КПСС у власти

Глава 18 Кризис в партии

В 1920–1921 гг. не только верхушка партии, но и ее вождь переживали тяжелый кризис. Встречи с западноевропейским пролетариатом «над трупом белогвардейской Польши» не произошло.

Посылка в Берлин в марте 1921 года вернувшегося из Венгрии Бела Куна (с целым штабом и с директивой Зиновьева, что, исходя из революционной ситуации в Германии, германская коммунистическая партия должна захватить власть) напоминала скорее жест отчаяния.

Несмотря на призывы газеты «Rote Fahne» («Красное знамя») к революции и захват 24 марта заводов Leuna, а также нескольких административных центров в Лейпциге, Гамбурге и других городах, подавляющее большинство немецких рабочих даже не отозвалось на призыв ко всеобщей забастовке.

Политический анализ положения в Германии, сделанный Зиновьевым, себя не оправдал. Он исходил из чаемого, а не действительного. Вождь германской компартии Пауль Леви назвал мартовские решения ИККИ авантюризмом «дешевых политиков» из Коминтерна и был за это исключен из партии.

Коммунистический Робин Гуд Германии — Макс Гельц — оказался в тюрьме, и Зиновьев поспешил назвать его именем один из заводов Петрограда.

События в Германии не нашли никакого отклика в стране. На юге и в Сибири ширились крестьянские восстания и целые области выходили из-под контроля партии.

Деревня, ограбленная продразверсткой, голодала почти так же, как и города, и не могла кормить пятимиллионную Красную армию, переведенную частично на положение «трудармии».

Промышленность, кроме некоторых военных заводов, почти не работала, транспорт был в самом катастрофическим состоянии, — больше половины паровозов вышли из строя.

Первоначально, еще в 1920 году, Ленин надеялся поправить положение путем введения в промышленности и на транспорте централизованных, военных методов руководства, с перенесением на всех рабочих и служащих правил военной дисциплины по образцу «трудармии».

Для проведения этого замысла, завершающего, в сущности, «военный коммунизм», Ленин намечал Троцкого. Ведь недаром Троцкий именно в это время (см. его брошюру «Терроризм и коммунизм») увлекался идеей единого экономического плана, введением повсюду в промышленности и сельском хозяйстве единоначалия, переводом на военную ногу не только рабочих, но и профсоюзов.

Троцкий не терял надежды на «перманентное» развитие революции на Западе, не терял надежды (по крайней мере, до катастрофы на Висле в августе-сентябре 1920 года) на «внесение революции извне», и поэтому идея концентрации всех усилий, мобилизации всех ресурсов страны, не считаясь с ее состоянием, была ему особенно близка.

В 1920 году Троцкий в дополнение к своим военным функциям получает пост наркома транспорта и через Главполитпуть и железнодорожные политотделы начинает насаждать военные методы управления на транспорте. Вскоре ему подчиняют и водный транспорт. И уже на IX съезде Оболенский высказывает опасение, что Троцкий готовит план распространения своих методов на всю промышленность, тем самым становясь не только военным, но и экономическим диктатором страны.

Сосредоточение в руках Троцкого огромной власти, как в области военной, так и хозяйственной, вызвало серьезные опасения, прежде всего, у его собственных коллег по ЦК партии. Не следует забывать также, что Оргбюро, избранное сразу после IX съезда, состояло из Сталина, Рыкова, Крестинского, Серебрякова и Преображенского. Сталин, будучи членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта, фактически в работе Оргбюро не участвовал, а Рыков целиком ушел в работу по снабжению армии. Таким образом, вопросами перемещений и назначений в партии (причем, независимо от Политбюро) ведали ближайшие друзья Троцкого — Крестинский, Серебряков и Преображенский[229]. Все они — члены ЦК и его секретариата.

Когда в августе 1920 года Троцкий, в дополнение ковсем своим должностям, сделался и главой Цектрана (Центральный комитет работников транспорта), где он начал не только смещать и перемещать, под угрозой ареста, партийных работников, но и «перетирать их с песочком», старый профсоюзный работник Томский, от имени ЦК профсоюзов, открыто выступил против методов Троцкого.

В то же время Зиновьев и его петроградская клика, опасаясь слишком большого влияния Троцкого, начала кампанию против предреввоенсовета Республики в Петрограде и Кронштадте. Они нашли готовую почву для нападения на Троцкого в недовольстве моряков политуправлением Балтфлота и потребовали подчинения его Петроградскому губкому партии.

Зиновьев знал, что он всегда сможет рассчитывать на. поддержку Сталина и его, обиженных Троцким, друзей из-военной оппозиции, равно как и многих других военных работников партии, накопивших немало обид на бестактного и порой весьма резкого предреввоенсовета.

Так зародились два блока, фактически уже в 1920 году начавшие борьбу за ленинское наследство. Зиновьев умело использовал в своей кампании против Троцкого лозунги о демократизации внутрипартийной жизни, свободе внутрипартийной критики, обосновывая свои требования тем, что гражданская война окончилась. Этим он еще раз подчеркивал несвоевременность «военных методов» Троцкого.

Кризис в партии разразился со всей силой, когда 2 ноября 1920 года Троцкий выступил на Всероссийской конференции профсоюзов, резко настаивая на своей точке зрения. Если сразу после IX съезда партии — весной-летом 1920 года — Ленин готов был поддерживать Троцкого, то теперь он стал склоняться к Зиновьеву, за которым, казалось, было большинство. Он предпочитал свалить на Троцкого вину в том, в чем его сам раньше поддерживал.

Ленин, вероятно, имел скорее всего в виду именно выступление Троцкого на Всероссийском съезде профсоюзов, когда два года спустя, 25 декабря 1922 года, писал в своем завещании:

«… тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела»[230].

2 ноября перед профсоюзными работниками Троцкий заявил о необходимости перестроить работу профсоюзов, подчинить ее задачам данного момента и, прежде всего, подобрать, т. е. назначить, новый руководящий состав.

Троцкий «хватил» через край; сразу после его речи в партии началась лихорадочная дискуссия по вопросу о взаимоотношениях с профсоюзами и о роли последних.

Ленин не на шутку испугался, почуяв в дискуссии опасность не только для партии как таковой, но и для ее диктатуры в стране. Он готов был видеть в дискуссии чуть ли не «конец советской власти»[231].

Попытка остановить дискуссию путем нахождения компромисса в ЦК не удалась. 8–9 ноября 1920 года на заседаниях ЦК по вопросу Цектрана 7 членов ЦК голосовало за линию Троцкого, 8, в том числе и Ленин, — за линию Зиновьева. Пришлось искать нового компромисса, и в ЦК была выбрана комиссия в составе Зиновьева, Томского, Рыкова, Рудзутака и Троцкого для выработки резолюции по вопросам, связанным с профсоюзами. Троцкий, видя, что он остался в комиссии один против четырех, отказался от участия в ее работах.

В то же время Ленин, исправив тезисы Рудзутака, предложенные им комиссии, лишь умело спрятал в них доминирующую роль партии, с которой он, как и Троцкий, вовсе не хотел расставаться. Он наполнил тезисы мало что практически значащими словами вроде «профсоюзы — школа управления … школа коммунизма». Отказываясь от «военных» методов «голого командования»[232], Ленин признавал, что «партия … безусловно направляет» всю работу профсоюзов.

Троцкий несколько смягчил свои требования в плане «огосударствления» профсоюзов, а то, что профсоюзы должны были оставаться послушным инструментом в руках партии, было совершенно ясно и из тезисов Рудзутака-Ленина. С помощью Бухарина точки зрения, в сущности, настолько сблизились, что на X съезде бывшие противники выступили уже единым фронтом против «рабочей оппозиции».

В то же время, Ленин, приняв тезисы Рудзутака, выкинул, однако, из них положение о том, что профсоюзам должен быть частично передан контроль над промышленностью. Он признавал выборы, но, конечно, под полным контролем партии. В остальном тезисы Рудзутака-Ленина, принятые на X съезде, лишь по форме отличались от тезисов Троцкого. Говоря о воспитательной роли профсоюзов, связывающей их с партией, они ничего не говорили о таких правах (пусть даже под контролем партии выбранных) профсоюзов, как право контроля и управления промышленностью, право защищать социальные и материальные интересы рабочих, право выдвижения кандидатов на административно-хозяйственные должности и т. д.

Обходя все эти вопросы и сводя роль профсоюзов к неопределенной формуле — «приводной ремень партии к массам», Ленин был озабочен лишь одной мыслью — сохранить и в этой области, области, где возможна инициатива рабочих, полное господство своей партии.

Он проводил свою мысль «тактично», маскируя словами о выборах откровенные требования Троцкого о полном переводе профсоюзов на службу партии, их «огосударствление» в условиях диктатуры партии в стране.

В ходе дискуссии Зиновьев, использовавший ее в своей личной борьбе с Троцким, привлек к комиссии ЦК наиболее последовательных противников Троцкого — Шляпникова и Лутовинова.

Шляпников, Лутовинов, Киселев были теми немногими старыми партийными работниками, которые действительно имели связи с рабочими еще до революции. Теперь они возглавляли главнейшие профессиональные союзы, такие как Союз металлистов — Шляпников, Союз горнорабочих — Киселев, и другие.

Они опубликовали 25 января 1921 года свои тезисы, существенно отличавшиеся от тезисов Рудзутака-Ленина, Троцкого и других. В этих тезисах, сразу примиривших на X съезде Троцкого с Лениным, они писали, в частности:

«Переход от существующей теперь системы бюрократического управления хозяйством, оторванным от самодеятельности трудовых масс, необходимо совершать организованно и начать с укрепления низших ячеек профессиональных и производительных союзов, как фабричные, заводские рабочие комитеты и выше, ставя целью подготовку их к непосредственному управлению хозяйством …»[233].

Рассчитывая действительно передать профсоюзам хозяйственные функции управления промышленностью, резолюция требовала:

«Ни одно лицо не должно быть назначаемо на административно-хозяйственный пост помимо Союза…»[234].

Что же касается высшего органа управления, то тезисы выдвигали идею, которая больше всего испугала Ленина:

«Организация управления всем народным хозяйством принадлежит всероссийскому съезду производителей, объединенных в профессиональные и производительные союзы, который избирает органы, управляющие народным хозяйством республики»[235].

Вопросы, поднятые Шляпниковым и его единомышленниками из рабочей оппозиции, можно свести к попытке разрешить следующую основную проблему: как, сохраняя диктатуру партии, обеспечить ей реальную, подлинную поддержку со стороны рабочих и отчасти крестьян, оставаясь в целом в рамках советского государства. Рассматривая взгляды рабочей оппозиции и ее лидера Шляпникова, не следует упускать из виду, что Шляпников видел еще в это время в диктатуре партии действительно «коммунистическую политику рабочих». Требования демократизации и восстановления выборного начала рабочей оппозицией относятся лишь к внутрипартийной демократии и к объединенным в профсоюзы рабочим.

Еще в 1919 году на IX съезде Шляпников представил тезисы о «Взаимоотношениях РКП с Советами и производственными союзами», где он старался доказать, что «мелкий деревенский товаропроизводитель, т. е. бедняк и середняк, а также и городской ремесленник поддерживали пролетариат в его борьбе против помещика и крупного капиталиста»[236]. Иначе говоря, Шляпников напоминает, что поддержка части населения, полученная во время гражданской войны, была оказана не под влиянием программы коммунистической партии, а из страха перед реставрацией.

«Поддержка — пишет далее Шляпников — находилась, находится и теперь, в состоянии постоянных колебаний. Только непосредственная угроза возврата к прошлому удерживала и удерживает эти массы от прямой измены делу пролетарской революции»[237].

Шляпников оказался прав. Угроза «изменить» партийной диктатуре обнаружилась полностью в конце 1920 — начале 1921 года в многочисленных крестьянских восстаниях, в рабочих забастовках, в кронштадтских событиях.

Предвидя нэп, Шляпников в тезисах рабочей оппозиции, опубликованных в «Правде» от 25 января 1918 года, писал:

«Приспособление (подчеркнуто Шляпниковым. — Н.Р.) партии к противоречивым социальным интересам влечет за собой неустойчивость и уступки то одной, то другой социальной группе населения …» Эта неустойчивость, продолжает он, «усиливается по мере отожествления партии с исполнительными советскими аппаратами»[238].

Другими словами Шляпников говорит, что большевистская партия, став правящей партией, осуществив свою диктатуру в стране, превратилась в аппарат этой диктатуры и отошла от своей догматической, классовой, по замыслу, сущности, начала приспособляться к обстановке в стране, главным образом ради удержания своего господства над ней. Это положение верно, но Шляпников, продолжая жить в мире марксистской догматики, принимает претензию партии на монопольное представительство пролетариата за действительность и оперирует ею, как историческим фактом.

Основанием для тезисов Шляпникова служило положение, создавшееся в советах и в профсоюзах. Если на положении профсоюзов мы уже останавливались, говоря о дискуссии, то положение советов было не лучше. К 1921 году последние, еще остававшиеся в качестве эпигонов, представители других социалистических партий окончательно исчезли из советов. Общее положение, в целом мало менявшееся после разгрома левых эсеров в 1918 году, можно охарактеризовать словами Е. Ярославского, хотя они и относятся к 1929 году:

«Погоня за тем, чтобы в Советах во что бы то ни стало было возможно больше коммунистов … создало такое положение, когда … участие крестьян на выборах в советы выражалось в самых ничтожных цифрах. Большинство населения в выборах не участвовало» (подчеркнуто Ярославским. — Н.Р.)[239].

Коллонтай, выпустившая накануне X съезда брошюру «Рабочая оппозиция» лишь признавала факты, когда писала, что в РСФСР «рабочий класс является единственным классом, который влачит каторжное, позорно-жалкое существование» …[240].

Рабочая оппозиция в своих выступлениях в печати и на собраниях требовала прекращения практики «назначенчества» в профсоюзы, ликвидации бюрократического «завинчивания гаек» и «перетряхивания» отдельных профсоюзов, чем занимался не один только Троцкий (в «Профсоюзе транспортных рабочих»).

С другой стороны, рабочая оппозиция требовала изменить государственный аппарат, выдвигая, в сущности, корпоративную идею «осоюзивания государства», со всероссийским съездом производителей во главе.

Рабочая оппозиция, говоря о партии, отбрасывает теперь оправдывающие партийную диктатуру демагогические термины и понятия как «авангард рабочего класса», «передовой отряд», которые так любил употреблять Ленин. Она устами Коллонтай заявила, что «только профсоюзы, производственные организации представляют наиболее четкое и рельефное выражение интересов рабочего класса»[241].

Коллонтай предлагала, чтобы рабочие через профсоюзы взяли из рук партийных бюрократов управление промышленностью и государственным аппаратом.

«Партийных страх — писала она — перед критикой, свободой мнений убивает всякую возможность свободной дискуссии и вместе с ней всякую инициативу и самодеятельность в партии»[242].

То же самое говорил на собрании 30 декабря 1920 года Шляпников:

«Организованные производители заинтересованы не в том, чтобы подчинить себя бюрократии, а как раз обратно — в использовании хозяйственного и всякого иного государственного аппарата в интересах трудящихся»[243].

Главным аргументом Ленина и большинства ЦК против рабочей оппозиции было требование единства в партии, требование пожертвовать всем ради «максимума сплочения».

Шляпников, Коллонтай, Медведев и другие представители рабочей оппозиции не отрицали необходимости «сплочения», но настаивали на осуществлении его путем свободной дискуссии, усиления связи между верхушкой и ее массами, говорили о восстановлении в партии того единства действий, которое было до прихода ее к власти. Эти методы они противопоставляли централистическим, бюрократическим, как тогда любили выражаться «военным» методам, которыми пользовался ЦК в отношении рядовых членов партии. Отвечая Ленину, Шляпников на утреннем заседании 9 марта 1921 года (X съезд) заявил:

«Товарищ Ленин нам, представителям рабочей оппозиции, вчера бросил с этой трибуны вопрос, все ли товарищи из рабочей оппозиции разделяют мнение некоторых рабочих о том, что сейчас нам необходим максимум сплочения? Я думаю, что среди нас нет ни одного, который отрицал бы необходимость этой сплоченности … но как мало, товарищи, только признания этой формальной необходимости. Мы должны констатировать, что несмотря на существующее единство у нас в партии нет органической связи между членами этой партии и руководящими органами ее. Мы, Владимир Ильич, не имеем в нашей партии той былой спайки, которая у нас имелась в прошлом … И странно, товарищи, что эта оторванность происходит в тот момент, когда партия располагает всеми техническими средствами — и радио, и почтой, и телеграфом, и тысячами партийных работников, советским аппаратом и все же внутри-то партии нет той былой спайки, которая наблюдалась нами, скажем, не так давно, и в 1914 году и в 1917 году. Помните вы, Владимир Ильич, когда вы не были даже в России, каждая нотка, каждая написанная нелегальная маленькая бумажка приносилась тогда в наши партийные организации … и спайка, единство мысли и чувств, все это было у нас налицо. Теперь этого нет»[244].

На X съезде в марте 1921 года Ленину под гром кронштадтских пушек удается провести одновременно со знаменитой резолюцией «О единстве партии», резолюцию «О синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии».

Характерно, что резолюция была проведена, когда около 200 делегатов уже уехало в Петроград и на Волгу в связи с Кронштадтским восстанием и волнениями в Поволжье. Накануне, 15 марта, были проведены выборы в ЦК, причем членами были выбраны также лидеры рабочей оппозиции Шляпников и Кутузов, а кандидатом в ЦК Киселев.

Шляпников понял, что после принятия обеих резолюций он оказался пленником в ЦК. Но было уже поздно, — его отставка не была принята съездом.

Надо сказать, что и после съезда Шляпников не сразу сдал свои позиции. В мае 1921 года коммунистическая «фракция» Союза металлистов проголосовала 120 голосами против (40 «за») кандидатов ЦК на руководство Союзом.

Но это была последняя «победа» рабочей оппозиции. Вопреки голосованию новое руководство пришло к власти в Союзе металлистов, а Шляпников был послан за границу.

В августе Шляпников позволил себе резкую критику по поводу декрета о передаче в концессию иностранным капиталистам ряда промышленных предприятий. Ленин не мог этого вытерпеть и поставил вопрос об исключении Шляпникова не только из ЦК, но и вообще из партии. Из доклада председателя Центральной контрольной комиссии Сольца на XI съезде РКП(б) видно, что судьба Шляпникова была решена на пленуме ЦК одним голосом. 17 из 27 присутствовавших членов ЦК голосовало за предложение Ленина исключить Шляпникова из партии, а 10 было против; таким образом не хватало всего лишь 1 голоса для необходимых, согласно резолюции X съезда, ²/₃ для исключения Шляпникова[245].

Шляпников, Медведев, Коллонтай и другие члены рабочей оппозиции — всего 22 — подписали заявление и обратились с жалобой на бюрократический зажим в профсоюзах, падение рабочей инициативы в партии и на отношение ЦК к представителям рабочей оппозиции … в Коминтерн.

Там дело было передано комиссии во главе с Кораловым, но и эта комиссия после Шляпникова поспешила выслушать председателя Коминтерна Зиновьева, Троцкого и др. Затем дело перешло снова к Сольцу, который поспешил начать настоящее следствие над «22».

В результате, Шляпников был еще раз предупрежден, что «малейшее выступление в раскольническом духе вызовет исключение его из партии»[246].

Рабочая оппозиция распалась, на XI съезде партии ее представителям уже не дали выступить.

Чтобы яснее представить себе положение рабочей оппозиции после X съезда обратимся кратко к истории входившей в нее «рабочей группы» Г. Мясникова. Формально эта группа возникла несколько позже, уже после исключения из партии Г. Мясникова и Кузнецова, в 1922–1923 гг., главным образом на Урале и в Петрограде. Во время X съезда и после него эта группа состояла из членов партии, представлявших рабочую оппозицию на ряде петроградских и уральских заводов. Взгляды «рабочей группы» Мясникова сводились к требованию восстановления советов «такими, какими они были в 1917–1918 гг.», т. е. выборными, но не на основании всеобщего и равного для всех избирательного права, а по производственному признаку в городах и территориальному в деревне и в армии. Практически выборы в советы происходили бы в двух степенях, т. е. избранные местные советы выбирали бы своих делегатов в центральные. Эта система выборов, по сравнению с практикой, установившейся во время военного коммунизма, казалась верхом демократии. Группа Мясникова требовала, таким образом, частичной свободы для всех тех, кто имел право выбирать советы. Группа выступала и против «добровольно-принудительной» организации коммун, артелей, кооперативов в деревне и против всевозможных (жилых, промышленных, ремесленных) коммун в городе, указывая, что она не против них в принципе, а лишь против практики их бюрократического осуществления, выражавшегося, по словам Мясникова, в «надевании хомута с хвоста»[247].

В своем письме в ЦК, вскоре после конца X съезда, Мясников писал:

«После того, как мы подавили сопротивление эксплуататоров и конституировались как единственная власть в стране, мы должны: провозгласить свободу слова и печати, которой не имел в мире еще никто — от монархистов до анархистов включительно»[248].

Ленин и ЦК обсуждали письмо Мясникова и вынесли постановление:

«Признать тезисы т. Мясникова несовместимыми с интересами партии. Вменить в обязанность т. Мясникову на официальных партийных собраниях со своими тезисами не выступать»[249].

Видимо в связи с этим решением, Ленин, ценивший Мясникова за его свирепую расправу со всеми противниками большевизма в Перми в 1918–1919 гг. и, быть может, опасавшийся разоблачений роли ЦК в организации зверского убийства вел. кн. Михаила Александровича, написал Мясникову письмо (август 1921 года), где, между прочим, писал: «Вы дали себя подавить известному числу печальных и горьких фактов и потеряли способность трезво учесть силы …»[250].

Мясников совершил «непозволительную бестактность» по отношению к вождю: — «Писать вам сейчас ответ — ответил он — нет времени. Поеду на завод Мотовилиху (Пермь. — Н.Р.) и оттуда пришлю ответ».

Мясников все-таки выступал со своими тезисами на Мотовилиховском и других заводах в Перми. К сожалению, подлинник его ответа Ленину никогда не был опубликован. Из отрывков, цитируемых Ярославским, видно, как он, вслед за Шляпниковым, прямо указывал Ленину на то, что партийная диктатура ничего не имеет общего с русскими рабочими 1921 года. В частности, в этом письме он писал: «Не верите вы в силу рабочего класса. Не верите вы в его классовую логику, а верите в чиновников. Это ваша беда»[251].

Ленин после этого письма немедленно исключил Мясникова из партии. Тогда Мясников совместно с Кузнецовым организовали «рабочую группу», поставив своей главной целью борьбу не против партии, а против диктатуры в ней чиновников-бюрократов. «Рабочая группа» пыталась призвать рабочих на Урале ко всеобщей забастовке и рассылала свой манифест по заводам и партийным организациям. Большого успеха она не имела и ее руководство было арестовано ГПУ в конце 1923 года.

Быть может, «рабочая группа», как и рабочая оппозиция в целом, могла бы иметь больший успех, если бы не личные качества ее руководителей. Моральный облик Мясникова ярко обрисовывается его деятельностью в бытность его председателем Пермского областного комитета совета рабочих депутатов в 1918 году. Исполнитель убийства вел. кн. Михаила Александровича, по придуманному в Москве плану инсценировки «побега», Мясников, по характеристике одного из секретарей Пермского комитета партии Карнаухова, был «человек кровожадный, озлобленный, вряд ли нормальный»[252].

Характерно, что впоследствии Мясников и не думал скрывать совершенного под его руководством убийства великого князя. В своей оппозиционной брошюре, изданной в 1921 году, он писал: «если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет … и ко всему тому меня знает рабочая масса, а если бы этого не было … где бы я был? — в ЧК или больше того: меня бы „бежали“, как некогда я „бежал“ Михаила Романова, как „бежали“ Розу Люксембург и К. Либкнехта»[253].

Естественно, что рабочие массы активно выступавшие в период 1921–1923 гг. (забастовки в Одессе, Петрограде и других городах) и недовольные ленинской политикой не могли быть увлечены «рабочей группой», во главе которой стояли люди Мясниковского морального облика.

В тот же период, в начале 1922 года, под несомненным влиянием рабочей оппозиции, в Москве образовалась группа «Рабочая правда». Эта группа, целиком партийная, состояла, главным образом, из откомандированных на «партийную учебу» молодых членов партии, отличившихся в гражданской войне. Группа «Рабочей правды» тоже хотела встать на «классовые позиции» рабочих, обосновывая свою платформу марксистским пониманием развития капиталистической «формации». Исходя из этих позиций, группа видела в нэпе, кроме частного сектора, главным образом, сектор государственного капитализма. Отсюда она рассматривала диктатуру партии как носителя и выразителя государственного капитализма и считала необходимым призывать рабочих на защиту своих «классовых интересов». Группа была вскоре арестована органами ОГПУ.

Мясников, исключенный из партии, оказался в 1928 году за границей и вернулся в СССР из Парижа в 1945 году при маловыясненных обстоятельствах. О нем ничего с тех пор неизвестно.

В конечном же счете нельзя забывать, что рабочая оппозиция и ее эпигоны требовали не социальной справедливости для всего народа, а свободы в рамках партии, свободы лишь для самих себя. Рабочие не могли этого не почувствовать и их симпатии в тот период склонялись больше к лозунгам кронштадтцев, чем к Шляпникову, Мясникову и их последователям.

Глава 19 Кронштадт

Прошло ровно четыре года со времени Февральской революции. Измученные голодом и холодом петроградские рабочие, продолжали работать почти исключительно на вооружение, хотя гражданская война уже закончилась. Многие фабрики и заводы или вообще были закрыты, или были пущены в ход, а затем снова остановили производство из-за недостатка топлива. В громадном городе, где четыре года назад насчитывалось почти 3 миллиона населения, к весне 1921 года осталось едва 800 тысяч.

Для оставшегося населения единственным средством избегнуть голода были поездки в деревню, и ряд заводов организованно посылал группы своих рабочих в ближайшие и дальние деревни для меновой торговли на хлеб. Но такие группы и отдельных рабочих арестовывали специальные «кордонные» отряды ЧК как в самих деревнях, так и, главным образом, на железных дорогах.

Теперь особенно бросалась в глаза разница между февралем 1917 года и февралем 1921 года. Стояние в хвостах за хлебом и сахаром перед Февральской революцией было ничтожным испытанием по сравнению с голодной зимой 1920–1921 гг. Но никакая критика власти, даже едва напоминающая ту, которая раздавалась с Думской трибуны, больше не допускалась. Аресты, расстрелы без суда — под общим штампом «за контрреволюционную деятельность» — были ежедневной практикой Чрезвычайной комиссии Петрограда, где под руководством Бакаева, а потом Н. Комарова орудовали такие маньяки и садисты, как, например, Дулкисс, Константинов и другие.

Но несмотря на все испытания, память о тогда еще недавних событиях Февральской революции, была сильна среди рабочих Петрограда. Естественно, что существовавшие трудности концентрировали внимание рабочих и всего населения на деятельности Петроградского совета. А в то же время, к 1921 году, Петроградский совет под эгидой Зиновьева окончательно перестал быть органом рабочего представительства, сделавшись частью исполнительного аппарата партии, органом диктатуры партии над рабочими.

В частности, Петроградский совет издал драконовский приказ об арестах и карах для всех выезжающих из города для обмена личных вещей на продукты. В ответ на это распоряжение на ряде заводов возникли стихийные митинги, на которых рабочие требовали, наряду с урегулированием продовольственного вопроса, восстановления той относительной свободы, которая была у них отнята за предшествующие 2–3 года. Были выставлены требования о прекращении террора, о свободе слова и печати и о свободном переизбрании советов, т. е. о возвращении советам всех прав, которые они имели после Февральской революции.

В одной из листовок, расклеенных на стенах домов 27 февраля, выставлялись требования «полной смены политики правительства», «отмены осадного положения», «свободы слова, печати и собраний для всех трудящихся», «освобождения всех арестованных социалистов и беспартийных работников».

Еще раньше, 24 февраля, началась забастовка на Трубочном и Балтийском заводах. Большой митинг, собранный забастовщиками на Васильевском острове, был разогнан курсантами военных училищ. Но на следующий день забастовка не прекратилась и забастовщики послали своих делегатов в Адмиралтейские доки, около Галерной улицы, и на соседний судостроительный завод (потом им. Марти). Делегаты призывали организовать совместную демонстрацию. Эта демонстрация, однако, была разогнана теми же курсантами в самом ее начале.

Характерно, что, в отличие от 1917 года, в 1921 году большевики уже больше не рассматривают моряков как свою главную силу. В борьбе с рабочим движением 1921 года партия опирается на отряды ЧК и на воинскую силу курсантов — тогдашнее название офицерских училищ, силу, крепкую отнюдь не своей приверженностью к партии, а железной воинской дисциплиной. Организованные Троцким курсы строились по образцам прежних военных училищ и имели в своем составе много преподавателей и командиров из той части старого кадрового офицерства, которое подобно М. Тухачевскому, С. Каменеву и многим другим твердо решило связать свою военную карьеру с большевистской диктатурой.

После разгона демонстрации курсантами, ЧК произвела многочисленные аресты. Несмотря на это Трубочный завод продолжал забастовку. 26 февраля на собрании Петроградского совета, член Реввоенсовета и фактически глава военных сил Петроградского округа, Лашевич объявил рабочих Трубочного завода «шкурниками и контрреволюционерами» и совместно с Зиновьевым (как всегда перепугавшимся) огласил решение о локауте на Трубочном заводе. В условиях 1921 года локаут означал лишение всех рабочих этого завода не только работы, но и продовольственных карточек, — иначе говоря, главари Петроградского совета вынесли рабочим приговор равнозначный голодной смерти.

События в Петрограде и жестокая расправа с рабочими не остались незамеченными в Кронштадте. Вернувшиеся из города моряки линейного корабля «Петропавловск» созвали 28 февраля митинг, на котором приняли участие моряки других кораблей линейной бригады. На митинге была принята резолюция. Главнейшие пункты ее были следующие:

• Немедленное переизбрание советов на основе тайного голосования со свободной предвыборной агитацией, — «имея в виду факт, что настоящие советы не представляют воли рабочих и крестьян».

• Свобода слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий.

• Свобода собраний, профсоюзов и т. д.

• Освобождение всех политических заключенных, принадлежащих к социалистическим партиям, а также всех рабочих, крестьян, солдат и моряков, арестованных в связи с рабочим движением.

• Ликвидация политотделов на основании того, что единственная партия не может одна заниматься пропагандой своих идей и получать на это средства от государства.

• Ликвидация всех и всякого рода коммунистических особых отрядов и воинских частей особого назначения.

Резолюция призывает также немедленно собрать беспартийную конференцию рабочих, солдат и моряков Петроградского совета, Кронштадта и Петроградской губернии, для решения вопросов о труде и установления свободно избранной власти.

По инициативе моряков бригады линейных кораблей на следующий день в Кронштадте на Якорной площади, по традиции 1917 года, собрался общий митинг, где участвовали, помимо моряков, солдаты Кронштадтского гарнизона и рабочие кронштадтских верфей. На этот митинг прибыл председатель ЦИК РСФСР Калинин и комиссар Балтийского флота Кузьмин. Несмотря на призывы представителей власти, общекронштадтский митинг принял приведенную выше резолюцию моряков «Петропавловска» и постановил собрать на следующий день конференцию депутатов, избранных от военных судов, частей гарнизона и рабочих.

На этой конференции, 2 марта, Кузьмин выступил с угрозами по адресу моряков, и с обычным уже для представителей диктатуры цинизмом отрицал факты рабочего движения в соседнем Петрограде.

Конференция единогласно выразила недоверие как Кузьмину, так и председателю Кронштадтского совета Васильеву, и избрала Временный Революционный комитет для поддержания революционного порядка в Кронштадте. Временный Революционный комитет начал издавать с 3 марта свою ежедневную газету «Известия» и обратился по радио ко «всем», где указывал, что Кронштадт стоит за власть советов, но не за власть партии. Кронштадт призывает к свободному переизбранию советов. Он выступает против коммунистической бюрократии и навязывания коммунистической партией своей воли советам. Кронштадтский Временный Революционный комитет призывал всю Россию, — сохраняя порядок, продолжая работу, не проливая крови, — выступить за переизбрание советов на базе свободных выборов для всех трудящихся.

Отдельные резолюции ряда судов и фортов шли дальше и требовали активной борьбы «за освобождение от трехлетнего коммунистического ига и террора» (резолюция форта «Красноармеец» — «Известия» от 7 марта 1921 года).

Передовая кронштадтских «Известий» от 8 марта указывала, что постоянный террор, установленный ЧК, превзошел всё, что Россия знала в этом отношении за предшествующие 300 лет.

«Духовная кабала», в которую коммунисты загнали народ, является по мнению передовой «Известий» «наиболее преступным» результатом власти коммунистических узурпаторов. Революционный комитет призывал всех трудящихся стать под знамена восстания против коммунистической автократии и начать Третью Революцию, которая должна сорвать последние цепи с рабочего класса.

Ближайшие гарнизоны — форт Красная Горка и Ораниенбаумская авиационная школа — поддержали кронштадтский Революционный комитет, но последний, несмотря на советы военных специалистов, не захотел начинать первым военные действия, подчеркивая, что Третья Революция, начавшаяся бескровно, должна идти дальше по стране без единого выстрела. Эта вера в правоту своего дела, охватившая всех моряков (многие матросы — члены партии, публично отказывались от своего партийного билета или публиковали об этом заявления в тех же «Известиях»), питала иллюзии о том, что борьба с коммунистической властью может быть бескровной. Некоторое количество сохранившихся еще в Кронштадте анархистов и левых эсеров не могло расстаться с традициями совместной работы с организациями коммунистической партии 1917 года и до 1921 года они не заметили установления строгой олигархии в коммунистической диктатуре. Антиправовое сознание, заложенное партиями революционной демократии в 1917 году, создавшее лозунг о легальности только социалистических партий, не могло не сказаться пагубно и на вопросах дальнейшей тактики кронштадтского Временного Революционного комитета. Это сознание, как в случае с «Викжелем», во время вооруженной борьбы в Москве и в других случаях, толкало не на активную борьбу с коммунистическими диктаторами, а на переговоры, что в конечном счете и предопределяло неудачу.

В то же время, возможности у восставших моряков были большие. Паника, охватившая Ленина, видна хотя бы из первого объявления по радио, в котором сообщалось о «мятеже бывшего генерала Козловского». Отлично зная действительность из сообщения хотя бы того же М. Калинина, присутствовавшего на митинге на Якорной площади, Ленин и его ближайшее окружение в эти первые дни восстания побоялись сказать правду, и 2 марта Лениным, как председателем Совнаркома, и Троцким, как председателем Реввоенсовета, было подписано официальное сообщение под заглавием: «Подробности мятежа генерала Козловского», которое появилось в «Правде» от 3 марта 1921 года. Приведем это сообщение:

«Уже 13 февраля 1921 года в парижской газете „Утро“ (Матэн) появилась телеграмма о том, что будто бы в Кронштадте произошло восстание моряков против советов. Французская контрразведка только несколько опередила события. Через несколько дней после указанного срока действительно начались события, ожидавшиеся и, несомненно, подготовляемые французской контрразведкой.

В Кронштадте и Петрограде появились белогвардейские листовки.

Во время арестов задержаны заведомые шпионы …»

Далее, излагая события на «Петропавловске», сообщение говорит о появлении в качестве руководителя группы «бывшего генерала Козловского». «Таким образом, — заканчивается в сообщении, — смысл последних событий объяснился вполне. За спиной эсеров и на этот раз стоял царский генерал».

Итак, по Ленину, никаких рабочих волнений, забастовок и демонстраций в Петрограде не было. Арестованные бастовавшие рабочие оказались «заведомыми шпионами». А в Кронштадте подняли восстание не моряки, четыре года сражавшиеся за Революцию и теперь поднявшие знамя Третьей Революции против коммунистических узурпаторов, а французская контрразведка и ее шпионы во главе якобы с бывшим генералом Козловским…

Метод лжи и извращения действительности, столь широко применявшийся Сталиным, отнюдь не был открыт последним. В этой области Сталин лишь следовал за Лениным и развивал его методы.

То, что в открытой печати Ленин не хотел признавать, пользуясь дешевым приемом сваливания причин Кронштадтского восстания и рабочих волнений на французскую разведку, позже полностью подтвердили ведущие работники Петроградского губкома, в том числе такие видные усмирители Кронштадта, как последовательно возглавлявшие Петроградскую губчека Бакаев, Комаров, секретарь губкома Угланов и другие. Занавес с действительного положения во время событий в Кронштадте и Петрограде был приподнят позже, во время разгоревшейся на XIV съезде внутрипартийной борьбы. К концу 1925 года Угланов, первый секретарь Петроградского губкома, избранный сразу после подавления Кронштадтского восстания, успел сделаться одним из самых ожесточенных врагов Зиновьева и Каменева и, находясь во главе Московской организации, играл роль застрельщика в борьбе с «ленинградской оппозицией». Его ближайший друг Н. Л. Комаров, возглавлявший в бытность Угланова в Петрограде местную ЧК, играл роль троянского коня в Ленинградской организации 1925 года и вызывал своим поведением ненависть всего зиновьевского актива, сплоченно выступавшего в качестве «ленинградской оппозиции» на XIV съезде.

В напряженной атмосфере этого съезда несколько видных делегатов, в том числе таких, как Лашевич, бывший в 1921 году заместителем Зиновьева по Петросовету, Бакаев, член губкома, одно время председатель петроградской ЧК, возглавитель ленинградского комсомола Наумов и ряд других подали в президиум съезда заявление с очевидной целью нанести удар по Угланову и Комарову.

В этом, подписанном 29 декабря 1925 года, заявлении они писали: «Общее критическое положение в стране (восстание в Сибири, Тамбове и т. д.) в начале 1921 года сказалось особенно остро в Ленинграде … Мы вынуждены были закрывать те фабрики и заводы, цехи, которые только были пущены в ход. Доверие было подорвано. Начались массовые забастовки, началось восстание в Кронштадте.

Растерянность отдельных товарищей начала действовать на гущу партийных масс. Даже в таком органе, как ЧК, которым руководил Комаров, по выражению членов комиссии ЧК, выявились „дановские“ настроения. Эта растерянность сказалась на одном заседании губкома, где тт. Комаров и Угланов обвинили руководящую верхушку губкома (т. е. Зиновьева и его окружение. — Н.Р.) в том, что эта верхушка настаивает на аресте руководителей забастовки»[254].

Заявление подписали: Бакаев, Наумов, Николаева, Федорова, Лашевич, Зорин.

На это заявление членов «ленинградской оппозиции» XIV съезду 31 декабря 1925 года последовал ответ Угланова, заслуживающий того, чтобы его привести:

«Это неправда. В кронштадтские дни Петроградская Чрезвычайная комиссия стояла геройски на своем посту. Она выполнила такую работу, о которой на бумаге писать не положено (подчеркнуто нами. — Н.Р.) и авторам заявления следовало бы не дотрагиваться до чести Петроградской Чрезвычайной комиссии.

Что касается „растерянности“ тт. Комарова и Угланова при арестах руководителей забастовки (подчеркнуто нами. — Н.Р.), то товарищи и тут говорят неправду. Многим товарищам известно, как тт. Комаров и Угланов принимали участие в ликвидации Кронштадтского мятежа на фронте и в Чрезвычайной комиссии». Подписано: Угланов[255].

Признания, сделанные в этом обмене заявлениями участниками подавления петроградских рабочих и кронштадтских моряков, говорят сами за себя. Они исчерпывающе разоблачают ленинские заявления о событиях в Кронштадте и показывают, что стоили его демагогические приемы в глазах его собственной гвардии из числа непосредственных участников подавления, когда последние, в пылу внутрипартийной борьбы, начали говорить языком фактов.

События в Петрограде и Кронштадте развивались совсем не так, как рисовал их Ленин.

Созданный в Петрограде «Совет обороны» объявил осадное положение и ЧК учинила такую расправу, «о которой на бумаге писать не положено», как признавался в пылу полемики, защищая себя, член ЦК и первый секретарь Московского обкома Угланов в 1925 году.

Помимо ареста участников и руководителей рабочих: забастовок, в Петрограде было арестовано в качестве заложников множество моряков-балтийцев, находившихся в городе, и все семьи кронштадцев. О последних в Кронштадте было сообщено листовками, сброшенными авиацией, что «они заплатят своей жизнью», если какой-нибудь вред будет нанесен комиссару флота Кузьмину и председателю Кронштадтского совета Васильеву.

Ряд частей Красной армии из состава Петроградского гарнизона был срочно выведен из города из-за политической неблагонадежности. Большевики не забыли истории создания ВРК в 1917 году.

Прибывший в ночь с 4 на 5 марта Троцкий послал ультиматум Кронштадту, где требовал разоружения «мятежников» и безусловной сдачи. В Петрограде быстро сосредоточивали особые части, составленные из полков курсантов, отрядов ЧК, чисто коммунистических и интернациональных частей. Более 200 делегатов X съезда были брошены для укрепления этих войск. Назначенный командующим лучший советский «военный специалист» того времени М. Тухачевский поспешил занять оба берега Финского залива и жестоко расправился с поддержавшими Кронштадтское восстание частями в Ораниенбауме. К 7 марта окружение Кронштадта было закончено и рано утром тяжелые батареи открыли огонь по флоту из Сестрорецка и с Лисьего носа.

Кронштадт ответил воззванием «ко всему миру», где подчеркивалось, что, борясь за подлинную власть советов против коммунистического насилия, кронштадтский Временный Революционный комитет избегал кровопролития и что «фельдмаршал Троцкий, стоящий по колено в крови рабочих, приказал первый открыть огонь» (кронштадтские «Известия» от 8 марта 1921 г.).

Дальнейшие события известны и их подробное описание не входит в нашу задачу. 14 тысяч кронштадтцев не могли долго выдержать натиск во много раз превосходящего противника, атаковавшего со всех сторон. Несколько атак по льду были отбиты. Особенно большие потери понесли войска Тухачевского в ночь с 12 на 13 марта. Тухачевский торопился, ибо ледяной покров Финского залива мог вскрыться каждый день. Будучи изолированным, не получая поддержки ниоткуда, Кронштадт был взят после двухдневного кровопролитного штурма 16–17 марта. Освобожденный из-под ареста комиссар флота Кузьмин и вновь назначенный командующим флота бывший балтийский моряк Дыбенко учинили по свидетельству анархиста Александра Берксона оргию расстрела. Можно сказать с уверенностью, что никого из восставших кронштадтцев, кроме небольшой группы ушедших по льду, не осталось в живых.

Все тюрьмы Петрограда были наполнены моряками, рассказывает тот же Берксон, бывший близким знакомым Зиновьева и ряда чекистов. В течение месяца они все были выведены по ночам на расстрел.

Решение X съезда и кронштадтские события хронологически совпали в истории КПСС. Если решения съезда окончательно фиксировали не только отрыв партии от профсоюзов и рабочих масс, но и установили диктатуру ленинского большинства ЦК над партией, то кронштадтские события продемонстрировали эти решения в жизни. В марте 1921 года закончился второй период, второй этап развития партии. Он начался в июле 1918 года после ликвидации коалиционного правительства, в которое входили левые эсеры, и охватил период, когда система строжайшей централизации, железной дисциплины и военных методов насилия, столь успешно насаждаемых Троцким при содействии Ленина, была в основном отстроена.

Глава 20 Создание организационной основы внутрипартийной диктатуры

«Неудача похода на Варшаву, победа буржуазии в Италии, временный отлив в Германии, — писал Троцкий вскоре после X съезда, — заставили нас проделать крутое отступление, которое началось с рижского договора (мир с Польшей. — Н.Р.) и остановилось на условном признании царских долгов»[256].

Тяжело было Троцкому и его сторонникам пойти после планов «военизации» промышленности и транспорта 1920 года после создания «трудовых армий» на те огромные уступки крестьянству, которые были провозглашены в резолюции X съезда — «О замене продразверстки натуральным налогом».

Ленин, инициатор новой экономической политики, хорошо понимал, что не сделав далеко идущих уступок, не предоставив большей экономической свободы населению страны, и прежде всего крестьянству, невозможно будет удержать диктатуру партии над страной.

Теперь начинается не только поощрение расширенной запашке, но во многих местах возвращается отобранная комбедами у хуторян земля. Со введением твердой валюты парализованная экономика страны начала оживать. Хозяйства типа Мухина, о котором мы писали в главе X, делаются снова товарными; хозяйственная инициатива и частная торговля (60 % розничной и 20 % оптовой в 1923 году) делают быстро свое дело и страна выходит из страшного голода, от которого в 1921–1922 гг. умерло несколько миллионов человек. 90 % производства изделий легкой промышленности падает вскоре на ремесленников, кустарей и другие мелкие частные предприятия.

Уже летом 1921 года Ленин ставит вопрос о частных концессиях для заграничного капитала, а 16 марта 1921 года заключается первое англо-советское торговое соглашение, за которым следуют другие.

В апреле 1922 года на Генуэзской конференции советская делегация готова признать царские долги при условии получения широких кредитов, а 16 апреля в Рапалло, предместье Генуи, — Чичерин и германский министр Ратенау заключают договор, по которому Германия открывает для коммунистического правительства широкие торговые кредиты.

Не лишено пикантности, что первым германским послом в Москву, после графа Мирбаха, назначается тот самый граф Брокдорф-Ранцау, который посвятил так много времени организации финансирования партии большевиков в 1917–1918 гг. Вскоре он заключает с большевистским правительством новое секретное соглашение, по которому германская армия, лишенная по Версальскому договору права иметь воздушные и танковые части, кадры для них обучает на секретных военных полигонах и аэродромах в СССР.

Слова Рязанова на X съезде о том, что мы «заключили крестьянский Брест»[257], помимо воли их автора приняли двусмысленное значение. Но не только Рязанов, сам Ленин в статье «О значении золота теперь и после полной победы социализма» сравнивает нэп с «брестской передышкой», говоря: «Мы отступили к государственному капитализму»[258].

Давая объяснение о государственном капитализме в своем политическом отчете на XI съезде партии 27 марта 1922 года (одна из самых сумбурных и резких его речей, полная раздражения), Ленин прибег к самой тривиальной демагогии о «пролетарском государстве».

Но несмотря на всю демагогию, к которой прибегает Ленин, чтобы иметь возможность поставить знак равенства между русскими рабочими и своей партией, содержание его объяснений дает картину того строя, который он стремился ввести в стране:

«Государственный капитализм … — объяснял Ленин, — это тот капитализм, который бывает при капиталистическом строе, когда государственная власть прямо подчиняет себе те или иные капиталистические предприятия. А у нас государство пролетарское …»[259].

Но от названия, отвечает оно марксистской доктрине или нет, сущность современного предприятия, принадлежащего государству, не меняется. Сущность меняется лишь от того — участвуют ли рабочие в управлении предприятиями или нет, участвуют ли они в распределении дохода, какова их реальная заработная плата. А самое важное — какие права они имеют на основе демократических норм влиять на судьбу и условия работы государственных предприятий.

Слова «пролетарское государство» сами по себе ничего не говорят. Сущность же государственных предприятий в России и при Ленине, и тем более после него, была и осталась такой, что русские рабочие не имели и не имеют прав, позволяющих им менять положение в государственной промышленности или влиять на уровень реальной заработной платы, приравнивая ее хоть сколько-нибудь к уровню заработной платы рабочих, занятых на государственных предприятиях так называемых капиталистических стран.

Но кто же, по Ленину, представляет государство, определяющее сущность и условия работы на государственных предприятиях СССР?

«… когда мы говорим „государство“, — объясняет Ленин, — то государство это — мы, это — пролетариат, это — авангард рабочего класса»[260]. Что такое авангард рабочего класса, Ленин много раз объяснял, — это партия. Следовательно, партия и определяет сущность и условия работы на государственном предприятии. И по логике Ленина государственный капитализм в СССР следовало бы назвать «однопартийным коммунистическим капитализмом».

Разбавляя демагогией и перефразируя эту мысль, Ленин повторяет: «… государство это — рабочие, это — передовая часть рабочих, это — авангард, это — мы …»[261]. Форма этого государства хорошо известна, — диктатура партии, — обычно называемая «диктатурой пролетариата» (по той же вышеприведенной ленинской схеме) и определяемая Лениным как «власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами»[262].

И на XI съезде Ленин досадует лишь на недостаток «уменья» у партии: «… от нас зависит, каков будет этот государственный капитализм. Политической власти у нас достаточно, совершенно достаточно („власть — не связанная никакими законами“. — Н.Р.); экономических средств в нашем распоряжении тоже достаточно, но недостаточно уменья у того авангарда рабочего класса …»[263], т. е. у партии.

Такова сущность экономического и политического режима, который был введен Лениным и партией и в своей основе продолжает существовать в России и поныне.

Ибо, с ликвидацией мелкой частной собственности в городе и с насильственным переводом крестьянства с частного землепользования на колхозное, этот режим не изменился в своей сущности, о которой мы говорили выше. И если распространение этого режима на все население Сталин в тридцатых годах назвал построенным в одной стране социализмом, то сущность отношения к рабочим и крестьянам и их права ни в чем не изменились. В период власти Сталина режим лишь стал по форме еще более жестоким, эксплуататорским, свирепым.

Октябрьский переворот установил диктатуру большевистской партии над страной. Но понадобилось три с половиной года ожесточенной гражданской войны и террора ЧК, чтобы осуществить диктатуру партии согласно приведенной формуле Ленина.

Эта формула вскоре была закреплена официальной резолюцией XII съезда (17–25 апреля 1923 года), где прямо говорится: «Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. компартии»[264].

Если партия, опираясь на «непосредственное насилие», осуществляла теперь свою диктатуру над страной, не будучи связанной никакими законами, то в ней самой в значительной степени сохранялось известное право на свободу мнений, хотя и в очень узких рамках доктрины. В партии были еще возможны такие кризисы и разногласия, как послеоктябрьский кризис по вопросу однопартийного или коалиционного правительства, брестский кризис и, наконец, кризис, возникший в связи с отношением к профсоюзам, но фактически являвшийся спором о степени распространения ленинской формулы власти на рабочих.

После «дискуссии о профсоюзах», но, конечно, в гораздо большей степени в связи с Кронштадтским восстанием и введением нэпа, перед Лениным остро встал вопрос о дальнейших судьбах носителя власти — партии.

Решение, им предложенное, заключалось в знаменитой резолюции «О единстве партии», принятой наспех X съездом, когда больше 200 делегатов уже уехало, главным образом, на фронт против Кронштадта и в Поволжье. Поэтому только 35 голосов было подано против этой резолюции.

Приведем пункты 6 и 7 (последний не был опубликован вплоть до решения XIII партконференции) этой важнейшей в истории партии резолюции:

«6. Съезд предписывает немедленно распустить все без изъятия, образовавшиеся на той или иной платформе, группы и поручает всем организациям строжайше следить за недопущением каких-либо фракционных выступлений. Неисполнение этого постановления съезда должно вести за собой безусловное и немедленное исключение из партии.

7. Чтобы осуществить строгую дисциплину внутри партии и во всей советской работе и добиться наибольшего единства при устранении всякой фракционности, съезд дает ЦК полномочия применять в случае (-ях) нарушения дисциплины или возрождения или допущения фракционности все меры партийных взысканий вплоть до исключения из партии, а по отношению к членам ЦК перевод их в кандидаты и даже, как крайнюю меру, исключение из партии»[265].

Для решения о применении этой меры требовалось большинство в ²/₃ голосов пленума ЦК. Эта резолюция сделалась главным оружием победившей в партии фракции для борьбы не только со всеми инакомыслящими, но и для подчинения каждого члена партии партийному аппарату, — той секретарской «политической бюрократии», которая с этого времени начинает фактически делаться носителем партийной диктатуры.

Подбирая работников партийного аппарата, Ленин и его сторонники организовывали большинство на съездах, расправлялись со своими противниками в партии. Ленинское отношение к Шляпникову, Мясникову и др. представителям рабочей оппозиции разрушает возникшую позже легенду о том, что в начале двадцатых годов Ленин пытался сохранить и защитить в партии право свободного высказывания. Разумеется, борьба фракций, начавшаяся в двадцатых годах и окончившаяся лишь с победой Сталина, не дала возможности сразу дополнить диктатуру в партии «идеологическим единством», совершенно необходимым не только для ликвидации фракций и различных оппозиций, но и для поддержания единства в партии в том виде, какой хотел придать ей Ленин на X съезде.

Резолюция «О единстве партии» запрещала выступления с любым коллективным мнением, расходящимся с данным большинством в ЦК, практически, с господствующей политической комбинацией в Политбюро.

Иначе говоря олигархическая группа нескольких лиц, располагающая партийным аппаратом, после X съезда получила диктаторские права в партии. Разумеется, новое положение вошло в силу не сразу, как мы уже видели в случае со Шляпниковым. Но это был последний случай, когда в ЦК не было собрано нужного Политбюро большинства. После прекращения работы Лениным, по болезни, прошло еще 6 лет борьбы, после чего вся полнота власти оказалась в руках единоличного диктатора.

Ленин перед концом своей жизни постарался создать в партии режим жестокой дисциплины, сковать ее насилием, ибо он не верил ни в движущие свободные силы партии, ни во «внутрипартийную демократию».

Ближайшее окружение Ленина голосовало за резолюцию «О единстве партии». На нее эти люди потом неизменно ссылались в борьбе друг с другом. Ее жертвой (с формальной точки зрения) последовательно стали Троцкий и его друзья, Каменев, Зиновьев и их сторонники, Рыков, Томский, Бухарин и многие другие, кто голосовал за эту резолюцию на X съезде.

Один Радек на X съезде говорил, что «голосуя за эту резолюцию, я чувствую, что она может быть обращена против нас …»[266]. Но и он, как позже другие, выдвигал в оправдание этой резолюции в качестве главного довода то, что устойчивость диктатуры партии в стране — есть высшая ценность.

Этим же доводом пользовался Сталин лично или через следователя, требуя признания от своих коллег по Политбюро и ЦК во всем, что ему казалось выгодным, во время процессов тридцатых годов, когда шла кровавая чистка среди ленинской гвардии.

Почему же все-таки столь легко пошла эта «ленинская гвардия» на новый режим в партии, введенный ее вождем на основании резолюции «О единстве партии»? — В конечном итоге, большевики сознавали и понимали, что они узурпировали власть в стране против воли народа. Они жили в постоянном психологическом страхе перед революцией против установленного партией режима, хотя называли, обычно, своих противников «белогвардейцами», «кулаками», «шпионами французской разведки» и т. д. как это мы видели на примере Кронштадта.

Кронштадт обострил этот постоянно живущий в коммунистической верхушке страх, вызывая порой панику среди ее отдельных представителей. Ленин умело использовал это положение 16 марта 1921 года.

Символично, что в состав ЦК на X съезде впервые попадают в большом количестве подобранные Сталиным люди. Не принимая серьезного участия в дискуссии о профсоюзах, Сталин посвятил свое время подбору своих сторонников, находя обильное поле деятельности среди «обиженных» своими конкурентами. Из сторонников Сталина впервые избираются членами ЦК Ворошилов, Ярославский, Молотов, Орджоникидзе, Н. Комаров (последний вместе с новым кандидатом в члены ЦК Углановым — оба ленинградцы, являлись противниками Зиновьева). Среди кандидатов в члены ЦК впервые оказываются Куйбышев, Чубарь, Киров и уже выбиравшийся ранее ожесточенный противник Троцкого — Гусев.

В то же время количество сторонников Троцкого по отношению к составу ЦК избранному на VIII и IX съездах не увеличивается. Радек и Раковский еще попадают в ЦК, но Серебрякова, Преображенского и Крестинского больше нет даже в числе кандидатов в члены ЦК. Из членов в кандидаты превращается И. Смирнов, выбывают вовсе такие видные фигуры как Смилга, Белобородов и член ЦК Лашевич, избранный на VII и VIII съездах. Один лишь Ю. Пятаков попадает впервые в кандидаты ЦК.

Таким образом, если Троцкий резко теряет свои позиции, то Сталин, наоборот, выигрывает, в чем сказывается его положение единственного члена Политбюро, входящего одновременно и в Оргбюро.

Зиновьев тоже несколько усиливает свои позиции: среди кандидатов в ЦК находятся члены его будущей петроградской клики — Залуцкий и Сафаров. Кроме того его самого выбирают в Политбюро на место Бухарина, остальные члены которого — Ленин, Сталин, Троцкий, Каменев остаются на своем месте.

Общий же список членов ЦК, выбранных на X съезде, следующий: Артем (Ф. А. Сергеев), Н. Бухарин, К. Ворошилов, Ф. Дзержинский, Г. Зиновьев, М. Калинин, Л. Каменев, Н. Комаров, И. Кутузов, В. Ленин, В. Михайлов, В. Молотов, Г. К. Орджоникидзе, Г. Петровский, К. Радек, Х. Раковский, Я. Рудзутак, А. Рыков, И. Сталин, М. Томский, Л. Троцкий, Л. Тунтул, М. Фрунзе, А. Шляпников, Е. Ярославский.

Кандидаты в члены ЦК: В. Чубарь, С. Киров, В. Шмидт, И. Зеленский, Н. Угланов, Ю. Пятаков, Т. Сафаров, П. Залуцкий, В. Милютин, В. Куйбышев, С. Гусев, В. Оболенский (Осинский), И. Смирнов, А. Киселев, Д. Сулимов.

Введение нэпа породило новые надежды у той части меньшевиков и эсеров, которая стояла на позициях не борьбы с большевизмом, а легальной оппозиции к коммунистической партии.

Эти надежды, казалось, должны были иметь основания, после того, как часть партий «революционной демократии» выступила в 1919 году на поддержку коммунистической партии в ее борьбе против Колчака и Деникина. Больше того, меньшевики много раньше предлагали экономические мероприятия, которые Ленин провел в марте 1921 года под названием нэпа.

Хотя в Кронштадте сколько-нибудь заметного влияния меньшевиков не было, их популярность среди профсоюзов была в 1920–1921 гг. все еще довольно значительной.

На Всероссийском конгрессе профсоюзов в Москве в апреле 1920 года было еще 70 меньшевистских делегатов. Меньшевики имели большинство в московских союзах печатников, рабочих химической промышленности[267]; многие забастовки в частности в Одессе в 1922 г. шли под меньшевистскими лозунгами.

Но Ленин не пошел на легализацию партий «революционной демократии». Наоборот, вслед за введением в самой коммунистической партии режима диктатуры, начинается быстрая ликвидация остатков меньшевиков, эсеров и анархистов.

На XI съезде, 27 марта 1922 года, он заявил: «За публичное оказательство меньшевизма наши революционные суды должны расстреливать …»[268].

В период нэповского отступления Ленин во что бы то ни стало хотел сохранить монополию власти для своей партии. В то же время он не противился многочисленным переходам отдельных меньшевиков в свою партию. Примеры Вышинского, долголетнего посла в Лондоне Майского, посла в Берлине Химчука и многих других хорошо известны.

На том же XI съезде, где Ленин грозил меньшевикам пулеметами, несмотря на только что проведенную чистку, несмотря на то, что по докладу Шкирятова (мандатная комиссия) меньшевики и эсеры «… выходили отдельными группами»[269], а «на Украине даже целыми организациями», в особенности Бунд, который вышел не поодиночке, а целой организацией, несмотря на все это — из 520 делегатов съезда с решающим голосом 87 принадлежало к бывшим членам партий революционной демократии. Бывших меньшевиков было 46, бывших бундовцев 10, бывших эсеров 18, бывших анархистов 3 и прочих 10.

Из 154 делегатов с совещательным голосом было 19 бывших меньшевиков, 3 бундовца, 3 эсера и ряд других[270].

Революционная демократия, так боявшаяся в 1917 году «врагов справа» и объективно содействовавшая захвату большевиками власти, теперь в своей значительной части растворилась в коммунистической партии, пожертвовав идеями и идеалами Февральской революции.

В то же время первая большая чистка партии, начатая в 1921 году, уменьшила количество членов партии с 576 тысяч в 1921 году, до 410 тысяч в 1922 году, 381 тысячи в 1923 году и, наконец, до 350 тысяч (при 122 тысячах новых кандидатов) в 1924 году[271].

Глава 21 Последний замысел Ленина

Укрепление аппарата партии и, прежде всего, аппарата ЦК особенно занимало Ленина после его неудачи с изгнанием главы рабочей оппозиции Шляпникова из ЦК, когда он, признанный вождь партии, недобрал 1 голоса до ²/₃, необходимых, согласно резолюции X съезда, для исключения.

Политбюро ЦК партии, после недолгого и эфемерного существования в дни переворота, было создано вновь на VIII съезде партии в 1919 году, когда гражданская война разбросала членов ЦК по фронтам и в то же время требовала быстроты решений.

В ходе гражданской войны Ленин создал из Политбюро подобие директории, где он председательствовал. Первыми членами этого Политбюро были Ленин, Троцкий, Сталин, Каменев и Крестинский, исполнявший должность секретаря. Очень часто, как показывают немногие протоколы Политбюро, опубликованные Троцким, Ленин за отсутствием Троцкого и Сталина фактически принимал решения один или вдвоем с Каменевым, привлекая для проформы кого-либо из членов ЦК, вроде Елены Стасовой.

На опасность развития этой диктаторской тенденции указывал еще в то время Осинский (Оболенский), но ни он, ни вся группа «демократического централизма» большого значения во время гражданской войны не имели.

Пока ЦК — вплоть до XI съезда — был сравнительно немногочислен, его члены могли быть в курсе дел Политбюро и частично участвовать в обсуждении решений не только на пленумах ЦК.

Ленин не сразу пришел к идее сужения круга высшего руководства партии до состава членов и кандидатов Политбюро. XI съезд партии (27 марта — 2 апреля 1922 года) еще выбрал (но в последний раз) сравнительно небольшой состав ЦК.

Выбранными были: А. Андреев, Н. Бухарин, К. Ворошилов, Ф. Дзержинский, И. Зеленский, Г. Зиновьев, М. Калинин, Л. Каменев, И. Кротков, В. Куйбышев, В. Ленин, В. Молотов, Г. Орджоникидзе, Г. Петровский, К. Радек, X. Раковский, Я. Рудзутак, А. Рыков, Т. Сапронов, А. Смирнов, Г. Сокольников, И. Сталин, М. Томский, М. Фрунзе, В. Чубарь и Е. Ярославский.

Кандидатами в ЦК были выбраны: А. Бубнов, А. Бадаев, С. Гусев, С. Киров, Н. Комаров, А. Киселев, Т. Кривой, Н. Лебедев, И. Пепсе, С. Лобов, Д. Мануильский, В. Михайлов, А. Микоян, А. Рахимбаев, Ю. Пятаков, Г. Сафаров, И. Смилга, Д. Смирнов, В. Шмидт.

Но Ленин стремился укрепить, главным образом, секретариат. На X съезде он предложил не выбирать в ЦК бывшего секретаря ЦК Крестинского, выступившего в профсоюзной дискуссии на стороне Троцкого против «платформы 10» и неугодного ему.

Секретариат составили Молотов («ответственный секретарь»), Ярославский и Михайлов. Но и они не удовлетворили Ленина. При них не была даже закончена картотека всех членов партии, а на «учете» всегда настаивал Ленин.

Главной же причиной недовольства была недостаточно активная работа созданного в качестве отдела при секретариате в 1920 году Учраспреда, занимавшегося мобилизацией и перестановкой членов партии. Через этот отдел секретариата шли все назначения в партии и мало-помалу он начал заранее определять кандидатов при выборах секретарей районных, губернских и уездных комитетов, а потом и выше. Это фактическое назначение резолюция декабрьской конференции РКП «По вопросу об укреплении партии …», утвержденная XI съездом, назвала «выделением на работу»[272].

На съезде была введена для руководства секретариатом новая должность — «генерального секретаря». На первом же пленуме ЦК (4 апреля 1922 года, по другим данным в начале мая) генеральным секретарем партии был выбран Сталин. В качестве его помощников были избраны Куйбышев и Молотов.

Избрание Сталина на ключевую должность, связанную по словам Ленина с «необъятной властью»[273], произошло в силу существовавшей тогда ситуации на верхах партии: Сталин в глазах подавляющего большинства не был кандидатом на место Ленина, на место вождя в партии. Такими кандидатами были в первую очередь Троцкий и Зиновьев, уже давно ожесточенно боровшиеся друг с другом. Каменев был неразлучен с Зиновьевым и отдать ему секретариат означало передать власть партии в руки Зиновьева. Из состава Политбюро, таким образом, Сталин казался самым нейтральным, и единственным кандидатом, не втянутым открыто в шумную внутрипартийную борьбу.

26 мая, через несколько недель после избрания Сталина генеральным секретарем, с Лениным случился первый удар, после которого он уже больше не мог руководить партией.

Тем не менее, он не расставался с мыслями ограничить значение ЦК, вынести за его рамки все ответственные решения, которые ЦК мог лишь обсуждать на пленумах и утверждать в форме готовых решений.

В своем «Письме к съезду»[274], обычно упоминаемом как «завещание», (23–31 декабря 1922 года) Ленин рекомендует XII съезду увеличить количество членов ЦК сначала до 50, а потом до 100 человек. Такое увеличение количества членов ЦК, естественно, превращало это учреждение из рабочего органа в послушную избирательную коллегию для Политбюро.

Отношение Ленина к членам нового, составленного по его проекту, ЦК носит снисходительно-наставнический характер — в основном их занятия должны по его мысли проходить в учении — «… они будут год от году проходить курс государственного управления при помощи таких высококвалифицированных специалистов и высокоавторитетных во всех отраслях членов Рабоче-крестьянской инспекции …»[275].

Кто же эти новые члены ЦК по Ленину? После ханжеской фразы о том, что 50-100 новых членов ЦК «… партия вправе требовать от рабочего класса и может получить от него без чрезмерного напряжения его сил»[276], Ленин определяет: «В число рабочих членов ЦК должны войти преимущественно рабочие, стоящие ниже того слоя, который выдвинулся у нас за пять лет в число советских служащих …»[277].

Введением в ЦК молодых, неискушенных членов партии достигались две цели — роль старых партийцев, имеющих на основе опыта свое собственное мнение, роль таких людей как Шляпников в ЦК резко снижалась. В то же время в ЦК вводились «декоративные рабочие», готовые совершенно послушно следовать за Политбюро.

Таковы были пути и методы, которыми Ленин надеялся сохранить единство в партии, укрепить диктаторский режим в ней, введенный им весной 1921 года.

К концу 1922 года Ленин начал поправляться и снова входить в дела. Каменев, председательствовавший в Политбюро, конечно, не был «нейтрален» — с болезнью Ленина на место последнего выдвигалась фигура Троцкого, прочно утвердившего за собой во время гражданской войны репутацию второго вождя после Ленина. Троцкий сохранял в 1922 году, среди прочих, обе ключевые должности, дававшие ему господство в армии — наркомвоенмора и председателя все еще не распущенного, на всякий случай, Революционного Военного совета республики.

В связи с болезнью Ленина и отходом его от работы Каменев и Зиновьев поспешили войти в соглашение со Сталиным, который, как и они, но еще со времен Царицына, находился в состоянии подпольной войны с Троцким. Так сразу после фактического выхода Ленина из Политбюро в этом органе на месте вождя образовался триумвират из Зиновьева, Каменева и Сталина, противопоставивший себя Троцкому.

В этих условиях, условиях недоверия и страха перед Троцким в случае смерти Ленина, Сталин получил полную поддержку от своих коллег по триумвирату в подготовке аппарата партии к выступлению на стороне триумвирата, фактически однако продолжая создавать, но теперь в чрезвычайно выгодных для себя условиях, преданный себе лично каркас из партийного аппарата на местах. Андреев и Куйбышев, проведенные им на XI съезде в ЦК, вместе с Молотовым, Ярославским, Орджоникидзе, Ворошиловым и некоторыми новыми кандидатами в ЦК (например, Микояном) делаются его активными помощниками.

Картина открывшаяся перед Лениным осенью 1922 года была сценой подготовки генерального сражения между Троцким и триумвиратом, где, однако, главные позиции уже держал Сталин. Партии грозил неизбежный раскол, «коллективное» руководство 1922 года оказалось фикцией.

Ленинское письмо съезду 23–29 декабря 1922 года написано под впечатлением неизбежного раскола, все его помыслы в этом письме сосредоточены на искании путей, как избежать взрыва грозящего партии расколом.

Говоря о Троцком и Сталине, он пишет:

«Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут …»[278].

Теперь Ленин круто меняет свое мнение о Сталине, вручению которому «необъятной власти» он не препятствовал еще в апреле. Теперь Ленин «не уверен, сумеет ли он (Сталин. — Н.Р.) всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью»[279].

Через несколько дней, 4 января 1923 года, Ленин, очевидно под влиянием конфликта между Сталиным и Крупской[280], считает необходимым дополнить свою характеристику Сталина и прямо рекомендовать ближайшему съезду сместить его:

«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека …»[281].

Это был удар, который собирался нанести Ленин на следующем XII съезде. Политической карьере Сталина в Политбюро должен был быть положен конец.

Накануне съезда в марте 1923 года Ленин обратился к Сталину с письмом, в котором явно чувствуется ультиматум:

«Вы разрешили себе грубо вызвать мою жену к телефону и грубо отчитать ее. Несмотря на тот факт, что она сказала Вам, что она согласна забыть о сказанных Вами словах, тем не менее она рассказала о случившемся Каменеву и Зиновьеву. Я не намерен забывать так легко о том, что делается против меня, и мне кажется, что мне здесь не нужно подчеркивать тот факт, что все, что делается против моей жены, я рассматриваю, как бы если это делалось лично против меня. Поэтому я прошу Вас тщательно взвесить, предпочитаете ли Вы взять Ваши слова обратно и извиниться, или же Вы предпочитаете разрыв между нами взаимоотношений. Искренне Ваш Ленин».

Это письмо, оглашенное Хрущевым на XX съезде[282], вполне подтверждает сообщение Троцкого[283] о том, что 5 марта Ленин предложил ему защищать в ЦК и на XII съезде его точку зрения в грузинском инциденте. Он не доверял комисии из Сталина и Дзержинского, и в особоенности Сталину («… тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина»)[284], расследовавших деятельность Орджоникидзе, под руководством которого дела партии в Грузии дошли до того, «что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия»[285].

7 марта, как сообщает Троцкий[286], одна из секретарш Ленина Глиассер сообщила Троцкому, что, как ей передал Каменев, Ленин только что послал письмо Сталину о разрыве с ним личных отношений.

Таким образом, оглашенное Хрущевым последнее письмо Ленина следует датировать 7 марта 1923 года, и в этой части сведения, сообщенные Троцким, полностью подтвердились материалами, оглашенными на XX съезде.

Учитывая эти соображения, можно доверять передаче Троцкого содержания его разговора с Лениным в начале 1923 года.

Ленин предложил Троцкому войти в особую комиссию ЦК по борьбе с бюрократизмом в советском аппарате.

На это предложение Троцкий ответил, что борьба с бюрократизмом в советском аппарате упирается в сопротивление местного руководящего партийного состава, тесно связанного с представителями советского аппарата. Подбор же работников советского аппарата зависит от их личной лояльности к некоторым руководящим партийным работникам в центре и к правящей группе в ЦК.

— Каждый раз, когда вы нападаете на рядового служащего, вы натыкаетесь на крупного партийного работника — закончил Троцкий.

— Иными словами, я предлагаю кампанию в советском аппарате, а вы предлагаете распространить борьбу с бюрократизмом вплоть до Оргбюро партии — сказал Ленин и, получив утвердительный ответ, предложил Троцкому блок.

Очевидно, что готовя удар по Сталину, Ленин хотел провести его под лозунгом борьбы с бюрократизмом в аппарате партии и намечал тактически осуществить свои замыслы через особую комиссию. Будучи уверен в поддержке Каменева и Зиновьева, он привлекал Троцкого, дабы изолировать Сталина.

Последнему плану Ленина не суждено было осуществиться — 9 марта третий удар свалил его, и в апреле 1923 года на XII съезде не было поднято вопроса не только о Сталине, но и об Орджоникидзе, занимавшемся рукоприкладством на Кавказе, за что Ленин считал нужным его «примерно наказать»[287].

Случай — обострение болезни вождя — спас Сталина и его ближайших помощников. Они сделали из этого надлежащий вывод — использовали предоставленное им время для дальнейшей подготовки аппарата партии к XIII съезду, для проведения своих сторонников на ключевые позиции во время разгоревшейся в конце 1923 года борьбы с Троцким. Опасность надолго сплотила их.

Каменеву и Зиновьеву положение Сталина после двух записок Ленина казалось безнадежным. Сталин вынужден был занять очень трудную позицию. С одной стороны, он, признавая свою «грубость», заявил о своей готовности подать в отставку; с другой, оставаясь в должности генерального секретаря, он демонстративно уклонился от занятия первой роли на XII съезде и, прячась за спины Каменева и Зиновьева, уступил последнему право читать отчетный доклад ЦК.

Два обстоятельства помогли Сталину удержаться на занятой им позиции. Во-первых, страх перед Троцким и остатками его аппарата в армии, охвативший большинство партийной бюрократии. Троцкий отчасти был и во всяком случае казался большинству возможным кандидатом на место Ленина. Будучи самым способным человеком в настоящем ЦК[288], по характеристике последнего, Троцкий сохранил свое влияние в военном аппарате и больше всего сторонников у него было среди военных работников партии. Оказавшиеся в результате гражданской войны на высоких и ответственных постах военные специалисты не могли в своем большинстве также забыть, что в лице Троцкого они всегда имели самого последовательного своего защитника.

Таким образом, армия была еще в его руках. Были известны, однако, крутой нрав и чрезмерное увлечение Троцкого «чисто административной стороной дела»[289]. Этот кандидат на место Ленина казался многим, если не партийным Бонапартом, то во всяком случае Кромвелем, умевшим не только «завинчивать гайки», но и рубить головы. Ведь даже Сталина и Ворошилова председатель Реввоенсовета во время войны беспощадно снимал с постов, невзирая на защиту их Лениным. Страх перед диктатурой Троцкого был одной из главных причин спасения Сталина. Сталин же сумел великолепно использовать страх перед Троцким как слишком волевым человеком и как главным представителем направления, которое считало необходимым как можно скорее ликвидировать нэп.

Во-вторых, Сталину помогла поддержка Зиновьева и Каменева. И на заседании ЦК, где читалось «Письмо к съезду» Ленина, и на XII съезде, где оно было прочтено по делегациям, они могли поднять вопрос о смене генерального секретаря. Но увлеченные борьбой с Троцким они не только не сделали этого предложения, но постарались замять «завещание» Ленина — оно не только не было опубликовано, но даже не было роздано делегатам съезда. Сталин по предложению Зиновьева и Каменева был подтвержден XIII съездом в должности генерального секретаря.

Ленин умер, не приходя в сознание после долгой болезни, 21 января 1924 года. У него никогда не было друзей. Всех близких ему людей, которых он сам выдвигал, таких, например, как неразлучный с ним в предвоенные годы и позже в Швейцарии Зиновьев и особенно ценимый им Каменев[290], рано или поздно он смешивал с грязью при малейшем несогласии с вождем. За официальной декорацией «принципиальной непримиримости» сквозила бешеная нетерпимость вождя к малейшему несогласию с ним. Опубликованная после XX съезда переписка Ленина со Сталиным в последние дни его жизни, когда он находился еще в сознании, говорит, по сути дела, о том же, что и «завещание» — он не признавал сколько-нибудь серьезно ни одного авторитета во всей созданной им партии.

Доведя контроль и проверку в последние годы своей жизни до уровня мании преследования, Ленин бесконечное количество раз показывал, что он не верил никому, не верил в людей вообще. Нельзя отбрасывать это его отношение к человеку, как к таковому, наблюдая в последние годы его жизни и власти спешную отстройку партии в централизованный аппарат в руках внутрипартийной диктатуры, где выборы, дискуссии, свобода мнений и другие элементы, формально оставшиеся в партии от демократии принесенной Февральской революцией, постепенно заменяются запрещением серьезной критики, созданием послушного Политбюро и секретариата ЦК, и нетерпимостью к несогласным по тем или иным вопросам даже в ЦК.

Глава 22 Троцкизм

Потеря большинства ключевых позиций Троцким и его сторонниками в 1921–1922 гг. и совершенно очевидное господство триумвирата в партии со времени начала болезни Ленина толкнули Троцкого на решающую борьбу за власть в первый, показавшийся ему подходящим момент.

Троцкий вынужден был торопиться, ибо мартовский удар 1923 года окончательно лишил Ленина способности речи и движения. Надежды на «блок» с вождем, предложенный, по свидетельству Троцкого[291], ему Лениным для борьбы с партийной бюрократией, вплоть до Оргбюро, больше не оставалось. Уже в феврале 1923 года, как сообщает сам Троцкий[292], Ленин требовал себе яда через Сталина и этот вопрос обсуждался в Политбюро.

Удобным моментом оказалась осень 1923 года, когда новые попытки разжечь революцию в Германии, несмотря на тайную миссию Бухарина, Пятакова, Радека и др. окончилась неудачным гамбургским восстанием. Ответственность за несвоевременность этого восстания, равно как и за все неудачи политики Коминтерна 1921–1923 гг., ложилась, главным образом, на Зиновьева. Троцкий видел, в первую очередь, в Зиновьеве конкурента на первое место в области «интернационального марксизма», а удар по нему был в то же время ударом по триумвирату.

Наконец, тяжелый экономический кризис, острая безработица в стране, ярко бросались в глаза осенью 1923 года на фоне жизни хорошо устроенной и живущей порой «по-нэпмански» партийной бюрократии.

Троцкий, всегда подчеркивавший свою «революционную готовность» в вопросах «пролетарского интернационализма», рассчитывал не только на близкую ему часть партийного аппарата, признававшую в нем военного вождя гражданской войны, но и на многочисленную партийную молодежь, приехавшую или посланную теперь, после гражданской войны, учиться в вузах и партийных школах Москвы и Петрограда.

Будучи, однако, осторожным, опасаясь обвинения в организации фракции, этого дамоклова меча, повешенного ленинской резолюцией над серьезной критикой политики большинства в ЦК, Троцкий обращается в ЦК с письмом сначала один. В этом письме (от 8 октября 1923 года) он утверждал, что практика назначений в партии даже в самые острые периоды гражданской войны не достигала и десятой части того, что делается теперь. Назначение секретарей областных (губернских) комитетов стало правилом.

15 октября, вслед за письмом Троцкого, в ЦК было подано «заявление 46». Его подписали: Преображенский, Серебряков, Пятаков, Антонов-Овсеенко, Н. Муралов, В. Косиор, В. Смирнов, Н. И. Смирнов, А. Белобородов, Дробнис, Осинский (Оболенский), Сапронов и другие.

«Заявление 46» можно разделить на две части. Первая часть посвящена экономическому положению в стране. Забастовки, нарастающая безработица, остановка многих заводов, нерентабельность большинства заводов тяжелой промышленности, огромные наценки на производимые промышленностью товары — все это говорило о кризисе, который охватил еще далеко не восстановленную промышленность и грозил ей полным параличом. Заявление признавало тот факт, что частичная свобода в области экономики и инициатива частного сектора создали заметное улучшение жизненного уровня в первые годы нэпа, но эти успехи, как подчеркивает «заявление 46», были достигнуты «стихийно, не благодаря руководству, а несмотря на неудовлетворительное руководство, или, вернее, на отсутствие всякого руководства»[293].

Заявление констатировало неспособность партии справиться с управлением промышленности, направлять ее согласно плану. То, что делалось в этой области фракцией большинства Политбюро — говорится в заявлении — служит лишь иллюстрацией «случайности, необдуманности, бессистемности решений ЦК, не сводящего концов с концами в области хозяйства». Говоря далее о продолжении политики большинства Политбюро (речь идет о блоке Зиновьева-Сталина-Каменева, хотя «заявление 46» не раскрывает личного состава «большинства». — Н.Р.), заявление указывало на неизбежность «необычайно острого хозяйственного потрясения, связанного с внутренними политическими осложнениями и полным параличом нашей внешней активности и дееспособности»[294].

Вторая часть заявления была посвящена положению в партии. В силу важности для дальнейшего изложения, приведем главнейшие положения, высказанные 46-ю:

«Партия в значительной степени перестает быть тем живым, самодеятельным коллективом, который чутко улавливает живую действительность, будучи тысячами нитей связанным с этой действительностью. Вместо этого мы наблюдаем все более прогрессирующее, уже ничем неприкрытое разделение партии на секретарскую иерархию и „мирян“, на профессиональных партийных функционеров, выбираемых сверху, и на партийную массу, не участвующую в партийной жизни …

В наше время не партия, не широкая ее масса выдвигает и выбирает губкомы и ЦК РКП; наоборот, секретарская иерархия партии все в большей степени подбирает состав конференций и съездов, которые все в большей степени становятся распорядительными совещаниями этой иерархии. Режим, установившийся внутри партии, совершенно нетерпим, он убивает самодеятельность партии[295]. Он подменяет партию политической машиной»[296].

Самое замечательное в «заявлении 46» это, однако, признание того, что «настоящее положение, создавшееся благодаря режиму фракционной диктатуры, объективно развилось после X съезда …»[297]. Иными словами, заявление с опозданием на два с половиной года констатирует, что ленинский режим внутрипартийной диктатуры был окончательно установлен на X съезде. Желая снять с себя ответственность за установление этого режима, голосовавшие в своем большинстве за него в марте 1921 года, 46 партийных лидеров в 1923 году заявляли, что этот режим теперь «пережил свою необходимость»[298], т. е. поставили вопрос об отмене пресловутой резолюции «О единстве партии».

В заключение, «заявление 46» характеризовало положение в партии как «кризис фракционной диктатуры» и предлагало изменить положение путем создания дискуссионного клуба, где большинство ЦК могло бы встречаться с активными и «видными» деятелями партии для того, чтобы обсуждать создавшееся положение.

Уже через год после того, как Ленин практически перестал руководить ЦК, все основные недостатки созданной им системы были обнаружены и указаны. Однако нашедшие эти недостатки оппозиционеры видели беду не в диктатуре партии над народом, а лишь «во фракционной диктатуре» большинства Политбюро над партией.

Особую тревогу внушали триумвирату армейские партийные организации. В лице этих организаций Троцкий и его сторонники располагали, если и не полностью, то во всяком случае в значительной степени, собственным аппаратом, подобно тому, как Зиновьев мог распоряжаться аппаратом Петроградской партийной организации, а Сталин и его помощники секретарской бюрократией по всей стране.

Такие видные партийные работники, как Муралов, командовавший в то время Московским военным округом, не будучи профессиональным военным, Смилга, Антонов-Овсеенко были верными помощниками Троцкого, и уже в начале дискуссии в партийных организациях Московского военного округа и управлений Наркомвоенмора троцкисты оказались в большинстве.

Троцкий пользовался аппаратом политорганов армии (о чем он предпочитает не вспоминать в своих поздних работах) в своих целях, совершенно так же, как это делали Зиновьев и Сталин в тех частях партийного аппарата, где доминировали они.

Один из главных троцкистов 1923 года — тогдашний начальник ПУРа — Антонов-Овсеенко 24 декабря издал своей властью циркуляр, где указывал на необходимость перестройки работы политорганов и на развертывание внутрипартийной демократии в партийных организациях армии.

Влияние Троцкого в армейском аппарате и страх перед возможностью использования им армии в своих целях были настоящим кошмаром как для его коллег по Политбюро, так и для их сторонников.

Позже, во время открытого столкновения Зиновьева с правыми — Рыковым, Бухариным, Томским — и Сталиным, когда многое вылилось наружу, одному из главных помощников Зиновьева в Петрограде — Евдокимову — приписывались слова, относящиеся к началу 1924 года: «если мы оставим Троцкого в том же положении, или, вернее, в правах члена Политбюро и председателя Реввоенсовета, то он нам отвинтит башку», причем выступавший ленинградец Головешко прибавил: «а мы знаем, что т. Евдокимов очень часто говорил то, что думал т. Зиновьев»[299].

На верхах партии помнили об угрозе Троцкого, в 1917 году, рубить головы своим противникам. Кроме того, он в своей, направленной, главным образом, против Зиновьева и Каменева, брошюре «Уроки Октября» приводит в назидание «выродившимся» партийным бюрократам, «термидорианцам», как он называл их позже, пример якобинской тактики по отношению к инакомыслящим:

«Робеспьер, который не успел ознакомиться с плехановской идеей, — писал он, — нарушал все законы социологии, и, вместо того, чтобы обмениваться с жирондистами рукопожатиями, рубил им головы»[300].

Страх перед Троцким продиктовал резолюцию созванного накануне XIII конференции пленума ЦКК, где по докладу Е. Ярославского она была принята большинством сторонников триумвирата: «Пленум ЦКК считает особенно опасной эту работу оппозиции в Красной армии, так как эта работа создает враждебное настроение у части военных коммунистов против руководящего органа — ЦК»[301].

XIII партконференция была первой в ряде последующих конференций, решения которых зачастую были важнее резолюций последующих съездов. Решения, принятые представителями аппарата партии, собираемыми в качестве делегатов с решающим голосом на конференции секретариатом ЦК, неизменно потом «одобрялись» съездами, которые, таким образом, ставились как бы перед совершившимся фактом. Отмена решений партконференции означала бы вступление в борьбу с руководящим аппаратом.

XIII конференция была созвана 16 января 1924 года и приняла две главные резолюции: «О партстроительстве» и «Об итогах дискуссии и о мелкобуржуазном уклоне в партии».

Первая резолюция, как и резолюция Политбюро от 5 декабря 1923 года, признавала необходимым сделать несколько шагов навстречу требованиям Троцкого, в силу того, что эти требования были со всей очевидностью также и требованиями молодой части партии, с которой, в силу положения и авторитета Троцкого в 1924 году, еще нельзя было не считаться.

Прежде всего, были повторены принятые под давлением заявления 46-ти решения октябрьского пленума ЦК и ЦКК 1923 года о курсе «на внутрипартийную демократию, а также предложенное Политбюро усиление борьбы с излишествами …» была подтверждена «наблюдающаяся бюрократизация партийных аппаратов и возникающая отсюда угроза отрыва партии от масс»[302].

Однако в отличие от утверждений Троцкого и его сторонников в резолюции, когда речь идет об «излишествах» и «бюрократизации», имеется ввиду не весь высший партийный аппарат, а лишь неясные «отдельные элементы партии»[303].

Резолюция также предлагала «проверить целесообразность … права утверждения секретарей вышестоящими инстанциями. Во всяком случае нельзя допускать — ханжески заявила резолюция — превращения права утверждения секретарей в фактическое их назначение»[304].

Формально это была уступка Троцкому, протестовавшему против назначенчества уже в своем письме от 8 октября. Фактически составители резолюции прекрасно знали, что эта фраза была пустым звуком, постольку, поскольку выдвижение кандидатур в секретари шло сверху и, если, несмотря на соответствующую обработку, собрание позволяло себе выбрать другого кандидата, то он заведомо мог быть и не утвержден.

Сталин мог так сравнительно быстро и легко отстроить свой аппарат только потому, что «право утверждения вышестоящей инстанцией» означало его личное утверждение всех секретарей областных, краевых и крупных городских партийных организаций. При соответственной же технике подготовки выборов и праве кооптации в составы бюро обкомов, райкомов, горкомов и т. д. выборы секретаря составляли лишь формальную процедуру для партийца, направленного на эту работу высшей инстанцией.

Сделав ряд формальных уступок под давлением популярности критики Троцкого, главным образом, среди молодежи, его объединившиеся противники выдвинули со своей стороны в обеих резолюциях вопрос о свободе существования фракций и группировок по тем или иным вопросам.

Резолюция обвиняет Троцкого в том, что он посмел открыто выступить со своим мнением в «Новом курсе» «через два дня после опубликования единогласно принятой резолюции Политбюро …». Это его выступление названо «фракционным манифестом», главным образом, потому, что триумвират провел в ЦК и ЦКК постановление «не выносить поднятые Троцким и 46-ью споры за пределы ЦК, не оглашать писем Троцкого и 46-ти, равно как и ответа Политбюро …»[305]. Под «ответом Политбюро» собственно и скрывается триумвират, поддержанный Рыковым и Томским.

В резолюции говорится, что Троцкий, требуя свободы группировок для коллективного высказывания своего мнения, не возражал против запрещения фракций. В этой противоречивой позиции Троцкого, принявшего на X съезде ленинскую норму фактического запрета «внутрипартийной демократии», и заключалась вся слабость его позиции. Будучи врагами демократии как таковой, Троцкий и его сторонники хотя и требовали пересмотра решений X съезда, но ограничивали свое требование узкими рамками своей партии, боясь и не желая перенести его не только на весь народ, но даже на всех рабочих.

Этим противоречием в позиции Троцкого широко воспользовались его противники в Политбюро, проведя в резолюции положение о том, что «Рабочая демократия … вовсе не предполагает свободы фракционных группировок, которые для правящей партии крайне опасны, ибо всегда грозят раздвоением или расщеплением правительства и государственного аппарата в целом»[306].

В первый период нэпа перед партией стояла основная проблема: откуда взять средства на восстановление и реконструкцию промышленности.

Если отбросить пропагандную методику почти всех партийных выступлений, особенно ярко представленных речью Сталина на XVI партсъезде, пытающихся доказать, что дореволюционная Россия была «пустым» местом или по меньшей мере крайне отсталой страной, то приходится убедиться, что восстановление промышленности шло крайне медленно.

Достаточно напомнить, что только к 1928 году добыча угля, а также производство стали и чугуна достигли уровня 1913 года. Только тогда начали осуществляться первые крупные дореволюционные проекты и уже начатые, но остановленные революцией строительства как, например, Днепрогесс или Турксиб.

В то же время, если коммунистическая статистика постоянно исходит в своих сравнениях из показателей остановившегося в 1913–1914 гг. в связи с войной промышленного производства дореволюционной России, то промышленное производство как в Западной Европе, так и особенно в Америке, нельзя было статистически остановить на 1913 годе. Оно развивалось дальше. К 1929 году Западная Европа и Америка сделали большой скачок вперед по отношению к 1913 году и это не могло не пугать особенно ту часть партии, которая мечтала о близкой мировой революции.

Здесь необходимо лишь напомнить, что за 25-летие 1887–1912 темп развития русской промышленности был таков, что Россия, если бы не Октябрьский переворот, стала бы на первое место в Европе к 1928 году, оставив, конечно, далеко позади свои показатели 1913 года. Достаточно напомнить, что добывающая промышленность выросла за предвоенное двадцатипятилетие на 520 %, металлургическая на 388 %, химическая на 600 % и т. д.[307].

Исходя из этих цифр, легко заключить, что к 1928 году мог быть достигнут тот уровень, к которому с таким колоссальным напряжением всех сил и с такими жертвами пришли лишь к 1937 году.

Замедление роста видели, конечно, на верхах партии, и вопрос о капиталовложениях в промышленность был, особенно для сторонников форсирования революции на Западе, вопросом жизни и смерти.

Троцкий, Пятаков, Смилга, Муралов, Преображенский, Розенгольц и другие внутренне не воспринимали нэпа «всерьез и надолго». Они надеялись снова вернуться к военным методам управления хозяйством, мирились с нэпом лишь как с крайней необходимостью в связи с политическим положением в стране и голодом 1921–1922 гг.

Когда в 1923 году сельское хозяйство начало становиться на ноги, Преображенский выдвинул свой знаменитый «закон первоначального социалистического накопления»[308].

Исходя из того, что согласно Марксу (в чем Маркс был лишь отчасти прав) Европа накопила первоначальный фонд капиталов для индустриализации XIX века за счет колониальных войн и торговли в XVI–XVIII вв., Преображенский считал, что социализм, подобно первоначальному капитализму, должен строиться за счет предшествующих форм хозяйства.

Иначе говоря, индустриализация должна быть проведена за счет «эксплуатации досоциалистических форм хозяйства». Применяя эту надуманную схему к положению в СССР, Преображенский рассматривал крестьянство и мелкого городского производителя в качестве «колоний» социалистической индустрии, предлагал попросту их максимальное ограбление ради накопления ресурсов для капиталовложений в промышленность.

Это отношение к крестьянству вообще, к середняку в частности, как к потенциальному кулачеству вполне совпадало с ленинскими взглядами 1918 года. Принимая нэп как временную необходимость, Преображенский и разделявшие его взгляды Троцкий, Пятаков, Иоффе и другие считали необходимым «нажать на деревню» ради форсирования индустриализации.

Начиная с 1923–1924 гг. и особенно в 1926–1927 гг. они настаивали на увеличении налоговых платежей до 30 % дохода со всех хозяйств ставших на ноги или, как они их называли, с «верхушечных слоев середняков, смыкающихся с кулаками». Одновременно предлагалось, по образцу 1918 года, освобождение от налогов всех бедняцких хозяйств.

Под эксплуатацией «досоциалистических форм хозяйства» понимались также высокие наценки на промышленные товары, еще более раздвигавшие знаменитые ножницы между ценами сельскохозяйственной и промышленной продукции.

Троцкий видел в крестьянстве опасную мелкобуржуазную стихию, не верил в «союз с крестьянством», осуществить который хотели правые, надеялся, что рано или поздно можно будет вернуться к «военным методам» в отношении деревенской верхушки.

Обвинение Троцкого Пятакова, Розенгольца, Преображенского, Смилги и др. в «мелкобуржуазном уклоне» казалось им перенесением беды с больной головы на здоровую теми, кого позже Троцкий стал называть «термидорианцами».

На XIII партконференции было решено, наконец, предать гласности 7 пункт резолюции «О единстве партии», проведенной Лениным на X съезде.

Резолюция, естественно, не добавляет того, что следовало бы, говоря о «правящей партии» в условиях однопартийной коммунистической диктатуры.

Троцкому была приклеена этикетка «мелкобуржуазного уклона». Согласно разделу резолюции «Идейная сущность оппозиции», его «мелкобуржуазность» заключалась в том, что вместо того, чтобы видеть в партии «монолитное целое», он и оппозиция делают механическую попытку осуществить идеологическое и политическое единство «взглядом на партию, как на сумму всевозможных течений и фракций»[309]. Троцкий требовал равноправия в партии, т. е. хотел осуществить единство в партии не механическим путем «партийной дисциплины», а средствами дискуссии и взаимного убеждения.

Другой стороной «мелкобуржуазности» Троцкого была, согласно резолюции, попытка «перенести центр тяжести борьбы против бюрократизма в госаппарате на „бюрократизм“ в аппарате партии». Иными словами, попытка атаковать аппарат властвования своих противников.

Для Троцкого, яркого сторонника форсирования революции на Западе и одного из самых горячих ненавистников нэпа, едва ли подходит даже условная характеристика «мелкобуржуазный» — так была выражена месть Зиновьева и Сталина, спешивших наклеить на спину самого опасного конкурента на власть наиболее позорный, с точки зрения коммунистической доктрины, бубновый туз.

На XIII конференции было решено предать гласности 7-ой пункт резолюции «О единстве партии», проведенной Лениным на X съезде.

Эту важнейшую норму внутрипартийной диктатуры Ленин, хорошо понимавший ее смысл, стеснялся публиковать.

Введя диктатуру в партии, он пытался скрыть это положение от рядовой массы ее членов. Решение об опубликовании, вынужденное кризисом в партии 1923–1924 гг., было принято за три дня до его смерти.

XIII съезд, собравшийся 23 мая 1924 года, как и следовало ожидать, одобрил решения январской конференции. Важнейшим событием на съезде было выступление Троцкого со знаменательной речью.

Он не только полностью признал правильность резолюции от 5 декабря 1923 года, но и провозгласил незыблемость ленинских идей о партии, заключенных в резолюции «О единстве партии» 1921 года.

«Я никогда не признавал и не признаю свободы партийных группировок, — заявил Троцкий на съезде, — ибо группировка есть в данных исторических условиях только другое наименование фракции»[310].

Троцкому, несмотря на все его заявления о внутрипартийной демократии, несмотря на его борьбу с «назначенчеством», «секретарской бюрократией», дороже всего оставалась партия, как инструмент диктатуры над народом, как инструмент мировой революции. С предельной ясностью он подчеркнул эту мысль на съезде.

«Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату … Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала»[311].

Тем, что Троцкий не видел «других путей для реализации правоты», хотя он и знал историю, он вынес приговор как самому себе, так и тому течению коммунистического интернационализма, которое он возглавлял. Оказалось, что властвование на основе «насилия, не связанного никакими законами», неизбежно приводит не только к тотальному подчинению личности насилию, но и к отказу от собственных взглядов.

Случилось так, что приведенные слова Троцкого были произнесены в последнем его выступлении на съездах партии. На XIV съезде он предпочел молчаливо созерцать разгром группы Каменева и Зиновьева и голосовал против них вместе со Сталиным, а на XV съезде его уже не было — он был исключен из партии незадолго до съезда.

Глава 23 Коммунистическое государство и культура

Если требования и отношение к коммунистическому режиму были высказаны и продемонстрированы петроградскими рабочими в дни Кронштадта, то политические требования крестьянства видны из секретного доклада ОГПУ 1925 года Орграспреду ЦК партии.

Согласно этому докладу «на различных крестьянских собраниях было зарегистрировано органами ОГПУ 1533 выступления за организацию „Крестьянского союза“, в том числе 377 середняцких, 314 кулацких, 88 бедняцких и др.». К сожалению, что скрывается под «другими» в советской печати не раскрыто[312].

Требования интеллигенции были ясно сформулированы на Ленинградском съезде инженеров. Одно из выступлений, прозвучавшее особенно смело, цитировал Зиновьев в своем отчетном докладе на XIII съезде:

«У нас чувствуется какая-то вялость в нашей работе … причина заключается в том, что у нас нет видов на будущее … если нас собрали на этот съезд, то для того, чтобы выяснить, почему наша работа не вяжется с работой коммунистов. Я беру на себя сказать это слово: вопрос простой. Коммунисты, как материалисты, считают необходимым и нужным дать людям предметы первой необходимости, а мы, интеллигенты, говорим, что в первую очередь нужны права человека (подчеркнуто нами. — Н.Р.). Вот наша основная программа … сейчас мы этих прав человека не имеем и пока мы их не получим, мы будем инертны. Интеллигенты! Кто же такой интеллигент? Неужели человек имеющий диплом? Интеллигент — это всякий человек, будь то крестьянин, будь то рабочий, будь то человек с дипломом, это человек, который ставит выше всего права человека, считает, что человек — высшая ценность в государстве. Этого у нас нет и поэтому интеллигенция работает вяло … Кто ошибается? Мы или коммунисты? Этот вопрос надо выяснить. Я считаю, что ошибаются коммунисты. Они говорят: коммунистический строй вечен. Это — роковая ошибка …

Лозунг — „Владыкой мира будет труд“ — неправильный. Он связывает руки. Владыкой мира будет свободная мысль свободного человека. И пока мы не имеем прав человека наша работа всегда будет связана, всегда будет инертна»[313].

Зиновьев по существу не дискутирует. Он отвечает ленинградскому инженеру знакомой издевкой: «Каждый инженер, если он состоит в секции инженеров при профсоюзе, имеет у нас избирательные права …[314]. Каких еще „прав человека“ хотят они..?»

Зиновьев хорошо понимает, что интеллигенция требует не избирательные «права» в советский профсоюз. Но Зиновьеву нечего возразить против тезиса, что человек — высшая ценность в государстве и обществе, и он вместо ответа демагогически ссылается почему-то на французский парламент, говоря, что там «буржуазная интеллигенция (ленинградский инженер как раз подчеркивал, что речь идет не о дипломе) имеет монополию политического представительства народа».

Съезд отнесся равнодушно к этим примерам Зиновьева о настроениях в стране и среди интеллигенции в особенности. Всех интересовал вопрос лишь о том, кто окажется во главе аппарата власти. Подавляющее большинство делегатов съезда давно уже привыкло к тому, что дискуссиями в борьбе с высказываниями, подобными выступлению инженера, не поможешь — для борьбы с ними существует ЧК-ОГПУ.

Для этого большинства, представлявшего высшую партийную бюрократию, подобранную большинством Политбюро, однако, при непосредственном и решающем участии генерального секретаря, вопросы, поднятые ленинградским инженером, не укладывались в ту форму «идеологического единства», которая еще до «клятвы Сталина над гробом Ленина» расцвела в партии. На месте собственного мнения, пусть построенного на основе марксистской доктрины, появилось начетническое цитатничество, при каждом удобном и неудобном случае, из произведений Ленина, как будто в его сочинениях должен содержаться ответ на любой вопрос, поставленный жизнью.

Мы уже отмечали, что Ленин часто противоречит себе. Особенно бросаются в глаза своей диаметральной противоположностью некоторые его высказывания до и после 1921 года.

И напрасно было бы думать, что цитирование Ленина («из Ветхого завета», как выражались некоторые в партии уже в двадцатых годах) на верхах партаппарата рассматривалось, как поиски некой неопровержимой истины. Захватившая власть данная комбинация из состава высшего руководства и оппозиция к ней с успехом опирались каждая в своей аргументации на более или менее удачно подобранные цитаты из Ленина.

Общим, действительно ленинским, отношением к решающим политическим проблемам можно считать на всех съездах партии уже двадцатых годов то отношение, которое видно хотя бы из приведенных нами комментариев Зиновьева к высказываниям ленинградского инженера. Это отношение можно назвать первой ступенью так называемого «идеологического единства» партии. В нем, как и во всех работах Ленина, действительно отсутствует понятие демократии для народа, понятие свободы, прав человека, прав на свободную, не связанную ни с какой обязательной догмой мысль.

Узурпация нормальных человеческих прав, казавшаяся необходимой для осуществления диктатуры одной партии, и была основной, главной предпосылкой того «идеологического единства», которое в полной мере было достигнуто позже, когда с открытой борьбой фракций и групп в партии было покончено.

Но когда при Сталине нормы «идеологического единства» вошли полностью в силу не только для партии, но и для народа, осуществителю этих норм пришлось пойти и дальше — наложить запрет не только на то, что выходит за рамки официальной доктрины, но и на высказывания Ленина и Маркса, которые не соответствуют текущим политическим интересам вождя партии.

Мы уже останавливались на «завещании» Ленина и ряде его статей и писем, опубликованных впервые лишь в 1957 году[315]. Такие примеры можно привести и для ряда высказываний Маркса — их либо запрещали, либо замалчивали.

Так, например, сближение Маркса с русскими народниками в конце его жизни и его признание в письме к В. Засулич, что в России путь к социализму не обязательно должен пройти через полное развитие капитализма, долгое время замалчивались. Это письмо Маркса, как и его замечание об «азиатском способе производства»[316] в III томе «Капитала», опровергает универсальность марксистской системы, ибо, таким образом, Марксу, в конце своей жизни, пришлось ограничить распространение законов общественного развития, на открытие которых он претендовал, лишь на индустриально развитые страны Западной Европы. Напомним также, что Маркс остановился в работе над III томом «Капитала» на главе «Классы», которую он так никогда и не написал. Сторонники марксизма, в частности Плеханов и Ленин, тщательно выискивали различные места из отдельных произведений Маркса, главным образом из предисловия «К критике политической экономии», дабы заполнить «этот пробел» в марксизме, т. е. отсутствие развернутой характеристики классов в истории человечества[317].

Подобно тому, как Маркс оборвал свою главную работу на проблеме «классов» в истории человечества, колеблясь, в частности, куда отнести крестьянство в таких странах как Россия, так и Ленин остановился в характеристике диктатуры пролетариата на проблеме культуры и не смог дать законченного определения понятию «пролетарской культуры»[318].

Самый внимательный просмотр сочинений Ленина ничего не может дать кроме обрывков, часто противоречивых, на тему о пролетарской культуре. Больше того, в своих последних произведениях и Ленин проникается глубочайшим скептицизмом по отношению к той культуре, которая согласно догме марксизма должна произрасти на базе пролетарской революции.

Остановимся на главнейших высказываниях Ленина по вопросу культуры. В заметках публициста, в 1910 году, он еще уверенно писал — «Мы знаем только одну пролетарскую науку — марксизм».

В своей, все еще дышавшей оптимизмом, знаменитой речи на III Всероссийском съезде комсомола 2 октября 1920 года он объявил:

«Пролетарская культура не является выскочившей неизвестно откуда, не является выдумкой людей, которые называют себя специалистами по пролетарской культуре … Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием всех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества …»[319].

Наконец, в ноябре 1920 года, Ленин лично составляет проект резолюции ЦК на съезде «Пролеткульта», где он еще раз повторяет:

«Только мировоззрение марксизма является правильным выражением интересов, точки зрения и культуры революционного пролетариата»[320].

Во всех этих определениях отсутствует развернутая характеристика «пролетарской культуры», в противовес «буржуазной», возникающей, по Ленину и согласно марксизму, на базе капиталистических отношений. Какая же культура должна возникнуть на базе социалистических отношений на базе пролетарской революции?

Начиная с 1921 года Ленин собирается заняться работой на тему «Пролетарская революция и культура», но чувствуя, видимо, противоречие в самом понятии «классовой культуры», так и не смог ничего написать.

Следы попыток Ленина в этом направлении можно видеть в его заметках по поводу статьи Плетнева[321], появившейся в «Правде» в 1922 году.

Ленину особо понравилась и он одобрил следующую формулировку Плетнева: «Тезис — буржуазная классовая культура; ее антитезис — классовая культура пролетариата; и лишь за порогом классового общества их синтез — культура общечеловеческая».

Называть российскую культуру «буржуазной», «помещичьей» или «феодальной» означает касаться лишь весьма незначительной части ее формы, ее проявления, означает подменять огромную историческую реальность теорией. Еще Герцен говорил, что «Россия факт, а не теория». Грандиозные события последней мировой войны еще раз подтвердили существование этого огромного «исторического фактора» и никакие фразы о культуре «социалистической по содержанию» не смогли заменить российского сознания, как доминирующего основного движущего стимула народной воли. Российская культура раскрывает и определяет народное сознание и по сегодняшний день, и то, что она живет, развивается, несмотря на отсутствие воздуха свободы, показывает лишь ее силу, ее огромные потенциальные возможности.

Так опыт сорока лет еще раз продемонстрировал бессодержательность диалектической триады, так понравившейся Ленину, на которой и останавливаются попытки Ленина в определении «пролетарской культуры»[322].

Подобно принятой Лениным диалектической триаде, где тезис лишь незначительная часть целого, антитезиса не существует вовсе, а синтез остается еще теорией далекого исторического будущего, Сталин, несмотря на известный опыт «советского строительства», накопленный с годами, все еще повторял: «Разве не говорил Ленин еще до войны, что культуры у нас две — буржуазная и социалистическая». Здесь Сталин, помимо повторения сомнительных положений о двух культурах, навязывает Ленину мнение о том, что он якобы признавал существование социалистической культуры до революции. Как мы видели, Ленин до 1917 года никакой культуры этого рода нигде, кроме как в сочинениях Маркса и Энгельса, не находил. И далее, Сталин, идя вслед за той же диалектикой, провозгласил свою формулу:

«Лозунг национальной культуры (т. е., по Ленину, культуры буржуазной. — Н.Р.) стал лозунгом пролетарским, когда у власти стал пролетариат, а консолидация нации стала протекать под эгидой советской власти»[323].

По Сталину все происходит еще проще, даже без диалектики: достаточно установить диктатуру партии («у власти стал пролетариат»), чтобы объявить все творчество полезное диктатуре (наука, техника) — или восхваляющее ее или служащее ее интересам — «социалистическим по содержанию».

Сталин хорошо запомнил, однако, ленинское отношение к интеллигенции и вся его утилитарно-эклектическая формулировка, бесспорно, происходит из этого отношения. Еще в 1899 году в рецензии на книгу Каутского Ленин писал: «Интеллигенция занимает своеобразное положение среди других классов, примыкая отчасти к буржуазии по своим связям, воззваниям и проч., отчасти к наемным рабочим. Переходное, неустойчивое, противоречивое положение, рассматриваемого общественного слоя, отражается в том, что среди него особенно широко распространяются половинчатые эклектические воззрения … По мере того, как капитализм все более и более занимает самостоятельное положение у интеллигента, он превращает его в зависимого наемника …»[324].

Сталин воспринял это примитивно-утилитарное отношение к наиболее культурному слою и предпочел путем террора снимать вопросы, поставленные жизнью, — в каком сознании, в каком мировоззрении живет и творит новая советская интеллигенция. Он не поставил вопроса еще более важного для будущего партийной диктатуры, каково будет творчество этого нового культурного слоя, ибо от ответа на этот вопрос зависит в конечном итоге вся историческая перспектива дальнейшего развития партийной диктатуры.

Как ни странно, на этот вопрос ответил Ленин в своей последней статье «Лучше меньше, да лучше» много лет спустя. От этого последнего произведения Ленина веет глубочайшим пессимизмом, в нем нет ничего больше от бравурного оптимизма речи на III съезде комсомола.

В эти последние годы своей жизни Ленин признавал отступление, признавал, что построить социализм путем штурма в эпоху военного коммунизма не удалось. Ленин был озабочен в это время лишь сохранением аппарата властвования, а для создания государственного аппарата «… необходима именно культура. Тут ничего нельзя поделать нахрапом или натиском, бойкостью или энергией …». В то же время он констатирует, что партийные кадры не выработали в себе «той культуры, которая необходима для этого»[325].

Возражая, собственно (ибо речь идет, конечно, не о пролеткультовцах), самому себе, Ленин писал 2 марта 1923 года, одновременно со своим завещанием:

«Нам первое пятилетие порядочно-таки набило голову недоверием и скептицизмом. Мы невольно склонны проникаться этим качеством по отношению к тем, кто слишком много и слишком легко разглагольствует, например, о „пролетарской культуре“: нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры …»[326] (подчеркнуто нами. — Н.Р.).

Таков прискорбный итог первого пятилетия и таковы перспективы «пролетарской диктатуры» в области культурного творчества. Признание Ленина вырвалось, конечно, не случайно, ибо, как он сам ниже пишет: «Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны …»[327], что ближайшей задачей является сохранение власти, а не построение социализма или европейская революция.

Тем не менее, соратникам Ленина от его пессимизма и вынужденных признаний было не легче. Партия в начале нэпа не могла не заботиться о росте и воспитании новых кадров, о своей «смене», которой рано или поздно надо будет вручать судьбы коммунизма.

Новое положение членов партии и сама жизнь в условиях нэпа выдвинули перед партией ряд проблем, временно отошедших на второй план в период военного коммунизма.

Главнейшая проблема, ставшая теперь, в новых условиях, сводилась к определению развития общества в условиях партийной диктатуры. В комплексе вопросов этой проблемы, прежде всего, встал вопрос о кадрах, о подготовке молодой интеллигенции. Вопросы кадров и коммунистического воспитания, естественно, ставили проблему о культуре на первое место. Тема «О пролетарской революции и культуре» уже тогда открыла в перспективе наличие неснимаемых противоречий между партийной диктатурой и культурой, как основным средством воспитания и базы для роста кадров.

Надо отдать справедливость Н. И. Бухарину в том, что он уже в начале двадцатых годов поставил вопрос об этих противоречиях, назвав их «опасностями», возможности преодоления которых он тогда еще видел.

Остановимся подробнее на этих проблемах. Почти одновременно с выходом последней статьи Ленина, в феврале 1923 года, Бухарин прочел в Петрограде доклад на тему «Пролетарская революция и культура», развернутый им в небольшую книжку, бесспорно, одно из самых выдающихся его произведений[328].

Уже резолюция XII съезда признавала, что так называемая «пролетарская культура» имеет для коммунистической партии решающее значение, не только с точки зрения творчества, — хотя творчество рассматривалось, прежде всего, в области техники, — но еще больше с точки зрения формирования кадров. Кадры новой интеллигенции, в широком смысле слова, специалистов, начиная от военных и кончая писателями и журналистами, нужны были не только для хозяйственного и культурного подъема страны, но и как новая главная опора коммунистической власти. Трудности и вытекающее из них противоречие заключалось в том, что эта новая интеллигенция должна была обладать «пролетарской культурой», которой, как таковой, в 1923 году еще не было. Рассматривая высказывания Ленина и Бухарина по этим вопросам, необходимо прибавить, что и тот и другой, видимо, искренне верили в возможность создания последующими поколениями «пролетарской интеллигенции» — новой, особенной, социалистической «пролетарской культуры». Опыт сорокалетнего властвования коммунистической власти показал, что такой культуры создать не удалось, и во всех случаях острой необходимости коммунистические вожди вынуждены были обращаться к российской национальной культуре, ибо только она оказалась живой, только она могла поднимать людей на творчество, на защиту отечества, на искренний подвиг, необходимый для победы на фронтах 1941-1945 гг.

В своем докладе 1923 года Бухарин рисовал положение и перспективы следующим образом: «Когда мы пришли к власти, мы неизбежно должны были быть универсалистами, которые решительно все должны делать: „прикажут, акушером буду“, сегодня на фронте, завтра в другом месте и т. д. … Весь кадровый состав наш напоминал бродячее население эпохи удельно-вечевого времени в России»[329].

Новое положение (после введения нэпа) Бухарин определял в следующих задачах:

«Нам нужно перейти сейчас на оседлый образ жизни. И сейчас нужно понять, что разговоры о том, что всякий все может, нужно покончить раз и навсегда. Нам нужен собственный специалист, который, может быть, других отраслей не знает, но то дело, которому учится — знает и совершенно добросовестно, как знали старые буржуазные типы, которые работали в этой области, или лучше их. Это нужно до зарезу»[330].

Бухарин разбирает известное положение Маркса, что никакая новая форма не заступает места старой общественной формы до тех пор пока на лоне старых отношений, в недрах старого общества, не созрели элементы нового. Однако он достаточно откровенен, чтобы признать, что русские большевики, согласно Марксу, «постарались вытолкнуть не созревший плод», благодаря наличию партии — «авангарда» класса. Однако непосредственно вслед за тем, Бухарин признает, что этот «авангард» в своей верхушке вовсе не является представителем рабочего класса: «… в нашей коммунистической партии, это нечего скрывать от себя, есть определенная верхушка руководящая, которая в значительной степени состоит из выходимцев другого класса»[331].

Естественно, что после этого признания встает вопрос, — могла ли эта руководящая верхушка партии быть носительницей «пролетарской культуры»? На этот вопрос Бухарин отвечает совершенно определенно:

«Рабочий класс вызревает в недрах буржуазного общества как класс, который в состоянии расшибить машину буржуазного господства, но рабочий класс не может вызреть в рамках капиталистического общества как класс, который целиком способен выполнять функции организации нового общества один».

Иначе говоря, по Бухарину, рабочий класс может быть использован как ударная революционная сила, но не как организующий, творческий элемент. Что создала — спрашивает Бухарин — «пролетарская культура» до прихода к власти? — «Только в области общественных наук, он (пролетариат. — Н.Р.), в лице Маркса и Энгельса и их учеников, дал контуры того нового, что несет с собой „пролетарская революция“. А в других областях? — В других областях, ничего»[332].

После этого признания, Бухарин, вслед за Лениным, определяет роль диктатуры, которая «заключается именно в том, что рабочий класс вызрел как класс … дозрел до класса, который способен управлять обществом, и потом, на тормозах, растворился бы в общекоммунистическом обществе, когда пролетарская диктатура будет неизбежно отменена и когда исчезнут остатки старых классовых делений»[333].

Итак, «пролетарская культура», по Бухарину, кроме Маркса, Энгельса и их учеников, ничего не дала. В сущности этого признания содержится самоотрицание понятия так называемой «классовой культуры». Одной из главнейших причин неизбежного кризиса коммунистической системы является невозможность путем исторического исследования, или на опыте культурного строительства при советской власти доказать возможность создания «пролетарской культуры». Культура, будучи всегда, прежде всего, проявлением, творчеством человеческого духа, не может, конечно, быть заключена в узкие рамки «рабовладельческой», «феодальной», «буржуазной» формации. Как мы указывали выше, резолюция XII съезда партии дважды повторяет положение, что советское государство является, прежде всего, государством, в котором во всех областях, в том числе в области культуры, проводится политика не диктатуры пролетариата, а диктатуры партии. Иначе, собственно, и быть не могло даже согласно ленинскому определению понятия диктатуры пролетариата как понятия весьма условного и лишь прикрывающего действительность — диктатуру партии.

Каутский и Бернштейн говорили, что партийная диктатура неизбежно вырождается, и единственным путем предотвратить это вырождение является создание пролетарской культуры в период, предшествующий политической революции. Иначе говоря, они, будучи марксистами, не отрицая возможности создания пролетарской культуры, видели необходимость выявления ее в эволюционном процессе, происходящем при системе капитализма. Бухарин же вслед за Лениным, в 1923 году, пытается найти пути создания пролетарской культуры в условиях партийной диктатуры.

Он вводит, например (заимствую эту идею у известного социолога Питирима Сорокина), понятие «духоподъемности», трактуя это понятие как планирование, управление, целевое подчинение творчества ради создания новых культурных ценностей. Однако уже в самом понятии «духоподъемности», что и подчеркивает Сорокин, лежит не только волевое усиление, но и творческая свобода. Мысль Бухарина сводится к использованию свободно мыслящей интеллигенции для целей партийной диктатуры. Но в то же время Бухарин достаточно глубокий аналитик, чтобы не заметить на предлагаемом им пути две опасности, на которых нам необходимо остановиться. Формулировки Бухарина являются первыми, исходящими из рядов КПСС, определениями возможного социального развития СССР, бесспорно послужившими указанием для многих последующих теоретиков. Милован Джилас, который, видимо, не знал этих забытых формул Бухарина, повторил и развил их в своей книге «Новый класс».

Бухарин еще достаточно осторожен и в то же время достаточно оптимистичен, чтобы после пятилетнего опыта и внешних побед назвать эти возможные пути лишь «опасностями».

В качестве первой опасности он видит развитие, при котором «из социальных слоев, нам враждебных или полувраждебных, может возникнуть „новый класс, стоящий на верху горы (Н. Бухарин стесняется сказать прямо — пирамиды, хотя явно подразумевает ее. — Н.Р.), у которого рабочий класс превратится в класс эксплуатируемый“». Это возникновение, предполагаемое Бухариным в процессе индустриализации, требующей неизбежного привлечения культурных технических кадров, произойдет тогда, когда «мы из технической интеллигенции, из части новой … плюс некоторая часть даже нашей партии, в силу необходимости разрешения стоящих перед нами экономических задач, превратились бы в некоторый новый класс»[334].

Говоря об этой опасности, говоря о борьбе за новый кадровый технический состав, Бухарин предлагает в плане преодоления ее решать всю проблему «не механическим путем, не путем добавочного вышибания зубов, а путем обработки нашего человеческого материала в качестве нашего кадрового состава»[335].

Здесь Бухарин очень осторожен, он говорит о культурной обработке, но понимает, возможно, и всякую другую, к которой широко прибегал впоследствии Сталин: сочетание жесточайшего террора и запугивания с материальным подкупом части интеллигенции, как рекомендовал еще до революции Ленин.

Идейное завоевание новой интеллигенции, нового ведущего кадра, однако, требует культурных средств и сил, и кончая свой доклад Бухарин жалуется на непонимание со стороны некоторых его коллег по ЦК партии, которые видят под пропагандой «пролетарской культуры», по его образному выражению, «мытье рук три раза в день». «— Но не могу же я — патетически восклицает Бухарин — перед аудиторией профессоров четыре часа говорить о мытье рук, а потом так просто взять шапку и уйти»[336].

Бухарин правильно видит, что решение задачи упирается, в какой-то степени, в высшую школу, — «высшая школа, и решение культурной проблемы, сейчас для нас является одной из самых жгучих, самых злободневных задач … от этого зависит исход революции»[337].

Забегая вперед, укажем на опыт советской высшей школы, показавшей, что она, прежде всего, явилась и является до сегодняшнего дня школой преодоления марксизма. Попадая на университетскую скамью (и др. вузов, без различия), молодежь, даже склонная воспринимать доктрину коммунизма, постепенно — и каждый студент по-своему — начинает отталкиваться от нее, ибо в любой области науки — будь то история или физика — вырастает неизбежное противоречие между объективным изучением фактов и действительности, с одной стороны, и марксистской доктриной, с другой. Несмотря на продолжающуюся, вот уже 40 лет, борьбу с так называемым «объективизмом», коммунистическое руководство не может найти иного средства для выхода из этого противоречия, кроме начетнического вдалбливания той или иной редакции (в зависимости от периода советской власти) марксистской доктрины. Это привязывание доктрины к науке у подавляющего большинства кончающих высшую школу не может не привести, и приводит, к исканию выхода из насильственной, механической связи двух взаимоисключающих факторов — науки и марксистской доктрины. И выход этот, обычно, в процессе подлинного изучения любой отрасли науки, находится в свободном творческом решении каждого представителя «нового кадра», кончившего высшую школу. Это решение закономерно делается антимарксистским. Невозможность, в системе тоталитарной диктатуры, широко делиться своими мыслями не дает яркого, открытого проявления новых школ российской общественной и научной жизни. Но достаточно просмотреть, хотя бы самым беглым образом, историю развития любой отрасли науки в СССР, как сразу можно констатировать непрерывную борьбу коммунистической власти с различными «враждебными школами», «извращениями», «вредительством», «антимарксистскими уклонами» самых различных направлений. Поколение молодой российской интеллигенции, продолжая черпать основу своих познаний из источников российской и общечеловеческой науки и общественной мысли, несмотря на часто обильное цитатничество «классиков марксизма-ленинизма», продолжает, и в ряде отраслей с большим успехом, развитие российской науки и культуры.

Этот процесс в поколениях молодой интеллигенции нашей страны, как показала вся история советского периода, неуклонно продолжается и по сегодняшний день, разумеется, независимо от «классового происхождения» того или иного студента. Ибо подлинное творчество, подлинное овладение наукой зависит, прежде всего, от способностей и силы духовной целеустремленности.

Не имея ничего общего с вопросом классового происхождения, этот процесс принимал несколько различные черты в зависимости от характера поколений. Можно найти характерные особенности в поколениях молодежи, вступивших в период формирования в двадцатых, тридцатых, в послевоенных годах, но это другая тема. Нам важно лишь заметить, что чем дальше отстояло молодое поколение от времен старого режима и революции, тем сильнее, тем более страстно стремилось оно к познанию и восприятию российской культуры. Исторически уже можно оценить поколение, вступившее в активную жизнь в тридцатых годах. Оно достаточно раскрыло себя в последней войне. Именно к нему, в первую очередь, были обращены призывы партии и Сталина о спасении России в 1941–1945 гг. «Пролетарский интернационализм» оказался чуждым этому поколению.

Бухарин, как марксист, не разглядел процесса отталкивания молодежи от марксизма и, оставаясь в сфере марксистских схем и классификаций, подошел к нему с другой стороны и увидел вторую опасность, — опасность перерождения партии. Об этой опасности, как о «еще быть может более существенной, — говорил Бухарин, — я считаю долгом точно так же сказать открыто, не замазывая никаким клейстером …: даже пролетарское происхождение и самые что ни есть мозолистые руки и прочие замечательные атрибуты пролетарского достоинства не есть гарантия против превращения в новый класс, потому что если мы представим такое положение вещей, что происходит отрыв от рабочей массы определенной части выходцев рабочего класса, которая захватывает монопольное положение в качестве этих выходцев (читай, которые делаются представителями диктатуры партии. — Н.Р.), они тоже могут превратиться в особую касту, которая … может превратиться в особый класс».

Далее Бухарин развертывает перспективу формирования господствующего слоя партийной диктатуры даже при условии, если этот господствующий слой широко пополняется рабочей молодежью:

«Первоначальные батальоны, которые рабочий класс бросил в высшие школы, замкнутся на этом, и потом через высшую школу будут проходить их сыновья, внуки, правнуки и праправнуки — тогда получится замкнутая каста, хотя и вышедшая из недр рабочего класса, но господствующая в качестве монополистов образования. Тогда есть величайшая опасность, что она превратится в выродившийся класс»[338].

В 1923 году Н. Бухарин еще верил, что «отклонить эту более глубокую опасность» можно, если «обеспечен постоянный прилив из рабочих масс, постоянный поток в возрастающей степени … к этой новой рабочей интеллигенции добавочных слоев из рабочего класса»[339].

Однако, рассчитывавший на спасение путем механического увеличения интеллигенции за счет рабочих, Бухарин забыл о неизбежном процессе противопоставления науки и доктрины, на которую наталкивается молодая интеллигенция из каких бы слоев она ни происходила.

Таким образом, утверждение, сначала для партии, а потом и для всего народа, «идеологического единства», не формально, а по существу, наталкивается на вопрос о творчестве и, следовательно, на проблему культуры.

Развитие культуры в коммунистическом государстве, если не считать ею «мытье рук три раза в день», не пошло согласно доктрине по пути «пролетарской культуры» и этот факт должен был признать Бухарин. «Идеологическое единство» неизбежно становилось при таком развитии мифом, который можно было поддерживать лишь путем внушения страха, лишь путем насилия.

Глава 24 Борьба двух аппаратов

31 мая 1924 года закончился XIII съезд, но не прошло и трех недель, как прозвучали первые выстрелы новой внутрипартийной борьбы. На этот раз ее начал Сталин, впервые открыто выступивший против своих коллег по коллективному руководству.

17 июня он, делая доклад об итогах XIII съезда на курсах секретарей укомов (райкомов) при ЦК, в еще осторожной, но для каждого партийца совершенно ясной форме, обвинил в «теоретической беззаботности» и в антиленинском подходе к важнейшим политическим вопросам своих союзников по борьбе с Троцким — Каменева и Зиновьева.

Сталин явно торопился. Смерть Ленина хотя и спасла его от политической деградации, но «завещание», прочитанное по делегациям на съезде, не могло не нанести ему тяжелого удара. Вот почему на самом съезде Сталин попал в положение человека, судьба которого зависит от отношения к нему его коллег по фракции. Каменев и Зиновьев явно доминировали, и опубликование ленинского завещания было в их руках тем пистолетом, дуло которого они держали за спиной Сталина. Когда Сталин был вынужден заговорить об отставке, Каменев и Зиновьев поддержали покачнувшегося третьего члена своего триумвирата; они считали, что после писем Ленина он уже никогда не сможет стать больше опасным противником. Зажатый между двумя более талантливыми людьми, что, как обнаружилось позже, Сталин переживал особенно болезненно, опасаясь не без основания, что Ленинград и Москва сделаются вскоре их окончательными цитаделями, партийными вотчинами, генеральный секретарь, благополучно выскочивший из-под нависшей над ним угрозы крушения, решил теперь торопиться. Он понимал, что для него наступил решающий период, ибо если Каменев и Зиновьев еще более укрепят свои позиции, то уже на следующем съезде ему достанется роль лишь послушного исполнителя их воли. Сталин придрался для начала к описке Каменева: «Недавно я читал в газете, — сначала еще осторожно, рассказывал генеральный секретарь укомовцам, — доклад одного из товарищей на XIII съезде (кажется, тов. Каменева), где черным по белому сказано, что очередным лозунгом нашей партии является будто бы превращение России нэпмановской (подчеркнуто Сталиным. — Н.Р.) в Россию социалистическую»[340].

Превратив в теоретическую мудрость разницу в происхождении слов «нэпмановская» (от слова нэпман) и «нэповская» (нэп) и сославшись на Ленина, лозунг которого, внеся опечатку, цитировал Каменев, Сталин радостно, в качестве выдающегося теоретика, воскликнул: «Понимает ли эту принципиальную разницу тов. Каменев? Почему же он выпалил тогда этот странный лозунг?» И как всегда поспешил сам же ответить: «По обычной беззаботности на счет вопросов теории, на счет точных теоретических определений»[341].

Не упоминая имени Зиновьева, Сталин выступил в этом же докладе с критикой зиновьевской постановки вопроса о диктатуре партии, являющейся безусловно ленинской, закрепленной в резолюции XII съезда и не вызвавшей тогда не только никаких возражений, но и никакой дискуссии.

Но аппарат партии понял это выступление очень хорошо. Не даром это было сделано на курсах секретарей укомов — выступление Сталина означало, что Зиновьев и Каменев не находятся больше в той фракции, которая занимается распределением постов, занимается непосредственно партийным аппаратом.

Сталин не решился выступить один, он еще не мог положиться на свои силы, несмотря на достаточно многочисленную группу зависящих от него людей в высшем партийном аппарате.

Ни он сам, ни Молотов, ни Каганович, ни Микоян не могли по своему уровню без поддержки выступить одни в области международной и внутренней политики против таких противников, какими были Каменев, Зиновьев и их сторонники.

В Политбюро после XIII съезда не было больше того неустойчивого равновесия, которое лежало в основе триумвирата. В Политбюро был избран Бухарин, и теперь группа правых была в наиболее сильном составе: Рыков, Томский, Бухарин. Первоначально Каменев, Зиновьев и Сталин вместе с правыми объединились против Троцкого, совершенно изолированного в Политбюро.

Уже сама новая комбинация подсказывала Сталину объединение с правыми. Среди кандидатов в Политбюро правые имели наиболее сильную поддержку в лице Калинина, Дзержинского и Фрунзе. Среди кандидатов в качестве вполне преданных Сталину людей были лишь Молотов и Рудзутак. Сокольников в этот период стоял на стороне Зиновьева.

Открытый конфликт в Политбюро разгорелся не сразу, его сдерживал все еще общий страх перед самым опасным противником — Троцким. Действительно, последний посвятил несколько месяцев работы книге «Уроки Октября», которую и выпустил к октябрю 1924 года.

Конечно, Троцкий выдвигает себя в своей работе на первое место в событиях 1917 года, но главное в книге — это раскрытие «штрейкбрехерской роли» Каменева и Зиновьева перед Октябрем и их оппозиции Ленину по вопросу однопартийного правительства.

Троцкий попытался еще раз мобилизовать капитал своего прошлого, дабы скомпрометировать и «раздеть», как выразился на XIV съезде Микоян, тех, кто, как он считал, были главными его противниками, помешавшими ему занять место Ленина в 1923 году. Но и на этот раз он столкнулся с единым фронтом Сталина, Зиновьева и Каменева, поддержанных правыми.

Январский пленум ЦК и ЦКК 1925 года снова занялся Троцким и его резолюция перечисляет все расхождения Троцкого с Лениным, начиная с Бреста, как бы беря исторический реванш за обвинения, брошенные Троцким Каменеву и Зиновьеву[342].

Сталин поддерживает еще и защищает Зиновьева и Каменева, однако, боясь слишком большого их усиления, не соглашается с требованием Зиновьева после появления «Уроков Октября» об исключении Троцкого из партии или хотя бы о выводе его из ЦК.

Несмотря на то, что Троцкому приписывается резолюцией пленума «попытка подменить ленинизм троцкизмом», этот «ревизионист» остается не только членом ЦК, но и членом Политбюро, причем через год — на XIV съезде — его еще раз переизбирают.

Но Сталин, спасая Троцкого от мести Зиновьева, в то же время стремится лишить его какой-либо реальной силы, лишить его той части аппарата партии, где Троцкий мог иметь личную опору. Еще в 1924 году Бубнов заменяет троцкиста Антонова-Овсеенко на должности начальника политуправления армии, а в апреле 1925 года и сам знаменитый предреввоенсовета времен гражданской войны смещается с поста наркомвоенмора.

Его преемником делается Фрунзе, личный противник Троцкого еще по гражданской войне, но сочувствовавший скорее правым, чем Сталину («Горелкой Бунзена не заменить „Осрам“. После Троцкого Фрунзе — срам!» — провозгласил тогда Маяковский). Зиновьеву удается провести заместителем Фрунзе своего личного друга и сторонника Лашевича, который начинает подбирать в армии, особенно в Ленинградском военном округе и в центральных учреждениях, «свой» аппарат политработников.

С внезапной смертью Фрунзе во время операции в ноябре 1925 года, о которой ходило много слухов, как о произошедшей не без участия Сталина[343], власть в Наркомвоенморе была разделена между всегда послушным спутником Сталина новым наркомом Ворошиловым и его заместителем Лашевичем, т. е. между Сталиным и Зиновьевым.

Скрытая, но ожесточенная борьба между членами триумвирата, не выливаясь наружу из-за их общего фронта против Троцкого, началась еще в 1923 году.

Зиновьев проявлял признаки беспокойства перед растущим влиянием Сталина еще до разгара борьбы с Троцким. В сентябре 1923 года в пещере под Кисловодском по его инициативе собрались на совещание Бухарин, Лашевич, Евдокимов, Ворошилов, чтобы обсудить два предложения Зиновьева, имеющих целью ослабить значение секретариата. Первое сводилось к превращению секретариата в техническую службу, без права назначения. Второе предлагало «политизировать» секретариат, поставив во главе его трех ответственных членов Политбюро. Орджоникидзе, присутствовавшему на «пещерном заседании», было поручено передать эти предложения Сталину, который ответил согласием на переговоры в грубоватой, но дружелюбной телеграмме. После переговоров с ним, решено было все же не трогать секретариата, а по предложению Сталина три члена Политбюро были включены в Оргбюро. Этими тремя членами были выбраны Зиновьев, Троцкий и Бухарин[344].

События осени 1923 года в связи с письмами и заявлениями Троцкого и его сторонников в ЦК, а также последующей дискуссией превратили это «пещерное» решение в пустой звук — ни Троцкий, ни Бухарин, согласно Зиновьеву, ни разу не нашли времени явиться на заседания Оргбюро, а сам Зиновьев «присутствовал на одном или двух заседаниях».

Секретариат продолжал свою работу по распределению и перемещению кадров, а Оргбюро в лице Молотова послушно следовало за ним.

После разгрома Троцкого — первого претендента на ленинское наследство, борьба между Сталиным и правыми, с одной стороны, и Зиновьевым и Каменевым, с другой, вылилась, прежде всего, в стремление захвата ключевых позиций в аппарате партии.

Зиновьев полностью господствовал в Ленинградской организации — его сторонники Залуцкий, Евдокимов, Бадаев, Бакаев, Саркис занимали там все руководящие посты. Л. Каменев не сумел создать подобного положения в Москве, но они оба рассчитывали, переводя из Нижнего Новгорода на пост первого секретаря Московского губкома ленинградца Угланова, овладеть так же и Московской организацией. Однако, у них произошел просчет. Угланов не забыл своего удаления из Петрограда в 1921 году, когда он был переведен в Нижний Лениным, несмотря на то, что на губернской конференции партактива он получил большинство голосов по сравнению с Зиновьевым.

Сочувствуя правым, Угланов спокойно выдержал разговоры с Каменевым и Зиновьевым в 1923 году, а на XIV съезде рассказал с трибуны, что «когда т.т. Зиновьев и Каменев рядили меня в Москву на работу, они при этом вели со мной такие разговоры, из которых я понимал, что они прививают мне по пути свои разногласия со Сталиным»[345].

Весной 1925 года, как и во все предшествующие годы, должен был собраться очередной, XIV съезд. Но он был отложен, в силу того, что к этому времени триумвират — это первое «коллективное руководство» — распался. Обеим сторонам нужно было время для мобилизации партаппарата в той его части, где каждая сторона уже захватила решающие позиции. Все понимали, что на съезде произойдет беспощадный бой. Вот почему вместо съезда в апреле 1925 года была созвана XIV партконференция.

Как XIII, так и XIV партконференция приняла резолюцию, которая по своему значению для партии была гораздо важнее, чем резолюции самого съезда.

В 1925 году на Западе закончился послевоенный экономический и политический кризис. Повсюду, и в особенности в Америке, начался бурный рост промышленности, оставивший к концу двадцатых годов далеко позади уровень 1913 года.

Становилось очевидным, что революционной перспективы в Западной Европе больше нет. Даже в побежденной Германии революционная ситуация 1919-1921-1923 гг. окончательно спала.

Ленин и все его окружение, рассматривали нэп с точки зрения мировых перспектив своей партии. Нэп был для них передышкой, необходимой для консолидации сил, для подготовки нового наступления «навстречу западноевропейскому пролетариату», без «смычки» с которым не представлялось возможным построить социализм.

Даже в одной из своих последних статей, вообще говоря, полных пессимизма, Ленин, оценивая положение на Западе, хотя и признавал, что в Европе произошло установление «некоторого подобия социального мира», но все еще повторял, что общее развитие «… не может не привести к кризису всего всемирного капитализма».

Оценивая собственные перспективы, Ленин оставил в наследство своей партии рекомендацию, сформулированную им как вопрос: «… удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разрозненности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму?»[346].

Признавая, что «… они завершают его не так, как мы ожидали раньше», Ленин 1923 года дает совет своей партии вплоть до «завершения» на Западе «проявлять в величайшей степени осторожность для сохранения нашей рабочей власти, для удержания под ее авторитетом и под ее руководством нашего мелкого и мельчайшего крестьянства»[347].

Если внимательно просмотреть статьи Ленина за 1922–1923 гг., то легко заметить, что он очень осторожно избегает прямо говорить о возможности построения социализма в одной стране. Он лишь утверждает необходимость строить его в расчете (как мы видели) на революцию на Западе.

Как в вопросе с «пролетарской» или «социалистической» культурой, так и в вопросе перехода к социализму, Ленин утверждает, что «не хватает цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму»[348], причем под цивилизацией он понимает именно культуру[349].

Иначе говоря, по Ленину перейти прямо к социализму в отдельно взятой стране невозможно, но для строительства есть две основные предпосылки — власть партии («рабочая власть») в России и перспектива мировой революции.

Обычно ищущие положительного решения вопроса о построении социализма в одной стране, ссылались на написанную тоже в последний год жизни статью Ленина «О нашей революции». Но в этой статье, написанной по поводу «Записок» меньшевика Н. Суханова, фактически давшего первую историю захвата власти большевиками, Ленин, полемизируя с Сухановым и оправдывая захват власти, приводит слова Наполеона — «On s’enigage et, puis… on voit», и дает сам следующий перевод: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»[350]. Иными словами, ввязавшись в бой, захватив власть в 1917 году, удержав ее во время Бреста и кризиса 1921 года, Ленин давал понять относительно возможности окончательного построения социализма в России: — «начнем, а там видно будет».

Суммируя эти высказывания Ленина, Бухарин несколько раз повторял, что «строить социализм можно, но достроить нельзя»[351].

Говоря о времени XIV партконференции, Бухарин констатирует, что «среди крестьянства было большое недовольство пролетарской диктатурой»[352], и опираясь на Ленина провозглашает ту политику, которую он, Рыков, Томский, Угланов и другие правые противопоставили сначала Каменеву и Зиновьеву, а потом и Троцкому с его сторонниками: «Смертельным грехом и преступлением было бы, если бы мы нарушили союз с середняком и поколебали бы его»[353].

Правых поддерживал, прикрываясь их спинами, Сталин. «Нейтрализация среднего крестьянства, — писал он в „Правде“ от 7 ноября 1925 года, — теперь уже недостаточна. Теперь задача состоит в том, чтобы установить прочный союз со средним крестьянством … верны слова Ленина о том, чтобы „… двигаться теперь вперед несравненно более широкой и мощной массой, не иначе, как вместе с крестьянством“»[354].

Резолюция XIV партконференции, которую в сталинское время обычно приводили как решение о возможности победы социализма в одной стране, носит двойственный характер. Во-первых, она («О задачах Коминтерна и РКП в связи с расширенным пленумом ИККИ») ставит вопрос о революционной работе компартий в условиях «стабилизации капиталистического хозяйства» за границей, и, во-вторых, в связи с перспективами мировой революции, она определяет, что же в этот период должна делать партия в России.

Исходя из конечной перспективы победы революции в капиталистических странах Запада и восстания против колониального гнета на Востоке, резолюция говорит, что «партия пролетариата должна прилагать все усилия к тому, чтобы строить социалистическое общество, в уверенности, что это строительство может быть и наверняка будет победоносным»[355].

Учитывая трактовку резолюцией задач Коминтерна и определение перспектив мировой революции, с которыми Зиновьев был согласен, он и его сторонники голосовали за эту резолюцию, считая что речь идет об общем с Западом «победоносном» завершении строительства социализма, а не о строительстве его лишь в отдельной, изолированной стране.

Резолюция была принята в этой форме, ибо она представляла собой компромисс, который должен был объединить две противоположные точки зрения на крестьянство.

Мы уже останавливались на точке зрения Преображенского-Троцкого о том, что российское крестьянство является колонией диктатуры партии, откуда она может выкачивать средства, необходимые для революционной работы на Западе и еще больше для внесения туда «революции извне».

Для Зиновьева и Каменева, исходивших из того, что последние статьи Ленина вовсе не определяют его отношения к этой «враждебной стихии», а является вынужденной уступкой, «отступлением», «крестьянским Брестом», новые уступки в сельхозналоге, отказ от экономического нажима на кулака, означали отказ от быстрой индустриализации, отказ от увеличения численности «рабочего класса», а следовательно, и от «орабочивания» партии, в которую Зиновьев демагогически требовал привлечь до 90 % рабочих.

С другой стороны, отсутствие средств на развитие темпа индустриализации отодвигало в неопределенное будущее перевооружения, модернизацию и усиление Красной армии, делая ее скорее инструментом обороны, чем наступления, без которого «внесение революции извне», исходя из опыта 1921–1923 гг. в Германии, оставалось весьма проблематичным.

В статье с громким названием «Философия эпохи» Зиновьев демагогически проповедовал равенство на производстве и в партии. В то же время он хорошо знал, что поднять жизненный уровень рабочих, занятых в основном в дефицитной госпромышленности можно лишь, встав на путь выкачивания дополнительных средств из крестьянства в деревне и частного мелкого производителя в городе.

Выступая на XIV съезде по содокладу Зиновьева, М. Калинин, стоявший тогда на явно «правых» позициях, говорил: «У нас тысячи безработных у заводских ворот, которые нуждаются не в равенстве с работающими, а хотя бы в небольшом пособии, которого им дать мы не можем»[356].

Принадлежавший к группе Каменева-Зиновьева Сокольников, выступая на XIV съезде за усиленное, прогрессивное обложение крестьянства, подчеркивал, что «союз с середняком не означает союза с середняцкой верхушкой … Верхушка середняцких хозяйств начинает тяготеть и смыкаться с той группой, которую мы теперь называем кулацкой»[357].

Зиновьев и Каменев унаследовали ленинскую ненависть к крестьянству, столь ярко проявленную ими в 1918 году, видели рост «буржуазных отношений» в деревне, склонны были зачислить всех становящихся на ноги крестьян в «кулаки».

В своем содокладе на XIV съезде, Зиновьев, требуя индустриализации за счет ограбления крестьянства, видел в будущем спасение путем государственной поддержки «западноевропейского пролетариата» и хотел подчинить экономику страны созданию этой западноевропейской пролетарской государственности.

Все эти вопросы, однако, лишь прикрывали борьбу за власть, ставшую неизбежной в силу распада триумвирата. Сталин блокировался с правыми, исходившими в своей политике не из Ленина вообще, а из Ленина 1922–1923 гг.

Образовав большинство в Политбюро, Бухарин, Рыков, Томский начали политическую кампанию против Зиновьева и Каменева, предоставив Сталину борьбу с ними в аппарате.

В то же время между XIV конференцией и XIV съездом развернулась гонка двух аппаратов в борьбе за ключевые позиции, за захват решающих партийных организаций. Как сталинский, так зиновьевско-каменевский аппараты с их возглавлением и «активами» показали, что пользуясь той же методикой они способны в равной степени захватывать и подчинять себе партийные организации.

К XIV съезду Зиновьеву и его друзьям — Евдокимову, Бакаеву, Залуцкому удалось подчинить себе Ленинградскую организацию почти целиком; им удалось вывести на съезд сплоченную, дисциплинированную и им послушную делегацию Ленинградской организации.

Освобожденные работники партии и ее «актив» с удивительной легкостью подчинялись местному возглавлению, местным вождям. С той же легкостью, в случае неподчинения, как это было с Комаровым в Ленинграде, руководство местной организации расправлялось с нежелавшим подчиниться, строптивым представителем партийной бюрократии, как правило, выталкивая его из сферы своего влияния. В качестве примера можно привести работу Угланова в Москве, который с чрезвычайной быстротой и удивительной легкостью заменил между XIII и XIV съездами всех сторонников Л. Б. Каменева. Последний потерял пост возглавителя Московской организации, но отказался от назначения послом в Японию, рассчитывая на свое личное влияние при проведении на XIV съезде своих сторонников. Однако аппарат оказался сильнее личности даже такой, бесспорно выдающейся, как Л. Б. Каменев, — ему не удалось провести от Московской организации ни одного из своих сторонников.

Если Зиновьев и Каменев на базе оставшихся у них позиций все еще пытались готовиться к «аппаратной» борьбе на XIV съезде, то Троцкий и его сторонники даже и этого не пытались. Разбитые и отброшенные, главным образом, усилиями Зиновьева и Каменева, они даже с некоторым злорадством наблюдали за разгромом «ленинградской оппозиции», начатой на XIV съезде. Все голосования на съезде показывают, что Троцкий и его сторонники, хотя в отдельных случаях и выступали против большинства ЦК, но всегда голосовали против «ленинградской оппозиции» вместе с ним.

Одной из характерных черт развернувшейся на XIV съезде борьбы аппаратов было, вошедшее тогда в моду, неудержимое цитатничество из Ленина. Занимательно, читая протоколы съезда, наблюдать, как обе противные стороны, доказывая совершенно различные точки зрения, перенасыщали свои речи цитатами из Ленина.

В этой манере сказалась и еще одна их общая черта: формальный догматизм, начетничество, за которым и та и другая сторона неумело прятала свои действительные цели и намерения. В этом начетничестве еще при коллективном руководстве обнаружилась тяга к культивированию идеи непогрешимости вождя, к культу личности. Из культа Ленина вытекала совершенно открытая претензия одних, при молчаливом признании других, на захват места вождя, как конечный результат внутрипартийной борьбы враждующих аппаратов.

В силу своей самоуверенности, Троцкий не понял своевременно этой стороны борьбы на XIV съезде.

«Кризис внутри партии, вообще говоря, — писал он в „Уроках Октября“, — возникает на каждом серьезном повороте партийного пути, как преддверие поворота или как его последствие …».

Троцкий полагал, что его личный авторитет и влияние его сторонников, в частности в армии, будут в момент кризиса вполне достаточны, чтобы за ним пошли ведущие слои партийной бюрократии. Он недоучел, что к XIV съезду вся партийная бюрократия уже вошла в состав того или иного аппарата и строила, в зависимости от своего нахождения в нем, планы на дальнейшую карьеру. Отсюда ставка на того или иного вождя, связывание себя лично и своей судьбы, прямо или косвенно, с победой или поражением возглавителя данного аппарата.

Небезынтересно отметить, что правые — Бухарин, Рыков, Томский и другие — в значительной степени повторяли ошибку своего главного политического противника Троцкого: имея колоссальные возможности, наибольшие по сравнению со всеми другими, они не воспользовались ими для отстройки своего аппарата, за редкими исключениями (Угланов, Сырцов, Рютин в Москве). Преувеличивая значение личности в партийной системе, они недооценивали фигуру Сталина и явно переоценивали самих себя. Впрочем, надо отдать должное правым — это была единственная группировка в партии, которая искренне, с подъемом пыталась отстроить наилучшим образом советский государственный аппарат, отдавала свои лучшие силы работе в области государственной экономики, не замечая при этом, что тем самым она ослабляла себя, теряла позиции в партийном аппарате.

У всех группировок, кроме сталинской, можно отметить переоценку своих сил, преувеличение роли и влияния вождей с дореволюционным «подпольным» прошлым или авторитета теоретика партии как Бухарин — в настоящем. Все группировки, кроме сталинской, недооценили стоящего непосредственно за вождями звена освобожденных партийных работников, которые как раз и составляли каркасы местных партийных аппаратов. Представители этого звена, как правило люди ничем не выделяющиеся, не имеющие никакой иной профессии, особенно цеплялись за свою работу в аппарате, за свои места. Это был тот податливый слой, которому была особенно доступна интрига, подсиживание, предательство по отношению товарищей — все те черты, на которых умело играл и которыми искусно пользовался секретариат Сталина.

Ради того, чтобы выслужиться, эта категория людей готова была устраивать обструкции на съезде, прерывать, по заранее разработанному плану, репликами и выкриками ораторов противной стороны, готова была по сигналу из президиума не давать говорить или голосовать, как этого хотелось генеральному секретарю.

И странно — Бухарин, Рыков, Томский, взявшие на себя всю тяжесть борьбы с Зиновьевым и Каменевым, казалось, совершенно не замечали этих свойств большинства делегатов XIV съезда, принимали их овации за чистую монету. Впрочем, даже Троцкому не приходила в голову мысль о глубоком различии между Сталиным и правыми. Вскоре после XIV съезда он даже назвал его большинство «бухаринско-сталинской фракцией», не учитывая и, видимо, не понимая того, что искренних, политически-последовательных сторонников Рыкова и Бухарина на съезде было уже не так много.

Насколько остро шла борьба аппаратов, показывает, например, инцидент с Залуцким, приведший его, одного из главнейших помощников Зиновьева по Ленинграду и тогдашнего первого секретаря Ленинградского губкома, к падению. На случай с Залуцким ссылались на XIV съезде в своих речах многочисленные представители обоих враждующих лагерей, выступал по «личному вопросу» и сам Залуцкий.

История с Залуцким сама по себе не столь уж важна, но она чрезвычайно показательна для методов Сталина этого периода и поэтому на ней стоит остановиться. Конечно, сам Сталин открыто в ней не участвовал. Формально все дело проводит Молотов. Он посылает одного из сотрудников секретариата ЦК, незадолго перед съездом, к Залуцкому в Ленинград, как к своему другу в прошлом, работавшему вместе с ним в годы войны и особенно сразу после февраля, когда Залуцкий и Молотов воссоздали совместно с Шляпниковым Петроградский комитет. В качестве молотовского делегата в Ленинград приехал Леонов. Залуцкий принял его в своем кабинете и с глазу на глаз заявил, что раз он приехал лично от Молотова, «приехал разузнать … я буду с тобой разговаривать»[358].

Залуцкий высказал откровенно посланцу Молотова то, что, видимо, было принято говорить лишь в узком кругу зиновьевских сторонников: он особенно остро нападал на лозунг «Обогащайтесь!», и приписывая этот лозунг не только Бухарину, но и Сталину, особенно много говорил о подтверждении «термидорианского перерождения партии», ссылаясь на профессоров Устрялова и Милюкова из эмиграции. Остальные упреки ЦК, очевидно, не носили столь резкого характера и лишь касались защиты Ленинградской организации от попыток раскассировать ее (понимая под этим руководство) за пределы Ленинграда. Однако сказанного оказалось вполне достаточно для намеченной цели: Леонов написал в ЦК подробное письмо обо всем том, что говорил Залуцкий, и Молотов получил «материал» для создания особой комиссии при ЦК для рассмотрения «дела» Залуцкого.

При помощи Сольца и других подобранных лиц в комиссии ЦК, несмотря на то, что Залуцкий оспаривал многие заявления Леонова, было не трудно снять первого секретаря Ленинградского губкома с работы и перевести его на другую должность вне Ленинграда.

В то время как Сталин почти полностью господствовал в центральном аппарате партии, Зиновьев чувствовал себя хозяином в аппарате Ленинградской организации. Подбирая на съезд делегатов, он ставил условием поддержку резолюций XXII Ленинградской губернской конференции.

Так, например, накануне съезда он заявил старому ленинградскому работнику Н. Комарову, что тот не будет выбран делегатом на съезд, если не подчинится решениям этой резолюции. Комаров, старый сотрудник Угланова, отказался и не попал на съезд от своей организации. Узнав об этом секретариат Сталина поспешил делегировать его «от ЦК» с совещательным голосом.

Зиновьев утверждал на Ленгубконференции, что кулак — основной враг советской власти и что ЦК не борется достаточно с «кулацким уклоном», который он приписывал Бухарину.

Уже перед самым съездом Сталин предложил смягчить формулировки, по которым у большинства Политбюро были расхождения с Каменевым и Зиновьевым и заключить «мир» на съезде с условием пересмотра решений Ленинградской конференции[359].

В заключительном слове по своему содокладу Зиновьев объясняет, почему он отказался от предложения Сталина — «дело не в том, чтобы смягчить ту или иную формулировку», — говорил он на съезде, — а в том, что «предложение свелось к тому, чтобы пересмотреть все постановления XXII Ленинградской партийной конференции … другими словами, чтобы ленинградская организация была разгромлена с нашего согласия»[360].

Зиновьев, как и его противники, был достаточно опытным учеником Ленина, чтобы не понимать обреченности борьбы в партии вне аппарата.

Глава 25 XIV съезд

XIII съезд партии постановил, что следующий, XIV съезд должен собраться в Ленинграде. В резолюциях XIII конференции и XIII съезда особое место отводилось «Петроградской организации РКП» — «первой», выступившей против Троцкого. Зиновьев торопился присвоить себе лавровый венок за победу над Троцким и вписать его в резолюцию высших органов партии[361].

В связи с решением XIII съезда, на первом же заседании XIV съезда, 18 декабря 1925 года ленинградской делегацией был поставлен на голосование вопрос о месте заседания съезда. Лидеры «ленинградской оппозиции» предлагали перенести в Ленинград хотя бы одно-два заседания съезда. У Зиновьева в Ленинграде, без сомнения, был подготовлен актив для открытого выступления в его пользу. Учитывая такую возможность, представители противного лагеря упорно настаивали на проведении съезда в углановской Москве.

В то же время на съезде произошло нечто невиданное со времен прихода партии к власти: Зиновьев потребовал себе содоклада в противовес отчетному докладу ЦК, от имени которого выступал Сталин.

Такое начало съезда дало большинству делегатов (всего 641 с решающим голосом) возможность разобраться в обстановке и увидеть, в чьих руках находится действительная власть над партаппаратом.

Сплоченно до конца выступала на всех голосованиях ленинградская делегация, противопоставляя большинству свои 43 голоса. К ней присоединялись 15–20 голосов из других организаций, но большинство делегатов, подобранные аппаратом генерального секретаря, послушно голосовало по указке руководившей съездом большей части президиума. Это не значит, что все остальные были правые (у Сталина своей линии не было) или троцкисты. Какие бы мнения внутренне ни разделяли делегаты, подавляющее большинство их принадлежало к аппарату партии и хорошо знало, от кого оно зависит.

Скрытые настроения многих делегатов съезда довольно точно передал один из руководителей ленинградских профсоюзов Глебов-Авилов, сторонник Зиновьева: «Масса членов съезда в душе согласна с нами … очень многие середняки-делегаты подходили к нам, заявляя, что они с нами, и объясняя почему они не голосуют с нами … „уж такова атмосфера на съезде … сейчас живется сытно, а не всякий подымет руку против, чтобы за это попасть в Мурманск или Туркестан“»[362].

Спор между Зиновьевым и его сторонниками, с одной стороны, и Бухариным, Томским, Рыковым, Сталиным и их сторонниками — с другой, снова сопровождался бесконечным цитированием из Ленина и лишь ярко продемонстрировал на съезде глубокую противоречивость ленинского наследства.

Действительно, если взять уже цитированную нами ленинскую статью «Товарищи-рабочие, идем в последний решительный бой!»[363] то по ней, при правильном подсчете сельского населения, чуть ли не одна треть крестьянства оказалась кулаками — «кровопийцами», «вампирами», «бешеными врагами» советской власти, которым нельзя давать никакой пощады. Ленин в 1918 году считал, что «никакие сомнения невозможны. Кулаки бешеный враг советской власти. Либо кулаки перережут бесконечно много рабочих, либо рабочие (читай партия. — Н.Р.) беспощадно раздавят восстания кулацкого, грабительского меньшинства народа … Середины тут быть не может. Миру не бывать …»[364]. Таких высказываний у пришедшего к власти Ленина, когда клокотали революции в Венгрии и Германии и впереди маячила европейская социалистическая перспектива, можно найти не мало. На них, по сути дела, опирались в своей позиции, при поддержке Н. К. Крупской, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Лашевич и другие «ленинградцы».

Но если взять Ленина последних его статей, когда, как он выразился, «нам первое пятилетие порядочно-таки набило голову недоверием и скептицизмом»[365], то оказывается, что со всем крестьянством нужен не только прочный мир, но «мы должны проявить в величайшей степени осторожность для сохранения нашей рабочей власти, для удержания под ее (читай партии. — Н.Р.) авторитетом и под ее руководством нашего мелкого и мельчайшего крестьянства»[366]. Ленин признал факт, что партия держит власть в «мелкокрестьянской стране» и в своих последних статьях он не говорит больше о «кулаках», «середняках», «бедняках», а просто о крестьянстве в целом, в частности, и в таком важнейшем вопросе, как кооперация[367].

Бухарин, прежде всего, но и Рыков, Томский, и все так называемые правые, а также повторявший их в этот период Сталин, были совершенно правы, когда они опирались на такие статьи, как «О кооперации», «Лучше меньше да лучше» и другие.

Наркомфин Сокольников, сторонник Зиновьева и Каменева, лучше своих коллег сформулировал на съезде отношение оппозиции к крестьянству: «Основным фактом нашей экономики — заявил он в своем докладе — является рост буржуазных отношений в деревне, и против этого мы должны сосредоточить огонь»[368].

Он обвинял большинство ЦК в том, что весной 1924 года оно сняло вопрос о перестройке сельхозналога. Этот налог предусматривал прогрессивное обложение зажиточных хозяйств. В связи с этой тенденцией в ЦК Сокольников утверждал, что лозунг Бухарина — «Обогащайтесь!», — обращенный к крестьянству, был вызван враждебными партии силами.

Требуя нажима на только что вставшие на ноги крестьянские хозяйства, Сокольников оговаривался, что «никто не предлагает возвращаться к сниманию крыш у кулаков, ни к комбедам, ни к раскулачиванию»[369].

Эту оговорку подчеркивала вся оппозиция. Н. К. Крупская, выступавшая на съезде дважды, как один из лидеров оппозиции, жаловалась, что на Московской партконференции, происходившей перед съездом, сторонники Угланова и правых утверждали, что «я призывала к погрому кулаков, что я вела агитацию против ЦК…»[370].

Защищая позицию Зиновьева-Каменева-Сокольникова в вопросе крестьянства, Крупская давала понять, что это правильная интерпретация идей ее мужа, и горячо протестовала против заявления Бухарина, нашедшего после долгих споров довольно соответствующую природе ленинизма оценку, которую она передала так: «что вы, мол, большинство (съезда. — Н.Р.), и то, что вы постановите, то и будет ленинизмом»[371].

Крупская напоминала, что Ленин на IV Стокгольмском съезде в 1906 году защищавший тезис о национализации земли, оказался тогда в меньшинстве и давала этим понять, что оппозиция стоит на «подлинно ленинских» позициях.

Но Бухарин, отлично знавший Ленина и за пределами его последних статей, дал действительно верную оценку ленинизма как полному противоречий наследству, из которого господствующая в партии политическая комбинация («большинство съезда») берет необходимую ей в данный момент трактовку коммунистической догмы.

Это отношение к ленинизму, сложившееся на XIV съезде, было лишь началом, — уже через несколько лет единоличный диктатор в партии превращает сталинизм в «ленинизм сегодня», не стесняясь с изъятием и запрещением невыгодных ему высказываний своего «учителя». С возвращением к «коллективному руководству», т. е. к господству в партии той или иной политической комбинации, ленинизм вновь становится в партии объектом спора или трактуется на свой лад победившей в данный момент «комбинацией вождей».

В конечном итоге от противоречивой природы ленинизма мало что остается, кроме учения о партии как инструменте диктатуры над народом.

Вторым главным вопросом в дебатах XIV съезда была не проблема индустриализации, а положение в партии.

Из всех выступавших на XIV съезде наиболее верную оценку положения в руководящих органах партии дал Лашевич:

«… Я наблюдал работу в ЦК и Политбюро, я знаю, что коллективного руководства настоящего не было. Вместо коллективного руководства мы имеем целый ряд политических, что ли, если так можно выразиться, комбинаций»[372].

В системе внутрипартийной диктатуры, где партия, осуществляющая диктатуру над страной, в свою очередь, скована «железной партийной дисциплиной» и обязательным «идеологическим единством», неизбежно образующиеся, несмотря на резолюцию X съезда, фракции носят весьма своеобразный характер, не соответствуя в точном смысле слова тому понятию, которое в нормальной политической жизни носит обычно название «фракции». В условиях демократии под фракцией обычно понимается такая группа членов одной партии, которая, разделяя в целом программу и цели своей партии или данного политического объединения, в то же время имеет свою собственную позицию, отдельное мнение по одному или ряду вопросов.

В условиях коммунистической партии уже в начале двадцатых годов грань между фракцией и просто, как выразился Лашевич, «комбинацией» начинает стираться. Комбинации строются, главным образом, по партийно-иерархическим связям, по линии не столько политики, сколько аппарата, ради захвата власти в системе внутрипартийной диктатуры. Именно ради власти оказалось нужным строить комбинации из бюрократов партаппарата. Лашевич логично утверждал на съезде, что «если нужно строить различные комбинации, то нужно ошибки отдельных людей, входящих в эти комбинации прикрывать, затушевывать …»[373], т. е. становиться на путь оппортунизма. Естественно, что для вхождения в ту или иную комбинацию совершенно не обязательно оказалось впоследствии разделять ту или иную платформу. Так постепенно, не сразу, произошло в партии вырождение политического явления — образования фракций.

Коллективное руководство, провозглашенное после смерти Ленина, превратилось в борющиеся друг с другом за власть «политические комбинации», которые по мере усиления партаппарата все меньше и меньше походили на настоящие фракции.

Действительно, блок правых — Рыкова, Бухарина, Томского, Угланова и их сторонников со Сталиным и его группой, подобранной им лишь по принципу личной поддержки, трудно назвать иначе, чем политической комбинацией. Сталин, как показали события 1928–1929 годов, понимал это превосходно, — для него «блок» являлся не чем иным, как временной комбинацией, необходимой для борьбы за власть.

Что же касается Рыкова, Томского и Бухарина, то они явно вначале не поняли смысла комбинации и, увлеченные борьбой с «левыми», до XV съезда наивно полагали, что Сталин будет и дальше идти в их политическом русле, в частности и потому, что не считали его способным на определение самостоятельной политической линии.

Иначе относились к Сталину искушенные совместной с ним работой члены распавшегося триумвирата. Они решили теперь нанести тот удар, от которого сами уберегали генерального секретаря между XII и XIII съездами.

Этим ударом, решающей атакой «ленинградской оппозиции» было выступление Каменева, впервые ясно и до конца поставившего на съезде вопрос о Сталине.

Защищая идею «коллективного руководства» в Политбюро и явно намекая на завещание Ленина, Каменев говорил:

«Мы против того, чтобы создавать теорию „вождя“, мы против того, чтобы делать „вождя“, мы против того, чтобы секретариат, фактически объединяя политику и организацию, стоял над политическим органом …

Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда секретариат объединяет и политику и организацию и фактически предрешает политику (шум) …

… лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб … именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил это группе товарищей ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба. (Голоса с мест: „Неверно!“ … „Раскрыли карты“. Шум. Аплодисменты ленинградской делегации. Крики „мы не дадим вам командных высот Сталина!“).

Евдокимов с места: „Да здравствует ЦК нашей партии! Ура!“ (делегаты кричат ура) …

Председательствующий (Рыков. — Н.Р.): Товарищи, прошу успокоиться. Товарищ Каменев сейчас закончит свою речь.

Каменев: … мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя»[374].

Но фактически еще до съезда победившая комбинация правых со Сталиным хорошо подготовилась к оркестровке выступлений на съезде — сразу после Каменева на трибуну был выпущен один из лучших ораторов большинства, «ленинец» Томский. Освобожденный от регламента Томский притащил на трибуну съезда, конечно, заготовленный заранее, целый арсенал не только цитат из Ленина, но и его писем. Он обрушился на Каменева и Зиновьева за их «непонимание» ленинской политики союза с крестьянством и, считая Каменева самым опасным противником, не преминул вспомнить его штрейкбрехерство в 1917 году.

Выступая на съезде, другие сторонники комбинации правые-Сталин действовали совершенно так, как предсказал в самом начале съезда Лашевич — они «прикрывали», «затушевывали» ошибки руководителей, входящих в эту «комбинацию», ибо, как не постеснялся сказать тот же Лашевич, «отсюда (исходя из данной комбинации. — Н.Р.) шел в партии подбор работников по целому ряду крупных организаций»[375]. Особенно характерно в этом плане выступление Ворошилова. Но приведем сначала некоторые высказывания Калинина и Микояна. М. Калинин всячески оправдывал Бухарина, подчеркивая, что его призыв к крестьянству — «Обогащайтесь!» — вовсе не означает «кулацкого уклона», как настойчиво утверждали сторонники Каменева и Зиновьева, не без основания утверждая, что «этот лозунг у нас в Советской республике, при наших условиях, имеет не большее практическое значение, чем предположим выкрик „напивайтесь“ в пустыне Сахаре!»[376].

Калинин так же, как и Сталин, утверждал, что оппозиция хочет «крови бухаринской» и присоединился к заявлению Сталина, что «большинство ЦК находит, что тов. Бухарин ни в коем случае закланию подлежать не может»[377].

Как и все противники Каменева и Зиновьева, выступавший на съезде Микоян клялся в сохранении «… союза с крестьянством. Об этом основном условии писал Ильич в своих предсмертных произведениях»[378].

Отвечая на обвинения оппозиции в адрес Сталина и, в особенности, Бухарина, Микоян ловко сыграл на самолюбии делегатов съезда, по сути дела повторив лишь в скрытом виде идею Бухарина о том, что ортодоксальность в ленинизме определяется теперь не столько цитатами, сколько мнением подобранного большинства съезда.

«Съезд — заявил Микоян — не нуждается в напоминании о том, кто наши вожди, у кого какие недостатки. Ильич крепко написал об этом, это из нашей памяти не уйдет … Вы думаете, мы не знаем, кто такие Сталин, Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Каменев и другие? Мы очень хорошо это знаем. Ильич дал каждому из членов нашего руководящего коллектива справедливую оценку»[379].

Характерно, что последняя фраза Микояна несколько выпадает из общего смысла речи и звучит, как это у него часто бывает, двусмысленно. В ней прямой намек на «завещание» Ленина с его убийственной характеристикой Сталина. Микоян, на всякий случай, сохранял себе мост и в сторону противников генерального секретаря. Однако вскоре уже ему пришлось надолго, почти на 30 лет, забыть то, что написал Ильич, исключить до XX съезда из своей памяти слова его «завещания». Несмотря на свое двусмысленное заявление он получил награду — не будучи еще 30 лет, он вскоре стал наркомом внешней торговли, заменив Л. Б. Каменева.

Ворошилов ханжески начал свое выступление признанием, что «мы унаследовали (от кого, от Ленина? — Н.Р.) очень скверный обычай раздавать наши организации в чье-либо единоличное владение …»[380]. Однако все свое выступление о вреде «принципа удельных княжеств»[381] в партии он свел к возмущению, как посмела Ленинградская организация все же выбрать делегатом съезда Залуцкого, еще до съезда снятого комиссией Куйбышева-Молотова с должности первого секретаря Петроградского губкома и переведенного из Ленинграда.

Выход из «скверного обычая» Ворошилов знает, и он крайне прост — достаточно поставить во главе организации своего человека из комбинации сталинцев и правых, как все будет хорошо. Он даже не стесняется и приводит в пример Москву: «Во главе организации поставили тов. Угланова. В результате к настоящему времени мы имеем в Москве организацию, которая представляет из себя образец ленинского единства, образец лучшей организации нашей партии»[382].

Но К. Е. Ворошилов не был так наивен, чтобы не понимать, как он выразился, что «весь вопрос (разногласий с оппозицией. — Н.Р.) заключается в организационном строительстве наших центров», а беззастенчивое выступление на съезде было ему необходимо, как оплата Сталину за свое назначение (за месяц до съезда) наркомвоенмором на место умершего Фрунзе — пост, о котором он не мог и мечтать, пока во главе военных дел стоял Троцкий.

Состав съезда предрешил принятие заранее намеченных решений и резолюций. Теперь уже говорилось прямо, что в СССР имеется «все необходимое для построения социалистического общества», хотя, конечно, и здесь привлекались подходящие цитаты из Ленина.

Окончательное голосование дало Каменеву и Зиновьеву 65 голосов, 41 делегат все же воздержался. Большинство блока правых и Сталина собрало 459 голосов …

Резолюция о превращении страны из аграрной в промышленную, принятая XIV съездом, отчего в сталинское время его начали называть съездом индустриализации, «повисла в воздухе». Троцкисты и оппозиция, больше всех всегда ратовавшие за индустриализацию, требовали дополнительного обложения крестьянства, в первую очередь той «середняцкой верхушки», о которой говорил Сокольников, а также получения займов за границей, ибо это были бы, по их мнению, реальные мероприятия для увеличения капиталовложений в промышленность.

Однако осторожная, с опорой на прочный союз с крестьянством, политика Рыкова в Совнаркоме и Дзержинского в ВСНХ была подтверждена на XIV съезде и, не отказываясь от индустриализации, правые предпочитали проводить ее за счет объявленного «режима экономии», а не за счет ограбления крестьянства.

Нормальное развитие народного хозяйства, если отбросить тормозящее влияние бюрократического управления промышленности партией, продолжалось еще почти 3 года — ровно столько, сколько продержалась победившая на съезде комбинация правых со Сталиным. Ибо в итоге XIV съезда эта комбинация получила уже явно доминирующее положение с легким перевесом скорее в пользу правых, чем в пользу Сталина.

В Политбюро оказались избранными Бухарин, Рыков, Томский, Калинин, Сталин, Молотов, Ворошилов, Троцкий и Зиновьев.

Каменев спустился в кандидаты Политбюро. Среди кандидатов господствовали правые — Угланов, Дзержинский, Петровский. К сталинцам, и то с оговоркой для этого времени, из кандидатов в члены Политбюро можно отнести только Рудзутака.

Глава 26 «Объединенная оппозиция»

Еще за три дня до конца работ XIV съезда, 28 декабря 1925 года, был созван экстренный пленум ЦК[383], где было решено сменить редактора «Ленинградской правды» Закса-Гладнева и послать в Ленинград в качестве будущего возглавителя Ленинградской организации С. М. Кирова. Кроме того, было решено бросить на борьбу с зиновьевским аппаратом в Ленинграде А. Андреева, Бухарина, Ворошилова, Калинина, Томского и других.

«Ленинградская правда» и во время съезда продолжала защищать зиновьевско-каменевскую позицию. Когда на место Закса примчался посланный со съезда И. И. Скворцов-Степанов, он натолкнулся на хорошо организованное сопротивление.

«Срочно передать президиуму XIV съезда, копия Сталину, — телеграфировал он в Москву, — делегации приходят одна за другой … кабинет Скворцова заполнен делегациями, в самой недопустимой форме, с угрозами, требующими помещения резолюций (ленинградских организаций. — Н.Р.). „Если и завтра газета будет с московским уклоном, — заявляет делегат Третьей табачной фабрики, — мы все придем и вас завтра здесь не будет; мы сами будем выпускать газету“. „Мы приведем больше тысячи рабочих и вышвырнем вас отсюда“, — угрожает делегат от „Красного треугольника“. Аппарат редакции не только саботирует работу, но и разжигает настроение делегаций, призывая к более решительным действиям … можно ожидать завтра демонстраций. Скворцов-Степанов»[384].

После съезда в Ленинграде развернулась борьба со вновь назначенной и прибывшей сразу туда непосредственно после XIV съезда группой во главе с С. М. Кировым. Кирову не удалось сразу сломить сопротивление. Особенно в ленинградском комсомоле его ставленники потерпели жестокое поражение: 14 января 1926 года Ленинградский губком комсомола большинством 16 голосов против 8 признал решения XIV съезда неправильными. Один из лидеров ленинградского комсомола и член ЦК комсомола Тарханов, выступая на этом собрании, заявил: «Нельзя думать, что руководящая роль пролетарского ядра может быть обеспечена фактом наличия партийного руководства»[385].

Тарханов, таким образом, противопоставлял партийному руководству комсомола «пролетарскую» молодежь, обеспечивающую правильную линию комсомола.

Несмотря на то, что Центральный Комитет комсомола вскоре распустил в административном порядке Ленинградский губком, самостоятельная работа комсомола зиновьевской фракции продолжалась. Была создана программа кружков, которые, судя по свидетельству секретаря партийной организации Балтийского завода Богачева, достаточно активно работали. В своей речи на XV съезде Богачев приводит некоторые материалы о работе этих кружков[386]. Так, например, говоря о невозможности окончательного построения социализма в одной стране, эта программа, делая многочисленные ссылки на Маркса и Ленина, писала: «Сталины, бухарины, шацкины, чаплины оплевывают это программное положение, отрекаются от этого основного положения Маркса и Ленина и заменяют его сталинской националистической отсебятиной на счет „социализма в одной стране“…» Характеризуя положение в партии, та же программа говорила: «Зажим, угодничество и подхалимство — вот три принципа, на которых зиждется все здание казенного благополучия»[387].

Киров, отличившийся, как мы упоминали, во время гражданской войны расстрелами рабочих в Астрахани, был потом долгие годы секретарем в Баку. Он был лично смелый человек, умевший себя держать открыто и доступно, не подчеркивая своей власти, чем он выгодно отличался от всегда несколько напыщенного Зиновьева.

Впоследствии он пытался привлечь к себе низовую часть партаппарата, приглашая многих к себе на квартиру, часто посещая заводы и учреждения. Но сразу после XIV съезда Киров, спешно подготавливая XXIII Чрезвычайную ленинградскую губернскую партийную конференцию, данной ему властью нового Политбюро круто снимал с работы представителей Зиновьевского аппарата, не стеснялся замалчивать или считать недействительными принятые большинством резолюции местных организаций, направленные против большинства в ЦК.

В феврале 1926 года, когда эта конференция была созвана, чистка зиновьевского аппарата наверху была закончена и Киров был избран назначенными им новыми секретарями местных организаций первым секретарем Ленинградского губкома. (Секретарем вышестоящего Севзапбюро ЦК он уже был по назначению.)

Характер деятельности Кирова и его приспешников отчасти помогал оппозиции в Ленинграде сравнительно долго удерживать свои позиции. Еще через год, 14 января 1927 года, Киров, приехавший из Москвы Калинин и ряд других членов большинства полностью провалились на общем собрании завода «Треугольник». Большинство отвергло предложенную резолюцию с осуждением оппозиции и было еще больше возмущено, когда на следующий день, как сообщает Минин[388], «Ленинградская правда» напечатала эту резолюцию, «отвергнутую большинством и не проверенную голосованием», объявив, что она принята «подавляющим большинством».

Рабочие, и отчасти население Ленинграда, хорошо знавшие Зиновьева, отнюдь не склонны были его поддерживать, но в ряде мест рабочие пользовались внутрипартийной борьбой для того, чтобы продемонстрировать свое отношение к советской власти. Так, например, на Путиловском заводе, где оппозиция имела большинство лишь в одной из ячеек, часто срывались партийные лозунги и плакаты; по свидетельству секретаря партийного комитета Путиловского завода Газа: «Мы имеем случаи на заводе, когда лозунги с заветами Ленина срываются не кем-нибудь, а членами партии. Если наверху говорят о термидоре, то внизу уже кричат „долой ЦК!“»[389].

Естественно, что при таких настроениях среди рядовых членов партии и среди рабочих вообще первый помощник Зиновьева — Евдокимов, пытавшийся два дня подряд выступать у ворот, не имел никакого успеха. Для рабочих речи Евдокимова, который еще год назад ожесточенно защищал ЦК, ничем принципиально не отличались от тех лозунгов и плакатов «с ленинскими заветами», которые они срывали.

Оппозиция психологически не могла понять своего положения, не могла понять того, что ленинградские рабочие видели в ней одну из клик, представляющих все ту же партийную диктатуру над народом. Требуя свободы слова вовсе не для народа, а лишь для себя, оппозиция в одной из листовок 1927 года писала:

«Мы просим заглянуть в 4-й дискуссионный листок, где якобы разрешено печатать свои статьи членам оппозиции. Этот номер целиком заполнен статьями членов ЦК и ни одной статьи оппозиционеров. Такова эта свобода слова. Долой Центральный комитет, долой Сталина!»[390].

Оппозиция в своих листовках не поставила перед народом ни одного решающего вопроса, не выставила ни одного требования, которое могло бы облегчить, хотя бы экономически, положение в городе и деревне. Наоборот, в своих листовках она призывала бороться против нэпмана, против кулака, при недвусмысленном отношении к середняку в деревне как к завтрашнему противнику, которого нужно «нейтрализовать». Эта позиция по вопросу крестьянства не могла в 1926–1927 годах вызвать никакого сочувствия, после того как кончились голод и нужда до-нэповского периода. Оппозиция посвящала свои листовки методам борьбы сталинской фракции против нее, протестам против исключения из партии, против невыдачи билетов на трибуну лидерам оппозиции 7 ноября и т. д.

Так, например, листовка «К демонстрации 7 ноября» за подписью Зиновьева, Радека, Евдокимова, Бакаева, Петерсона, Соловьева призывала «ударить по рукам безобразничающих сталинцев, по рукам тех, кто борется против оппозиции»[391].

Как рассказывает секретарь Выборгского райкома Ленинградской организации Головешко, в Выборгском районе за подписью «группа ленинской оппозиции» появилась листовка, призывавшая: «Вожди, т.т. Зиновьев и Троцкий исключены из партии. Это факт величайшей подлости, величайшей политической несознательности наших врагов … Мы призываем всех сознательных партийцев к протесту против этого, мы требуем обратного принятия этих товарищей в нашу партию»[392].

Перед ноябрьскими праздниками 1927 года в Выборгском районе появилось еще несколько листовок, касающихся вопроса борьбы на самой верхушке политической бюрократии. «Товарищи, — писала одна из листовок, теперь уже анонимных, — т.т. Троцкий и Зиновьев исключены из партии благодаря стараниям Сталиных, бухариных, молотовых …»[393]

Оппозиция наивно верила в то, что сформулировал на одном из ее закрытых собраний в Москве на Миусской улице в октябре 1927 года Троцкий: «Нас от рабочего класса, от партии, можно отделить только с мясом и кровью …»

Оппозиция давно, со времен Кронштадта, была, как мы показали, отгорожена от рабочих вместе со всей партией, но в отличие от Сталина, который это хорошо понял и действовал путем насилия, представители оппозиции в Ленинграде все еще витали в своих теоретических, абстрактных понятиях о «пролетариате» и думали, что во время принудительных демонстраций 7 ноября они могут получить поддержку масс. 6 ноября, одновременно с торжественным заседанием Ленинградского совета накануне 10 годовщины Октября, оппозиция собрала свое отдельное собрание, где в президиум были избраны Зиновьев, Лашевич, Евдокимов и прибывший из Москвы К. Радек.

«Ленинградская Контрольная комиссия в составе 12 человек — рассказывает в своей речи один из ее членов Десов — направилась с торжественного заседания Ленсовета с тем, чтобы, говоря прямо, разогнать это заседание. Когда пришли туда, там поднялся галдеж. Зиновьев злобно говорил: „По какому праву вы сюда пришли?“ Он заявил, обращаясь к оппозиционерам: „Надо гнать их в три шеи …“

Нужно сказать, — заключает свой рассказ на съезде член Контрольной комиссии, — что момент был чрезвычайно острый, и в особенности обострился этот момент тогда, когда Радек сбросил с себя пиджак и засучил рукава …»[394]

Устрашенная крошечным Радеком, комиссия решила не давать билетов на трибуну вождям «ленинградской оппозиции». Ставший теперь председателем Ленсовета ближайший друг Угланова Н. Комаров, бывший председатель ЧК в дни Кронштадта, торопился отомстить за свое понижение в 1922–1925 годах и на просьбу о билетах лидерам оппозиции ответил отказом.

Лишь в ответ на письмо Зиновьева и его друзей, где они оценивали отказ как «прежде всего, проявление политической трусости»[395], билеты, хотя и с запозданием, были посланы. Однако одновременно были приняты меры, — теперь уже непосредственно по линии ОГПУ.

По плану оппозиции ее представители должны были выступить перед колоннами собиравшихся перед заводами рабочих и служащих и призвать их продемонстрировать свое «политическое сочувствие» вождям оппозиции, которые наметили для себя место в той части Площади Революции (Дворцовая), где она соединяется с Мойкой у Певческого моста. Расчет их был, что колонны демонстрантов пройдут перед ними сначала, а потом уже окажутся перед официальной трибуной у Зимнего дворца.

На следующее утро, 7 ноября 1927 года, обе стороны приступили к действиям. Столкновения произошли перед воротами Путиловского, Балтийского и ряда других заводов. Их исход, как цинично объясняет уже цитированный нами секретарь Балтийского завода Богачев, был предрешен заранее. Богачев рассказывает, что трое оппозиционеров «выступили … о смене лозунгов перед демонстрантами» … — но он прибавляет: «мы предъявили им обвинение уже не в антипартийной деятельности, а в антисоветской»[396], т. е. выступавшие попросту были арестованы на месте подготовленными командами из ГПУ, прибывшими на машинах по заранее разработанному плану.

В 6 часов утра, дабы снять обвинение, выставленное в листовках, на квартиру Зиновьева были доставлены билеты на трибуну для него, Евдокимова, Бакаева и других.

Зиновьев и его сторонники заняли места отдельно, но едва кончился военный парад, как из первых колонн демонстрантов на них обрушился целый отряд «возмущенных противников», который, легко «прорвав» кордон милиции, не только быстро вытеснил оппозиционеров с площади, но и загнал их через мост на четвертый этаж одного из близлежащих домов.

По показаниям очевидцев, из рабочих колонн к главной трибуне неслись крики «долой ЦК», «долой Сталина!»; группы молодежи, видимо, вовсе не принадлежащие к оппозиции, пытались прорвать кордон милиции со стороны Адмиралтейства и Александровского сада, но здесь милиция проявила необходимую стойкость.

Были произведены многочисленные аресты. Вскоре исключенные из партии вожди «ленинградской оппозиции» по настоянию Кирова были все высланы из города, получив назначения на работу в разных областях СССР.

Итоги внутрипартийной борьбы наглядно показали как Каменеву и Зиновьеву, так и Троцкому, что на их борьбе между собой, как на гребне волны, поднялся Сталин. Каменев и Зиновьев не могли не помнить, что между XII и XIII съездами они, вооруженные «завещанием» Ленина, могли легко сбросить Сталина, но не сделали этого, видя в нем союзника против Троцкого.

Теперь, в 1926 году, им еще казалось, что если они объединятся с Троцким, то нет такого авторитета, который мог бы быть им противопоставлен.

Троцкий любил надевать маску скромности, но в действительности был исключительно честолюбивым человеком. Его неоспоримо первая роль в Октябрьском перевороте, его заслуги в создании Красной армии осознавались им как личные достижения, утвердившие навсегда его положение «второго человека» после Ленина. Все остальные, в том числе Каменев, Зиновьев, Бухарин, Сталин, казались ему стоящими где-то далеко позади, ибо они не входили в ходячую формулу гражданской войны «Ленин и Троцкий».

Троцкий любил власть. Он откровенно наслаждался ею, носясь в собственном поезде по фронтам гражданской войны. Он искренне верил и утверждал это еще и в эмиграции, что поезд председателя Реввоенсовета порой играл решающую роль в той или иной операции Южного, Восточного, Западного фронтов.

И теперь, одурманенный своим окружением, такими людьми как Преображенский, Серебряков, Крестинский, Муралов, Раковский, Иоффе, которые создавали вокруг него настоящий культ личности, он хотел, чтобы партия поднесла ему власть на золотом блюде.

Троцкий, один из главнейших создателей системы однопартийной диктатуры в России, несмотря на весь свой опыт, несмотря на весь свой бесспорный талант, не понимал или не желал видеть ее природы. Обладая большими административными способностями, проявляя порой необузданную энергию, он оставался ирреалистичным теоретиком, верившим до конца в то, что диктатура партии есть по существу диктатура пролетариата, которая действительно поддерживается рабочим классом.

Основным моментом политического бессилия Троцкого, основной причиной бесперспективности троцкизма в России была его исходная позиция, что «советское государство все еще является историческим инструментом рабочего класса»[396].

Партийная диктатура, несмотря на то, что он сам, начиная с 1923 года, называет ее «диктатурой фракции большинства», продолжает оставаться для Троцкого необходимостью или, как он сам пишет, «… существование пролетарской диктатуры остается и дальше необходимым условием социалистического развития экономики и культуры»[397]. Воля большинства народа, выяснение мнения народа о строительстве социализма остаются для Троцкого в 1926 году так же, как это было в 1918 году, лишь «перекличкой», пустым и ненужным, с точки зрения этого страстного теоретика, занятием.

Нет ничего удивительного, что кроме группы фанатиков и лиц, цеплявшихся за капитал, нажитый на перевороте и гражданской войне (таких, как, например, Лашевич, Муралов), за Троцким никто не пошел. Поражение Троцкого и троцкизма в двадцатых годах только отчасти объясняется работой сталинского аппарата. В действительности, в глубине, как это показала дискуссия с правыми, троцкизм изжил уже себя в это время настолько, что оказался изолированным явлением в партийной верхушке. Естественно, что он не мог больше служить оружием в борьбе с тогдашней партийной олигархией, возглавившей партийную диктатуру.

Сталин спешил укрепить свои позиции. В связи со смертью Дзержинского, явно стоявшего на правых позициях, он устраивает в начале 1926 года председателя Центральной Контрольной комиссии В. Куйбышева на место умершего во главе ВСНХ.

В то же время на место Куйбышева он проводит верного ему Орджоникидзе. Сама Центральная Контрольная комиссия после XIII съезда достигает огромного числа — 150 членов, так же, как и ЦК, выросший до 53 членов и 34 кандидатов и продолжавший расти и после XIV и XV съездов. Это предоставляет Сталину возможность выдвинуть большое количество подобранных, новых людей из аппарата, которые начинают своей массой легко подавлять более известных, но малочисленных «партийных генералов» из оппозиции.

О характере работы ЦК можно судить по воспоминаниям Троцкого.

«… Трудно представить себе, что мы были на сессиях Центрального Комитета, — пишет Троцкий, вспоминая 1926-1927 гг., — настолько низок был тон, настолько вульгарны его участники …» Сталин «расхаживал взад и вперед за президиумом, посматривая время от времени на тех, кому предназначалось выступать, и не пытался скрывать своего одобрения, когда ругательства по адресу кого-либо из оппозиции носили самый бесстыдный характер …»[398].

Позиция Сталина после разгрома Ленинградской организации стала доминирующей в аппарате партии. Куйбышев, Молотов, Орджоникидзе, Косиор, Рудзутак (кооптированный в Политбюро в 1926 году, заместитель председателя Совнаркома — Рыкова и наркомпути) занимали ключевые позиции в центре и были окружены сотнями готовых на все аппаратчиков более низкого ранга.

Каганович был до 1928 года первым секретарем на Украине, Киров — в Ленинграде, Жданов — в Нижнем Новгороде и т. д. После 1925 года почти все секретарские должности попадают в руки таких сталинцев, как, например, Кабаков, Эйхе, Постышев и др.

После длительных переговоров, собираясь иногда даже в лесу под Москвой, Каменев и Зиновьев со своей группой и Троцкий вместе со своими сторонниками заключили к апрелю 1926 года «блок», выступивший открыто с критикой правящего большинства на июльском объединенном пленуме ЦК и ЦКК 1926 года.

«Объединенный блок» (Лашевич, активный участник его, мог бы с успехом назвать его «политической комбинацией») выступил в основном с теми же положениями, с которыми выступал Троцкий в 1923 году, а Каменев и Зиновьев — в 1925 году. Имеется довольно богатая литература оппозиции, вышедшая частично официально, частично полуподпольно, «на правах рукописи». Одним из наиболее полных, по охвату всех вопросов, документов является брошюра, под названием «Кризис в партии и пути его преодоления», подписанная «13-ю» и вышедшая в 1927 году. На ней мы ниже остановимся.

В 1926 году оппозиция требовала срочного вклада 1 миллиарда рублей в промышленность, повторяя свой тезис об индустриализации за счет крестьянства. Радек иронически говорил, намекая на резолюцию XIV съезда, о «щедринских помпадурах, строящих социализм в одном уезде».

Немногие представители разгромленного зиновьевского аппарата в Ленинграде снова начали вести агитацию и имели успех на ряде заводов, в том числе на Путиловском.

Связи, оставшиеся у вождей оппозиции, позволяли им весьма действенно вмешиваться в дела местных организаций и это не на шутку перепугало большинство в Политбюро, особенно когда было установлено, что Лашевичу удалось в Ленинграде и в других местах сколотить «военные группы». Бухарин обвинил блок в том, что он строит партию в партии.

Начались спешные перемещения. Место Каменева — наркома внешней торговли — занял А. И. Микоян, а Каменева вскоре отправили послом в Италию. Зиновьев был выведен из Политбюро, Лашевич из ЦК.

4 октября Троцкий, Зиновьев, Каменев, Пятаков и Сокольников, опасаясь исключения из партии, сделали в ЦК заявление, что они отказываются от своей фракционной деятельности и готовы подчиниться решениям большинства. Сталин ответил требованием «безусловного подчинения» и публичного отказа от своих взглядов, а также критики их[399].

16 октября вожди оппозиции опубликовали заявление об отказе от фракционной деятельности, но в то же время не отказались от своих взглядов и права на критику линии Сталина и Бухарина.

Объясняя своим сторонникам на Урале тактику оппозиции, один из самых видных троцкистов С. Мрачковский писал в тот же день 16 октября 1926 года: «Пишу вам только потому, что знаю, что вам неслыханно тяжело, но и мне, товарищи, не легко: мы с вами как будто бы достаточно готовы к борьбе, к отстаиванию своих позиций, но наш анализ оказался неверным и ошибочным: мы не учли достаточно могущества сталинского аппарата, мы также не учли достаточно настроения партии и рабочих масс … Нам нужно во что бы то ни стало сохранить себя в партии, для этого и было подано заявление 16 октября»[400].

Но Сталин и, особенно, Бухарин, неутомимо выступавшие против оппозиции, торопились добить своих противников, лишить их остатков власти в аппарате. Собравшийся накануне XV партконференции новый пленум ЦК и ЦКК вывел Троцкого из Политбюро, а Каменева из кандидатов в Политбюро. Таким образом, все три вождя «блока» к концу 1926 года оказались сведенными к рядовым членам достаточно многочисленного ЦК.

На XV партконференции (26 октября — 3 ноября 1926 года) оппозиции не дали выступить со своей программой. Сторонники большинства наводнили свои выступления бесконечными цитатами из Ленина — начетнический стиль оставался своего рода модой. На этой конференции Сталин заявил, что оппозиция является «социал-демократическим уклоном в нашей партии», хотя троцкизм, как мы видели, ничего общего не имел с умеренными программами западноевропейской и русской социал-демократий.

В принятой на XV партконференции резолюции оппозиции приписывали всевозможные грехи — и срыв индустриализации, за которую, наоборот, ратовала оппозиция, и подрыв союза с крестьянством, и ошибки Коминтерна в Китае и на Западе.

«Вы заменяете идейное убожество аппаратным всемогуществом» — отвечал на все это Троцкий[401].

После XIV съезда снова оживляется работа рабочей оппозиции. Мы не располагаем источниками о деятельности местных организаций этой оппозиции в 1924–1927 гг. Однако бесспорно существование ряда организаций этого течения на Урале, в Москве и в Баку.

Еще в конце 1924 года С. Медведев написал открытое письмо «бакинскому рабочему», широко распространенное в партии в списках, но никогда полностью не опубликованное. В той части этого письма, которая стала известна благодаря ссылкам на него в партийной дискуссии накануне XV конференции, Медведев и присоединившийся к нему Шляпников дают яркую картину сущности Коминтерна. Они говорят, что вся его работа привела лишь «к насаждению материально-немощных „коммунистических“ секций и к содержанию их за счет того достояния российских рабочих масс, за которое они платили своей кровью и жертвами, но которые они для себя использовать не могут при современных условиях; на деле создаются оравы мелкобуржуазной челяди, поддерживаемые русским золотом, изображающие себя самих пролетариатом и представительствующие в Коминтерне …»[402].

Троцкий и Зиновьев, разумеется, не желали входить в блок с представителями рабочей оппозиции, высказывавшимися подобным образом. Сталин и правые, стремясь во время ожесточенной борьбы с оппозицией не усложнять свое положение, пошли на примирение с представителями рабочей оппозиции и во время XV партконференции, 28 октября 1926 года, Орджоникидзе устроил заседание Политбюро, пригласив на него Шляпникова и Медведева. Это было накануне выступления Сталина по вопросам оппозиции. И не подлежит никакому сомнению, что замыслом Сталина-Орджоникидзе было продемонстрировать свое «либеральное отношение» к тем течениям оппозиции, которые согласны распустить свои фракционные группы. Перед закрытием заседания 28 октября 1926 года Молотов прочел заявление А. Шляпникова и С. Медведева, где они, не отказываясь полностью от своих взглядов, приняли следующее обязательство: «Мы осуждаем решительно и безоговорочно допущенные нами методы фракционной борьбы, а также решительно осуждаем всякое организационное закрепление (подчеркнуто нами. — Н.Р.) на основе взглядов, расходящихся с партийными решениями, а там, где наши единомышленники вступили на путь создания фракционных подпольных группировок, мы призываем их к немедленному роспуску таковых»[403].

Сталин готов был в тот момент проглотить характеристику, данную рабочей оппозицией работе ЦК, ради ликвидации «организационного закрепления» ее подпольных групп.

В связи с вопросом «организационного закрепления» следует остановиться на судьбе «группы 15» — Сапронова, В. Смирнова, Минькова и других, вызвавшей особую ненависть у большинства ЦК и Сталина. Эта группа рассматривала заявление 16 октября как «предательство» вождей — Троцкого, Зиновьева, Каменева по отношению к рядовой массе оппозиционеров и тех рабочих, которые пошли за оппозицией, имея в виду борьбу против партийной диктатуры. Группа Сапронова, разделявшая в целом взгляды Троцкого, пыталась отстроить свою собственную организацию и, в отличие от Троцкого, преследовала цель последовательной борьбы с режимом партийной диктатуры.

«Группа 15» в своей платформе исходила из тезиса о полном вырождении партии, превращении ее в чиновничий аппарат. Но при этом, в поисках «классового» объяснения, она считала, что этот чиновничий аппарат выражает крестьянско-кулацкие интересы … С характерной для троцкизма вообще слепотой при оценке политических сил в стране, Сапронов и его друзья видели в Сталине носителя кулацких интересов и даже будущего кулацкого Бонапарта. Их платформа следующим образом оценивала послеленинский период в партии: «Ликвидация в 1923 году внутрипартийной, а вместе с ней и рабочей демократии оказалась лишь предлогом для развертывания крестьянско-кулацкой демократии. Политика ЦК не только связывает активность пролетариата, но и развязывает активность непролетарских классов».

Предсказывая борьбу, которая «не может ограничиться внутрипартийными рамками», Сапронов предвидел следующую ситуацию в расстановке сил: «В момент борьбы на стороне Сталина будет вся армия чиновников, на стороне оппозиции — рабочая часть партии». Пытаясь, таким образом, поднять бунт против партийной бюрократии, Сапронов искал опоры в рабочей части партии, однако не для борьбы против диктатуры, но ради ее укрепления. Естественно, что ни рабочие в целом, ни та рабочая часть партии, которая не принадлежала к политической бюрократии, отнюдь не могли и не желали последовательно поддерживать эту «левую», «ленинскую» группу, не несущую на своих знаменах ничего, кроме воинствующего интернационализма и стремления рассматривать русскую деревню как колонию для своих интернационалистических планов.

Группа Сапронова сумела привлечь на свою сторону некоторую часть рабочих лишь своей тактической позицией, — она считала необходимым вести организованную борьбу с партийно-политическим аппаратом, с представителями государственного аппарата (вопросы заработной платы, норм, пособий и т. д.) и с ГПУ, которое «направляет свою деятельность на борьбу с законным недовольством рабочих, вызываемым бюрократическими и мелкобуржуазными извращениями»[404].

Таким образом, это «пролетарское», левое крыло оппозиции не шло дальше борьбы с «извращениями» в партийной диктатуре и не предлагало никакой социальной и государственной перестройки в СССР.

Группа Сапронова была целиком исключена из партии на октябрьском пленуме ЦК 1927 года и рассматривалась на XV съезде как антисоветская. К моменту исключения этой группы около 1000, главным образом партийных, но в том числе и некоторое количество беспартийных, рабочих было уже арестовано ГПУ и находилось в тюрьмах[405].

Если после XV конференции группа Сапронова активизировала свои действия, то часть оппозиции пошла еще дальше, чем вожди в своем заявлении 16 октября: такие члены оппозиции, как Бадаев (бывший депутат Государственной Думы, заведующий Нарпитом в Ленинграде), Н. Крупская, Зоф, Сокольников, Коллонтай, Осинский, начали отходить от оппозиции и по различным причинам, главным образом из-за нежелания потерять свои места в государственном аппарате, пошли на соглашение со Сталиным.

Лидеры оппозиции, объявившие о роспуске своей фракции после 16 октября 1926 года и отмежевавшиеся от групп Сапронова и рабочей оппозиции, вели себя сравнительно пассивно до мая месяца 1927 года. Весной 1927 года произошел известный конфликт с Англией (дело «Аркос»), вызвавший в ЦК серьезные опасения в возможности нападения стран Антанты на Советский Союз. Как показала действительность, эти опасения не были обоснованы, но разрыв с Англией создал целый ряд затруднений во внешней торговле. Эти события послужили поводом для так называемого «заявления 83» оппозиционеров. В этом заявлении, с одной стороны, правильно указывалось, что разрыв с Англией и другие внешние затруднения вызваны неверной политикой ЦК, а с другой, утверждалось, что стабилизация в странах капиталистического мира — «частичная», зыбкая и что как в Западной Европе, так и в Китае новая политика Коминтерна страдает пассивностью, слабостью, основанными на неверных оценках. Наибольшая часть заявления была по-прежнему посвящена «бюрократизации в партии, торжеству аппаратной механики» над партией.

Оппозиция открыла кампанию собирания подписей под этим заявлением и в сравнительно короткий срок собрала свыше 1250 подписей видных партийных работников. Целый ряд представителей оппозиции, будучи уверенными в своем авторитете на местах, попытались в спешном порядке восстановить фракционные группы и организации. Так, например, Беленький отправился в Одессу и попытался создать там параллельный оппозиционный губернский комитет; Мрачковский снова отправился на Урал, пытаясь восстановить оппозиционные организации в тех партийных комитетах, где в 1926 году он получил большинство, как, например, на крупнейшем Верхне-Исетском заводе.

Однако эти попытки теперь, в середине 1927 года, были пресечены Сталиным гораздо быстрее, чем за год перед этим. Теперь главным органом в борьбе с оппозицией стало ГПУ, бросившее все средства и силы своего аппарата на выслеживание работы оппозиционных лидеров и их сторонников. Стоявшие фактически во главе ГПУ Ягода и Трилиссер были заняты почти исключительно делами оппозиции. Некоторые из чекистов, как, например, начальник одесского управления ГПУ — Заковский, именно в это время сделали карьеру и были повышены через несколько лет Сталиным за свои заслуги в 1927 году.

Июльский пленум ЦК получил, по-видимому, от ГПУ чрезвычайно полный и широкий материал о деятельности оппозиции. Стенограмма этого пленума никогда не была опубликована. «Оппозиция — сообщала резолюция пленума — … становится объективно центром, вокруг которого собираются антипартийные и антисоветские силы …»[406]. Затем шли обычные обвинения в том, что на оппозицию делает ставку контрреволюция. Оппозиция была поставлена перед угрозой исключения из партии.

После июльского пленума ЦК перед оппозицией со всей остротой стоял вопрос: капитулировать или продолжать борьбу. Хотя потерянный год восстановить было уже невозможно, целый ряд членов оппозиции решил продолжать борьбу и, видимо, результаты июльского пленума убедили их, что наступило время, когда необходимо сочетать легальные методы борьбы с подпольными.

Борьба развернулась в конце августа (не забудем, что большинство партийных вождей, ставших на оппозиционный путь, все же предпочло провести часть лета на Кавказской Ривьере). В одном из подмосковных лесов Лашевич, соблюдая все правила конспирации, собрал совещание оппозиционеров из Московского комитета партии, на котором выступили с краткими речами Каменев, Смилга и другие лидеры. Несмотря на всю конспирацию, содержание этих речей через ГПУ стало известно ЦК уже через несколько дней.

Троцкий выступил на собрании работников Рязано-Уральской железной дороги, где за него голосовало большинство.

На собрании в Высшем Техническом училище на Миусской улице Троцкий определил предстоящий XV съезд как «всесоюзное совещание сталинской фракции»[407].

Как и в Ленинграде, Московская Контрольная комиссия попыталась разогнать собрание. Студенты, однако, выгнали из помещений представителей «углановского аппарата».

Эти события в Москве, как и в Ленинграде, произошли после того, как октябрьский пленум ЦК и ЦКК разрешил дискуссию в партии, напомнив, однако, решение X съезда, — «чтобы каждая организация строжайше следила за тем, чтобы безусловно необходимая критика недостатков … была бы направлена не на обсуждение групп, складывающихся на какой-либо платформе и т. п.»[408].

На октябрьском пленуме 1927 года последний раз выступал Троцкий. Несмотря на то, что ему не давали говорить, шумели, свистели, он успел заявить, что XV съезд явится … высшим торжеством аппаратной механики … но, продолжал он «победы сталинской фракции являются победами чуждых классовых сил над пролетарским авангардом …»[409].

Сталин не мог этого стерпеть. Троцкий и Зиновьев были исключены из состава ЦК, а судьба всех лидеров оппозиции поставлена на рассмотрение XV съезда партии. Все понимали, что это есть угроза исключения из партии.

Как и в Ленинграде, оппозиция попыталась принять участие в демонстрации 7 ноября 1927 года.

Как рассказывает Троцкий, щиты с лозунгами оппозиции вырывались из рук, участники этой «параллельной» демонстрации избивались специальными группами, пьяный пожарный разбил стекла в машине Троцкого …[410].

Через неделю, 14 ноября, Троцкий и Зиновьев были исключены из партии.

Глава 27 Природа «левого» большевизма

Оппозиция оказалась разгромленной аппаратом еще до съезда. После XV съезда и особенно после разгрома правых в 1928–1929 годах подавляющее большинство троцкистско-зиновьевского блока возвращается обратно в партию, активно участвует в строительстве первой пятилетки, занимает, как Пятаков, Крестинский, Розенгольц, видные посты в государстве.

Как мы писали выше, наиболее ярко и полно взгляды оппозиции изложены в вышедшей в 1927 году в Москве на правах рукописи (с пометкой «Только для членов ВКП(б)») брошюре под названием «Кризис в партии и пути его преодоления». Эта брошюра явилась как бы платформой оппозиции и была подписана 13 членами ЦК и ЦКК — Мураловым, Евдокимовым, Раковским, Пятаковым, Смилгой, Зиновьевым, Троцким, Каменевым, Петерсоном, Бакаевым, Соловьевым, Лиздиным и Авдеевым. Авторы этой брошюры («13»), анализируя состав партии, утверждают, что «около четверти высшего слоя всего партактива — бывшие меньшевики и эсеры»[411]. После «ленинского призыва», — продолжают авторы брошюры, — начался «сталинский отсев». Лишь за 1926 год и первую половину 1927 года из партии вышло около 100 тысяч рабочих. В то же время в высших органах партийного аппарата — обкомах партии — рабочие составляли лишь 13 %.

Этим данным оппозиции можно доверять в значительной степени: «Известия» в №№ 24–25 за 1927 год называют примерно ту же цифру выбывших из партии рабочих. А если взять протоколы XV съезда, то оказывается, что по данным ЦК 83 ответственных руководителя партийной печати, т. е. примерно 38 % от их общего числа, были членами партий революционной демократии 1917 года.

Говоря о фактической отмене внутрипартийной демократии, 13 оппозиционеров, в качестве примера, приводят данные о практической несменяемости секретарей укомов, райкомов, губкомов и обкомов, сроки полномочия которых ЦК продлевает автоматически или выдвигает тех же лиц без предварительного обсуждения. Основным условием для пребывания на высших должностях партаппарата было, по мнению оппозиции, «проявление безоговорочного послушания»[412].

«Действительные реальные права члена партии наверху (прежде всего секретаря), — писали оппозиционеры, — во много раз больше, чем реальные права сотни членов партии внизу»[413].

Потеряв аппарат, будучи вытесненной из него, оппозиция теперь не стеснялась в критике, которая в своей подавляющей части вполне соответствовала действительности. Оппозиция указывала на Сталина, как на уже захватившего в свои руки аппарат партии: «В области организационной фактическое подчинение Политбюро — секретариату, а секретариата — генеральному секретарю уже давно является совершившимся фактом. Оправдались самые худшие опасения, высказанные Лениным в его завещании, относительно того, что тов. Сталин не будет достаточно лоялен, не будет достаточно партийно пользоваться той „необъятной“ властью, которую он сосредоточил в своих руках (письма Ленина 25 декабря 1922 года и 4 января 1923 года)»[414].

Оппозиционеры пытаются теперь представить себя подлинными ленинцами, они с горькой иронией отмечают, что вчерашние меньшевики, эсеры, кадеты, бундовцы полемизируют с ними в «Правде», а подлинные документы оппозиции не печатаются, они только «клеймятся» партийной прессой. По мнению оппозиции, после XIV съезда как в партии, так и в руководящих органах государства сложилось три основных течения:

Первое течение — это открытый правый уклон, ставящий ставку на «хозяйственно-мощного середняка-крестьянина». Этот уклон, по мнению оппозиции, открыто проповедовал «устряловщину», т. е. стремление к переходу на базу демократического социализма со значительным допуском свободы для капиталистических элементов. К нему оппозиционеры относили Рыкова, Калинина, Г. Петровского, Чубаря, Смирнова А. П. и примыкавших к ним беспартийных выходцев из революционной демократии — типа Чаянова, Кондратьева. Примыкающей к этой группе оппозиция считала другую, держащую курс «на наилучше оплачиваемых рабочих и служащих»[415]. Эта группа, опиравшаяся в основном на профсоюзы, возглавлялась Томским, Мельничанским, Догадаевым.

Вторым течением в партии была, с точки зрения оппозиции, так называемая «аппаратно-центристская группа», имевшая своими вождями Сталина, Молотова, Угланова, Кагановича, Микояна, Кирова. Оппозиция называла эту группу «фактическим Политбюро».

Что же касается Бухарина, то оппозиция приписывала ему колебания в ту или другую сторону и видела в нем лицо «обобщающее политику этих групп»[416].

Как мы видим, оппозиционеры, будучи вытеснены из аппарата уже в 1927 году, не могли сделать точной оценки распределения сил, отнеся Угланова — яркого выразителя правого течения — к сталинской группе и по традиции приписывая Бухарину «буферную позицию».

Но они правильно отмечали, что «аппаратно-центристская группа» Сталина пытается подменить собой партию. Они правильно указали на основной метод сталинской тактики, требовавшей от партийцев «деловой работы» и всегда противившейся всякой дискуссии, особенно по вопросу возможности построения социализма в СССР.

Наконец, третьим течением оппозиционеры считали самих себя, называя себя «ленинским крылом партии».

Самыми главными задачами считались: 1) «борьба с несменяемостью секретарей», 2) «регулярное обновление большинства партаппарата, который вовсе не должен состоять целиком из оплачиваемых лиц», 3) возвращение в партию исключенных оппозиционеров и 4) опубликование «завещания» Ленина как базы для «составления ЦК»[417].

Не трудно видеть из этого перечисления, что оппозиция искала лишь новых возможностей борьбы за овладение партаппаратом, а вовсе не заботилась о благе народа. Требование о «составлении ЦК» — читай Политбюро — на базе «завещания» Ленина, было не чем иным, как открытым выступлением против Сталина и призывом к реабилитации вождей оппозиции — Троцкого, Каменева и Зиновьева.

Оппозиция прикрывала свои узкие цели — возвращение в состав правящей группы — призывами к «улучшению социального состава партии»[418]. Но она была неспособна придумать какие-либо новые действенные меры для того, чтобы превратить партию из аппарата насилия хотя бы в подобие массовой демократической организации. Оппозиция по-прежнему повторяла лозунги 1923 года: «На ближайшие 2–3 года в партию принимать, как правило, только исключительно рабочих и работниц от станка …» Оппозиция даже не пыталась вступать в дискуссию с Бухариным о дальнейшей судьбе принятых в партию рабочих, которую он предельно раскрыл в своей работе «Пролетарская революция и культура», уже цитированной нами.

Оппозиция по-прежнему толклась вокруг темы «орабочивания» партийного аппарата, ссылаясь на резолюцию о внутрипартийной демократии ЦК и ЦКК от 5 декабря 1923 года и решения XIII съезда.

Неудивительно, что оппозиция не нашла поддержки не только у молодежи, но и в той части партии, которая, будучи против превращения партии исключительно в аппарат сталинской группы, готова была поддержать выступающие против Сталина группировки.

Главной же ошибкой оппозиции в борьбе против Сталина и его группы было полное непонимание ею действительного положения вещей и подлинных намерений Сталина. Оппозиция обвиняла Сталина в том, что он вынашивает «план», целиком и полностью идентичный правому течению партии. По мнению оппозиции, Сталин намеревался признать царские долги, «более или менее ликвидировать монополию внешней торговли», «уйти из Китая», т. е. отказаться на время от поддержки китайской революции, пойти на расширение нэпа и, таким образом, устранить или ослабить внутренние трудности[419].

Соединяя все это в единый план, оппозиция уже заранее занималась его оценкой: «Кулак, нэпман и бюрократ, приняв к сведению сделанные уступки, тем настойчивее стали бы организовывать все антисоветские силы против нашей партии»[420]. Забегая вперед, оппозиция даже пыталась выбросить лозунг против предполагаемого признания иностранных долгов старой России: «займов на грош, а кабалы на целковый». Но больше всего оппозицию занимал вопрос стратегии и тактики Коминтерна. Выступая против Рыкова и Бухарина, оппозиционеры писали: «Необходимо, прежде всего, целиком и полностью подтвердить и укрепить курс на международную революцию и дать отпор всем стабилизационным, мнимо-государственным настроениям, сводящимся к тому, что вообще не надо-де было влезать в Китай и т. д. …». И далее: «теория социализма в одной стране теперь играет уже прямо разлагающую роль и явно мешает сплочению сил международного пролетариата вокруг СССР»[421].

Что же противопоставляла оппозиция этой мнимой политике Сталина, фактически лишь отражавшей тенденции правых, на поводу которых до 1928 года шел Сталин?

Ничего нового. Она повторяла старый троцкистский тезис о том, что война империалистов против СССР не только вероятна, но и неизбежна, что поэтому необходима интенсивная индустриализация и создание мощной армии для внесения, в случае необходимости, революции извне. Говоря об опасности со стороны якобы готовых наброситься на СССР стран свободного мира, оппозиция выдвигала следующий основной тезис: «Предотвратить эту опасность могла бы только победоносная пролетарская революция в решающих странах»[422].

Троцкистов, не без основания считавших себя «подлинными ленинцами», к 1929 году было уже немного, но они были. Их широко использовал Сталин в годы первой и в начале второй пятилетки, тогда, когда он, взяв на вооружение троцкистскую программу, охотно привлекал бывших сторонников своего личного врага к работе, предлагая им как бы компромисс — признайте меня вождем и на пути к осуществлению вашей программы я предоставлю вам все возможности, все самые высокие технические посты в промышленности и строительстве.

И большинство троцкистов пошло на этот компромисс. Розенгольц, Крестинский, Серебряков, Преображенский и многие другие — все они подают заявление с признанием своих ошибок. Многие из них становятся наркомами, занимают высшие посты в государстве. Христиан Раковский подписывает нужную Сталину бумагу одним из последних, но даже и он награждается поездкой за границу в качестве делегата Советского Красного Креста. А ведь он — один из вернейших друзей Троцкого.

Почему они так легко сдались? Несмотря на поражение в открытой внутрипартийной борьбе, несмотря на ущемленное самолюбие, несмотря на ссылки и тюрьмы, они не могли не признать, что Сталин в 1928–1929 гг. принял на вооружение их программу и это облегчало им поворот в сторону компромисса, поворот в сторону примирения и признания его «вождем».

Для того, чтобы понять этих людей, следует привести, как пример, чрезвычайно интересные высказывания Ю. Л. Пятакова, одного из соавторов брошюры «Кризис партии и пути его преодоления», недавно опубликованные Н. В. Валентиновым.

Ю. Л. Пятаков, один из наиболее молодых представителей «ленинской гвардии», происходил из богатой, буржуазной киевской семьи. Получив великолепное образование, он рано вступил в ленинскую группу и Ленин нашел лишь его, вместе с Бухариным, достойным упоминания в своем завещании: «Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов — писал накануне полной невменяемости Ленин о Бухарине и Пятакове. — Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил) и относительно их надо бы иметь в виду следующее:

… Пятаков — человек, несомненно, выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела …»[423].

Пятаков, всегда бывший одним из наиболее последовательных сторонников троцкистской программы, уже в начале 1928 года совершил свой поворот, — подал заявление в ЦК о восстановлении его в партии. Как раз в его высказываниях, может быть, лучше всего проясняется лицо подлинного троцкизма в дни установления сталинской диктатуры. В то же время, в разговоре с Н. В. Валентиновым в марте 1928 года, Пятаков, быть может, лучше всего подводит итоги восьмилетней внутрипартийной борьбы с точки зрения последовательного большевика-ленинца.

Исключенный на XV съезде из партии Пятаков был, по обычаю того времени, подвергнут «почетной высылке» — его назначили во Францию. Здесь, в парижском торгпредстве и встретились один из главных лидеров оппозиции, новый торгпред в Париже, и работавший тогда редактором издаваемой при ВСНХ «Торгово-промышленной газеты» Н. В. Валентинов. То, что Валентинов услышал от Пятакова, было настолько потрясающим, что «слова Пятакова врезались в мото память, — пишет Н. Валентинов, — ручаюсь, что передаю их почти со стенографической точностью»[424].

Оценивая нэп, Пятаков видел в нем, прежде всего, возможную диктатуру кулачества. «Нэп, — заявил он, — опасен тем, что потихоньку, незаметно развязывал кулака. Он создавал особую атмосферу, в которой кулак может жить, развиваться, постепенно жиреть, заражать своим духом все крестьянство, а через него, с помощью передаточных социальных слоев, производить давление на партию с вытекающими отсюда последствиями»[425]. Пятаков полностью отрицал то, что из последних статей Ленина и его новых идей, с которых начался нэп, можно построить цельное мировоззрение. Он упрямо стоял на том, «что диктатура пролетариата иначе как через коммунистическую партию осуществляться никак не может». Повторяя формулу Ленина (из статьи «Пролетарская революция и ренегат Каутский») — «диктатура пролетариата есть власть, осуществляемая партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами», Пятаков спрашивал: «на чем в этой формуле нужно делать главное ударение на „насилии“ или на „несвязанности“ никакими законами?» И отвечал: «все, на чем лежит печать человеческой воли, не должно, не может считаться неприкосновенным, связанным с какими-то непреодолимыми законами. Закон — есть ограничение, есть запрещение, установление одного явления допустимым, другого недопустимым, одного акта возможным, другого невозможным. Когда мысль держится за насилие принципиально и психологически свободное, несвязанное никакими законами, ограничениями, препонами — тогда область возможного действия расширяется до гигантских размеров, а область невозможного сжимается до крайних пределов, до нуля … Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым … Ради чести и счастья быть в ее рядах мы должны действительно пожертвовать и гордостью и самолюбием и всем прочим. Возвращаясь в партию, мы выбрасываем из головы все ею осужденные убеждения, хотя бы мы их защищали, когда находились в оппозиции. Но так как, по вашим словам, — продолжал объяснять Пятаков свою точку зрения Валентинову, — изменить убеждения в кратчайший срок будто бы нельзя, вы заключаете что наши заявления, в том числе мои, неискренни, лживы … Я согласен, что не большевики, и вообще категория обыкновенных людей не могут сделать мгновенного изменения, переворота, ампутации своих убеждений … Мы ни на кого не похожи. Мы партия, состоящая из людей, делающих невозможное возможным; проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя, и если партия этого требует, если для нее нужно и важно, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из мозга идеи, с которыми носились годами … Подавляя свои убеждения, выбрасывая их, — нужно в кратчайший срок перестроиться так, чтобы внутренно, всем мозгом, всем существом быть согласным с тем или иным решением, постановлением партии. Легко ли насильственное выкидывание из головы того, что вчера еще считал правым, а сегодня, чтобы быть в полном согласии с партией, считаю ложным? Разумеется нет. Тем не менее насилием над самим собою нужный результат достигается. Отказ от жизни, выстрел в лоб из револьвера — сущие пустяки перед другим проявлением воли, именно тем, о котором я говорю. Такое насилие над самим собой ощущается остро, болезненно, но в прибегании к этому насилию с целью сломить себя и быть в полном согласии с партией и сказывается суть настоящего идейного большевика-коммуниста…». Пятаков еще больше заостряет вопрос: «Я слышал — говорил он — следующего рода рассуждения: коммунистическая партия, несмотря на все ее самомнение не есть непогрешимая, не ошибающаяся организация. Она может жестоко ошибаться, например, считать черным то, что в действительности явно и бесспорно белое … Всем, кто подсовывает мне этот пример, я скажу: да, я буду считать черным то, что считал и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с ней».

Нельзя не согласиться с покойным М. А. Алдановым, который нашел, — рассказывает Н. Валентинов, — что от речи Пятакова веет подлинным духом учения главы иезуитов с его правилом — perinde ad cadaver.

Ради чего?

«В революции, подбирающейся к миру, неужели вы думаете, — кричал Пятаков в парижском торгпредстве Валентинову, — что я, Пятаков, не буду участвовать? Неужели вы думаете, что в великом мировом перевороте, в котором решающим фактором будет наша партия, я буду вне ее? А быть вне, значит быть нулем … И еще раз скажу, если партия, для ее побед, для осуществления ее целей, потребует белое считать черным — я это приму и сделаю это моим убеждением».

Нервно ходивший по кабинету Пятаков, как передает Н. Валентинов, с еще сильнее покрасневшими щеками снова сел за стол и взял папиросу. Руки его слегка дрожали, он не сразу мог закурить и нервным движением переломал несколько спичек.

Мы привели этот отрывок, чтобы показать лицо тех представителей ленинской гвардии, с которыми позже расправился Сталин. Если с этой точки зрения подойти к психологии этих людей, несвязанных «никакими законами», для которых формула «все позволено» была доведена до предела, то все заявления Хрущева о культе личности, сделанные на XX съезде, могут вызывать только недоумения. Ведь проповедь Пятакова неизбежно, сознательно и бессознательно, вела к своему историческому осуществлению — произволу сталинщины. В то же время эта проповедь не может не пролить света на поведение Пятакова и многих других на знаменитых процессах 1936–1938 годов.

Пятаков предсказал свою судьбу на Московском процессе 1937 года за 10 лет в парижском торгпредстве.

На суде ему было суждено многократно признать белое черным, обвинять себя и своих друзей в несовершенных преступлениях, гнусно требовать расправы над своими единомышленниками и друзьями.

Из проповеди Пятакова неизбежно следовало и другое — признание вождя, признание того, что коммунистическая диктатура может существовать в своем полном виде лишь в качестве завершенной пирамиды. Через два дня после чествования Сталина к его пятидесятилетию, 23 декабри 1929 года в «Правде» появилась статья Пятакова «За руководство». В ней этот многолетний оппозиционер, один из наиболее ярких выразителей троцкизма писал: «Вопрос о руководстве разрешен — таков главный, основной, решающий итог. Теперь ясно, что нельзя быть за партию и против данного Центрального Комитета, нельзя быть за Центральный Комитет и быть против Сталина. Я был против руководства и против Сталина. Это тягчайшая в моей жизни политическая ошибка. Нет коммунистической партии без твердого руководства, как нет и не может быть диктатуры пролетариата без коммунистической партии». Итог напрашивается сам собой — нет коммунистической партии без вождя.

Глава 28 XV съезд

Аппарат Сталина напряженно готовился к XV съезду, состоявшемуся со 2 по 19 декабря 1927 года, лишь после двухгодичного перерыва, небывалого в истории партии после прихода ее к власти.

Съезд был тщательно подготовлен. Отчетный доклад на съезде от ЦКК сделал Е. Ярославский. По его докладу со времени XIV съезда (за период 1926–1927 гг.) 93 тыс. членов партии было привлечено к ответственности и 83 тыс. исключено.

Помимо группы Сапронова, в сентябре были исключены из партии и арестованы 14 троцкистов во главе с Мрачковским за организацию нелегальной типографии. В октябре президиум ЦКК исключил следующую большую группу. Московская Контрольная комиссия исключила из партии 11 ноября 1927 года 76, преимущественно студентов, участников собрания на Миусской улице. Вслед за исключением Троцкого 14 ноября, застрелился один из творцов Брестского договора — А. Иоффе, оставив письмо, где он передал Троцкому и его друзьям право посмертно высказывать его мнение.

Список этих предсъездовских репрессий можно легко увеличить. Они достигли своей цели. XV съезд был первым съездом, где, за исключением выступления Каменева, дискуссии уже не было или, вернее, она стала той своеобразной, односторонней «дискуссией», когда выступает только сторона, занимающаяся произвольным «разоблачением» отсутствующего или вынужденного молчать противника.

XV съезд был также первым съездом, где было осуществлено в полной мере «идеологическое единство». Чтобы передать атмосферу, в которой осуществлялось это «идеологическое единство», приведем речь допущенного на съезд оппозиционера Раковского, безнадежно пытавшегося высказать мысль, что политика большинства не вызывает больше опасений на Западе, ибо она лишена своего революционного острия:

Раковский: …К десятилетию Октябрьской революции о советской России говорят, но уже не как об идеологической опасности…

Лядов (с места): Они на вас рассчитывают.

Раковский: …О ней говорят … как о любом другом государстве (шум в зале). Советский Союз перестал быть идеологической опасностью.

Бухарин (из президиума. — Н.Р.): И поэтому на нас нападают!

Раковский: … Для капиталистических государств… (шум, крики).

Скрыпник: Наглая ложь!

Каганович: Коршевские разговоры.

Голощекин: А Кельнише цейтунг — буржуазная газета?

Раковский: Буржуазная газета.

Голощекин: Ах, вот оно что (смех).

Раковский: Буржуазная газета, но тревожный факт заключается в том…

Голос: Идите с вашей тревогой к Чемберлену!

Голоса: Кончай, довольно (шум).

Раковский: Товарищи, дайте мне говорить…

Голос: О фракционной работе говори, Раковский!

Раковский: Товарищи, я вам сигнализирую этот тревожный факт… (шум, голоса — «в 1917 году сигнализировали», «обойдемся без сигнализаторов»).

Бухарин (из президиума. — Н.Р.): Вы под обстрелом! (шум, смех).

Голос: Кончай, довольно (сильный шум)[426].

Председательствующий ставит вопрос о предоставлении дальше слова Раковскому на голосование и съезд лишает его слова. Аналогичный характер носят выступления Бакаева, Муралова, Евдокимова — всех их лишают слова под общий шум и крики, и они не имеют возможности довести своих речей до конца. Единственным исключением явилось выступление Л. Б. Каменева, который, несмотря на крики и шум, носящие явно подстроенный, провокационный характер, довел свою речь до конца и она, видимо, произвела известное впечатление на съезд. Однако ЦК совершенно явно заранее готовился к этому моменту и выпустил сразу после Каменева таких ораторов как Рыков, Киров, Томский.

Бухарин, Рыков, Угланов и другие, активно поддерживавшие Сталина, преследовали в этой инсценировке на съезде свою основную тактическую цель, сформулированную Бухариным, как мы видели, еще раньше: «Выйдите и скажите нам, что дальнейшей вашей установкой является борьба против режима, который у нас есть …»[427].

А в то же время другие подготовленные сторонники «большинства» заранее предупреждали, что случится, если оппозиция выполнит провокационные требования Бухарина. Требуя исключения всех членов оппозиции из партии, Угаров, ставший при Кирове одним из секретарей Ленинградской организации, цинично предупредил: «Я думаю, что оппозиционеры пойдут теперь по пути Рут Фишер и Маслова. Но пусть они не забудут того, что Рут Фишер и Маслов сидят в буржуазной Германии, а оппозиционеры будут находится у нас, в стране пролетарской диктатуры. (Возгласы: „Правильно!“. Аплодисменты). У нас партия сильная, власть тоже у нас хорошая (смех), вот десятилетие сегодня, кажется, справляют наши соответствующие органы»[428].

Позже, в тридцатых годах, Сталин заставил оппозицию сказать на процессах то, что требовал от нее Бухарин в 1927 году. Под пытками, оппозиция вместе с Бухариным привела на московских процессах 1936-38 гг. обильный материал о себе, как о врагах режима, но в такой чрезвычайно грубой форме, что выдавленный материал «о борьбе против режима» обратился, в конечном итоге, против Сталина.

Самодовольно улыбавшийся на XV съезде Бухарин (при его выступлениях устраивались овации — «все встают») не отдавал себе отчета, что, последовательно выполняя решения X съезда партии об «идеологическом единстве» и об «единстве партии», готовил себе неизбежную политическую смерть, будучи обреченным, так как не он, а Сталин располагал аппаратом партии и, следовательно, не за ним, а за Сталиным шла «политическая бюрократия».

Сокольников, отошедший как от оппозиции, так и вообще от активной политической работы, сразу после съезда обосновал свой отход. Видя, быть может, лучше других положение в партии и в государственном аппарате, он предложил альтернативу: либо подчиниться Сталину, либо легализировать существование других социалистических партий. Сокольнков доказывал, что только второй путь может сохранить в партии режим демократии и, в то же время, видел в легализации других партии единственную возможность коренного улучшения работы государственного аппарата и внутрипартийного режима. Выступление Сокольникова было воспринято как скандал, и никто не поддержал его, кроме Осинского.

Кульминационным моментом XV съезда была речь Л. Б. Каменева на шестом заседании.

Речь Каменева и ответ Рыкова ставят и разрешают главный вопрос, стоявший накануне установления единоличной диктатуры, вопрос идеологического единства.

Приведем главнейшие места из речи Каменева.

«Я выхожу на эту трибуну — говорил он — с единственной целью — найти путь примирения оппозиции с партией … Один из этих путей — вторая партия. Этот путь, в условиях пролетарской диктатуры, — гибельный для революции … Этот путь для нас заказан, запрещен, исключен всей системой наших взглядов, всем учением Ленина о диктатуре пролетариата.

Второй путь — целиком и полностью подчиниться партии. Мы избираем этот путь, ибо глубоко уверены, что правильная ленинская политика может восторжествовать только в нашей партии и только через нее, а не вне партии, вопреки ей»[429].

Каменев усвоил и высказал в этих формулировках полностью ленинскую точку зрения о единстве партии, т. е. веру в необходимость тотального подчинения фетишу партии, независимо от соответствия доктрине и условий, в которых партия, в лице фракции большинства, принимает свои решения. Ленинское положение, что партийный аппарат и его высшие представители всегда правы, не было, однако, дополнено положением, а как, собственно, создается идеологическое единство, — оно подразумевалось в форме полного подчинения всех инакомыслящих или же их политической элиминации.

Каменев пытался лишь сохранить право защиты своих взглядов и утверждал, что это право оставалось в партии при Ленине. Спор между ним и Рыковым по вопросу идеологического единства был решающим для вопроса дальнейшего пребывания оппозиции в партии.

«Если к этому безусловному и полному подчинению всем решениям съезда, к полному прекращению, к полной ликвидации нами всякой фракционной борьбы во всех формах и к роспуску фракционных организаций, если мы к этому прибавим … отречение от взглядов, — говорил Каменев, — то такое отречение будет „лицемерием“, „гнилью“ … Это требование, товарищи, — отречение от взглядов, — утверждал Каменев, — никогда в нашей партии не выставлялось»[430].

Сразу после выступления Каменева, совершенно очевидно по заранее выработанному плану, под грохот оваций выступил Рыков.

«Основным моментом выступления т. Каменева — заявил он — является его утверждение, что требование отречения от взглядов никогда в нашей партии не выставлялось … Это неверно» … И Рыков сразу же привел резолюцию X съезда «о единстве партии». Рыков подчеркнул, что он лишь «восстанавливает традиции большевизма», выступая «против попытки со стороны тов. Каменева их либерального искажения».

Фактически отвечая на вопрос об идеологическом единстве в партии, Рыков подчеркнул, что существует «пропасть» между спорами в Политбюро и ЦК до принятия решения и спорами «на улицах и собраниях». Вопрос, который Рыков назвал в этом выступлении «вопросом о свободе совести в ВКП(б)», является не чем иным, как спором об идеологическом единстве в ленинском его понимании.

Рыков, ссылаясь на «жесткие нормы для защиты против распространения в партии взглядов, не совпадающих с партийными решениями», установленные «при Ленине», определенно стал на позицию, запрещавшую не только высказывание, но и само наличие взглядов и идей, несогласных с теми, которые в данный момент признаются правильными высшими органами партии. «Партия не может допустить легализации свободных взглядов, — говорил Рыков, — компромисс исключен»[431].

XV съезд исключил Каменева и 121[432] видного оппозиционера из партии, несмотря на полную организационную капитуляцию и заклинания, что они не выйдут в своих действиях за рамки устава партии. Съезд исключит оппозицию из партии. В истории партии это был первый наглядный пример расправы за попытки отвоевать себе узкую свободу мнений в рамках марксизма, за иные взгляды, за отказ полностью подчиниться победившей фракции в области идеологии.

Впервые в истории партии оппозиционеры были поставлены перед страшным вопросом — от них требовали не только отказа от своих собственных убеждений, но и автоматического приятия взглядов своих политических противников.

Это было то новое раскрытие большевизма, которое обнаружилось лишь в период фракционной борьбы двадцатых годов. Операцию, которую каждый оппозиционер должен был психологически произвести над самим собой, чтобы иметь возможность вступить обратно в партию, трудно обозначить иначе, как идеологическое самооскопление. Это было требование, выставленное Сталиным и продемонстрированное им в действии на московских процессах в тридцатых годах. И Рыков и Бухарин, выступавшие главными защитниками этого невероятного требования, сделались сами его жертвами уже через год. Едва ли Рыков отдавал себе в этом отчет, когда в заключение своей речи, угрожая оппозиции, в качестве последнего аргумента, он бросил:

«Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить»[433].

Вопрос отречения от собственных взглядов — сложный вопрос. Ответ на него многие историки большевизма впоследствии выводили, главным образом, из применения НКВД особых методов обработки и пыток. Так, во всяком случае, объясняли невероятные признания бывших оппозиционеров на московских процессах. Не отрицая ни применения, ни роли страшных пыток в отношении большинства заключенных, мы, тем не менее, считаем, что повальное стремление исключенных оппозиционеров восстановить себя в партии после XV съезда объясняется, главным образом, тем, что для большевиков старой формации, ленинской школы, страшный вопрос самоотречения был подготовлен ленинской системой формирования и воспитания членов партии. Внедрение в психику старшего поколения большевистской политической бюрократии в конце двадцатых годов таких мифов и фикций, как «партия — авангард рабочего класса», «партия — носитель диктатуры пролетариата» и др., приводило к абстрактному, оторванному от действительности, игнорировавшему народ, мышлению, в котором вслед за этими мифами настоящего начинался цикл мифов и фикций будущего. К ним относятся: «пролетарский интернационализм», «загнивание империализма», «неразрешимые противоречия капиталистического лагеря», «грядущая мировая пролетарская революция» и т. д. А за всем этим, в глубине души большинства оппозиционеров, за исключением небольшого числа фанатиков типа Пятакова, лежала толстая прослойка оппортунизма — неизбежного спутника той партийно-политической бюрократии, из которой формировался аппарат партии.

В составе Политбюро после XV съезда оказались Бухарин, Рыков, Томский, Калинин, Ворошилов, Сталин, Молотов, Куйбышев, Рудзутак. Голоса Калинина и Ворошилова могли теоретически дать перевес или правым, или Сталину. Теперь Сталин мог оказаться в меньшинстве лишь в том случае, если бы Ворошилов и, особенно, Калинин, сочувствовшие правым, голосовали против него.

Зато в качестве кандидатов в Политбюро Сталин провел ряд своих явных сторонников. Наряду с Углановым и Петровским, кандидатами были Каганович, Киров, Андреев, Микоян, Косиор, Чубарь.

Хотя резолюции XV съезда и повторяют установку на союз с середняком, но в них чувствуются уже первые намеки на поворот. В резолюции говорится о необходимости наступления на кулачество и о (пока еще добровольной, основанной на показе и убеждении) коллективизации.

В то же время, взгляды только что исключенных оппозиционеров начинают, пока еще неприметно, проникать в решения политической комбинации, их победившей.

Глава 29 «Провозглашение вождя»

По случаю 10 годовщины Октября в Таврическом дворце в Ленинграде было собрано торжественное заседание ЦИКа СССР, на котором 15 октября 1927 года А. И. Рыков прочел доклад на тему «Десять лет борьбы и строительства», вышедший вскоре отдельной брошюрой.

Сразу после доклада Рыков объявил «Манифест ЦИКа», где было декларировано введение семичасового рабочего дня, постепенное обеспечение за счет государства лиц престарелого возраста из маломощных слоев крестьянства, освобождение от выплаты недоимок за предыдущий, неурожайный год. Была объявлена амнистия заключенным, которая, однако, не распространялась на заключенных по политическим делам.

В то же время Рыков продолжал обычную демагогическую традицию, объявляя, что «в распоряжении советского государства нет и не может быть применяемо ни одного из тех орудий подавления народа, которые имеются и применяются в любом буржуазном государстве»[434].

Ни одно из этих обещаний Рыкова не было осуществлено и ни в партии, ни в народе не было никаких оснований думать, что Рыков более искренне, чем Сталин и другие, намерен выполнять свои обещания.

Бухарин в своем докладе в Москве тремя днями раньше, 12 октября 1927 года, был гораздо откровеннее. Он совершенно ясно и определенно заявил, что намеченную индустриализацию партия собирается провести за счет дополнительной эксплуатации народа: «Нам часто бросают упрек, — говорил он, — что мы хотим получить недостающий капитал за счет народа. Но, ведь, другого „счета“ нет. Конечно, мы будем обирать кулаков, нэпманов и т. д., но самым главным, можно сказать решающим, источником богатства является труд народа и поэтому нужно бросить игру в то, что можно получить огромную сумму неизвестно откуда»[435].

Ставя вопросы об индустриализации и откровенно отвечая на них, Бухарин не скрывает того, что только на основе новой усиленной эксплуатации народа можно приступить к строительству социализма. Но для того, чтобы перейти к этому строительству, необходимо иметь, кроме того, ведущий слой искренне убежденных в своей правоте людей, которые готовы возглавить и повести партию на строительство социализма в одной стране. На этот вопрос Бухарин отвечает крайне пессимистически. Полувопрошая самого себя и тут же отвечая, он говорил в своем докладе:

«Является ли то знамя, под которым мы идем, таким же ярким, каким оно было десять лет назад … или оно успело порозоветь и, быть может, даже в некоторых своих частях побелеть?..

Укрепляется ли наше хозяйство, как хозяйство становящееся все более и более социалистическим, или же наоборот, не привели ли внутренние процессы перерождения наше государственное хозяйство к такому положению вещей, когда оно перестало даже в своем государственном секторе быть орудием победоносного рабочего класса и все больше и больше превращается в нечто такое, что находится в распоряжении бывших рабочих, переставших быть членами революционного класса, связавшихся большим количеством нитей с новыми буржуазными слоями, с новым служилым чиновничеством, как небо от земли далеким от нужд и забот того класса, который водрузил знамя своего господства в октябре?»[436].

И, наконец, последний вопрос Бухарина: «Оказалась ли права большевистская партия, когда она ставила свою ставку на международную революцию? Оказалась ли в самом деле эта ставка на международную революцию ставкой, которая выдержала историческое испытание?»[437].

Блестяще поставив вопросы, Бухарин, при всем его таланте, уже в 1927 году не мог дать на них сколько-нибудь удовлетворительного ответа. В самой постановке вопросов и в каждом вопросе в отдельности Бухарин со свойственной ему точностью делает противопоставления, ставит свою аудиторию перед дилеммой.

Он признает «известную стабилизацию капитализма», говоря, что революционное преображение капиталистического мира остается пока лишь «чаемым фактом». Предсказанная эпоха войн и пролетарских революций не выдержала исторического испытания (мысль, которую украл у Бухарина Сталин). Бухарин вынужден ссылаться на такие незначительные события, как феодальное восстание Абд-эль-Керима в Марокко, восстание в Эстонии, вернее, незначительный путч 1924 года, и тому подобные факты.

Что же касается перерождения правящей верхушки партии, служилого чиновничества и эволюции хозяйства именно к такому положению вещей, «когда оно перестало даже в своем государственном секторе быть орудием рабочего класса», мы подробно остановились на этом в разделе «Ком. государство и культура».

Из высказываний Рыкова и Бухарина, особенно последнего, видно, что они хотели продолжать взятый в начале нэпа средний курс. Бухарин еще раз повторил, что обирание зажиточного крестьянства и мелкого городского производителя является, наряду с эксплуатацией всего народа, главным источником средств для проведения политики коммунистической партии.

Но он не видел наступления нового этапа «войн и революций», он трезво смотрел на партию, превращающуюся в «новое служилое чиновничество», он понимал, что индустриализация необходима, но осуществление сверхиндустриализации неизбежно возвратит страну в состояние, подобное «военному коммунизму», неизбежно связанное с троцкистской «милитаризацией» всей жизни народа.

Конфликт между правыми и Сталиным начался в январе 1928 года, когда обнаружилось резкое понижение хлебопоставок государству. Известную роль в этом явлении сыграло расширение «ножниц» — повышение государством наценок на промышленные товары, в результате чего крестьянин предпочитал держать хлеб у себя, а не продавать его по низкой цене государству. Угланов считал, что муссирование слухов о войне, чем действительно в течение всего 1927 года занимались троцкисты, преувеличивание и раздувание конфликта с Англией, привело к прятанию крестьянами хлеба.

Едва ли большим городам угрожал голод, как утверждал Сталин. Больше того, он и его сторонники явно преувеличивали срыв хлебозаготовок и вместо понижения цен на промышленные товары и отказа от усиленного прогрессивного обложения крестьянства (в такой степени, что это неизбежно вело к сокращению посевных площадей) предложили осуществить так называемые «чрезвычайные меры по отношению к кулаку».

Чрезвычайные меры сводились, прежде всего, к конфискации так называемых «хлебных излишков» по статье 107 уголовного кодекса. Далее шли: запрещение внутридеревенской купли-продажи хлеба; запрещение «вольного рынка», с продажей хлеба только по твердым ценам государству; принудительная раздача крестьянам облигаций займа «индустриализации» вместо денег при расчете за хлеб; введение заградительных отрядов.

Снова, как и в 1918–1919 годах, на местах никто не мог определить границу между «кулаком» и «крепким середняком». Тем более, что снова, как и в 1918 году, «беднота» получила особую «льготу» в виде 25 % «наградных от найденных и конфискованных излишков хлеба». Это было прямое поощрение доносительства, разжигание гражданской войны в деревне.

Бухарин был прав, когда заявил о «деградации» сельского хозяйства в этих условиях. В то же время чрезвычайные меры в деревне, наталкиваясь на сопротивление, приводили к желательному для Сталина «обострению классовой борьбы» в деревне и к новым репрессиям, как-то конфискация имущества, высылка на Север и т. д.

Конфликт в Политбюро по вопросам политики в деревне Сталин всячески замалчивал, готовя в аппарате изоляцию и смену правых. В то же время весной и летом 1928 года в Политбюро шла ожесточенная борьба. О ней говорит запись Каменева разговора его с Бухариным на тайной встрече 11 июля 1928 года.

В борьбе с «новой», или «объединенной», оппозицией не следует переоценивать роли сталинского аппарата в партии. Он сыграл, конечно, огромную роль, но победа XV съезда была победой правых. Правые, в отличие от Сталина, вели непримиримую борьбу с «объединенной оппозицией», с ее обеими группировками: с Троцким и его сторонниками — в силу полного игнорирования последним национальных интересов страны, в силу страха перед коллективизацией (сторонником которой был Троцкий), в силу того, что он всегда рассматривал крестьянство как «колонию» для выкачивания любыми способами средств для своих международных революционных планов; с Зиновьевым и его группой — в силу того, что он мало разбирался в европейской ситуации, предсказывая в 1927 году из месяца в месяц войну с Англией. Зиновьев был далек от понимания того, что в партии никакого интернационального порыва дано уже не было. Витая в эмпиреях пролетарского интернационализма, Зиновьев (несмотря на долгое пребывания в ИККИ) был склонен невероятно преувеличивать каждый социальный конфликт на Западе, строить на основе чуть ли не каждой забастовки планы революции в той или иной стране.

Отношение большинства в партии к оппозиции накануне и во время XV съезда было враждебным, ибо оппозиция предлагала жестокую антикрестьянскую политику, индустриализацию военными методами, что неизбежно было связано с нарушением экономического баланса, с таким трудом достигнутого к 1927 году. Большинство членов партии, чувствуя укрепление своего личного положения и материального благополучия, было далеко от стремления к международной революции, к которой звали и Троцкий и Зиновьев.

В середине 1928 года в ЦК было направлено письмо от имени Фрумкина[438], близкого к ядру Московской организации ВКП(б), возглавляемой правыми — Углановым, Михайловым, Куликовым, Котовым. В этом письме, не отрицавшем никаких решений XV съезда, требовалось проведение более планированной, нормальной индустриализации, без перенапряжения сил и истерических темпов, которые лишь приводили к колоссальным, непроизводительным затратам средств и сил при порой ничтожных результатах. В письме далее требовалась, отнюдь не отменяя разработанного и введенного Рыковым нового прогрессивного налога, отмена «чрезвычайных мер», допускаемых в борьбе против зажиточного крестьянства. В письме также указывалось, что практика ЦК в осуществлении решений XV съезда в области внутренней политики становится все более и более «троцкистской».

Насколько нам известно, это письмо никогда не приводившееся в печати полностью, явилось первым официальным документом так называемой «правой оппозиции». Правая оппозиция была в гораздо меньшей степени организована, чем «троцкистский блок» или «ленинградская оппозиция». Характер выявления в партии правой оппозиции носил своеобразный «непротивленческий» оттенок; это была так называемая «тактика отказа от руководящих постов».

До сих пор мало известно о характере столкновений правых в Политбюро (Бухарина, Рыкова и Томского) со Сталиным. Наиболее ценной информацией является запись Л. Каменева об его тайной встрече с Бухариным 11 июля 1928 года, устроенной при посредничестве Сокольникова.

Встреча эта была тщательно подготовлена Бухариным: в 9 часов утра 11 июля 1928 года в квартире Л. Б. Каменева раздался звонок и к нему, не предупредив его по телефону, вошел его единомышленник по «ленинградской оппозиции», бывший наркомфин, а в это время заместитель наркоминдела Г. Сокольников.

Сокольников передал Каменеву предложение Бухарина о встрече. Каменев согласился и, как было обусловлено, Бухарин должен был прийти сам (если через час Сокольников не вернется) на квартиру Каменева.

Бухарин пришел и между ним и Каменевым состоялась беседа, запись которой, пересланная тайно Каменевым Зиновьеву в Воронеж, попала в руки троцкистов и была через шесть месяцев опубликована ими в их «Бюллетене оппозиции» за границей[439].

Обращаясь к Каменеву (но не к Троцкому), Бухарин заявил: «Мы рассматриваем линию Сталина, как смертельную опасность для революции. … Наши расхождения со Сталиным гораздо более серьезны, чем между нами и вами …»

«Уже несколько недель, — рассказывал Бухарин Каменеву, — как я не обращаюсь больше к Сталину. Это беспринципный интриган, который подчиняет все своей жажде власти. Он меняет взгляды (теоретические), только для того, чтобы освободиться от кого-либо в данный момент. Он маневрирует, чтобы представить нас, как партийных раскольников».

Рассказывая о своих отношениях со Сталиным, Бухарин приводит известный «гималайский» инцидент в Политбюро, произошедший, видимо, за несколько недель до разговора с Каменевым. Как рассказывает Бухарин, Сталин в разговоре наедине сделал ему предложение разделить власть за счет остальных членов Политбюро. «Ты и я — мы Гималайские высоты по сравнению с остальными, остальные — ничтожество» — говорил Сталин.

Через некоторое время, во время разногласий на одном из заседаний Политбюро в мае 1928 года, Бухарин привел эти слова Сталина в присутствии остальных членов. Разыгралась дикая сцена. «Ты врешь, — кричал Сталин, — ты это выдумал, чтобы натравить на меня других членов Политбюро».

«Не думай, — отвечал ему Бухарин, — что Политбюро является консультативным органом при генеральном секретаре».

После этого заседания Бухарин, по его словам, перестал разговаривать со Сталиным и прекратил с ним все личные отношения.

Бухарин, определяя политическую линию Сталина, сформулировал ее в разговоре с Каменевым следующим образом: «Капитализм вырос благодаря наличию колоний, займов и эксплуатации рабочих. Мы лишены колоний и займов, нашей базой остается крестьянство». Этот тезис Преображенского констатировал Бухарин и продолжал, — «отсюда, по Сталину, — чем больше укрепляется социализм, тем сильнее увеличивается классовое сопротивление». Характеризуя это сталинское положение как «идиотскую безграмотность», Бухарин объяснял ею требование Сталина безоговорочного подчинения ему всего партийного аппарата. Как результат всего этого, Бухарин видел установление «полицейского режима» в партии.

«Что делать … что делать?» — непрерывно повторяет он в этом разговоре с Каменевым, не отдавая себе отчета, что полицейский режим и для народа и для партии (для последней с 1921 года) установлен еще Лениным и что сейчас. речь идет лишь о полицейском режиме для небольшой группы политической бюрократии. Бухарин забывает также, что его ближайший друг — А. И. Рыков — в своем ответе нынешнему его собеседнику — Каменеву — на XV съезде прямо и откровенно ссылался на «ленинские решения» X съезда партии, о чем мы уже говорили выше.

Давая оценку положению в ЦК и объясняя причину своего поражения, Бухарин приводит довольно интересные подробности о целом ряде представителей высшей политической бюрократии.

«Мы (т. е. Бухарин, Рыков, Томский, Угланов — Н.Р.) — говорит он — пытались говорить со многими, но большинство ЦК еще не поняло, насколько опасно положение. Ленинград (речь, очевидно, идет о Кирове, Позерне, Чудове. — Н.Р.) с нами, но они страшатся мысли о смещении Сталина. А. Андреев с нами, но его убрали на Урал. Сталин купил украинцев (речь, очевидно, идет о Петровском, Постышеве, Скрыпнике и др. — Н.Р.), убрав Кагановича с Украины. Калинин и Ворошилов отошли в сторону в последний момент. Серго (Орджоникидзе. — Н.Р.) глуп. Он пришел ко мне, обливая Сталина грязью самым бесстыдным образом, а в решающий момент изменил».

Бухарин и здесь проявляет удивительное ослепление. Он забывает, что на XV съезде Орджоникидзе возглавлял комиссию по вопросам оппозиции и занимался переговорами с ее лидерами, явно выполняя волю Сталина. Он соучаствовал в оркестровке «реплик с мест» и усиленно использовал в борьбе с оппозицией Крупскую и М. И. Ульянову. Нет сомнения, что «Серго» и в переговорах с Бухариным выполнял какую-то провокационную роль.

Заканчивая разговор, Бухарин сказал о Сталине: «Сталин ничем не интересуется, кроме власти. Уступая, он сохраняет ключ управления (аппаратом. — Н.Р.), чтобы потом задушить противника. Это новый Чингиз-хан».

Говоря о партийном аппарате, Бухарин констатирует: «Партия и государство слиты в одно — в этом несчастье»[440].

Запоздалые признания Бухарина были, однако, все же первыми из круга политической бюрократии, к которой он принадлежал. В них не было больше уверенности А. Андреева и многих других, высказанной на XV съезде, что ЦК не допустит единоличной диктатуры. Примерно в то же время, Енукидзе, разговаривая с Серебряковым, заявил ему, в ответ на опасение об установлении единоличной диктатуры: «Мы не боимся Сталина — как только он наберется слишком большой власти, мы удалим его…»[441].

Так весной 1928 года произошел последний раскол в партии, раскол, по ироническому замечанию Троцкого, «в сталинской фракции ВКП(б)». Уже на осеннем пленуме ЦК Сталин сумел провести на основании своей новой «теории» об «обострении классовой борьбы в период наступления» решение о ликвидации кулака, как класса. Под этим решением, как известно, скрывалось уничтожение крестьянства и насильственная коллективизация … И то и другое делалось по схеме Троцкого во имя сверхиндустриализации, причем крестьянство, загнанное в колхозы, должно было служить «колонией» для черпания средств при строительстве социализма. История борьбы в партии 1926–1928 гг. показывает, таким образом, что Сталин боролся против троцкизма не по принципиальным соображениям, а лишь чтобы освободиться от опасного соперника. Сталин менял взгляды, как верно, но запоздало, увидел Бухарин, главным образом, чтобы освободиться от того или иного противника в данный момент. Он полностью принял позицию правых на XIV и XV съездах и, почти не выступая открыто сам, дал им разгромить левую оппозицию Зиновьева-Каменева-Троцкого. Прошло едва шесть месяцев после XV съезда, и Сталин сам становится на позиции Троцкого по таким решающим вопросам, как индустриализация и отношение к крестьянству. Бухарин вскрыл это свойство Сталина — утилитарное подчинение всех принципиальных и теоретических вопросов борьбе за власть — слишком поздно, и правые фактически проиграли уже тогда, когда они обрушились на «новую» или «объединенную» оппозицию и тем самым обрекли себя на ту же судьбу, которой они добились для левых на XV съезде.

Исход голосований в Политбюро решили, как заметил Бухарин, в последний момент Калинин и Ворошилов, сочувствовавшие правым, но голосовавшие со Сталиным. К. Е. Ворошилов, помнивший еще со времен гражданской войны, что всем своим возвышением он обязан Сталину, едва ли мог в другой обстановке когда-либо подняться до наркома обороны и члена Политбюро.

М. И. Калинин сочувствовал правым и это видно не только из доверительного заявления Бухарина Каменеву. Во всех своих выступлениях в период нэпа Калинин не только защищает политику 1923–1928 гг. в отношении крестьянства, но указывает иногда, как, например, в своей речи на XIV съезде, что она еще недостаточно благоприятна для крестьян.

Его голос Сталин получил другим путем. В спецотделе секретариата ЦК Сталин давно начал создавать специальный архив, состоявший из писем, различных документов и материалов, которые могли бы в той или иной степени компрометировать всех видных членов партии.

Как сообщает Троцкий, уже в 1925 году в печати появилась карикатура на Калинина, изображавшая его в весьма сомнительном положении. Серебряков, хорошо знавший Сталина и его манеры еще до революции, объяснял, что карикатура появилась не потому, что Сталин, устроивший из-за кулис ее появление, был обеспокоен моральным обликом Калинина, но она была «последним предупреждением»[442] председателю ВЦИКа, не желавшему сразу во всем уступить Сталину.

Близость «всесоюзного старосты» к кулисам московского балета и его поведение там были широко известны в Москве двадцатых годов. В 1929 году, например, ходили упорные слухи, что роскошная шуба, подаренная им, конечно, из государственных фондов, Татьяне Бах, была одним из многих аргументов, которым Сталин всегда мог «убедить» главу советского государства, если бы последний, как член Политбюро, посмел при голосовании проявить свое сочувствие правым.

Когда Угланов потребовал переместить часть средств из тяжелой промышленности в легкую, дабы ликвидировать голод на промышленные товары в деревне, Сталин воспользовался этим и на ноябрьском пленуме ЦК, при помощи своего большинства в ЦК и Политбюро, сместил Угланова вместе с его правым помощником Котовым с руководства Московской организацией. Угланова заменил Молотов.

Бухарин попробовал выступить еще раз в печати и 21 января 1929 года напечатал статью «Политическое завещание Ленина», где критиковал проводимую Сталиным политику в деревне.

В ответ на это Сталин в конце января 1929 года выступил[443] в президиуме ЦКК и в Политбюро ЦК с заявлением, что Бухарин от имени правых вступил в тайные переговоры с Каменевым.

В апреле на пленуме ЦК Сталин предложил Бухарину отречься от своих взглядов, за что обещал ему сохранение его постов. Бухарин отказался и 23 апреля Сталин заменил его собой, став во главе Коминтерна. Через несколько месяцев, в июле, Томский потерял руководство профсоюзами.

Началась чистка правых. Из Московской организации изгоняются Уханов, Рютин, из ВЦСПС — Догадов, Мельничанский и другие помощники Томского. Рыкова пока не трогают, но лишают большинства близких ему сотрудников.

Правые пытаются проводить политику отставок, но перед лицом аппаратчиков Сталина эта политика не могла иметь успеха. С разгромом правых победа Сталина была завершена.

В первые дни 1929 года были проведены многочисленные аресты членов бывшей оппозиции, теперь уже сразу под предлогом «антисоветской деятельности». В течение января: месяца было арестовано около 400 человек из 2–3 тысяч видных оппозиционеров, числившихся по найденным спискам. Среди арестованных на Кавказе были такие бывшие друзья Сталина, как Кавтарадзе, Мдивани и другие. В эти месяцы оппозиция понесла и первые человеческие жертвы: Григорий Бутов, многолетний секретарь Троцкого, погиб на Лубянке, после многодневной голодной забастовки, которую он начал в конце 1928 года. При неясных обстоятельствах был найден убитым один из главных теоретиков бывшей группы «Демократического централизма» В. Смирнов, высланный в 1928 году в Сибирь. Сам Троцкий был выслан в Алма-Ату еще 16 января 1928 года.

В феврале 1929 года, после переговоров, оставшихся неизвестными, но в ходе которых Троцкий, очевидно, отказался от всех предложений, сделанных Сталиным, он и его жена были высланы в Турцию.

Интересно отметить, что сразу после высылки Троцкого в Политбюро были составлены тезисы о темпах и окончательных заданиях пятилетнего плана, которые в спешном порядке были утверждены ЦК в апреле того же года. Выслав Троцкого, арестовав и сослав большинство его сторонников, Сталин приступил, как показывают эти тезисы, не к чему иному, как к выполнению троцкистского плана сверхиндустриализации.

Тезисы Политбюро были подготовлены декретом Совнаркома от 1 января 1929 года о создании большой группы совхозов-гигантов, в порядке подготовки «наступления на кулака» и обеспечения государства минимумом необходимого зерна. В то же время, в феврале крестьянству и рабочим был навязан второй заем индустриализации, насильнораспространенный с «громадным успехом» среди населения. Зимой 1928–1929 гг. в деревне с еще большим усердием применялись «чрезвычайные меры», все больше и больше напоминая собой подразверстку периода военного коммунизма. Уже в эту зиму десятки тысяч крестьян, пытавшихся оказать сопротивление чрезвычайным мерам и прятавшие хлеб, были арестованы, их имущество конфисковано и первые многочисленные партии «кулаков» прибыли на лесоразработки в различные районы Дальнего Севера.

Политическое лицо «объединенной оппозиции» вырисовывается со всей ясностью летом 1929 года, когда целый ряд лиц, принадлежавших к ней, увидел в новой сталинской политике «шаг влево», приветствовал возвращение к временам военного коммунизма и захотел любой ценой снова занять свое место в политической бюрократии. В ноябре 1929 года Троцкий справедливо писал, что «левое крыло, с платформы которого были скопированы главные черты нового пятилетнего плана, осталось под градом репрессий и клеветы». Действительно, в области политической борьбы за власть Сталин вовсе не собирался уступать своим противникам, но, переняв их программу в области экономической и по отношению к крестьянству, он построил золотой мост для возвращения в партию большинства сторонников Троцкого, обусловив это возвращение полным и категорическим отказом от «организационного закрепления» их фракционных групп.

В июле 1929 года такие видные троцкисты, как Преображенский, Смилга, Радек, Серебряков и Дробнис, публично объявили о своем разрыве с Троцким ради «права на участие в строительстве» по пятилетнему плану. Через несколько недель за ними последовали «уральцы» — Белобородов, Мрачковский, Иван Смирнов. Даже самые упорные — Н. Муралов, Раковский, Сосновский, В. Косиор выразили свое полное согласие с политикой наступления на кулака и с пятилетним планом, опасаясь лишь, что в будущем Сталин снова повернет, сделает «зигзаг вправо».

Допуская бывших членов троцкистской оппозиции на хозяйственную работу, используя их (так, например, всей тяжелой промышленностью, оставляя лавры «наркомтяжпрому» Орджоникидзе, руководил фактически с 1930 года Ю. Пятаков), Сталин в то же время беспощадно расправлялся с теми, кто пытался сохранить организационные формы троцкистских групп. Уже летом 1929 года видный троцкист из ГПУ Блюмкин, бывший левый эсер, убийца Мирбаха, исчезнувший в 1918 году, с тем, чтобы сделаться видным сотрудником ЧК, был расстрелян только за то, что во время одной из своих секретных миссий за границей, видимо, имел встречу с Троцким в Константинополе.

Если поворот в политике 1929 года де-факто сблизил Сталина с троцкизмом, программу которого он принял, то он означал и окончательный разрыв с правыми. Начиная с января 1929 года Бухарин, хотя и остающийся в высших органах партии, после опубликования Троцким его тайных переговоров с Каменевым, в «Бюллетене оппозиции», выходившем в Берлине, живет под пистолетом. Сталин медленно расправляется с правой оппозицией. С этого времени «Правда» непрерывно нападает на своего редактора, напоминая события еще 1918 года, когда Бухарин, будучи «левым коммунистом», разошелся с Лениным по вопросу о Брест-Литовском мире. Видимо у Бухарина, несмотря на отсутствие организационных способностей и склонности к «аппаратческой» работе, был еще значительный авторитет в партии и опора в ГПУ, что и обусловило его сравнительно медленное падение. Из разговора Каменев-Бухарин известно, что первоначальна правых поддерживали Ягода и Трилиссер, фактически руководившие ГПУ под прикрытием имени Менжинского, к этому времени ставшего почти совершенно невменяемым от злоупотребления наркотиками. Нам не известно, когда именно и при каких обстоятельствах Ягода перебежал в лагерь Сталина, но совершенно очевидно, что последнему пришлось потратить немало усилий и времени, чтобы к осени 1929 года сместить Трилиссера, поддерживавшего правых, и заменить его Месснером. Только тогда, когда Трилиссер был убран, произошла окончательная расправа с правыми: Угланов, Котов и другие бывшие лидеры Московской организации капитулируют и признают теперь публично свои ошибки. В ноябре 1929 года Бухарин выводится из Политбюро, вслед за ним, летом 1930 года на XVI съезде, — Томский. Рыков остается еще на своих постах на короткое время, но и его судьба предрешена — в начале следующего года Молотов заменяет его на посту председателя Совнаркома. В конце ноября, вслед за группой Угланова, Бухарин и Рыков, правда очень осторожно и с оговорками, признают свои ошибки. Таким образом, Сталин становится окончательным победителем во внутрипартийной борьбе.

21 декабря 1929 года с большой помпой в печати происходит чествование Сталина ко дню его пятидесятилетия. Как по сигналу, вся печать признает его вождем Коминтерна, ЦК, партии. Тогда же выходит сборник статей в его честь. Авторы — Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе, Каганович, Куйбышев, Микоян, Енукидзе, Бубнов и другие провозглашают непогрешимость вождя. В истории партии начался новый этап, — время единоличной диктатуры Сталина.