ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Невероятно, — еле слышно произнес Отец. Его руки с почтительным удивлением скользили по рассыпанным перед ним на восьмиугольном столе предметам: чашам, монетам, мерцающим ожерельям из громадных жемчужин; по массивному браслету, вычеканенному в виде переплетающихся змей; по пригоршням дублонов; по приглянувшемуся было Кипперу перстню с массивным сапфиром. Перед ним и вокруг него сияли свечи, и в их свете сокровища казались воистину загадочными, живыми, теплыми и притягательными. Вокруг стола столпились все члены коммуны, набившиеся в комнату Отца, чтобы, вытягивая головы через плечи стоящих впереди или притиснувшись к книжным полкам на галерее, взглянуть на сокровища; приглушенный шепот голосов напоминал шуршание поземки. Впервые на памяти многих стихло мягкое, но непрерывное постукивание в трубах — Паскаль восседал на ступенях чугунной лестницы, ведущей на галерею, сложив руки на груди; его глаза, устремленные на золото, сияли от восторга. — Им сотни лет, — тихо продолжал Отец. Датские, испанские, и, я думаю, — он коснулся рукой браслета, раздумывая, — да, полагаю, это сделали древние майя. И вы говорите, это еще не все?

— Полный котел. — Винслоу стоял рядом с ним, уперев кулаки в бедра, его взгляд был мрачен. Тихо стоя рядом с лесенкой в вестибюль, Винсент всем своим существом чувствовал, как в комнате нарастало нервное напряжение, это напомнило ему вечера в Верхнем мире, когда на затянутом тучами небе полыхали молнии.

Он нашел взглядом Мыша, стоявшего, на этот раз со снятым шлемом, рядом с Джеми, и перевел его на Кьюллена, наклонившегося над железными перилами винтовой лестницы, ведущей на галерею, со скрещенными на груди руками и с задумчивым взглядом зеленых глаз. Странно, подумал он, что простой металл притягивает людские сердца, как магнит. Многие вещи были очень красивы… но он чувствовал, что напряжение в комнате было бы точно таким же, если золото лежало бы перед ними бесформенной грудой.

— Золото, серебро, драгоценные камни, как вы их называете, — продолжал Винслоу, — мы оставили их в комнате Мыша. Чертовски тяжелые штуки.

— Все это представляется совершенно невозможным, — заметил Винсент. — Корабль, погребенный под улицами города…

Отец задумчиво покачал головой.

— Береговая линия острова несколько раз довольно существенно менялась за прошедшие столетия — когда-то Уотер-стрит в самом деле проходила по воде. Корабль мог просто затонуть в гавани или в устье реки, а потом быть занесенным напластованиями ила. Вплоть до нашего времени.

И по толпе прошло волнение — за это время люди уже успели привыкнуть к мысли о внезапно обретенном богатстве. К тому, что они, будучи беднейшими из бедных, вдруг стали, причем каждый из них, состоятельными в степени, превосходящей всякое воображение.

Отец продолжал говорить, но, как подумал Винсент, как-то уж чересчур оживленно:

— А теперь мы, как коммуна, должны решить, что нам делать с этим невероятным сокровищем. Наше решение будет хорошей проверкой нашего здравого смысла и преданности друг другу.

Уголком глаза Винсент заметил, как вдруг вскинулась голова Кьюллена. Глаза всех остальных не отрывались от золота.

— Подумать только, сколько всего можно было бы купить на это, — вставила Мэри, тихонько появляясь у него из-за спины, — для всех нас, для всей коммуны.

— Мы сможем купить еды, лекарств, — согласился Винслоу, — новые игрушки для детей вместо поломанных…

Стоявшие сбоку Эрик и Элли, Киппер, Дастин и Алекс выглядели довольными.

— Машины! — воодушевился Мышь, его голубые глаза сверкали. — Запчасти и материалы…

— Наши помощники Наверху заслужили часть всего этого, — добавила Мэри, — некоторые из них не имеют ничего лишнего, но всегда нам помогают.

Послышался гул голосов, люди соглашались, не соглашались, предлагали другие варианты, спрашивали, сколько может стоить та или иная вещь. Винсент поднял руку, обеспокоенный таким простодушием, и, когда все затихли, произнес:

— Есть опасность, которую вы не хотите видеть. — Он взглянул им в лица — в лицо Мэри, изрезанное морщинами, с ниспадающими на него прядками седеющих волос, в ясный нетерпеливый взор Джеми, в лица Паскаля, Винслоу, Сары и всех остальных, пожирающих глазами богатство и считающими все проблемы решенными. Сомневаясь в этом, он произнес: — Человек, расплачивающийся за товары античным золотом, не останется незамеченным. Мир над нами захочет узнать, где он достал такое сокровище. Пустить в дело любую из этих вещей — значит поставить под угрозу нашу безопасность. — Достаточно уж и того, подумал он, что я сам рискую, бегая проведать Катрин, или того, что Мышь сквозь пальцы смотрит на законы Верхнего мира. Катрин — не говоря уже о каждом полицейском протоколе, а Винсент перечитал их множество — постоянно подчеркивала, что ни одно появление в обществе непонятно откуда взявшегося нувориша не проходило незамеченным. Случившееся неизбежно приоткроет завесу спасавшей их тайны — он уже заметил беспокойство, появившееся и в глазах Отца.

Винслоу пожал плечами:

— Никаких проблем не будет. Мы можем просто переплавить все это в слитки…

Это предложение привело Отца в ужас.

— Подождите! — Его голос перекрыл общий гул. — Это же не просто золото! Это история, искусство… археологические ценности, все это должно быть исследовано, изучено…

— Вы расскажете мне про археологию, когда у нас в следующий раз закончится пенициллин! — возразил ему Винслоу. — Мы просто не можем…

— Погодите-ка. — Легким движением костистых плеч Кьюллен вытолкнул свое тело из полутьмы, а в его голосе, по-прежнему мягком, послышалось что-то такое, что заставило всех замолчать. Он сделал шаг вперед, поджарый и легкий, как старый гончий пес, но взгляд его зеленых глаз был теперь твердым и гневным. — Что ж, Винслоу и Мышь могут делать со своими долями что хотят, — произнес он с угрожающей мягкостью, — но третья часть всего этого принадлежит мне.

Отец уставился на него, не веря своим ушам — скорее бы Кьюллен ударил его без предупреждения.

— Ты хочешь сказать, что мы все не имеем на это права?

Одним движением руки Кьюллен отбросил обвинения, заключенные в этом вопросе.

— Что принадлежит мне, то мое, и это все, что я хочу сказать.

— Но ведь все помогали… — начала было возмущенно Мэри.

— Ты имеешь в виду, что все собрались поглазеть.

— Я не просто смотрела! — запротестовала Джеми, а Винслоу вклинился со своим комментарием:

— Мне плевать, кто что делал…

— Кьюллен, — произнес Винсент, глубоко уязвленный всем услышанным, поскольку он оказался прав в своих опасениях, — у тебя же всегда была щедрая душа…

— То, что я вырезал из дерева вещи и раздавал их налево и направо, еще не причина, чтобы отбирать принадлежащее мне. — Он говорил вроде бы спокойно и рассудительно, но, внимательно глядя на него, Винсент мог заметить поднимающуюся из таких глубин его души ярость, что Кьюллен скорее всего сам не мог понять ее истинную причину. — Не смотрите так на меня, — мягко добавил он, — я хочу всего лишь сказать, что игра должна быть честной. Это же сбывшийся сон…

— Сны могут стать и ночными кошмарами, Кьюллен.

— Я знаю разницу между снами и кошмарами, — ответил Кьюллен все тем же спокойным логичным тоном, и в помещении наступила почтительная тишина, нарушаемая лишь глухим рокотом поездов метро, доносящимся сверху. — Хотите, я расскажу вам о снах? Когда мне пришлось работать торговцем вразнос, я насмотрелся на все эти дома, прекрасные дома — с бассейнами, окруженные деревьями… И там всегда была такая красивая мебель. За всю мою жизнь у меня был один только стул полированного дерева, один-единственный, и то Бетти так боялась его запачкать, что не снимала с него пластикового чехла.

Он замолчал, опустив взгляд на золото, сияющее на столе в свете свечей, его глаза не замечали стоявших вокруг него людей. Отец шевельнулся, похоже, он хотел что-то сказать, но так и не произнес ни слова. Винсент подумал, а замечает ли Кьюллен все происходящее вокруг него.

После секундного молчания Кьюллен снова заговорил, его руки снова и снова касались золота на столе, поднимали его, перебирали тяжелые цепочки, массивные браслеты, подносили их к огню и ловили отсвет этого огня на драгоценных камнях.

— Я пытался утешать ее. Бетти, говорил я, в один прекрасный день придет и наш корабль… У нас тоже будут красивые вещи. У меня будет время для моей резьбы по дереву. Может, смогу работать и по мрамору. Тридцать лет я говорил ей все это.

Массивный браслет, который он поворачивал перед свечами, мягко поблескивал в их лучах, а его глаза, прикованные к этому зрелищу, словно не желающие видеть ничего другого, помрачнели.

— В тот день, когда она умерла, я огляделся, и вы знаете, что мне пришлось увидеть? Десятилетней давности автомобиль с барахлящей коробкой передач. Я даже не мог оплатить счета из больницы.

— Это было Наверху, — сказал Отец, в его голосе звучали его собственные беды, его кошмары, пережитые там же, — но с тех пор, как ты пришел к нам, ты никогда ни в чем не нуждался.

— Кьюллен, мы знаем, что тебе пришлось пережить…

— Винсент, ты ничего не знаешь. — Кьюллен взглянул на него, в его голосе звучало сдержанное раздражение взрослого, разговаривающего с наивным и благополучным ребенком. Но потом внезапно он дал волю своей ярости: — Мне нужно только то, что я нашел!

В ответ прозвучал жесткий голос Винслоу:

— Это нашел Мышь.

Кьюллен запнулся, мигнул, и тут, заслышав свое имя, вперед вышел Мышь, обеспокоенный и смущенный.

— Нашел, да, — нерешительно произнес он, понимая, что каким-то образом эта находка и явилась причиной всех этих ужасных вещей, превратив его любимый дом в поле битвы, а его друзей — в ругающихся незнакомцев, и недоумевая, как это могло произойти. Пытаясь осознать это, он произнес, запинаясь: — Винслоу и Кьюллен велели копать…

— Я только хочу свою долю! — крикнул Кьюллен с гневом и возмущением в голосе. — Мы бы никогда не нашли всего этого, если бы не я…

— Но послушайте же все! — обратился Отец, снова повысив голос. — Сейчас… что же это происходит! Если мы не сможем разобраться со всем этим по-людски — тогда, может быть, лучше всего будет закопать все это обратно, да так, чтобы мы никогда не смогли найти!

Винслоу в негодовании обернулся:

— А почему вы здесь распоряжаетесь?

И, словно в огонь плеснули керосина, люди разразились криками и отчаянной жестикуляцией, каждый пытался заставить слушать только себя, потому что только он знал единственно верное решение, только он был прав, только он был справедлив… «Отец прав!» «Ты ничего не понимаешь, как и он!» «Сокровище принадлежит всем нам!» «Да его можно разделить по-другому!» «Наши Помощники заслужили…» «Да ты когда-нибудь прекратишь про этих чертовых Помощников!» Снова и снова кричал Отец: «Тихо! Тихо!» И снова и снова ему отвечал Винслоу: «Кто это сказал? Ты? Да мы возьмем и переизберем…»

В конце концов, потеряв самообладание, Кьюллен повернулся и бросил браслет, который он по-прежнему держал в руках, на стол, золото блеснуло в луче света и деликатно звякнуло.

— Вы все воры, абсолютно все! — исступленно крикнул он. — Воры! — Затем, повернувшись, он устремился в дверь.

Коротко взглянув на посеревшее лицо Отца, Винсент попытался перехватить скульптора, пробиваясь через толпу, преграждавшую ему путь.

— Кьюллен, мы хотим тебе добра, — примиряюще произнес он, размышляя, что он может сказать, чтобы привести этого человека в чувство, чтобы вывести его мысли из тех глубин отчаяния, где они пребывали, — послушай Отца…

Но устремленные на него глаза были глазами чужака, совершенно как у тех, кто поджидал свои жертвы в аллеях Верхнего мира. Голос Кьюллена был на удивление мягок от горечи:

— А что ты будешь делать, если я не стану? Убьешь меня?

И он бросился мимо Винсента в темноту туннеля.


Несмотря на то что, как знала Катрин, ее подруга из вычислительного центра Эди весь предыдущий вечер провела на дискотеке, придя рано утром на работу, она обнаружила программистку на ее рабочем месте. Как обычно, Эди ласково болтала с терминалом ЭВМ, отлаживая свою программу, время от времени посматривая на экран. Она с готовностью согласилась сделать небольшую, не входящую в обязанности работу — взглянуть, что числилось в электронных полицейских архивах за Джонатаном Торпом. Катрин краем уха слушала трагический рассказ одной из сотрудниц центра о ее домашних проблемах — неужели этот человек действительно думает, что его жена будет жить под одной крышей с его любовницей и ее четырнадцатилетней дочерью, — когда Эди появилась из своего отсека с гримаской отвращения на своих пухлых губах.

— Так скверно? — спросила она, и Эди в ответ только кивнула. — Я это чувствовала, — вздохнула Катрин, откладывая в сторону очередной полицейский протокол, — но расскажи мне все.

— Что ж, — пожала плечиками Эди, — Торп пока не нашел способа вывезти из Египта пирамиду Хеопса, но, если верить Интерполу, он как раз этим занимается. — Она бросила стопку распечаток ЭВМ поверх последних бумаг по делу Авери. — Ему вменяется в вину попытка дачи взятки, похищение национальных археологических ценностей, контрабанда… Его разыскивают в Египте, Индии и в половине южноамериканских стран. Тебе, подружка, достался тот еще хахаль. — И с гримасой отвращения она вернулась к себе в закуток, ее яркий костюм — зеленый с фиолетовым ярким пятном — выделялся на фоне однообразия полицейской формы.

Катрин тщательно прочитала распечатку, и то, что она увидела, еще больше усилило ее беспокойство. Здесь числились угрозы насилием и невыполнение обязательств, а также три случая мошенничества, закрытые ввиду недостатка улик — Катрин по собственному опыту могла представить, что за этим скрывалось. Торп действовал не только грязно — он действовал еще и откровенно грубо. Не тот человек, чтобы вышел из игры, если почует что-то многообещающее.

И, вспомнив его стальной циничный взгляд, она почувствовала, как у нее на голове зашевелились волосы.

Где бы Мышь ни раздобыл это ожерелье, там могут быть еще такие же. Если Торпу удастся до них-добраться…

Отец должен знать обо всем этом, подумала она.


Она рано ушла с работы — работа в аппарате районного прокурора была ненормированной, а на последней неделе она каждый вечер работала допоздна — и в темноте подвала выстучала на трубе кодовые знаки имени Винсента. И хотя никогда, возвратясь из Туннелей после нападения на нее, она не бывала в Нижнем мире, но тем не менее она чувствовала себя частью его; часть его тайн Винсент вложил в ее руки. Эти люди вернули ее к жизни — и они же были жизнью Винсента, его единственным укрытием и святыней… и даже еще большим… Но как могла она называть их друзьями? Она никогда не видела большинства из них.

Они были друзьями Винсента. И Мышь тоже никогда не видел ее, когда подарил ей это ожерелье, из-за которого все и закрутилось. Одного того, что она была добра к Винсенту, для Мыша было вполне достаточно, достаточно было и для нее…

Что бы там ни говорил Отец…

Когда Винсент появился, она ужаснулась тому, каким утомленным он выглядел, каким опустошенным и удрученным было выражение его лица. Она намеревалась предупредить его о Торпе, спросить его, где Мышь раздобыл подаренное ей ожерелье, но вместо этого она лишь раскрыла ему навстречу объятия, а он молча притянул ее к себе, обняв с оттенком отчаяния, с благодарностью за то, что кто-то остался верным и душевно здоровым и к нему можно прийти.

Довольно долга они не произносили ни слова. Потом, успокоившись, с вымученным бесстрастием, не делая попыток скрыть горе и неверие в происшедшее, Винсент рассказал ей всю историю с сокровищем, про своего друга Кьюллена, про все случившееся.

— А теперь, — покачал он головой, — некоторые из них собрались в комнате Винслоу и спорят. Другие вернулись к кораблю. Все, что у них теперь перед глазами, — призрак богатства. Даже трубы молчат — Паскаль ушел из Центра Связи. И Кьюллен… никто его не видел с тех пор, как он выбежал от Отца.

Она протянула руку и погладила его по рукаву его накидки, чувствуя его боль от такого предательства, от этих событий, потрясших все его жизненные основы. Но, посмотрев ему в глаза, она поняла, что в глубине его души ничто не изменилось — он страдал прежде всего не за себя.

— А как Отец? — спросила она. Ей была ненавистна мысль, что Отцу может быть сейчас плохо, потому что она знала: его неодобрение их дружбы с Винсентом происходило от стремления защитить его мир и секреты этого мира, от любви к людям, считавшим его своим предводителем.

— Он… опустошен, — ответил Винсент, его мягкий голос отдавался эхом от кирпичного свода над ними. В рассеянном свете из люка в перекрытии над их головами его глаза выглядели печальными. — Все, над чем мы работали, все, что пытались создать… Он видит крах своих замыслов.

И Винсент ничем не может ему помочь, поняла Катрин. Это было, может быть, хуже всего. Его громадная сила, его нечеловеческая жестокость не раз спасали обитателей Туннелей от вторжения сверху, но от темной стороны человеческого сердца, от предательства друзей, идеалов, надежд он мог защитить не больше любого другого человека. Брошенные на прощание Кьюлленом слова были более жестокими еще и потому, что в них была правда. Все, что Винсент мог сделать для Отца, понимала Катрин, это быть сейчас при нем — как ей надо было бы быть при Винсенте.

— А как ты? — спросила она, и в ответ он только вздохнул. Этот звук перевернул ей душу, казалось, он исходит из глубины его души.

— Катрин, наш мир никогда не видел такого смятения и несогласия. Он буквально разорван на части…

Она изо всех сил обняла его и в его ответном объятии вновь почувствовала его благодарность просто за то, что у него есть к кому прийти, с кем можно побыть вместе, кто может понять. Очень часто она заимствовала свои силы у него, нуждалась в его покровительстве, в физическом и в эмоциональном — и теперь совершенно искренне не могла вспомнить все эти случаи. Просто потому, что они были одним существом и силы одного из них были силами другого.

Какое-то время они стояли в молчании на сумрачной границе между их двумя мирами, слабо освещенные только рассеянным светом, пробивающимся из люка в перекрытии. Потом Катрин вздохнула и сказала:

— Но есть и еще одна опасность, Винсент, может, такая же серьезная.

Склонив голову на одно плечо, Винсент смотрел на нее печально, но не озадаченно. Хотя, подумала Катрин, очень редко человеческое зло озадачивало Винсента.

— Один человек очень заинтересовался ожерельем, которое Мышь подарил мне. Его зову Торн. И он был очень настойчив. Я навела справки и узнала, что он промышляет контрабандой древностей. Если он захочет заполучить его, он сделает все, чтобы найти, откуда они взялись.

— Ясно, — мягко сказал Винсент, склонив голову так, что грива наполовину скрывала его лицо. — И Джеми сказала мне, что она видела, как Кьюллен взял кое-что из того золота на корабле. Сейчас все золото в комнате Мыша. Мне надо поговорить прежде всего с ним.


Но Мыша искал не один только Винсент.

В тот вечер, сразу же после ухода с бесплодного собрания в комнате Отца, Кьюллен поднялся в Верхний мир. Наверху во все стороны хлестали струи дождя и было холодно — тот самый циклон, которого боялся Отец, обрушивал принесенную с собой влагу в так и не починенную канализацию, усугубляя их проблемы. И Кьюллен побрел по улицам Манхэттена, заходя то к одному, то к другому торговцу антиквариатом, выдерживая достаточно большие расстояния между каждым посещением и высматривая для себя такого, который бы был достаточно состоятелен, чтобы заплатить за все его вещи, но недостаточно респектабелен, чтобы скрупулезно блюсти все правила. В своей длинной мешковатой накидке, сделанной в Нижнем мире, он чувствовал себя последним бродягой. Черт возьми, беззвучно шептал он хорошо одетой женщине, шедшей навстречу, какого черта ты так на меня уставилась… И потому что он был невероятно сердит на них всех — этих неверных друзей, этих воров из Нижнего мира, отнявших его намерения разрушить свой долгий ад нищеты и утрат (он обвинял их и в этом) и увести его с пути к спасению, он был зол и на весь остальной мир. «Нет, я не бродяга, черт возьми. Мой корабль все-таки пришел… — Он иронически усмехнулся. — Он пришел триста лет тому назад, но он все же пришел».

У него было с собой немного денег — полученная когда-то сдача, на них можно было лишь купить билет на автобус да на метро. И в этом тоже он считал виноватыми их всех. Черт возьми, люди чересчур глупы, чтобы использовать деньги… Из-за этого ему поневоле пришлось ограничиться центром города, но это было как раз неплохо — раздобыть деньги таким образом, каким предполагал он, можно было далеко не всюду. Перед уходом ему пришлось забежать в свою комнату за золотом; рассовывая его по карманам, он прикидывал, что и как он должен сделать. В этот момент его взгляд упал на рабочий верстак. Там среди стружек лежал забытый им с начала всей этой заварухи набор шахмат, который он начал вырезать для Отца, — тонкие линии резьбы, белые фигуры были выполнены как портреты тех, кого он узнал в Нижнем мире. Отец с его проницательной, все понимающей усмешкой изображал короля белых; доброе морщинистое лицо Мэри под спутанными волосами; странное, похожее на льва лицо Винсента с грустными глазами…

Он знал, что это была лучшая из всех его работ, и осознание того, что теперь он не сможет — нет, будет лишен возможности окончить ее, — наполнило его душу художника горечью сожаления, а потом негодованием и яростью.

Как смели они причинить ему такое, как только осмелились? Заставить его пережить все это… Какого черта, что знает Винсент о жизни Наверху? Об отчаянии? О том, как на твоих глазах умирает от рака единственный человек в мире, которого ты любишь; об унизительных многочасовых стояниях в очередях в различные благотворительные фонды, выпрашивая деньги на химиотерапию, операции, просто на оплату квартиры и обогрева в ту ужасную последнюю зиму? О том, что значит закладывать в ломбард свои инструменты для гравирования, — они стоили ему триста долларов, скопленных по центам в течение полужизни, оторванных от семьи, и о выражении лица служащего ломбарда, бросившего ему: «Двадцать пять баксов — берите или уходите». Кьюллен тогда взял их. Тогда он мог бы заложить даже одно свое легкое, если бы кто-нибудь согласился взять его в залог.

Из внутреннего кармана своей длинной накидки коричневого цвета из старой кожи и лоскутков от одеял — он старался не думать, что эту накидку сделала ему Мэри, — он достал украшения, которые ему удалось припрятать в сумятице внутри судна. В его комнате всегда было гораздо больше свечей, чем в других, потому что он занимался очень тонкой работой, и Сара, делавшая свечи, никогда ему не отказывала, в их свете цепочки ожерелий сверкали, а жемчужины подвесок светились опаловым блеском даже сквозь слой грязи. Браслеты — один довольно простой работы, но массивный, а другой — сплетенный из нескольких цепочек и лепестков, тяжело и солидно оттягивали своим весом его руки, кольца бросали брызги света из своих бриллиантовых сердец.

Если бы это было у него раньше… Если бы это у него только было… Ладно, подумал он, теперь это у меня есть. И они не посмеют отнять их у меня… Эти мысли потянули за собой другие — воспоминания о Верхнем мире и о разбойничьем лице служащего ломбарда, готового за копейку ограбить собственную мать. На этот раз он собирался иметь дело отнюдь не со служащими ломбардов…

Но для этого не следовало быть похожим на этих эмоциональных детей, этих беспомощных добряков, живущих в туннелях. Не следовало обращать внимания ни на что, кроме того, что ты готов был сделать.

Из инструментов, разбросанных на верстаке, инструментов, которые ему принесли дети, найдя их во время своих рысканий за продуктами на задворках и в помойках, инструментов, которые Винслоу и Мышь починили для него, наточили и поменяли лезвия, он выбрал самый большой резец, какой только ему удалось найти. Мозолистым пальцем он попробовал остроту лезвия. Не так уж много, но, если кто-то из жителей Верхнего мира попытается отобрать то, что по праву принадлежит ему, это должно будет помочь.

А потом он отправился Наверх.

Магазинчик, который он в конце концов выбрал, был довольно мал, но казался процветающим, хотя и не стремился это демонстрировать, и находился неподалеку от Парк-авеню, то есть он не купался в море света, заливающего центр города, но это море света очень часто требует обладания незапятнанной репутацией. Владелец, лысеющий человек с чопорным выражением лица по имени Даймон Эдмонтон, попытался скрыть свое удивление, когда Кьюллен выложил на полированный прилавок перед ним драгоценности. Кьюллен уже точно знал, что пришел по верному адресу, что здесь ему не будут задавать лишних вопросов.

— Семнадцатый век, Голландия, — пробормотал Эдмонтон, держа на весу ожерелье с подвесками из жемчужин, — могу я спросить вас, откуда вы это взяли?

Ответом на его нескромное любопытство был жесткий взгляд Кьюллена:

— Вас интересует эта вещь или нет?

Эдмонтон повертел ожерелье в руках, размышляя, сопоставляя золотое украшение с фасоном накидки Кьюллена и его заношенным, домашней вязки шарфом:

— Я могу предложить вам две тысячи…

— Неужели я выгляжу таким идиотом? — Кьюллен повернул голову, рассматривая слабо освещенный, выглядевший стерильно чистым магазинчик, уставленный витринами с монетами, собственноручно написанными знаменитостями письмами, древними украшениями и старинным оружием.

— Не будете же вы обвинять человека в том, что он хочет немного заработать, не правда ли? — спросил его продавец, улыбаясь как соучастник. — А что вы скажете насчет десяти тысяч? Я тут же выпишу вам чек.

— Наличные, — ответил Кьюллен, — я желаю наличные.

Ни один банк в Нью-Йорке, с горечью осознал он, никогда не выплатит по чеку десять тысяч долларов человеку, одетому, как он, в лохмотья одежды, сделанной в Туннелях, человеку, у которого нет банковского счета… Боже мой, да теперь даже нельзя открыть счет в банке, если у тебя нет пары сотен долларов для первоначального взноса! Банки совсем уже зарываются.

Без денег ты абсолютно никому не нужен.

— Наличные, — повторил Эдмонтон, с понимающей улыбкой, выработанной долгим опытом. — Разумеется.

Десять тысяч… так вот какие дела. Это все получилось так просто. И теперь он был богат.

Кьюллен наклонился через разделявший их дубовый прилавок, его зеленые глаза сощурились:

— Я могу достать еще много таких вещей. Очень много. Вас это интересует?

Он чуть ли не наяву слышал, как вращаются в мозгу человека колесики, складывая и вычитая, рассчитывая ходы и средства. Его глаза, прозрачные и холодные, как у рыбы, не выражали никаких чувств. Но он теперь оставил даже попытки придать сделке характер честного бизнеса и больше не старался допытаться до источника этих древностей.

— Я не могу вывезти такие вещи, если их будет много, — сказал Эдмонтон после короткого раздумья. — Существуют различные… э… бюрократические трудности, не говоря уже о том, что приходится кое-кого подмазывать. Но у меня есть знакомый, который занимается подобного рода делами. Я могу устроить вам встречу.

Кьюллен несколько мгновений раздумывал над этим предложением, взвешивая, что безопаснее — вовлекать в дело еще одну сторону, о которой он не знал совершенно ничего, или рисковать тем, что его будут знать буквально все антиквары города. Ему удалось найти дельца нужного типа буквально с первого захода. Какой-нибудь другой попытался бы узнать намного больше о тех вещах, которые его совершенно не касались, стал бы задавать вопросы, а то и попытался бы вызвать полицию.

И еще он очень хотел поскорее покончить с этими делами. Закончить и поскорее выйти из дела, начать новую жизнь.

— Согласен, — произнес он, протягивая руку. — Мои деньги.

— Разумеется, — улыбнулся в ответ Эдмонтон. — Извините меня.

У него хватило такта оставить драгоценности на прилавке, когда он исчез в комнатке за прилавком.

Кьюллен непрерывно оглядывался, скользя взглядом по античным монетам за стеклом витрин, по моделям небольших орудий и самурайским доспехам, прислушиваясь к пробивающемуся через прикрытую дверь приглушенному голосу Эдмонтона, неразборчивое бормотание которого перемежалось длинными паузами — он явно говорил по телефону. Раздобуду одежду, думал он, куплю машину, найду квартиру, может быть, не в Нью-Йорке, и начну новую жизнь… Когда шустрый маленький торговец вернулся, в его руке был конверт, который он, не говоря не единого слова, протянул Кьюллену.

Кьюллен открыл его и бросил взгляд на его содержимое. Сотенные банкноты распирали конверт. Он едва расслышал слова Эдмонтона:

— Я организовал для вас встречу здесь сегодня вечером. В восемь.

Подняв глаза, он разобрал легкую усмешку Эдмонтона:

— Если вам позволят в это время ваши дела.

Кьюллен опустил конверт в карман, в котором были драгоценности, и ответил тоже с сухой усмешкой губ:

— Меня это вполне устраивает.

Загрузка...