ст.) 1917 года советник германского посольства в Стокгольме Стоббе сообщает, что, в связи с событиями 9-10 июня в Петрограде «влияние ленинской группы, к сожалению, уменьшилось». Но Стоббе спешит приложить к рапорту издание «Корреспонденции „Правда“» Ганецкого на немецком языке, где передаются «ожесточенные нападки гельсингфорской газеты большевиков „Волна“ против (готовящегося. — Н.Р.) наступления»[56].

В этом же рапорте Стоббе упоминает находящихся в Стокгольме большевиков Ганецкого, Воровского и Радека. Здесь они упоминаются в качестве лиц, ведущих начатые по инициативе Парвуса переговоры с представителями левого крыла германской социал-демократии. Действительная же роль Воровского и Ганецкого полностью выясняется из более поздней по дате, но чрезвычайно характерной, телеграммы бернского посла Ромберга министерству иностранных дел, в которой он приводит одну из полученных им телеграмм Воровского:

«15 ноября (2 ноября ст. ст.) 1917 года.

Для Бергена. Байер требует, чтобы было сказано Нассе о следующей телеграмме из Стокгольма: „Прошу исполнить ваше обещание немедленно. Мы дали обязательство на этих условиях, ибо нам предъявляются большие требования. Воровский“. Байер сообщает мне, что эта телеграмма может ускорить его отъезд на Север. Ромберг»[57].

В свете этой переписки делается понятным одно из загадочных писем Ленина, написанное им Ганецкому и Радеку вскоре после его приезда в Россию — 12 апреля 1917 года:

«Дорогие друзья! До сих пор ничего, ровно ничего: ни писем, ни пакетов, ни денег от вас не получили …»

И характерная приписка в конце письма:

«… будьте архиаккуратны и осторожны в сношениях»[58].

Приведенные документы достаточно красноречиво говорят сами за себя.

Конечно, это не все. Целых три документа в Оксфордской публикации (№№ 68, 69, 70) говорят о панике в германских правительственных кругах после июльских событий в Петрограде, когда Временное правительство издало приказ об аресте большевиков. Например, 18 августа (5 августа ст. ст.) Берлин известил свое посольство в Копенгагене:

«Подозрение, что Ленин — германский агент, было энергично опровергнуто в Швейцарии и Швеции по нашему наущению. Поэтому все следы рапортов по этому вопросу, предположительно сделанных германскими офицерами, были тоже уничтожены»[59].

На второй день большевистского Октябрьского переворота, 8 ноября 1917 года (26 октября ст. ст.), в 5 часов дня германский посол Люциус телеграфировал из Стокгольма в Берлин главному советнику по русским делам Бергену:

«Прошу послать 2 миллиона из военного кредита на известные цели»[60].

10 ноября помощник государственного секретаря Бусше с лихорадочной готовностью отвечал послу:

«Половина желаемой суммы будет взята фельдъегерем в воскресенье, остаток во вторник. Дальнейшие суммы в Вашем распоряжении, если необходимо. Если большие военные кредиты должны быть посланы, прошу известить меня …»[61].

Германский государственный секретарь (министр иностранных дел) Кюльман прекрасно учел значение Октябрьского переворота. Не теряя времени, он уже 9 ноября обратился к государственному секретарю казначейства (министру финансов) со следующим требованием:

«На базе переговоров посланника Бергена (министерство иностранных дел. — Н.Р.) с министериальным директором Шрёдером, я имею честь запросить Ваше Превосходительство о передаче в распоряжение министерства иностранных дел суммы в 15 миллионов марок для употребления на политическую пропаганду в России, согласно параграфу 6-му … закона о чрезвычайном бюджете. В зависимости от того, как разовьются события, я хочу сохранить за собой возможность снова обратиться к Вашему Превосходительству в ближайшем будущем с запросом о Вашем согласии на дальнейшие суммы. Я буду благодарен за возможно скорый ответ. Кюльман»[62].

Ответ был дан уже на следующий день — сумма в 15 миллионов была отпущена казначейством 10 ноября.

Государственный секретарь Кюльман был главным творцом Брест-Литовского мирного договора. После ухода Циммерманна, предшественника Кюльмана, никто в Германии не знал лучше последнего всей подоплеки сотрудничества с ленинской группой, всего объема и значения германской помощи большевикам. Давая анализ положения в России на 29 (16 ст. ст.) сентября 1917 года, еще за месяц с лишним до Октябрьского переворота, Кюльман писал в главную квартиру германской армии:

«Военные операции на Восточном фронте, широко запланированные и проведенные с большим успехом, были поддержаны интенсивной подрывной деятельностью Министерства Иностранных Дел внутри России. Нашими главными задачами в этой деятельности были подталкивание националистических и сепаратистских опытов и оказание сильной поддержки революционным элементам. Вот уже некоторое время, как мы принимаем участие в этой деятельности в полном согласии с Политическим Отделом Генерального Штаба в Берлине (капитан фон Гюльзен). Наша совместная работа дала конкретные результаты. Большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть того масштаба и того влияния, которое оно имеет сейчас, если бы не наша непрерывная поддержка (подчеркнуто нами. — Н.Р.). Есть все основания думать, что это движение будет продолжать расти..»[63].

Через несколько дней, в ответной телеграмме от 6 октября (23 сентября ст. ст.) не кто иной, как сам генерал Людендорф признал значение подрывной деятельности в России германского министерства иностранных дел совместно с политическим отделом германского генерального штаба и высказал благодарность за предоставление больших денежных сумм, подчеркнув «важность этой работы»[64].

Таков краткий обзор немецко-большевистских отношений в период 1915–1918 гг. по только что опубликованным документам германского секретного архива. В свете немецко-большевистских отношений до прихода к власти большевиков дальнейшие события 1917 года, связанные с историей большевистской партии, приобретают новое, до сих пор неизвестное значение. Без краткого ознакомления с этими документами невозможно до конца понять ни тактики Ленина, ни того «исторического чуда» с захватом и удержанием власти большевиками, о котором Ленин говорил на IX съезде партии в марте 1920 года.

Глава 5 Подготовка восстания и первые пробы сил

Военная организация по признанию ее основателя В. И. Невского «в начале … охватывала небольшую часть питерского гарнизона»[65], главным образом части, расположенные вблизи дома Кшесинской. В апреле-мае Военная организация рассматривалась и самими руководителями больше как организация оберегающая большевистский штаб в случае нападения. Это нетрудно обнаружить в той части воспоминаний того же Невского, где он говорит об удобстве для работы дома Кшесинской:

«Прямо напротив дома была очень прочная ячейка в Петропавловской крепости, сзади помещался броневой дивизион, переправы на Выборгскую сторону оберегались хорошей организацией Гренадерского полка (Механошин, Анисимов), связанного с пулеметным полком. Троицкий мост охранялся Павловским полком и броневым дивизионом, с которыми были хорошие связи».

Аппарат Военной организации, после приезда Ленина, быстро рос и достиг размеров, едва ли возможных без значительных денежных средств. В первоначальное Бюро в составе В. Невского, Н. Подвойского и С. Сулимова в разное время вошли Лашевич, Дашкевич, Семашко, Дзевалдовский, работавшие главным образом в 1-ом пулеметном полку, Механошин, Анисимов, Розмирович, Менжинский, Дзержинский, А. Ильин-Женевский, Тер-Арутюнянц (офицер, исполнял должность вроде начальника штаба), Коцюбинский, Крыленко, Садовский, Чудновский, Антонов-Овсеенко, Рошаль (Кронштадт) и многие другие. Некоторая часть, как, например, Семашко, Дзевалтовский, Крыленко, Дашкевич, Ильин были офицерами, большей частью в чине прапорщика. Большинство этих работников «Военки», перешли в Октябре в состав «Военно-революционного комитета».

Характерной особенностью Военной организации большевиков было то, что она, несмотря на свой большой аппарат, почти не имела своих представителей в выборных комитетах петроградских полков (за исключением 1-го пулеметного полка и морских организаций). Что касается фронтовых комитетов, то именно они, в период подготовки июльского восстания, внушали больше всего опасений большевистской Военной организации.

Несмотря на это, как пишет Суханов, в начале июня Невский и Подвойский в своем докладе Центральному Комитету считали, что сил для захвата власти вполне достаточно, так как серьезного сопротивления ожидать не приходится. Они гарантировали выступление 1-го и 2-го пулеметных, Московского, Гренадерского, Павловского и 180-го запасных полков. В Красном селе можно было рассчитывать на 176-ой полк, где господствовали «межрайонцы», то есть группа Троцкого.

Согласно информации Суханова большевики считали возможным выступление на стороне правительства Семеновского и Преображенского запасных полков, 9-го кавалерийского запасного и 2-х казачьих полков. Все остальные, весьма многочисленные части считались нейтральными. Часть ЦК идя на «вооруженную манифестацию» предпочитала оставить пока открытым вопрос захвата власти, указывая на то, что фронт и провинция не поддержат. На этой позиции стояли Каменев и Зиновьев. Сталин поддерживал Невского, настаивавшего, что в деле восстания надо идти до конца.

Ленин и большинство нашли среднюю линию, которую Суханов[66] передает как принятый на 10 июня план вооруженной демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам» следующим образом:

«Ударным пунктом манифестации, назначенной на 10 июня, был Мариинский дворец, резиденция Временного правительства. Туда должны были направиться рабочие отряды и верные большевикам полки. Особо назначенные лица должны были вызвать из дворца членов кабинета и предложить им вопросы. Особо назначенные группы должны были во время министерских речей выражать „народное недовольство“ и поднимать настроение масс. При надлежащей температуре настроения Временное правительство должно было быть арестовано. Столица, конечно, немедленно должна была на это реагировать. И в зависимости от характера этой реакции Центральный Комитет большевиков под тем или иным предлогом должен был объявить себя властью. Если в процессе „манифестации“ настроение будет для всего этого достаточно благоприятным и сопротивление Львова-Церетели будет невелико, то оно должно быть подавлено силой большевистских полков и орудий»[67].

То, что большевики решили начать выступление под видом мирной, но вооруженной демонстрации не отрицают большевистские официальные историки, но цели и задачи выступления прячутся под двусмысленной фразой о «пробе сил». А по смыслу лозунгов — «Вся власть Советам», «Долой 10 министров-капиталистов» выходило, что будто большевики пекутся о передаче власти «социал-предателям» — меньшевикам и эсерам …

Предложение Троцкого о выходе первоначально без оружия находило возражение в том, что нельзя ставить рабочих и солдат под пулеметы правительства …

Весь план большевистского ЦК полностью раскрылся лишь в июльские дни. «План 10-го июня провалился, ибо он стал известен накануне во время 1 Всероссийского съезда советов, на котором из количества свыше 1000 делегатов было едва 130 большевиков.

После бурных прений съезд вынес резолюцию о запрещении манифестаций на 3 дня и уже под утро Луначарский, тогда еще межрайоновец, сообщил, что большевики отказались от демонстрации. На следующий день Ленин на закрытом заседании Петроградского комитета большевиков признал причиной отмены выступления 10 июня то обстоятельство, что „средние, мелкобуржуазные слои (т. е. большинство съезда советов) не проявили тех колебаний, на которые до последнего момента рассчитывал Центральный Комитет“»[68].

Многочисленные делегаты съезда, разъехавшиеся вечером 9 июня по заводам могли убедиться, что даже на знаменитой Выборгской стороне рабочие не дали говорить ораторам большевиков на таких заводах, как Патронный, Арсенал, Сименс-Шукерт и ряд других. Так сообщает газета «Новая жизнь», издававшаяся при участии Суханова, в тот период открыто сочувствовавшего большевикам[69].

Твердо на стороне большевиков стояли 1-й пулеметный и 180-й запасный полки.

Небезынтересно привести некоторые высказывания на сессии Всероссийского съезда, говорящие о тех «колебаниях», о которых сообщил на следующий день Ленин.

Председатель съезда Чхеидзе, часть эсеров и меньшевиков во главе с И. Церетели выступили открыто с требованием не только запрещения большевистских выступлений, но и разоружения их сил путем вызова войск с фронта. Председатель армейского комитета 5 армии Виленкин выступая на митинге Преображенского запасного полка говорил об ожесточении, которое вызывает у фронтовиков отказ частей петроградского гарнизона выступить на фронт, а в своем выступлении 11 июня на съезде заявил о недопустимости положения, когда оба пулеметных полка в Петрограде, примкнув к большевикам, прекратили посылку пулеметчиков и пулеметов на фронт, прикрываясь флагом крайних революционеров[70].

Эти угрожающие выступления не могли не заставить ЦК еще раз взвесить явно преувеличенные, слишком оптимистические данные своей Военной организации.

Однако у большевиков нашлись защитники из числа левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Мартов решительно выступил против разоружения большевистских частей и Красной гвардии, сравнив вызов фронтовых частей с призывом генерала Кавеньяка[71], раздавившего восстание в Париже в 1848 году. Он называл верные Временному правительству войска «преторианцами буржуазии» и кричал на следующий день своему сочлену по партии Либеру, призывавшему к разрыву с большевиками, — «Версалец!» Для того, чтобы отвести, возникшие впрочем позже, полуупреки в непонимании большевизма революционной демократией, следует привести речь одного из виднейших меньшевиков С. Л. Вайнштейна.

«Никто лучше Мартова не знает природу большевизма — напоминал Вайнштейн. — Ведь это Мартов поставил первый вопрос о том, что в недрах объединенной в то время с.-д. партии, в которую тогда входили большевики, Ленин создал тайную организацию, вроде итальянской маффии, с помощью которой он добивался установить в партии свою диктатуру, возбуждая против своих противников худшие подозрения … Что изменилось с тех пор, — спрашивал Вайнштейн, — изменились не методы Ленина, а сфера приложения этих методов. Если раньше первой задачей Ленина было уничтожение демократических основ социал-демократической партии и установление в ней своей личной диктатуры, то теперь теми же методами он борется за ниспровержение демократического строя в стране и за установление в ней большевистской диктатуры»[72].

И далее Вайнштейн блестяще сформулировал то глубинное отношение партий «революционной демократии» к большевикам, которое в конечном итоге объясняет их поведение не только на протяжении всего 1917 года, но, в значительной степени, и позднее — в 1918 году и в течение всей гражданской войны. Отношение, которое время от времени проявлялось у некоторых меньшевиков и эсеров даже в эмиграции, даже тогда, когда установилась кровавая диктатура Сталина.

«На большевиках, — сказал Вайнштейн, продолжая свою речь против Мартова в ночь с 9 на 10 июня, когда обнаружилась первая попытка большевиков захватить власть, — несмотря на все их ошибки, почиет благодать революции (подчеркнуто нами. — Н.Р.) и, поэтому, даже тогда, когда они прибегают к насилию, революционная демократия обязана воздержаться от применения к ним силы, так как этот способ самозащиты от большевиков превратит ее в орудие контрреволюции …»

Из этого отношения и проистекали те «колебания», которые играли решающую роль в «расчетах» Ленина 10 июня, 3 июля, 25 октября, в дни созыва Учредительного собрания, в критические моменты гражданской войны.

«У свободы и демократии нет врагов слева» — эта коренная ошибка, свойственная большинству в советах 1917 года, была вовремя понята такими людьми как меньшевики Вайнштейн, Церетели, эсерами Авксентьевым, Рудневым и другими, но они были в меньшинстве и, кроме того, не могли тогда еще освободиться от мифа, что в России 1917 года существовали, якобы, организованные контрреволюционные силы, готовые будто бы в любую минуту расправиться с демократией.

Организованных контрреволюционных сил какой-либо значимости ни в армии, ни в русском обществе 1917 года не было. И как ни странно, те, кто утверждал обратное (а это было подавляющее большинство так наз. революционной демократии), тем самым отрицали всенародность Февральской революции, единодушное признание нового строя всей страной, в том числе подавляющим большинством офицеров, до генералитета включительно. Троцкий, будучи сознательным «врагом слева» демократии и свободы был в этом вопросе реалистичнее большинства меньшевиков и эсеров. В брошюре «Что случилось?», написанной еще до московского совещания в августе 1917 года, он откровенно признавал:

«Господа генералы поспешили признать республику, в твердом расчете, что республика признает их генеральство и даже возвеличит его …»[73].

Разумеется, нельзя смешивать в одно (что, увы, постоянно до сих пор делается) — вопрос о принятии Февральской революции всем народом, включая интеллигенцию, подавляющее большинство офицерства и даже часть старого правящего слоя, с вопросом отношения к составу Временного правительства и представителям советов, соучаствовавших во власти, когда обнаружилась неспособность тех и других сколько-нибудь удовлетворительно разрешить самые насущные вопросы.

I Всероссийский съезд советов не послушал ни Церетели, ни Вайнштейна. По предложению Ф. Дана съезд принял резолюцию (внесенную Либером), где наряду с запрещением вооруженных демонстраций, без разрешения советов, почти в каждом параграфе говорится о мифических контрреволюционных силах. Вопрос о большевистском заговоре сдавался в комиссию, которая, согласно наказу, должна была выяснить не вооруженные силы большевиков, а «в какой степени и в каких формах к этому движению были причастны сомнительные и контрреволюционные элементы …»[74].

Вопрос о разоружении большевиков был снят. Съезд не решился отобрать у них оружие, им и анархистам по-прежнему все было позволено. Политическое поражение большевиков в совете 9-10 июня лишь обогатило их опытом в области подготовки вооруженного переворота. В то же время Церетели пишет:

«Если бы большинство демократии использовало надлежащим образом это поражение, то при всей мягкости принятых ею против большевиков решений, дальнейшая работа большевиков встретила бы больше, чем раньше затруднений»[75].

Революционная демократия сделала как раз обратное. Едва приняв каучуковую резолюцию о запрещении вооруженных демонстраций без согласия советов (характерный пример антиправового сознания того времени — советы могли следовательно «разрешить» вооруженную демонстрацию против Временного правительства!), видимо, испытывая угрызения совести перед обладающими «благодатью революции» большевиками, Всероссийский съезд советов по предложению тогдашних меньшевистских лидеров Дана, Богданова и Хинчука (последний, будущий советский посол в Берлине), предложил создать комиссию для проведения общей, при участии большевиков, демонстрации 18 июня. Для чего было устраивать демонстрацию за мир (в первый день наступления на фронте!) и скорейший созыв Учредительного собрания — вопросы, в которых большинство президиума съезда советов не расходилось с Временным правительством было бы совершенно непонятно, если не учесть, что в действительности это был акт, выражавший желание во что бы то ни стало примириться с «обиженными» 10 июня большевиками.

«За нами верная победа… — писал в сентябре Ленин, — при условии (выделено нами. — Н.Р.) отнюдь не прекращающихся колебаний с их (меньшевиков и эсеров. — Н.Р.) стороны»[76].

Глава 6 Июльский путч

Со времени появления Ленина в Петрограде в апреле 1917 года, вопрос о захвате власти партией большевиков все время стоял на очереди. До октября большевиками было сделано по крайней мере две попытки захватить власть путем вооруженного путча «в самой демократической стране», как называл Россию того времени … сам Ленин.

Одной из таких попыток был июльский путч в Петрограде, подготовленный и проведенный Военной организацией большевиков. Вокруг этого путча коммунистическая партия и до сих пор творит легенду, называя его «мирной вооруженной демострацией» только потому, что попытка захватить власть силой тогда не удалась. Легенда о «вооруженной мирной демонстрации», за которой скрывается факт, что это был вооруженный путч, — стала уже классической формой камуфляжа коммунистической тактики в наши дни. Она обычно дополняется «оборонительными» лозунгами о необходимости охраны «мирной демонстрации» или иного открытого выступления от «нападения» различных (почти всегда мнимых) противников — «контрреволюционеров», «империалистической агентуры», «фашистов» и т. п. Механика же перерастания «мирной демонстрации» в узурпацию власти обычно остается секретом специальных «оперативных» центров коммунистического руководства, использующих свои ударные группы в решающем месте. Июльский путч большевиков 1917 года чрезвычайно поучителен как один из первых опытов этой тактики.

«Июльские дни» являются одной из «темных страниц» истории КПСС еще и потому, что точные архивные данные, в частности протоколы ЦК, до сих пор не опубликованы, а партийные историки, фальсифицируя материалы, всячески пытаются доказать, что большевики тогда никакого восстания не готовили, а просто были вынуждены пойти «вслед» за восставшими массами.

Попытаемся кратко выяснить ряд предварительных вопросов.

Какова была, прежде всего, реакция большевиков на запрещение вооруженной демонстрации Петроградским советом?

«Рабочие, — заявил Ленин 11 июня 1917 года на заседании Петроградского комитета, — должны трезво учесть, что о мирной демонстрации теперь речи быть не может …» «… мирные манифестации это — дело прошлого»[77].

Вопрос нового вооруженного выступления был, таким образом, по Ленину, решенным вопросом, для проведения которого надо было лишь выбрать наиболее подходящий момент. Ленин и большевики не были против очередного восстания, они всячески готовили солдат избранных полков к нему, но в то же время — по понятным причинам — желая держать в своих руках руководство, они действительно предупреждали «против нелепых надежд на разрозненные, дезорганизованные выступления»[78]. Впоследствии, после провала июльского выступления, эти предупреждения выдавались за доказательство того, что большевики были якобы против восстания в июле, они пошли будто бы на него через силу, лишь вслед за солдатскими массами. Мы увидим ниже, что в действительности эти «массы» были представлены лишь 2–3 запасными полками во главе все с тем же 1-м пулеметным полком и приехавшими моряками.

Военная организация опасалась преждевременных выступлений. Опасения эти были вполне обоснованы, т. к. на ее низах значительную роль в Петрограде и, особенно, в Кронштадте и Гельсингфорсе, играли анархисты и, как они сами себя называли, анархисты-коммунисты. Достаточно вспомнить роль отряда матроса Железнякова в октябре 1917 и в январе 1918 г., принадлежность которого к анархистской организации не отрицает даже Большая Советская Энциклопедия (1-ое издание, 1926 г.).

Анархисты, особенно сильные в Кронштадте, Гельсингфорсе и на Выборгской стороне, широко участвовали во всех вооруженных выступлениях большевиков[79].

В качестве примера, а также для передачи той атмосферы, в какой происходило первое большевистское восстание, напомним обстоятельства «инцидента» на даче Дурново.

Этот большой дом с садом, расположенный на Выборгской стороне, захватили анархисты, не имея на то никакого права, так же как большевики захватили дворец Кшесинской. (Временное правительство вообще уклонялось вмешиваться в распределение конфискованного имущества, а в то же время это имущество, находясь во временном государственном пользовании, должно было как минимум контролироваться государственной властью). Создав на даче свой штаб и вооруженный центр, анархисты производили из него налеты, главным образом, с целями «конфискации». 6 июня захватили типографию газеты «Русская воля», послав туда хорошо вооруженный отряд около 100 человек, и объявили рабочим и служащим этой типографии, что они передают ее в их собственность. Рабочие отказались от такого «подарка» и дело перешло на рассмотрение Всероссийского съезда советов, пославшего на переговоры к анархистам эсера А. Гоца. Правительство, правда, послало роту солдат, чтобы очистить здание типографии, но что делать с арестованными анархистами никто не знал и представители съезда советов распорядились отвести их в помещение Всероссийского съезда, откуда их вскоре, как тоже обладавших «благодатью революции», отпустили с миром …[80].

На следующий день министр юстиции Временного правительства Переверзев приказал очистить дачу Дурново, но оказалось, что анархисты отдали часть обширного дома по соглашению с большевистским комитетом Выборгской стороны в распоряжение местного профессионального союза. Несмотря на категорическое заявление министра, что его распоряжение касается не профессиональных, а лишь анархических организаций, большевики поторопились придти на помощь — подвели к даче отряд Красной гвардии и призвали к забастовке заводы Выборгской стороны, некоторая часть которых и последовала этому призыву, не разобрав в чем сущность дела. По предложению Луначарского вопрос об анархистах на даче Дурново был передан на разбор комиссии Всероссийского съезда советов, чем была скована попытка правительства навести порядок.

18 июня, во время «общесоветской демонстрации», большая, хорошо вооруженная банда анархистов совершила с дачи Дурново налет на тюрьму «Кресты», уведя оттуда в свой центр не только всех анархистов и уголовников, но и некоторых большевиков-солдат, сидевших за дезертирство. Только тогда правительство решилось на применение силы. Отрядом войск Петроградского гарнизона, после перестрелки с анархистами, была занята дача Дурново и все находившиеся в ней арестованы. Следствие показало, как вспоминает Церетели[81], что освобожденные во время налета на «Кресты» анархисты «были уголовными преступниками худшего типа. Один из них, Жук, подписавший протокол осмотра дачи, был приговорен к каторжным работам за убийство отца и матери». На теле убитого при перестрелке с войсками вождя анархистов Асина была обнаружена типичная для уголовников порнографическая татуировка; на самой даче было найдено большое количество награбленных ценностей.

Выборгская организация большевиков хотела устроить вооруженную демонстрацию во время торжественных похорон Асина, но ЦК поняло, что открыто идти и дальше с анархистами опасно и может повредить партии в глазах солдат и рабочих. «Правда» опубликовала 24 июня сообщение, где рекомендовала членам партии «воздержаться от какого-либо участия в этих похоронах».

Мы привели этот характерный для 1917 года эпизод, чтобы передать царившую тогда в Петрограде атмосферу и показать, как легко могли использовать большевики (что они широко и делали) различные темные, уголовные и авантюристические элементы, которые частично за деньги, а частично в силу осознания опасности для них установления твердой, правовой власти, охотно шли на всякий призыв к «вооруженному восстанию», тем более, если он прикрывался лозунгами «классовой борьбы».

Элементы называвшие себя анархистами, всегда готовые к налетам и выступлениям, были важной составной частью в расчетах Военной организации, но в то же время доставляли ей не мало хлопот, ибо не обнаруживали никакого стремления считаться с тактикой ленинского ЦК. Стремлению ввести эти силы в свою орбиту, подчинить их единому плану и были посвящены все заявления большевиков между 9 июня и 3 июля, что вовсе не означало отказа от вооруженного выступления. Подготовка его усиленно продолжалась. 22 июня происходило совместное совещание ЦК, Петроградского комитета и Военной организации во дворце Кшесинской. Представители Военной организации, как видно из публикации «Первый легальный ПК большевиков в 1917 году», изд. 1927 г., склонялись к немедленному выступлению, ссылаясь на нетерпение «готовых», воинских частей.

Каменев возглавил более осторожное течение, считавшее, что как минимум необходимо выждать результатов выступления на фронте. Каменев ссылался также на оборонческое настроение большинства съезда фронтовых организаций, проходившего тогда в Петрограде.

Совещание выпустило противоречивое воззвание, где говорится, что не призывая в настоящий момент к вооруженной демонстрации, Военная организация в случае необходимости «призовет к выступлению». В то же время воззвание предлагает проверять удостоверения лиц, выступающих от имени Военной организации, иначе говоря, стремиться закрепить за ней руководство подготовкой восстания.

То, что оно подготовлялось, вопреки утверждениям многих советских историков и Троцкого, посвятивших длинные, псевдосоциологические рассуждения «неготовности рабочего класса», подтверждается самой «Правдой».

2 июля, в воскресенье, «Правда» отвела место большому объявлению о митинге-концерте для солдат 1-го пулеметного полка. Наряду с артисткой оперы Макренко и «скрипачом-фронтовиком» Л. Горнштейном, на концерт были направлены лучшие большевистские ораторы: Троцкий, Луначарский, Зиновьев, Каменев. Но и это количество светил показалось недостаточным для воскресного концерта пулеметчиков. На тему о «борьбе с контрреволюцией» должны были выступать Лашевич (будущий заместитель Троцкого по Реввоенсовету), Дашкевич (будущий член Военно-революционного комитета), Семашко, Жилин, Дзевалтовский и другие. Председательствовал — приехавший из Екатеринослава Г. Петровский[82].

Смысл митинга-концерта накануне событий 3–5 июля вполне очевиден — штаб во дворце Кшесинской в почти полном составе лично участвовал в подготовке к восстанию ударной части большевиков. Одно это объявление «Правды» достаточно ясно говорит: все позднейшие заявления большевиков, что они не готовили восстания, объясняются лишь провалом июльского путча.

Достаточно взглянуть на тематику главных ораторов, «Отказываться от власти невозможно» — доказывал Луначарский; «Полк сложит свои головы только за дело революции, вся власть Советам», — кричал Лашевич. «Выступавший с особым подъемом», Л. Троцкий, как сообщает «Правда», призвав к «вооруженной борьбе с контрреволюцией», — закончил, — «Будь проклят патриотизм!»

По-своему участвовал в подготовке восстания и Сталин, как известно не обладавший ораторскими талантами. В сборнике к его 50-летию, когда «культ Сталина» был уже открыто провозглашен, для того, чтобы подчеркнуть его участие в подготовке восстания наравне с «трибунами революции», Демьян Бедный помещает отрывок из своих воспоминаний, не доверять которому нет никаких оснований.

«Накануне июльского выступления в 1917 году, — рассказывает Д. Бедный, — в редакции „Правды“ сидели мы двое: Сталин и я. Трещит телефон. Сталина вызывают матросы, кронштадтские братишки. Братишки ставят вопрос в упор — выходить им на демонстрацию с винтовками или без них. Я не свожу глаз со Сталина, мне смешно. Меня разбирает любопытство: как Сталин будет отвечать о винтовках! По телефону!

Сталин ответил:

„Винтовки?.. Вам товарищи виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем с собой … как там вы со своим оружием, вам виднее!“

Ясное дело, что все братишки вышли на демонстрацию со своими „карандашами“», — заключает свой рассказ Демьян Бедный[83].

Восстание 3 июля, несомненно, готовилось и в некотором отношении было даже лучше подготовлено, чем восстание 25 октября. В октябре у большевиков не было в самой столице такой надежной и сплоченной части, как 1-й пулеметный полк. Тогда пришлось опереться на вызванных из Кронштадта и Гельсингфорса матросов, которые, впрочем, почти в том же числе прибыли и в июле. Однако, в самом вызове, в случае элементарных контрмер правительства, заключался значительный риск.

Почему «вооруженная демонстрация» началась именно 3 июля? Это вполне понятно, если вспомнить подготовку, проведенную большевиками накануне, в воскресенье. Но все же по всем реакциям штаба во дворце Кшесинской видно, что большевики стремились отложить восстание на несколько дней.

В настоящее время можно лишь констатировать совпадение во времени восстания в Петрограде с большим контрнаступлением немцев на фронте. Германское командование, конечно, знало заранее об июньском наступлении русских и в свою очередь готовило сильный контрудар. Значительные силы были в конце июня переброшены немцами с Западного фронта на Тарнопольское направление. 8-ая немецкая армия нацелила свой удар на Ригу.

Русское наступление началось 18 июня и, вопреки ожиданиям, достигло значительных успехов под Калущем. Однако масса армии, потеряв дисциплину, не могла поддержать ударные части, прорвавшие фронт. Наступление было остановлено, несмотря на новые успехи русской армии на румынском фронте.

Германский контрудар начался в ночь с 5 на 6 июля (18–19 июля нового стиля). Он был широко задуман, однако встретил такое сопротивление, что германское верховное командование в лице Людендорфа порекомендовало своему штабу на Восточном фронте, остановить наступавшие войска, дабы глубоким вторжением не поднять волны патриотизма в России. Распоряжение Людендорфа об этом пришло в середине июля, когда большевистский путч в столице был уже подавлен. Но учитывая почти полное совпадение во времени большевистского выступления в Петрограде с германским наступлением на фронте, всего на два дня упредившего последнее, нельзя не вспомнить уже цитированные слова германского государственного секретаря Кюльмана о том, что «широко запланированные» германские операции на фронте «были поддержаны интенсивной подрывной деятельностью изнутри». Именно в стремлении согласовать свой путч с немецким наступлением, сроки которого немцы, конечно, держали в секрете, следует объяснить имевшие место до вечера 2 июля попытки ЦК несколько оттянуть срок выступления. В отличие от ЦК, этой тенденции никак нельзя отметить у менее посвященной в сферы «высокой политики» «Военки».

Восстание началось в 1-ом пулеметном полку. Трудно сказать, что произошло за ночь между митингом-концертом 2 июля и утром 3 июля. Кроме рассказа Д. Бедного о вечере 2 июля, проведенном им со Сталиным, до сих пор опубликовано очень мало данных. Однако они есть. В юбилейном номере (№ 4) «Красного архива» за 1927 год рассказывается, как в 1-м пулеметном полку, вместо полкового комитета, был избран Временный революционный комитет, во главе которого встал большевик, прапорщик Семашко, один из членов «Военки». Важную роль во всех действиях этого комитета играл Лашевич, будущий член Реввоенсовета, видный участник «новой» и «объединенной» оппозиции в двадцатых годах.

Разумеется 1-ый пулеметный полк не мог выполнить сам ту огромную организационную работу, которая была проведена. Около 4 часов дня 3 июля делегации 1-го пулеметного полка появились почти одновременно в Московском, Павловском и Гренадерском, в 180-ом и 3-ем стрелковом запасных полках, на ряде заводов Выборгской стороны, где была уже организована Красная гвардия, в том числе на таких как «Лесснер», «Парвиайнен», «Эриксон», на Путиловском заводе, а в 8 часов вечера был устроен большой митинг на Якорной площади в Кронштадте.

Именно 3 июля вечером[84] Гельсингфорской организацией большевиков совместно с Центробалтом было решено подготовить ряд судов к походу на Петроград и провозгласить резолюцию о переходе всей власти в руки советов.

Из этого, далеко не полного, перечня действий, становится совершенно очевидно, что за спиной «солдатских масс» 1-го пулеметного полка, стояла и действовала «Военка» и ни о каком стихийном выступлении масс, лишь поддержанных большевиками, не может быть и речи.

В 7 часов вечера 3 июля 1-ый пулеметный полк, поддержанный частью Московского запасного полка, подошел в полном вооружении ко дворцу Кшесинской. За ним последовала часть заводов Выборгской стороны. Другая часть выборжцев отправилась на Путиловский завод, где в одиннадцатом часу ночи большинством было решено идти к Таврическому дворцу (там заседал Петроградский совет) и требовать перехода власти в руки Совета.

Неожиданный для ЦК и ПК успех заставил, наконец, высказаться открыто и большевистское руководство. Первое решение было принято в 11 ч. 40 м. вечера и рекомендовало «немедленное выступление рабочих и солдат на улицу»[85]. Но заседание продолжалось всю ночь, превратившись в высший штаб восстания. Ночью же было принято решение о снятии в «Правде» уже набранного объявления об отказе от вооруженной демонстрации («Правда» вышла с белой полосой на первой странице) и вместо него появилось воззвание:

«После того, как контрреволюционная буржуазия явно выступила против революции, пусть Всероссийский Совет Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов возьмет власть в свои руки»[86].

И. Ф. Петровым, на базе архива Института Маркса-Ленина, недавно опубликованы данные о проделанной Военной организацией работе: в каждом батальоне выступающих частей организовать комитет для руководства батальоном, в каждой роте назначить руководителя; установить и поддерживать связь со штабом Военной организации; проверять кто и куда отправляет часть и т. д. Едва ли это все могло быть проделано после 12 часов ночи, да и Петров, приводя документы, нигде не дает их даты. В ночь с 3 на 4 июля штаб Военной организации уже успел ввести роту пулеметчиков в Петропавловскую крепость (где она натолкнулась на несочувствие части гарнизона), поставить броневики на главных подступах ко дворцу Кшесинской и достать значительное количество грузовиков из автошколы для переброски своих частей.

А между тем уже ночью громадная толпа блокировала Таврический дворец, где заседал ЦИК Совета и требовала от него взять власть в свои руки. Подавляющее большинство Совета вовсе не разделяло мнения большевиков и не собиралось свергать Временное правительство. Председатель Петроградского совета Чхеидзе доказывал с подъезда Таврического дворца, что Совет рабочих и солдатских депутатов, будучи свободно избранным, не нуждается в вооруженной демонстрации для того, чтобы взять власть. Бесконечный митинг с членами Совета продолжался почти всю ночь. Большинство не могло понять зачем их вызвали на демонстрацию — как будто для того, чтобы Совет мог взять власть в свои руки, а в то же время подавляющее большинство депутатов Совета утверждает, что никто ему в этом не мешает и кроме того, это по существу не нужно. Лозунг «Вся власть Советам» казался заманчивым, и далеко не все могли разобраться в том, что за этим лозунгом, в сущности недемократическим и противоречащим основным правовым принципам, скрывала свои претензии на власть партия, не признававшая на деле правового государства и демократии. Самое же главное было то, что представители советов Керенский (товарищ председателя Петроградского совета со дня его основания), Чернов и другие были уже в составе правительства и с выходом кадетов из правительства 2 июля фактически возглавляли его.

Советы, напомним, не охватывали большинства населения и выборы депутатов основывались на явно несправедливом соотношении, где разные группы населения, и притом не все, имели различные нормы представительства.

Поздно ночью рабочие разошлись. На следующий день большевистский штаб назначил новую демонстрацию, но рабочие уже не проявили большого напора, летний ливень под вечер в гораздо большей степени повлиял на демонстрацию, чем правительственные войска. Демонстрация рассеялась.

Зато военная сторона выступления была организована много лучше. Прибывшие с «карандашами» несколько тысяч кронштадтцев дали возможность «Военке» бросить силы не только к Таврическому дворцу, но и к Мариинскому, где тогда помещалось Временное правительство, и к главному штабу. До полудня большевики, казалось, имели перевес. Малочисленные правительственные патрули не могли остановить продвижение вооруженной демонстрации и отрядов войск, двигавшихся под руководством Военной организации.

Ко второй половине дня правительство, давшее полномочия командующему Петроградским военным округом генералу Половцеву для подавления мятежа, начало действовать более энергично. Сотня казаков в конном строе атаковала грузовики пулеметчиков, подъехавшие к главному штабу и солдаты бежали, бросив автомобили с пулеметами. Юнкера отстояли Мариинский дворец и произвели из Инженерного замка смелую вылазку против матросов. Прибывший из Царского села взвод конной артиллерии поручика Ребиндера проскочил до Троицкого моста и несколькими выстрелами заставил разбежаться и спрятаться собранные на набережной и у дворца Кшесинской войска Военной организации. План захвата власти начал ломаться. К вечеру стало известно, что в Петрограде ожидается вызванный с фронта и посланный армейским комитетом 5 армии сводный отряд. Это известие решило дело. Между 7–8 часами вечера собравшиеся уже было в Таврическом дворце («Вся власть Советам!») члены ЦК и Военной организации во главе с Лениным приняли решение, что «выступление должно быть прекращено».

ЦК убедился, что при малейшем выходе из бездействия небольших отрядов верных правительству войск и рабочих, солдаты «надежных частей» Военной организации разбегаются и отнюдь не намерены принимать боя.

Позже, в сентябре, Ленин это открыто признал:

«… несмотря на то, что Питер, — писал он в своем письме „Марксизм и восстание“, — был моментами в наших руках … драться, умирать (выделено Лениным. — Н.Р.) за обладание Питером наши же рабочие и солдаты тогда не стали бы: не было такого „озверения“…»[87].

Глава 7 «Чудо» спасения и VI съезд

В те же вечерние часы 4 июля, когда ЦК и Военная организация обсуждали в Таврическом дворце вопрос о продолжении восстания, Ленин был спешно вызван по телефону. Говорил его верный секретарь Владимир Бонч-Бруевич, будущий управляющий делами Совнаркома.

Как рассказывает сам Бонч-Бруевич в своей книге, вышедшей в 1931 году[88], ему вскоре после 7 часов вечера этого знаменательного дня позвонил его давнишний знакомый, в прошлом радикальный адвокат, а в 1917 году помощник прокурора республики Н. С. Каринский и предупредил, что в прокуратуре собираются документы на основании которых Ленина «обвиняют в шпионаже в пользу немцев» и порекомендовал «немедленно же принять нужные меры».

Трудно сказать, что побудило совершить это предательство помощника прокурора Временного правительства. Впоследствии (в 1945 году в Нью-Йорке и еще раньше) он отрицал свое участие в спасении Ленина, однако имея ввиду все имеющиеся ныне факты нет оснований не верить Бонч-Бруевичу[89].

Вероятно стремление служить «и нашим и вашим», отсутствие чувства ответственности в борьбе за демократическую государственность, побудило Н. С. Каринского на этот шаг. Каковы бы ни были его побуждения, но Ленин сразу по телефону назвал это сообщение «серьезным и важным» и уже на следующий день до 5 часов утра, ушел со своей квартиры, чтобы, сменив несколько конспиративных квартир в Петрограде, оказаться вместе с неразлучным Зиновьевым сначала на сеновале, а потом на сенокосе у Н. Е. Ермолаева в Разливе.

«Здесь Владимир Ильич и Григорий Евсеевич, — пишет в своих воспоминаниях Н. Е. Ермолаев, — совершенно спокойно занялись работой»[90]. «Вскоре, для полного удобства, З. И. Лилиной — жене Зиновьева, сначала был дан адрес в Разливе, а потом, — пишет дальше Ермолаев, — она была перевезена к месту пребывания Владимира Ильича и Григория Евсеевича» …[91].

В вышедшей в 1937 году за границей книге («Роковые годы») бывший начальник контрразведки Петроградского военного округа, полковник Никитин, сообщает, что к 1 июля были уже заготовлены ордера на арест Ленина и 28 других большевиков, явно замешанных в получении немецких денег. Арест был отложен, как свидетельствует А. Ф. Керенский, лишь по докладу министра Терещенко (возглавлявшего расследование связей Ленина с немцами), предложившего дождаться приезда Ганецкого из Стокгольма. Ганецкий, действительно выехал в Россию накануне июльских событий, но повернул с дороги обратно, узнав о поражении большевиков (не с этим ли связан выезд Ленина накануне 1 июля в Мустомяки в Финляндию под предлогом болезни?).

Первые сведения о связи Ленина с немцами, как теперь уточняет Керенский, привез французский министр-социалист Альберт Тома, прибывший в Россию еще в апреле 1917 года. Сведения эти, очень неточные, держались Временным правительством в большом секрете. Министр иностранных дел со времени майского кризиса — Терещенко, познакомил полковника Никитина с представителями союзных миссий в Петрограде, но англичане и французы могли лишь сообщить начальнику русской контрразведки то, что он уже знал из рапортов своего представителя в Париже, капитана Красильникова, докладывавшего лишь о некоторых связях немцев с левыми эсерами, о чем речь ниже.

21 июня французский представитель в Петрограде Пьер Лёран, передал Никитину 14 копий телеграмм Ленина, перехваченных в Стокгольме. Некоторые из них были впервые опубликованы в 1923 году в журнале «Пролетарская революция». Все эти телеграммы, так же, как и письма Ленина в Стокгольм, цитированные нами из недавно вышедшего 36 тома собрания его сочинений, звучали крайне подозрительно, но без знания подлинных немецких документов о большевиках, еще ничего не доказывали. В письме Ганецкому и Радеку от 12 апреля, Ленин, например, сообщал: «Штейнберг приехал и обещает раздобыть присланные пакеты»[92]. Штейнберг действительно ездил в апреле и июне 1917 года в Стокгольм. В другом письме, где Ленин снова жаловался, что «пакеты» до сих пор не получены, он делает приписку о получении двух тысяч через Козловского.

Следствие, развернувшееся после 5 июня установило, что Петроградский адвокат Козловский (будущий следователь ЧК) находится в постоянных сношениях с Ганецким в Стокгольме и Парвусом в Копенгагене и получает через посредничество шведских банков крупные суммы из немецкого банка Дисконто-Гезельшафт. У арестованной после июньских событий Суменсон, которую еще дореволюционная полиция считала немецкой агенткой, было обнаружено на счету в Сибирском банке свыше миллиона рублей, происхождение которых вело все к тому же Ганецкому.

Незадолго до июньских событий, через фронт перешел, взятый ранее немцами в плен, подпрапорщик Ермоленко, показавший, что он был завербован немецкими офицерами для проведения большевистской пропаганды в армии и послан, как якобы бежавший из плена обратно. Как видно из телеграммы графа Брокдорф-Ранцау, опубликование показаний Ермоленко вызвало большой переполох в германском министерстве иностранных дел[93].

Несмотря на наличие всех этих материалов, требовалось еще значительное количество свидетельств, чтобы в условиях правового государства суд мог осудить Ленина. Тем не менее, когда 6 июля, главный прокурор Временного правительства, одновременно с арестом ряда большевиков опубликовал данные предварительного следствия, Ленин предпочел уклониться от суда, вполне логично допуская, что правительство знает больше, чем оно знало тогда в действительности.

Это поведение Ленина, естественно, вызвало недоумение у непосвященных членов партии, и многие из них, в том числе Ногин и Рыков поставили вопрос о неявке Ленина на суд на VI съезде партии. Однако большинство на съезде удовлетворилось объяснением опасения «расправы», хотя ни у одного из арестованных после июльского выступления большевиков и межрайонцев не упал ни один волос с головы, а Троцкий, Луначарский и Каменев даже спокойно писали в тюрьме свои брошюры. Ничего не случилось и с арестованными членами Военной организации — Крыленко, Раскольниковым (мичман Ильин) и другими.

Временное правительство, расформировав части, где господствовала Военная организация большевиков и закрыв «Правду», остановилось на полпути.

Как велось следствие, можно представить себе из эпизода предупреждения Ленина самим заместителем прокурора республики. Сколько-нибудь серьезных розысков Ленина и Зиновьева Временное правительство так и не предприняло. Доказательством тому могут служить многочисленные визиты в Разлив, где скрывались оба неразлучных друга, Орджоникидзе и многих других большевиков. Никто не мешал также созыву и проведению VI съезда партии, происходившего в начале августа в Петрограде, накануне и во время которого сношения с Разливом носили самый оживленный характер.

Причина такого поведения Временного правительства, которое как бы замахнулось на большевиков, но не нанесло удара по самой организации, лежит опять-таки, прежде всего, в отношении к большевикам большей части революционной демократии того времени. Даже такие противники большевиков, как меньшевики Дан, Либер, Церетели выступили теперь на их защиту, категорически отвергая самую мысль, что Ленин и большевики могли во время войны получать деньги от немцев. На защиту большевиков против обвинений Временного правительства, поднялись Короленко, Горький, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым. Все они психологически готовы были признать за большевиками ту, по словам Вайнштейна, «благодать революции», которая практически делала для большевиков все дозволенным и была тем ковром, по которому они шли к власти.

Знаменательно, что Мартов, считавшийся непримиримым врагом Ленина, в период обвинений последнего в связях с немцами, послал от имени своей группы особенно теплое приветствие большевистскому VI съезду, хотя лично выступал в защиту Ленина меньше других, понимая, видимо, что защита его, участника проезда через Германию, принесет Ленину больше вреда, чем пользы перед общественным мнением страны.

Дружная защита большевиков большею частью революционной демократии, обуславливалась в ее некоторых кругах наличием подобия «круговой поруки». В партии эсеров, например, уже наметился к лету 1917 года раскол на «правых» и «левых». Лидерами последних были приехавшие все тем же путем из-за границы Натансон-Бобров и Камков. Именно они, как утверждает полковник Никитин (начальник контрразведки Петроградского военного округа), на основании рапорта капитана Красильникова, пользовались германской субсидией с октября 1915 года для издания журнала «На чужбине», рассылаемого по лагерям русских военнопленных в Германии с надписью «бесплатно». Полковнику Никитину, из рапортов капитана Красильникова и по другим (английским и французским) источникам, было известно, что у будущих левых эсеров были связи с австрийским и германским консулами в Женеве. Эти сведения[94] полностью подтверждены опубликованным ныне архивом германского министерства иностранных дел. В двух рапортах германского посла в Берне барона Ромберга — от 24 августа 1916 года и от 6 апреля 1916 года[95] — подробно говорится об эсере Цивине (Вейс), «переданном» немцам, после успешной работы с австро-венгерской разведкой:

«Цивин, принадлежит к партии социалистов-революционеров, — пишет Ромберг 24 августа 1916 года, — и сохраняет прекрасные отношения с ее ведущими членами, то есть Черновым и Бобровым»[96].

Далее Ромберг сообщает, что Цивин объезжал лагери русских военнопленных и снабжал их литературой из Швейцарии. Сожалея, что австрийцы дали Цивину только 14 тысяч швейцарских франков на эту работу, барон Ромберг предлагает выдавать ему регулярно по 25 тысяч швейцарских франков, и, как видно из документов, до 1 января 1917 года Цивин сумел получить три такие «получки»[97].

Знал ли об этом лидер эсеров В. М. Чернов? На этот вопрос трудно ответить точно. Лично он был оправдан Временным правительством, выпустившим специальное коммюнике, столь возмутившее Ленина. Но, вероятно, Чернов о многом догадывался. Объясняя путь левых эсеров и их лидера Натансона-Боброва в 1917 году, путь соскальзывания на большевистские позиции, Чернов в своих воспоминаниях, осторожно обходя вопрос о связях левых эсеров с немцами, прибегает к формуле о «фатальных мыслях» Натансона:

«Натансон, — пишет Чернов, — предоставляет Ленину дерзко испробовать путь небывалый, путь авантюристический, путь своего рода „коллаборационизма“ … и второю „пломбированной“ партией тем же путем следует Натансон … (В. М. Чернов мог не знать когда он писал свои воспоминания, что о присоединении эсеров к большевистскому транспорту через Германию особенно настойчиво хлопотал барон Ромберг. — Н.Р.). Вместо естественного в других условиях торжественного приема одного из самых заслуженных ветеранов освободительного движения, — продолжает Чернов, — партия краснеет за его согласие использовать двусмысленную снисходительность Гогенцоллернского генерального штаба … Знающий себе цену ветеран легендарных времен неуловимо ощущает, что многие морально „принимают его в штыки“. Хочет ли он или не хочет, но в партийном центре на его долю выпадает роль „адвоката дьявола“. Он не может не защищать предшественников по „пломбированному“ путешествию по вражеской стране. Он не может вообще не требовать более мягкого к ним отношения … (выделено нами. — Н.Р.). Позиция Натансона становится все более двусмысленной. Одною ногой еще стоит в партии, на положении постоянного оппозиционера, душою он уже ищет точки опоры, где-то вблизи большевиков, при большевиках, почти в охвостье у них»[98].

После опубликования содержания немецких архивов, уже нельзя больше оперировать вслед за Черновым, такими аргументами, как «фатальные мысли» Натансона, искание им «душою точки опоры» и т. п. — Натансон пошел по тому же пути, что и Ленин, и не только в вопросе проезда через Германию. Логическим завершением развития этой «души» было предложение Натансона — разогнать Учредительное собрание, сделанное им Ленину первым в тот критический момент, когда Ленин боялся еще сказать это прямо.

Выкрикивавший на I Всероссийском съезде советов по отношению противников большевизма слова «пугало», «версалец» Мартов и защищавший большевиков даже внутри своей партии Натансон были одними из многих представителей революционной демократии, спасших в июле 1917 года большевистскую партию от неминуемого политического разгрома.

Такова история «чуда» спасения большевиков. Временное правительство, составленное, после ухода кадетов, в большинстве из представителей революционной демократии, естественно, не могло довести начатое дело до конца. А Натансон, сделавшийся лидером партии левых эсеров, выделившейся к осени 1917 года в независимую партию, действовал вольно или невольно и дальше совместно с большевиками на основе того прочного кольца «круговой поруки», которым он связал себя и своих друзей еще до приезда в Россию. Эту основную черту ныне невозможно выкинуть из истории возникновения лево-эсеровской партии, из всей линии ее политического развития. В свете новых фактов, сближение левых эсеров с большевиками, может быть объяснено не только совпадением политических целей осенью 1917 года, но и приведенными нами выше факторами связи с немцами, которые лидер партии эсеров Чернов предпочитал называть «тайнами индивидуальной психологии» …

В условиях угрозы разгрома большевистская партия стремилась выйти из изоляции. Она стремилась расшириться в сторону тех самых «предателей» — меньшевиков и эсеров, которые, как писал Ленин, «поддерживали палачество» Керенского.

Весьма характерно, что несмотря на обычную брань по адресу меньшевиков, входивших в правительство, Ленин в своей статье «К лозунгам» ни словом не обмолвился о группе меньшевиков-интернационалистов. Наоборот, в статье много раз повторяется тезис Мартова о будущем русском генерале Кавеньяке, высказанный лидером меньшевиков-интернационалистов еще в июне.

VI съезд партии собирается под лозунгом «Объединения интернационалистов против мелко-буржуазного оборончества», — лозунга проложившего к большевизму дорогу сначала влиятельной группе межрайонцев, куда входили многие видные меньшевики, а потом и части левых эсеров.

Действительно, в Организационное бюро по созыву съезда сразу входят представители межрайонцев. Один из их лидеров, Юренев был избран в немногочисленный президиум. По поручению Организационного бюро, съезд открыл много раз качавшийся между большевиками и меньшевиками бывший народоволец М. С. Ольминский, что должно было продемонстрировать общее примирение на базе борьбы против оборончества.

На съезде формально было представлено около 240 тысяч членов партии, однако в действительности, считая и организации межрайонцев, было представлено значительно меньшее число членов, ибо в съезде участвовало всего 157 депутатов с решающим голосом. В то же время нормы, установленные Организационным бюро, были: один делегат от каждой организации, имеющей от 500 до 1000 человек и один делегат — от каждой тысячи членов там, где членов партии было более тысячи.

Слившиеся с большевиками межрайонцы были лишь первой группой людей, вышедших из революционного подполья, которые пошли к большевикам ради соучастия во власти. За ними последовали многие меньшевики, бундовцы, эсеры. Но это случилось позже.

На VI съезде в партию вошел Троцкий, уже в июле признавший «дикости Ильича», как он назвал апрельские тезисы, «идейным перевооружением большевиков» … Обладая бесспорно личной смелостью и организаторским талантом, находясь во время съезда в тюрьме, Троцкий окончательно нашел общее с большевиками в ненависти ко всякой демократии и правопорядку. Считая выборы «перекличкой», он увидел, что партия Ленина есть готовый инструмент для захвата власти. Подняться на высоту председателя Советов, совершить вооруженный переворот с помощью, главным образом, матросов при бессилии всех политических противников, он, вероятно, мог и один с небольшой группой своих сторонников, при наличии материальных средств. Но удержать власть без готового, хотя и слабого еще аппарата диктатуры в лице партии, он не мог и, как показали его многочисленные высказывания впоследствии, хорошо понимал это.

На съезде был снят лозунг «Вся власть Советам!» Он был заменен лишь слегка прикрытым призывом к непосредственному вооруженному восстанию. Как мы уже видели и сам лозунг «Вся власть Советам!» был фактически лишь прикрытием открытого призыва к свержению Временного правительства, лозунгом, которым большевистская партия лишь камуфлировала свою цель — захват власти. Теперь, после июльских событий значительная часть состава советов и, прежде всего, Петроградского совета активно мешала большевикам в захвате власти и, следовательно, лозунг о передаче власти рабочим и солдатским депутатам потерял для большевиков все свое значение.

Этот момент в истории партии чрезвычайно характерен — Ленина совершенно не интересовала передача власти рабочим и солдатам вообще, его интересовала лишь власть партии, которая претендовала на представительство всех рабочих России, имея едва 5 тысяч членов к Февральской революции. Предлагая снять лозунг временно, Ленин совершенно откровенно писал: «Это не вопрос о Советах вообще, а вопрос о борьбе с данной контрреволюцией и с предательством данных Советов … Лозунг о передаче власти Советам может быть понят, как „простой“ призыв к передаче власти именно данным Советам …»[99].

Говорить о «контрреволюции» эсеровско-меньшевистского большинства в советах накануне событий, связанных с выступлением генерала Корнилова, было по меньшей мере смешно. Прикрывать подлинные мысли словечками «контрреволюционный», «буржуазный», «предательский» и т. д., или, как выражался Ленин, «лепить бубновый туз на спину своих политических противников»[100] было излюбленным методом вождя партии. Поэтому он так часто впадал в противоречие с самим собой. Немногим больше месяца после приведенного отрывка о советах, Ленин, подводя итоги событий, в конце августа 1917 года, писал:

«… только в течение пяти дней, 26–31 августа, во время корниловщины, и такой союз (большевиков с эсерами и меньшевиками. — Н.Р.) дал за это время полнейшую, с невиданной еще ни в одной революции легкостью достигнутую победу над контрреволюцией, он дал такое сокрушающее подавление буржуазной, помещичьей и капиталистической, союзно-империалистической и кадетской контрреволюции, что гражданская война … развалилась в прах»[101].

Не трудно видеть из сравнения этих двух цитат, что если принять всерьез тезис Ленина о смене лозунга, то выходит, что не успел VI съезд принять резолюцию по этому предмету, как большевики, вся партия в целом, срочно вступили в союз с «контрреволюцией эсеровско-меньшевистской», с самим Керенским, против контрреволюции «помещичьей, … кадетской» и одержали при этом в пять дней неслыханную победу!..

Проще, — весь смысл ленинского тезиса о смене лозунга, состоял в том, что советы, где господствуют большевики — являются проводником «пролетарской диктатуры», советы же, где господствуют противники, которые поддерживаются даже рабочими партиями, безразлично, — являются орудием контрреволюционной диктатуры. Недаром этот «глубокий марксистский анализ» защищал на VI съезде партии Сталин, недаром он был положен в теоретическую основу разгрома и подавления рабочих советов в Венгрии в 1956 году.

Снятие лозунга «Вся власть Советам!» и декларация о том, что он будет восстановлен, когда партия окажется у власти, вызвали сомнение у многих делегатов съезда. Против этой беспринципной позиции, с предельной ясностью разоблачающей иллюзию о большевиках как о «рабочей партии» и будущем рабочем правительстве, выступили москвичи — Ногин, Ярославский, Ангарский и другие. М. Володарский, один из руководителей Петроградской организации поддерживая их, говорил о смене лозунга:

«Нельзя вместе с водой выплескивать ребенка. Когда на другой день после революционного взрыва вы скажете массам: „Выбирайте новые Советы“, — вам скажут: „Опять Советы, которые вы же сами клеймили…“»[102].

Но голосование на съезде проходило благополучно, как в вопросе смены лозунга, так и в вопросе о возможности «направления» государственной власти после ее захвата на строительство социализма без «наличия пролетарской революции на Западе», что ставил под сомнение Преображенский и другие. Съезд быстро закончил дискуссию, передав спорные пункты резолюций на усмотрение ЦК.

Все понимали, что перед партией стоит собственно один единственный вопрос — вопрос о власти, и на съезде не ощущалось стремления серьезно спорить о теоретической правильности по Марксу будущего «направления» государственной политики.

Главнейшим результатом съезда было оформление нового блока Ленина с Троцким. Несмотря на отсутствие на самом съезде этих двух наиболее выдающихся вождей большевизма, сговор и объединение большевиков с межрайонцами в рамках одной партии явились важнейшей предпосылкой Октябрьского переворота и именно в этом заключается значение VI съезда для истории партии.

Платформой объединения было заключение резолюции «О политическом положении», принятой съездом и определившей ближайшую программу действия:

«Задачей этих революционных классов (читай партии. — Н.Р.) явится тогда напряжение всех сил для взятия государственной власти в свои руки …»[103].

Глава 8 Октябрь

Если восстание декабристов получило в истории название «стоячего», то октябрьское вооруженное восстание можно смело назвать «ползучим».

Прежде всего, бросается в глаза глубочайшее отличие Февральской революции от Октябрьского переворота большевиков. В феврале на улицы Петрограда вышли массы народа в подлинном и буквальном смысле слова. Ко всеобщей политической забастовке на 26 февраля присоединились не только служащие и интеллигенция, но и часть гарнизона столицы. На 27 февраля это были не только отдельные части, но и почти все полки, включая казачьи.

Февральская революция, не встречая никакого сопротивления, прокатилась в несколько дней не только по всей стране, но и по фронту. Армия сохранила во время революции порядок и дисциплину. Большинство офицерского корпуса, включая, в частности, командующих ряда фронтов и армий[104], встретило Февральскую революцию с убеждением, что она поможет усилить обороноспособность страны и укрепить боеспособность армии.

Несмотря на целый ряд эксцессов, как, например, убийство командующего Балтийским флотом адмирала Непенина, в самом ходе Февральской революции лейтмотивом, охватившим массы народа, воинские части, общественные организации и политические партии, была демонстрация воли о передаче власти Временному комитету Государственной Думы, опиравшемуся на законное избрание.

Исторически неоспоримо, что не только в первые дни, но и в первые месяцы после Февральской революции никто не поднимал голоса против власти, исходящей от Государственной Думы. Завоевания революции — правовое начало, идеи свободы, демократии и справедливости — были настолько ясны для всего народа, что до приезда Ленина большевистская организация не смела выступать против Временного правительства.

Демонстрируя в феврале перед Думой это правовое сознание, бесконечные рабочие делегации и воинские части обнаружили свою волю и желание оказать поддержку в солидаризировании двух принципов — государственности и демократии.

Все эти качества никто не может отнять у Февральской революции, и иное дело, что среди демократических партий того времени не нашлось сил, достаточно ясно осознавших трудности условий войны и борьбы за демократическую Россию того времени. Условия времени и войны требовали больше твердости, решительности и жертвенности в защите российской государственности и демократии; этих качеств не обнаружили вожди партий так называемой революционной демократии и слабость, с которой эти партии защищали свободу и демократию, была основной причиной Октябрьского переворота.

Слабость эта стала настолько очевидной после июльских событий в столице и на фронте, что собравшееся в августе 1917 года в Москве государственное совещание всех партий, групп и организаций, стремившихся к установлению в России правового строя, горячо приветствовало выступившего с речью главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова, призывавшего к оздоровлению армии и укреплению дисциплины перед лицом грозной опасности — глубокого вторжения германских армий.

Выступивший от имени правительства А. Ф. Керенский, по существу, поддержал генерала Корнилова во всех его главных требованиях. И в последовавших затем переговорах Керенский согласился с основными мероприятиями, проведение которых предлагал генерал Корнилов для восстановления боеспособности армии. Генерал Корнилов рассчитывал, перебросив в тыл сохранившие дисциплину войска, остановить разложение армии в тылу и, прежде всего, в столице.

Однако, когда он начал переброску таких войск (3-й Конный корпус) в Петроград, Керенский заподозрил Корнилова в намерении изменить состав правительства. Он внезапно, не попробовав даже вступить в прямую связь с Корниловым, снял его с поста главнокомандующего и 28 августа объявил «мятежником».

Генерал Корнилов опроверг Керенского, заявив в специально выпущенном воззвании, что он, сын крестьянина-казака, вовсе не собирается покушаться на свободу и демократию в России, но не предпринял никаких попыток лично взять под командование посланные в Петроград верные ему части, равно как и не проявил никакой инициативы по созданию нового правительства. Понимая свои действия, как служение на пользу России, он явно был чужд каких-либо бонапартистских намерений.

Напрасно было бы искать также каких-либо социальных причин в неудаче генерала Корнилова. Разумеется, после шести месяцев «двоевластия» лозунг продолжения войны и восстановления дисциплины в армии был не популярен в Петроградском и других тыловых гарнизонах. А именно они, в силу бездействия правительства в отношении собственной охраны, имели решающее значение в вопросе прочности центральной власти.

Генерал Корнилов, как видно из источников (воспоминания современников, прежде всего, генералов Краснова, Деникина) мог сравнительно легко занять Петроград, если бы подошел к этой операции, как политик, а не как военный. Ему не стоило бы большого труда сосредоточить в столице и в ее окрестностях небольшие, прочные части, готовые выступить, в случае надобности, как политическая сила. Такие части имелись в армии — хотя бы тот же «Корниловский ударный полк» капитана Неженцева, ряд других ударных частей, многочисленные военные училища и т. д.

Но Корнилов не собрал подобных частей и не сформировал достаточно многочисленных, способных взять на себя временное управление столицей штабов. Видимо (мы не касаемся здесь вопроса отношений Керенского с Корниловым во всей его исторической сложности, а также самой истории «похода» на Петроград), генерал Корнилов и не намеревался этого делать. Он предпочитал беречь боеспособные прочные части для борьбы с немцами на фронте. Все его выступление носило, первоначально, характер широко задуманной армейской демонстрации в пользу правительства Керенского, от которого он только требовал передачи в другие руки управления армией. Поэтому все кавалерийские дивизии, входившие в состав посланного в Петроград 3-го Кавалерийского корпуса и Туземной дивизии, спокойно двигались в эшелонах по железной дороге и не имели абсолютно никаких приказов, что делать в случае сопротивления. Никакого штаба для действий против Петрограда не существовало. Пока эшелоны двигались или застревали на железной дороге, все эти кавалерийские части, почти не управляемые, были объявлены армией, а ее новый командующий, генерал Крымов, оставив войска в эшелонах, отправился на машине к Керенскому в Петроград. Там он убедился в том, чему не хотел верить — Керенский, качнувшись в сторону проповедников углубления революции, объявил Корнилова мятежником. Генерал Крымов не выдержал и застрелился.

Новый командующий корпусом, генерал Краснов, как он сам рассказывает, догнав армию, даже не знал где находятся ее части. Генерал Корнилов видимо до конца верил каким-то обещаниям Керенского. Он не допускал мысли, что Керенский в последний момент заколеблется и в страхе за свою судьбу, вместо того, чтобы оказать помощь делу спасения армии и России, метнется в объятия большевиков и будет просить у них поддержки.

Ведь дело шло фактически не о захвате власти, а лишь о том, чтобы довести до конца начатое 5 июля в Петрограде восстановление порядка и дисциплины в армии, упрочение государственности. Если в начале июля удалось расформировать полки, на которые опиралась «Военка» и привлечь к ответственности главнейших участников большевистского путча в Петрограде и на флоте, то теперь, в конце августа, перед угрозой немецкого наступления было необходимо и возможно довести начатое дело до конца — вывести разложившийся гарнизон из столицы, упрочить власть Демократического совещания, ликвидировать до созыва Учредительного собрания гибельное для страны двоевластие, восстановить дисциплину и боеспособность армии.

Керенский на словах (в своей речи на Московском государственном совещании) как будто бы понимал положение и соглашался на эти меры. Внушительное движение еще не разложившихся кавалерийских частей к столице давало, прежде всего ему самому, опору для проведения необходимых мер.

Командование шло ему навстречу. Генерал Крымов прибыл к нему для переговоров, не веря, что Керенский мог объявить генерала Корнилова мятежником. Он прибыл один, без всякой охраны. Удивительно, конечно, как Корнилов мог забыть свой собственный опыт, когда он, сразу после Февраля, командовал Петроградским военным округом. Он не мог не знать, что в это время для действительного укрепления власти нужны были особо подобранные, прочные части, учащаяся молодежь. Ведь в дни апрельского кризиса две вызванные им на Дворцовую площадь запасные батареи не выполнили его приказа. Видимо, психологически генерал Корнилов и его окружение — лучшие русские генералы того времени — чувствовали, видели себя лояльными военными, готовыми всеми силами помогать легальному правительству в его борьбе за Россию, а вовсе не заговорщиками, в которых, под радостное улюлюкание большевиков и левого сектора «революционной демократии», их превратил Керенский.

В дни 26–31 августа политическая близорукость и, бесспорно, личный эгоизм сыграли катастрофическую роль в истории России. И эти же дни сыграли решающую роль в истории партии. Действительно, политические потери в результате ошибок, июльского провала — все это было восстановлено в течение какой-нибудь недели. От революционной демократии большевики не только получили индульгенцию, они были призваны в качестве ее спасителей.

Не с апрельских тезисов и не с июльского восстания, а с корниловских дней начинается прямой путь большевиков к власти. Лишив себя поддержки в армии Керенский, объективно, расчистил им к ней дорогу.

Остановимся, лишь в качестве примера, на некоторых моментах восстановления большевистских и им сопутствующих сил в Балтийском флоте после разгрома июльского выступления. 28 августа, в день объявления Керенским генерала Корнилова «мятежником» и призыва к советам начать борьбу с «контрреволюционными» силами, в Гельсингфорсе был созван Революционный комитет при Центробалте в составе 24 человек (при том самом новом Центробалте, который был свободно избран после июльских событий и в котором большинство составляли эсеры, анархисты, меньшевики и беспартийные). Выпущенные из тюрьмы на поруки команд и под надзор командиров, лишенные съездом Центрофлота избирательных прав, такие возглавители июльского мятежа — большевики, как Н. Ф. Измайлов, Н. А. Ховрин, А. С. Лоос, без выборов вошли в новый Революционный комитет и под лозунгом «борьбы с корниловщиной», фактически снова начали борьбу с Временным правительством. Мятежник Игнатьев был, например, назначен комиссаром в штаб корпуса казачьих войск, расположенный в Гельсингфорсе. Можно привести много подобных примеров в эти дни. Как раз этим восстановленным в правах большевикам, не проходившим новых выборов в советы, правительство, по ядовитому замечанию Троцкого «со шляпой в руке», и обратилось, поручив вызвать в Петроград свыше шести тысяч матросов и передав охрану Зимнего дворца команде «Авроры». Характерно, что правительство, делая это во имя эфемерной борьбы с Корниловым, фактически дезорганизовало действия флота во время самой крупной операции немцев на Балтике. Поэтому немцам удалось захватить острова Эзель и Даго и только благодаря героическим, смелым действиям командования и части оставшихся моряков удалось удержать проход в Финский залив путем затопления броненосца «Слава».

Так против фиктивного, существовавшего больше в воображении Керенского и вождей партий революционной демократии мятежа, являвшегося в действительности, не чем иным, как раздутым конфликтом между Керенским и Корниловым по вопросу мероприятий об укреплении правительственной власти, были призваны в качестве защитников демократии и Временного правительства большевики и им было предоставлено право вооружения и организации самостоятельных отрядов.

В начале сентября из тюрьмы были выпущены почти все большевистские путчисты, арестованные в июле, в том числе Троцкий. Только 15 сентября Керенский, спохватившись, издал приказ о прекращении формирований независимых отрядов, создававшихся, якобы, для борьбы с корниловщиной. Но было уже поздно: восстановление и вооружение отрядов Красной гвардии было совершившимся фактом.

Так на плечах правительства, при полной моральной поддержке социалистических партий, большевики не только восстановили свои силы, но и невероятно усилились. Теперь никто не счел нужным вспоминать июльские дни, открытые следствием немецкие связи Ленина, никто не ставил вопроса о громадном количестве вооружения и о дальнейшем существовании отрядов, созданных «для борьбы» с Корниловым.

Не будем приводить общеизвестной ленинской цитаты, где он восторженно дает указания о необходимости под флагом борьбы с Корниловым готовиться к вооруженному перевороту, но «пока» не выступать против Керенского, предъявляя ему лишь частичные требования. Временное правительство как будто бы нарочно само содействовало этому плану. Все его мероприятия по защите свободы и демократии носили бумажный характер и надежды народа обратились к уже назначенным на ноябрь выборам в Учредительное собрание.

Ленин хорошо понимал, что большевики не пользуются доверием большинства народа и, следовательно, после созыва Учредительного собрания и формирования законного правительства, шансы на приход к власти исчезнут, быть может, навсегда.

Поэтому он видел в остающихся полутора неделях до выборов последние сроки для захвата власти и был столь непримирим ко всем своим соратникам, предлагавшим выждать созыва Учредительного собрания и рассчитывавшим на коалицию с частью партий революционной демократии.

10 октября 1917 года на набережной реки Карповки (Петроградская сторона) в квартире меньшевика Суханова, но без его ведома, произошло заседание ЦК, продолжавшееся больше 10 часов подряд, хотя присутствовало на нем всего 12 человек, в том числе Ленин, обривший бороду и надевший парик.

Десять часов понадобилось для того, чтобы принять небрежно, как бы второпях, написанную резолюцию. Она была принята 10 голосами против двух «штрейкбрехеров» Зиновьева и Каменева. Их «штрейкбрехерство» свелось к напечатанию письма со своим мнением по вопросу о сроках вооруженного восстания в «Новой жизни», — органе, издаваемом Сухановым совместно с М. Горьким. Троцкий, единственный участник заседания, оставивший о нем воспоминание, писал, что в этот день был «непередаваем, невыразим общий дух его (Ленина. — Н.Р.) упрямых и страстных импровизаций». Ленин был в том состоянии, которое хорошо его знавший Н. С. Валентинов, назвал состоянием «ленинского ража», способного гипнотизировать даже привыкших к Ленину его ближайших сотрудников.

Резолюция, на которой с таким трудом настоял Ленин, горячо поддержанный Троцким, состоит всего из двух абзацев. Во втором сказано главное — «вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело»[105]. Первый абзац посвящен тем доказательствам, которые в течение десяти часов Ленин упрямо приводил своим соратникам. М. Алданов, будучи не только талантливым писателем, но и тонким знатоком событий 1917 года, свидетелем которых он был, справедливо замечает, что все доказательства Ленина, все его положения в этой резолюции оказались ложными[106].

Действительно, Ленин аргументировал, как видно из первой фразы резолюции, тем, что: 1) ЦК признает «крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции», 2) империалисты (т. е. немцы и союзники) готовы заключить между собой мир с целью «удушения революции в России», 3) налицо «несомненное решение … Керенского с Ко. сдать Питер немцам», 4) близится крестьянское восстание и большевики уже обладают народным доверием, 5) происходит «явное подготовление второй Корниловщины»[107].

Не стоит останавливаться на первых двух ленинских положениях. Их абсурдность давно доказана историей. Навязывание Временному правительству замыслов заключить мир, означало также выворачивание на изнанку самой сущности позиции Временного правительства, которое обуславливало свою деятельность необходимостью довести войну до победного конца.

Много лет спустя, в июне 1931 года, А. Ф. Керенский обедал с бывшим первым английским представителем при Совнаркоме Локхардом в одном из клубов Лондона. К ним подошел лорд Бивербрук и начал расспрашивать Керенского о крушении Временного правительства.

— Справились ли бы вы с большевиками, если бы вы заключили сепаратный мир? — спросил в конце Бивербрук.

— Конечно, — ответил Керенский, — тогда мы были бы теперь в Москве.

— Тогда почему же вы его не заключили? — настаивал Бивербрук.

— Потому что были мы слишком наивны, — отвечал Керенский бывшему союзнику России[108].

Если следовать дальше за ленинской аргументацией, то сколь-либо значительные крестьянские восстания можно обнаружить лишь весной и летом 1918 года и еще более крупные в 1921 году. И притом совсем не в пользу большевиков.

Что же касается вопроса о народном доверии, то результаты выборов в Учредительное собрание продемонстрировали как раз отсутствие доверия к большевикам.

И, наконец, разбирая все факты можно убедиться в том, что Керенский, как накануне июльского выступления, так и накануне Октября, сделал все от него зависящее, чтобы в районе столицы не было верных правительству, дисциплинированных войск. Как это ни кажется теперь странным, но и в октябре председатель Временного правительства упорно придерживался взгляда о необходимости отправки на фронт всех лучших войск — формулы объявленной им еще на первом Всероссийском съезде советов в июне 1917 года. Вопрос своевременного подвоза верных правительству войск был решающим в дни большевистского переворота. Ввиду того, что Ленин в своей резолюции прямо пишет о «подвозе к Питеру казаков», остановимся кратко на действительном положении в сентябре-октябре 1917 года в окрестностях Петрограда.

Генерал Краснов в своих воспоминаниях рассказывает, что после того, как генерал Крымов застрелился в результате разговора с Керенским, он принял командование 3-им Конным корпусом. Генералу Краснову удалось привести корпус в порядок и его дисциплинированные части были расположены в окрестностях Петрограда. Нахождение частей корпуса под Петроградом, заметно повлияло на гарнизон столицы — он начал отправлять маршевые роты на фронт. 16 сентября генерал Краснов подал в штаб округа доклад, в котором указывал на необходимость замены некоторых частей корпуса и отправки домой разложившихся 1-го, 4-го и 14-го казачьих полков, простоявших в столице весь 1917 год. Реорганизованный 3-й Конный корпус (в его составе была и патриотически настроенная 1-я Донская дивизия, подразделения которой приняли участие в наступлении на Петроград после 25 октября) должен был оставаться в ближайших окрестностях Петрограда «для поддержки правительства и обеспечения правильных и спокойных выборов в Учредительное собрание и самой работы Учредительного собрания»[109]. Но Керенский не обратил внимания на этот доклад. Он даже ни разу не встретился с командиром корпуса. Более того, как бы в ответ на доклад, было получено приказание отвести корпус за Псков, в Остров, в расположение штаба Северного фронта. Вблизи Петрограда верных Временному правительству войск не оставалось.

Проследим кратко дальнейшую историю 3-го Конного корпуса. В течение осени его по полкам и сотням раздергали на громадное пространство от Ревеля до Витебска, Новгорода, Боровичей. А 25 октября, когда при штабе корпуса в Острове оставалось едва полтора десятка слабых сотен, пришла телеграмма, требующая срочной отправки корпуса под Петроград. Телеграмма была подписана «Главковерх Керенский». На следующий день, вслед за телеграммой явился и сам Главковерх, чтобы с наличными силами немногим больше полка казаков начать вместе с Красновым наступление на Петроград.

Такова история этих частей осенью 1917 года. Временное правительство располагало на фронте еще и другими многочисленными войсками, в том числе ударниками, но его глава вплоть до кануна большевистского восстания заботился лишь об одном — об отправке войск на фронт, веря, что после объявления им генерала Корнилова «мятежником», его популярности вполне достаточно, чтобы раздавить большевистское восстание. Он не заметил, что от этой былой популярности в октябре осталась одна лишь фикция.

Никто сколько-нибудь серьезно не готовился к подавлению большевистского восстания, несмотря на то, что все знали о нем, как о решении. Вооруженные в дни борьбы Керенского с Корниловым отряды Красной гвардии спокойно обучались владеть оружием. Правда, они не составляли серьезной силы, особенно в случае необходимости наступления.

16 октября, благодаря усилиям Троцкого, образовался Военно-революционный комитет. Формально это был постоянно действующий Комитет при Петроградском совете, где были представлены все части Петроградского гарнизона, созданный для противодействия правительству в его попытках отправить часть запасных полков гарнизона на фронт. Поэтому, в ВРК входили и беспартийные, и эсеры, и представители других партий. Председателем ВРК был избран Лазимир, принадлежавший к партии левых эсеров. Однако ведущей силой в нем были большевики, сумевшие влить в ВРК готовый состав своей «Военки»[110].

В хаосе встреч и митингов никому не приходило в голову проверять являются ли многие самообъявившие себя работники «Военки» действительно членами ВРК. С другой стороны, многие части, не сочувствовавшие левым эсерам и большевикам, представителей в ВРК не имели, что не мешало последнему выступать от имени всего гарнизона. Правительство терпело в столице этот открытый орган подготовки восстания, претендовавший на легальность. Естественно, что многим, особенно офицерам и молодежи юнкерских училищ, казалось, что дни Временного правительства сочтены и нет никакой возможности защищать правительство, которое, с одной стороны, признает де-факто ВРК в столице, с другой, — держит генералов Корнилова, Деникина и других выдающихся патриотов в Быховской тюрьме.

Этим самым правительство само создавало наивыгоднейшие предпосылки для осуществления тактики большевиков. Ведь последняя слагалась из двух основных приемов: создание «единого фронта» с «революционной демократией» под знаменем борьбы с призрачной «контрреволюцией», развитие войны с которой «однако только и может нас привести к власти» (по Ленину), и занятию позиции псевдообороны от, якобы, готовящегося к нападению правительства.

Не без основания, поэтому, Троцкий считает началом открытой борьбы за власть невыполнение большинством гарнизона столицы приказа правительства о посылке частей на фронт. Троцкий ухватился за эту возможность, организуя своего рода «оборону» от этого вполне законного во время войны приказа. Вовлекая на этой основе солдат гарнизона и матросов Балтфлота в борьбу с правительством, ВРК, однако, стремился, к своей цели. Фактический глава его Троцкий писал: «ведя наступление по всей линии, мы сохранили видимость обороны» и «прикрывали … фактическое восстание Петроградского гарнизона … традициями и приемами легального двоевластия», т. е. традиционным безответственным отношением к государству, укоренившимся в практике партий революционной демократии, представленных советами.

В тот же день, когда Троцкий организовывал Военно-революционный комитет и с помощью членов «Военки» превратил его в действительный штаб восстания, наличный состав ЦК, совместно с некоторыми членами Петроградского комитета, избрал пятерку в качестве партийного «центра» по руководству восстанием. В «центр» вошли Свердлов, Урицкий, Дзержинский, Бубнов и Сталин. Но партийный «центр» оказался импровизацией, повисшей в воздухе, он даже ни разу не собрался. Сталин уже через четыре дня на заседании ЦК угрожал уходом из «Правды», если будут по требованию Ленина исключены Каменев и Зиновьев; Свердлов по-прежнему являлся связующим звеном между Лениным и партийным аппаратом, а Урицкий, Дзержинский и Бубнов были втянуты, как свидетельствует Троцкий, в состав ВРК.

Партийный «центр», возникший в результате совещания 16 октября, едва ли мог быть жизненным, ибо на этом совещании Каменев и Зиновьев открыто выступили против ленинского требования о немедленном проведении восстания. Сама резолюция, принятая совещанием, была скорее компромиссом между Каменевым и Зиновьевым, с одной стороны, и Лениным с другой. Она ограничилась расплывчатой формулой вполне устраивавшей всех: «… ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления»[111].

Явная уступка объясняется, конечно, не «бесстыдством» Каменева и «наглостью» Зиновьева, как характеризовал их выступления Ленин, а той информацией и впечатлениями с мест, которые высказали многие участники совещания: согласно протоколу в Кронштадте настроение упало, в Нарвском районе (Путиловский и др. заводы) нет стремления к восстанию, в Союзе металлистов, как заявил Шляпников, «выступление не является популярным — слухи об этом вызвали даже панику». В промышленных Охтенском и Василеостровском районах, так же как и в Нарвском районе отношение рабочих масс к восстанию — безразличное.

Бесспорно знавший, что восстание намечается на 20 октября Володарский заявил:

«Если вопрос о выступлении ставится как вопрос завтрашнего дня, то мы должны прямо сказать, что у нас для этого ничего нет … утверждаю, что массы с недоумением приняли мой призыв»[112].

Эти высказывания, равно как и многие другие материалы, разрушают легенду о том, что Октябрьский переворот имел что-либо общее с движением масс. Как со стороны Временного правительства, так и со стороны большевиков, в Октябре участвовали весьма незначительные силы. На легенде массового штурма Зимнего дворца мы остановимся ниже. Сейчас мы хотим подчеркнуть, что даже в советской прессе нет ни одного упоминания о какой-либо массовой демонстрации рабочих, Петроградского гарнизона в дни перед 25 октября. И уж, конечно, никак невозможно найти даже намека на какую-нибудь рабочую или солдатскую демонстрацию, приветствующую Ленина и большевиков в Смольном после падения Временного правительства, подобно тому, как эти массовые демонстрации приветствовали Временный комитет Государственной Думы в февральские дни.

Лозунгами Октябрьского переворота не были ни свобода, ни демократия, ни правовая государственность — все это было достигнуто. Социальные лозунги — о передаче земли крестьянам были лозунгами, прежде всего, эсеров и собиравшееся через несколько недель Учредительное собрание без сомнения эти лозунги законодательно осуществило бы. В рабочем законодательстве большевики в общем не были каким-то исключением и поддерживали лишь то, что уже было осуществлено в большинстве меньшевистско-эсеровскими советами первого этапа революции. Единственный вопрос, в который Ленин вносил свое собственное, оригинальное решение, — был вопрос о мире с немцами, — но это была в то же время проблема сохранения единства России, ибо все знали, что, несмотря на близость Германии к крушению, она предъявит требование о разделе России (отделение Украины, Белоруссии, Прибалтики, Закавказья), что она и сделала при заключении Брестского договора. Патриотизм, государственные интересы, невозможность для демократических партийных лидеров идти на небывалые в истории императорской России, унизительные германские требования — таковы были главнейшие тормоза, заставлявшие всех, кроме Ленина и меньшинства большевистской партии, затягивать вопрос о мире.

Характерно, что Ленин, как показали переговоры в Бресте, несомненно зная (что знали тогда все!) о неизбежности «похабных» условий мира, все же в своей речи 26 октября на II съезде советов, лживо и демагогически обещал «мир без аннексий и контрибуций».

Наконец, последний вопрос, стоявший остро во время Октябрьского переворота, был вопрос об Учредительном собрании. В этом вопросе Ленин занимал также преследующую прямой обман, лживую позицию. Задумав разогнать Учредительное собрание, как только он сумеет захватить власть, он, однако, и на II съезде советов и в отдельных резолюциях большевиков накануне самого Октября клялся и обещал, что Совет рабочих и солдатских депутатов, взяв власть, передаст ее Учредительному собранию.

В качестве одного из многочисленных примеров, которые мы могли бы привести, приведем лишь параграф пятый предложенной большевиками резолюции кронштадтской конференции Совета рабочих и солдатских депутатов накануне 25 октября:

«Что только эта власть (Совет рабочих и солдатских депутатов. — Н.Р.) наконец может обеспечить создание центрального органа русской революции — Учредительного собрания».

Предлагая эту резолюцию для обмана моряков, следовавших за эсерами и самими большевиками, большевистский ЦК и прежде всего лично Троцкий учитывали, что сильная анархическая прослойка в Кронштадте будет возражать именно против этой части резолюции. И действительно, анархисты считали, как сообщал 27 октября их орган «Голос труда»

«… что теперь, когда рабочие и моряки перестали верить в спасительность центральной власти … мы должны напречь все силы на то, чтобы так называемая „власть“ перешла к советам, которые, разрывая и разделяя ее по кусочкам, тем самым уничтожат централизованное государство: государство всегда давило, давит и будет давить и без его уничтожения не может быть обеспечена победа революции».

Вот под каким лозунгом пошел матрос Железняков, один из руководителей Кронштадтского отряда на Октябрьский переворот, вот почему именно ему было поручено Лениным «разогнать» Учредительное собрание. Даже Большая Советская Энциклопедия не отрицает того, что Железняков был анархистом.

Характерно, что тот же «Голос труда» об этом решающем собрании в Кронштадте пишет:

«Некоторые товарищи большевики заявили нам, что не одни только анархисты отрицают централизованное государство, что и они, большевики, не признают его».

Таким образом при вербовке сил для переворота в Кронштадте большевики собственно не посмели открыто выступить под своими лозунгами в вопросе о власти.

Легенда о массовом штурме Зимнего дворца давно разоблачена многими историками, в частности, С. П. Мельгуновым. Красная гвардия, созданная в дни «корниловщины», была немногочисленна и в перевороте мало участвовала (в отличие от Февральской революции, работа на фабриках и заводах 25 октября в основном не останавливалась). Если обратиться к воспоминаниям участников, не прошедшим лакировки в сталинское время, оказывается, что в отряде путиловцев, участвовавших во главе с Сурковым в занятии Зимнего дворца, было всего лишь 80 красногвардейцев. Рабочий Балтийского завода Мартынов приводит цифру в 235 красногвардейцев для своего завода, но меньше половины их находились и вечером еще в отряде. Единственной силой, активно участвовавшей в перевороте, были моряки Кронштадта и флота. Они и совершили фактически переворот. По свидетельству Измайлова в ночь на 25 октября по телеграмме Свердлова из Гельсингфорса в Кронштадт было послано три эшелона, общей численностью около четырех с половиной тысяч человек (две тысячи по словам Антонова-Овсеенко, полторы тысячи по данным штаба флота). Из Кронштадта прибыло по партийным официальным данным десять тысяч моряков. По словам современников их едва ли было больше двух-трех тысяч. Каковы бы ни были цифры, моряки, испытанные уже в июльском восстании, представляли собой реальную силу, были главной опорой Троцкого. Большинство моряков принадлежало к левым эсерам и анархистам, но вне зависимости от этого, все организации моряков готовы были идти на свержение Временного правительства, видя в этом также отчасти и сведение счетов за подавление июльского путча.

Военно-революционный комитет издал 22 октября воззвание к гарнизону с призывом исполнять только приказы ВРК, а все другие «считать контрреволюционными». Несмотря на это воззвание и другие призывы ВРК, войска Петроградского гарнизона в подавляющем числе объявили свой нейтралитет. Когда в 10 часов утра 25 октября Военно-революционный комитет вызвал свои «верные» полки для занятия различных объектов в городе согласно плану, ни один из полков не выступил. Даже Подвойский, сильно приукрашивающий действительность в своих воспоминаниях, вынужден признать, что значительная часть полков заявила о своем нейтралитете, а другая, якобы, находившаяся в полном распоряжении ВРК, была зачислена «в резерв». Из двух полков, считавшихся наиболее верными и обещавшими выступить «в любой момент», Гренадерский полк не выступил вовсе, а Павловский ограничился тем, что выставил патрули вокруг Зимнего дворца, которые, однако, равно задерживали как членов ВРК, так и представителей правительства. Вот почему объявленное с утра свержение Временного правительства фактически не состоялось. За первым объявлением идет целая серия подобных же деклараций (в 2 часа Троцкий обещает, что Зимний дворец падет через несколько минут) вплоть до двух часов ночи. Правительство сначала собрало незначительные, но достаточные силы для обороны, в расчете на подход свежих частей с фронта. Но этими силами, как известно, никто не управлял, войска и юнкерские училища не получали никаких приказов, а сами представители правительства открыто предоставили всем своим защитникам свободу действий, говоря, что кровопролитие будет бесцельным. После долгих колебаний многие ушли, в том числе такие верные части как Михайловское артиллерийское училище.

Только лишь во вторую половину дня с прибытием моряков началось окружение Зимнего дворца. Занятие окружающих зданий по воспоминаниям Суханова, близко наблюдавшего события, было похоже на «мирную смену караулов». До 6 часов вечера никакой попытки приблизиться к Зимнему дворцу вообще сделано не было. В 6 часов вечера Чудновский передал Временному правительству первый ультиматум от имени ВРК. Ответа на него не последовало. Цепи матросов попытались приблизиться, но стрельба в воздух заставила их отступить. В 8 часов вечера, когда замаскированный Ленин бегал по комнате Смольного с требованием «скорее, скорее» и посылал записки Подвойскому, угрожая ему партийным судом (ибо съезд советов, на котором Ленин собирался объявить о падении Временного правительства, уже собрался), Чудновский снова попытался вступить в переговоры, был арестован во дворце, но вскоре отпущен. Только в 9 часов вечера была сделана слабая попытка обстрелять Зимний дворец и ответный огонь продолжался около часа. Матросские цепи даже не пытались продвинуться перед дворцом. Зато отдельные группы моряков смешанные с уличными толпами проникли в Зимний дворец через неохраняемые входы со стороны Зимней канавки. Они разоружались юнкерами одна за другой, но тут же отпускались и оставались в огромном дворце, защитники которого сами не знали планов и были фактически без руководства, т. к. с ними осталось только пять офицеров. Наконец в 11 часов ночи начали обстрел дворца пушки Петроградской крепости. Две шрапнели попали во дворец. «Аврора» не могла стрелять из-за угла обстрела. Поэтому она дала единственный, но … холостой выстрел. Моряки и штатские из толпы продолжали проникать во дворец через неохраняемые входы, но никто не решался идти на штурм. Защитников дворца становилось все меньше и меньше. Они частично уходили, частично смешивались с толпой народа, проникшего во дворец. Около 2 часов ночи Чудновский с большой группой снова начал переговоры и юнкера, с согласия правительства, были готовы уйти. Во время этих переговоров моряки на площади, наконец, ожили и, не встречая сопротивления, влились во дворы дворца. Временное правительство само предложило юнкерам прекратить сопротивление.

Так закончился Октябрьский переворот. Он носил действительно «ползучий» характер. Сам термин «переворот», в отличие от термина «революция», употребляли не только открытые противники Октября, но и многие из большевиков, в том числе Ногин, Луначарский, заявивший после своего выхода из первого советского правительства через несколько дней, что он не «переворотчик» и считает необходимым создание многопартийного коалиционного правительства.

Только отсутствие сил и воли у демократии и ее вождей защищать до конца всенародно избранное Учредительное собрание и их упорное желание вести переговоры с большевиками помогли последним и в дальнейшем удержать захваченную власть.