Краболов

7

Загрохотала лебедка: спускали кавасаки. Внизу стояло четверо рыбаков. Стрела лебедки была коротка поэтому они следили за спуском и подталкивали кавасаки, не давая ей стукаться о палубу. Это была опасная работа. Лебедка на изношенном судне шаталась как колени больного бери-бери. Зубчатая передача барабана лебедки то и дело отказывала, и бывало, что трос вдруг начинал разматываться только с одной стороны. Тогда кавасаки, повиснув криво, точно копченая селёдка, срывалась вниз, и зазевавшиеся рыбаки получали ушибы и ранения.

То же случилось и этим утром. Кто-то крикнул: «Берегись!» Голова рыбака, по которой удар пришелся прямо сверху, вдавилась в грудь, как свая в болотистую почву.

Рыбаки понесли раненого к врачу. Те из них, которые теперь называли про себя инспектора скотиной, решили попросить врача выдать свидетельство о болезни. Инспектор был змеей в человеческой коже, и ясно было, что он обязательно станет придираться. А для того, чтобы иметь возможность протестовать, нужно было получить свидетельство. К тому же врач относился к рыбакам и команде с некоторым сочувствием.

— На этом пароходе раненых и больных от работы гораздо меньше, чем раненых и больных от побоев,— ужаснулся он. Он говорил, что каждый случай надо заносить в дневник, чтобы иметь впоследствии доказательства, и довольно заботливо относился к больным и раненым.

— Мы бы хотели получить свидетельство... — начал один из рыбаков.

— Сначала врач как будто удивился.

— Гм!.. Свидетельство?..

— Нам достаточно, если вы напишите все так, как оно случилось.

Рыбаки нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

— На этом судне постановлено не выдавать таких свидетельств. Правда, это постановление — произвол, но всё таки... могут быть нежелательные последствия.

Заика с досадой щелкнул языком.

— Недавно был такой случай: пришел ко мне рыбак, который оглох от того, что его ударил Асагава-кун[20], и я, ничего не подозревая, выдал ему свидетельство. И вышел скандал. Ведь такое свидетельство всегда может стать доказательством... против Асагава-кун...

Выходя из каюты врача, рыбаки разочарованно думали о том, что врач тоже больше не на их стороне.

Пострадавшему, к общему удивлению, как-то удалось выжить. Но целые дни слышно было, как он стонет, забившись в непроглядно темный угол.

Когда он начал поправляться и его стоны перестали всех изводить, умер рыбак, больной бери-бери. Ему было двадцать семь лет. Родом он был из Токио, завербован посреднической конторой Ниппари; с ним был еще десяток товарищей оттуда же. Однако инспектор распорядился, чтобы при покойнике оставались только больные, которые не выходят на работу.

Когда его раздели, чтобы обмыть тело, в нос ударило зловоние. На груди копошились отвратительные белые плоские вши. Тело, покрытое чешуйками грязи, было похоже на ствол упавшей сосны. Ребра резко выдавались.

После того как болезнь обострилась, ему было трудно двигаться, и он, по-видимому, ходил под себя. Запах от него был ужасен. И фундоси и рубашка почернели, а когда их сняли, они чуть не рассыпались, как будто сожженные кислотой.

Передавали, что он перед смертью говорил: «Не хочется умирать на Камчатке!» А теперь, когда он умирал, никого не было рядом. На этой Камчатке и не помрешь по-человечески! Рыбаки думали о том, каково ему было перед смертью. Некоторые громко плакали.

Когда пошли в кухню за горячей водой для обмывания, кок сказал:

— Жаль беднягу! Берите больше. Наверное, тело -то все в грязи.

Возвращаясь с водой, рыбаки натолкнулись на инспектора.

— Куда несете?

— Обмывать.

— Много воды не тратить! — Он как будто хотел добавить еще что-то, но промолчал и ушел.

Когда они вернулись, один рыбак проговорил, трясясь от ярости:

— Никогда еще мне так не хотелось вылить ему весь этот кипяток на голову!

Опять с назойливым обходом явился инспектор и, оглядев всех, ушел. Но рыбаки решили продежурить возле покойника всю ночь, хотя бы на следующий день пришлось клевать носом, валиться с ног во время работы. Так и порешили.

В восемь часов все приготовления были сделаны. Рыбаки, чернорабочие и матросы установили свечи и курительные палочки и сели перед телом. Инспектор совсем не появился. Капитан и судовой врач все же пришли и посидели около часа. Один из рыбаков, помнивший отрывочные фразы из сутры[21], заикаясь, как косноязычный, стал читать. Ему сказали:

— Ничего! Сойдет! Не слова — душа доходит.

Когда чтение прерывалось, воцарялась полная тишина. Кое-кто всхлипывал, шмыгая носом. К концу плакали уже многие.

Когда чтение сутры окончилось, все один за другим зажгли курительные свечи. Потом, нарушив порядок, разбились на кучки. От воспоминаний об умершем товарище разговор перешел к делам, касавшимся их самих — ещё живых, но, если хорошенько подумать, тоже находящихся на краю смерти.

Когда капитан и врач ушли, рыбак-заика стал рядом с покойником перед столом, на котором горели свечи.

— Я не знаю сутры. Я не могу утешить душу Ямада-кун чтением молитвы. Но, обдумав все, я пришел к такой мысли. Как Ямада-кун не хотелось умирать! Вернее говоря, ему не хотелось быть убитым. А Ямада-кун вправду убит.

Слушатели молчали, как пришибленные.

— Ну, а кто его убил? Это понятно без слов. Я не могу утешить душу Ямада-кун священным писанием. Но мы можем утешить душу Ямада-кун тем, что мы схватим врага, который его убил. Я думаю, что в этом мы теперь и должны поклясться душе Ямада-кун.

Матросы пароходной команды первые сказали:

— Правильно!

В «нужнике», провонявшем крабами и человеческими испарениями, аромат курительных свечей казался чудесным благоуханием.

В девять ушли чернорабочие. От усталости некоторые сидя дремали и никак не могли подняться, словно окаменели. Немного погодя один за другим уснули и рыбаки.

Поднялись волны. Судно качало, и огонь свечей мерк, точно потухая, и опять разгорался. Белый платок, которым было закрыто лицо покойника, двигался, сползал. Смотреть на это было так жутко, что пробивала дрожь. О борт краболова плескались волны.

На другое утро, проработав до восьми часов, четыре человека от команды и от рыбаков, назначенные инспектором, спустились в трюм. Вчерашний рыбак опять прочитал молитву. Потом эти четверо с помощью трех-четырех больных завернули тело в старый пеньковый мешок. Было много новых, но инспектор сказал, что это расточительность: пускать в ход новый мешок, чтобы сейчас же бросить его в море! Запаса курительных свечей на пароходе не имелось.

— Эх, жалко беднягу! Не хотелось ему умирать.

Складывая туго сгибавшиеся руки покойника, роняли слезы на мешок.

— Нечего делать! Слезами не поможешь.

— А нельзя ли как-нибудь довезти его до Хакодате?

Глянь на его лицо... Ему так не хотелось, чтобы его бросали в холодную воду Камчатки...

— Хоть и то же море, а все же Камчатка. В сентябре здесь не останется ни одного парохода, все замерзнет. Самый крайний север.

— Да, да... — говоривший плакал. — И вот таких, которых зашивают в мешок, не шесть-семь человек, а триста-четыреста.

— Нашему брату и на том свете несладко.

Рыбаки просили разрешения прервать работу в середине дня, но накануне был большой улов крабов, и в просьбе было отказано.

— Не смешивайте частное дело с общественным,— сказал им инспектор.

Просунув голову в люк «нужника», инспектор сказал:

— Готовы?

Волей-неволей пришлось ответить: «Готовы».

— Так несите.

— Капитан сказал, что он раньше прочитает отходную.

— Капитан? Отходную? — инспектор издевательски поглядел на них.—Дурачье! Где тут возиться!

Возиться было некогда. Нагроможденные на палубе, крабы царапали клешнями пол.

Тело вынесли и небрежно, как тюк с кетой или горбушей, погрузили на катер, пришвартованный у кормы.

— Готово?

— Есть!

Мотор заработал. Вода у кормы забурлила, запенилась.

— Ну!...

— Ну!...

— Прощай!

— Жалко... Ну, пока потерпим, — сказал кто-то тихо.

— Ну, так вы уж, пожалуйста... — просили севших в катер.

— Ладно, знаем!

Катер отошел в море.

— Ну вот...

— Ушли!

— Невесело уезжать в мешке... Он так и стоит передо мною, — каково-то ему там?..

Вернулись с ловли рыбаки. Услышав о новом издевательстве инспектора, они вздрогнули, как будто это их собственные безжизненные тела вышвырнули на дно мрачного Камчатского моря. Только потом их охватил гнев. Ни слова не говоря, они молча спустились по трапу и, бурча про себя: «Все понятно! Все понятно!», стали снимать заскорузлые от соли куртки.