Красная Волчица

16 ноября, понедельник

За ночь небо затянуло облаками. Анника, держа за руки детей, вышла из дому и слегка присела под тяжестью свинцовой громады нависшей над домом тучи и непроизвольно поежилась от холода и сырости.

— Нам обязательно идти пешком, мама? С папой мы всегда ездим на автобусе.

Они сели на сороковой автобус на улице Шееле и проехали две остановки до улицы Флеминга. Поездка прошла без всяких происшествий, из школы она снова вышла на улицу, ощущая пустоту в голове и груди. Она хотела было прогуляться до редакции, но едва не задохнулась от одной мысли о том, что ей придется брести по раскисшему снегу до самого Мариеберга. Она надеялась успеть на единичку, на новый автобус-гармошку — не самое удачное решение для запруженных центральных улиц, так как эта громадина двигалась со скоростью меньше семи километров в час, и пешком до редакции можно было добраться быстрее. Но она села в этот автобус, заняла место сзади у окна, залитого подтеками серо-коричневой дождевой воды, и приготовилась трястись до работы, как на средневековой повозке, запряженной парой ослов.

Как обычно, она прихватила с собой две кружки кофе и пошла в свою комнату. Войдя, тщательно закрыла за собой дверь, поправила занавески, обнаружила, что кофейный автомат, видимо, совсем испортился, потому что напиток был едва теплым. Горький вкус на губах показался ей личным оскорблением, от которого кровь прилила к щекам. Она не могла пойти и выплеснуть кофе, поэтому поставила кружки на угол стола — пусть это пойло плесневеет и гниет.

Не прерываясь, она написала сжатую сухую статью о взрыве на базе Ф-21 — сначала известные факты, потом подозрения полиции относительно личности преступника, профессионального террориста по кличке Рагнвальд и его низкорослого сообщника.

Она с неудовольствием перечитала написанное. Недостаток кофеина дал себя знать. В голове стоял глухой стук. Налитый в кружки кофе слабоват — он не поможет. Шюман хочет твердо установленных фактов, а не поэтических описаний прежних времен и их героев.

Испытывая свинцовую тяжесть во всех членах, она встала и только собралась пойти поискать нормальный кофе, как раздался звонок. На дисплее высветился номер Томаса. Анника в нерешительности застыла над телефоном, слушая зуммер.

— Я сегодня задержусь, — сказал он.

Это были давно знакомые слова, и она знала, что услышит именно их, но звучали они как-то приглушенно, не так небрежно, как обычно.

— Почему? — спросила она и невидящим взглядом окинула комнату.

— Сегодня должна состояться встреча рабочей группы, — сказал он с той же неуверенностью в тоне. — Или, по меньшей мере, ее руководящего ядра. Темавсетаже. Я знаю, что сегодня моя очередь забирать детей, но, может быть, ты меня выручишь?

Анника села, положила ноги на край стола, сквозь щель между занавесками посмотрела на пол бесконечного редакционного коридора.

— Хорошо, не волнуйся, — сказала она. — У тебя что-то случилось?

Ответ последовал с длинной задержкой и был произнесен преувеличенно громко:

— Нет, ничего особенного, а почему ты спрашиваешь?

Она напряженно вслушивалась в молчание, повисшее вслед за этими словами.

— Рассказывай, что там у тебя произошло, — сказала она тихо.

Он заговорил все тем же сдавленным голосом.

— Час назад мне позвонила одна женщина, — сказал он. — И она, и ее муж прошлой весной заполняли мою анкету. Они полномочные активисты центристской партии. На днях муж погиб. С тех пор я сижу на телефоне, обзваниваю всех…

Анника молча слушала, тяжелое дыхание Томаса буквально пульсировало в трубке.

— Почему она позвонила тебе и зачем все это рассказала?

— Все дело в нашем проекте, — ответил он. — Они сохранили присланные им копии статей об угрозах в адрес политиков, а я был одним из отправителей. Эта женщина считает, что ее мужа убили.

Анника сняла ноги со стола.

— Почему она так считает?

Томас тяжело вздохнул:

— Анника, не знаю, как это выдержу…

— Просто расскажи, что случилось, — сказала она тоном, каким разговаривала с детьми, когда те впадали в истерику.

Томас принялся неуверенно подыскивать слова:

— Не знаю, смогу ли я…

— Мне нужно существо дела, чтобы я четко поняла, что произошло.

Послышался еще один вздох.

— Ладно. Мужа застрелили в голову из его же оружия. Он был членом военизированной самообороны населения. В момент выстрела он сидел в кресле, и вот здесь жена видит главную нестыковку. Это было ее кресло, в которое он никогда не садился. Если бы он застрелился, тело нашли бы в его кресле.

Анника порылась в столе и взяла ручку.

— Где она живет?

— Как ты думаешь, его могли убить? Как ты думаешь, что они могут сделать с нашим проектом? Хотят ли его утопить? Не считаешь ли ты, что мы каким-то образом можем быть вовлечены…

— Где живет эта женщина?

Томас замолчал, но в этом молчании слышалось угрюмое недовольство.

— Зачем тебе это? — спросил он наконец.

Анника покусывала кончик ручки, вертела ее в руке и постукивала ею по зубам.

— Ты говоришь как ребенок, — сказала она. — Убили человека, а ты волнуешься из-за своей работы.

На этот раз ответ последовал без задержки и громко:

— А что ты сама делаешь в случае каждого убийства? Единственное, о чем ты думаешь, — это о реакции начальства и зависти коллег.

Она оставила ручку в покое, положила ее на стол и почувствовала звенящий вой в левом ухе. Она уже решила, что Томас отключился, когда в трубке снова послышался его голос.

— Недалеко от Эстхаммара, — сказал он, — в какой-то деревне в Северном Уппланде. Они сельские жители. Не знаю, насколько поздно я вмешался в это дело, это зависит от меры нашей ответственности и от того, к каким выводам придет полиция.

Она пропустила мимо ушей его оскорбление.

— Ты говорил со следователями?

— Сначала они расценили эту смерть как самоубийство, но после показаний супруги решили более внимательно изучить обстоятельства.

Анника снова положила ноги на стол.

— Из одного факта, что человек был убит, не следует делать вывод, что его застрелили из-за политики, если ты понимаешь, что я имею в виду. У него могли быть долги, злоупотребления, совращение малолетних, у него, в конце концов, мог быть душевнобольной сосед и бог весть что еще.

— Это понятно, — согласился Томас. — Сиди на месте и жди у моря погоды.

— Кроме того, — сказала Анника, глядя на занавески, — как ее зовут?

Последовало недолгое, но красноречивое молчание.

— Кого?

— Разумеется, женщину, которая тебе звонила.

— Я не хочу, чтобы ты вмешивалась в это дело.

Этот вялотекущий антагонизм тянется давно. Делать было нечего, Анника капитулировала.

— Твоей работе ничего не грозит, — сказала она. — Напротив, если этого человека действительно убили, то ваш проект приобретает еще большую значимость. Если политика связана с такой грязью, то вам следует запустить ваш проект как можно раньше. Возможно, удастся предотвратить такие трагедии в дальнейшем.

— Ты так думаешь?

— На этот раз плохими парнями будете не вы, поверь мне. Даже хорошо, что я напишу эту статью.

Четыре секунды Томас молчал. Анника отчетливо слышала его дыхание.

— Гуннель Сандстрем, — произнес он наконец. — Мужа звали Курт.

Томас отключился и вытер вспотевший лоб. Он едва не проговорился.

Когда Анника спросила, как «ее» зовут, он мысленно видел Софию Гренборг, ее блестящие волосы и веселые глаза, явственно слышал звонкий стук ее каблучков, чувствовал аромат ее духов.

Чуть-чуть, подумал он, в растерянности даже не понимая, что значит это «чуть-чуть». Он понимал только, что в нем что-то зажглось, с ним что-то произошло, в нем что-то началось, и он не знал, что можно сделать с этим «что-то», и все же не хотел, чтобы все осталось по-прежнему.

«Что-то» была София Гренборг, живущая в Эстермальме, в доме ее родителей.

Она понравилась бы его матери, пронеслось в голове Томаса. Он мельком вспомнил Элеонору. Внешность была ни при чем. Элеонора была высокая и худощавая, а София пониже и очень милая, но общим между ними было нечто другое — отношение, серьезность, что-то глубоко привлекательное, то, чего была начисто лишена Анника.

В меблированных комнатах плохая звукоизоляция, и однажды он слышал, как Анника описывала по телефону Элеонору. В этом что-то было: Элеонора и София чувствуют себя свободно в коридорах власти на собраниях, в великосветских салонах и в барах международных отелей. Анника так и осталась угловатой и скованной, она вечно разбрасывает везде свою одежду и выглядит так, словно постоянно стремится вылезти из кожи вон. Когда они путешествовали, она всегда стремилась пообщаться с местным населением и пошататься по дешевым кабачкам, мало интересуясь культурным наследием и бассейнами частных отелей.

Он дважды откашлялся, поднял трубку и набрал прямой номер Софии Гренборг в областном совете.

— Все отлично, — сказал он, — я свободен, после встречи можем пойти в джазовый клуб.

Анника взяла в редакции автомобиль с шипованными шинами, которые могли здорово пригодиться на узких дорогах Северного Уппланда. Радио было настроено на какую-то коммерческую станцию, и Анника оставила ее, пока не было рекламы.

Почти семьсот метров по Эссингеледен она ползла в черепашьем темпе, ритмичная музыка начала действовать ей на нервы, и она переключилась на Р-2. Новости на сербскохорватском сменились новостями на арабском, потом на сомалийском. Она вслушивалась в мелодику фраз чужих языков, пыталась разобрать знакомые слова, понять, о каких местах, о какой стране и о каком президенте идет речь.

После ресторана «Ерва» движение стало менее плотным, автомобили еще больше поредели, когда Анника миновала ответвление на аэропорт Арланда. Нажав педаль газа, она на приличной скорости домчалась до Упсалы, а оттуда свернула направо, к Эстхаммару.

Вокруг теперь простирались спокойные сельские пейзажи, чернозем, перечеркнутый замерзшими бороздами, островки деревень с красными домами, белыми оштукатуренными коровниками, села со школами и продовольственными рынками, ухоженное жилье, где проживали свою жизнь люди, о которых она не имела ни малейшего представления, колбасные лавки с занавесками из IKEA, украшенными абстрактными узорами, и с рождественскими гирляндами. Тусклый серый свет стирал очертания, делал их нечеткими. Анника включила стеклоочиститель.

Чем дальше к северу она ехала, тем уже и извилистее становилась дорога. Она целую милю тащилась за автобусом, ехавшим со скоростью шестьдесят километров в час, но потом смогла его обогнать, и это немного уменьшило мучившее ее напряжение. Главное было собраться и выехать из редакции. Она порылась в сумке и с самого дна достала описание пути, которое продиктовала ей по телефону Гуннель Сандстрем.

Мимо развязки, семь километров, а потом по правую сторону покажется красный хутор, у подъездной дороги конюшня. Перед верандой дома — маленький садик. Описание очень ясное и понятное, но Анника ухитрилась проехать мимо подъездной дорожки, ей пришлось резко затормозить, и только теперь она поняла, что дорога и правда была скользкой. Анника пропустила запряженную лошадью повозку и на холостом ходу проехала назад, внимательно рассматривая двор.

Большой старый деревенский дом справа, отделанный новыми панелями. Оконные рамы нуждались в покраске. Сравнительно новая веранда, затянутая яркими вязаными занавесками, на кухонном окне маленькая белая фарфоровая лампа и фигурки четырех святых. Слева — хозяйственные постройки, силосная башня, скотный двор и мастерская, навозная куча и какие-то сельскохозяйственные машины, которыми, кажется, давно не пользовались.

Настоящая сельская глубинка, подумала Анника, работящая, но не педантичная, традиционная, но не сентиментальная.

Анника заглушила мотор и заметила женщину, которая словно тень мелькнула в кухонном окне.

— Входите, — сказала Гуннель Сандстрем. У нее был высокий голос и опухшие от слез глаза.

Анника протянула ей свою сухую руку.

Женщина возрастом за пятьдесят была небольшого роста, приземистая и полноватая. Она излучала ясность, которой сама не придавала особого значения. Коротко подстриженные седые волосы, бордовая кофта, перехваченная поясом.

— Я сочувствую вашему горю, — сказала Анника, понимая, что звучит это неуклюже и неуместно, но судорожно вздернутые плечи женщины немного опустились, значит, слова оказались верными.

— Пожалуйста, раздевайтесь. Будете кофе?

Анника до сих пор чувствовала прогорклый вкус редакционного кофе на губах, но поблагодарила и сказала «да». Она повесила в прихожей куртку и сняла сапоги. Женщина перемещалась по дому свободно, все движения были заучены спинным мозгом за многие десятилетия жизни в одном месте. Что бы ни случилось, в этом доме гостю всегда предложат кофе. Гуннель подошла к плите, поставила нагрев на шестерку, налила в кофейник четыре чашки воды, достала с полки со специями зеленовато-розовую баночку, насыпала в мельницу четыре ковшика зерен. Высыпала порошок в кофейник и взялась за ручку, готовая снять его с плиты, когда напиток начнет кипеть.

Анника сидела за раздвижным кухонным столом, поставив рядом с собой сумку, украдкой присматривалась к механическим движениям Гуннель Сандстрем и старалась понять душевное состояние этой женщины. В кухне пахло хлебом, кофе, коровником и чем-то еще, напоминающим плесень. Анника не спеша оглядела открытую плиту, отделку кухни, сосновые двери, кровельные стропила, зеленый, покрытый растительным орнаментом линолеум.

— Я не слишком часто читаю «Квельспрессен», — сказала Гуннель Сандстрем, когда кофе вскипел, и она несколько раз подняла и опустила кофейник. — В наше время делается так много глупостей. Ничего не говорят о том, что касалось бы нас, живущих здесь.

Она поставила кофейник на подставку и села за стол, сразу сникнув и опустив руки.

— Томас, мой муж, — сказала Анника, — рассказал, что и вы и Курт активно занимались политикой в общине.

Гуннель Сандстрем посмотрела в окно, и Анника проследила за ее взглядом. Женщина смотрела на птичье гнездо, в котором были видны хлопающие крылышки и разлетающиеся семена.

— Курт был полномочным представителем, а я — председатель женского объединения и помощница Курта.

— От какой партии? — спросила Анника.

Женщина удивленно вскинула брови:

— Естественно, от центристской. Мы защищаем интересы крестьян. Курт всегда интересовался политикой, из-за этого мы и познакомились.

Анника кивнула, улыбнулась и встала.

— Можно я поставлю чашки? — спросила она и пошла к посудному шкафу.

Гуннель Сандстрем вскочила:

— Ох, простите, как же я могла забыть? Сидите, сидите, голубушка.

Через некоторое время женщина вернулась к столу с чашками, ложечками, сахаром, молоком и кофейными булочками, посыпанными миндальной крошкой.

— Как вы познакомились? В центре молодежного объединения партии? — спросила Анника, когда Гуннель Сандстрем села за стол и принялась разливать кофе.

— Нет-нет, — покачала головой женщина. — В молодости Курт был радикалом, как и многие представители нашего поколения. Он приехал сюда с такими же зелеными юнцами, как он сам. Этот коллектив явился к нам в начале семидесятых. Впервые мы встретились на собрании. Курт так горячо говорил… Да что там, он чуть не поднял здесь крестьянское восстание.

Анника достала из сумки блокнот и ручку, написала слово «собрание».

— Так он не из здешних мест?

— Из Нюланда, близ Крамфорса. Он изучал биологию в Упсале, а после выпуска он и несколько его товарищей приехали сюда, чтобы заняться органическим земледелием. В те времена еще не знали об экологии…

Взгляд женщины снова упал на птичье гнездо. Собеседница потерялась в своих воспоминаниях, и Анника ждала, когда она вернется к реальности.

— Но все оказалось не так гладко, как они хотели. Члены коллектива не могли прийти к согласию. Курт хотел сначала построить силосную башню и купить трактор, а другие предпочитали купить лошадь и научиться на ней ездить. Тогда-то мы и начали встречаться, а потом Курт пришел к нам жить и стал работать в нашем саду, а не в коллективе.

— Должно быть, вы тогда были очень молоды, — улыбнулась Анника.

Женщина посмотрела на журналистку.

— Это дом моих родителей, — пояснила она. — Я и Курт перебрались сюда, когда поженились. Это было осенью семьдесят пятого. Моя мама жива, она сейчас живет в Эстхаммаре.

Анника кивнула. Она вдруг осознала, что слышит монотонное тиканье кухонных часов, и вдруг явственно представила себе, что эти часы отбивали такт жизни людей, непрерывно тикая в течение нескольких поколений на одной и той же стене. За одну головокружительную секунду прогремели все секунды всех времен, этот водоворот выбросил на поверхность одну секунду — фрагмент вечности.

— Быть дома, — вслух произнесла Анника. Вот так оказаться когда-нибудь, где-нибудь — дома.

— Для Курта дом был здесь, — вздохнула Гуннель Сандстрем. — Он любил свою жизнь. Ему ни разу не приходила в голову мысль о самоубийстве, в этом я могу поклясться.

Она посмотрела на Аннику, и ее глаза ожили, вспыхнули, как два синих огня, и Анника прониклась железной уверенностью этой женщины, без всяких сомнений и безоговорочно поверила в ее правоту.

— Где он умер?

— В зале, — сказала Гуннель, встала и прошла в зал через двойную дверь мимо открытой плиты.

Вслед за хозяйкой Анника вошла в большую комнату. Здесь было холоднее, чем в кухне, от холодного голубовато-зеленого пола, покрытого истоптанными ковриками, тянуло сыростью. В одном углу стояла изразцовая печка, в другом — телевизор. Два дивана стояли друг напротив друга вдоль длинных стен, рядом — коричневое кожаное кресло с витым узором. Возле кресла — высокий торшер, по другую сторону — маленький сервировочный столик.

Дрожащим пальцем Гуннель указала на страшное место.

— Там всегда сидел Курт, — сказала она. — Мое кресло должно стоять по другую сторону столика. Всегда после обеда мы сидим здесь и читаем. Документы общины или местные газеты, журналы или книги по садоводству. Все это мы делаем, сидя каждый в своем кресле.

— Значит, это было ваше кресло? — спросила Анника, заранее зная ответ.

Женщина обернулась, в глазах ее стояли слезы.

— Они унесли его с собой, — сказала она тихо. — Полицейские. На экспертизу. Он сидел в нем в момент смерти, а винтовка висела у него на правой руке.

— Вы первая увидели его мертвым?

Женщина снова посмотрела на то место, где стояло ее кресло. Мысли, пронесшиеся в ее голове, были так прозрачны, что Анника почти физически их видела. Гуннель кивнула.

— Вечером в субботу я была на осеннем скаутском базаре, — заговорила она, продолжая смотреть на темные квадратики следов ножек кресла. — Наша дочь — руководитель детской секции, и я задержалась, чтобы помочь ей навести порядок после базара. Когда я пришла домой, он сидел там… в моем кресле.

Она отвернулась, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы, и, шатаясь, пошла на кухню, к раздвижному столу. Анника двинулась следом, едва подавив желание обнять несчастную вдову за плечи, но потом решила этого не делать.

— Куда попала пуля? — тихо спросила Анника, садясь рядом.

— В глаз, — прошептала Гуннель Сандстрем, и этот шепот слабым эхом отдался от стен, словно тихий ветерок. На стене тикали часы, по щекам Гуннель текли слезы, рыдание выдавало сильное душевное волнение.

Аннике вдруг показалось, что в кухне стало нестерпимо холодно, она ощутила присутствие в комнате мертвеца, исходящий от него леденящий дух, в сознании ее негромко зазвучал хор ангелов.

Женщина продолжала неподвижно сидеть за столом, но глаза ее теперь внимательно смотрели на Аннику.

— Если человек хочет застрелиться, — выдохнула Гуннель, — зачем он будет стрелять себе в глаза? Зачем спускать курок, глядя в дуло винтовки? Что можно там увидеть?

Она смежила веки.

— Это неправильно, — произнесла она немного громче, не открывая глаз. — Он никогда бы этого не сделал и никогда бы не застрелился в моем кресле. Он никогда в него не садился. Это знак, чтобы я знала, что его заставили сесть на мое место. Это как-то связано с телефонным разговором.

Она резко открыла глаза. Анника увидела, как ее зрачки сначала резко расширились, а потом снова сузились.

— Ему позвонили вечером в пятницу. Было поздно, примерно половина десятого. Мы уже посмотрели «Актуэльт» и собирались ложиться спать. Мы ведь встаем рано, вместе с коровами, но Курт вышел к телефону, и его не было очень долго. Я легла, но не спала, ждала его. Он вернулся около одиннадцати, и я, естественно, спросила его, кто это был, но он ответил: «Потом, завтра, потому что я очень устал». Но завтра мы занялись коровами, были еще какие-то дела, всякая мелочь, а позже я ушла на скаутский базар, а когда вернулась домой, он…

Она опустила голову и закрыла лицо руками. Анника больше не колебалась и положила ладонь на плечо Гуннель.

— Вы рассказали об этом полицейским?

Гуннель собралась, потянулась за салфеткой, вытерла глаза и нос и кивнула. Анника сняла руку с ее плеча.

— Я не знаю, заинтересует ли это полицию, — пожала плечами Гуннель, — но они все равно записали это в своих документах. В субботу я была так выбита из колеи, что вообще ничего не могла сказать, но вчера позвонила в полицию, они пришли, и я им все рассказала. Они забрали кресло, сняли отпечатки пальцев с дверей и с мебели.

— А с оружия?

— Винтовку они забрали в субботу, это была просто рутина.

— Курт состоял в организации военизированной самообороны?

Гуннель Сандстрем кивнула:

— Да, все время. Он был начальником учебной части в школе военного обучения в Веллинге.

— Где он хранил оружие?

— В оружейном шкафу. Курт всегда очень скрупулезно соблюдал правила хранения. Даже я не знала, где он держит ключи.

— Значит, он сам достал винтовку?

Гуннель снова кивнула.

— Вы получали какие-нибудь угрозы?

Вместо ответа она покачала головой и еще больше ссутулилась.

— То есть не было ничего странного, кроме того телефонного звонка в пятницу? А не было ли каких-нибудь писем?

Женщина оцепенела и искоса взглянула на Аннику:

— Сегодня утром почтальон принес какое-то странное письмо. Полная чушь. Я выбросила его в мусорное ведро.

— Письмо? Сегодня? От кого?

— Не знаю. Там не было имени отправителя.

— Вы уже выбросили мусор?

На несколько секунд Гуннель Сандстрем задумалась.

— Думаю, что нет.

Она направилась к посудному шкафу. Открыв нижнюю дверцу, вытащила ведро и принялась рыться среди хлебных корок и картофельных очисток.

Подняв голову, она посмотрела на Аннику:

— Его здесь нет, должно быть, я все же его выбросила.

— Может быть, вы бросили его в какое-то другое место? — спросила Анника.

Женщина поставила ведро на место и уточнила:

— Почему вы думаете, что это так важно?

— Я не знаю пока, важно ли это, — сказала Анника. — Что там было написано?

— Не помню толком. Что-то о крестьянском восстании. Мне кажется, что это от АРФ.

— Массовая рассылка, распечатка?

— Нет. Письмо написано от руки.

— Думайте. Не могли вы бросить его куда-то еще?

— В таком случае оно в камине. — Гуннель протянула руку в сторону двери.

В два шага Анника оказалась возле камина. В нем лежало несколько скомканных листов бумаги. По крайней мере два из них были многоцветными рекламными листками с предложениями от местных магазинов. Анника вытащила из корзины, стоявшей у камина, полено и попыталась подцепить бумагу.

Подошла Гуннель и протянула руку к листкам.

— Да, должно быть, это оно. Я часто кладу бумаги в камин. Это такая хорошая растопка.

— Подождите, — велела Анника. — У вас есть перчатки?

Гуннель задержала руку, удивленно воззрилась на Аннику и ушла в прихожую. Анника наклонилась и принялась внимательно рассматривать мятые бумажные шарики. Три были из глянцевой бумаги, один зеленый с черным печатным текстом, а пятый — был разлинованный листок, вырванный из блокнота.

— Возьмите вон тот, — сказала Анника и показала Гуннель на линованный листок.

Та наклонилась, со стоном ухватила мятый листок. Потом встала и расправила его на ладони.

— Да, — сказала она. — Это то самое письмо.

Анника встала за плечом Гуннель, и та принялась медленно вслух читать письмо без подписи.

— Переживающее ныне свой взлет крестьянское освободительное движение — это величайшее событие, — читала Гуннель таким тоном, словно не верила своим глазам. — Пройдет очень мало времени, и сотни миллионов крестьян из центральных, южных и северных провинций Китая соберутся в единый кулак и двинутся в наступление могучей волной, ураганом — с такой силой и мощью, что ни одна враждебная сила, как бы мощна она ни была, не сможет остановить этот натиск.

Гуннель опустила письмо:

— И что это значит?

Анника неуверенно качнула головой.

— Не знаю, — сказала она. — Вы не сохранили конверт?

— Он наверняка лежит там же, в камине.

Они порылись под рекламными буклетами и нашли его, обычный шведский конверт с почтовой маркой, на которой был изображен хоккеист. Письмо адресовано семье Сандстрем, отправлено из Упсалы днем раньше.

— Вы не положите письмо на стол, чтобы я смогла его скопировать?

В глазах Гуннель промелькнул испуг.

— Зачем? Вы думаете, что это опасное письмо?

Анника посмотрела на женщину, на ее седые пряди, на пухлые щеки, на вязаную колючую кофту, на согбенную спину, и ее пронзило острое чувство сострадания.

— Нет, — ответила она и попыталась улыбнуться. — Я так не считаю, но думаю, что вам все же надо рассказать об этом письме полиции.

Анника скопировала письмо, лежавшее на кухонном столе. Буквы были мелкие, ровные и круглые, слова симметрично расположены на странице. Каждая строка отделялась от другой широким интервалом для большей разборчивости. Край листка был зубчатым, и Анника поняла, что его вырвали из блокнота. Она хотела было потрогать уголок, чтобы оценить качество бумаги, но потом передумала.

— Вы хотите что-то написать о Курте в газете? — спросила Гуннель Сандстрем, встав рядом с Анникой.

— Не знаю, — ответила та, — может быть. Если да, то я обязательно позвоню перед выходом номера.

Она подала женщине руку.

— Есть ли люди, которые готовы протянуть вам руку? — спросила она.

Гуннель кивнула:

— У нас есть сын и две дочери. Они приедут сегодня ко мне вместе с семьями.

Анника почувствовала, как кухня закружилась у нее перед глазами. Здесь было все: взаимная привязанность, передающаяся из поколения в поколение, любовь, не умирающая сотни лет.

Люди не должны отказываться от своих корней, подумала она. Наше стремление к развитию может уничтожить естественную природную силу, которая сделала нас любящими существами.

— У вас все будет хорошо, — сказала она, удивляясь собственной уверенности.

Гуннель Сандстрем посмотрела на Аннику. Ее глаза были пусты, в них не хватало чего-то очень важного, существенного.

— Мне тоже нужна справедливость, — сказала она.

Гуннель вдруг отвернулась, вышла из зала и поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж.

Анника быстро натянула куртку и нерешительно по — дошла к лестнице.

— Спасибо, — негромко поблагодарила она.

Ответа не последовало.

Берит Хамрин встретилась с Аннике у каптерки охранников на лифтовой площадке.

— Не хочешь пойти поесть? — поинтересовалась она.

Анника положила на стол ключи от машины и взглянула на часы:

— Не сегодня. Мне надо просмотреть массу материала, а потом забрать детей. Ты сейчас упадешь в голодный обморок или до этого успеешь посмотреть одну вещь?

Берит театрально вскинула глаза к небу.

— Упаду в обморок, — сказала она. — А что?

— Пошли, — сказала Анника и бросилась в свою комнату, не обращая внимания на ужимки коллеги.

Она пристроила куртку на привычное место в углу, вывалила содержимое сумки на край стола и выудила из кучи блокнот. Пролистав его с последней страницы, обежала стол, заглянула в ящик и вытащила оттуда другой блокнот.

— Почитай вот это, — сказала она Берит и протянула ей две страницы своих черновиков.

Берит взяла блокнот и вслух прочитала первые строчки.

— Переживающее ныне свой взлет крестьянское освободительное движение — это величайшее событие, — громко произнесла коллега и опустила листочки. — Это же классика.

— То есть? — спросила Анника, напрягшись как пружина, а Берит, не сводя с нее глаз, продекламировала дальше:

— Пройдет очень мало времени, и сотни миллионов крестьян из центральных, южных и северных провинций Китая соберутся в единый кулак и двинутся в наступление могучей волной, ураганом — с такой силой и мощью, что ни одна враждебная сила, как бы мощна она ни была, не сможет остановить этот натиск.

Анника почувствовала, что у нее отвисла челюсть, и безмолвно уставилась на коллегу.

— Доклад по поводу крестьянского восстания в Хунани, — сказала Берит. — Написано в 1949 году, если мне не изменяет память. Одна из классических цитат Мао Цзэдуна. Ее все знали наизусть.

Анника порылась в ящике и вытащила еще два блокнота, пролистала их и наконец нашла то, что искала.

— А вот это?

Она дала Берит запись, сделанную в Лулео.

— Не может быть созидания без предварительного разрушения, — прочла Берит. — Слом означает критику и неприятие, означает революцию. Она предполагает рассуждение о делах и вещах, какие будут после нее созданы. Тот, кто начинает с разрушения, закладывает основу процесса созидания.

— И?.. — спросила Анника.

— Еще одна цитата из Мао. Зачем ты их переписала?

От волнения Анника была вынуждена сесть.

— Это письма, — сказала она. — Анонимные письма жертвам убийств. Письмо о разрушении пришло на работу к Бенни Экланду через пару дней после убийства, письмо о крестьянском восстании по почте доставлено в дом политика из Эстхаммара на другой день после его мнимого самоубийства.

Краска схлынула с лица Берит. Она села на край письменного стола.

— Что в?..

Анника тряхнула головой и вдруг ударила себя ладонью по лбу.

— Мне надо поговорить с матерью Линуса Густафссона, — сказала она.

Сигналы, отдаваясь эхом, неслись сквозь промерзшее тысячекилометровое пространство. Потной рукой Анника прижала трубку к уху.

— Мне выйти? — жестом продемонстрировала Берит, ткнув пальцем себя в грудь, а потом показав на дверь.

Анника покачала головой и прикрыла глаза.

После следующего сигнала трубку сняли. Ответил сонный женский голос.

— Меня зовут Анника Бенгтзон, я звоню из редакции газеты «Квельспрессен», — произнесла Анника отчетливо модулированным тоном, которому она научилась за годы работы ночным редактором, когда приходилось ради телефонных разговоров вырывать людей из объятий крепкого сна.

— Кто? — переспросила женщина в трубке.

— Это я написала в газете о Линусе, — сказала Анника, вдруг почувствовав, что плачет. — Я звоню вам, чтобы сказать только, как я потрясена и опечалена.

Мальчик как живой предстал перед ее мысленным взором, его вихрастые волосы, пытливый взгляд, его ожидание, выраженное языком тела, его ломающийся голос. Она едва смогла удержать подступившие к горлу рыдания.

— Простите, — сказала она, — я…

Она закрыла рот рукой, чтобы заглушить плач, стыдясь присутствия Берит, сидевшей на стуле для посетителей.

— Это не ваша вина, — сказала женщина все еще сонным голосом.

— Вы — его мама?

— Да, это я, меня зовут Вивека.

С ударением на «е».

— Я чувствую себя страшно виноватой, — сказала Анника, начав разговор совсем не с того, с чего хотела. — Я не должна была писать о Линусе. Он мог бы остаться в живых.

— Этого мы не можем знать, — бесстрастно возразила женщина. — Но я думаю, это хорошо, что вы смогли заставить мальчика высказаться. Я не могла понять, что с ним происходит. Его словно подменили с тех пор, как это случилось, он не хотел мне ничего говорить.

— Это так, — сказала Анника, — но подумайте о том…

Женщина довольно резко ее перебила:

— Вы верите в Бога, Анника Бенгтзон?

Анника ответила не сразу, дожидаясь, когда остановятся слезы.

— Пожалуй нет, — призналась она.

— А я верю, — тихо произнесла женщина с несколько принужденной уверенностью. — Это помогло мне пережить многие испытания. Господь призвал Линуса к себе, и хотя я не могу знать почему, должна это принять.

Горе лилось из замерзших проводов, неслось ветром из холодного Лулео. Оно леденило Аннику, пустота протянула к ней угольно-черную руку человекоубийства, и только бесконечная божественная любовь могла сохранить от полного замерзания.

— У меня умерла бабушка, — сказала Анника. — С тех пор прошло уже семь лет, и я вспоминаю ее каждый день, но я даже представить себе не могу меру вашей потери.

— Я должна продолжить свой земной путь без Линуса, — сказала его мама, — хотя я и сегодня не могу себе представить, как сумею это сделать. Но я спокойна за то, что делает наш Небесный Отец, я знаю, что в любом горе он простирает надо мной свою руку.

Женщина замолчала, но Анника слышала, что та плачет. Она стала думать о том, не закончить ли этот тягостный разговор и положить трубку.

— Со временем я пойму, почему так случилось, — чистым, отчетливым голосом вдруг заговорила женщина, — потом, когда снова увижу моего Линуса в доме нашего Небесного Отца. Я знаю, что так будет. Только так я смогу жить дальше.

— Мне хотелось бы так верить в Бога, — сказала Анника.

— Он на Небесах, и он точно так же ваш, как и мой, — сказала женщина. — Он там, просто вы должны его принять.

Снова воцарилось молчание, которое должно было быть тягостным, но, к своему удивлению, Анника вдруг поняла, что оно исполнено тепла и красоты.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу вас спросить, — проговорила Анника. — Вы не получали по почте какого-нибудь странного письма после смерти Линуса?

На несколько секунд Вивека Густафссон задумалась.

— Вы имеете в виду письмо о молодежи? — спросила она наконец.

Анника метнула быстрый взгляд на Берит:

— О какой молодежи?

— Пришло письмо без имени отправителя и без подписи. Письмо доставили вчера. Думаю, что это соседи, которые хотели посочувствовать, но не осмелились постучать.

— У вас осталось это письмо?

Женщина тяжело вздохнула, как будто от неизбежной необходимости делать что-то, принадлежавшее миру живых, вникать в повседневность, которая десятки лет была освещена теплом общности, а теперь внезапно потеряла всякий смысл.

— Думаю, что я положила его в коробку со старыми газетами. Подождите, сейчас его принесу…

Короткий треск раздался в ухе Анники, когда Вивека положила трубку на деревянный стол у себя в Свартэстадене. Послышался шорох и шаги по комнате.

— Простите, что заставила ждать, — устало произнесла женщина, — вот что здесь написано: Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером? Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

Анника уставилась на Берит и схватила ручку.

— Можете повторить это еще раз, только медленно? Мне надо записать текст. Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером?

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле.

— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило…

Берит закивала, изображая председателя Мао, а Вивека Густафссон продолжала читать в трубку:

— …а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.

— Вы рассказали об этом письме в полиции?

— Нет, — ответила женщина, и впервые за все время разговора в ней проснулась жизнь, удивление, которое скоро перерастет в умение испытывать любопытство, а затем и радость жизни. — Мне надо было это сделать?

— Как выглядит письмо?

— Э-э… — протянула Вивека. — Ну что я могу сказать? Обычный лист, вырванный из тетради.

— А4, разлинованный?

— В синюю линейку. А это важно?

— У вас остался конверт?

— Да, вот он.

— Как он выглядит?

— Как выглядит? Обычный маленький белый конверт, в который вкладывают сложенный вчетверо лист. Адресовано нам, семье Густаффсон. Обычная марка. Есть штемпель. Что здесь? Лулео. Дату не могу разобрать.

— Какая марка?

На несколько секунд наступило молчание.

— С хоккеистом.

Анника плотно зажмурила глаза и попыталась успокоить бешено бьющееся сердце.

— Думаю, вам надо позвонить в полицию и рассказать о письме. Я, наверное, напишу об этом в газете, если вы не против.

Удивление женщины перешло в замешательство.

— Но зачем?.. — спросила она.

Анника поколебалась, она не могла откровенничать с Вивекой Густафссон.

— Я не знаю пока, что это означает, — сказала она. — И с моей стороны было бы ошибкой говорить то, чего я не знаю.

Женщина задумалась, потом, кажется, кивнула.

— Да, если не знаете, то не надо и говорить, — согласилась она. — Я поговорю с комиссаром.

— Позвоните мне, может быть, я что-нибудь смогу для вас сделать, — сказала Анника.

Пустые слова эхом отдались в бездонной пропасти материнского горя.

— Что за волшебный разговор? — поинтересовалась Берит. — Иногда мне казалось, что мальчик находится в этой комнате.

Анника прижала дрожащие ладони к щекам.

— Это тот же самый убийца, — сказала она. — Это совершенно однозначно, другого быть не может.

— В каком районе это случилось?

— Два убийства в Лулео, одно в Упсале.

— Было бы неплохо послушать, что скажут по этому поводу в комиссии по расследованию убийств. Отчетов у них пока нет, так стоит это сделать после того, как ты туда позвонишь.

— Ты уверена? — сказала Анника. — Все три письма — это цитаты из Мао?

Берит встала, протерла усталые глаза и пошла к двери.

— Теперь ты взялась оскорблять старую революционерку, — усмехнулась она. — Но я все же поем, не то стану мертвой революционеркой.

Она вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Анника осталась сидеть на стуле, слушая стук собственного сердца.

Есть ли всему этому какое — то иное объяснение? Могут ли разные люди, незнакомые друг с другом, рассылать цитаты Мао людям, чьи родственники только что встретили смерть, рассылать на одинаковых листках бумаги в конвертах с одной и той же почтовой маркой?

Она встала и подошла к стеклянной стенке, отделявшей ее комнату от редакции, посмотрела поверх голов в окно за спортивной редакцией и попыталась что-то различить за пеленой смешанного со снегом дождя. С четвертого этажа ей был виден только серый горизонт, на фоне которого метались снежные хлопья, большая береза за окном покачивала ветвями в такт дыханию ветра.

В какой безутешной стране мы живем, подумала она. Почему люди решили поселиться именно здесь? И почему мы здесь остаемся? Что заставляет нас все это выдерживать?

Она зажмурила глаза. Ответ был ясен. Мы живем там, где наши близкие, мы живем для тех, кого любим, ради наших детей.

Но приходит некто и убивает их, лишая нашу жизнь всякого смысла.

Это нельзя прощать.

Она быстро подошла к столу и набрала номер мобильного телефона председателя комиссии.

Металлический голос объявил, что он находится на совещании и не освободится до конца дня, не оставляйте сообщений, звоните завтра.

Анника набрала прямой номер управления, после множества переключений наконец ответила секретарша.

— Он на совещании, — ответила та. — Потом сразу поедет на другое совещание.

— Да, я знаю, — сказала Анника и, тряхнув запястьем, посмотрела на часы. Было 15.32. — Мы договорились встретиться в перерыве между совещаниями, это очень срочно. Я могу подъехать около четырех.

Эти слова возбудили у секретарши сильные подозрения.

— Мне он ничего об этом не говорил.

— Он знает, что дело не терпит отлагательства.

— Но в шестнадцать часов он должен быть в департаменте юстиции. Через пятнадцать минут за ним придет машина.

Анника записала в блокнот: Розенбад, 4. Департамент юстиции располагался на четвертом и пятом этажах здания правительства, а комиссия Государственного совета — на шестом.

Правда, там располагался не весь департамент. Комитеты помещались во многих других местах.

— Да, именно так, — сказала Анника. — Где будет заседать комитет?

Секретарша зашелестела бумагами.

— В комнате 2002–13, речь пойдет о новом законе о криминальном надзоре.

Анника зачеркнула Розенбад, 4 и написала: Регерингсгатан.

— Вероятно, я неправильно его поняла, — сказала она, — попробую позвонить завтра.

Она бросила свои записи в сумку, схватила в охапку шапку, рукавицы и шарф, поискала мобильный телефон в куче вещей на столе, потом, не найдя, решила, что он валяется где-то в сумке, рывком открыла дверь и побежала к столу новостей.

Янссон только что пришел. Он сидел за столом с красными глазами, нечесаный и просматривал местные газеты. На столе стояла пластиковая кружка с кофе.

— Что-то стряслось с автоматом, — сказал он Аннике и ткнул пальцем в кружку.

— Ты не хочешь покурить? — спросила Анника, и Янссон с готовностью раскрыл пачку сигарет.

Анника вошла в пустую курительную комнату, которая, источая дурной запах, возвышалась в центре редакционного коридора.

— Я, кажется, обнаружила серийного убийцу, — сказала она, пока Янссон прикуривал двадцатую за день палочку здоровья.

Янссон выпустил клуб дыма и уставился на вентиляционную решетку.

— Кажется?

— Я не знаю, что именно известно полиции, — сказала она. — Я надеюсь застать председателя комиссии по убийствам по пути на заседание департамента, а это произойдет через пятнадцать минут.

— Говори, что у тебя есть?

— Три убийства, — ответила она. — Сбитый машиной насмерть журналист, убитый мальчик в Лулео и застреленный в Эстхаммаре местный политик. Через день после каждого убийства родственники жертв получили рукописные письма с цитатами из Мао Цзэдуна. Письма написаны на линованной бумаге и запечатаны в обычные конверты шведской почты с одинаковыми почтовыми марками — с изображением хоккеиста.

Янссон уставил в Аннику сонный взгляд. Он страдал хроническим недосыпанием — сказались восемнадцать лет ночной работы, четвертая жена и пятый ребенок.

— Похоже, что мы попали в яблочко. Полиции остается лишь прокомментировать факт.

— Будем надеяться, что у них есть нечто большее.

Выпускающий редактор посмотрел на часы.

— Выходи на улицу, — сказал он и затушил недокуренную сигарету в хромированной пепельнице. — Я бегу заказывать машину.

Анника вышла из курительной комнаты, повернула направо и, словно лошадь в шорах, кинулась к лифтам. Оба лифта оказались заняты, и Анника опрометью сбежала вниз по лестнице.

У входа в редакцию уже стояло такси.

— Как фамилия? — спросил шофер.

— Торстенссон, — ответила Анника и упала на заднее сиденье.

Это была старая шутка из времен прежнего шеф-редактора. Анника, Янссон и некоторые другие взяли моду заказывать такси от высочайшего имени шефа, причем иногда удавалось поймать другое такси, а заказанная машина приходила позже. После долгого ожидания разгневанный шофер поднимался в редакцию и принимался выяснять, где клиент, что приводило к комическим следствиям. Несмотря на то что Шюман спихнул Торстенссона после истории с убийством Мишель Карлссон, они продолжали держаться за эту старую добрую традицию.

Дождь со снегом бил в боковое стекло, заставляя Аннику моргать и пригибаться. Дорога стояла глухо. Для левого поворота загорелся красный свет, потом сменился зеленым, потом опять красным, но машины не трогались с места.

От нетерпения у Анники зачесались кончики пальцев.

— Я чертовски опаздываю, — сказала она. — Мы что, и дальше будем так ехать?

Шофер, обернувшись, окинул Аннику снисходительным взглядом:

— Вы же заказывали такси, а не танк.

Она посмотрела на часы и попыталась убедить себя в том, что и К. тоже стоит в пробке.

— После этого светофора начнется автобусный ряд, — утешил Аннику шофер.

Без трех минут четыре они остановились на углу Хамнгатан и Регерингсгатан. Анника нацарапала свою фамилию на квитанции счета, выскочила из такси с сумкой на руке и с сильно бьющимся сердцем.

Мимо с ревом проезжали машины, поливая брюки водой и жидкой грязью. Банки и магазины начали заранее готовиться к Рождеству, мигающая оранжевая подсветка витрин била в глаза. Снегопад усилился, Анника прищурилась.

Не опоздала ли она? Может быть, он уже вошел в здание?

Темно-синий «вольво» незаметно притормозил у дома 30–32 по Регерингсгатан, и она сразу увидела эту машину. Прежде чем мозг успел понять почему, она уже знала, что К. сидит в этой машине. Она подбежала к дверям и встала так, чтобы он не смог пройти мимо нее.

— Секретарь сказала мне, что вы звонили, — сказал он и с громким стуком закрыл заднюю дверь автомобиля.

Машина бесшумно тронулась и исчезла в потоке автомобилей за завесой выхлопа и жестью капотов.

— Я хочу знать, что вам известно о серийном убийце. — Она устремила на него испытующий взгляд, чувствуя, как ледяная вода течет по вискам.

Комиссар, широко расставив ноги, встал в лужу и посмотрел Аннике в глаза. Взгляд у него был настороженный и вполне бесстрастный.

— О каком именно? — спросил он.

— Черт, — выругалась она, почувствовав, как несколько снежинок упали ей за воротник. — О том, который рассылает своим жертвам цитаты из Мао Цзэдуна.

Несколько секунд К. молча смотрел на нее, а она — как снег падает ему на волосы, тает и стекает на брови. Оранжевый плащ быстро промок на плечах. Голая рука, державшая портфель, сжалась сильнее.

— Я пока не в курсе, — ответил он, и Анника почувствовала, что внутри у нее стало холоднее, чем на улице.

— Журналист в Лулео. Мальчик, который стал свидетелем убийства. Центрист из Эстхаммара. Эти преступления должны быть как-то связаны между собой.

Он сделал шаг вперед, глаза его потемнели, он попытался пройти мимо Анники.

— Я не могу сейчас говорить, — сказал он, не разжимая губ.

Анника быстро сместилась вправо и загородила К. вход.

— Это Рагнвальд, — сказала она, когда он оказался лицом к лицу с ней. — Он стоит за этими убийствами, разве нет?

Комиссар на несколько мгновений задержал взгляд на Аннике, пар их дыхания смешивался, прежде чем ветер уносил облачко.

— Хороший день выбрали вы для этого разговора, лучше не могли придумать, — недовольно сказал он.

— Я была такой всю жизнь, — ответила она.

— Я позвоню сегодня вечером.

И Анника пропустила его в дверь.

Она обернулась и услышала, как он назвал свое имя, как загудел электронный замок, как со скрежетом открылась металлическая дверь.

Удивительное дело, в какую бы сторону ни шла Анна Снапхане, ветер все равно дул ей в лицо. Каждый раз, когда она меняла направление, то же самое непостижимым образом делал и ветер, несший липкий снег. Как обычно, она проклинала свою уступчивость в тот день, когда Мехмет предложил, чтобы Миранда ходила в садик в его районе, а не в районе, где жила Анна. Правда, собственное жилье было именно у него, поэтому в его предложении была своя логика.

Но все, хватит. Четыре года, восемнадцать тысяч часов, потраченных на дорогу.

Детский сад был расположен в невероятно идиллическом месте, в тихом уютном дворе самого приятного района Эстермальма. Фамилии почти всех подружек Миранды начинались с «фон» или были заново придуманными именами нуворишей типа Сильвербильке.[2]

Ах да, фамилия близняшек Андерссон, как у самой популярной в Швеции киноактрисы.

Анна свернула за последний угол и сразу получила в глаза пригоршню льдинок. Она застонала от отчаяния. Впору поворачивать назад. Остановилась, чтобы перевести дух, увидела вход в сад и на миг укрылась от ветра за фасадом ближайшего дома. Ни ветер, ни снег не помешают Анне ее прикончить, это она знала твердо. Это была не просто ревность, или как еще можно было назвать это чувство.

Это была работа, или, правильнее сказать, пылающий костер, подобный тому, какой развели хозяева под ее начинанием — ТВ «Скандинавия». Это была неугасимая борьба за власть.

Сегодня семья владельцев, контролирующая крупнейшую сеть распределения фильмов в Скандинавии и, кстати, владеющая газетенкой Анники, сорвала переговоры, которые они вели с иностранными и отечественными кинокомпаниями. Были нарушены устные договоренности, лежавшие в основе раскрутки ТВ «Скандинавия». Все, одна за другой, начиная с половины девятого утра. Под праздник семья решила ударно поработать, напугав до смерти все независимые кинокомпании к северу от экватора.

Интересно, что будет дальше, думала Анна Снапхане, вглядываясь в сумрак полуприкрытыми глазами. Держится ли ее телевидение на жидкой глине или на зыбучем песке? Выбор небогат.

Ей сильно захотелось выпить, лучше всего лимонной водки, чтобы ощутить вату в голове, чтобы размякло и расслабилось все тело.

Но сначала надо забрать Миранду, подумала она и явственно увидела перед собой лицо Анники, вещающей что-то о преимущественных правах отца, вспомнила, как Мехмет вышел из себя, кричал, падал на колени, а потом, наконец, сел в машину и как безумный выехал на улицу и намертво застрял в сугробе в сотне метров от завода в Хеллерфорснесе.

«Нет, никогда», — подумала Анна и, не обращая больше внимания на ветер, направилась к входу в сад.

Густой детский запах, запах мокрой одежды окружил ее уже в дверях. Лестничная площадка была заляпана глиной, а поверх шкафчиков красовался бодрый призыв: «Ну-ка, быстренько разулись!»

Анна вытерла ноги о коврик, но, судя по его состоянию, это было бесполезно. На цыпочках она прошла в холл, где вдоль стен стояли синие металлические индивидуальные шкафчики, набитые детской одеждой, мягкими игрушками и рисунками, изображавшими отдых в деревне, дни рождения и вынос праздничных елок.

Анна перевела дух, негромко позвала дочь и в этот момент увидела эту женщину, стоявшую у входа на кухню.

Высокая, стройная, из-под палестинского платка видны длинные рыжие волосы, распущенные по плечам.

Анна растерянно заморгала.

Просто неслыханное средневековье — женщина в палестинском платке.

Женщина, увидев Анну, застыла на месте, в глазах ее промелькнула паника.

— Я… — заговорила она, собравшись с духом, — меня зовут Сильвия. Да, это я — Сильвия.

Она шагнула вперед и протянула руку.

Анна Снапхане принялась в упор рассматривать эту женщину, чувствуя, как в ней закипает злоба, закручивающая в узел желудок. Она не смогла заставить себя принять протянутую руку соперницы.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, слыша в ушах глухое эхо собственного голоса.

У новой женщины Мехмета, его невесты, будущей супруги, будущей матери его ребенка, был довольно жалкий и подавленный вид.

— Я… должна была забрать Миранду, но она сказала, что ты…

— Теперь моя неделя, — отрезала Анна, удивляясь тому, что слышит свой голос как бы со стороны. — Зачем ты здесь?

Сильвия, Беременная Невеста, нервно облизнула губы, и Анна заметила, какие они чувственные, эти губы. Сильвия была красива, намного красивее ее, Анны. Ревность и злоба застилали глаза, острыми ножами кололи сердце, она была вне себя от гнева и чувства унижения, но в следующий миг поняла, что проиграет, если даст сопернице заметить свою слабость, если тотчас не восстановит самоуважение и уверенность в себе.

— Я, вероятно, ошиблась, — сказала Сильвия. — Я была уверена, что должна сегодня ее забрать. Я думала, что сегодня мой день.

— Ты все свои фразы начинаешь с местоимения «я»? — сказала Анна, резво отступила, обошла Сильвию, Красивую Беременную Невесту, и вошла на кухню, где услышала сердитый вопль: «Мама!»

Миранда бросилась в объятия матери с зажатым в кулачке огрызком яблока и липкими губами приникла к волосам Анны.

— Радость моя, — прошептала Анна, — чем же ты сегодня целый день занималась?

— Они хотели меня связать, но я вырвалась и как дракон полетела по улице до самой Лидингё.

Анна рассмеялась, девочка оторвалась от матери и пошла в раздевалку, не обратив внимания на мачеху. Обернувшись, девочка крикнула через плечо:

— Мы поедим где-нибудь, мама? Я хочу яичницу.

Анна подошла к Сильвии, которая по-прежнему загораживала проход.

— Мне можно пройти? — сдержанно спросила она.

— Я очень плохо себя чувствую, — сказала Сильвия, глаза ее наполнились слезами. — Я не понимаю, как я могла так ошибиться. Прости. Все дело… мне так плохо, меня все время тошнит.

— Сделай аборт, — сказала Анна.

Красивая Сильвия вздрогнула, как от пощечины, лицо ее вспыхнуло.

— Что? — спросила она.

Анна сделала еще шаг, подошла к Сильвии так близко, что задышала ей прямо в лицо.

— Самое противное, что я знаю, — это избалованные бабы, которые все время хнычут. Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе еще и посочувствовала?

Элегантная Беременная Сильвия отступила на шаг и, широко раскрыв рот и глаза, отвернулась к кухонной двери.

Анна Снапхане прошла мимо нее, чувствуя, как пылает лицо, подошла к своей ненаглядной умнице дочке, которая, самостоятельно одеваясь, принялась болтать о тесте для блинов. Она взяла Миранду за руку и вышла с ней из сада, чувствуя спиной уязвленный взгляд Сильвии.

Анника пожарила рыбные палочки и натолкла картофельное пюре, чего никогда не делала, когда Томас был дома. Томас привык к добротной домашней пище, его мать всегда придавала большое значение качеству продуктов, но, боже мой, как же это, наверное, трудно! Семья Томаса владела продуктовым магазином. Нельзя, правда, сказать, чтобы дорогая свекровь надрывалась на работе в собственном магазине. Она лишь приходила туда и набирала то, что ей хотелось, не расплачиваясь и не внося записей в бухгалтерские отчеты. Понятно, что у нее была масса времени на готовку.

Томасу никогда не приходилось самому чистить картошку. Он не знал, что такое полуфабрикаты, и очень удивился, когда Анника пришла домой с пачкой равиоли.

Правда, его дети с большим аппетитом уплетали за обе щеки прессованную рыбу и пюре из картофельного порошка.

— Обязательно надо есть вот это, красное? — спросил Калле.

Ей придется старательно отмывать посуду от перца, который дети аккуратно сдвинули на края тарелок.

Анника сидела, чувствуя, как под ней горит стул. Ей предстояло еще по меньшей мере четыре часа напряженной работы.

— Нет, — сказала она. — Теперь можете посмотреть кино, если хотите. Какой диск мы возьмем?

— Ура! — закричала Эллен и с таким чувством взмахнула руками, что ее тарелка оказалась на полу.

Анника встала и подняла тарелку. Она уцелела, чего нельзя было сказать об остатках еды.

— «Красавицу и Чудовище», — сказал Калле и спрыгнул со стула.

— Нет, — отрезала Анника, чувствуя, как запылали ее щеки. — Только не это!

Дети, широко раскрыв глаза, уставились на мать.

— Но этот фильм нам подарила бабушка, — сказал Калле. — Тебе не нравится «Красавица»?

Анника подавила дурное настроение и наклонилась к деткам.

— «Красавица и Чудовище» на самом деле очень плохой фильм, — сказала она. — Он нам лжет. Чудовище захватило в плен Красавицу и ее папу, оно мучило их, оно их похитило и всячески тиранило. Вы думаете, что это хорошо?

Дети дружно покачали головой.

— Вот именно, — сказала Анника. — Но все же Красавица полюбила Чудовище. Она знала, что если по-настоящему крепко полюбит, то спасет его.

— Но это же хорошо, — сказал Калле, — что она спасла его.

— А зачем ей было это делать? — спросила Анника. — Зачем было спасать Чудовище, которое только и занималось тем, что мучило ее и грубо с ней обращалось?

— Но если оно стало очень милым в конце? — сказал Калле, и его губы дрогнули от воспоминания.

Анника в смятении посмотрела на мальчика. Эллен, ничего не понимая, переводила взгляд с брата на мать. Анника наклонилась и обняла сына.

— Ты очень хороший и добрый, — шепнула она ему. — Ты не можешь понять, как человек может быть плохим и злым. Но на свете есть злые люди, и их невозможно исцелить любовью.

Она погладила Калле по волосам и поцеловала в щеку.

— Можете посмотреть «Мио, мой Мио».

— Он такой страшный! — воскликнула Эллен. — Ты должна смотреть его с нами.

— Ну, тогда «Птичку»?

— Да-а-а!

Через тридцать секунд после того, как Анника нажала кнопку видеомагнитофона, со дна ее сумки раздался телефонный звонок. Схватив сумку, она бросилась с ней в спальню, закрыла за собой дверь и вывалила содержимое на неубранную кровать. Зарядное устройство проводом потащило за собой один из блокнотов.

В трубке раздался голос К:

— Я просмотрел цитаты, о которых вы говорили.

Анника выудила из кучи блокнот и ручку.

— И что? — спросила она и опустилась на пол, упершись в спинку кровати.

— Чертовски странное совпадение, — сказал он. — Слишком странное, чтобы поверить в его случайность.

— У вас есть что-нибудь еще, что может связывать эти три убийства?

На другом конце провода послышался глубокий вздох.

— Нам пока мало что известно, но в способах убийства нет ничего общего. Все они осуществлены абсолютно по-разному. Мы поискали сведения об убитых и не нашли между ними никакой связи. У нас нет даже отпечатков пальцев.

— Только письма?

— Только письма.

— И какие выводы вы из этого сделали?

Снова послышался вздох.

— Человек из Эстхаммара был убит. Это мы установили точно. В него стреляли с расстояния не меньше одного метра. В такой ситуации он просто физически не мог сам нажать на спусковой крючок винтовки. Естественно, существует связь между убийством мальчика и журналиста, но мы не нашли их связи с политиком из Эстхаммара. Парень видел, как машина переехала газетчика, а это классический мотив. Он мог опознать убийцу.

— Или он знал этого убийцу, — сказала Анника.

Комиссар помолчал.

— Почему вы это говорите?

Анника повертела головой и уставилась на ковер.

— Сама не знаю, — сказала она. — Наверное, это просто чувство, которое возникло у меня во время разговора с мальчиком. Он очень боялся и все время уходил от вопросов.

— Я читал отчет полицейского управления Лулео. Там ничего не сказано о том, что он чего-то боялся.

— Ясно, что он этого не сделал, он же просто защищался.

В трубке повисло скептическое молчание.

— То есть вы не думаете, что мальчик его знал, — сказала Анника, — потому что полагаете, что это сделал Рагнвальд.

Приоткрылась дверь, и в щель просунулась Эллен.

— Мама, он взял пульт и говорит, что не даст его мне.

— Извините, — сказала она комиссару, отложила трубку, встала и пошла за Эллен.

Калле, нахохлившись, сидел в углу дивана, прижимая к груди два пульта — от телевизора и от видео.

— Калле, — сказала Анника, — отдай Эллен один пульт.

— Не дам, — ответил мальчик. — Она все время нажимает кнопки и мешает.

— Тогда я заберу оба, — сказала Анника.

— Нет! — запищала Эллен. — Я тоже хочу пульт.

— Все, с меня хватит! — крикнула Анника. — Давай сюда эти чертовы пульты, и сидите молча, иначе я вас сейчас прогоню спать.

Она отняла у Калле пульты и вернулась в спальню, слыша за спиной обиженный рев Калле:

— Это ты виновата! Теперь у нас вообще нет ни одного пульта! Глупая коза!

Анника закрыла дверь и подняла с пола телефон.

— Рагнвальд, — сказал К.

— Сюп рассказал мне о Рагнвальде и разрешил писать о нем, о том, что он вернулся.

Комиссар коротко рассмеялся:

— Я пока не видел статьи.

— Она выйдет в завтрашнем номере, очень щепетильная история, скажу я вам. Сюп не так уж много мне сказал. Думаю, что вы знаете больше.

Комиссар не ответил.

— Много ли вы знаете? — спросила Анника. — Идентифицирована ли его личность?

— Сначала хочу сказать пару вещей, — ответил К. — Вы можете упомянуть о письмах, но не пишите, что в них были цитаты из Мао.

Анника записала это в блокнот.

— А Рагнвальд?

— Мы уверены, что он снова здесь.

— Зачем? Он вернулся, чтобы убить этих людей?

— Его не было больше тридцати лет, поэтому у него, наверное, были очень веские причины вернуться. Какие, мы не знаем.

— Он маоист-убийца?

— Это всего лишь обозначение. Слово. Плохо, что его нельзя использовать практически. Я не знаю, кто он. Может быть, он — маоист, но я не очень в это верю.

— Но ведь это он взорвал самолет на базе Ф-21?

— По некоторым сведениям, он был замешан в этом деле, но мы не знаем, был ли на месте преступления, когда прогремел взрыв.

— Как, собственно говоря, его зовут?

Комиссар К. поколебался.

— Вы получили от меня серийного убийцу, — ответила Анника. — Неужели я не могу получить от вас террориста?

— Но не надо это использовать, — сказал К. — У нас появился шанс его взять через тридцать лет, и пока мы хотим для надежности сохранить статус-кво. Я скажу, но это только для вашего сугубо личного архива. Никаких публикаций и дат, никаких бумажек и документов.

От волнения у Анники пересохло во рту, она выпрямила спину и застыла с ручкой в руке, чувствуя, что сердце готово выскочить у нее изо рта. Переведя дух, она собралась было спросить о процедуре сохранения тайны, но в это время открылась дверь и в комнату вбежал Калле.

— Мама, она взяла моего тигра, скажи ей!

В мозгу Анники произошло короткое замыкание, она уже набрала в легкие воздуха, чтобы заорать так, что стекла задрожат. Кровь бросилась в лицо, она посмотрела на Калле сумасшедшими глазами.

— Выйди вон! — прошипела она. — Сейчас же!

Мальчик испуганно посмотрел на мать и побежал назад, оставив дверь распахнутой настежь.

— Мама сказала, чтобы ты отдала мне тигра. Сейчас же!

— Нильссон, — сказал К. — Его зовут Ёран Нильссон. Сын лестадианского пастора из Саттаярви в Норботтене. Родился в октябре 1948 года. В Упсалу приехал осенью 1967 года — изучать теологию. В Лулео вернулся приблизительно год спустя, работал в церковной администрации, исчез 18 ноября 1969 года и с тех пор не появлялся под своим настоящим именем.

Анника записывала так поспешно, что у нее заболело запястье, надеясь, что позже сумеет разобрать свои каракули.

— Лестадианского пастора? — уточнила она.

— Лестадианство — это религиозное течение в Норботтене, отличающееся большой строгостью. Никакого тюля, никаких телевизоров, никаких противозачаточных средств.

— Вам известно, почему он называет себя Рагнвальдом?

— Это был его псевдоним в маоистской группе. Он сохранил его, когда стал профессиональным убийцей, но, вероятно, в ЭТА его называли по-французски. Мы предполагаем, что он жил в какой-то деревне в Пиренеях, во Франции, но мог сравнительно легко переходить границу.

Анника слышала, что ссора детей переросла в настоящую драку.

— Он действительно стал настоящим профессиональным убийцей? Таким, как Леон?

— Ну, такие бывают только в фильмах Люка Бессона, но мы знаем, что за свои мокрые дела он получал деньги. Мне пора идти, но я чувствую, что у вас тоже есть кое-что за пазухой.

— Бьюсь изо всех сил, — сказала Анника.

— Тяжела твоя доля, о человек, — вздохнул К. и отключился.

Вместе с детьми, держа их на коленях, она досмотрела «Птичку», потом почистила им зубы, прочитала вслух две главы из «Все мы из Бюллербю». Втроем они спели три песенки из «Шведского песенника», после чего дети уснули как убитые. Аннику шатало от усталости, когда она села писать. Буквы прыгали по экрану, как летающие острова, она не могла сосредоточиться, настроение окончательно упало. Она совсем обессилела.

Анника встала из-за стола, вышла в ванную комнату, ополоснула лицо холодной водой, потом заглянула на кухню, налила воду в кофеварку, насыпала в емкость четыре мерки размолотого кофе и, когда вода закипела, сильно нажала на шток сетчатого фильтра. Заварив напиток, она взяла с собой кофеварку и кружку с логотипом объединения общин. Поставив все это на стол, она снова села к компьютеру.

Пустота. В голове полная пустота.

Она взяла телефонную трубку и позвонила Янссону.

— Я не могу собраться, у меня ничего не выходит.

— Соберись, — певуче отозвался Янссон. Поток новостей явно взбодрил его. — Ничего, мы тебе поможем, нам нужен твой материал. На чем ты остановилась?

— Я еще не принималась.

— Начнем с чистого листа. Первое. У тебя есть серийные убийства. Зацепись за это сначала. Подведи итог, проанализируй убийства в Норботтене, расскажи про письма с цитатами.

— Этого я сделать не могу, — сказала она и записала: «Резюме по Лулео, серийные убийства».

— Это вопрос техники. Балансируй на грани возможного, насколько это у тебя получится. Второе. Коснись убийства политика в Эстхаммаре, это новость, и мы будем первыми, кто ее напечатает. Рассказ вдовы, работа полиции. Это действительно убийство?

— Да.

— Хорошо. Три. Свяжи убийство в Лулео с убийством в Эстхаммаре, опиши отчаянную охоту полиции за убийцей. У тебя есть первое… шестое, седьмое, восьмое, девятое плюс в центре твой старый террорист, как мы его уже окрестили.

Она не ответила, просто молча сидела и слушала звуки, раздававшиеся в редакции, — по телевидению вещали какие-то новости на английском языке, над чем-то громко смеялись два редактора, звонил телефон, кто-то стучал по клавиатуре — это была симфония эффективности и цинизма, опора и основа демократии.

Она мысленно представила себе Гуннель Сандстрем, ее бордовую кофту, мягкие пухлые щеки, исполненный безысходной беспомощности и бессилия взгляд.

— Хорошо, — прошептала она.

— Не думай о фотографиях. Мы вставим их потом. У принимающих были очень кислые физиономии, когда они узнали, что ты ездила в Эстхаммар без фотографа, но я сказал, что ты попала туда случайно и не знала, что тебе придется выступать там сразу во всех качествах. Мы дадим фото хибарки, напишем, что женщина отказалась фотографироваться, но зато у нас есть мама мальчика и шеф-редактор «Норландстиднинген», и скорбящие родственники. Тот журналист не имел семьи, если я правильно помню?

— Правильно, — тихо ответила Анника.

— У нас есть шансы получить фотографии писем?

— Сегодня вечером? Это будет довольно трудно. Тяжело найти снимки, вся техника находится в редакции.

— Пелле! — окликнул Янссон редактора иллюстраций. — Нужны студийные фотографии писем. Сейчас.

— Обычный конверт шведской почты, — сказала Анника. — Марка с хоккеистом. В конверте обычный линованный лист из блокнота. Слегка неровный по краю. Так бывает, когда вырывают из тетради листок без перфорации. Письма написаны шариковой ручкой, строчки четко отделены друг от друга. Текст занимает около половины страницы.

— Что-нибудь еще?

— Для смеха напиши, что фото писем — это монтаж.

— Да, да, да. Когда ты отправишь материал?

Она посмотрела на часы и снова ощутила под ногами твердую почву.

— Когда ты хочешь его получить?

Томас вышел из угольно-черной темноты недр джаз-клуба на ярко освещенную улицу. Ноги были ватными от выпитого пива, в мозгу продолжала вибрировать музыка. Он не был большим любителем джаза, ему всегда нравились «Битлз», но здешний оркестр был по-настоящему хорош, мягкий, мелодичный, чувственный.

За спиной послышался звонкий смех Софии, она что-то отвечала парню в гардеробе. Она прекрасно знала это место, была истинным завсегдатаем, для которого всегда находили лучший столик. Он отпустил дверь, застегнул пальто и, ожидая Софию, повернулся спиной к ветру. Шум города был аритмичным и фальшивым в сравнении с мягкими звуками музыки. Он поднял голову и посмотрел на неоновую вывеску, чувствуя, как его кожа окрашивается поочередно в лиловые, зеленые и синие тона. В волосах гудел ветер, пропитанный выхлопными газами.

Она так легка в общении, она — источник радости. Ее смех звенит как весенний ручеек, будь то в темном зале джаз-клуба или за столом совещания, она честолюбива и усердна, но и благодарна жизни за все, что она ей дает. С ней он чувствовал себя спокойно и умиротворенно. Она уважает его, слушает, принимает всерьез. С ней не надо напрягаться, а можно оставаться самим собой, она никогда не хнычет и не старается задеть, всегда с неподдельным интересом слушает его рассказы о семье, о том, как он рос в Ваксхольме. Она ходит под парусом в тех местах, так как у ее родителей пристань на одном из тамошних озер.

Он услышал, как она выходит на улицу, обернулся и увидел, как она шагает по ступенькам, неотразимая в своих высоких ботинках и узкой юбке.

— Они будут играть в пятницу, — сказала София. — Здесь будет столпотворение. Однажды я просидела здесь до половины седьмого утра, это был просто экстаз.

Он улыбнулся, глядя в ее теплые глаза, впитывая их матовую голубизну. Она встала перед ним и вздернула плечи, сдвинула ноги и засунула руки глубоко в карманы пальто. Потом подняла голову и улыбнулась Томасу.

— Ты замерзла? — спросил он, чувствуя, как у него пересыхает во рту.

Не переставая улыбаться, она отрицательно покачала головой.

— Совсем нет, — сказала она. — Мне тепло.

Он не мог больше сопротивляться и притянул ее к себе. Ее макушка оказалась прямо у него под носом, она была выше Анники, от ее волос пахло яблоками. Она обвила руками его шею и всем телом прижалась к нему. Тело его словно поразило огненной молнией, горячей и твердой, так что у него перехватило дыхание, и он застонал от сладкой боли.

— Томас, — прошептала она, уткнувшись ему в грудь, — если бы ты знал, как я ждала этого момента.

Он с трудом проглотил слюну, прижал ее еще крепче, сливаясь с ее ароматом, яблоком, духами, шерстью пальто. Потом он отстранился, глядя ей в лицо. Он тяжело дышал полуоткрытым ртом, пожирал ее глазами, видел, как пляшут ее зрачки, слышал, как она задыхается.

«Если я это сделаю, то пути назад уже не будет, — подумал он. — Если же я отступлю, то проиграю все».

Он наклонился вперед и поцеловал ее, бесконечно нежно и осторожно, губы ее были холодны, пахли джином, тоником и ментоловыми сигаретами. Острое желание пронзило его. Она едва заметно подалась вперед, но зубы их стукнулись друг об друга, дыхание смешалось, и в следующий миг Томасу показалось, что он сейчас взорвется. Боже, он должен взять эту женщину, взять немедленно, здесь и сейчас.

— Хочешь, мы поедем ко мне? — шепнула она, уткнувшись носом в его подбородок.

Он смог только кивнуть.

Она отошла от него и подняла руку, чтобы остановить такси. Как и все на свете, это удалось ей сразу. Теперь они стояли, разделенные машиной, и она приняла вид, так хорошо знакомый ему по областному совету. Она пригладила волосы, одновременно обжигая Томаса огненным взглядом через крышу такси. Они сели в «вольво» по разные стороны заднего сиденья, и София сказала шоферу адрес своей квартиры в Эстермальме. Всю дорогу они сидели, взявшись за руки под сумкой Софии, пока машина петляла по городу до площади Карла.

Он расплатился карточкой и дрожащей рукой расписался в чеке.

София жила на самом верхнем этаже фантастически красивого дома, выстроенного в 1898 году. Мраморная площадка освещалась приглушенным светом латунных старомодных светильников. Толстый шерстяной ковер скрадывал шаги. Она схватила его за руку и повела к лифту. Открылись раздвижные двери, они вошли в кабину, София нажала кнопку своего этажа и принялась стаскивать с Томаса пальто. Он помог ей, сбросив его на пол, совершенно не интересуясь тем, запачкается ли оно, и, расстегнув на Софии пальто, кофту и блузку, прижал ладонь к ее груди. Она застонала, припав лицом к его плечу и лаская обеими руками его между ног. Она расстегнула молнию его брюк, сдвинула нижнее белье и стала гладить его член. От этой ласки он зажмурился и откинулся назад, боясь, что потеряет сознание.

Лифт резко остановился, она поцеловала его и рассмеялась:

— Идем, начальник проекта, мы уже почти дома.

Они подобрали с пола одежду, сумку, портфель и выбросили их из лифта. София принялась искать в сумке ключи, а Томас нетерпеливо ходил кругами за ее спиной, пока она открывала дверь.

— Надо отключить сигнализацию, — шепнула она.

После двух коротких сигналов они вошли в холл, и его руки сомкнулись вокруг ее обнаженной талии. Потом они скользнули вверх, обхватив груди, а София прижалась к Томасу задом, потом повернулась к нему и мягко повалилась на пол, увлекая его за собой.

Глаза ее засверкали, дыхание стало частым и поверхностным, а когда он вошел в нее, она продолжала не отрываясь смотреть на него, и он тонул в этом взгляде и хотел тонуть в нем до самой смерти, и он умер, и свет померк в его глазах, когда он кончил.

Только теперь он услышал свое тяжелое дыхание. Колено его упиралось в дамский ботинок, и он заметил, что они забыли закрыть входную дверь. От нее тянуло сквозняком, и по его коже побежали мурашки.

— Мы не можем лежать здесь до бесконечности, — сказал он и сполз с нее.

— О, Томас, — простонала София, — мне кажется, что я в тебя влюблена.

Ее светлые волосы разметались по дубовому паркету, помада размазалась по щекам, а тушь расплылась под глазами. Им овладело сильное смущение, оно окутало его как войлок, он отвел взгляд и встал. Стены вокруг качались, кажется, он выпил больше, чем хотел. Краем глаза он заметил, что София подошла и встала рядом — в расстегнутом лифчике и задранной до талии юбке.

— Это было фантастически, правда, Томас?

Он судорожно сглотнул и заставил себя посмотреть на нее. Без одежды она казалась маленькой и слабой, беззащитной и трогательной, как малое дитя. Он заставил себя улыбнуться ей. Как она мила.

— Это ты фантастическая, — сказал он, и она торопливо погладила его по щеке.

— Хочешь кофе? — спросила она и закрыла входную дверь, расстегнула молнию юбки и сбросила ее на пол вместе с лифчиком.

— Спасибо, — сказал он, когда она, голая, направилась в квартиру. — С удовольствием выпью.

Спустя мгновение она вернулась в домашнем халате цвета слоновой кости, неся в руке другой, темно-бордовый халат.

— Держи, — сказала она. — Душ в конце коридора слева.

Он взял халат и несколько секунд раздумывал, надо ли принимать душ. Хотя Анника уже, наверное, спала, на случай рассчитывать не стоило.

София исчезла в уходящем вправо коридоре, и он услышал шипение кофейной машины. Он неслышно заглянул в ближайшую комнату-студию, с высокими, метров восемь, потолками. В окне было видно матовое и тусклое городское небо. Стены кирпичные, пол — такой же вощеный паркет, как и в холле.

Он не мог удержаться от восхищения. Именно так должно выглядеть жилище.

— Тебе с сахаром?! — крикнула София с кухни.

— Да, пожалуйста, — громко ответил он и поспешил в ванную комнату.

Он мылся быстро и старательно, воспользовавшись самым нейтральным и слабо пахнущим мылом, какое смог найти на полке, тщательно протер промежность, а гигиенической салфеткой обработал член. Аккуратно облился из душа, чтобы не замочить волосы.

София сидела за столом из дымчатого стекла в стильной кухне, когда он вошел в темно-бордовом халате. Она закурила свою ментоловую сигарету.

— Тебе надо ехать домой? — спросила она, и это действительно был вопрос.

Томас кивнул и сел, пытаясь разобраться в своих чувствах. Скорее всего, он был просто удовлетворен и доволен. Он улыбнулся Софии, коснулся ее руки.

— Прямо сейчас? — спросила она.

Молча посидев несколько мгновений, он снова кивнул. Она затушила сигарету, отняла руки, сцепила пальцы и положила руки на колени.

— Ты любишь свою жену? — спросила она, уставив взгляд в стол.

Он судорожно сглотнул, не зная, что ответить, и, самое главное, не зная правдивого ответа.

— Думаю, что да, — сказал он.

Он стал мысленно перебирать образы Анники, стараясь определить свое к ней отношение.

Однажды ночью, когда он еще жил с Элеонорой, ему приснилась Анника. Она приснилась ему с горящими волосами. Голова ее была ярко освещена пламенем, его языки пели и плясали вокруг лица, но это ничуть ее не пугало, огонь был ее естественной стихией, стекавшей как шелк с ее плеч и спины.

После той ночи он часто видел ее именно так, как женщину, живущую в огне.

— Она в каком-то смысле безгранична, — сказал он. — Если обычные люди замыкаются в тоске, которая мешает им действовать, то она, наоборот, возьмется за самое трудное дело, чего бы оно ни касалось, и это ее определяющая черта.

— Звучит не слишком приятно, — отозвалась София.

Он неторопливо кивнул.

— Но это и очаровывает. Мне еще ни разу не приходилось встречать таких людей, как она.

София Гренборг подняла голову и посмотрела на Томаса с неуверенной дружелюбной улыбкой:

— Я рада, что ты побывал у меня.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Я вызываю такси?

Он снова кивнул и принялся разглядывать свои руки, ожидая, когда она позвонит по телефону.

— Через пять минут, — сказала она, вернувшись на кухню.

Он допил кофе, слишком крепкий и слишком сладкий, встал, поставил чашку в мойку, вышел в холл и начал быстро одеваться, подбирая с пола одежду.

Когда он надел пальто и взял в руку портфель, она выскользнула в холл, подошла к нему сзади и обняла за талию. В холле запахло духами и яблоком.

— Спасибо за вечер, — сказала она шепотом.

Томас несколько раз моргнул, обернулся и нежно поцеловал ее.

— Спасибо и тебе, — шепнул он в ответ.

София закрыла дверь за его спиной, но он чувствовал, что она продолжает смотреть на него в глазок. Она провожала его взглядом до тех пор, пока не пришел лифт и не унес его в глубокую шахту.

На улице снова повалил снег. Машины еще не было, и он, запрокинув голову, принялся смотреть на мелькающие в воздухе снежинки.

«Интересно, — подумал он, — сколько мне придется ждать, пока одна из них не попадет мне в глаз?»

Курта Сандстрема застрелили в глаз.

Первое политическое убийство после создания группы.

Сегодня у них состоялась очень плодотворная встреча, короткая и конструктивная. Все быстро пришли к единодушному мнению о том, что нет никакой опасности в том, что проект будет освещаться в средствах массовой информации. Скорее наоборот. Они не могут помешать убийцам, но могут помочь предупредить следующие преступления, если будут анализировать уже случившиеся. Завтра обсуждение продолжится в департаменте на Регерингсгатан.

Бесшумно подъехала машина, вынырнув из пелены снегопада. Томас уже начал пританцовывать от холода, когда вдруг увидел ее. Он сел на заднее сиденье и сказал адрес: Хантверкаргатан, 32.

Должно быть, он задремал, потому что в следующее мгновение машина была уже около дома. Он долго копался в портфеле в поисках карточки, потом выбрался из машины и закрыл дверь. Остановившись перед подъездом, поднял голову и взглянул на свои окна.

В квартире горел свет, а за занавесками двигалась знакомая тень.

Обычно Анника не засиживалась допоздна, годы ночных смен сделали ее жаворонком.

Почему она не спит? Почему ей не сидится и она ходит из комнаты в комнату?

Причин может быть только две.

Либо она до сих пор работает, либо что-то заподозрила, и когда эти мысли окончательно оформились в его мозгу, вывод оказался единственным и неизбежным.

Его поразили вина и раскаяние, в животе забурлило так, словно там бесновался лошадиный табун, потом наступил паралич воли, какой всегда случается от осознания непоправимой катастрофы. Он не мог даже вдохнуть, диафрагма застыла на месте и заставила его сложиться пополам.

О господи, что он сделал?

Наверное, она во всем разобралась.

Наверное, она все поняла.

Наверное, она уже все знает.

Может, кто-нибудь видел его с Софией? Может быть, кто-то позвонил? Может быть, кто-то стукнул в газету?

Он наконец перевел дух и попытался собраться с мыслями.

Стукнуть в газету? На кой черт это было кому-то нужно?

Томас еще раз попытался взять себя в руки.

Он сумел медленно разогнуться и снова посмотрел на свои окна.

Теперь она в общей комнате. Наверное, все же собралась спать.

«Наверное, она уже знает, что я пришел, — подумалось Томасу. — Она убаюкает меня тем, что вроде бы ничего не знает, хотя на самом деле она знает все. Может быть, она вообще притворится спящей, когда я приду, а потом убьет меня во сне».

Он живо представил себе Аннику, замахнувшуюся на него обрезком железной трубы, как двуручным мечом.

Ему хотелось плакать, когда он открывал дверь подъезда. Как он будет с ней объясняться, что он ей скажет? Он на цыпочках поднялся по двум лестничным маршам, остановился у двери, их тяжелой двойной двери с цветными стеклянными вставками, которые Анника считала очень красивыми.

Томас неподвижно стоял перед дверью с ключами в руках. Его била дрожь, вибрация в желудке напоминала джазовый ритм. Он отчужденно смотрел на двери до тех пор, пока у него не успокоилось дыхание и не стих концерт в животе. После этого к нему вернулась способность двигаться.

В холле было темно.

Он тихо прокрался в квартиру и бесшумно закрыл за собой дверь.

— Томас?

Анника, зажав во рту зубную щетку, высунулась из-за двери ванной.

— Как прошло мероприятие?

Он тяжело опустился на скамейку, ощущая во всем теле невыносимую пустоту.

— Это была ужасная встреча, — сказал он. — Все в шоке.

Она снова исчезла в ванной, было слышно, как она полощет рот и сплевывает воду. Звуки лились в холл, путались и звучали так громко, что он был вынужден заткнуть уши.

Она вышла из ванной. Черные трусики маленьким треугольником охватывали пах, большие груди мерно покачивались.

— Это черт знает что, — сказала она, села рядом с мужем и положила руку ему на шею. — Но я не думаю, что это убийство было как-то связано с его политической деятельностью. Я почти уверена, что вы все можете облегченно вздохнуть.

Он посмотрел на нее, тяжелая грудь касалась его руки. Глаза Томаса наполнились слезами.

— Откуда ты знаешь?

— Никто пока не знает ничего определенного, — ответила она, — но за всем этим стоит нечто большее, чем мелкие общинные дрязги в Эстхаммаре.

Она поцеловала его в щеку, погладила по рукаву пальто.

— Я страшно возбудилась. — Она встала. — Выпила, наверное, литров двести кофе за вечер.

Он тяжело вздохнул.

— Я пойду с тобой.

— От тебя пахнет сигаретами и спиртным, — сказала она, обернувшись по пути в спальню.

— Увы, — ответил он, — радует только, что все это — на деньги налогоплательщиков.

Она грустно рассмеялась.

— Ты идешь?! — крикнула она из спальни.

«Я все ей объясню», — подумал он.

«Я иду, чтобы объяснить».