Красная Волчица

13 ноября, пятница

Ночной поезд мерно стучал и покачивался на стыках, не прекращая своей монотонной песни. В купе первого класса без сна лежал мужчина и смотрел в окно, изо всех сил стараясь различить контуры древесных крон на фоне черного неба. Боль пробивалась сквозь морфийный дурман, мешала дышать.

Он с трудом приподнялся, сунул руку под подушку, достал из несессера еще одну таблетку и проглотил ее, не запив водой. Лекарство начало действовать еще до того, как таблетка упала в желудок, во всяком случае, мужчина успокоился.

Мысленно он вдруг оказался в детском палаточном лагере близ Пайялы, вновь увидел тысячи людей, сидящих на деревянных скамьях, ощутил запах мокрой шерсти и опилок. Человек с кафедры что-то громко вещал в микрофон по-фински, потом другой переводил речь на шведский, голоса их звучали нескончаемо, интонации то падали в глубину, то взмывали к небесам.

Поезд резко затормозил и остановился на какой-то станции. Мужчина прижался лицом к окну и оглядел платформу. Лонгселе.

Лонгселе?

Его охватила страшная паника, господи, он же едет совсем в другом направлении! Он всплеснул руками, оторвал голову от синтетической подушки и задышал прерывистыми толчками.

На юге, подумал он. Он находится на юге, недалеко от Онге.

Он снова улегся на полку, поморщился от собственного запаха, потрогал стоявшую в ногах матросскую сумку, откашлялся. Поезд дернулся перед тем, как тронуться. Он посмотрел на часы. Пять шестнадцать.

Нет никаких причин для тревоги. Все идет как надо. Он был в пути, невидимый и неуловимый, как тень. Он сам выбирает, куда ему ехать, он может свободно мыслить в этом несвободном мире. Он сам решает — возвратиться или исчезнуть.

Он предпочел вернуться в палаточный лагерь, его манило к образам пыльным, проржавевшим от времени, бледным и поблекшим, но очень отчетливым.

Одна пара проповедников сменялась следующей, каждое выступление начиналось цитатой из Библии — пара страниц по-фински, потом перевод на шведский, толкование, анализ, личные признания и исповеди: «Я переживал трудные времена в юности, мне чего-то не хватало в жизни, и я искал спасения во грехе, я пил алкоголь, путался с порочными женщинами, я украл часы у собственного друга, но в этой подлой жизни я повстречал братьев по вере, и в мою жизнь вошел свет Иисуса Христа, ибо мой брат посеял в моем сердце высокое семя». Он лежал в купе, слушал эти рассказы, испытывая боль и страх, торжество и благодарность.

«Нет, они никогда не возвышали меня», — прервал он поток своих чувств. Никогда не трогали его эти крики, эти надрывные голоса. Никогда не впадал он от них в экстаз.

Теперь он вспоминал свою юность.

Он слышал, как затихают голоса, за пологом палаток их заглушали теснившиеся в голове мысли, надежды и ненасытное стремление. Манили и тянули к себе палаточные городки и раскиданные по полю повозки, океан возможностей скрывался за конными дрожками и автомобилями. Он искоса поглядывал на незнакомых девочек в платках и длинных юбках, сидевших на деревянных скамьях, думая об их теплых телах, о выбивавшихся из-под платков прядях волос.

Осознание мыслей и отвердевший член были грехом.

Он медленно погрузился в сон, ощущая в носу запах конского навоза.

Дыхание вырывалось изо рта клубами пара. Анника шла по скрипевшей под ногами дорожке. Было холодно, давление повысилось, а это означало, что с моря вот-вот подует ледяной ветер. Асфальт был скользкий от изморози, одевшись в шубу из замерзших кристаллов. Ветер застревал где-то в голых древесных кронах, вдоль дороги тянулись шлейфы грязно-лиловых облаков выхлопных газов.

Было полутемно, и светлее уже не станет. Дни были тусклыми, предметы и строения не отбрасывали теней. Анника подняла голову, прищурилась и посмотрела на небо. Оно было пастельно-фарфорового цвета с голубоватыми полутонами, плавно переходившими в серые, белые и розовые облака, несшиеся к югу под напором северного ветра.

Анника обошла собачий туалет, замерзшая трава хрустела и крошилась под ногами. Она зашла на старое еврейское кладбище с заднего входа, прямо у того места, где нашли Иосефину. Она остановилась возле черной чугунной ограды, огибавшей звезды на арочных надгробьях; мелкие снежинки, словно сахарная крошка, ложились Аннике на сапоги.

Могилы были приведены в порядок пару лет назад. Покосившиеся надгробья подправили и снова установили на постаменты, деревья аккуратно подстригли, дикий кустарник выкорчевали. Одновременно растворилось и пропало волшебство, переживание неповторимого времени и пространства исчезло, шум города стал ближе, ибо ничто уже его не сдерживало, многие покойники лишились своих мест.

Осталась только Иосефина.

Анника опустилась на колени и сквозь прутья принялась смотреть на могилу. Она делала это уже много лет с того самого жаркого лета, когда в городе было рекордное число ос, а предвыборная кампания все продолжалась, продолжалась и конца ей было не видно. Иосефина лежала с раскрытым в немом крике ртом, с тусклыми глазами, юная девушка с мертвыми мечтами. Шелестела листва, со стороны Хантверкаргатан доносился вой сирены «скорой помощи».

Он понес свое наказание, подумала Анника. Он поплатился не за то, что сделал с тобой, но в любом случае он не избежал возмездия. И Карина Бьёрнлунд совершенно случайно очутилась в кресле министра.

Она встала, посмотрела на часы, протянула руку сквозь решетку и погладила могильный камень, попрощавшись с Иосефиной. Она торопливо пробежала по площади Свободы, на Роламбсховпаркене ей пришлось спрятать лицо от сильного встречного ветра, и в редакцию она прибежала с раскрасневшимися от мороза щеками.

Она протиснулась в свой аквариум, сняла верхнюю одежду и повесила ее на вешалку в углу.

Рагнвальд, думала она, пока загружался включенный компьютер. Надо отвлечься от всего несущественного, погрузиться в то время и думать.

Что говорит тебе это слово? Кто ты, Рагнвальд?

Когда «Эксплорер» загрузился, она приступила к поиску в международном Гугле. Ссылок было великое множество.

Краткие сведения о Фольке Рагнвальде. Умер в 1963 году. Родословная приводит на Мальту. Был кандидатом в депутаты от христианских демократов, но с невнятной политической платформой.

Она торопливо просмотрела материал, перешла к следующим ссылкам:

Французская родословная, генеалогическое древо немецких королей; справка о какой-то датской поп-звезде.

Выбрав ragnwald.com, Анника очутилась в океане любительских фотографий.

Она вышла из Сети, набрала номер Сюпа в Лулео.

— Мы тут немного встревожены, — сказал комиссар. Голос у него и правда был невеселый.

— У вас что-то случилось?

Анника машинально взяла в руку ручку, приготовившись записывать, но тотчас почувствовала какую-то недосказанность.

— Мы пока ничего точно не знаем, — сказал полицейский. — Вы можете позвонить после обеда, когда что-то прояснится?

В голосе Сюпа прозвучало нечто такое, что заставило Аннику напрячься.

— Это Рагнвальд, — сказала она. — Убийство как-то связано с этим террористом.

Прозвучавшее в ответ отрицание так удивило Аннику, что она сразу приняла его.

— Это не все, — сказал Сюп. — Позвоните после двух. Сейчас я не могу ничего сказать.

Она посмотрела на часы, поняла, что у нее нет никакого повода настаивать, тем более что до окончательной сдачи материала в следующий номер оставалось еще восемнадцать часов. Она поблагодарила Сюпа, отключилась и положила перед собой на письменный стол запись своей беседы с Сюпом. Перед тем как начать работу, подумалось ей, надо выпить кофе.

Опустив голову, она вдоль стен проскользнула к кофейному автомату у спортивной редакции, избегая встречаться взглядом с коллегами, наполнила два стакана кофе и вернулась на место. Поставив кофе возле клавиатуры, она привела в порядок материал, попытавшись набросать портрет своего террориста.

Молодой человек из Торнедалена уезжает на юг, но по прошествии времени возвращается назад, в Лулео.

Она опустила руки, отхлебнула кофе.

Почему этот молодой человек в шестидесятые годы уехал на юг?

Работать или учиться, подумала она.

Зачем он вернулся?

Он закончил на юге все свои дела.

Почему Лулео?

По возвращении родина кажется тесной, но если все-таки надо вернуться, то обычно выбирают большие города региона.

Но зачем самый большой?

Ему надо было залечь на дно, большой город хорошо подходит для такой цели. Возможно, большой город с университетом. Стокгольм, Упсала, Гётеборг или Лунд.

Она записала в компьютер названия городов и только теперь поняла свою ошибку.

Молодому человеку, вообще говоря, не обязательно надо было находиться в Швеции, он мог жить и работать где угодно.

Правда, это было задолго до образования ЕС, вспомнила она.

Она отпустила эту нить и взялась за следующую.

Куда он направился после этого?

ЭТА? Испания? Зачем?

Таковы были его политические убеждения, подумала она, но все ее данные заставляли в этом усомниться.

Баскские сепаратисты — это одна из немногих террористических групп, которой удалось добиться выполнения некоторых своих требований, включая установление демократии и широкого самоуправления в Стране Басков. Если бы ЭТА не взорвала преемника генерала Франко в декабре 1973 года, то смогла бы Испания так быстро перейти к демократии и имела бы сейчас Страна Басков свою собственную полицию и налоговые органы. Мало того, эта местность скоро станет налоговым раем для предприятий.

Но ЭТА в большей степени, чем другие террористические организации, осталась привержена машине террора. После свободных выборов 1977 года в стране жила масса басков среднего возраста, которые умели только терроризировать испанское государство. Мирная жизнь была скучна для этих людей, поэтому они пришли к выводу, что демократическое государство — это такое же зло, как и диктатура. Снова начались убийства. На этот раз испанское правительство создало ГАЛ, особую антитеррористическую группу…

Надо почитать об ЭТА, но Анника и без этого знала, что ЭТА — одна из самых упорных, не идущих ни на какие переговоры террористических организаций. Убийство ради убийства. Это были самозваные представители государства, которое никогда не существовало в действительности, они требовали компенсации за несправедливости, которые никогда не совершались.

Она записала «почитать Бьёрна Кумма» и пошла дальше.

Почему Рагнвальд? Не имело ли это прозвище какого-то глубинного смысла? Не символизировало ли оно нечто, что ей надо было знать?

Она торопливо набрала имя в «Национальной энциклопедии» и узнала, что это слово состоит из двух древнеисландских слов: ragn, божественная сила, и vald, властелин.

Властелин, обладающий божественной силой, неплохо звучит. Что это может означать, кроме мании величия?

Но что есть терроризм, если не мания величия?

Анника вздохнула, стараясь не обращать внимания на жжение в глазах. Кофе остыл и стал невкусным. Она вышла в коридор, в туалете вылила две почти полные кружки, потянулась, зажмурившись от яркого света люминесцентных ламп.

Она посмотрела на место, где обычно сидела Берит, но та еще не пришла.

Она вернулась на свое место, плотно прикрыла дверь и продолжила работу.

Теперь обувь. Это могла быть либо маленькая женщина, либо очень молодой мужчина или даже мальчик. Какая из этих версий наиболее правдоподобна? Кто взорвал самолет — двенадцатилетний мальчик или взрослая женщина?

Он был там с женщиной, записала она.

Но кто должен делать такие вещи? Сюп ничего не сказал о женщине. Она записала вопрос, но можно ли принять это?

Какие женщины в истории становились террористками?

Гудрун Энсслин была подругой Андреаса Баадера. Ульрика Майнхоф прославилась тем, что освободила того же Баадера. Считают, что Франческа Мамбро взорвала железнодорожный вокзал в Болонье вместе со своим другом Валерио Фьораванти.

Подруга Рагнвальда, записала она и подвела итог.

Молодой человек из Торнедалена уезжает в большой город на юге, где либо работает, либо прячется, потом возвращается в Норботтен, вступает в какую-то левацкую группировку под именем Рагнвальда, божественного властелина, что говорит о его мании величия. Он заводит себе подругу, которую уговаривает взорвать самолет. После этого он бежит из страны и появляется в ЭТА, где становится уже патентованным убийцей.

Она вздохнула и снова перечитала свои записи.

Для публикации эти заметки надо лучше обосновать и четко сформулировать. Она посмотрела на часы. До двух было еще далеко.

Миранда, как всегда, звонила в дверь долго и настойчиво. Анна Снапхане опрометью бросилась вниз по лестнице, чтобы этот старый черт с нижнего этажа снова не вышел из себя. Одной рукой она придерживала обернутую вокруг тела простыню, а другой — накрученное тюрбаном на голову полотенце.

Дверь немного заклинивало, как обычно, когда температура падала ниже нуля.

Девочка, не говоря ни слова, бросилась Анне на шею. Мать с силой прижала к себе дочь.

Краем глаза она увидела, что к двери подъезда от машины идет Мехмет с сумкой Миранды — спокойный, но со стиснутыми зубами.

— На кухне пончики, — шепнула Анна дочери.

Девочка взвизгнула от восторга и бросилась наверх.

В припадке упрямства или высокомерия она продолжала стоять на площадке, рискуя попасться на глаза соседям. Почти голая, если не считать тюрбана, она посмотрела в глаза Мехмету и потянулась к маленькой сумке. Он опустил взгляд:

— Анна, не надо…

— Ты хотел поговорить со мной, — сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Я согласна, потому что речь идет о Миранде.

Она повернулась к нему спиной и пошла по лестнице, покачивая бедрами перед его лицом. Зайдя в ванную, накинула халат. Остановилась у зеркала и постаралась посмотреть на себя глазами Мехмета.

— Хочешь кофе? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

— Спасибо, — ответил он, — было бы неплохо. Мне еще надо поработать.

Она с трудом сглотнула, понимая всю неуместность этой сцены. Ему хотелось скорее уйти, но кофе был очень горячий, и быстро его не выпить.

— И я выпью с удовольствием, — сказала она и сняла с головы полотенце. Пальцами расправила мокрые пряди, вышла на кухню и налила себе большую кружку.

Он остался в гостиной, глядя в окно на соседский сад.

— Так в чем дело? — спросила она, садясь на диван.

— Мы поженимся, — сказал Мехмет и отвел глаза.

Она ощутила стеснение и укол в груди.

— Это не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к Миранде, — сказала она, дуя на кофе.

Он сидел напротив нее, широко расставив колени и положив локти на комод.

— У нас будет ребенок, — сказал он. — У Миранды появится братишка или сестренка.

У Анны закружилась голова, но она упрямо не опускала взгляд.

— Ага, — сказала она, судорожно вцепившись в кружку. — Бесплатно.

Он вздохнул:

— Анна, я понимаю, как тебе тяжело…

Она вскинула голову и перевела дыхание.

— Нет, — ответила она. — Я не нуждаюсь в твоих соболезнованиях. Что все это, чисто практически, означает для Миранды?

Мехмет сжал губы. Как хорошо она помнила эту гримасу. Ее охватила тоска по сидевшему напротив мужчине, сердце пронзила мучительная боль. Она всхлипнула, к великому своему смущению.

Он протянул вперед руку и погладил ее по щеке, и она не уклонилась от его ласки.

— Мы не против, чтобы она все время жила у нас, — сказал Мехмет. — Но я не стану с тобой спорить, если ты этого не захочешь.

Она заставила себя рассмеяться.

— Ты многое можешь у меня отнять, но не моего ребенка. Уходи прочь.

— Анна…

— Исчезни!

Голос ее дрогнул от гнева.

В двери появилась девочка. Она недоуменно смотрела на отца и мать.

— Вы ссоритесь? — спросила Миранда. В руке у нее был недоеденный пончик.

Мехмет встал с быстротой и ловкостью хищного зверя, подошел к дочери и поцеловал ее в волосы.

— Мы увидимся в следующую пятницу, моя маленькая.

— Почему мама так расстроена? Ты плохо себя вел с мамой?

Анна, закрыв глаза, слушала, как стихают его шаги на лестнице. Она дождалась, когда хлопнула входная дверь, встала, подбежала к окну и увидела Мехмета.

Он, не оглядываясь, подошел к машине, достал из кармана мобильный телефон и набрал номер.

Он звонит ей, поняла Анна. Звонит своей невесте, чтобы все ей рассказать. Говорит, что ему было очень неприятно, она была возбуждена и агрессивна. И похоже, добровольно девочку не отдаст.

Берит Хамрин приоткрыла дверь на дециметр и просунула в щель голову:

— Голодна?

Анника сняла руки с клавиатуры. Чувство долга — прежде всего.

— Не очень.

Берит полностью открыла дверь аквариума и вошла.

— Тебе надо поесть, — весомо произнесла она. — Да и вообще, как ты можешь работать в таком беспорядке?

— Что такое? — удивилась Анника, подняла голову и осмотрелась. Ей стало стыдно, хотя она не увидела ничего особенного. — Что здесь не так?

— У тебя же есть вешалка, — сказала Берит, развешивая на крючки одежду. — Ну, вот так уже лучше. В кафетерии сегодня дают лазанью. Я заказала две порции.

Анника вышла из Сети, заблокировала компьютер, чтобы никто в ее отсутствие не смог войти в систему и прочитать ее записи или отправить с ее адреса подложную почту.

— Что ты сегодня делаешь? — дипломатично спросила Анника, чтобы отвлечь внимание коллеги от учиненного в ее комнатке беспорядка.

Берит временно откомандировали из редакции криминальной хроники в отдел политики — в преддверии выборов в ЕС.

— До посинения работаю с документами, — вздохнула Берит. — В них ничего нет, но их оформляют, рассуждают о различиях партийных программ и ищут оттенки смысла там, где его никогда не было.

Анника рассмеялась и вслед за коллегой вышла в коридор.

— Я видела рубрику тайных игр в ЕС — что-то вроде грубозернистой фотографии на витрине Розенбада.[1]

— Ты слишком долго здесь работаешь, — вздохнула Берит.

Анника плотно закрыла дверь и пошла за кофе. Мир в глазах Берит был понятен и надежен, пол прочен — она никогда ни в чем не сомневалась.

В кафетерии было малолюдно и темновато. Свет проникал только из ряда окон. Посетители были неразличимы — черные силуэты на фоне сумрачного дня под фарфоровым небом.

Они расположились у окна с видом на редакционную парковку, поставив на стол дымящиеся порции разогретой в СВЧ лазаньи.

— О чем пишешь? — спросила Берит, открыв пластиковую тарелку.

Анника подозрительно покосилась на пасту.

— Об убийстве журналиста, — ответила она, — а также о взрыве самолета на базе Ф-21. У полиции есть подозреваемый. Уже много лет.

Берит удивленно вскинула брови, отправляя в рот объемистый кусок фарша, и поощрительно взмахнула освободившейся вилкой.

— Его прозвище Рагнвальд. Он из Торнедалена. Сначала уехал оттуда на юг, потом вернулся домой и стал террористом, бежал в Испанию, вступил в ЭТА.

Берит не скрывала скепсиса.

— Когда же все это было?

Анника откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.

— Началось это в конце шестидесятых.

— Угу, — пробурчала Берит. — Такой милый революционер. Были такие, они мечтали принести массам свободу с помощью практического терроризма. Но это вне круга наших интересов.

— А каков был твой круг?

— Вьетнамский бюллетень, — сказала Берит и принялась собирать масло со дна тарелки. — Там я начинала как журналистка. Я тебе об этом не рассказывала?

Анника быстро покопалась в своей ставшей слишком короткой памяти.

— Какие круги заинтересованы в практическом терроризме?

Берит с сомнением смотрела на недоеденную лазанью.

— Ты действительно хочешь знать?

Анника уверенно кивнула. Берит вздохнула и отодвинула от себя тарелку.

— Я принесу кофе, — сказала она и встала из-за стола.

Анника осталась на месте и смотрела на коллегу, вставшую в очередь к кофейному прилавку. Коротко остриженные волосы слегка топорщились на затылке. Весь вид Берит являл собой терпение. Анника улыбнулась, когда Берит вернулась с двумя чашками кофе и двумя пряниками.

— Ты меня балуешь, — сказала Анника.

— Расскажи мне о своем террористе, — попросила Берит.

— Расскажи мне о шестидесятых, — возразила Анника.

Берит осторожно поставила чашки на стол и испытующе посмотрела Аннике в глаза.

— Ладно, — согласилась она, села, положила в чашку два куска сахара и стала размешивать его ложечкой. — Значит, дело было так. В 1963 году произошел официальный разрыв между Коммунистической партией Советского Союза, КПСС, и Коммунистической партией Китая, КПК. Этот раскол сильно повлиял на все коммунистические организации в мире, и мы тоже не остались в стороне. Шведская коммунистическая партия, ШКП, раскололась на три фракции.

Она взмахнула указательным пальцем левой руки.

— Правой фракцией руководил К.-Х. Херманссон. Эта фракция дистанцировалась как от сталинистов, так и от маоистов, превратившись в партию старых добрых ревизионистов, которых мы можем с полным правом именовать социал-демократами. Сейчас это левая партия, которая имеет в риксдаге десять процентов мест.

Берит сделала глоток и взмахнула в воздухе средним пальцем.

— Теперь перейдем к центральной фракции, — сказала она. — Ею руководил главный редактор «Норшенсфламман» Альф Лёвенборг, который продолжал придерживаться просоветской ориентации.

Дальше в ход пошел безымянный палец.

— Левая фракция, ведомая Нильсом Хольмбергом. Эта фракция симпатизировала китайцам.

— Когда все это происходило? — спросила Анника.

— ШКП раскололась после своего двадцать первого съезда в мае 1967 года, — ответила Берит. — Партия стала называться «левая партия» — коммунисты, левая фракция откололась и образовала Коммунистический союз марксистов-ленинцев, КСМЛ. Потом пошло-поехало. Вьетнамские события, Кларте, мятежи, революции — все это росло как грибы после дождя. Наш шестьдесят восьмой ознаменовался занятием общественных зданий и мятежом в Упсале. Фактически это было самое худшее — беспорядки в Упсале. Нам все время угрожали.

Она подняла руку и поднесла к уху воображаемую телефонную трубку:

— «Если вы не явитесь к массам, чтобы выслушать их критику, то к вам придут товарищи и приведут вас силой».

— Чудесные ребята, — сказала Анника. — Это и были маоисты?

— Знаешь, на самом деле с настоящими маоистами никогда не было проблем. Они всегда задавали себе вопрос: что на нашем месте сделал бы «великий кормчий»? Стал бы он предпринимать те или иные действия во имя революции? Если ответ был отрицательный, то они отступались. Самые худшие — это охвостье, подонки, присосавшиеся к движению, это они прибегали к терактам, сеяли массовый психоз, плодили секты.

Она посмотрела на часы.

— Мне надо идти, — сказала Берит. — Партия защиты окружающей среды обещала в тринадцать часов выступить с инициативой относительно рыболовных квот в Балтийском море.

Анника театрально зевнула.

— Ну а ты, — Берит встала, убрала со стола тарелку и чашку и бросила в мусорную корзину, — пиши о своем убитом журналисте, а мы будем мусолить куда более важные вопросы — о безвинно убиенной треске.

Анника хохотала так, будто вокруг никого не было. Кусок лазаньи на тарелке уже застыл. Анника брезгливо отодвинула ее от себя. Потом до нее дошло, что в зале ее коллеги. Некоторые вполголоса переговаривались, другие, сидя за столами в одиночестве, склонились над газетами, зажав в руках пластиковые вилки. Где-то за прилавком гудела микроволновая печь. Два редактора из отдела спорта купили восемь венских булочек.

Она медленно допила кофе. Кто она? Всего лишь один из темных силуэтов на фоне холодного света, одна из рабочих газетной фабрики.

Функция, а не личность.

Томас всегда считал не слишком приятными встречи в учреждениях областного совета. Несмотря на то что в высшей степени позитивно относился к совместной работе обоих объединений, он всегда ощущал свою слабость, когда такие встречи происходили на территории Софии Гренборг. Речь, впрочем, шла о сущих пустяках — он не мог найти нужное помещение, входил не в тот лифт, не знал, как обращаться к обслуживающему персоналу.

Такого никогда не случалось в общинном объединении, и это сильно задевало Томаса.

Тяжело вздохнув, он открыл дверь здания на Хорнегатан, холод сразу обжег уши. Вообще, уши его давно стали чувствительными к морозу. След детского увлечения хоккеем, когда всю зиму проходили бесчисленные турниры на открытых площадках. Оказалось, что вход в областной совет находится на противоположной стороне улицы, и было бы глупо опускать клапаны шапки.

Добравшись до пятого этажа, он растерялся перед входами в лабиринт коридоров. Но тут он увидел шедшую ему навстречу Софию — с развевающимися светлыми прямыми волосами, в расстегнутом жакете, в стучащих по паркету туфельках на высоком каблуке.

— Добро пожаловать, — приветливо сказала она и протянула Томасу руку. — Все уже собрались.

Он принялся стягивать куртку, расстроившись оттого, что заставил людей ждать себя.

Она сделала еще один шаг навстречу. Томас ощутил запах ее духов — легкий, свежий, спортивный.

— Ты не опоздал, — шепнула она. — Они пьют кофе в конференц-зале.

Он облегченно вздохнул и улыбнулся, удивляясь ее проницательности.

— Хорошо, — прошептал он в ответ, глядя в ее поразительно прозрачные синие глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — снова шепотом спросила она. — Похмелье не мучит?

Он широко улыбнулся.

— Одно можно утверждать наверняка, — тихо ответил он. — У тебя похмелья точно не было. Ты выглядишь просто умопомрачительно.

Она опустила голову, но Томас мог бы поклясться, что София слегка покраснела, но в тот же миг он, словно со стороны, услышал эхо своих слов, уловил их смысл, и румянец залил и его щеки.

— Я хотел сказать… — произнес он и отступил на шаг.

Она подняла глаза, приблизилась к Томасу и положила ладонь на рукав его пиджака.

— Все нормально, Томас, — шепнула она, подойдя так близко, что он почувствовал ее дыхание.

Он задержал взгляд на ее глазах, потом отвернулся, снял галстук, поставил на банкетку портфель, открыл его, сунул туда галстук и подумал, не горят ли с мороза его уши ярко-вишневым цветом.

— Я поработала с брошюрами, — сказала она. — Надеюсь, с ними все в порядке.

Он насторожился и посмотрел на кипу брошюр, лежавших в его портфеле. Он был намерен представить их сам, а теперь получится, что все это предложение, которое отчасти было в сфере его ответственности, будет выглядеть как заслуга исключительно Софии и областного совета.

Томас закрыл портфель.

— Понятно, — сказал он, чувствуя, как улыбка сползает с его лица. — Ты можешь попросить вашего сетевого редактора связаться с нашим, чтобы мы могли выложить весь материал в Интернет, что, собственно, вы должны были сделать сами.

Она нервно переплела пальцы и вытянула руку в сторону конференц-зала.

— Да, — сказала она, — я знаю.

Пер Крамне, представитель департамента юстиции, встал, когда Томас вошел в зал, поспешил к нему навстречу и сердечно поприветствовал.

— Искренне прошу простить меня за вчерашнее, — сказал он. — Эти проклятые выборы в ЕС…

Томас поставил портфель на стол и поднял обе руки.

— Никаких проблем, — сказал он. — Нам было что обсудить. У объединений общин и областных советов весной будет конгресс, и мы обсуждали вопросы возможного сотрудничества, а поскольку я вхожу в число организаторов…

Он слишком поздно осознал свою ошибку. Взгляд Крамне красноречиво говорил о том, что его меньше всего на свете интересуют какие-то предложения какого-то там объединения.

— Все здесь? — громко спросил Крамне и повернулся лицом к собравшимся. — Давайте в темпе, сегодня же пятница, черт бы ее побрал.

Томас достал свои документы и украдкой посмотрел на собравшихся — не заметил ли кто его досадный промах.

Разумеется, инициативу надо было предоставить Крамне. Департамент юстиции всегда занимает высшие места в иерархии. Представители Государственного полицейского управления промолчали, так же как прокуратура и полиция безопасности. Томас взял инициативу на себя и представил буклет, где содержались объяснения того, почему угрозы в адрес народных избранников являются неприкрытой опасностью для демократии, и предложил конкретные меры и направления деятельности, призванные отслеживать эту опасность. Он рассказал о своих контактах с комитетом по предупреждению преступлений, не забыв при этом кивнуть его представителю. Описал проект, в котором были учтены мнения экспертов.

— Я полагаю, что нам необходимо исследование оценочных критериев, — сказал он в конце. — Эта проблема касается всех и каждого. Не только политиков, но и всех граждан. Мы должны поставить этот вопрос широко. Как относится общество к угрозам и насилию в отношении демократически избранных представителей? Какие критерии оценки мы должны положить в основу исследования причин молчания политиков?

Он оторвался от текста, осмотрел зал и понял, что целиком овладел вниманием аудитории.

— Я думаю, что мы должны постараться запустить дебаты в прессе, — сказал он, — чтобы создать старое доброе общественное мнение. В газетах должны появиться статьи, показывающие, как надо вести себя политикам в наше время. В статьях надо приводить примеры людей, принявших вызов крайне правых экстремистов и анархистов. Это очень важно, так как ни в коем случае нельзя преувеличивать опасность, чтобы не отпугивать тех, кто только начинает свой путь в политике…

Быстро было решено организовать комитет по выработке оценок под председательством Томаса, собрать воедино печатный материал и поручить секретариату общинного объединения следить за публикацией результатов исследования.

Томас закончил выступление анекдотом из жизни общинного совета в Емланде. Этот анекдот всегда вызывал у аудитории взрыв хохота и разряжал обстановку. Потом все быстро засобирались, и через пять минут в зале остались только Томас и София.

Что поделаешь — вечер, да еще и пятница.

Томас принялся сортировать свои записи, а София тем временем собрала документы, оставленные на столе участниками встречи. Он не знал, как София отреагирует на то, что он оставил ее в тени, унизил, перехватил у нее инициативу. Буклет был в равной степени ее заслугой и плодом ее работы, то же самое касается и обсуждения исследований оценок.

— Должна сказать, — произнесла София, подходя к Томасу, — что ты сегодня выступил просто фантастически.

Он удивленно поднял голову и почувствовал, что на лбу у него выступила легкая испарина.

Но в тоне Софии не было ни иронии, ни горечи. Глаза ее сияли.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Ты действительно можешь ставить вопросы и продвигать предложения. — Она приблизилась к нему еще на шаг. — Все были за, даже юстиция.

Он снова потупился:

— Это очень важный проект.

— Я знаю, — сказала она, — и это просто замечательно, что ты так думаешь. Ты на самом деле веришь в то, что говоришь, поэтому с тобой очень приятно работать…

От аромата ее духов у Томаса перехватило дыхание.

— Приятных выходных, — пожелал он, взял портфель и направился к двери.

Анника набрала прямой номер Сюпа, испытывая при этом неприятное чувство в животе. Это ощущение возникло из-за неопределенности, прозвучавшей в голосе комиссара во время их утреннего разговора. Может быть, он жалеет, что поделился с ней информацией о Рагнвальде? Может быть, подумал, что эти сведения завтра окажутся в газете? Не почувствовал ли он себя обманутым?

Потной ладонью она ощущала вибрацию сигнала в телефонной трубке.

— Так что у вас случилось? — настороженно спросила она, когда комиссар ответил.

— Случилось нечто очень печальное, — ответил полицейский. — Убили Линуса Густафссона.

Первой реакцией была абсолютная пустота в голове. Это имя ничего ей не говорило.

— Кого? — переспросила она.

— Свидетеля, — ответил Сюп, и в мозгу Анники упала невидимая завеса, сознание осветилось ослепительно-белым лазерным лучом, рухнули все защитные стены, пронесся ураган, сметающий чувством вины все мысли. Она слышала только свое тяжелое дыхание.

— Как это случилось?

— Ему перерезали горло в его же комнате. Мать обнаружила его лежащим в луже крови, когда пришла утром с работы.

Анника неистово замотала головой.

— Этого не может быть, — прошептала она.

— Мы не без основания подозреваем, что оба убийства связаны между собой, но пока не знаем, как именно. Единственное, что их связывает, — это то, что мальчик был свидетелем первого убийства. Способы убийства абсолютно разные.

Правой рукой Анника прикрыла глаза, на сердце лежал камень, становившийся все тяжелее, мешавший дышать.

— Это моя вина? — спросила она.

— Что вы сказали?

Она откашлялась.

— Линус сказал мне, что, кажется, знает убийцу, — произнесла она. — Он не говорил вам, кто это мог быть, по его мнению?

Комиссар не был игроком в покер. Удивление его было искренним и неподдельным.

— Для меня это новость, — сказал он. — Вы уверены?

Она попыталась взять себя в руки, восстановить логическое мышление и вспомнить об ответственности журналиста.

— Я обещала мальчику полную анонимность, — подумала она вслух. — Имеет ли это значение теперь, когда его уже нет?

— Теперь это уже не играет никакой роли, он пришел к нам добровольно, и это освобождает вас от обета молчания, — сказал полицейский, и Анника вздохнула с некоторым облегчением.

— Когда я говорила с ним, он сказал, что, возможно, знает убийцу, но об этом я в своей статье ничего не писала. Я подумала, что не стоит размахивать этим фактом.

— Правильная мысль, — согласился полицейский, — но, к сожалению, это не помогло.

— Может быть, он рассказал об этом кому-то еще?

— Об этом мы не спрашивали, но собираемся выяснить.

Затянувшееся молчание становилось тягостным. Чувство вины мешало Аннике связно мыслить и говорить.

— Я чувствую себя виноватой, — промолвила она.

— Я вас понимаю, — сказал полицейский, — но это не так. Испытывать чувство вины должен совсем другой человек, и, будьте уверены, мы его возьмем.

Она напряженно думала, массируя глаза.

— И что вы делаете? Стучитесь в двери? Ищете отпечатки пальцев? Разыскиваете следы ног, машин и мопедов?

— Все это и еще многое другое.

— Допрашиваете друзей, учителей, соседей?

— Готовы приступить.

Анника, дрожа всем телом, записывала.

— Вы что-нибудь нашли?

— Мы решили осторожно обращаться с информацией.

В трубке снова повисло молчание.

— Утечка, — сказала Анника. — Вы подозреваете, что утечка произошла в доме, и поэтому преступник понял, кто свидетель.

На другом конце провода послышался тяжелый вздох.

— Найдется много людей, которые могли об этом рассказать, и среди прочих в первую очередь он сам. Он, конечно, не хотел светиться в средствах массовой информации, но, по крайней мере, двое из его друзей знали, что он был свидетелем убийства. Мать рассказала об этом своему начальнику на работе. Может, и вы кому-то рассказали?

— Нет, никому, — ответила она. — Могу поклясться.

Опять наступило молчание, хрупкое, неуверенное молчание. Естественно, она была не из их города, он не знал, зачем она, собственно, туда приехала, он воспринимал ее как столичную журналистку, которую, может быть, никогда больше и не встретит. Какой с нее спрос?

— Можете на меня положиться, — глухо произнесла она. — Говорю это, чтобы вы знали. Что я могу написать?

— Воздержитесь от описания способа убийства. Здесь мы пока не все прояснили. Цитируйте мои слова о том, что убийство было в высшей степени зверским и что полиция Лулео потрясена его жестокостью.

— Могу ли я встретиться с матерью? Написать о том, как она его нашла?

— Это логично, поэтому можете об этом написать, но не вступайте с ней в контакт. К тому же она сейчас не дома, ее отвезли в больницу, чтобы не допустить острого психоза. Сын был для нее свет в окошке. Отец его по-своему несчастный человек, из тех, кто либо сидит, либо пьянствует и терроризирует владельцев магазинов на Стургатан.

— Он не мог это сделать?

— Папаша был в вытрезвителе с пяти часов вечера вчерашнего дня, а в семь утра его перевезли в Боден.

— Я бы назвала это железным алиби, — сказала Анника. — Могу ли я все же чем — то вам помочь? Не нашли ли вы что-то особенное, что можно отметить в газете?

— Последним, кто совершенно точно видел мальчика, был шофер автобуса, который делал последний рейс до Свартэстадена вчера вечером. На конечную остановку он приехал сразу после десяти. По нашим предварительным данным, мальчик умер приблизительно в это время, так что если кто-то видел его около этого времени, то охотно даст о себе знать.

— Вы говорили с шофером автобуса?

Сюп тяжело вздохнул.

— И со всеми пассажирами, — сказал он. — От них мы не добились ничего путного.

Аннике вдруг пришла в голову новая мысль.

— Вы говорите, что мальчика убили в его комнате? Но как злоумышленник пробрался в квартиру?

— Дверь не была взломана.

Анника напряженно думала, пытаясь вытеснить чувство вины, избавиться от него, хотя великолепно понимала, что ни мысли, ни плещущий в крови адреналин не смогут избавить ее от этой тяжкой ноши.

— Он мог сам впустить его, — сказала Анника. — Может быть, мальчик знал этого человека.

— Преступник мог просто постучаться в дверь или подстерегать его в темном подъезде. Да и замок был такой же хитрый, как на дровяном сарае. Достаточно просто посильнее толкнуть дверь, чтобы ее открыть.

Анника изо всех сил старалась сохранить ясность ума и способность к суждениям, но никак не могла уловить нить рассуждений комиссара.

— Что я могу написать? — снова спросила она. — Могу ли я ссылаться на эти сведения?

В голосе полицейского послышалась безмерная усталость.

— Пишите что хотите, — сказал он и отключился.

Анника продолжала сидеть с трубкой в руке, тупо глядя на вопросы о Рагнвальде, которые аккуратной колонкой выписала в своем блокноте.

Едва она успела отложить трубку, как раздался резкий сигнал внутренней селекторной связи, заставивший ее вздрогнуть.

— Можешь на минутку зайти ко мне? — спросил Андерс Шюман.

Анника продолжала сидеть словно парализованная, отчаянно пытаясь уцепиться за что-то реальное, она лихорадочно рыскала взглядом по беспорядку на столе, по блокнотам и ручкам, по газетам и вырезкам, по всем этим орудиям добывания истины. Надо, чтобы вина исчезла, испарилась, сжалась. Она изо всех сил вцепилась в край письменного стола.

Это ее вина, это ее ошибка. Господи, это же она, она уговорила мальчика заговорить.

Отчасти она виновата в этом, это ее амбиции решили судьбу несчастного мальчика.

«Мне так тяжело. Прости меня, малыш».

Ей стало немного легче. Тяжесть в груди постепенно отпустила, исчезло онемение в руке, пальцы стали шевелиться.

Надо поговорить с его мамой, но не теперь, позже.

Есть же будущее, завтра настанет новый день, жизнь продолжится, и тогда они встретятся.

Тот, кто достаточно долго просидит на берегу реки, увидит, как мимо проплывут трупы его врагов.

Она всхлипнула, потом улыбнулась этой китайской пословице, которую так любила цитировать Анна Снапхане.

Люди не умирают, подумала она. Просто нам так кажется.

Она собрала со стола свои бумаги.

Шеф-редактор стоял у окна с компьютерной распечаткой в руке и смотрел на русское посольство. Анника искоса взглянула на большой стол. Сегодня Шюман, по крайней мере, аккуратно сложил простыни с цифрами продаж и диаграммами графиков.

— Садись, — сказал он и, смягчив взгляд, указал ей на стул для посетителей.

Испытывая какую-то неловкость, она села.

— Я прочитал набросок твоей статьи о Рагнвальде, — сказал Андерс Шюман, — и я понимаю, что ты имеешь в виду, когда ты говоришь, что это не статья, а лишь идея.

Анника положила ногу на ногу и скрестила на груди руки, потом поняла, что приняла оборонительную позу, расслабилась и снова приняла прежнее положение, опустив руки и поставив на пол обе ноги.

— Такой же сомнительной показалась мне статья об убийстве Бенни Экланда. Ты исходишь из положения, которое кажется мне неудачным.

Анника не смогла подавить идущий из глубин сознания импульс и снова скрестила руки на груди.

— Что ты хочешь этим сказать?

Шюман откинулся на спинку стула. Рубашка, натянувшись, разошлась между пуговицами, обнажив пупок.

— Мне кажется, что ты слишком большое значение придаешь мифу терроризма, носишься с ним как с писаной торбой. Не все преступления имеют отношение к терроризму, не всякое насилие — террористический акт. В журналистике надо быть более взвешенным и уметь дистанцироваться от эмоций, иначе мы демонизируем террористов, надуваем их, превращаем во всесильный орден. Мы используем термин «терроризм», вешаем его ярлык на разные, действительно происходящие события, раньше, чем сами…

Она взглянула на него с нескрываемой иронией и всплеснула руками.

— Будь так добр, — сказала она, — прочти мне лекцию по журналистской этике.

Он с такой силой стиснул зубы, что на шее надулись вены.

— Я не собираюсь читать тебе мораль, просто хочу подчеркнуть…

Анника подалась вперед, чувствуя, как кровь бросилась ей в голову.

— Я всегда думала, что ты держишь меня за свободного журналиста, — сказала она, — что ты полагаешься на мои способности к суждению о том, что является существенным, а что — нет.

— Анника, поверь мне, я действительно так считаю, но…

— Здесь есть нечто такое, и я это чувствую. Убийца пришел к нему, потому что он знал нечто такое, чего не должен был знать.

— Дай мне договорить. Я могу лишь еще раз подчеркнуть, что полностью поддерживаю тебя в твоей роли, но все же я — ответственный редактор, это я решаю, кого нам называть террористом, а кого — нет, поэтому я даю тебе задания, а ты убегаешь в самовольные командировки и делаешь ненужную работу.

Анника хотела было встать, но застыла на месте, склонившись над столом с полуоткрытым ртом и пылающими глазами. В тишине, наступившей после его слов, в ее голове закружились мысли; она должна найти всему объяснение, должна все понять.

— Поездку мне разрешил Спикен, — сказала Анника. — Он ничего не говорил тебе о моей командировке?

Вздохнув, Шюман встал.

— Сказал, но не все. Я хотел лишь указать на то, что тема терроризма и террористических актов начинает занимать непропорционально большое место в твоей профессиональной деятельности.

— В последние годы эта тема стала необычайно актуальной, так, во всяком случае, говорят все.

Анника села. Шеф-редактор обогнул ее стул и подошел к столу.

— Я хочу, чтобы ты подумала о том, нет ли у тебя какого-то мотива, который заставляет тебя проявлять особый интерес к терроризму.

— Что ты имеешь в виду?

Шюман снова вздохнул, рассеянно провел пальцами по афише с рубриками газеты.

— Ты хочешь сказать, не идентифицирую ли я себя с террористами? Что я сама убила человека, что в моем воспаленном мозгу родился образ убийцы-маньяка, которого в действительности не существует? Или ты думаешь, что пребывание в туннеле с террористом и его динамитом заставляет меня теперь видеть террориста с бомбой под каждым кустом? Ты так это видишь?

Андерс Шюман протестующе поднял обе руки.

— Анника, я не знаю, но единственное, что могу сказать, — это очень причудливая и странная история, я не могу печатать историю о каком-то чертовом Рагнвальде, который, может быть, давно умер и похоронен, или выращивает смородину в Москоселе, или работает водолазом в Редднинге, или черт его знает чем он еще может заниматься. Но то, что ты пишешь, — это важно, это обвинение в преступлении.

— Рагнвальд — это кличка, его настоящее имя неизвестно, и он не опознан.

— Возможно, под именем Рагнвальд он больше известен, чем под своей настоящей фамилией, мы ведь знаем, как это бывает, не так ли?

Анника не ответила. Стиснув зубы, она смотрела на занавески, скрывавшие таинственные помещения русского посольства.

— Кроме того, — продолжал Шюман, — здравый смысл подсказывает, что сама идея статьи не вполне заслуживает доверия. Шведская провинция — это не то место, где воспитывают законченных террористов, или как?

Она изумленно посмотрела на шефа.

— Ты шутишь? — спросила она. — Ты настолько невежествен? Посылку с бомбой изобрел какой-то тип из Тёребуды. Посылка взорвалась в руках директора Лундина на Хамнгатан в августе 1904 года.

— Ты, — сказал он, и по его тону чувствовалось, что он изо всех сил старается говорить спокойно и связно, — понимаешь, что дела газеты идут неважно. Мы не можем ставить себя в положение авантюристов, надеющихся с помощью таких, с позволения сказать, достоверных вещей, как этот чертов террорист, вернуть себе читателей.

Она рывком поднялась с места. Адреналин захлестывал ее по самое горло.

— Достоверность? Ты что, действительно воображаешь, что публика покупает нашу газету благодаря серьезной и солидной журналистике?

Она разразилась деланым смехом.

— Анна Николь Смит на прошлой неделе бегала три дня кряду. В субботу какой-то парень во время ток-шоу онанировал перед камерой. В воскресенье наследная принцесса поцеловала своего бойфренда. Что это? Ты разве не понимаешь, что сделал с этой газетой? Или обманываешь сам себя?

Она видела, что он хотел взорваться, но усилием воли подавил это желание.

— Я думал, ты счастлива, что газета продолжает выходить, — произнес он сдавленным голосом.

— Подсчет показателей продаж ты называешь выходом и существованием газеты? Знаешь, как это называю я? Делать ставку на грязь и дерьмо.

— Мы второсортная газета. Нам надо печатать больше желтой и скандальной информации, чем может себе позволить перворазрядная газета. Ты хочешь, чтобы мы перестали существовать?

— Я не хочу, чтобы мы существовали такой ценой. Мне жаль, что ты изгоняешь профессионализм из нашей газеты.

Она сама удивилась своему неподдельному волнению.

— Это неправда, — сказал он, немного овладев собой. — Мы все еще занимаемся серьезной журналистикой, и ты это прекрасно знаешь. Я думаю, что ты должна иметь более широкую перспективу, нежели становиться в позу вульгарного критика. Будь все же немного справедливее.

— Это не мешает мне сожалеть о путях развития современной журналистики. Стираются границы между реальностью и вымыслом. И мы, и другие таблоиды пишут о мыльных операх и ток-шоу так, как будто это самая важная часть нашей жизни. Это неприемлемо.

— Ты забываешь о Каине и Авеле, — сказал Шюман и попытался улыбнуться.

— При чем тут Каин и Авель?

Анника скрестила руки на груди, ожидая ответа.

— Быть на виду — вот что самое главное для человека, не ты ли сама это сказала как-то раз? Фактически на телевидении, не так ли? Оказаться в документальном ток-шоу, которые снимаются и выкладываются в сеть двадцать четыре часа в сутки, — разве это не то же самое, что быть все время на виду у Бога?

— И кто же этот Бог? Телевизионные камеры?

— Нет, — ответил Шюман, — телезрители. Когда, в последнее время, у кого-нибудь из нас был шанс быть Богом?

— Ты и так уже Бог, причем каждый день, по крайней мере в этой газете, — не скрывая сарказма, сказала Анника. — Такой же могущественный, несправедливый и полный злобных помыслов, как и настоящий Бог в отношении Каина и Авеля.

Теперь не нашелся что ответить Андерс Шюман. Анника продолжала слышать эхо своей филиппики, видимо, она сумела сильно его задеть.

— Мне очень жаль, что моя статья об убитом журналисте будет выброшена из номера, — быстро сказала она, чтобы сгладить возникшую неловкость.

— Твой журналист был никому не известен, — сказал Андерс Шюман, глядя в окно. — К тому же связь этого убийства с терроризмом весьма сомнительна.

— А чем знаменита Паула с поп-фабрики?

— Паула заняла второе место в конкурсе и записала сингл, вошедший в семерку лучших. Она заявила о происшедшем в полицию, предъявила имя и фотографию, не считая слез, — сказал Шюман без малейшего смущения.

Анника шагнула вперед и остановилась за его спиной.

— И зачем она это делает? Значит, она уже выпала из рейтинга. Может, нам стоит подумать, прежде чем бросаться в услужение к этим так называемым знаменитостям? Кого она обвиняет?

— Если бы ты отошла от своих принципов и почитала о ток-шоу, то знала бы это. — Он повернулся к ней лицом, всем своим видом давая понять, что пошутил.

— Мне кажется, что мы должны тоже показать фотографию убийц и назвать их по имени, ты так не думаешь? — Она заметила вдруг, как дрожит ее голос. — Мне просто интересно, как низко можем мы пасть?

Лицо шеф-редактора стало почти неразличимым в сумерках.

— «Хайлендер» на ТВ-Плюс создали целую систему сексуального использования претенденток на участие в ток-шоу, — без всякого выражения сказал Шюман, — но мы об этом не пишем. Пока, но работаем в этом направлении.

Он прикрыл ладонями глаза.

— Знаешь, Анника, — сказал он, — я вовсе не хочу с тобой из-за этого ссориться. Я не собираюсь давать тебе отчет о своих приоритетах, так как фактически надо спасать идущую ко дну газету.

— Зачем ты тогда все это делаешь?

— Что?

Она подхватила свои бумаги, пытаясь скрыть подступавшие к горлу слезы.

— Я работаю дальше, — сказала она, — и ты не имеешь ничего против этого. Но я понимаю, что ты всегда должен быть главным. Оззи Осборн бросит через соседский забор еще одну кость, чтобы я окончательно поняла свое место.

Она торопливо вышла, чтобы он не успел заметить ее злых слез.

Они сидели перед телевизором, держа в руках стаканы с вином. Анника смотрела прямо в экран, но не видела и не понимала, что там происходит. Дети уже спали, на кухне тихо жужжала посудомоечная машина, в прихожей пылесос терпеливо дожидался, когда хозяйка наконец подойдет к нему. Анника чувствовала себя совершенно разбитой. Она тупо смотрела на экран, где какой-то человек ходил взад и вперед по фойе отеля, но в мозгу билась одна мысль, тяжко теснило в груди.

Мальчик Линус, такой трогательный со своими вихрами, такой нежный и внимательный, она зажмурилась и отчетливо увидела его глаза, умные, немного настороженные. Сухой голос Шюмана эхом отдался в ее мозгу: «Твой журналист никому не известен, и я не обязан давать тебе отчет в своих действиях».

Рядом внезапно рассмеялся Томас — громко и от души. Анника вздрогнула от неожиданности:

— Что такое?

— Он все же чертовски хорош.

— Кто?

Муж посмотрел на нее как на ненормальную.

— Понятно, что Джон Клиз, — сказал он и махнул рукой в сторону телевизора. — В «Фолти Тауэре».

Он отвернулся от нее и снова уставился в телевизор, отпил немного вина и принялся смаковать его во рту.

— Кстати, послушай, — сказал он, — это не ты выпила мою «Виллу Пуччини»?

Она прикрыла глаза, потом искоса взглянула на Томаса:

— Почему это твою?

Томас удивленно воззрился на жену:

— Что с тобой? Я просто спросил, не ты ли выпила мое вино, потому что собирался его завтра открыть.

Она встала:

— Я, пожалуй, пойду спать.

— Но в чем дело?

Она повернулась к нему спиной и пошла в холл.

— Анника, милая, ради бога, что с тобой? Подожди. Иди сюда. Я же так тебя люблю. Сядь рядом со мной.

Она остановилась в дверном проеме. Томас встал и подошел к ней, обнял за плечи. Она почувствовала, как его тяжелые руки обвили ее тело, ладони легли на груди.

— Анника, пойдем. Ты даже не притронулась к вину.

Она не смогла сдержать жалобный вздох.

— Хочешь знать, что я сегодня сделал на работе? — спросил он и снова повел жену к дивану, усадил ее, потом сел сам и притянул Аннику к себе. Она уткнулась носом в его подмышку, пахнущую дезодорантом и мылом.

— Что же ты сделал? — с трудом проговорила она в его ребро.

— Я провел очень важное совещание по нашему проекту для целой рабочей группы.

Она молчала, ожидая продолжения.

— Ты здесь? — спросил он.

— Не совсем, — шепнула она в ответ.