КПСС у власти

Глава 35 Война

Стратегические планы в современных войнах и определяющие их политические цели, как бы они ни скрывались до начала военных действий, неизбежно выявляются тогда, когда происходит стратегическое развертывание армии.

До сих пор как в общих, так и в специальных работах по истории последней войны, вышедших в СССР, вопросы стратегического развертывания Красной армии 1941 года обходятся глухим молчанием. Даже тогда, когда иностранные авторы касаются этого вопроса, так или иначе его освещая, советские историки вынуждены отвечать им осторожно, обходя вето партии, лежащее до сих пор на вопросах стратегического развертывания 1941 года.

Так, например, в статье военного историка полковника Жилина в «Красной звезде» от 8 февраля 1957 года, по поводу советского издания книги немецкого генерала Типпельскирха, не сказано ни слова о стратегическом развертывании Красной армии, хотя Жилин не мог не заметить явных ошибок генерала Типпельскирха в этом вопросе.

В то же время, несмотря на то, что Сталин проглядел подготовку Гитлера к нападению на Советский Союз летом 1941 года, он и высшее партийное руководство готовили планы вторжения на юго-западе и на севере, продолжали стремиться путем вторжения «внести революцию извне», т. е. захватить власть не только в Финляндии, но и в странах юго-восточной Европы. Сталин выжидал для осуществления своих планов лишь наступления более благоприятной обстановки, надеясь, что Гитлер рано или поздно увязнет в войне с Атлантическим блоком. Общественное мнение и государственная политика Америки со всей очевидностью показывали, что ее военное выступление на стороне Англии — лишь вопрос времени.

Ближайшую цель Сталина Молотов достаточно неуклюже раскрыл во время своей поездки к Гитлеру еще осенью 1940 года. Этой целью был захват Турции и балканских государств. Поэтому понятно, почему главные силы Красной армии, в том числе большинство танковых и моторизованных соединений, были сосредоточены на юге и частично выдвинуты далеко вперед — к Карпатам.

Такое распределение сил и неизбежно с ним связанное выдвижение войск всех пограничных округов при мобилизации на самую границу не отвечало задаче обороны страны в случае нападения мощной и отмобилизованной германской армии. Естественно, такое положение не могло не беспокоить ответственных военначальников в пограничных округах.

Ныне стал известен ряд фактов о тех спорах, которые вело командование армии с партийным руководством по вопросам сосредоточения войск накануне войны. Так, например, от ряда видных работников штаба Прибалтийского военного округа (генерал-майора Трухина, позже активного участника Власовского движения, а в 1941 году начальника оперативного отдела штаба округа, полковника Бродникова, бывшего начальника штаба 48-ой стрелковой дивизии, стоявшей в Риге, и других) стало известно, что незадолго до начала войны командующий округом генерал-полковник Кузнецов послал в Москву доклад, где предлагал в случае войны развернуть главные силы округа на прочной и удобной для обороны линии реки Двины между городами Рига-Двинск.

Член военного [совета] округа комиссар Дуброва отказался подписать доклад, видимо, зная настроения в Москве.

Партийное руководство в Москве через сталинского наперсника Мехлиса отвергло предложение генерал-полковника Кузнецова и в начале войны войска в Прибалтике были спешно брошены к самой границе, что привело многие соединения в окружение или поставило перед необходимостью сражаться без достаточных запасов горючего и огнеприпасов (так, например, погиб превосходно вооруженный новыми типами танков 3-ий танковый корпус, вынужденный зарывать свои танки в районе Шавли).

Но не только командование Прибалтийского военного округа, понимая, что необходимо выдержать первый удар немцев, предлагало защищать страну на заранее подготовленных, хорошо оборудованных линиях обороны с тем, что бы, измотав силы противника, нанести контрудар. Командующий Киевским военным округом генерал Кирпонос делал предложения очень схожие по своей основной идее с докладом генерал-полковника Кузнецова.

Об этом рассказал на XX съезде не кто иной, как Хрущев: «Незадолго до нападения гитлеровской армии на Советский Союз, — заявил он, — Кирпонос, который был в то время начальником Киевского особого военного округа (позже он был убит на фронте), писал Сталину, что немецкие армии стоят на реке Буг и что, по всей вероятности, они в самом ближайшем будущем перейдут в наступление. В соответствии с этим Кирпонос предлагал создать мощную оборону, эвакуировать 800 000 человек из пограничных районов, а также построить ряд оборонительных узлов, в том числе противотанковые рвы, окопы и т. п.»

Нам неизвестно, какие планы строило командование Белорусского военного округа, но расстрел генерала Павлова и ряда других крупных войсковых начальников Западного фронта в самом начале войны позволяет заключить, что здесь, как и в других округах, произошли острые конфликты с партийным руководством из Москвы.

Стратегическое развертывание армии в 1941 году показало, что политические цели, поставленные ранее Сталиным и его окружением, находились в явном противоречии с задачами обороны страны. Эти задачи пыталась осуществить часть ответственного военного командования в пограничных округах, но неизбежно наталкивалась на полное непонимание или даже враждебность возглавления партии к тем планам и предложениям, которые преследовали непосредственные интересы обороны страны.

Естественно, что уже в самом начале войны возник тяжелый кризис в отношениях между партией и военным командованием, лишивший генералитет остатков инициативы.

Как бы боясь его, партийное руководство торопится назначить командующими фронтами людей, заведомо неспособных и непригодных для вождения войск в современных условиях, преследуя этими назначениями лишь свою собственную, эгоистическую цель — иметь верных, преданных «партии и лично товарищу Сталину» людей на самых ответственных постах, не считаясь с тем, что по вине этих, непригодных в современных условиях войны командующих (достаточно напомнить назначения Ворошилова, Кулика, Буденного) напрасно погибнут сотни тысяч людей.

Как свидетельствует Хрущев, «Москва» ответила отказом и Кирпоносу.

Какую роль сыграл лично он, будучи первым секретарем ЦК КП Украины тогда, когда генерал Кирпонос писал Сталину, Хрущев умалчивает. Вероятно, так же, как и армейский комиссар Дуброва, предпочел уклониться от ответственности.

То обстоятельство, что планы и предложения генералов Кузнецова, Кирпоноса и других представителей высшего командования были отвергнуты Сталиным, было чревато тяжелыми последствиями.

«Противник — писал маршал Малиновский — все время выходил им (советским войскам. — Н.Р.) в тыл и охватывал, продвигаясь на автомашинах … Советские войска не могли оторваться от наступающего противника, попадали в окружение и вынуждены были с тяжелыми боями прорываться через фронт … Неправильно считать, что это было преднамеренное отступление наших войск (официальное объяснение до 1956 года. — Н.Р.), вытекавшее из плана „активной обороны“. Мы отступали потому, что не могли остановить врага»[486].

Так маршал Малиновский, лишь более 15-ти лет после событий 1941 года впервые посмел опровергнуть официальный тезис о преднамеренном «изматывании сил врага», выдвинутый Сталиным, чтобы прикрыть провал партийного руководства армией в начале войны.

Командующим Южным фронтом был назначен Буденный. При всей своей личной храбрости в молодости он не обладал ни нужными знаниями, ни качествами, необходимыми для вождения войск в условиях современной войны.

Как Ворошилов со Ждановым на севере, так и Буденный с членом Военного совета Южного фронта Хрущевым на юге оказались совершенно беспомощными в сложившейся обстановке. Они наряду со Сталиным — главные виновники небывалых в истории России катастроф на фронте.

Война началась под знаком глубокого недоверия руководства КПСС к армии в сфере командования.

Противоречия между армией и партией не ограничились, конечно, только сферой высшего командования. Основную причину поражений — нежелание народа защищать режим коммунистической диктатуры — Сталин и его окружение хорошо поняли уже в течение первого месяца войны. На 24-й день после начала военных действий — 16 июля 1941 года был восстановлен в полной мере «институт военных комиссаров в РККА». Была полностью восстановлена власть политотделов и политуправлений при всех соединениях, начиная с дивизии.

Первые месяцы войны показали, что вся армия в целом, вся многомиллионная мобилизованная часть народа не желала защищать КПСС, не хотела драться с немцами за диктатуру партии над страной.

До тех пор пока немцы не вторглись глубоко в страну, не раскрыли перед всем народом своих завоевательных целей и захватнического характера гитлеровской политики по отношению к России и ее народам, на фронте продолжалось непрерывное отступление, осложнявшееся грандиозными окружениями, в которые попадали многие советские армии.

Небывалое количество пленных (по немецким данным, хотя, видимо, и преувеличенным, но все равно незнавшим никакого сравнения в истории России, — около 5 миллионов) нельзя иначе объяснить, как трагическим положением русских солдат, которые должны были защищать не родину и свободу, а партию и Сталина.

Сталин видел все это и ясно сознавал свое беспомощное положение. «… Сталин думал, — сказал Хрущев на закрытом заседании XX съезда, — что наступил конец. В одной из своих речей в те дни он сказал — „все, что создал Ленин, мы потеряли навсегда“».

Перелом наступил осенью 1941 года. Немцы оказались глубоко в России — они подходили к Москве, к Ростову, они блокировали Ленинград. Для всех стало ясно, что теперь речь идет не о спасении диктатуры партии, но о существовании самой страны и народа, как целого.

То, чего не могли сделать Сталин и партийное руководство, было сделано Гитлером и его окружением. Уверовав в свою неизбежную победу исключительно военными средствами, Гитлер, несмотря на все предупреждения, слепо шел на расчленение России, оправдывая свои планы, граничившие с безумием, тем, что народы России и русский народ, в частности, принадлежат к «низшей расе», не заслуживающей самостоятельного государственного бытия[487].

Гитлер сознательно не желал прибегнуть к политическим средствам ведения войны. Допущенный им лозунг «освобождения от коммунизма» был сознательным обманом, не связанным ни с какими реальными планами и предназначенным лишь для пропагандного употребления.

Максимум, что допускал Гитлер в России, — это небольшое великорусское государство за Волгой с 40-миллионным населением, полностью зависящее от Германии. Но и этот проект был заменен решением создать очередной рейхскомиссариат — «Рейхскомиссариат Москва».

Политика захвата и колонизации, прикрытая лозунгом «освобождения от коммунизма», очень скоро обнаружила себя и вызвала неизбежную обратную реакцию как в немецком тылу, так и на фронте.

Уже в 1941 году гитлеровско-розенберговская политика в отношении населения, в отношении военнопленных, — большинство которых быстро вымирало страшной голодной смертью в немецких лагерях, — стала очевидной не только для многомиллионной части народа, оказавшейся под оккупацией, но и для всей страны и, в первую очередь, для армии.

Народ не знал точных высказываний Гитлера, Розенберга, Коха и других, но он не мог не чувствовать, что дело идет не только не об освобождении, хотя бы и дорогой ценой, но об уничтожении, причем уничтожении в буквальном смысле слова, о ликвидации самой исторической перспективы для существования страны.

Советская пропаганда не нуждалась в доказательствах. Она шла следом, плетясь в хвосте происходившей на глазах у всех страшной действительности.

Некоторые представители германской армии пытались на местах исправлять и даже нарушать директивы Гитлера, но по следам армии шло Гестапо, и когда оно появлялось, сомнения в действительных намерениях гитлеровского государства исчезали.

Ибо политическая опора Гитлера — многочисленная тоталитарная национал-социалистическая партия — осуществляла его волю так же слепо, как коммунистическая — волю Сталина. В качестве иллюстрации этой политики приведем лишь одно из многочисленных высказываний Гитлера, касавшихся его планов о будущем России: «Ленинград должен погибнуть, — заявил Гитлер в своем штабе во время обеда 5 апреля 1942 года, — число жителей благодаря голоду упало до двух миллионов … можно представить себе картину, как будет продолжать гибнуть население города. Бомбардировка и артиллерийский обстрел со своей стороны дополнят дело уничтожения города.

В будущем Нева должна стать границей между Финляндией и Германией. Пусть также пропадут ленинградские верфи и порт …»[488].

Советской пропаганде не было надобности цитировать многочисленные высказывания Гитлера и его приспешников, подобные этому. Политика на местах давала ежедневно тысячи примеров, заставлявших догадываться о действительных, замыслах «освободителей от большевизма».

Политаппарат поспешил перестроиться, используя созданную немцами обстановку. Он начал усиленно эксплуатировать патриотические традиции и чувства народа, загонявшиеся коммунистической диктатурой в подполье в течение первых 20 лет ее властвования. Отечественная война 1812 года и Первая мировая война, имена великих русских полководцев были использованы для того, чтобы примирить народ и армию с властью. Георгиевская лента для медалей за отвагу, ордена Кутузова и Суворова, возвращение погон армии, открытие церквей и допущение православной церкви, впервые в истории диктатуры, к открытому выступлению с призывом защиты отечества — вот те средства, к которым обратилась власть, убедившись в полном бессилии собственной идеологии в деле мобилизации народа на решающую борьбу, народа, который якобы более 20 лет шел «по пути, указанному партией». Российская национальная культура обнаружила свою исключительную силу. И молодежь, прошедшую войну под знаменем защиты отечества, уже невозможно было вернуть в сферу коммунистической идеологии.

Глубокое вторжение германской армии в страну, обнажение гитлеровской политики и ее целей создали тот перелом в настроении народа, который позволил перейти в наступление по всему фронту в конце ноября — начале декабря 1941 года. Несмотря на огромные трудности, стоявшие перед Советской армией, несмотря на нехватку вооружения после потерь в летнюю и осеннюю кампании, в ходе этого наступления германская армия понесла свое первое тяжелое поражение, оправиться от которого она не смогла уже в течение всей войны.

Переход в наступление помог обнаружить свои способности многим одаренным генералам и утвердил полководческий талант командовавшего на главном, московском, направлении Г. К. Жукова.

Однако в целом военному командованию приходилось вести упорную повседневную борьбу с партийным руководством, упрямо требовавшим лобовых кровавых атак там, где подвижными маневрами на флангах противника можно было достичь гораздо больших результатов, сохраняя тысячи солдатских жизней.

В качестве одного из многочисленных примеров столкновений военного командования с высшим партийным руководством (напомним, например, гибель 2-ой ударной армии и части 59-ой армии в июне 1942 года на Волхове под командованием генерала А. Власова, которому помешал вывести свои войска из окружения лично прилетевший от Сталина Ворошилов; гибель Керченской группировки генерала Козлова, которому прибывший от Сталина Мехлис приказал буквально лезть в мешок и т. д.) приведем ставшие известными благодаря Хрущеву факты разыгравшейся весной 1942 года катастрофы на юге.

12 мая 1942 года несколько армий Юго-Западного фронта перешли в наступление севернее и южнее Харькова с целью окружить и уничтожить харьковскую группировку немцев. Командовавший на юге маршал Тимошенко стремился предупредить ожидавшееся наступление немцев в направлении Волги и Кавказа.

Первоначально армии Юго-Западного фронта имели успех. Наступая из выступа на правом берегу Северного Донца, передовые войска достигли пространства западнее Чугуева и заняли Марефу. Однако, если наступление к югу от Харькова против 17-ой немецкой армии имело успех, то к северу — против 6-ой немецкой армии — оно, после первоначальных успехов в районе Белгорода и Волочанска, не получило развития.

В то же время советскому командованию приходилось учитывать два фактора — необыкновенный после долгой зимы 1942 года разлив реки Северный Донец в тылу и сосредоточение превосходных танковых сил немцев для проведения большого летнего наступления на обоих флангах района прорыва.

В сложившейся обстановке Тимошенко остановил изолированное наступление своего южного клина и, как мы знаем теперь из секретного доклада Хрущева на XX съезде, запросил разрешения Верховного командования об отводе своих сил на укрепленные линии по Северному Донцу.

В предвидении большого немецкого наступления это решение было вполне обоснованным, хотя передовые части армий Тимошенко заняли уже Карловку и угрожали главной квартире немецкого главнокомандующего на юге фельдмаршала фон Бока, находившейся в Полтаве.

Не упоминая даже о маршале Тимошенко, Хрущев, бывший в то время членом Военного совета Юго-Западного фронта, хвастливо заявил на XX съезде:

«… мы правильно решили не проводить операции, целью которой было окружение Харькова, так как действительная обстановка была в то время такова, что продолжение проведения этой операции грозило бы нашей армии гибельными последствиями».

Но Хрущев не посмел своей властью санкционировать решение маршала Тимошенко и его штаба без согласия Сталина. Не разбиравшийся в обстановке «великий вождь» (он следил, согласно Хрущеву, за положением на фронте не по карте, а по глобусу …), «вопреки здравому смыслу … отверг наше предложение и издал приказ о продолжении операции по окружению Харькова, несмотря на то, что к этому времени многие сосредоточения наших войск сами находились под угрозой окружения и уничтожения».

Действительно, 17 мая сильная группа из 1-ой немецкой танковой армии генерала Клейста начала стремительное наступление от Славянска вверх по Донцу в направлении Изюма. Создалась угроза окружения 6-ой, 9-ой и 57-ой советских армий, находившихся на правом берегу реки Донец.

Положение советского командования, связанного партийным руководством, было поистине трагичным. Не только командующие армиями и штаб фронта, но и главный штаб прекрасно понимали положение, предлагали выход из него, но ничего не могли сделать. Отвечая на новые просьбы штаба фронта, Василевский, будущий маршал, тогда исполнявший обязанности начальника главного штаба, заявил, согласно Хрущеву, по телефону, «… что он, Василевский, отказывается говорить еще раз по этому поводу со Сталиным, так как последний не хочет никаких споров по поводу этой операции».

Пытаясь свалить всю вину на Сталина, Хрущев невольно рисует типичную картину партийного руководства военными операциями, повторявшуюся бесконечное количество раз на различных уровнях партийной иерархии:

«После моего разговора с Василевским — продолжал Хрущев — я позвонил Сталину на его дачу. Однако Сталин не ответил на звонок и к телефону подошел Маленков. Я сказал товарищу Маленкову, что я звоню с фронта и хотел бы поговорить со Сталиным лично. Сталин сообщил мне через Маленкова, что я должен говорить с Маленковым. Я заявил вторично, что я хочу сообщить лично Сталину об опасном положении, создавшемся для нас на фронте. Однако Сталин не счел нужным поднять трубку и снова заявил, что мне следует разговаривать с ним через Маленкова, хотя в то время он находился в нескольких шагах от телефона.

После того, как Сталин „выслушал“ таким образом нашу просьбу, он сказал: „оставить все так, как есть!“».

Эти отношения между партийным главой и членом Политбюро ЦК и членом Военного совета Юго-Западного фронта Хрущевым, не осмелившимся взять на себя ответственность за проведение правильного решения военного командования, рисует в достаточной степени, в каком трудном положении было военное командование, ибо хорошо известно, что многочисленные вершители судеб сотен тысяч солдат и офицеров, начиная с высших комиссаров армии, как Мехлис (накануне Харьковской операции бездарно погубивший высаженную в Керчи сильную десантную армию в составе 17 дивизий), Булганин, Жданов (в Ленинграде и на Волхове) и другие, относились в своих масштабах к армии точно так же, как их вождь и учитель Сталин в приведенном выше примере.

Это не помешало последнему сделать, по словам Хрущева, среди других подобных же следующую вставку в свою «Краткую биографию», вышедшую в 1949 году:

«С гениальной проницательностью разгадывал товарищ Сталин планы врага и отражал их. В сражениях, в которых товарищ Сталин руководил советскими войсками, воплощены выдающиеся образцы военного оперативного искусства».

В результате партийного контроля и руководства военными операциями к югу от Харькова между 17 и 25 мая 1942 года произошла катастрофа. На глазах у маршала Тимошенко и его штаба 6-ая, 9-ая и 57-ая советские армии были окружены и, несмотря на героические попытки прорваться обратно за Северный Донец, почти полностью погибли. По немецким данным было взято в плен 240 тысяч человек, уничтожены или захвачены тысячи орудий и танков[489]. Опровергая ранее опубликованные советские данные (Совинформбюро и БСЭ), Хрущев на XX съезде сообщил о потерях во время этой катастрофы в «сотни тысяч наших солдат».

Погиб при попытке прорыва и командующий 6-ой армией генерал Городянский; застрелился в окружении командующий 57-ой армией генерал Подлас, незадолго перед этим выпущенный вместе с генералом Рокоссовским из концлагеря («замечательный командир, погибший на фронте», — говорит о нем Хрущев, побоявшийся взять на себя ответственность за решение Тимошенко и тем самым непосредственно лично виновный в гибели генерала Подласа, как и сотен тысяч других офицеров и солдат), погибли лучшие силы ЮгоЗападного фронта, создав тем самым предпосылки для успеха немецкого наступления на Сталинград и Кавказ.

Партийное решение в этой операции объективно сослужило большую службу немцам и, как говорит один из немецких историков К. Рикер, не только «завело русские силы в ловушку», но и «оказало немецкому руководству ярко выраженную, любезную услугу»[490].

Не командование армией, доказавшее свое полководческое искусство и способности при первой возможности проявить инициативу, а тупое упрямство неспособного руководить военными операциями партийного руководства было причиной многих поражений и катастроф, понесенных армией в 1941–1942 годах.

С неменьшим упрямством и с неменьшей бесстыдной назойливостью партийное руководство, в лице «генералиссимуса» Сталина, «маршалов» Булганина и Ворошилова, «генерал-полковника» Жданова, а в последнее время и «генерал-лейтенанта» Хрущева, приписывало себе и партии завоеванные вопреки этому руководству народом и армией победы. Несмотря на речь о «культе личности», частично разоблачившую ложь о «полководческом искусстве тов. Сталина», Хрущев и окружающее его ныне партийное руководство не забывают заповеди Троцкого о том, что «партия всегда права», — они по-прежнему жестоко преследуют всех тех, кто поднимал голос за восстановление правды о событиях последней войны.

Роль партийного руководства сводилась, главным образом, к тупому навязыванию армии необходимости удерживать любые позиции «во что бы то ни стало», а также к лобовым атакам противника.

В этом отношении руководство Сталина в начале войны ставило армию в положение чрезвычайно похожее на то, которое создал у себя Гитлер в конце войны, когда он лично непрестанно вмешивался в оперативные решения. Те же нелепые приказы удерживать до последнего свои позиции, неизбежно приводившие войска в окружение, то же глубокое недоверие к командующим на местах генералам, до абсурда ограничивавшее их инициативу и делавшие невозможным проведение решения, требуемого обстановкой на месте.

Говоря о переломе на рубеже 1942–1943 годов, бывший немецкий начальник генерального штаба генерал Гальдер писал: «Исторически не лишено прелести, если проследить, как на русской стороне руководство, потерпевшее с принципом упрямой обороны крушение в 1941 году, развило в себе искусство подвижного оперативного руководства и под командованием отдельных маршалов проводило операции, заслуживающие по немецким масштабам высшего признания, в то время как на немецкой стороне под влиянием „полководца“ Гитлера оперативное искусство отмирает и превращается в конечном итоге в обреченную на неудачу тупую оборону»[491].

Признание генерала Гальдера (что может быть выше комплимента, чем признание «по немецким масштабам» в устах немецкого начальника штаба) не объясняет все же главной причины несомненно произошедшей метаморфозы. Причиной этой было, прежде всего, коренное изменение настроений народа и армии после того, как раскрылись гитлеровские цели.

Надо отдать справедливость маршалу Жукову и ряду генералов, как под его командованием в центре (Рокоссовский, Конев, Власов, Белов), так и на севере (Клыков, Мерецков, Федюнинский) и на юге (Ватутин, Малиновский) — они в решающий момент (ноябрь-декабрь 1941 года), когда Сталин потерял голову и, по свидетельству Хрущева на XX съезде, считал все потерянным, сумели воспользоваться психологическим переломом в народе и вырвали оперативную инициативу из рук немцев, несмотря на огромные трудности, которые чинило им партийное руководство.

В начале 1943 года во время наступления на Ростов командовавший на этом направлении Родион Яковлевич Малиновский достаточно откровенно назвал американскому корреспонденту Эдгару Сноу главнейшие причины, которые привели к только что тогда одержанной победе под Сталинградом и к ряду блестящих операций, проведенных в это время на юге: «Укрепление духа Советской армии, как результат близкого знакомства с немцами, в течение которого каждый солдат накопил достаточное количество ненависти, … и реорганизация Красной армии (речь шла о передаче права решения командиру с подчинением последнему комиссара. — Н.Р.), которая решающе улучшила качество нашего командования»[492].

Ныне маршал, Малиновский в дни подлинных побед ни словом не обмолвился о партийном руководстве. Он имел в виду лишь приказ от 9 октября 1942 года, снова предоставивший командиру единоначалие и вернувший комиссаров и весь политсостав в положение замполитов.

Приказ этот после июльской истерики власти 1941 года был одной из уступок, на которые пошел Сталин.

7 ноября 1941 года Сталин провозгласил князей Александра Невского и Дмитрия Донского, великих русских полководцев Суворова и Кутузова «нашими великими предками», примеру которых надо следовать. Учреждение орденов Суворова, Кутузова, Нахимова, учреждение гвардейских частей, возвращение армии погон — это был отказ от партийных позиций, с которых национальные традиции и культура рассматривались лишь как выражение «классовых интересов царских помещиков и капиталистов».

Ленинская нетерпимая антирелигиозная позиция, сопровождавшаяся до самого 1941 года жестокими преследованиями церкви, была также отброшена.

7 ноября 1942 года Сталин послал телеграмму митрополиту Сергию, что положило начало признанию православной церкви и разрешению снова открыть храмы, подавляющее большинство которых давно уже было превращено в склады или антирелигиозные музеи. Партия должна была признать, что православная церковь и вера продолжают жить в основе культурного и национального сознания народа.

Моральная сила веры оказалась во время войны главной опорой для большинства людей, и использование ее казалось необходимым даже самым последовательным начетчикам ленинизма, когда немцы стояли под Москвой и на Волге.

Уступки власти не ограничивались областью идеологии и духовной жизни народа. Практически были допущены большие отступления и от колхозной системы. Продовольственный кризис и острый недостаток рабочих рук в деревне вынудил власть санкционировать широкое развитие так называемых подсобных хозяйств для рабочих и служащих. Период войны был не только периодом значительного роста приусадебных участков колхозников, — на что власть вынуждена была смотреть сквозь пальцы, — но и периодом частичного возрождения единоличных хозяйств. Распад колхозов, несмотря на упорное стремление немецких политиков сохранить их, был повсеместным явлением на оккупированных территориях, и часто там, где немцам удавалось насильно сохранить колхозы, они успевали все же рассыпаться, как только данные районы переходили из сферы тыловой немецкой администрации в прифронтовую полосу.

Постановление СНК и ЦК ВКП(б) от 24 августа 1943 года, касающееся вопросов сельского хозяйства в освобожденных от немецкой оккупации районах, не только открыто признает существование единоличных хозяйств и хозяйств «некооперированных кустарей», особенно в Орловской, Смоленской, Курской, Калининской областях и на Украине, но возвращается к политике 1928 года — не трогая их, а лишь повышая нормы поставок на 30 % выше норм, предусмотренных для колхозных дворов[493].

Это же постановление, исходя, видимо, из признания, что без приусадебного участка невозможно обеспечить жизненный минимум железнодорожникам, поощряет наделение их приусадебными участками, доводя норму для линейных работников … «пахотных земель до 0,5 гектара и сенокоса до одного гектара»[494].

Все эти уступки власти, патриотическая пропаганда, появление многих исторических популярных книг, почти совершенно лишенных налета доктрины, как, например, книги и брошюры Д. С. Лихачева, Б. Д. Грекова, В. В. Мавродина и др. по истории русской культуры и многие другие, создали атмосферу надежды на перерождение коммунистической власти после войны.

Надежды эти, сознательно или в силу непонимания природы коммунистической власти, подогревались западными союзниками в лице таких «реальных» политиков из окружения президента Рузвельта, как, например, Уоллес или Г. Гопкинс. Сам Рузвельт и в Тегеране и в Ялте искренне надеялся найти общий язык со Сталиным в послевоенном мире и часто блокировался с ним против более трезво смотревшего на вещи Черчилля.

Став первоначально на политически ясные и верные позиции поддержки России и ее народа, как неразрывного целого, в борьбе против Гитлера, западные союзники к концу войны в значительной мере скатились к ненужному ни им самим, ни народам России пропагандному мифу о якобы уже происшедшем перерождении большевизма.

Сталин, со своей стороны, пытался поддерживать этот миф, бросая на стол такие фальшивые карты, как, например, роспуск Коминтерна в 1943 году, — ровно ничего не менявший, после того как движущие силы Коминтерна распались к началу тридцатых годов. Коммунистические партии за границей давно превратились в послушное орудие сталинской политики и их руководство целиком было занято выполнением заданий органов НКВД.

Миф о национал-большевизме, сменившем якобы коммунизм в СССР, не только оказался широко распространенным в общественном мнении западных демократий, но даже захватил некоторые круги российской политической эмиграции. В период смертельной опасности для страны Сталин сумел воспользоваться недостаточно ясным пониманием природы коммунистического властвования и теми выгодами, которые ему принесло это непонимание, с одной стороны, и гитлеровская политика, с другой.

Не рассматривая здесь внешнюю политику партии во время войны, отметим лишь, что, не оставляя своей главной задачи — внесения революции извне, она так же, как и внутренняя политика, представляла собой сложную и обманчивую амальгаму, где словами и требованиями в Тегеране, Ялте и на других конференциях в плане естественных интересов России прикрывались ближайшие цели коммунистической партии — включить в свою орбиту окружающие СССР народы, выйти из своего, ставшего уже опасным, плацдарма властвования в России на пространства коммунистической империи.

Так огромные жертвы всего народа России, блестящие победы армии, талант ее полководцев были направлены в конце войны к цели, которая не имела ничего общего с интересами России, к цели, которая должна была служить вторым большим этапом на пути к созданию интернациональной коммунистической империи во всем мире.

Глава 36 Послевоенная реакция

Стремление отнять у народа сделанные во время войны уступки было лейтмотивом партийной политики после конца войны.

Однако осуществить новый нажим, с тем чтобы вернуть все слои народа на положение крепостных коммунистического государства, в котором находились не только колхозники, но и, особенно после закона 26 июня 1940 года («… о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений»), городское население, было не только трудно, но и опасно для власти.

Армия еще не была демобилизована. В стране шло брожение, вызванное, главным образом, тем, что надежды на коренные изменения режима не оправдались.

Во время войны в значительной степени исчез страх перед карательными органами власти, и теперь открытые стихийные выступления против политики партии, особенно среди инвалидов и демобилизованных ветеранов войны, стали массовым явлением.

Наконец, Сталин еще не успел убрать с главных командных постов ряд выдвинувшихся помимо его воли полководцев, популярность которых вызывала в нем одновременно страх, зависть и ненависть. (Даже Хрущев вынужден был рассказать на XX съезде, как Сталин выдумывал и распространял явные небылицы про маршала Г. К. Жукова).

Несмотря на общее недовольство коммунистической диктатурой и осознание всеми, что победа достигнута народом и, прежде всего, армией вопреки преступному и бездарному партийному руководству, в условиях колоссального военного напряжения и тотальной мобилизации в военные годы в стране, поставленной перед угрозой иностранного завоевания, не могли сразу создаться организованные силы, которые политически возглавили бы всенародное недовольство партийным режимом.

Психологический перелом в сознании народа, произошедший во время войны, не мог в силу этих причин найти сразу после ее окончания своего политического выражения. Тем не менее, несмотря на особо жестокие и массовые преследования, которые проводила власть в 1946–1948 годах, последствия огромного перелома в сознании народа власти не удалось ликвидировать: именно тогда сложилась и цепь подпольных революционных групп и система тех общественных течений, которые раскрылись, начиная с 1953 года и особенно с 1956 года.

Производя массовые аресты и наполняя концлагери миллионами новых заключенных, власть с 1946 года перешла в наступление на все слои населения.

Прежде всего, она начала наступать на крестьянство и на тех рабочих и служащих, которые во время войны завели себе небольшие подсобные хозяйства и индивидуальные огороды. Как мы уже указывали, СНК СССР и ЦК ВКП(б) вынуждены были выпустить ряд постановлений (от 7 апреля 1942 года и другие), где различным организациям, а также рабочим и служащим ряда городов (например, Ленинграда), разрешалось производить посевы и устраивать огороды «на неиспользованных землях колхозов». 19 сентября 1946 года Совет министров СССР и ЦК ВКП(б) выпустили драконовское постановление — «О мерах по ликвидации нарушений устава сельскохозяйственной артели в колхозах»[495].

Постановление классифицирует земельные уступки, сделанные во время войны, как «расхищение общественных земель», подчеркивая, что это явление приобрело массовый характер. Оно указывает далее две основные линии, по которым во время войны наметилась тенденция ликвидации колхозного строя:

«Это расхищение общественных земель идет по линии увеличения приусадебных участков колхозников путем самовольных захватов или незаконных прирезок (выделено здесь и ниже нами. — Н.Р.) … в целях раздувания личного хозяйства в ущерб общественному. Расхищение общественных земель идет также по линии незаконного отвода местными советскими и земельными органами, а то и самочинного захвата общественных земель колхозов всякими организациями и лицами под видом создания на колхозных землях всякого рода подсобных хозяйств и индивидуальных огородов рабочих и служащих … При этом — добавляется в постановлении — такое расхищение общественных земель зачастую происходит при попустительстве правлений колхозов, председателей сельсоветов и райсоветов»[496].

Постановление ЦК направляет свой удар на ту позицию, которую крестьянство упорно удерживало после коллективизации, — приусадебный участок, видя в нем главную опору «частнособственнических элементов», иначе говоря, признавая, что крестьянство не приемлет колхозной системы 15 лет после ее введения и воспользовалось первым ослаблением контроля в деревне, чтобы прирезать себе часть отнятой в колхозы земли и распорядиться колхозным имуществом. Постановление требовало к 15 ноября 1946 года проверить размеры приусадебных участков и отнять «захваченные земли как со стороны отдельных колхозников, так и организаций и учреждений …» (т. е., в основном, земли рабочих и служащих. — Н.Р.).

Что означало практически послевоенное наступление власти на крестьянство, к чему привели постановления сентябрьского пленума ЦК 1946 года и февральского пленума ЦК 1947 года, можно иллюстрировать признаниями членов ЦК, сделанными наряду с признаниями Хрущева, в декабре 1958 года на пленуме ЦК:

«До сентябрьского пленума (1953 г. — Н.Р.) — говорил секретарь Смоленского обкома П. И. Доронин — хозяйство области находилось в запущенном состоянии. Колхозники из года в год производили основных сельскохозяйственных продуктов не больше, а меньше. Сокращалось производство, уменьшалась выдача на трудодни, снижались денежные доходы … люди приходили в отчаяние, потому что каждому хотелось, чтобы дело поправилось, а оно ухудшалось …

Трудно представить себе, насколько плохо было в деревне. Имелись целые районы, в селах которых на протяжении многих лет не только не строили новых домов, но даже крыши не обновлялись»[497].

Эта мрачная картина дополняется Дорониным, когда он касается посевных площадей. Говоря о невозможности распространить севооборот на всю значащуюся в Смоленской области пахотную землю, секретарь обкома жалуется: «У нас сейчас в пашне значится 200 тыс. гектаров леса, которому 16–20 лет. Чтобы ввести в колхозах севообороты, надо всю пашню включать. А как ее включишь, когда там растет 20-летний лес?»[498].

В 1958 году на Смоленщине, оказывается, не были еще подняты земли, запущенные во время войны и после войны. Голод 1946 года, общий упадок сельского хозяйства нельзя было отнести только на счет немцев, и секретарь Омского обкома В. П. Калущинский прямо признает это, говоря о положении в Сибири: «Разве это было только на Смоленщине, о которой говорил тов. Доронин … это не только на Смоленщине, в которой побывали немцы. Это было и в Сибири»[499].

В результате этой политики партии в стране с 1946 года начался сильный голод. Конец войны не только не принес облегчения, но в связи с засухой 1946 года в ряде областей, особенно на востоке, голодная смерть преследовала население. Цифры умерших от голода в 1946–1947 годах до сих пор не опубликованы, хотя Хрущев и признал, что в течение первого десятилетия после войны массовое недоедание, недостаток не только мяса, молока, сахара, но очень часто и хлеба (см. его речь в Рязани, «Правда» от 13 февраля 1959 года), были постоянным явлением. А жалобы на отсутствие продуктов первой необходимости «расценивались чуть ли не антисоветскими».

Жестокая борьба развернулась после войны, как и следовало ожидать, на идеологическом фронте. Недаром послевоенный период остался в памяти у интеллигенции под названием «ждановщины», подобно тому, как годы наиболее свирепого террора (1937–1938) вошли в историю и в память народа как «ежовщина»[500].

Андрей Александрович Жданов принадлежал к молодому поколению той части «революционной демократии» 1917 года, которая безоговорочно примкнула к Ленину, видя в нем создателя аппарата неограниченного властвования.

В двадцатых годах он стал уже одним из выдвиженцев Учраспреда и послушным орудием секретаря ЦК, от которого за свою верность он получил Нижегородский (Горьковский) обком, где и просидел почти 10 лет. Сталин не забыл Жданова в Нижнем и после XVII съезда (январь 1934 года) сделал его секретарем ЦК по пропаганде и агитации.

Жданову совместно с Кировым следует приписать инициативу восстановления преподавания «гражданской» истории в школах и восстановления исторических факультетов при университетах, ликвидированных на рубеже 1929–1930 годов. Это был первый шаг на пути отказа от чисто интернационального воспитания в последовательно марксистском духе, оставшегося со времен Луначарского и Крупской.

Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 15 мая 1934 года о восстановлении преподавания истории было своего рода скрытым признанием невозможности создания «пролетарской культуры» и попыткой обойтись дозированной по воле вождя амальгамой — смесью интернациональной и классовой доктрины коммунизма со взятой со всевозможными оговорками национальной культурой.

Пушкин перестал быть только «выразителем дворянско-помещичьих интересов», а Менделеев — «слугой развивающегося капитализма». Новая тенденция раскрылась в «борьбе с ошибками школы М. Н. Покровского», открытых в так называемых «Замечаниях» Сталина, Кирова и Жданова по поводу проекта нового учебника истории в августе 1934 года.

«Русская история с древнейших времен» М. Н. Покровского (одобренная лично Лениным), закрывавшая по-марксистски подход к прошлому с патриотических позиций, отрицавшая общенациональные интересы и чувства и пытавшаяся отыскать повсюду в качестве движущей силы «классовые интересы», перестала быть обязательным эталоном.

Сталин в этот период настолько доверял Жданову, что назначил его после убийства Кирова первым секретарем Ленинградского обкома партии. Это означало, что Жданов знал подлинные обстоятельства убийства. В то же время этим назначением Сталин сделал его по существовавшей тогда партийной традиции вторым человеком в партийной иерархии и как бы своим наследником.

Положение Жданова еще больше укрепилось после ежовщины. Он лично принимал участие в терроре, что видно хотя бы из приводимой Хрущевым в своем докладе на закрытом заседании XX съезда телеграмме из Сочи от 25 сентября 1936 года об «отставании НКВД на 4 года», подписанной Сталиным и Ждановым. Жданов делал доклад на знаменитом февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года. Он, наконец, осуществлял переучивание всей истории предшествующего полстолетия не только партией, но и народом, согласно «Краткому курсу истории ВКП(б)» — этому новому эталону, выработку которого Сталин позже приписал себе, но который вышел, очевидно, из недр ждановского Агитпропа.

В «Кратком курсе истории ВКП(б)» нашел уже свое осуществление сталинско-ждановский замысел влить однобоко дозированные, как правило извращенные элементы национальной истории в тот фиктивный каркас, где все определялось «гениальным предвидением вождя».

Спустя год, в 1939 году, Жданов делается членом Политбюро.

Во время войны эта искусственная ждановская конструкция начала ломаться, а потом власть, спасая свое существование, стала все больше уступать народу, стихийно прорвавшему узкую горловину ждановского дозирования всего того, что было связано с национальной культурой и традициями.

Искусственный и фальшивый каркас «Краткого курса» сломался. Этот очевидный идеологический обвал власти совпал с первым падением Жданова. Будучи горячим сторонником пакта с Гитлером, Жданов, вероятно, как и Сталин, до конца не хотел верить в возможность нападения Германии на СССР. В начале войны он, на этот раз совместно с Ворошиловым, вторично после войны с Финляндией позорно провалился как член Военного совета Северного фронта. Передав практические вопросы обороны Ленинграда своему заместителю А. А. Кузнецову, Жданов быстро потерял свое положение сталинского дофина и уступил первые места Маленкову и Берия.

Такова была в кратких чертах деятельность того человека, которому Сталин в 1946 году поручил отнять у народа, и в первую очередь у интеллигенции, завоеванные им во время войны позиции.

Наступление власти было прокламировано известным Постановлением (полностью оно до сих пор не опубликовано) ЦК «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года. За этим постановлением последовали другие (26 августа о репертуарах драматических театров, 4 сентября о фильме «Большая жизнь» и т. д.).

Жданов, как в своих речах, так и в этих постановлениях, потребовал «ликвидировать отставание на идеологическом фронте». Иначе говоря, он поставил перед партией задачу отнять сделанные во время войны уступки и заставить замолчать тех, кто начал выступать, хотя бы и осторожно, с критикой советской действительности.

Постановление ЦК от 14 августа, умалчивая о голосах протеста, нападает на «аполитичность» и «безыдейность» в литературе, говорит, что «советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности»[501].

Косвенно оно констатирует разочарование, которое охватило весь народ в послевоенный период, когда стало ясно, что надежды военных лет не оправдались.

Кампания идеологического зажима, репрессий и угроз сопровождалась двумя новыми идейно-политическими мотивами, которые Сталин и Жданов пытались предложить народу, рассчитывая обыграть самые низменные и вульгарные чувства.

В качестве первого нового идейного оружия Сталиным лично был как бы полуофициально пущен в ход антисемитизм. Сталин явно пытался указать на евреев, как, якобы, виновников трудностей тяжелых послевоенных лет. Многие евреи без всякой причины увольнялись с занимаемых ими мест. Берия по указке Сталина начал в массовом порядке поднимать «дела» против еврейских писателей, художников, интеллигенции под лозунгом искоренения «агентов империализма — сионистов». Несмотря на провокационность так называемого «дела врачей» (лишенного, по признанию Хрущева на XX съезда, всякого основания) и ряда других, Сталину не удалось вызвать в России волну антисемитизма, на которую он явно рассчитывал для отвлечения масс от подлинных причин бедственного положения. Русский народ был уже достаточно политически зрел, чтобы пойти по предложенной ему властью провокационной дороге.

Вторым новым идейно-политическим оружием должен был стать по инициативе Жданова шовинизм, противопоставляемый «безродному космополитизму». Нет нужды говорить, что ни шовинизм, ни космополитизм никогда не были свойственны российской культуре. Однако причины, почему вдруг Сталин и Жданов ухватились за эти примитивные средства политической демагогии, заслуживают того, чтобы на них остановиться.

Война столкнула русских людей с жизнью на Западе в достаточной мере, чтобы увидеть или узнать главное о Западе — о существовании там свободы и несравненно более высокого материального уровня жизни, чем в СССР.

Более того, в результате войны не только западные союзники сохранили и укрепили свободу своих режимов, но и побежденные немцы, в той части Германии, которая осталась в сфере западного влияния, снова получили возможность жить в системе демократического, правового строя и пользоваться свободой.

Дело было не только в западной культуре, а и в знакомстве с общественной структурой и общественными идеями и идеалами Запада, что во время войны и после нее стало доступно многим миллионам русских людей. Этот вполне естественный интерес и был объявлен «низкопоклонничеством перед Западом» или «безродным космополитизмом».

Сталин и Жданов пытались таким путем подавить в народе стремление выяснить характер и происхождение двух главнейших явлений, которыми привлекал к себе Запад: свободы и высокого материального уровня жизни.

Как бы в компенсацию за это запрещение народу был предложен самый вульгарный шовинизм, ничего общего не имевший ни с русским национальным сознанием, ни, конечно, с русской культурой.

В эти послевоенные годы аппарат Жданова мобилизовал все силы, дабы декларировать превосходство русских над всем миром во всем, начиная с изобретения книгопечатания и первого паровоза и кончая большинством географических открытий.

Шовинистическая лесть, инспирированная Агитпропом, не могла не вызывать отталкивания у народа, культура которого задолго до большевиков получила мировое признание. Она отражала коммунистический комплекс неполноценности в области культуры, который партийное руководство в послевоенный период пыталось механически перенести на весь народ.

Ждановская политика репрессий и угроз «чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой»[502], распространялась на многих писателей, композиторов и особенно на историков.

Уже Постановление от 26 августа 1946 года особенно остро нападает на «… чрезмерное увлечение постановкой пьес на исторические темы»[503].

Особенно начиная с 1948 года, в советской прессе под давлением ждановского Агитпропа появляется много статей, обвиняющих как отдельных историков, так и Институт истории Академии наук в целом в «забвении партийности в научной работе», в «буржуазном объективизме», в «грубоошибочных антимарксистских трактовках ряда важнейших исторических проблем»[504].

Редакционная статья журнала «Вопросы истории», вспоминая «шатания» в рядах историков, перечисляет теперь все их «грехи» времен войны и сразу после нее: «… была сделана попытка оправдать войны Екатерины II тем соображением, что Россия стремилась якобы к своим естественным границам и что в результате приобретений Екатерины советский народ в войне с гитлеризмом имел необходимые спасительные плацдармы для обороны. Раздавались требования пересмотреть вопрос о жандармской роли России в Европе впервой половине XIX века и о царской России, как тюрьме народов … Подымались на щит, как якобы герои русского народа, генералы Скобелев, Драгомиров, Брусилов, а в Армении ухитрились превратить в национального героя даже Лорис-Меликова. Кое-кто договорился до того, что открыто стал требовать замены классового анализа исторических фактов оценкой их с точки зрения прогресса вообще, с точки зрения национально-государственных интересов. Понадобилось прямое вмешательство Центрального Комитета нашей партии, созыв им специального совещания историков, чтобы дать отпор этим ревизионистским идеям»[505].

Власть признала, что во время войны обнаружился массовый отход от коммунистической доктрины. В 1948 году по официальной оценке редакционной статьи «Вопросов истории» оказывается: «…во время Отечественной войны в силу целого ряда обстоятельств на отдельных участках исторической науки произошло усиление буржуазной идеологии»[506].

Патриотическая и национально-государственная точка зрения, допущенная частично во время войны, снова была объявлена «буржуазной».

Большое количество ценных работ было подвергнуто разгрому, еще большее, вероятно, не увидело света[507].

Редактор сборника «Петр Великий», профессор А. И. Андреев, подвергшийся особо жестоким нападкам, заявил о своей работе — «… книга готовилась в 1942–1944 годах, а вышла в свет в 1947 году», редактор «не перечитал своей статьи» и «многое из того, что в ней есть, он не стал бы писать теперь»[508].

Но несмотря на все усилия ждановского аппарата, свести на нет тот огромный психологический перелом, который пережил весь народ во время войны, коммунистической власти не удалось. Тонкий наблюдатель и живой свидетель этого времени Б. Л. Пастернак пишет об этом времени:

«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победой, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание»[509].

Глава 37 Партия после войны

Преодоление послевоенного кризиса, хотя и скрытого за помпезным фасадом сталинского владычества, было особенно трудным для коммунистической власти еще и потому, что сама партия и качественно и количественно изменилась во время войны.

В период укрепления диктатуры и отстройки своего единовластия Сталин непрерывно «чистит» партию, одновременно и сокращая ее состав и превращая оставшихся, путем запугивания, в послушных, готовых слепо исполнять его волю людей.

В тридцатых годах Сталин отказался от массовых полупринудительных наборов в партию, как это практиковалось в период между смертью Ленина и началом коллективизации.

Если «объединенная оппозиция» выдвигала требование «орабочивания» партии, то Сталин, отлично зная силу аппарата, начиная с 1933 года проводит ряд последовательных «чисток», закончившихся массовыми арестами в 1937–1938 годах. В результате, несмотря на постоянный приток новых членов, из 3 миллионов 534 тысяч членов и кандидатов партии, состоявших в ней на 1 января 1933 года, к 1 января 1938 года в партии оставались лишь 1 миллион 920 тысяч, из них 514 тысяч — кандидатов.

1 миллион 406 тысяч членов партии — это была та узкая база, на которую опирался Сталин. Высшая партийнополитическая секретарская бюрократия, верхушка советского аппарата и армии, аппарат НКВД — составляли едва ли не половину партии.

Перед стоявшей вплотную угрозой войны незначительное количество коммунистов (их остро не хватало, например, на замещение постов политсовета в армии, особенно среднего звена) вызывало серьезное беспокойство у власти. Важно было перед лицом врага связать хотя бы формально максимальное количество людей, и особенно командного состава, с партией.

Сталин, видимо под влиянием Жданова, резко меняет свою политику в отношении партии. Со свойственной ему хитростью, он, начиная с 1939 года, стремится связать как можно больше интеллигенции с морально-политической ответственностью за свою политику по отношению к народу.

В страхе перед возможной войной, Сталин стремится как в глазах народа, так и в глазах будущего внешнего врага переложить ответственность за свою политику на широкие массы «коммунистов», которые в случае войны вынуждены будут защищать власть, просто потому, что им придется драться за свою жизнь.

Решение о переводе партии с узкой базы на широкую было фиксировано на XVIII съезде, собравшемся, после долгого (пятилетнего) перерыва, в марте 1939 года. Весной этого года, полного предвоенных конфликтов во внешней политике, был уже ребром поставлен вопрос о присоединении СССР или к «державам оси», к Гитлеру, или к западным демократиям и вскоре начались переговоры с обеими сторонами, приведшие к торжественному прилету Риббентропа в Москву и подписанию августовского пакта с Гитлером, развязавшего Вторую мировую войну.

Несмотря на то, что двери в партию были уже широко открыты, к марту 1939 года в партии было всего 1 миллион 588 тысяч членов, т. е. еще почти вдвое меньше, чем накануне чистки в 1933 году.

В связи со всем этим в резолюции, принятой по докладу Жданова, говорилось, что «впредь необходимо отказаться от массовых чисток партии …»[510].

Характерно, что одним из аргументов за отмену массовых чисток, выдвинутых резолюцией, было, что «метод массовых чисток оказался обращенным своим острием, главным образом, против так называемых пассивных членов партии и приводил к исключению из партии честных и добросовестных ее членов по мотивам их, якобы, пассивности»[511].

Иначе говоря, резолюция призывала набирать «пассивных» членов партии, т. е. связывать формально партийным билетом как можно больше людей, прежде всего, представителей интеллигенции.

Был снят также привычный подход к приему с точки зрения социального положения — рабочие после XVIII съезда перестали быть привилегированными, особо желанными кандидатами в партию. «Изменилась интеллигенция, — говорилось в резолюции, — ставшая в своей массе совершенно новой интеллигенцией, связанной всеми своими корнями с рабочим классом и крестьянством». Далее резолюция гласила, что интеллигенция «является равноправным членом социалистического общества»[512].

Практически это «равенство» интеллигенции означало, что каждому инженеру, достигшему мало-мальски самостоятельной должности, каждому офицеру, прослужившему несколько лет в армии, предлагалось вступить в партию.

Часто намеченным в связи с повышением по службе кандидатам просто объявляли в порядке выполнения присланного сверху плана, что их рекомендуют в партию. Таким кандидатам не оставалось иной возможности, как «радостно» благодарить «за оказанное доверие» или лишиться своего места со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Хорошо зная, что действительно своей интеллигенции, питающейся пролетарской или социалистической культурой, партия создать не может, руководство КПСС пошло по пути связывания по возможности всей, а в первую очередь военной, интеллигенции с партией, позволяя, однако, массе этого набора оставаться «пассивными» членами партии.

Во время войны массовый набор принял небывалые размеры — в партию часто записывали без разбора всех, кто шел в бой. Напуганное событиями 1941 года, партийное руководство допускало и эту практику приема, понимая, что дело идет отнюдь не о коммунистических убеждениях вовлекаемых в партию людей, а лишь о их воле бороться с немцами до конца.

В то время, как из узкого состава партии в 1 миллион 406 тысяч человек, оставшихся после ежовщины, большинство находилось на руководящей работе в ближнем и глубоком тылу, в армии, согласно П. Поспелову, только в 1942 году было принято 1 340 тысяч новых членов[513].

Как пишет З. С. Голиков, к концу войны в рядах армии и флота было свыше 3,5 миллионов членов партии. Подобный же набор шел и в партизанских районах, особенно в 1943–1944 годах. «За годы Великой отечественной войны, — сообщает тот же автор, — подпольные партийные организации Белоруссии, например, приняли в партию более 10 тысяч … партизан и партизанок»[514].

На 1 января 1945 года партия достигла численности (членов и кандидатов) в 5 миллионов 700 тысяч человек. К концу войны эта цифра еще несколько увеличилась, и если после ежовской чистки партия насчитывала, включая кандидатов, 1 миллион 920 тысяч, то военные годы (1939–1945) привели примерно к увеличению втрое. Итак, на одного члена партии старого состава приходилось два, а если учесть потери во время войны, возможно, и три, новых члена (кровавые потери партии на фронте за первые два года до сих пор не опубликованы).

6-миллионная партийная масса, набранная на ²/₃ или даже на ³/₄ во время войны, была, конечно, подвержена тем же политическим настроениям, которые переживал во время войны и весь народ. Никакой особой «коммунистической когорты» она собой не представляла и не могла представлять в силу условий своего приема. Если учесть членов семей, то численность «коммунистического населения», по выражению В. Никитина[515], послевоенного времени начинает впервые в истории коммунистического властвования составлять значительный процент — 10–12 % всего населения России (беря за основу время XX съезда, когда партия достигла 7 миллионов 215 тысяч).

В этих условиях в партии начали создаваться предпосылки для возникновения новых политических течений — ревизионизма и реформизма.

Сталин хорошо понимал это положение и центр тяжести аппарата властвования после войны все больше и больше переносил на органы МВД-МГБ. Отсюда, конечно, и непрерывный рост влияния Берия в этот период. С другой стороны, в партии произошло выделение той ее части, которую можно назвать политической бюрократией, части, представляющей непосредственный аппарат властвования.

По подсчетам, сделанным А. Авторхановым[516], состав политической бюрократии в партии на 1956 год был примерно следующим:

Членов ЦК и кандидатов ЦК КПСС — 236

15 Центральных комитетов союзных республик — 1200

175 областных и краевых партийных комитетов — 12 250

580 городских и окружных партийных комитетов — 34 800

4886 районных комитетов — 195 440

Итого 243 926

Разумеется, это очень приблизительный подсчет, сюда следует причислить политсостав армии, работников огромного центрального аппарата с его партшколами, Институтом Маркса-Ленина, музеями Ленина и т. д. Наконец, сюда же следует отнести секретарей парткомов больших заводов и учреждений.

Учитывая этот дополнительный состав, равно как и ту часть персонала советского аппарата, которая непосредственно смыкается с партийно-политической бюрократией, особенно в органах МВД и КГБ, округленную цифру в 250 тысяч следует увеличить примерно втрое.

Таким образом мы получим 250 тысяч представителей непосредственного аппарата властвования и около 500 тысяч тесно примыкающих к ним партийцев, являющихся кандидатами в политическую бюрократию.

Эти 750 тысяч руководящих членов партии принадлежали, как правило, к тому контингенту в 1 миллион 406 тысяч, которым располагал Сталин после ежовщины в 1938 году.

Поэтому неудивительно, что если партия в целом после войны помолодела, то ее руководящий состав, наоборот, постарел.

Если на XVIII съезде, в 1939 году, делегатов моложе 35 лет было 49,5 %, 32 % делегатов были в возрасте от 36 до 40 лет, 15,5 % между 40 и 50 годами и лишь 3 % насчитывали более 50 лет, то на XIX съезде делегатов моложе 35 лет было лишь 5,9 %, между 36 и 40 годами — 17 %, большинство — 61,1 % насчитывало от 40 до 50 лет, а 15,3 % было старше 50 лет[517].

Не трудно убедиться, что на XIX съезде подавляющее большинство «руководящих партийных работников» вышло из того узкого, сталинского состава партии, который уцелел во время ежовщины.

Из первого послевоенного постановления ЦК[518], касающегося непосредственно партии, видно, что замыслом Сталина было отлить из этого оставшегося контингента постоянный «руководящий» партийный состав, служащий в качестве непосредственного аппарата властвования.

Обычный путь активиста, поднимающегося по лестнице секретарской иерархии при массовом наборе в партию, внушал опасение. Даже «активу», вступившему в партию во время войны, без тщательной проверки доверять было нельзя.

Поэтому основным методом пополнения партийно-политической бюрократии сделались вводимые постановлением ЦК от 2 августа партийные школы.

Наряду с Высшей партийной школой при ЦК (вместе с курсами переподготовки при ней — ежегодный прием 900 человек) и Академией общественных наук при Управлении пропаганды и агитации ЦК (Первый прием Высшей партийной школы и Академии вместе с курсами был около 900 человек) в 50 больших городах создавались республиканские, краевые и областные двухгодичные партийные школы, а при них в свою очередь шестимесячные курсы переподготовки для:

«а) руководящих районных партийных и советских работников — секретарей, заведующих отделами, инструкторов и пропагандистов райкомов, горкомов, укомов и окружкомов партии; председателей, заместителей председателей и заведующих отделами исполкомов районных, городских, уездных и окружных Советов депутатов трудящихся; секретарей райкомов и горкомов комсомола; редакторов районных и городских газет; б) низовых партийных и советских работников — секретарей первичных партийных организаций и председателей сельских Советов, волпарторгов и председателей волисполкомов (в прибалтийских советских республиках)»[519].

Мы видим, что если взять даже низшую ступень партийных школ — курсы, — то они охватывают весь низовой аппарат партийно-политической бюрократии.

Школы и курсы должны были по замыслу высшего партийного руководства охватить всех так называемых «номенклатурных» членов партии. Самый отбор в партийные школы, как подчеркивало постановление, проводился «… по командировкам райкомов, горкомов ВКП(б) и в порядке отбора на учебу работников непосредственно обкомами, крайкомами, ЦК компартий союзных республик …»[520].

Контроль и проверка как при приеме, так и в ходе обучения на курсах и в школах были положены в основу отбора «номенклатурной» части партии.

Постановление от 2 августа 1946 года декларирует разделение партии на две части — «номенклатурных партийных работников» и просто членов партии, совершенно официально выделяя членов партии, не входящих «в перечисленную выше номенклатуру партийных и советских работников …»[521].

Таким образом массовая партия, допущенная Сталиным во время войны в силу необходимости, была сразу после войны разделена на две части: «номенклатурная», куда были отобраны представители высшего и низшего аппарата властвования, и остальная часть, где оказались «пассивные» по формулировке резолюции XVIII съезда партийцы, не имеющие никаких прав и несущие лишь формальную ответственность за деяния коммунистической диктатуры.

Следовательно, в составе примерно шестимиллионной послевоенной партии на каждого номенклатурного партработника приходилось примерно 8 «пассивных» членов партии.

Несмотря на тщательный отбор и даже формальное отделение партийного руководства от рядовых членов партии, оно в лице секретарей не только низовых парторганизаций, но по большей части и обкомов превратилось при Сталине и Жданове, по выражению писателя Валентина Овечкина, в «перевалочные пункты для директив и только»[522]. Но в то же время материальные привилегии этой части работников партии, равно как и небольшой части партийных работников, конечно, «номенклатурного ранга», в госаппарате и в армии быстро росли. Вместе с привилегированными представителями нужной власти верхушки интеллигенции эта часть партии начала складываться в правящий слой. Хотя подавляющее большинство этого слоя и было слепым исполнителем воли диктатора и его окружения, «перевалочным пунктом» для его директив, тем не менее в целом этот слой партии нес функции управления в условиях коммунистической диктатуры, приспособляясь к ее методам.

Созданию этого сравнительно замкнутого слоя способствовала система отбора в партию, о которой мы говорили выше. Наличие этого нового социального явления в условиях коммунистического государства позволило Джиласу выступить с точкой зрения о формировании «нового класса» в СССР. В связи с вопросом партийной структуры и состава партии на работе Джиласа следует остановиться.

Глава 38 Партийно-политическая бюрократия и правящий слой

Работа Джиласа написана более чем 30 лет после цитированной нами выше статьи Бухарина «Пролетарская революция и культура». И Джилас как бы заканчивает, обосновывает и проверяет на опыте формулировки и выводы Бухарина. То, что Бухарин видел лишь как будущие опасности, Джилас считает свершившимися, исторически неопровержимыми фактами. Он указывает, что формирование «нового класса» есть завершенный процесс, более того, он считает, что этот процесс необратим. Говоря, что нет гарантии против вырождения, возможность которого так беспокоила Бухарина, Джилас утверждает: «Бывшие сыновья рабочего класса стали наиболее убежденными приверженцами нового класса»[523].

Социальная группа, которую Джилас на наш взгляд неверно называет «новым классом», является в действительности хорошо известным слоем подлинных носителей партийной диктатуры — правящим слоем. Этот правящий слой в различные периоды коммунистического государства то несколько расширялся, то снова сужался, и лишь после смерти Сталина приобрел совершенно определенную тенденцию к расширению в результате новой фракционной борьбы и распространения ответственности за власть на все более и более широкий круг носителей партийной диктатуры.

Джилас относит к этому слою, который он называет «классом», первоначально всю, без исключения, коммунистическую бюрократию, включая и партийную интеллигенцию. Однако в его книге есть место, где он отказывается от своей собственной, в основе марксистской, схемы о новом «классе» и пишет: «Тем не менее, более детальный анализ показывает, что только специальный слой тех бюрократов, которые не являются лишь административными чиновниками, образует кадр правящей бюрократии или, по моей терминологии, основу нового класса. Это и есть практически партийная или политическая бюрократия»[524].

В этом положении Джилас, на наш взгляд, ближе подходит к действительной оценке социальной структуры коммунистического режима, ибо тут он признает, что действительными носителями партийной диктатуры являются только ответственные освобожденные партийные работники, не связанные непосредственно с технической и административной стороной жизни государства, — иными словами, политическая бюрократия. Другая административно-техническая часть коммунистического аппарата, как правильно отмечает Джилас, находится под контролем этой «политической бюрократии». Джилас указывает, и в этом он также прав, что «социологически возможно провести границу между этими различными типами (партийных. — Н.Р.) бюрократов, но в практике жизни они фактически неразличимы»[525].

Джилас, верно подойдя к вопросу о границе, проходящей внутри партии, не замечает того, что, проводя эту границу, он тем самым ломает свою теорию о «новом классе». Пользуясь его терминологией, можно утверждать, что «политическая бюрократия» и есть та часть партии, которая ответственна за осуществление партийной диктатуры в целом и обладает, особенно после смерти Сталина, необходимыми для этого правами, инициативой, доверием высшего руководства. В отличие от нее, партийная масса, состоящая главным образом из технической интеллигенции, огромная по своему количеству, в силу все еще доминирующей централизации в производстве, занимает технические и административно-государственные должности и не несет общей ответственности за действия власти, а является лишь исполнительным аппаратом. Не касаясь многочисленных исключений при определении этой социально-политической границы, можно легко найти и другой критерий, кроме непосредственного соучастия в политической власти. Этот критерий лежит в области культуры и в значительной степени, как мы указывали, разбирая работу Бухарина, определяется персональным восприятием науки и культуры, главным образом, во время прохождения курсов в той или иной высшей школе.

По мере того, как молодая интеллигенция овладевает общей культурой, научными знаниями и технической специализацией, она, естественно, стремится избежать включения в категорию политической бюрократии. Наоборот, она стремится найти хотя бы частичную возможность выхода для своих творческих сил, стремится остаться поэтому в технической или научной сфере советского общества, что, конечно, часто связано с продвижением по административной лестнице и, следовательно, с автоматическим пребыванием в партии.

Это большинство, являясь бесспорно составной частью советской бюрократии, в случае «выдвижения» формально становится на уровень политических носителей партийной диктатуры, но обычно остается в их среде либо декоративным элементом, либо, что особенно часто происходит с военными, — рано или поздно выбрасывается подлинными носителями партийной диктатуры из своей среды.

В Советском Союзе в исследовательской работе все связано с риском. В будущем «Биографическом словаре русских ученых советского периода» едва ли наберется хотя бы несколько имен без указания на то, что эти ученые в период своей работы испытали более или менее крупные политические неприятности. Даже такие успешно кончившие свою карьеру ученые, как историк академик Тарле или авиаконструктор Туполев, прошли через аресты и репрессии.

В области промышленности техническое руководство, как правило, связано с нереальными, несоответствующими условиям производства планами, выполнение которых почти непременно связано с тем или иным нарушением советских законов. Мы не говорим о том, что в области социологии, философии, права и, особенно, в области новой и новейшей истории, как и в других подобных областях человеческого мышления, творчество, при категорическом требовании «идеологического единства», не может развиваться и проявляться и поэтому в этих областях новых крупных имен, которыми всегда изобиловала Россия, за 40 лет коммунистического властвования почти не появилось.

«Краткий курс истории ВКП(б)» — лучшее доказательство, что таких отраслей науки, как новейшая история, не только не существует, но что они фактически строжайше запрещены. Для этих отраслей науки коммунистическая власть отмерила, по остроумному выражению Микояна на XX съезде, «эталон», и всякое отступление от этого эталона строжайше карается. Если и было дано обещание, что эталон в области истории партии будет заменен, то речь идет, как мы знаем, отнюдь не о свободе исследования и о полном открытии архивов, а лишь о замене одного эталона другим.

Живопись, например, в советский период узнала жесточайшие правила новой, небывалой «канонической иконографии», ибо «иконография» советских вождей стала путем материального обеспечения художников. Ее каноном в течение 20 лет было то, что нравилось ограниченному, примитивному и чуждому искусства Сталину. Всякое проявление свободного творчества, протиснувшегося через цензуру, почти всегда награждалось эпитетами — «мелкобуржуазный», «буржуазный», «враждебный народу», «контрреволюционный» и т. д. Таким образом, всякое проявление свободного творчества носит характер опасной контрабанды с точки зрения партии, и люди, сознательно идущие в своем творчестве по этому пути, бесспорно совершают смелые поступки, ибо они знают с кем они вступают в борьбу.

Джилас прав, когда говорит, что многолетний зажим, террор и гонения на искусство, в частности, создали в СССР помимо официальных рогаток и партийной цензуры еще и «самоцензуру». Писатель, художник, ученый вынуждены «примерять» свои идеи и мысли к данным условиям и требованиям «идеологического единства» и ради него кромсают свои мысли и идеи, сводя их порой, не по своей вине, к тривиальной ограниченности. Творчество «для себя», вернее, в надежде на свободное, послекоммунистическое будущее, было и остается широко распространенным в нашей стране, несмотря на то, что материальные возможности для такого творчества сжаты до предела.

Всякий оппортунист, приспособленец, зная условия творчества в СССР, легко может получить материальные блага в виде дач, огромных премий, командировок и т. д., если он сознательно стремится попасть в линию требований «идеологического единства» «на данном этапе». Отсюда возникла легенда о «небывалом» поощрении искусства и литературы правительством Советского Союза. Однако, несмотря на разбазаривание народных средств с целью купить художников, писателей и др. деятелей искусства, выдвинувшихся на этом пути талантов крайне мало. Слишком часто, почти как правило, писатель, премированный правительством, останавливается на первом томе своего произведения. «Поднятая целина» Шолохова, «Капитальный ремонт» Соболева — лишь наиболее яркие из многих примеров.

При первой открывающейся возможности, как это было в 1956 году, сразу находятся дотоле молчавшие люди, мужественно поднимающие голос протеста против «идеологического единства», т. е. против сути партийной диктатуры в творчестве. Одни указали, как, например, А. Крон в «Литературной Москве», на «антинародность» социалистической культуры, на ее «грубонарядный, официально-помпезный стиль», требуя восстановления в правах только той «иерархии талантов», которую «устанавливает время и народ», т. е. установления законной иерархии для деятелей российской культуры[526].

Другие, как Паустовский, раскрыли роль партийных защитников социалистической культуры, указав на политическую бюрократию в СССР, на представителей правящего слоя, воплощенных в образе Дроздова из романа Дудинцева «Не хлебом единым». Большинство политической бюрократии, этого меньшинства партии, по словам Паустовского, «невыносимы своей тупой надменностью и полным равнодушием ко всему, кроме, конечно, собственного положения и честолюбия … У дроздовых и у нас кардинально различное понимание престижа нашей родины, достоинства нашего человека … Против дроздовых … должна ополчиться вся наша литература вплоть до полного их уничтожения в нашей стране»[527].

Наконец, третьи, в качестве «писателей социализма», согласно юбилейной статье Михайлова[528], хранят свой протест в тайне, и история откроет еще много такого, что прольет свет на ожесточенную борьбу представителей российской культуры против идеологического тюремного режима, который называется «культурой социалистической». Одно такое свидетельство — слова покойного А. Толстого, оставшегося однажды в начале тридцатых годов с глазу на глаз со своим приятелем-иностранцем Евгением Лайонсом — можно привести уже сейчас:

«Женя, — обратился Толстой к своему другу, показывая на типичный русский пейзаж из окна своей дачи, — это настоящая Россия, моя Россия, все остальное обман … Когда я вхожу в эту комнату, я стряхиваю с себя советский кошмар … Здесь я могу сказать им — идите к чертям, мерзавцы … придет день, поверь мне, когда вся Россия пошлет их к чёрту»[529].

Необходимо кратко остановиться на вопросе формирования того партийного меньшинства, из которого составляется политическая бюрократия. Это меньшинство, проходя путь начального выдвижения ныне почти всегда через высшую школу, обычно пытается использовать уже само свое положение в высшей школе, чтобы сразу стать на путь «активизма» или казенной партийно-советской «общественной деятельности». Этот путь кажется многим легче, чем продвижение посредством глубокого овладения наукой и техникой. Те, кто сознательно или, первоначально, бессознательно вступает на путь активизма, и являются фактически контингентом, из которого формируется политическая бюрократия. Комсомол, низовые партийные организации дают для лиц, формально получивших образование, все еще сравнительно широкие возможности выдвинуться на этом пути. Внутренней причиной, побуждающей становиться на этот путь, являются, в конце концов, оппортунизм и недостаточно сильный культурный импульс — недостаточно сильная тяга к знаниям, что проявляется в желании поскорее сдать как-нибудь экзамены для диплома, отнюдь не критически запомнить основные положения истмата и диамата и, вооружившись ими, выйти на дорогу партийного активиста, тем более легкую, что, как мы видели, «пролетарской» или «социалистической культуры», как культурного стимула, за 40 лет так и не создалось.

Сразу отметим, что это меньшинство, поскольку оно попадает в положение ответственных исполнителей диктатуры партии, как правило, отрывается от народа, начинает психологически противопоставлять себя (не как класс, а как правящая группа) всему народу. Иначе это меньшинство и не может действовать, постольку поскольку оно хочет добросовестно выполнять волю партийной диктатуры.

Постепенно, по мере своего продвижения по партийной лестнице, это меньшинство впадает в состояние постоянного страха за свое будущее. Этот страх, как сознание вины за свои деяния перед народом, заставляет эту категорию людей цепляться за начетничество, догматизм, за исторически мертвые или безнадежно устаревшие авторитеты. Никакие постановления ЦК, никакая борьба с проявлением этого страха (в частности, на XX съезде), действительно мешающего представителям правящего слоя активно проявлять свои волю и инициативу, не способны изменить психологического состояния этого меньшинства. Ибо никакие решения ЦК и съездов партии не могут устранить причины, лежащей в основе отношений политической бюрократии и народа — тирании над ним. В этом, отметим попутно, — одно из главнейших противоречий современного ревизионизма в СССР. Выйти из этого противоречия можно, лишь сделав выбор между политической бюрократией и народом. Но, кроме того, начетничество, догматизм, бюрократическое отношение к самой идее коммунизма произрастают не только из косности, пассивности, оппортунизма, но и из раскрытия, рано или поздно, того, что «пролетарская» или «социалистическая» культура, как творческий двигатель, есть фикция.

Отмежеванию правящего меньшинства партии от ее большинства содействует наблюдаемое во всех областях жизни стремление большинства интеллигенции и рабочих остаться в научном или техническом слое советской иерархии, т. е., иначе говоря, насколько возможно отмежеваться от деятельности, связанной с прямым навязыванием народу требований партийной диктатуры. Разумеется, это не всегда удается, но эта тенденция остро ощущается среди интеллигенции (на заводе, в институте и т. д.) и рассматривается окружающей средой, как стремление солидаризироваться с положением народа. Это проявление солидарности у большей части интеллигенции, в частности и партийной, усиливалось по мере того, как «рабочие батальоны», о которых писал Бухарин в 1923 году, широко вливались в состав интеллигенции. Процесс солидаризации рос и растет по мере того, как тяжесть испытаний ложится на плечи народа.

Таким образом, большинство интеллигенции, в том числе и партийной, социологически все больше склоняется в направлении солидаристической реорганизации советского общественного порядка. Как мы увидим ниже, в этом основном течении можно наблюдать ныне две главных тенденции — революционную и реформистскую.

Меньшинство партии, ставшее сознательно на путь служения партийной диктатуре, можно грубо разделить также на две группы по их тенденциям: первая, не видя никакой иной возможности удержания власти, как путем насилия и террора, все больше и больше склоняется в сторону начетничества и догматизма, усиленно цепляясь за тот или иной мифический авторитет. Эта группа в странах социалистического блока в последнее время обычно именуется «сталинцами» или «догматиками». Вторая группа ищет реального выхода из создавшегося положения и, побуждаемая страхом перед народным взрывом, склоняется к ревизионизму. Отсюда и появление в партии «ревизионизма», отражающего широкую гамму настроений. В частности, Джилас являлся представителем этой категории людей. Лично он, однако, эволюционировал от положения одной из ведущих, ключевых фигур однопартийного режима до сторонника демократического социализма, не исключающего пути через всенародную революцию, т. е. до реформизма. Лишь остатки марксистской теории, от которых не успел еще освободиться Джилас, мешают ему выйти за рамки догматического понимания истории, т. е. понимания истории как борьбы антагонистических классов, и приводят его, как в свое время Бухарина, к исканию нового класса в той социальной структуре, где его в действительности нет.

Пример Джиласа, как бывшего представителя политической бюрократии, говорит, конечно, об ее идеологической слабости. Указанные нами тенденции в развитии интеллигенции при коммунистическом режиме показывают расходящиеся социально (по отношению народа) стремления большинства и меньшинства в партии. Уже это одно не позволяет говорить о «новом классе».

Мы не можем в рамках этих очерков останавливаться подробно на современном общественном развитии индустриально развитых стран Западной Европы и Америки, но это развитие давно уже со всей определенностью наметило процессы прямо противоположные тем, которые предсказал Маркс на базе своего анализа капитализма в XIX веке.

Крестьянство вовсе «не пролетаризируется», и крупное землевладение отнюдь не поглощает мелкого и среднего, а само распадается. Вместо дальнейшей поляризации «антагонистических классов» — рабочих и капиталистов — происходит, при непрерывном повышении жизненного уровня, нивелировка рабочих с растущим слоем служащих (государственных и частных). Так во Франции, например, рабочие и служащие все больше и больше сливаются в один общественный слой «находящихся на жаловании» (salarié) людей. В то же время демократическая государственность в интересах всего общества все больше и больше ограничивает и направляет работу капитала (путем прогрессивных налогов и других мер), сводя часть людей той категории, которая относилась раньше к капиталистам, к категории хорошо оплачиваемых, но стоящих фактически в положении тех же «salarié» людей. Форма индивидуальной капиталистической собственности заменяется все больше и больше коллективной, где соучастие рабочих и служащих в распределении прибылей, в управлении производством и даже теперь иногда в основном капитале предприятия, наряду со вмешательством государства в производственные отношения, принимают настолько массовый и регулярный характер, что капиталистическая форма собственности постепенно все более и более переходит в общественную.

Насколько трудно выявить классы в целом ряде государств средневековой Азии, что было признано и Марксом, настолько трудно в современном социальном государстве провести границу между служащими и рабочими.

Трудящееся население постепенно сливается с теми слоями, которые в эпоху Маркса считались беспорно «буржуазными».

Как в большинстве стран свободного мира, так и в странах с коммунистической системой, отделить рабочих от служащих по признаку «производственных отношений» и по характеру государственного законодательства совершенно невозможно.

Если эти процессы слияния классов были еще недостаточно ясно видны в начале двадцатых годов и вызывали лишь опасения у Бухарина, то в середине пятидесятых годов, когда они раскрылись со всей силой, говорить о «новом классе» означает нежелание видеть современную действительность, игнорирование современного социального развития общества. Чрезвычайно характерно, что проявление свободной мысли в Венгрии в дни Октябрьской революции 1956 года никак не отразило теории о «новом классе». Венгерская коммунистическая молодежь и бывшая партийная интеллигенция в своих требованиях и декларациях нигде не искала сохранения за собой, хотя бы в малой степени, тех привилегий и прав, которые по Джиласу характерны для «нового класса». Если прав Джилас, что «новый класс» имеет свое собственное сознание и идеологию, То следы этой идеологии должны были бы содержаться в документах, появившихся в Венгрии в октябре-ноябре 1956 года. Наоборот, Октябрьская революция в Венгрии со всей ясностью показала наличие в венгерской коммунистической партии лишь меньшинства, стремившегося сохранить власть путем террора и насилия, и большинства, перешедшего сразу на сторону народа. Это большинство, оставаясь чуждым «пролетарской», «социалистической» культуре и живя в системе идей культуры национальной, проявило в полной мере ту тенденцию солидаризации с народом, о которой, как о характерном свойстве этого большинства, мы говорили выше. Нельзя забывать, что в коммунистической партии Венгрии накануне Октябрьской революции 1956 года насчитывалось около 900 000 членов партии.

В классовой теории историческая слабость марксизма проявилась с наибольшей силой, и именно в этом разрезе сильнее всего сказались ошибки Бухарина и его эпигона Джиласа. Бухарин и Джилас — оба коммунисты, познавшие опыт власти на самой вершине пирамиды, оба в разное время указали на неизбежность вырождения «пролетарской диктатуры». Заслуга Бухарина заключается в том, что он обнаружил (еще в 1923 году как «опасность») главнейшую причину этого вырождения — историческую невозможность создать социалистическую культуру.

Духовное творчество даже той части человечества, которая оказалась в сфере политического господства коммунистических партий, показало себя непобедимым, оказалось сильнее, глубже и, наконец, шире классовых рамок марксистской теории. Культура есть органическое целое, и подобно живому организму она развивается неразрывно с народным или национальным сознанием, являясь, таким образом, главной органической связью всего человеческого общества. Российская культура, в частности, несмотря на колоссальные творческие потери в течение всех сорока лет коммунистического господства, не утратила себя, осталась неодолима, как и сама идея России.

Марксистский подход Бухарина и Ленина к вопросу создания новой культуры (путем вовлечения в культурное творчество широких масс, путем создания технических кадров), основанный на одностороннем понимании возникновения культуры, как обусловленной лишь материальным, техническим развитием, объясняет причину исторического просчета коммунизма. Ибо большинство новых вовлеченных в культурное творчество слоев населения России вошли в силу своего сознания в систему российской культуры. «Социалистическая» культура осталась за бортом исторического процесса. Более того, все те, кто вошел в систему российской культуры, в силу непрерывной борьбы коммунистической партии с ней, неизбежно становились или становятся противниками коммунизма, часто несмотря на формальную принадлежность к партии. Таково положение большинства.

Меньшинство, оппортунистически относящееся к творчеству, образовав правящий слой, «политическую бюрократию», обрекло себя на вырождение. Единственным рецептом спасения для меньшинства стал ревизионизм.

Джилас подошел к социальным вопросам в системе коммунистической диктатуры еще с марксистских позиций, хотя и подверг их серьезной ревизии. Он обнаружил также меньшинство партии и назвал его новым, господствующим «классом». Как мы уже видели, «пролетарскую бюрократию» едва ли можно назвать «новым классом» — это правящий слой и в самой партии и в государстве. Если внести эту поправку в анализ Джиласа, где он нарисовал яркую картину разложения этого правящего слоя, то нельзя не признать, что Джилас внес много нового и верного в старую теорию Бухарина об опасности вырождения коммунистической партийной диктатуры. Так на базе исторического опыта была завершена разработка теории вырождения коммунистической диктатуры.

Подтверждению тех мыслей, которые впервые были намечены Бухариным, послужили процессы, происходившие в России после XX съезда и события в Венгрии и в Польше. Эти события показали, что у правоверных коммунистов не осталось никаких средств и аргументов для своей защиты против реформизма, кроме как «вышибание зубов», по образному выражению Бухарина. В то же время эти события подтолкнули развитие целого ряда концепций революционного и реформистского характера. И первые и вторые принимают теорию вырождения, но предлагают различные пути для социальной реформации общества. И те и другие вместе господствуют ныне в общественном мнении стран коммунистического блока по вопросам исторической перспективы. Несмотря на различие предлагаемых методов, цели остаются общими, ибо в своей основе они покоятся на национальноисторической культуре, культуре, которую не удалось сломить коммунизму.

Глава 39 Конец Сталина и XX съезд

Для истории партии последнего периода диктатуры Сталина имеет большое значение так называемое «Ленинградское дело». Под этим весьма условным названием стало известно многое о внутренней борьбе в партии в период 1948–1953 годов.

После смерти Кирова Ленинград стал вотчиной Жданова, скоропостижно и очень странно умершего в 1948 году. Характерно, что, давая на XX съезде партии те или иные объяснения о причинах гибели коммунистических вождей при Сталине, Хрущев ни словом не обмолвился об обстоятельствах смерти Жданова. В его секретном докладе Жданов вообще упоминается лишь в одном случае — как подписавший со Сталиным телеграмму из Сочи о назначении Ежова на место Ягоды, в связи с требованием усиленного террора (см. главу 32).

Вместе с тем Жданов многие годы рассматривался и как первое лицо после Сталина и как наиболее вероятный кандидат на место последнего. Смерть Жданова неразрывно связана с укреплением позиции Маленкова, продемонстрированным тем, что именно Маленков удостоился права читать основной доклад ЦК на XIX съезде партии осенью 1952 года.

Обращает на себя внимание, конечно, тот факт, что «Ленинградское дело» возникло в период возвышения Маленкова, т. е. непосредственно после смерти Жданова в конце 1948 — начале 1949 года. Как погибший Н. А. Вознесенский, так и М. И. Родионов, А. А. Кузнецов и Попков были ближайшими сотрудниками Жданова еще до войны.

Кузнецов сделал быструю карьеру — после войны он попал даже в секретари ЦК и, как сообщает Хрущев, ведал наблюдением со стороны ЦК за органами госбезопасности, т. е. занял положение Ежова накануне его назначения на пост народного комиссара внутренних дел в то время, когда участь Ягоды была решена. Кузнецов, еще задолго до войны выдвинутый Ждановым, выполнял фактически функции первого секретаря Ленинградского обкома в годы войны, в то время как сам Жданов, формально, ради традиции, установленной еще Зиновьевым, хотя и возглавлял обком, но фактически работал в Москве в Политбюро.

Кузнецов, а не Жданов, находился в Ленинграде в течение всей осады его немцами. Будучи бесспорно человеком незаурядных способностей, Кузнецов, в отличие от Ворошилова и Жданова, не растерялся в критические августовские дни 1941 года, когда распался Ленинградский фронт, членом Военного совета которого он был.

Вместе с генералом Козиным он всячески стремился остановить немцев на ближайших подступах к городу. Война укрепила авторитет Кузнецова в партии. При нем многие годы председателем исполкома Ленсовета был Попков. Сначала в исполкоме, а потом в горкоме, начал свою партийную карьеру и Ф. Р. Козлов. Необходимо отметить, что Кузнецов был одним из тех секретарей обкома, которые наиболее активно подхватили и поддержали во время войны национальные чувства народа (Кузнецов, например, широко пользовался патриотической тематикой в «Ленинградской правде»). После войны именно он был тем, кто допустил восстановление исторических и любимых населением названий улиц и проспектов города — Невский, Садовая, Суворовский и другие; при нем началось восстановление разбазаренного в начале тридцатых годов Суворовского музея; при нем были введены новые названия пригородов в память Петра Великого — Петродворец, Петрокрепость и т. д.

Отнюдь не собираясь преувеличивать значение уступок власти национальному чувству в Ленинграде, мы упоминаем их для того, чтобы подчеркнуть настроение группы, частично погибшей по так называемому «Ленинградскому делу», как группы, видимо, не согласившейся аннулировать все те уступки, которые власть сделала народу во время войны. Необходимо напомнить также, что «дело» этой группы возникло непосредственно вслед за первым разрывом с Тито во время ожесточенной борьбы против югославского коммунизма, окрашенного в национальные цвета.

На место расстрелянных Кузнецова и Попкова в Ленинград пришли в качестве возглавителей партии В. И. Андрианов, П. Ф. Ладанов и другие. Они не могли не зависеть в этот период от Маленкова, осуществлявшего все перестановки в партийном аппарате. То, что они являлись его ставленниками, косвенно подтверждается сохранением ими своих мест в первый период после смерти Сталина, когда положение Маленкова еще не пошатнулось. На XIX съезде Ладанов избирается кандидатом в ЦК, а Андрианов не только в члены ЦК, но и в члены того 25-членного Президиума ЦК, который заменил Политбюро и был задуман, согласно заявлению Хрущева на XX съезде, как средство в руках Сталина для ликвидации всех старых членов Политбюро и в первую очередь Микояна, Ворошилова, Молотова. Влияния же Маленкова, делавшего, как мы уже упоминали, основной доклад на XIX съезде, новый Президиум отнюдь не умалил, тем более, что он в значительной степени состоял из его ставленников.

Андрианов удержался в Ленинграде и после смерти Сталина и после ареста Берия. Он исчез с поста первого секретаря Ленинградского обкома лишь 29 ноября 1953 года. Здесь необходимо отметить, что в конце ноября и в начале декабря 1953 года происходят крупнейшие изменения в руководящем слое КПСС. Именно с этого времени все больше и больше выходит на авансцену Хрущев, поднявшийся сразу после падения Берия и оформивший свое новое положение на сентябрьском пленуме ЦК 1953 года.

Андрианов был лишь одним из первых, исчезнувших в это время. На следующий день после его снятия, 30 ноября, был выведен из Бюро обкома первый секретарь Тульского обкома В. И. Недосекин. Примерно в это же время исчезли Шаталин, Орутинов, первый секретарь Молотовского (Пермь) обкома Прост и многие другие, чья карьера определилась во времена наибольшего влияния Маленкова. В декабре 1953 года были казнены ближайшие сообщники Берия, в числе которых, однако, не сразу был назван его ближайший помощник Абакумов — долголетний руководитель непосредственно органов госбезопасности. Его оставили для процесса в Ленинграде, для суда над инициаторами так называемого «Ленинградского дела», явившегося главным инкриминирующим материалом в борьбе Хрущева с Маленковым и его группой.

Закрытый процесс над Абакумовым и его сотрудниками происходил в Ленинграде 14–19 декабря 1954 года. Судя по некоторым сведениям, в циркулярном письме ЦК КПСС, касающемся «Ленинградского дела», среди осужденных вместе с Абакумовым упоминается и Н. Д. Горлинский, бывший до падения Берия начальником областного Управления МГБ и, видимо, непосредственно сфабриковавший «Ленинградское дело». В это же время происходит пленум Ленинградского обкома партии, на котором в «присутствии» Н. С. Хрущева первым секретарем избирается Ф. Р. Козлов. Еще раньше, в июле, после ожесточенной его критики исчезает из Ленинграда Маленковский ставленник П. Ф. Ладанов, а вслед за ним «выводится» секретарь Ленинградского горкома Насенко.

Ф. Р. Козлов, сделавший с тех пор быструю карьеру, был по некоторым сведениям в период непосредственно после «Ленинградского дела», т. е. в 1950–1951 гг., не только снят с работы, но и находился в заключении. Его «выбор» в присутствии Хрущева в декабре 1954 года был демонстрацией победы той фракции в КПСС, которая выявила себя как ведущая на XX съезде в 1956 году.

Завершение «Ленинградского дела» фактически совпадает с падением Маленкова. Едва в декабре 1954 года успело появиться сообщение об аресте Абакумова и других, как «Правда» начала свою известную атаку на Маленкова. Его неизбежное падение стало уже тогда очевидным.

Из этого краткого обзора событий, связанных с «Ленинградским делом», можно легко убедиться, что это «дело» было той арбузной коркой, на которой поскользнулись Маленков и его сторонники. Весьма вероятно, что много знавший Абакумов, долго цепляясь за жизнь, успел раскрыть весьма неприятные для Маленкова факты, связанные с расстрелом Вознесенского, Кузнецова, Родионова и других. И в 1959 году, располагая этими фактами, Хрущев продолжал угрожать Маленкову после его падения в 1957 году.

Было ли падение Маленкова и его ставленников в Ленинграде и, вместе с тем, возвышение Ф. Р. Козлова результатом лишь личной борьбы за власть различных клик в ЦК или за всем этим стояла фракционная политическая программа? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо кратко остановиться также на судьбе Микояна и его группы в период 1949–1953 годов, на который падает и «Ленинградское дело».

Остановимся на обстоятельствах смерти Сталина. В тексте речи Хрущева на закрытом заседании XX съезда бросаются в глаза несколько очевидных пропусков. Достаточно внимательно прочесть опубликованный Государственным департаментом США текст его речи, чтобы убедиться в наличии пропусков после эпизода с вызовом Хрущева к Сталину во время разрыва с Тито. Отсутствует, странным образом, оценка сталинской внешней политики после войны. Но и опубликованная часть достаточно красноречиво рисует события накануне смерти Сталина. Сталин задумал, по Хрущеву, «ликвидировать старых членов Политбюро», очевидно для того, чтобы скрыть окончательно свои преступления. На первом же заседании 25-членного президиума ЦК, избранного на XIX съезде, Сталин как-то особенно «характеризовал» Молотова и Микояна (как именно, Хрущев не сообщает, или мы имеем здесь снова пропуск) и предъявил им какие-то «необоснованные обвинения». Далее Хрущев заявил: «… Не исключено, что если бы Сталин оставался у власти еще несколько месяцев, т.т. Молотов и Микоян не произнесли бы речей на этом съезде».

Трудно идти дальше, но Хрущев идет. В порядке личных воспоминаний он передает свой разговор в автомобиле (Стены слышат! А у Ворошилова Сталин приказал установить на квартире аппараты подслушивания …) с Булганиным о том, что когда Сталин приглашает к себе, то, мол, никогда не знаешь, куда попадешь при выходе. Иначе говоря, он передает не без хвастовства, вообще ему свойственного, одну из своих встреч с Булганиным в роли заговорщика против Сталина, снабжая ее технической деталью — разговор шел в автомобиле. Наконец, Хрущев проговаривается в другом месте своей речи, с озлоблением назвав бесследно исчезнувшего в дни смерти Сталина начальника его личной охраны и секретариата Поскребышева — «верным оруженосцем Сталина». Здесь чувствуется прямое указание на ликвидацию «верного оруженосца» во время событий, связанных со смертью Сталина.

То, что это были именно события, а не спокойная смерть от кровоизлияния в мозг на своей квартире, как сообщалось в официальном коммюнике от 5 марта 1953 года, подтверждает не только бесследное исчезновение «верного оруженосца» вместе со всем его аппаратом. Исчезают также комендант Кремля генерал-лейтенант Спиридонов, комендант города Москвы генерал-лейтенант Синилов, убирают командующего Московским военным округом генерал-полковника Артемьева, место которого занимает нынешний маршал Москаленко.

Едва ли могут быть сомнения, что Молотов, Микоян и другие не продолжали сидеть сложа руки после того, как на пленуме ЦК Сталин потребовал ничего иного, как их голов. По Хрущеву к группе обреченных принадлежал и Ворошилов («английский шпион» — по Сталину) и весьма вероятно, что к ней, после своих «автомобильных бесед», присоединились и Булганин с самим Хрущевым. Весьма демонстративные ссылки Хрущева на Семена Игнатьева, сидевшего спокойно в зале заседания XX съезда, который был в критический момент министром госбезопасности и должен был быть, по словам Сталина, «укорочен на голову», в случае, если он не докажет виновность арестованных врачей, тоже говорят сами за себя — заговорщикам удалось перетянуть на свою сторону и его.

Характерно, как Хрущев умело подчеркивает, что Маленков не имел отношения к заговору на жизнь Сталина. В то время как он называет всех своих коллег по Политбюро по имени и отчеству, «товарищу Маленкову» отводится в его речи совершенно определенная роль — роль сталинского преемника: ведь это он отвечает в начале войны Хрущеву, что не может послать на Южный фронт винтовок, это «товарищ Маленков» подходит к телефону и отвечает отрицательно, по поручению находившегося рядом Сталина, на запрос о разрешении отвода войск во время харьковской операции весной 1942 года. И сразу после этого преподносится эпизод, как «Анастас Иванович Микоян» попробовал сказать Сталину, что он, Хрущев, был прав в 1942 году.

Так в речи Хрущева освещена не только весьма своевременная для заговорщиков смерть Сталина при их активном содействии, но и подчеркивается, что Маленков и его группа к этой заслуге никакого отношения не имели.

Эти высказывания Хрущева не только освещают обстоятельства смерти Сталина, но и довольно ясно отражают состояние фракционной борьбы ко времени XX съезда.

В результате войны политическое соотношение сил в России значительно изменилось. Со смертью Сталина новая политическая ситуация начала раскрываться все яснее и яснее. Если до войны коммунистической власти противостояло стихийное недовольство народа и незначительные, чрезвычайно разрозненные мелкие группы самых различных направлений, то после войны появился третий, новый элемент в композиции сил, противостоящих диктатуре: явление реформизма.

Говоря о реформизме — явлении чрезвычайно широком и рыхлом — мы будем иметь в виду лишь то его радикальное крыло, которое с особой силой проявилось, прежде всего, как отражение общественного мнения в литературе, в искусстве, в скрыто и открыто провозглашаемых требованиях. Радикальными реформистами мы называем тех, кто стремится к коренным уступкам и реформам в государственном строе коммунистической диктатуры.

Одним из главных требований радикального реформизма является требование допущения второй партии, требование смены однопартийной системы на многопартийную. Это требование, широко распространенное в интеллигенции, хорошо известно Хрущеву, как видно из его бесед с французской социалистической делегацией весной 1956 года. Недаром в этот же период газеты «Правда» и «Известия» начали яростно отрицать всякие предпосылки для создания второй партии в стране.

Если вопрос «о второй партии» являлся и является основным требованием радикального реформизма, то в области сельского хозяйства это течение созвучно, хотя и не идентично, правой оппозиции конца двадцатых годов. В области промышленности, на базе широкого поля сравнений с положением Западной Европы и Америки, радикальный реформизм заимствует многочисленные идеи, появившиеся в среде правых социалистических партий Западной Европы, осуществивших ряд крупнейших реформ в первую очередь в Англии и во Франции.

Явление радикального реформизма в послевоенной России, несмотря на его политическую половинчатость и отсутствие законченной программы, настолько широко распространено, что власть вынуждена для привлечения, прежде всего, партийной и интеллигентской части этого течения идти на значительные уступки. Эти уступки в области труда общеизвестны. И суть даже не в самих уступках, а в том, что в условиях тоталитарного режима они не укрепляют, а ослабляют власть. Ибо при тоталитарном режиме политическая власть и управление всей экономикой находятся в одних и тех же руках, что неизбежно превращает экономическую борьбу в борьбу, по существу, политическую. Таким образом радикальный реформизм, часто даже того не желая, расшатывает власть.

Явление радикального реформизма в самой партии принято называть в СССР ревизионизмом. Как реформизм, так и ревизионизм обладают целым рядом различных политических оттенков, но основа ревизионизма, сама возможность его появления лежит во фракционной борьбе, в воссоздании различных фракций при однопартийном режиме. «Идеологического единства» явно уже нет. Оно сохранилось лишь у той небольшой части правящего слоя, который продолжает стоять на сталинских, по существу, позициях, продолжает внутренне защищать единоличную диктатуру, несмотря на развенчание «культа личности». Образование правящего слоя — вопрос, на котором мы уже подробно останавливались, — не дает и не может дать достаточной опоры этому течению партии. Главные представители этого течения, в лице, например, Молотова и Берия уже закончили свою политическую карьеру.

В президиуме ЦК на XX съезде победило другое течение, течение «среднего пути», базирующееся на целом ряде глубоких политических уступок узкому правящему слою партии (прежде всего, освобождение его от произвола органов террора) и предоставляющее ему известную инициативу и независимость в решениях, с целью, как это сформулировал Ф. Р. Козлов на XX съезде, поднять «у коммунистов чувство уверенности в повседневной практической работе», способствовать «повышению активности и боеспособности (подчеркнуто нами. — Н.Р.) членов партии в борьбе за успешное проведение коммунистического строительства». Требование укрепить «сплоченность», повысить организованность и боеспособность (его речь на XX съезде) было основным в стремлениях этого течения в партии, ибо оно понимало, что иначе ему не на кого будет опереться в предстоящей борьбе за сохранение своей власти. Для этого потребовалась, конечно, ликвидация «культа личности», для этого потребовалось снятие сталинского «эталона» с истории партии. Сваливая на Сталина все органически присущие коммунистическому режиму пороки и особенности, эта фракция попыталась найти средний путь для коллективного руководства, рассчитывая остановиться так, «чтобы свобода обсуждения вопросов не толковалась как свобода пропаганды чуждых марксизму-ленинизму взглядов», ибо это противоречит уставным положениям.

Не трудно было заранее предвидеть, что на этом пути нет ясных граней ни для того, чтобы не соскользнуть обратно на путь сталинщины, ни для того, чтобы не уйти дальше по пути ревизионизма, не уйти по тому пути, по которому пошел было Гомулка в Польше и на котором нашел свою гибель Имре Надь в Венгрии.

Разумеется, третьего, собственно ревизионистского течения в партии нельзя так ясно и точно определить, как первые два, еще труднее найти его пока во фракционном подполье. Но сам по себе путь этого течения достаточно ясен, ибо его основной лозунг — последовательная борьба со сталинизмом — неизбежно ведет на путь глубоких экономических реформ, на путь отказа от коллективизации, как это случилось в Польше и Югославии, на путь создания рабочих советов, на путь либерализации не только внутрипартийного режима, но и положения всего привлекаемого к власти слоя рабочих и интеллигенции. Это последнее течение ревизионизма смыкается с радикальным реформизмом и создает для революционной молодежи ту ситуацию, которая напоминает положение в России в 1905 году, когда революционные партии, вращаясь вокруг легальных и полулегальных кружков российских либералов, быстро шли по пути формирования в подпольные революционные организации.

Глава 40 Внутрипартийная борьба после XX съезда

Пробный шар, брошенный Микояном в его речи на XX съезде партии, выяснил отношение большинства делегатов к Сталину и дал возможность Хрущеву на утреннем заседании 25 февраля 1956 года прочесть доклад «О культе личности и его последствиях».

Это была большая победа Хрущева и его группы и одновременно провозглашение им ставки на умеренных ревизионистов в партии. Подвергая ревизии систему абсолютной сталинской диктатуры, ревизионисты стремились заменить ее олигархией «коллективного руководства», что вовсе не означало их согласия на ликвидацию однопартийной диктатуры в стране. Наоборот. Но они видели единственную возможность сохранения и укрепления этой диктатуры на пути предоставления инициативы и самостоятельности не только работникам высшего и среднего звеньев партийного аппарата, но частично и всему правящему слою. Наиболее яркими представителями этого течения, как мы указывали, являлись новые руководители Ленинградской организации, поднявшиеся в борьбе с творцами «Ленинградского дела», — Ф. Р. Козлов, И. В. Спиридонов и другие.

Оба они, хотя и вступили в партию во второй половине двадцатых годов, оставались рядовыми инженерами в течение довольно долгого времени. Партийная карьера Козлова начинается только во время войны, а Спиридонов впервые выдвигается секретарем райкома (Московского района в Ленинграде) лишь в 1950 году.

Несмотря на успех на XX съезде, Хрущеву еще не удается провести в президиум ЦК никого из своих сторонников, кроме Кириченко.

На первом пленуме после XX съезда в состав президиума были выбраны — Булганин, Ворошилов, Каганович, Кириченко, Маленков, Микоян, Молотов, Первухин, Сабуров, Суслов, Хрущев.

В состав кандидатов президиума не попали выдвинувшиеся при Маленкове Пономаренко и Мельников, зато там оказались Жуков, Брежнев, Мухитдинов, Шепилов, Фурцева, Шверник — почти все продвинувшиеся явно с помощью Хрущева.

Если, таким образом, Хрущев не имел большинства в Президиуме, то еще меньше он мог рассчитывать на свое влияние в правительстве.

Первыми заместителями Булганина после XX съезда были Каганович, Молотов, Микоян, Первухин, Сабуров и просто заместителем — Маленков.

Хрущев, видимо, пользовался поддержкой Жукова, которому «маршал» Булганин (он представлял партийное руководство еще на Западном фронте осенью 1941 года, когда Жуков командовал этим фронтом в сражении под Москвой, и в бытность Булганина министром обороны Жуков пережил свое глубокое падение) не давал возможности подчинить себе политуправление армии, что Жуков, однако, с успехом выполнил весной-летом 1956 года.

Хрущев сосредоточил свои усилия на секретариате, который он продолжал практически лично возглавлять и где с ним работали теперь Аристов, Беляев, Брежнев, Поспелов, Суслов, Фурцева и Шепилов.

С этой позиции Хрущев продолжал укреплять свое положение путем насаждения во главе партаппарата на местах своих сторонников из умеренных ревизионистов.

Период с марта по октябрь 1956 года был временем наибольшего расцвета ревизионизма в политике Хрущева. В мае месяце он ведет переговоры с французской социалистической делегацией во главе с Ги Молле и Пино, во время которых вскрывается, что в самой КПСС раздаются голоса о создании второй партии, как единственно надежной гарантии против возрождения культа личности и как «контрбалласта все еще слишком централизованному и диктаториальному коллективному руководству»[530]. Летом Микоян и Хрущев едут к Тито в Югославию, а в сентябре принимают Тито в Крыму, стремясь найти с ним общий язык по всем вопросам.

Октябрьские события в Польше и Венгрии на первых порах приводят к дальнейшим ревизионистским уступкам как Гомулке в Польше, так и Имре Надю в Венгрии.

Только в ходе Венгерской революции, показавшей партийному руководству всю слабость коммунистического режима, эта тенденция круто обрывается и заменяется более жесткой политикой, как по отношению зависимых от КПСС стран коммунистической империи, так и внутри страны.

Этот перелом, происшедший на декабрьском пленуме ЦК 1956 года бесспорно связан с частичным восстановлением влияния группы Молотова-Маленкова. Отчеты этого пленума не опубликованы, но на нем, несомненно, подверглась жестокой критике политика Хрущева последних месяцев. Вероятно, он получил немало упреков и за свою речь о Сталине на XX съезде. Восстановление влияния Маленкова на этом пленуме видно из того, что сразу после пленума в Будапешт (а венгерский вопрос не мог не быть тогда главным на пленуме) полетел с Хрущевым не Микоян, уже несколько раз бывавший в Будапеште, а именно Маленков, который уже более года был совершенно отстранен от внешнеполитических дел.

На пленуме шла, очевидно, и ожесточенная дискуссия по вопросам внутренней политики. Был отменен принятый по докладу Булганина на XX съезде пятилетний план и председатель Госэкономкомиссии Сабуров был обвинен в планировании «не в соответствии с материальными ресурсами».

Начиная с этого пленума особенно выдвигается Шепилов, который, ведя иностранную политику в маленковском духе, начинает продвигаться на роль как бы нового Жданова, выступая в начале 1957 года на съездах художников и композиторов и давая тон в «Коммунисте»[531].

Хрущев после декабря, очевидно, собирает силы и выбирает наиболее действенное оружие для решающего боя со своими противниками.

Таким главным оружием явилось, несомненно, предложение о децентрализации управления промышленностью, одобренное на февральском пленуме ЦК 1957 года.

Децентрализация управления промышленностью вела не только к значительному сокращению центрального государственного аппарата, но одновременно придавала еще больше значения и власти партаппарата на местах. Тем не менее эта реформа была, по своим последствиям, огромной уступкой партийным ревизионистам, получавшим еще больше самостоятельности и инициативы во вновь организуемых совнархозах. Лично Хрущев, судя по его политике с укрупнением колхозов, не был убежденным сторонником децентрализации. Он пошел на эту реформу по необходимости — ему нужно было объединить как можно больше сил вокруг себя, ибо он знал, что с декабря 1956 года он и его фракция находятся в меньшинстве в президиуме ЦК.

Февральский пленум ЦК показал, что расчет Хрущева на сильное, ревизионистски настроенное крыло в ЦК оказался правильным. Показателем этой, хотя еще не окончательной, победы Хрущева был выбор в кандидаты президиума ЦК Ф. Р. Козлова.

После февраля борьба двух главных фракций в президиуме ЦК приняла яростную и совершенно открытую форму:

«Я хорошо помню, — говорил на декабрьском пленуме ЦК 1958 года Булганин, — какую ожесточенную борьбу повели Молотов, Каганович, Маленков, Шепилов против перестройки управления промышленностью и строительством, против расширения прав союзных республик и местных партийных и советских органов …

Молотов, Маленков, Каганович, Шепилов заявили тогда, что у нас будет анархия в управлении промышленностью и строительством, а в части расширения прав союзных республик и местных партийных и советских органов и, в частности, наделения союзных республик правами планирования и передачи им некоторых обязанностей Госплана — даже будет противоречие Ленину»[532].

Кающийся в декабре 1958 года Булганин, однако, совсем иначе чувствовал себя весной 1957 года. По свидетельству Мацкевича он возглавлял тогда враждебную Хрущеву фракцию, не только, как он сам говорил, собирая тайные фракционные собрания в своем служебном кабинете председателя Совета министров СССР.

«… считаю своим долгом напомнить о событии, свидетелем которого я был. На открытии Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в 1957 году Булганин устроил обструкцию тов. Хрущеву и во главе фракционной группы демонстративно покинул выставку»[533].

Во фракционную борьбу с обеих сторон были втянуты широкие круги партийно-политической бюрократии как в центральном, так и в местном аппаратах.

Тот же Мацкевич рассказывал об этом, жалуясь, конечно, на вождей из противного лагеря:

«Когда практически встал вопрос о подготовке материалов по реорганизации МТС, Молотов и Каганович буквально пытались терроризировать аппарат Министерства сельского хозяйства, чтобы раздобыть, вернее состряпать, какие-нибудь материалы, которые опорочили бы это мероприятие. А Шепилов и его подручные, вроде академика Лаптева, пытались „теоретически“ обосновать „ошибочность“ разрабатываемых мероприятий»[534].

Борьба между фракцией Хрущева и фракцией Молотова-Маленкова развернулась не только по вопросам, связанным с сельским хозяйством, она шла по всем фронтам. Это видно из многочисленных, хотя большей частью недоговоренных, замечаний об «антипартийной группе», разбросанных в выступлениях на декабрьском пленуме ЦК 1958 года и на XXI съезде. Но, ожесточенно споря по всем вопросам экономики страны, внешней и внутренней политики, обе стороны, и особенно Молотов, пытались обвинить друг друга в измене ленинизму.

Как и во времена внутрипартийной борьбы двадцатых годов, группа Молотова-Маленкова стремилась теоретически обосновать свою точку зрения путем старого, испытанного метода — набора цитат из Ленина.

По словам Кириченко на XXI съезде — «… они, сидя по уши в болоте консерватизма, оперировали тенденциозно подобранными цитатами …»

Молотов, Каганович, Булганин — активные участники борьбы двадцатых годов, не учли, что безудержное цитатничество того времени опиралось на авторитет Ленина, которому подчинялся на словах даже Сталин. Их действительный «консерватизм» заключался в том, что они хотели как бы повторить маневр Троцкого и «объединенной оппозиции», декларировав себя «подлинными ленинцами», в то время, как даже на верхах партии почти исчезли представители «ленинской гвардии», для которых ленинские изречения еще «звучали».

Цитаты из Ленина нужны были им, чтобы доказать наличие ревизионистских течений в мероприятиях, на которых настаивала фракция Хрущева.

Кузьмин, конечно избегая рокового слова ревизионизм, на XXI съезде упрекал Первухина:

«… Вы же говорили о наличии каких-то „тенденций“ (подчеркнуто нами. — Н.Р.) в идее перестройки».

Куусинен, как подлинный представитель «ленинской гвардии», недаром посвятил свое выступление «бесплодному догматизму», и, защищая Хрущева от обвинений молотовской фракции, заявил:

«… На одном из пленумов ЦК Молотов, сам не высидевший ни одного теоретического цыплёнка, бросал другим товарищам упреки в теоретической беспечности».

Не может быть сомнения, что Молотов и его сторонники в качестве главного обвинения Хрущева выдвигали его ревизионизм.

Ведь «теоретическая беспечность» Хрущева выражалась в «практицизме», «делячестве», в уступках сельскому населению (отмена обязательных поставок с приусадебных участков), в децентрализации управления промышленностью и, главное, в продолжении, хотя и по-ревизионистски, половинчато, осуждения сталинских методов властвования по отношению к правящему слою и к верхушке партии.

Если Молотов обвинил Хрущева в ревизионистских «тенденциях», то Хрущев, ища поддержки правящего слоя, контр-обвинил Молотова и его группу, по существу, в троцкистских тенденциях.

«… Молотов, Каганович, Маленков и другие, — говорил Хрущев в своем докладе на декабрьском пленуме ЦК, — оказались не понимающими сельского хозяйства, они неправильно относились к крестьянству, рассматривая его как силу, которая оказывает сопротивление социалистическому строительству …»[535].

Повторив аргумент правых в борьбе с троцкистами, справедливо опиравшимися на Ленина 1918 года, в то время как правые опирались на того же Ленина 1921–1922 годов, Хрущев, торопясь напомнить о своих лаврах в разоблачении «культа личности», возвращает своим противникам упрек в теоретической беспечности.

«… Эта противоречащая взглядам Ленина ложная линия в отношении колхозов и колхозников на практике привела к тому трудному положению в сельском хозяйстве, которое мы имели в 1953 году»[536].

К июню 1957 года фракция Молотова имела подавляющее большинство в президиуме ЦК. К основной группе этого блока — Молотов, Маленков, Каганович, объединившиеся явно в процессе борьбы против десталинизации накануне XX съезда — присоединились постепенно члены президиума ЦК Булганин, Сабуров и Первухин и кандидат, «примкнувший» к ним, Шепилов. Первухин на XXI съезде даже примерно определил и время своего вхождения в блок:

«При обсуждении в Центральном Комитете вопроса о реорганизации управления промышленностью и строительством я высказал свои сомнения и возражения по отдельным предложениям намечаемой реорганизации … Моя неправильная позиция в этом важнейшем деле и связанное с этим недовольство (подчеркнуто нами. — Н.Р.) привели к тому, что я совершил крупную политическую ошибку».

Обсуждение в ЦК шло на февральском пленуме 1957 года. Очевидно, февралем и следует датировать вхождение Первухина в группу Молотова-Маленкова.

По всей видимости, к шести членам президиума ЦК, вошедшим в блок, присоединился в последний момент и седьмой — Ворошилов, всегда оппортунистически пытавшийся стать на сторону сильного и связанный с Молотовым-Кагановичем тем, что он, как и они, принадлежал к интимному внутреннему кругу сталинцев еще тогда, когда Сталин боролся за власть. Косвенным подтверждением этого «грехопадения» председателя президиума Верховного совета служит отсутствие Ворошилова на XXI съезде и его почти полный отход от активной политической жизни после июньского пленума ЦК 1957 года, хотя победившая фракция Хрущева и сочла, видимо, полезным не объявлять об «антипартийности» этого старейшего представителя «ленинской гвардии».

Итак шесть, а возможно и семь членов президиума ЦК составили большинство (против них было лишь четыре — Хрущев, Микоян, Суслов, Кириченко) и 18 июня 1957 года потребовали передачи власти в свои руки. Как выразился на XXI съезде Кириченко — «антипартийная группа сбросила с себя маску».

По его же словам имевшая явное большинство в президиуме ЦК группа Молотова «… 18 июня 1957 года организованно выступила против курса, намеченного XX съездом партии, т. е. тогда, когда ее участники подсчитали свои силы в Президиуме ЦК, когда они пришли к выводу, что якобы располагают силами, чтобы изменить политику партии и правительства».

Из этого важного заявления Кириченко очевидно, что Молотову и его группе удалось сколотить большинство, что 18–22 июня у этой группы было или семь, или шесть голосов.

Вопрос шел, конечно, о судьбе Хрущева лично и членов его фракции. Этот вопрос в рамках президиума был решен 18 июня 1957 года.

Первухин заявил прямо, что его главной виной было то, что он в эти четыре дня «… поддержал на заседаниях Президиума ЦК, происходивших накануне июньского пленума (т. е. между 18 и 22 июня 1957 года. — Н.Р.), нападки антипартийной группы на тов. Хрущева».

Со времени X съезда партии и его ленинской резолюции «О единстве партии» победившая в президиуме, или ранее в Политбюро, группа, могла считать свою победу окончательной, и очередной пленум ЦК послушно проводил соответствующие организационные мероприятия, а потом уже готовился съезд, который одобрял «линию своего ленинского ЦК».

Фракции Хрущева удалось осуществить этот переворот благодаря переносу решения вопроса о власти из президиума на пленум ЦК, т. е. как раз то, что не удалось сделать группе правых — Бухарину, Рыкову, Томскому в 1928 году, после того, как Сталин голосами Калинина и Ворошилова добился для себя большинства в Политбюро.

22 июня 1957 года в партии произошло нечто новое — фракция меньшинства в президиуме, будучи уже свергнутой (оставшись в меньшинстве в президиуме), собрав ЦК снова захватила власть. Иначе говоря, это меньшинство, с точки зрения многолетней партийной практики, совершило государственный переворот.

Ведь в превращении Политбюро (президиума ЦК) в источник власти не только над партией, но и над народом, заключался смысл резолюции, с такими усилиями проведенной Лениным на X съезде, резолюции, запретившей существование фракций в ЦК и угрожавшей каждому члену ЦК за фракционность не только исключением из этого органа партии, но и даже из самой партии. В своем «завещании» Ленин, рекомендуя увеличить число членов ЦК «за счет рабочих», стремился еще больше укрепить власть Политбюро, власть, которую он понимал как «насилие, не связанное никакими законами».

Государственный переворот оказался успешным для фракции Хрущева по многим причинам, из которых в настоящее время можно отметить лишь главные. Хрущев и его фракция располагали в ЦК значительными по своему весу, сплоченными и, видимо, спаянными своей внутренней дисциплиной группами, построенными по линии местных организаций. На некоторые из них можно указать. Это, во-первых, ленинградская группа Ф. Р. Козлова (с февраля 1957 года кандидат в члены президиума ЦК) и И. В. Спиридонова; это, во-вторых, украинская группа Кириченко, из которой после июня 1957 года пошел в гору молодой Подгорный; это, в-третьих, группа Микояна, о которой мы говорили выше.

Все эти и, вероятно, другие группы (уральская группа Кириленко, например) были связаны с фракцией Хрущева не только по линии партийного аппарата, над которым Хрущев, Аристов и особенно Кириченко много поработали; они, и это главное, поддерживали умеренно-ревизионистскую линию фракции Хрущева и не без основания опасались увидеть с приходом к власти фракции Молотова-Маленкова не только конец этой линии, не только возврат к сталинской жесткой «догматической» политике, но и конец своей личной неприкосновенности, декларированной на XX съезде под названием «социалистической законности».

Наряду с наличием этих организованных групп в ЦК нельзя недооценить веса, которого достиг к этому времени маршал Жуков, впервые после Троцкого объединивший военную власть с высоким партийным положением кандидата в президиум ЦК (нельзя, конечно, сравнивать формально идентичное положение Ворошилова при Сталине).

Положение Жукова и реальная власть, которую он сосредоточил в своих руках, были одной из главных причин, позволивших Хрущеву сломать планы своих противников и недопустить захвата ими власти в период 18–22 июня.

Совершив государственный переворот против большинства президиума ЦК и объявив это большинство «антипартийной группой» Хрущев, конечно, использовал ревизионистские настроения в ЦК, на верхушке армии, во всем правящем слое.

Однако, победив с помощью Жукова, он тем самым открыто признал не только военный авторитет маршала, но и его политическую роль.

Популярность Жукова после удаления таких характерных и известных всем сталинцев, как Молотов, Каганович, Маленков, Булганин и другие, не могла не возрасти. Поэтому он не только объективно сделался конкурентом Хрущева. Его дальнейшее пребывание в качестве члена президиума ЦК вызывало опасение у всех остальных членов, так как он обладал подлинной, всенародной популярностью.

Заговор против Жукова начал, видимо, коваться сразу после победы над «антипартийной группой».

26 октября, через несколько часов после того, как маршал Жуков сошел с самолета в Москве, возвращаясь из поездки в Югославию и Албанию, по радио было объявлено о смещении заслуженного маршала с поста министра обороны. На его место был назначен маршал Малиновский и Жуков, видимо не был даже допущен в свой служебный кабинет. Снова президиум ЦК КПСС разделался с одним из своих членов методом типичного заговора.

Собранный 28 октября пленум ЦК, на котором в качестве декорации присутствовали почти все маршалы Советского Союза (некоторые из них, впрочем, являлись людьми, которые не могли не завидовать положению Жукова, начав сами военную карьеру в качестве комиссаров, как, например, Конев, который уже в 1921 году за свои партийные заслуги был послан делегатом на X съезд партии), принял постановление, достаточно прямо признававшее противоречие между армией и партией при коммунистическом режиме. В постановлении говорилось:

«Жуков провозгласил линию на свертывание работы партийных организаций, политорганов и Военных Советов (подчеркнуто нами. — Н.Р.), на ликвидацию руководства и контроля над армией и военно-морским флотом со стороны партии, ее ЦК и правительства…»[537].

Маршал Жуков не мог не помнить той пагубной роли всех партийных членов Военных советов фронтов и армий, как Булганин, Жданов, Мехлис, Хрущев и другие, которую они, во главе со Сталиным, сыграли (на чем мы останавливались в главе о войне) во время критического положения на фронте, посылая сотни тысяч солдат и офицеров, вопреки воле командования, часто несмотря на все предупреждения, на гибель и уничтожение.

Жуков также прекрасно должен был знать, что война была выиграна благодаря психологическому перелому в народе, ставшем на защиту своего бытия и своего отечества, а вовсе не коммунистического режима.

Возрождение национального сознания, стремление к российской культурно-исторической и государственной традиции, а не «вдохновляющая роль коммунистической партии», о которой говорило Постановление, были главными стимулами того огромного патриотического подъема, который привел к победе.

Нет оснований утверждать, что Жуков в 1957 году замышлял бонапартистский переворот, на что намекал Малиновский на XXI съезде, говоря о нем, как о «новоявленном бонапарте».

Маршал Жуков сделался жертвой того неснимаемого противоречия между армией и партией, которое (как мы говорили в главе XIV) возникло одновременно с созданием Красной армии в 1918 году.

«Пролетарская» или «социалистическая» культура, будучи фикцией, не способна формировать как подлинно-коммунистической интеллигенции вообще, так и «своего родного командного состава», как указывал, в частности, еще Тухачевский. Отсюда неизбежное стремление крупных военных, познавших на опыте природу войны и армии, к единоначалию и к воспитанию кадра армии на основе национальной культуры, к «отрыву» армии от партии.

Это стремление было, есть и будет. Оно находится в глубоком противоречии с партийной политикой по отношению к армии, которая, несмотря на уступки во время войны, в течение всех сорока лет зиждется на дуализме в командовании и управлении и на смеси «пролетарского интернационализма» с псевдоидеей о «социалистическом отечестве» в воспитании.

Стремление маршала Жукова выйти из этого противоречия, не попытавшись устранить первопричину — господство коммунистической партии над армией и страной, привело к тому, что он стал жертвой заговора своих коллег по высшему партийному органу.

С падением маршала Жукова Хрущев внешне как будто бы добился полной победы над всеми своими противниками, как со стороны тянувшихся к сталинскому догматизму представителей группы Молотова-Маленкова, так и со стороны маршала Жукова, которого маршал Малиновский по явной указке Хрущева назвал на XXI съезде «зарвавшимся бонапартом».

Однако это не означает, что Хрущеву удалось восстановить для себя единоличную диктатуру сталинского типа. Расшатанные органы КГБ явно не в состоянии произвести чистку, сколько-нибудь напоминающую сталинские времена. Ни в народе, ни в восьмимиллионной партии нет страха перед Хрущевым. Правящий слой и партийно-политическая бюрократия готовы видеть в нем удобного гаранта своего положения, но в отношении самих себя не склонны терпеть никакого произвола.

Материалы декабрьского пленума ЦК 1958 года показывают, что, например, и такие лица, как Мацкевич и Семичастный, которым далеко даже до кандидатов в президиум ЦК, позволяют себе резко спорить с Хрущевым на заседании пленума и открыто настаивать на своем, не соглашаясь с его мнением.

С другой стороны, все поддерживающие его члены президиума ЦК, которые сыграли решающую роль в разгроме «антипартийной группы» — Кириченко, Ф. Козлов, Микоян, Кириленко и, быть может, некоторые другие, крепко связаны с верхушкой партаппарата тех организаций, из которых они вышли и на которые опирались в ходе внутрипартийной борьбы.

Проблема ревизионизма продолжает остро стоять на верхах партийного руководства и не может не вызвать новых вспышек внутрипартийной борьбы.

Проблемы реформизма глубоко вошли в психологию и политическое сознание многих членов восьмимиллионной партии, подавляющая часть которой принадлежит к военному и послесталинскому приему и пережила вместе со всем народом тот великий перелом в сознании, который начался во время войны и продолжался все послевоенные годы.

Проблемы революции, поднятые в подпольной и полу-подпольной атмосфере групповщины и кружковщины, получившие реальные перспективы после примера Венгерской революции, не могут не создавать в партии в целом «термидорианских настроений», в широком смысле слова, т. е. как стремление при первой возможности отречься от моральной и политической ответственности, которую несет коммунистическая партия перед всем народом.

Дальнейшее развитие этой проблематики определит внутреннее состояние и соотношение сил внутри самой партии, а это, в свою очередь, покажет, насколько она окажется способной быть инструментом власти над народом, исторический опыт и сознание которого глубоко изменились, особенно после событий Второй мировой войны.