Красавица и чудовище

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Слава Богу, что Эллиот Барч трудоголик, думала Катрин, глядя на загорающиеся номера этажей в кабине лифта. Хотя была уже половина седьмого и почти совсем стемнело, секретарь в офисе Барча, куда она позвонила из холла на первом этаже, ответила, что мистер Барч все еще работает…

Она совсем не придала особого значения такому позднему звонку, но для Катрин это известие было совсем как решение об отмене смертной казни. Для Отца и Винсента, она была совершенно уверена, это было избавлением от смерти. Входя в обшитую дубовыми панелями приемную, она услышала, как секретарша, заглянув в кабинет, называет ее имя. Из полуоткрытой двери в кабинет Барча раздраженно донеслось:

— Я же сказал, никаких звонков… — и потом, другим тоном: — Конечно, я приму ее.

Катрин поймала себя на мысли, что она в этом и не сомневалась. Даже, подумала она с краской стыда на лице, после разговора сегодняшним утром, во время которого она совершенно ничего не обещала…

Как и утром, он встал из-за стола, приветствуя ее. Только теперь широкая ореховая плоскость стола была завалена кальками и чертежами конструкций, здесь же лежали калькулятор, блокнот, циркуль-измеритель и стоял бокал с бренди и содовой водой — рабочий стол миллионера-предпринимателя, по-прежнему остающегося архитектором. Сам Эллиот был только в рубашке с длинными рукавами, темно-голубой пиджак висел, должно быть, в одном из встроенных шкафов, а закатанные рукава рубашки обнажали его руки, покрытые золотым загаром. Стоя в дверях и глядя на него, Катрин снова почувствовала исходящую от него огромную жизненную силу, его одержимость и энергию, которые так сильно притягивали ее к нему и позволяли так легко поверить в то, что он способен сделать все на своем пути к цели. И в то же самое время, видя его таким, она ощущала его ранимость, видела за этой блестяще воздвигнутой обороной того человека, каким он был на самом деле…

Эти мысли мелькнули в ее сознании и исчезли, как пламя свечи под порывом ветра, ветра страха, ужасного ощущения, что с каждой секундой сокращается время жизни для Отца и Винсента. Она попыталась говорить спокойно, не выдавать свое беспокойство ни голосом, ни выражением лица, но поняла, что ее выдает ее вид, грязные джинсы и мазки туннельной грязи на куртке и ботинках. И в самом деле, едва увидев ее бледное, потрясенное лицо и застывшие глаза, Эллиот оставил светскую галантность и приблизился к ней.

— Катрин, что с тобой случилось? В чем дело?

— Мне нужна твоя помощь, — выдохнула она.

Он никогда не видел ее в таком виде, не видел ее потрясенной до потери самообладания, которое она еще сегодня утром носила на себе, как доспехи.

— С тобой все в порядке? — спросил он, быстро подводя ее к креслу. — Сядь сюда, на тебе лица нет. Позволь налить тебе бренди…

— Мне не надо твоего бренди! — Она сделала шаг назад от него, ужас бился в ее крови, сознание застыло на одной мысли, что время уходит. Затем, взяв себя в руки и подавив панику, она продолжила более спокойно: — Все, что мне надо, — это твоя помощь.

— Скажи мне, что тебе надо.

Она молча достала из кармана и протянула ему список, нацарапанный ею при свете фонарика, когда она и Мышь бежали по туннелю. А сейчас Мышь, бесконечно далекий от того, чем был и представлял собою Эллиот, в своем мешковатом свитере и куртке из обрезков мехов и кожи, сидел в подвале дома за три квартала отсюда, где был ближайший спуск Вниз, ожидая ее. Доверяя ей. Упуская время, эту ставшую сейчас драгоценной субстанцию, потому что он верил ей…

Пробежав глазами список, Эллиот неуверенно усмехнулся:

— Твердосплавные сверла? Пластическая взрывчатка? Детонаторы? Ты что, решила сменить юстицию на горное дело?

— Это не шутки, — бросила она ему, его усмешка резанула ее натянутые нервы и привела в необузданную ярость. — Мне на самом деле нужно все это, немедленно, и я не могу тратить время на пустую болтовню. — Если он ей не поможет, в отчаянии подумала она, то она не представляет, что ей еще остается. Если она не сможет добыть перечисленные Мышом вещи — и добыть быстро, — то Винсент погибнет.

А после этого не будет уже ничего. Она не могла думать буквально не могла себе представить свою жизнь с сознанием того, что она никогда его не увидит.

Эллиот пристально смотрел на нее несколько секунд, сопоставляя, как составные части головоломки, написанное на ее лице нетерпение, ужас в ее глазах с тем невероятным списком, который она дала ему.

— И ты ничего не объяснишь мне?

Катрин глубоко вздохнула. Ей пришла в голову мысль, что ей стоило бы выдумать какую-нибудь историю, какой-нибудь предлог, который позволил бы ей убедить этот человека — ведь, кроме всего прочего, дать ей взрывчатку означало серьезное нарушение закона, и, несмотря на все то, что он знал о ней, она могла вести двойную жизнь как террорист. Но, несмотря на то что паника наполнила все ее существо, она просто слишком уважала этого человека чтобы идти на такую дешевую игру.

— Я не могу сделать это, — просто сказала она. — Извини меня… Я прошу тебя поверить мне,

— О том же самом я все время просил тебя. — Повернувшись, он прошел к своему письменному столу, снял трубку телефона и поискал нужный номер в круговой картотеке рядом с ним, под тонкой тканью его сорочки слегка напряглись мускулы спины.

— Я звонил тебе, должно быть, раз пятьдесят, — тихо продолжал он. — Ты всегда так уверена в своей правоте?

Катрин промолчала, потому что сказать ей было нечего — пристыженная и покрасневшая, она не смогла бы найти слов, даже если бы она могла думать о чем-нибудь, кроме Винсента… и уходящего времени… Ей повезло, что тот человек, которому звонил Эллиот, сразу же взял трубку.

— Это Эллиот Барч, — назвал он себя решительным тоном. — Позовите Джека, побыстрее… Джек? К тебе зайдет моя подруга. Дай ей то, что ей нужно. — Он положил трубку, взял чистый лист бумаги и быстро набросал записку. — Джек — ночной дежурный на стройплощадке, — сообщил он ей, избегая смотреть на нее. — Он будет тебя ждать.

Он протянул ей бумагу. Взяв ее, она едва ощутила легкое касание его пальцев. Стройплощадка была где-то на 108-й улице, и она быстро прикинула в уме, удастся ли ей быстро поймать такси в такое время и как скоро она доберется туда… Боже мой, сколько же потребуется времени? Ее внутреннему взору предстал чудовищный образ песочных часов, поверхность песка опускалась…

Она почти бегом рванулась к двери, оставив его стоять за письменным столом. Но потом она остановилась и, несмотря на обуревавшую ее панику, обернулась к нему — такому сильному, решительному, влиятельному, тщеславному — и в то же время красивому. Именно такого всегда желал для нее ее отец… и теперь, в то же время, такому одинокому. Он ничего не спросил. Потому что он все еще любил ее… Ладно, будем надеяться, что однажды он найдет женщину, которую заслужил.

— Когда в следующий раз ты позвонишь мне, — сказала она, — я буду для тебя дома.

Он не ожидал этого — ей даже показалось, что он решил, что больше не увидит ее.

— Но почему?

— Потому, что ты не оставил на всем этом ценника.

Никогда больше он не будет ее любовником, подумала она, с колотящимся сердцем опускаясь в лифте. Если она и не была в этом уверена в первом порыве гнева, вызвавшего первоначальный разрыв, то теперь она знала это наверняка, знала по тому паническому чувству, по тому ужасу от невозможности жить, если Винсент не будет частью ее самой. Но тут ей пришло в голову, захочет ли он быть ей только другом.

Когда она миновала массивную дверь из толстого стекла и окинула взглядом пустынную Лафайст-стрит в поисках такси, она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы он согласился.

Окружающая темнота час от часу все плотнее наваливалась на них. Хотя пыль после последнего камнепада постепенно осела, дышать легче не стало. Глаза Винсента, теперь уже совершенно привыкшие к темноте, начали различать обступившие их со всех сторон каменные стены, черные, покрытые стекающей по ним водой и поросшие тут и там пятнами фосфоресцирующего лишайника, отметили, как тесно заключившее их пространство и как мало воздуха в нем осталось. Он прикинул, сколько еще времени есть у них.

Отдаленный звенящий стук кирок образовал теперь еле слышный здесь звуковой фон, но он не приближался — и был чересчур далек от них, чтобы служить надеждой перед неминуемым концом. Прикладывая ухо к каменной стене за своей спиной, Винсент все не мог услышать звуков работы бура, обнадеживших было его гораздо больше.

Рядом с ним мукой прозвучал голос Отца:

— Я хочу пить…

По крайней мере, найти здесь воду проблем не составляло. Винсент наклонился над ближайшей лужицей и, зачерпнув воду ладонями, поднес ее к губам старика. Он пришел в ужас от того, что поднявшаяся было рука Отца бессильно рухнула вниз, что черты его лица, которые он мог различить в темноте, заострились и посерели.

— У нас осталось очень мало воздуха, — прошептал после паузы Отец, — Нет смысла себя обманывать…

— Мы не должны терять надежды. — Даже, подумал он, с таким тяжелым ранением, как у старика. В этой сероватой темноте свинцовый холод может доконать человека очень быстро.

Отец устало покачал головой.

— Мне осталось уже немного, — сказал он, и, несмотря на трагизм этих слов, они прозвучали совершенно бесстрастно.

— Отец, прошу тебя…

— Нет, — вздохнул Отец, — послушай меня. — И Винсент понял непроизнесенное им: «пока я еще могу говорить». Ему пришлось напрячь все силы, чтобы произнести это, его дыхание прерывалось в спертом воздухе, лицо исказилось от боли во всем теле, от усилий дышать, усилий говорить. — Наш мир должен продолжать свое существование, Винсент. От этого зависит жизнь многих хороших и достойных людей… это все, что у них есть.

— Наш мир будет продолжать существовать, — подтвердил Винсент, его рука нащупала руку Отца и сжала ее, как будто этим пожатием он хотел удержать слабеющий дух — И ты еще много лет будешь видеть его.

Густые брови Отца взлетели вверх, беззвучно оспаривая это, — Что? Слишком тяжела надежда, чтобы ее можно было продолжать нести?

— Если я не увижу, — выдохнул он, — нужен будет твой голос…

И Винсент понял, что было самой сокровенной заботой Отца — чтобы этот хрупкий Нижний мир не погряз во мраке анархии и отчаяния. Он вспомнил горькие споры по поводу найденного Кьюлленом золота, вспомнил, какими они были, не владеющие собой, потерявшие человеческий облик, делающие все, что им только заблагорассудится. Отец тридцать лет работал, внедряя справедливость там, где не было законов, претворяющих ее в жизнь, организуя помощь и заботу для всех, кто укрылся здесь, чтобы они все могли жить здесь в мире, заботясь один о другом… И он снова и снова видел, какой деликатной была эта справедливость, эта забота, этот мир. Этот мир был их единственным сокровищем.

Думая про пиратское золото Кьюллена, он произнес:

— Но не только я имею право говорить.

— Но твой голос самый веский и честный. — Отец слегка шевельнулся, будто пытаясь сесть, и продолжал убеждать его: — Пожалуйста, обещай мне… ты будешь хранить…

— Шшшш… — Винсент погладил его лицо, руки, стараясь успокоить его, ощущая, что его сознание начинает изменять ему. Его собственное тело болело, напряженные мышцы закоченели от боли и сырости, легкие изо всех сил сражались с пылью и удушьем.

— Сохрани нашу мечту…

И Винсент сказал единственное, что он мог сказать:

— Обещаю.

Отец расслабился, откинулся на спину, его веки закрылись.

— Этого не бывает без жертвоприношения, — пробормотал он, пальцы его руки ослабели. — Краски… — И его брови снова сошлись на лбу в тоске о давно забытых воспоминаниях. — Думаю, я больше всего тосковал о красках. Я даже уже стал забывать их. — И уголки его рта, под серым слоем пыли, покрывавшей бороду, немного опустились вниз, в тоске не за себя самого, но за своего приемного сына. — Я хотел бы, чтобы тебе удалось увидеть голубизну Тихого океана под летним солнцем… зелень травы на Эббетс-филд… красный и желтый листопад в Вермонте…

Прекрасно, подумал Винсент, что он вспоминает именно это… а не серятину тюрьмы, не казенную коричневую краску стен суда, не унылое одноцветье городских улиц, по которым он так недолго ходил во время своего краткого визита в оставленный им мир. Давно уже его миром стал Нижний мир, с его заботами и надеждами, с его простыми законами, с его глубоким и тихим покоем… Но песнь Орфея все еще надгробной мелодией звучала в его сердце.

— Но я видел все это, Отец, — тихо сказал Винсент, его детская память хранила и другие краски, а не только мягкий золотой свет светильников и странные, вечно меняющиеся оттенки серого Нижнего мира. Брови Отца снова вопрошающе поползли вверх, и Винсент ответил: — Ни у какого ребенка еще не было лучшего проводника. Твои слова рисовали для меня картины, которые я никогда не забуду. Ты провел меня по всему свету… Миссисипи Марка Твена… киплинговская Индия… Клондайк Джека Лондона… Ты показал мне их наяву. — Его рука снова пожала руку Отца, желая убедить его в этом, желая вселить надежду, потому что Винсент никогда не переставал терять надежду… желая заставить его верить. — И есть еще много мест, где надо побывать…

Но он не был уверен, что старик его слышит.

— А у вас здорово получается находить и брать, — в восхищении произнес Мышь, вертя в руках кусок пластической взрывчатки так небрежно, что Катрин приходилось все время напоминать себе — эта штука без детонатора абсолютно безопасна. За ними вприпрыжку неслась Джеми, с громоздкой картонной коробкой под мышкой одной руки и с фонарем в другой, его желтый луч метался по стенам туннеля. Из подвала рядом со стройплощадкой Катрин по трубам дала знать Мышу о своем успехе — и, когда она пришла в условленное место, вместе с Мышом ее уже ждала и Джеми, которая помогла ей переправить три неудобные коробки со сверлами, детонаторами и взрывчаткой по выщербленным каменным ступеням в заброшенный подвал, где она оставила Мыша ждать результатов ее вылазки в Верхний мир.

Джек — ночной сторож на стройплощадке — прочитал записку и безмолвно передал ей три коробки, даже не предупредив, чтобы она обращалась с осторожностью… Будучи юристом, она с мрачной усмешкой осознала, что, если бы все это когда-либо слушалось в суде, молчаливость Джека была бы расценена как тот факт, что он понятия не имел о том, что передал пластическую взрывчатку совершенно постороннему человеку. Но выражение его лица говорило об обратном.

И Катрин подумала, кося взглядом на идущего рядом Мыша, что она не может винить его за это. Лицо маленького инженера напоминало лицо ребенка, получившего новую игрушку, — он подбрасывал пластит в воздух, нюхал его, пытался лепить из него, как из пластилина.

— Эта штука мне чертовски нравится! — радостно улыбался он. — Как-то пытался найти ее — не было подходящих кусачек, чтобы перекусить замок.

— Тебе уже приходилось это использовать? — удивленно спросила Катрин. Мышь сделал круглые глаза, на его лице было написано совершенное простодушие.

— Да, конечно, много раз, — ответил он. — Один маленький шарик — и БУХ! — В темноте сквозь предвкушающую улыбку мелькнули белым его зубы.

И когда Катрин покрепче зажала под мышкой картонку с детонаторами и радиовзрывателем, минуя вслед за Мышом первую дверь, закрывавшую вход в Нижний мир, она поймала себя на мысли, что на самом деле хотела бы поверить ему.

— Катрин…

Услышав голос Винсента, Отец пришел в полусознание, медленно выбравшись из темных глубин беспамятства, в которые, казалось, обратился весь окружающий мир. Он видел сон, сон о Маргарет, — нет, не такой сон, какие он часто видел в долгие годы их разлуки, не ту прекрасную девушку в оранжевом летнем платье, выходящую из такси и улыбающуюся ему, но худую, решительную и добрую женщину, какой она предстала ему на той последней неделе, держащую его за руку и разговаривающую о Париже, политике и о том, что она видела в России, в стране, в которой он никогда не был и о которой всегда мечтал, хотя, разумеется, в пятидесятые годы об этом не могло быть и речи….

«Печальнее и неизъяснимо приятнее, как когда-то писал Гейне, подобно горечи, глубоко скрытой в меду…»

И из этого мира он вернулся в холодный и лишенный воздуха мрак, в котором его согревала лишь рука его сына.

— Что?..

— Катрин вернулась. — В голосе Винсента слышалось громадное облегчение, радость от сознания того, что женщина, которой он так дорожил, находится недалеко от него. Если бы мы, подумал Отец, были так близки с Маргарет…

И хотя это могло доставить им только муку в те разделившие их годы, он почувствовал жалость как к Маргарет, так и к самому себе. Почувствовал и что-то вроде боязни за Винсента, потому что та привязанность к Винсенту, которую испытывала Катрин, так же как и его радость, были недоступны его контролю.

Они были тем, что они были, и его сыну можно было только позавидовать.

Минуту спустя Винсент произнес:

— Они снова начали бурить, — и Отец в ответ закрыл глаза и вздохнул. Он нанес на карту некоторые из туннелей, ведущие к Пропасти, хотя, он был в этом совершенно уверен, без всякой необходимости люди редко появлялись здесь (или по крайней мере, подумал он с оттенком былого раздражения, им было РЕКОМЕНДОВАНО пореже здесь появляться), да и куда важнее было нанести на карту верхние горизонты, где куда больше была вероятность затеряться детям и новичкам. Он знал, как прочна была гранитная основа острова и как малы были возможности их инструментов.

Он услышал в темноте мягкий шелест одежды Винснта и его гривы и, поняв, что он, должно быть, осматривается вокруг себя, прикинул, что он может здесь видеть. Возможно, даже и лучше, подумал Отец, что сам он ничего не может видеть в этой темноте. Если бы он мог различить тесные стены их темницы, увидеть, как мало кислорода остается им, ему было бы куда труднее слушать обнадеживающие слова Винсента.

— Я должен уложить тебя в безопасное место, — снова донесся из темноты голос Винсента, — это недалеко — вроде там сверху ничего не свалится. Может быть больно… — Потом послышался хруст кожи пояса, звяканье пряжек на его ботинках, а затем Отец ощутил мягкую силу и нежность поднимающих его рук.

Изо всех сил он старался не показать, что ему больно, скрыть это от Винсента. Несмотря на всю внешнюю непривлекательность Винсента — хотя Отец уже давно не обращал на нее никакого внимания, — Отец знал, что Винсент на удивление мягкосердечен, в гораздо большей степени, чем большинство известных Отцу людей. Он был бы расстроен, если бы понял, что даже такое мягкое обращение причиняет Отцу боль. Поэтому Отец, борясь с головокружением от боли, смог проговорить сквозь сжатые зубы:

— Со мной все в порядке, — зная, что Винсент прекрасно поймет его ложь.

— Мы скоро выберемся отсюда, — негромко пообещал Винсент, но Отец к этому моменту потерял сознание.