Красная Волчица

17 ноября, вторник

Ярко-желтые рекламные афиши газеты, расставленные вдоль всей улицы Флеминга, кричали о серийном убийце и усилиях полиции по его поимке. На фоне тусклого утреннего света эти афиши смотрелись как одуванчики на увядшем газоне. Анника смотрела на эти проносившиеся за окном автобуса щиты и, как обычно, испытывала странное чувство, трогательное очарование тем, что она смогла что-то сказать миру и сказанное ею отделилось от нее самой и зажило самостоятельной жизнью. Ее статьи прочтут сотни тысяч людей, которых она никогда не встретит, ее слова возбудят чувства и реакции, о которых она никогда не узнает.

До работы она доехала быстро, упиваясь кричащими свидетельствами своего успеха.

В вестибюле редакции, где каждое утро на стены клеили новые афиши, ее встретили с неподдельным энтузиазмом.

Моральный климат в редакции явно изменил температуру, Анника сразу почувствовала это, окунувшись в людское море. Опустив голову, она шла в свою комнату, краем глаза видя теплые почтительные взгляды коллег, взгляды которых только вчера были холодны как сосульки. Сегодня она, Анника, была царицей газеты, ее надеждой и опорой. Старое было забыто, явилось новое. Девятнадцать часов до выхода тиража — и она на коне!

Повернувшись спиной к заискивающим взглядам, она вошла в свою комнатку и с треском захлопнула дверь.

Ёран Нильссон, подумала она, снимая пальто и морща лоб от усталости. Родился в 1948 году в Саттаярви, с 1969 года — профессиональный убийца.

Никаких конкретных идей о том, как его искать, у Анники не было. Из государственного регистра личных адресов он был исключен еще восемнадцать лет назад.

Она мрачно смотрела, как в компьютер медленно загружаются миллионы программ, потом открыла Гугл, набрала göran nilsson и получила сотни ответов.

Как же много на свете Ёранов Нильссонов: ассистент кафедры строительной техники, ученый-психолог, производитель удочек, скромный председатель общинной администрации в Карлстаде, земледелец-эколог из Халланда, руководитель общины в Норчёпинге, но все они не имели никакого отношения к ее Ёрану Нильссону, ибо ее Ёрана Нильссона давно исключили из всех списков. Из всего, что может выбрать человек, ее Ёран Нильссон выбрал странную профессию — сеять смерть.

Она прошлась по полученным ответам.

В сороковые и пятидесятые годы имя Ёран было, как правило, частью составных имен, ибо есть Стиг-Ёран, Ларс-Ёран, Свен-Ёран и множество других комбинаций.

Она перешла к желтым страницам, чтобы узнать, насколько распространены такие комбинации, и наугад выбрала несколько областей.

В Блекинге сочетаний с именем Ёран оказалось 73, в Боросе 55, в Стокгольме 205, а в Норботтене 46.

Другими словами, таких людей много тысяч.

Надо ограничить поиск, найти какое-то решающее, ключевое слово.

göran nilsson sattajärvi

Ни одного ответа.

Письма, подумала она. Маоизм или организованные левые группировки.

Опять куча всякого мусора. Посыпалось что-то вроде Кристина Нильссон, Мао Цзэдун, Ёран Андерссон и прочее в таком же духе.

Она принялась искать в иллюстрациях, набрав göran nilsson mao.

Нашлось четыре ответа, маленькие четырехугольники в правой половине экрана. Она прищурилась и наклонилась к монитору, чтобы лучше рассмотреть картинки.

Две из них, загруженные кем-то, она не стала изучать подробнее. На фотографиях был изображен сам «великий кормчий», красовавшийся на чьей-то домашней странице. Внимание Анники привлекла черно-белая фотография, на которой были изображены молодые люди в мундирах сорокалетней давности. Она присмотрелась к данным, прочла описание фотографии: 022.jpg, 501x400 pixels — 41k, homepage/userbell/rebelhistory035.html. Она перешла на домашнюю страницу, посвященную чьей-то бурной юности в Упсале, и прочла текст, сопровождавший фотографию.

Она дважды прочитала текст, удивляясь немного смешной религиозности, которой дышали фотография и текст. Она внимательно присмотрелась к молодому человеку в правой части фотографии. Плечи его были скрыты за стоявшим впереди его товарищем. Коротко остриженный мальчик с мягкими чертами лица, маленький для своего возраста. Темные глаза неотрывно смотрят куда-то влево, за пределы кадра.

Она щелкнула переход на стартовую страницу, обнаружила, что на сервере есть множество других упсальских фотографий. На них были запечатлены по большей части демонстрации, но иногда и праздники. Она просмотрела все фотографии, но ни на одной из них больше не было темноволосого мальчика по имени Ёран Нильссон.

Надо думать, что это он? Надо думать, что он действительно был известным активистом в шестидесятые, и тогда в газетах того времени можно найти и другие сведения об этом человеке.

Архивы в те времена еще не были цифровыми. Были конверты с фотографиями и газетные вырезки в папках.

Их газета располагала самым большим архивом в стране. Она быстро схватила трубку и попросила сотрудницу архива посмотреть, не было ли в маоистских кругах в конце шестидесятых человека по имени Ёран Нильссон.

Женщина, принявшая заявку, не проявила особого энтузиазма.

— Когда тебе нужны эти сведения?

— Они были нужны вчера, — ответила Анника. — Это очень спешно.

— А когда у тебя было по-другому?

— Я сижу и жду, потому что ничего не могу делать, не получив информацию.

В трубке раздался почти неслышный вздох.

— Я сделаю быстрый обзор по теме и постараюсь найти его в ссылках. Но чтобы прочесть все, что было по этому поводу опубликовано, потребуется несколько недель.

Анника, уставившись сквозь перегородку на редакционный пол, ждала ответа.

— Мне очень жаль. Нет ни одного Ёрана Нильссона, связанного с маоизмом. Зато есть пара сотен других Ёранов Нильссонов.

— Спасибо за быстрый ответ, — сказала Анника.

Существуют ли другие архивы того времени в тех местах, где маоисты были наиболее активны?

Университетские города, подумала она. Но там конкуренты, да и дозвониться туда нет возможности. «Упсала Нюа Тиднинг»? Туда ей нет доступа. Какая газета есть в Лунде?

Она схватила себя за волосы.

Так есть же Лулео!

Она взяла трубку и набрала номер коммутатора «Норландстиднинген» еще до того, как осознала, отчего эта мысль пришла ей в голову.

— Хассе Блумберг вчера заболел, не знаю, появится ли он сегодня, — сказала девушка на другом конце провода и хотела было отключиться.

Аннику вдруг охватил неподдельный страх. Боже, только бы и с ним ничего не случилось.

— Что с ним? Что-нибудь серьезное?

Девушка вздохнула так, словно ей приходилось говорить со слабоумной.

— Он устал, переутомился, впрочем, как и все остальные. Лично я думаю, что это просто отговорка.

Анника подскочила на месте.

— Вы не можете так говорить, — сказала она.

— Вам не кажется, что эта невероятная усталость появилась, когда мы связались с ЕС? Все заграничное дерьмо идет от ЕС, и люди, и отрава, и усталость. И я тоже голосовала за. Людей просто обманули, вот и все.

— Ханс Блумберг часто отсутствует?

— Он получает пенсию по болезни и работает на полставки, и когда наступают тяжелые дни, ныряет на дно, чтобы не перетрудиться.

Анника прикусила губу. Ей просто необходимо поехать самой в «Норландстиднинген», и чем скорее, тем лучше.

— Вы не передадите ему, чтобы он позвонил мне, когда появится?

Она продиктовала свое имя и номер телефона.

— Передам, если он придет, — пообещала девушка.

Ёран Нильссон, подумала она, положив трубку и снова уставившись на молодого человека на экране монитора.

Это ты, Ёран?

Кофейный автомат починили, и кофе стал еще горячее, чем был раньше. Анника, как обычно, принесла в свою комнату две кружки, чтобы хорошенько разогреть мозги кофеином.

Глаза горели от недосыпания. Сегодня ночью она не могла уснуть, долго лежала без сна с закрытыми глазами, слыша, как рядом ворочается, постанывает и чешется Томас. Видимо, смерть политика сильно потрясла его.

Она усилием воли стряхнула усталость и продолжила поиски, набрав в поисковой строке Саттаярви. Она оказалась на домашней странице, посвященной строительным проектам конца девяностых, став посетителем номер 16 781. На странице была карта. Она наклонилась к экрану, чтобы рассмотреть городок и прочитать набранные мельчайшим шрифтом названия окрестных населенных пунктов: Руокаваара, Охтанаярви, Компелуслехто.

Это не просто другой язык, подумала она. Это другая страна, лежащая в замерзших снегах у полярного круга.

Она откинулась на спинку стула.

Каково было расти за полярным кругом в пятидесятые годы в семье, глава которой был религиозным лидером очень строгой и странной общины?

Анника знала, что швейцарский психоаналитик Алиса Миллер выяснила, что у очень многих западно-германских террористов отцы были протестантскими пасторами. Миллер считала это закономерным. Насилие террористов было бунтом против строгого религиозного воспитания.

Это объяснение может подойти и для Швеции с ее лестадианством, подумала Анника и потерла глаза.

В этот момент сквозь пыльные занавески она заметила, что по коридору мимо ее комнаты проходит Берит. Заглушив треск в голове, Анника поднялась со стула.

— У тебя есть время?! — крикнула она, не открывая двери.

Берит сняла шапку и перчатки, ослабила узел шарфа.

— Я хочу пообедать, пойдешь со мной?

Анника вышла из системы, выудила из сумки кошелек и поняла, что у нее закончились талоны на обеды.

— Нам обязательно идти в столовую? — спросила она, осматриваясь. Ей стало жарко, но не от хорошо работающего отопления.

Берит повесила на плечики пальто и стряхнула с ткани невидимые пылинки.

— Можем выпить кофе, если хочешь, — сказала она, — но я проходила мимо «Семи крыс», там никого нет. Сегодня жареная курятина с кешью.

Анника куснула указательный палец, чувствуя себя воровкой, и кивнула.

— Где ты была? — спросила Анника, когда они вышли на лестницу и начали спускаться вниз.

— Собирала сплетни о реорганизации правительства, — ответила Берит и поправила волосы, примятые шапкой. — У премьер-министра осталось не так уж много времени до выборов в ЕС, и если он хочет перетасовать министров, то должен сделать это быстро.

Они вышли в фойе, Анника держалась позади Берит. Они вошли в столовую.

— И?.. — спросила Анника, беря оранжевый пластиковый поднос.

Берит тряхнула головой:

— Ты же его знаешь. Заранее он ничего не делает.

— Скольких он уволит на этот раз? — спросила Анника, избегая смотреть на бескрайнее море пустых столиков с откидными столешницами.

— Первый промах — это, конечно, Бьёрнлунд. Это худший министр культуры в мировой истории. За девять лет она так ничего и не сделала до конца. У министра пищевой промышленности больная жена, он должен за ней ухаживать, и поэтому уйдет сам. Министр жилищного строительства не оправдала доверия своей партии, поэтому ей придется уйти, а сам пост собираются упразднить.

Берит достала талоны и расплатилась за себя и за Аннику.

— Кто придет вместо них?

Они сели друг против друга в углу кафетерия.

— Ходят слухи, что из своей ссылки на металлургический завод в Лулео вернется Кристер Лундгрен, — ответила Берит и отхлебнула легкого пива.

Орешек попал Аннике не в то горло, и она судорожно закашлялась.

— Что с тобой? Давай я постучу тебя по спине.

Анника затрясла головой и подняла руку.

— Все нормально, — прохрипела Анника, вытирая слезы. — Это правда?

Берит откусила изрядный кусок жареной курятины.

— Он уже ушел с должности исполнительного директора, так что теперь речь может идти и о министерской должности. У тебя и правда все нормально?

Анника кивнула и, положив руку на грудь, осторожно вдохнула.

— Очевидно, настало время вытащить его из закромов, — продолжила Берит. — Видимо, там он хорошо себя проявил. Все это, конечно, непроверенная тайная информация, наверняка никто, как обычно, ничего не знает. Вопрос в том, забыл ли шведский народ тот стриптиз с обвинением в убийстве.

— Йосефины, — сказала Анника. — Йосефины Лильеберг. Он точно ее не убивал.

— Об этом знаем ты да я.

Анника с отвращением представила себе кусок безвкусного бройлера во рту и отодвинула тарелку.

Несколько лет назад она рассказывала Берит о своих выводах относительно отставки Кристера Лундгрена, показывала ей документы и отчеты, доказывавшие, что министр внешней торговли отсутствовал в Стокгольме в ночь убийства Йосефины Лильеберг. Он встречался с кем-то в Эстонии, в Таллине, и встреча эта, видимо, была столь сомнительного свойства, что министр предпочел принять обвинение в убийстве, чтобы не говорить, с кем он встречался.

Было только одно объяснение, в котором Анника и Берит были единодушны. Кристер Лундгрен пожертвовал собой ради своей партии. С кем он встречался в Таллине и что они там обсуждали, так и осталось тайной за семью печатями.

То, что правительство было вынуждено пойти на эту встречу под угрозой разоблачения афер ИБ, так и осталось невыясненным. Не было доказано также, что речь шла об экспорте оружия в одну из бывших республик Советского Союза. Правда, Анника была в этом уверена.

И спросила об этом Карину Бьёрнлунд.

Она сделала ошибку, попытавшись получить комментарии от Кристера Лундгрена, выложив всю историю его пресс-секретарю. Ответа так и не последовало.

Бьёрнлунд внезапно стала государственным советником, и это было единственное, что произошло.

— Мои тупые вопросы проложили путь наверх нашему министру культуры, — сказала Анника.

— Возможно, — согласилась Берит.

— Все это означает, что бездарная культурная политика в Швеции — это моя вина, так?

— Истинная правда, — ответила Берит и встала. — Хочешь еще что-нибудь? Салат, воду?

Анника покачала головой, безучастно глядя, как коллега открывает бутылку минеральной воды и наливает ее себе в стакан.

— Собственно, что ты хотела мне сказать? — спросила Берит, вернувшись к столу и садясь на стул.

— Я хотела, чтобы ты еще раз поделилась воспоминаниями о прошлом, — ответила Анника. — Что такое декларация 9 апреля?

Берит некоторое время жевала с отсутствующим взглядом, а потом покачала головой:

— Не могу вспомнить. Почему это тебя интересует?

Анника отпила глоток воды.

— Я видела упоминание об этой декларации в подписи к одной картинке в Сети. На фотографии были изображены какие-то парни, которые именем председателя Мао должны были смело мобилизовать массы.

Берит, проглотив кусок, внимательно посмотрела на Аннику.

— Похоже на Упсальский мятеж, — сказала она.

Берит положила на тарелку вилку, тщательно облизала губы и энергично кивнула своим мыслям.

— Да, все сходится, — сказала она. — Весной шестьдесят восьмого они действительно провозгласили какую-то декларацию. Я не могу поклясться, что это было именно 9 апреля, но той весной они были необычайно активны.

Она рассмеялась, покачала головой, взяла вилку и снова принялась есть.

— О чем ты сейчас подумала? — спросила Анника. — Говори!

Берит вздохнула и улыбнулась.

— Я уже рассказывала, как они звонили нам во «Вьетнамский бюллетень» и угрожали расправой, — сказала она. — Упсальские бунтари были настоящими гномиками. Каждый день они устраивали марафонские митинги в разных местах. Эти митинги начинались в час дня и заканчивались за полночь. Один мой друг, который однажды там был, говорил, что на этих митингах практически не было речи об обсуждении политических вопросов, это были оргии славословия.

— Молельные сходки? — спросила Анника.

— Да, они действительно напоминали совместные моления. Все, кто там собирался, были правоверными маоистами. Один за другим они выходили вперед и говорили, какой духовной атомной бомбой были для них измышления Мао. Каждому выступающему бешено аплодировали. Время от времени митингующие брали паузу, ели бутерброды и пили пиво. Потом начинался новый круг изъявлений верности Мао.

— Как это происходило? — удивленно спросила Анника. — Что они говорили?

— Цитировали «великого кормчего». Всякого, что пытался формулировать собственные мысли, тотчас обвиняли в буржуазной говорильне. Единственным исключением был лозунг «Смерть фашистам из КСМЛ!».

Анника откинулась на спинку стула, взяла из-под листа салата орех, положила его в рот и принялась задумчиво жевать.

— Но ведь, — произнесла она недоуменно, — КСМЛ тоже коммунисты, или нет?

— Да, конечно, — ответила Берит и вытерла губы салфеткой. — Но самыми худшими врагами для бунтарей были те, кто думал почти так же, как и они. Торнбьёрн Сэфве, написавший замечательную книгу о бунтарях шестидесятых, назвал это «параноидальным кляузничеством». Для них были очень важны расклеенные по заборам плакаты. Всякого, кто вывешивал портреты Ленина, которые были больше портрета Мао, немедленно объявляли контрреволюционером. Того, кто вешал портреты Мао ниже портретов Ленина и Маркса, объявляли поклонниками дутых авторитетов.

— Не знала ли ты тогда одного активиста этого движения по имени Ёран Нильссон? — Анника испытующе посмотрела в глаза Берит.

Коллега взяла из стаканчика зубочистку, содрала с нее упаковку и наморщила лоб.

— Что-то не припомню, — ответила она. — Что, должна была помнить?

Анника вздохнула и покачала головой.

— Ты смотрела в архиве? — спросила Берит.

— Там ничего нет.

Берит еще больше наморщила лоб.

— Первого мая того года, — сказала она, — маоисты устроили марш и прошли по городу организованной колонной. Этот марш фотографировали и обсуждали все крупные газеты. Может быть, он есть в тех репортажах?

Анника встала, держа в одной руке поднос, а в другой кошелек.

— Посмотрю еще раз, — сказала она. — Не хочешь пойти со мной?

— Почему нет? — отозвалась Берит.

Они вышли из кафетерия через черный ход, спустились по пожарной лестнице в подвал и по подземному переходу перешли в пристройку, где помещался гигантский архив печатных текстов и фотографий. Там было все, что публиковалось в «Квельспрессен» и «Фина Моргонтиднинген» в течение ста пятидесяти лет.

— Комплекты газет в левом проходе, — сказала Берит.

Через несколько минут они нашли подшивку «Фина Моргонтиднинген» за май 1968 года. Анника потянула с верхней полки стеллажа кипу газет. На лицо ей посыпалась пыль и грязь. Анника закашлялась и сморщила нос.

В номере от 2 мая вся первая полоса была отведена репортажу о демонстрации в Упсале, состоявшейся накануне. Анника, нахмурившись, стала рассматривать фотографии.

— Это и есть твои революционные бунтари? — озадаченно спросила она. — Они выглядят скорее как обычные бюргеры.

Берит провела пальцами по пожелтевшим страницам, издавшим трескучий шорох от этого прикосновения. Средний палец задержался на стриженной ежиком макушке предводителя.

— Так было задумано, — сказала она. Голос ее дрогнул, мыслями Берит снова была там, в далеких шестидесятых. — Они хотели как можно больше походить на обычных людей, выглядеть как средние промышленные рабочие, но думаю, что здесь они прокололись. Вполне хватило бы добротных курток и белых рубашек. Это был типичный для Упсалы наряд.

Она прислонилась спиной к стеллажу, скрестила руки на груди и уставила в потолок невидящий взгляд.

— Через пару недель, в мае, во Франции разразилась всеобщая забастовка, — сказала Берит. — В Париже больше миллиона демонстрантов выступили против капиталистического государства. Наши бунтари решили поддержать своих французских братьев и в пятницу организовали массовый митинг в Упсале. Мы присутствовали там как представители «Бюллетеня». Это было ужасно.

Она покачала головой и опустила глаза.

— Народа было сравнительно много, около трехсот человек, но здесь бунтари сделали ошибку, повторив сценарий своих собственных митингов. Они принялись читать отрывки из священного писания. Публика, состоявшая в большинстве из нормальных людей, послушала, а потом начала улюлюкать и хохотать.

Анника, захваченная рассказом, подошла к коллеге.

— Какого священного писания?

Берит недоуменно подняла глаза.

— Разумеется, из цитатника Мао, — сказала она. — Они цитировали его по брошюре Линь Бяо «Слава победе в гражданской войне», по шестнадцати пунктам «культурной революции»… Народ начал расходиться с площади, и, поняв, что массы не вняли призывам, бунтари, как обычно, предались злобным выпадам.

Вспоминая, Берит грустно качала головой.

— Непосредственным результатом того митинга стало то, что нормальные левые организации потеряли возможность распространять «Искру» и «Вьетнамский бюллетень» на заводах и фабриках. Нашла ты своего Ёрана?

— Я еще немного почитаю, — ответила Анника и уселась на шаткий стул.

— Ты знаешь, где меня найти в случае чего, — сказала Берит и ушла, оставив Аннику в бумажной пыли.

Анна Снапхане как на крыльях летела по ламинату коридора, наступая на прямоугольники света, лившегося из открытых дверей, мимо ящиков с копировальными аппаратами и сплющенных картонных коробок. Кровь в жилах играла и бурлила.

Она выиграла! Три крупные независимые кинокомпании выполнили устные договоренности, заключенные ранее, и продали свою продукцию ТВ «Скандинавия».

Одно из главных действующих лиц заявило уже, что семейство приложит все силы, чтобы заставить их отступить: помимо тотального бойкота новой компании в том, что касается распределения и финансирования, надо готовиться к тотальной проверке всей деятельности «Скандинавии» в СМИ, принадлежащих семейству. Все дела компании будут проверяться и анализироваться, независимо от вида деятельности, можно ожидать кампании клеветы, будут задействованы все ведущие обозреватели, которые будут цепляться к любой мелочи и требовать отставки руководства.

— Думаю, что методы будут самыми мафиозными, — сказал шеф, а он, по иронии судьбы, родился на Сицилии и не отличался особой пугливостью.

Пусть эти черти щиплют свою травку, подумала Анна, испытывая ликование и слыша мысленно, как летят в потолок пробки из бутылок шампанского.

Она села и закинула ноги на стол.

ТВ «Скандинавия» будет работать. Швеция — не банановая республика. Одно-единственное семейство не имеет власти над свободой слова, не может запретить ни одно предприятие, пусть даже оно наносит ущерб его экономическим интересам. При демократии так не бывает.

Она выдвинула нижний ящик стола и достала оттуда непочатую бутылку виски. Напевая старинную песенку, она принялась откручивать крышку. Разве не заслужила она маленький глоточек?

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Она быстро сунула бутылку в ящик, задвинула его и взяла трубку.

— Что ты вчера наговорила Сильвии?

Голос Мехмета был предательски мягким, как бархат, но Анна знала его и понимала, какая серная лава бушевала под этим внешним спокойствием.

— Вопрос интересный, но есть и еще один вопрос: что она делала в детском саду моей дочери? — сказала Анна, чувствуя, как ее мир разлетается на мелкие осколки. От гнева и отчаяния небо за окном почернело.

— Мы можем разговаривать как взрослые люди? — спросил Мехмет, и температура его голоса немного повысилась.

— Какой взрослый план вы имели в виду вчера? Я должна была прийти в садик и обнаружить, что моя дочь исчезла? Что я должна была подумать? Что Миранда убежала от меня, потому что ей лучше с Сильвией? Или я должна была подумать, что ее похитили?

— Ты глупа как пробка! — воскликнул Мехмет, перестав скрывать клокочущую ненависть.

— Глупа?! — закричала Анна в трубку и встала. — Глупа?! Чем вы там занимаетесь в вашей милой семейке? Сначала ты приходишь ко мне и говоришь, что ты и твоя баба хотите взять опеку над моей дочерью, потом она пытается похитить ее из детского сада. В чем дело? Это что, террор?

— Успокойся, — произнес Мехмет таким ледяным тоном, что из трубки повеяло холодом, ненависть сменилась презрительным пренебрежением, от которого Анна оцепенела.

— Пошел к черту, — сказала она и положила трубку.

Она тупо уставилась на телефон. До следующего звонка прошло ровно столько времени, сколько требовалось для повторного автонабора.

— Значит, теперь Миранда только твоя? Как быть тогда с твоими очаровательными идеалами относительно равной ответственности родителей? Как быть с твоими теориями о равноправии и о том, что ребенок принадлежит обоим родителям, а не только одному?

Анна снова опустилась на стул, чувствуя, что впадает в состояние горя, в состояние, которого она всегда стремилась избегать, — сейчас она испытывала горечь, злобу, зависть, она ступила на зыбкую почву, вылезла вся дрянь, и деться было уже некуда, зыбучий песок крепко ухватил ее, и она стремительно погружалась на дно.

— Какой ты милый, — сказала она. — Кто обманул? Кто оставил семью? Кто искушает дьявола? Точно не я.

— Сильвия вчера плакала весь вечер, она была просто безутешна, — сказал Мехмет, и в его голосе тоже прозвучали плаксивые нотки.

Эти крокодиловы слезы окончательно вывели Анну из себя.

— Бог ты мой! — закричала она. — Я еще виновата и в том, что она такая слабонервная.

Мехмет набрал в легкие воздух и заорал, перейдя во фронтальную атаку:

— Сильвия сказала, что ты ее оскорбила, и могу сказать тебе одно, Анна Снапхане, если ты будешь и дальше вмешиваться в мою семейную жизнь, то я за себя не отвечаю!

Анна почувствовала себя так, словно из груди внезапно исчез воздух. Мозгу перестало хватать кислорода, она задыхалась.

— Ты мне угрожаешь? — сказала она. — Ты на самом деле такой дурак? Как же низко ты пал. Она что, совсем лишила тебя мозгов?

Отчуждение нарастало, оно раскручивалось по линии над зыбучим песком оборот за оборотом, и когда голос Мехмета снова зазвучал в трубке, он находился уже на расстоянии световых лет от Анны.

— Я понял, — сказал он. — Поступай как знаешь.

Потом наступило молчание. Диалог исчерпался.

Чувства выкипели. Анна упала лицом на стол и разрыдалась.

Поднимаясь по лестнице назад в редакцию, Анника чувствовала, как ею постепенно овладевает неприятное беспокойство. Она пролистала старые газеты, но в результате осталась только с грязными руками и запыленными джинсами. Шестидесятые и их политические движения не были должным образом оценены в средствах массовой информации того времени. Каждый день газета менялась, появлялись материалы, которые можно было продать, создавались новые рубрики, новые полицейские расследования, за которыми надо было следить.

Компоновка газет и качество печати в шестидесятые годы были ужасными, шрифт неудобным, а растр фотографий грубозернистым. Анника была счастлива, что ей не пришлось работать в то время.

Каждой эпохе свои идеалы, подумала она, возвращаясь в свою стеклянную клетку. Во времени можно жить как в каком-то месте, и шестидесятые были неподходящим местом для нее.

Но подходят ли ей двухтысячные?

Она услышала телефонный звонок и ускорила шаг.

— Я слышал, что ты меня искала, — сказал Ханс Блумберг, архивариус «Норландстиднинген».

— Как хорошо, что вы позвонили, — сказала Анника, закрывая за собой дверь. — Как вы себя чувствуете?

На секунду повисло молчание.

— Почему это тебя интересует?

Анника села на стул, удивляясь беззащитности вопроса.

— Телефонистка на коммутаторе сказала, что вы больны, и я обеспокоилась.

— Хо-хо, пресловутая женская заботливость, — сказал Ханс Блумберг, и Анника, против воли улыбнувшись, сразу вспомнила, как он сидит в своей фуфайке за обшарпанным столом под доской объявлений, оклеенной детскими рисунками и украшенной призывом продержаться до пенсии.

— Ничего серьезного, надеюсь? — сказала Анника и откинулась на спинку стула.

— Нет, нет, нет, — ответил архивариус. — Все старое и обыденное. Срок хранения продуктов истекает. Они могут простоять в холодильнике несколько дней, и если их не выпьют или не съедят, то они портятся и прокисают. Их выливают и выбрасывают и идут покупать свежие. Так теперь со всем в этом нашем новом мире.

Анника перестала улыбаться, услышав эти слова. Тон был шутливым, но за ним угадывалась настоящая горечь.

— О да, — уклончиво ответила Анника, усилием воли заставив себя не обращать внимания на горечь. — Для меня вы не старый продукт, а выдержанное коллекционное вино.

— Да, стокгольмские девушки умеют ценить настоящих парней. Чем могу служить прекрасной даме?

— Общий запрос о днях минувших, — сказала она. — Я ищу данные об одном молодом человеке из Саттаярви, который жил в Лулео в конце шестидесятых и, предположительно, работал в церкви. Его звали Ёран Нильссон.

— Он умер? — спросил Ханс Блумберг и заскрипел ручкой по бумаге.

— Думаю, что нет, — ответила Анника.

— Стало быть, оставим усопших до лучших времен. Что ты хочешь знать?

— Все что угодно. Побеждал ли он в танцевальных соревнованиях, участвовал ли в демонстрациях против империализма, грабил ли банки, не женился ли он в то время.

— Ёран Нильссон, говоришь? Ты не могла найти менее редкое имя?

— Искала, но не нашла, — ответила Анника.

Архивариус испустил громкий стон. Анника явственно представила себе, как он наклонился над столом и встал со стула.

— Это может занять несколько минут, — сказал он. — С той поры столько воды утекло.

От нечего делать Анника стала просматривать hemnet.se и прочла материал о всех виллах, продающихся в Стокгольмском лене, остановилась на фантастическом новом доме на Винтерсвиксвеген в Юрсхольме — за какие-то жалкие шесть миллионов девятьсот тысяч, потом пошла попить кофе и поболтала немного с Берит, попыталась поймать Томаса по мобильному, но не смогла, отправила сообщение Анне Снапхане, и… в этот момент зазвонил телефон.

— Легкую задачку ты мне задала, — не здороваясь и тяжко вздыхая, произнес Блумберг. — Угадай, сколько Ёранов Нильссонов в нашем архиве?

— Семьдесят два с половиной, — ответила Анника.

— Совершенно верно, — согласился Ханс Блумберг. — Но единственного Нильссона, который родился в Саттаярви, я обнаружил в объявлении о помолвке.

Анника недоуменно вскинула брови:

— Оглашение обручения? Но ведь это было в девятнадцатом веке, когда пастор объявлял в церкви о предстоящем бракосочетании кого-то из прихожан, разве не так?

— Не так, — сказал Блумберг. — Оглашение обручения было обязательным до 1973 года, но ты права в том, что это дело пасторов. Оглашение должно было читаться в церкви три воскресенья подряд до свадьбы к сведению паствы.

— Но зачем было писать об этом в газете?

Ханс Блумберг задумался.

— Так было принято в то время, объявления такого рода заключались в особую виньетку. Вырезка из номера за 29 сентября 1969 года. Прочитать?

— Сделайте одолжение, — ответила Анника.

— «Ассистент прихода Ёран Нильссон, родившийся в Саттаярви, проживающий в Лулео, и студентка Карина Бьёрнлунд, родившаяся и проживающая в Карлевике. Бракосочетание состоится в ратуше Лулео в пятницу 20 ноября в 14 часов».

Ручка летала по бумаге, Анника едва успевала записывать его слова. По коже бежали мурашки, стало тяжело дышать. Боже милостивый, спаси и сохрани, ведь этого просто не может быть.

Она попыталась подавить волнение. Еще не время, надо все хорошенько обдумать и оценить.

— Ты счастлива и довольна? — поинтересовался Ханс Блумберг.

— Вы не представляете как, — хрипло ответила Анника. — Тысяча благодарностей. Вы не просто вино, вы — старое шампанское.

— Коли так, то я тебя нежно целую. Если что, звони.

Разговор закончился, и Анника вскочила со стула.

Yes! В голове шумело, кровь оглушительно пульсировала в ушах. Она выбежала в коридор, метнулась к спортивной редакции, потом собралась с мыслями, поняла, что у нее пока нет ничего конкретного, налила в автомате стакан кофе и поспешила к Берит.

— Где родилась наша министр культуры? — спросила она.

Берит оторвалась от монитора и, обернувшись, посмотрела на Аннику поверх очков.

— В Норботтене, — ответила она, — где-то недалеко от Лулео, как мне кажется.

— Не из городка под названием Карлсвик?

Берит сняла очки и положила руки на колени.

— Не знаю, — сказала она. — Почему тебя это интересует?

— Где она теперь живет?

— В пригороде, где-то к северу от Стокгольма.

— Замужем?

— Живет в гражданском браке. Детей нет. Ты что-то нашла?

Анника принялась раскачиваться с мыска на пятку, стараясь избавиться от шума в голове.

— Есть одна информация, — сказала она, — старое оглашение обручения, и мне надо проверить.

— Оглашение обручения? — переспросила Берит, но Анника уже вылетела из ее комнаты, ничего не видя вокруг, прибежала к себе, закрыла дверь, села к монитору и посидела, дождавшись, когда придет в норму пульс. Она подняла руки и начала медленно нажимать клавиши.

Она начала с сайта www.regeringen.se, правительственного сайта, и загрузила биографические сведения о шефе департамента культуры в формате pdf. Появилась фотография криво улыбающейся Карины Бьёрнлунд и информация о круге ее ответственности: культурное наследие, искусство, печать, радио, телевидение, религиозные объединения.

Были приведены и биографические данные: родилась в 1951 году, росла и воспитывалась в Лулео, в настоящее время проживает в Книвсте с гражданским мужем.

Ни слова о Карлсвике, подумала Анника и зашла на информационную площадку.

Она набрала в поисковой строке Karina Bjornlund Knivsta и получила ответ: женщина, родилась в 1951 году. Анника набрала в исторической справке вопрос о месте крещения.

Нижний Лулео.

Сердце у нее упало, от разочарования зашумело в левом ухе.

Она прикусила щеку, ладони зачесались. Надо искать дальше. Она закрыла информационную площадку и вернулась в Гугл, набрала в общем поиске karlsvik nederlulea и получила девятнадцать ответов. Самый верхний — история хозяина лесопильного завода Улофа Фалька (1758–1830) из Хеллестрема, что на территории нынешнего прихода Норфьерден в общине Питео, поискала на странице и выяснила, что один из потомков лесопильщика, некий Беда Маркстрем, родившийся в 1885 году, будучи взрослым, проживал в Карлсвике, в приходе Нижний Лулео.

Анника открыла карту и принялась искать этот населенный пункт.

Карлсвик оказался маленьким городком, примыкавшим к Лулео и расположенным на противоположном берегу местной речки.

Она откинулась на спинку стула. Это было озарение, все тело обмякло, корни волос невыносимо зудели, во рту пересохло, кончики пальцев онемели.

Набросав в блокноте несколько строк, она по селектору набрала номер шеф-редактора:

— У тебя найдется для меня несколько минут?

В конференц-зале на седьмом этаже здания объединения общин было просто нечем дышать. Вместо кислорода в помещении плавал прогорклый запах кофе, смешанный с вонью окурков в пепельницах. К этому добавлялся запах пота пожилых мужчин в строгих шерстяных пиджаках. Томас судорожно вытер вспотевший лоб. Он непроизвольно скользнул пальцами по узлу галстука, чтобы хоть как-то освободить дыхательные пути.

Это была первая официальная встреча объединенной группы, хотя ее структура и подчинение не были пока выработаны. Обсуждение насущных проблем постепенно перешло в борьбу мелких самолюбий и пустые препирательства, и Томас понял, что потребуются многочисленные встречи и совещания, прежде чем удастся выработать согласованную, взвешенную политику.

Был один очень важный и крупный вопрос, который должен обсуждаться на совместных заседаниях конгрессов объединения областных советов и объединения общин. Конгрессы состоятся в Норчепинге в июне. Это будут отдельные конгрессы, но часть заседаний пройдут совместно. Главный вопрос — возможность будущего слияния этих двух организаций. Эта общая и всеобъемлющая тема должна стать предметом подготовки предстоящего конгресса.

Томас широко открыл глаза и принялся вчитываться в проект повестки дня конгресса.

Но сосредоточиться он не смог. София была с ним всюду. Мысленно он видел ее то среди руководства, работающей над долгосрочными программами, то стучащей каблучками по коридору, неся в руках документы, предназначенные для представителя объединения областных советов.

Томас откинулся на спинку стула, прислушался к монотонному бурчанию директора общинного совета, и затуманенным взглядом попытался оглядеть участников совещания.

София снова была здесь, у окна — юбка в узкую белую полоску, шелковая блузка, белые зубы и пахнущие яблоком волосы.

София в кружевном лифчике, приоткрыв рот, склонилась над пачкой бумаг.

София без трусиков верхом на проекторе.

Он откашлялся, тряхнул головой и попытался вернуться в реальность.

У самого края длинного стола сидел директор отдела информации, он же председательствующий на совещании. Директор о чем-то шептался с руководителем проекта и одним из ответственных за его содержание. Оба ответственных лица одновременно пили кофе и отщипывали кусочки от быстро черствевших венских булочек. Остальные областные руководители, расположившиеся у окна и утюжившие пиджаки спинками стульев, едва сдерживая зевоту, пытались делать вид, что им очень интересно.

Его реальность. Реальность Софии.

Вдруг его посетила мысль, от которой мир вокруг потускнел: что сейчас делает Анника? Где ее реальность?

Не понимая отчетливо, что происходит, он подсознательно услышал скрип стульев и возгласы облегчения, понял, что совещание закончилось, и принялся собирать лежавшие перед ним документы.

— Самуэльссон, — услышал он чей-то голос сверху и быстро поднял голову, — как продвигается совместная работа с объединением областных советов?

Томас встал, пожал руку директору информационного отдела, лихорадочно соображая, что сказать, — мысли путались, слова застревали в горле.

— Нормально, — ответил он. — Все идет хорошо.

— Никаких конфликтов?

Он отдернул внезапно вспотевшую руку.

— Пока мы встречаемся для совместных обсуждений результатов, полученных независимыми экспертами, и никаких разногласий при этом не возникает, — ответил он, не слишком хорошо понимая, что сказал.

— Эта София Гренборг, как она?

Вопрос едва не выбил его из колеи, Томас открыл рот и судорожно вдохнул.

— Э… — он услышал свой голос как бы со стороны, — знаете ли, она превосходна. Немного скучновата, но специалист она первоклассный, неудач у нее пока не было…

Директор удивленно уставился на Томаса:

— Я имею в виду ее желание сотрудничать. Не хочет ли она за наш счет протолкнуть интересы объединения областных советов?

Томас покраснел от досады, осознав свою глупейшую ошибку.

— Думаю, что нам пока нечего опасаться, — сказал он. — Они не хотят взять над нами верх, у них, конечно, есть известная позиция относительно повестки дня предстоящего конгресса, и можно сказать…

Директор сосредоточенно слушал и согласно кивал.

— Я понял, — сказал он. — Послушай, ты можешь собрать и обобщить свой опыт новой работы относительно региональных проблем, и сделать это как можно скорее?

— Конечно, — ответил Томас и пригладил узел галстука. — В точном согласии с вашими указаниями.

Директор покровительственно похлопал Томаса по плечу.

— Ну, так дерзай, — сказал он и направился к двери.

Помещение быстро опустело. Томас задержался, чтобы уложить документы и застегнуть портфель. Одна из секретарш настежь открыла окно, впустив в зал живительный воздух. Холодный ветерок проник под брюки и пиджак, приятно освежив кожу.

Как продвигается совместная работа с областными советами? Какова София Гренборг, собственно говоря?

Томас отогнал неприятные мысли, взял портфель и решительно зашагал к лифтам. Несколько областных руководителей стояли в холле и, переговариваясь, ждали лифта. Томас прошел мимо них и направился к пожарной лестнице.

В коридоре на их этаже было тихо и темно. Тусклые лампочки резкими тенями подчеркивали рисунок стен в островках света. Томас поспешил в свой кабинет, закрыл за собой дверь и сел за стол.

Так он не сможет ничем заниматься. Зачем он позволил всему так далеко зайти? Все, за что он боролся все эти годы, грозит пойти прахом, доверие, равновесие между семьей и работой превратится в ничто, если он поддастся очарованию областного совета. Взгляд Томаса остановился на портрете Анники и детей, стоявшем на столе в серебряной рамке. Снимок он сделал прошлым летом, на семидесятилетии тети. Фотография получилась не очень хорошей. Дети разодеты в пух и прах. На Аннике было платье до колен, облегавшее ее угловатую фигуру, волосы она заплела в косу, отброшенную на спину.

— Это говорит о том, как ты хочешь, чтобы мы выглядели в глазах других, — сказала Анника, когда он показал ей, какую фотографию выбрал для своего стола.

Он тогда ничего не ответил, выбрал фото и не стал вступать в дальнейшие дискуссии, которые никогда не приводили ни к чему хорошему.

Для него всегда было важно, как он выглядит в глазах посторонних людей, это правда. Игнорировать впечатление, какое ты производишь на окружающих, безответственно и глупо — таково было его твердое убеждение. Анника думала по-другому.

— Невозможно, чтобы тебя любили все без исключения, — могла бы она сказать. — Надо выбрать свою позицию и держаться ее, не пытаясь быть милым для всех.

Он провел рукой по гладкому металлу рамки, задержал палец на круглой груди Анники.

Внезапный телефонный звонок заставил его вздрогнуть.

— К тебе посетительница из объединения областных советов, София Гренборг. Ты спустишься, чтобы отвести ее наверх?

Он почувствовал, как на голове и под мышками выступил пот.

— Нет, — сказал он. — Она знает дорогу, можешь ее пропустить.

Он положил трубку, встал из-за стола и прошелся по кабинету, слегка приоткрыл дверь, внимательно оглядел кабинет, как будто видел его в первый раз. Он склонился к столу и стал внимательно прислушиваться к шумам на лестничной площадке, но слышал только стук собственного сердца, пытался отыскать в душе чувство, но находил лишь сумятицу и смущение.

Он не знал, что думать. Он ждал Софию, но одновременно испытывал стыд, понимая, что делает что-то дурное. Он желал ее и одновременно презирал.

Раздался стук ее каблучков, стук, который он уже не мог спутать ни с чем. Легкие, веселые шаги гулко отдавались от стен пустого коридора.

Она открыла дверь и вошла в кабинет. Глаза ее сверкали, в них были и застенчивость, и сомнение, но они не могли погасить огонь желания, буквально плещущий в синеве глаз Софии.

Он подошел к ней, выключил верхний свет и привлек Софию к себе, одновременно закрыв дверь. Он страстно, теряя голову, целовал ее во влажные теплые губы, ласкал ее груди и упругую попку под брюками.

Они сплелись в неистовом поцелуе и, сорвав с себя одежду, улеглись на письменный стол. Томас ударился спиной о стаканчик с ручками и отбросил все, что оказалось под ним. София села на него верхом, пожирая его глазами, губы ее вожделенно подрагивали. Он легко скользнул в ее горячее влажное лоно, и она начала медленно качаться на нем вверх и вниз. Волны наслаждения окатывали все его тело в такт движениям Софии. Почувствовав приближение оргазма, он открыл глаза и уставился прямо на Аннику, покорно приехавшую на встречу с его родственниками.

Он не смог удержать крик, вырвавшийся из него одновременно со спермой.

В наступившей тишине он услышал монотонное жужжание вентиляции, тихий звон лифтовых тросов. На другом этаже разрывался телефон, к которому никто не подходил.

— Мы совсем обезумели, — шепнула София на ухо Томасу.

Он рассмеялся: это, конечно, безумие. Он поцеловал ее и приподнялся. София соскочила с него. Пыхтя и хихикая, они бросились одеваться. Потом долго стояли, обнявшись и улыбаясь друг другу.

— Спасибо тебе, — сказала София и поцеловала его в подбородок.

Он сжал губами ее рот, приласкал языком.

— И тебе спасибо, — выдохнул он.

Она надела пальто, взяла портфель и пошла к двери, но потом вдруг резко остановилась.

— Ой, я же совсем забыла, зачем пришла.

Он сел на стул и откинулся назад, испытывая непреодолимую сонливость, как всегда после оргазма. София поставила на письменный стол портфель, открыла его и извлекла оттуда пачку листов с логотипом департамента юстиции.

— Сегодня днем я встречалась с Крамне, и мы набросали план действий, — сказала она. Во взгляде ее промелькнуло что-то скотское, когда она обворожительно улыбнулась.

Лицо Томаса напряглось, сонливость как рукой сняло.

— Что?! — воскликнул он. — Ведь это должен был сделать я.

— Крамне позвонил мне, до тебя ему дозвониться не удалось, ты был на каком-то совещании. Ты можешь просмотреть эти документы вечером, а завтра утром позвонить мне?

Томас посмотрел на часы.

— Сегодня я забираю детей, — сказал он. — Не знаю, успею ли я до вечера.

София прищурилась, переносица ее побелела.

— Понятно, — сказала она тихим резким голосом. — Позвони, если успеешь.

Она повернулась и вышла, захлопнув за собой дверь. Томас остался сидеть, чувствуя себя по уши в липкой грязи.

«Как продвигается совместная работа с объединением областных советов? Эта София Гренборг, как она?»

Он вскочил, скомкал свои документы о совместной работе и швырнул их в мусорную корзину. Бумаги, оставленные Софией, он положил под стакан с ручками и поспешил в детский сад.

У Анники окончательно затекли ноги от долгого сидения на неудобном стуле, когда дверь кабинета наконец открылась и шеф-редактор, выглянув, предложил ей войти.

— У меня десять минут, — сказал он и повернулся к Аннике спиной, прежде чем она смогла что-то ответить.

Она встала и попыталась размять омертвевшую ногу. Настроение сразу испортилось. Пошатываясь на потерявших чувствительность ногах, она вошла в кабинет в тени широкой спины Шюмана, тихо возмущаясь его торопливостью. Она села на стул и, достав свои записи, положила их поверх диаграмм, застилавших письменный стол шефа.

Шеф неторопливо вернулся на свое место, сел в кресло и откинулся назад.

— Ты так и не отказалась от версии терроризма, — сказал он, просто констатируя факт, и сложил руки на животе.

— Мне удалось добыть важные сведения, которые, правда, довольно противоречивы, — сказала Анника и взяла в руки свой блокнот.

Она стала просматривать записи и вдруг поняла, что открыла блокнот не на той странице. Анника принялась лихорадочно искать нужное место. Шюман тяжело вздохнул.

— Расскажи своими словами, — сказал он, и Анника опустила блокнот на колени. Она все еще пыталась твердо поставить ноги на продолжавший качаться и проваливаться пол.

— Террориста зовут Ёран Нильссон, — сказала она. — Родился в Саттаярви в Торнедалене в 1948 году. Отец был пастором лестадианского толка.

Она снова взяла в руки блокнот и перелистала его.

— В девятнадцать лет он приехал в Упсалу изучать богословие, вступил в ряды бунтующей молодежи и весной 1969 года стал маоистом. Курс он не закончил, вернулся в Норботтен и стал работать в церкви. В Лулео вступил в маоистскую группировку под псевдонимом Рагнвальд и отказался от своей веры, по каковой причине ему пришлось заключить гражданский брак. Тем или иным образом он был замешан в преступлении на военно-воздушной базе Ф-21, хотя полиция не считает, что он лично присутствовал на месте преступления во время его совершения. Бежал из Швеции в среду восемнадцатого ноября 1969 года и с тех пор здесь не появлялся. Видимо, не состоялась и его свадьба, которая должна была иметь место в ратуше Лулео двадцатого ноября, то есть через два дня после взрыва на базе.

Шюман неторопливо кивал.

— Потом он уехал в Испанию и стал профессиональным убийцей в ЭТА, — дополнил шеф-редактор, заглянув в раскрытую газету, лежавшую на приставном столике.

— Меня сейчас интересует то, что произошло на базе Ф-21, — сказала Анника.

— Помнится, ты говорила, что полиция сняла с него подозрения и считает, что он лично не участвовал в этом преступлении.

Судорожно сглотнув, она молча кивнула.

— Итак, кто же взорвал самолет? — спросил Андерс Шюман бесстрастным тоном. Руки на животе не дрогнули.

Анника помолчала несколько секунд, прежде чем ответить.

— Карина Бьёрнлунд, — выпалила она. — Министр культуры.

На лице шеф-редактора не дрогнул ни один мускул. Руки его как пришитые остались лежать на пуговицах рубашки, спина так и осталась согнутой, глаза не округлились — но в комнате вдруг стало нечем дышать.

— Я понял, — произнес Шюман после очень долгого молчания, — что у тебя в кармане превосходная обвинительная статья. Подарок для прокурора.

Анника попыталась рассмеяться, но смогла только тихо фыркнуть.

— Собственно, материала пока нет, — сказала она, — но министр культуры — самый вероятный виновник.

Шюман стремительно подался вперед, опираясь руками о край стола, встал с кресла и вышел из-за стола, не глядя на Аннику.

— Не знаю, хочу ли я и дальше все это слушать, — сказал он.

Анника привстала, следуя примеру шефа, почувствовала, что пол ускользнет из-под ног, и снова опустилась на стул и подняла с колен блокнот.

— На месте преступления был обнаружен след обуви тридцать шестого размера, — сказала она. — Следовательно, мы должны предположить, что преступление совершил либо ребенок, либо девушка, но более вероятной представляется версия взрослой женщины с маленькой ступней. Женщины практически никогда не становятся террористками самостоятельно, рядом с ними всегда находится мужчина. Рагнвальд спланировал преступление, а невеста его выполнила.

Шюман перестал мерить шагами кабинет и повернулся к Аннике, уперев руки в бока.

— Невеста?

— Они должны были пожениться — помощник священника Ёран Нильссон из Саттаярви и Карина Бьёрнлунд из Карлсвика, что близ Лулео. Я прочесала всех Ёранов Нильссонов и Карин Бьёрнлунд на государственном сайте фамилий и адресов и нашла, что соответствуют только эти двое.

— Террорист и министр культуры?

— Террорист и министр культуры.

— Они должны были пожениться через два дня после преступления?

Анника кивнула, удивленно посмотрев на шефа, и почувствовала, что пол под ногами перестал качаться.

— Откуда тебе это известно?

— Из объявления об обручении, опубликованного в «Норландстиднинген» за четыре недели до преступления.

Андерс Шюман скрестил руки на груди, покачался на пятках и посмотрел сквозь тонированное окно, выходившее на русское посольство.

— Ты на сто процентов уверена в том, что Карина Бьёрнлунд осенью 1969 года планировала выйти замуж за человека, который вскоре стал профессиональным убийцей?

Анника откашлялась и согласно кивнула. Шюман продолжил свои рассуждения:

— Из любви к своему суженому наш министр культуры нанесла ущерб государственному имуществу, убила одного часового и ранила другого?

— Этого я не знаю, но звучит очень логично, — сказала Анника.

Шеф вернулся на свое место и тяжело опустился в кресло.

— Сколько ей тогда было лет?

— Девятнадцать.

— Она уже жила с этим парнем?

— Тогда она еще жила дома со своими родителями в Карлсвике.

— Где она работала?

— В объявлении об обручении было сказано, что она студентка.

Шюман взял ручку и черкнул что-то на уголке одной из таблиц.

— Знаешь, — сказал он, посмотрев после этого на Аннику, — большей чуши я не слышал за всю мою жизнь.

Он бросил ручку на стол. В наступившей тишине она упала на бумаги с оглушительным треском, пол расступился под ногами Анники, и ей показалось, что она сейчас провалится в пропасть.

— Я рад, — продолжал Шюман, — что с этими сведениями ты пришла ко мне, а не к кому-нибудь другому. Надеюсь, ты никому не рассказывала весь этот бред?

У Анники закружилась голова, кровь прилила к вспыхнувшим щекам.

— Нет, — прошептала она.

— Ни Берит, ни Янссону, ни бабушке?

— Моя бабушка умерла.

Несколько секунд Шюман внимательно разглядывал Аннику, потом выпрямился.

— Хорошо, — сказал он и отвернулся. — С этого момента ты вообще больше не касаешься терроризма. Отныне ты не имеешь никакого отношения ни к Карине Бьёрнлунд, ни к этому чертову Рагнвальду, ни к взрыву в Лулео и вообще ни к чему такому, понятно тебе?

Анника откинулась на спинку стула, слушая, как шеф, дыша ей в лицо, диктует свою волю.

— Но, — попыталась возразить она, — разве не стоит по меньшей мере покопаться в этом деле дальше?

Шюман посмотрел на нее с таким удивлением, что у Анники перехватило дыхание.

— Ты хочешь, чтобы я поверил, будто разыскиваемый Швецией в течение тридцати лет террорист — девочка — подросток из норботтенской деревни, жившая с мамой и ставшая затем министром культуры в социал-демократическом правительстве?

Анника мелко вдохнула открытым ртом.

— Я не говорила об этом в полиции…

— И это к лучшему.

— …но считаю, что ее надо допросить. Может быть, есть какое-то нормальное объяснение…

Анника замолчала, когда раздался резкий сигнал селектора.

— Пришел Герман Веннергрен, — сказала секретарша сквозь треск на линии.

Шеф сделал три больших шага по кабинету, подошел к телефону и нажал кнопку ответа:

— Попроси его войти.

Он отпустил кнопку и посмотрел на Аннику. Она поняла, что он смотрит сквозь нее, думая уже совсем о другом.

— Я не желаю больше слушать этот вздор, — сказал он. — Можешь идти.

Она встала, удивляясь, что еще не рассыпалась на куски, подхватила блокнот ничего не чувствующими руками и взглянула на далекую, словно маячившую в конце длинного туннеля, дверь.

Она собралась с силами и побрела к выходу.

Андерс Шюман смотрел на закрывшуюся за Анникой Бенгтзон дверь с чувством грызущего разочарования.

Какая жалость, что это говорит Анника — Анника, которую всегда отличала такая аккуратность и такое честолюбие. Она, кажется, совершенно утратила чувство реальности, чувство меры. Она оторвалась от действительности и предалась каким-то фантазиям о террористах в правительстве вперемежку с убитым в Эстхаммаре центристом.

Он заставил себя сесть, повернулся на крутящемся кресле так, чтобы видеть свое отражение в темном стекле, постарался рассмотреть огромное бетонное здание под русским флагом.

Что он, как шеф-редактор, должен делать в такой ситуации? Обратиться к врачам? Может быть, Анника представляет опасность для себя и окружающих?

Ему стало тесно в кресле.

Он не видел у Анники суицидальных наклонностей и склонности к насилию. Единственное, что он мог со всей определенностью утверждать, — это то, что ее статьи стали совершенно безрассудными, и это был факт, с которым ему придется считаться. На Бенгтзон надо накинуть крепкую узду — так будет лучше и для нее самой, и для руководства.

Какая жалость, снова подумалось ему. Когда-то она казалась ему способной на большее.

Дверь кабинета распахнулась, и, как всегда, без стука в него ввалился Герман Веннергрен.

— Настало время выбирать войну, которую можно выиграть, — стиснув зубы, произнес он и бросил портфель на диван для посетителей. — Не угостишь меня кофе?

Андерс Шюман наклонился вперед, нажал кнопку селектора и попросил секретаршу принести два кофе. Потом он встал, выпрямился и подошел к диванам, на одном из которых, не сняв пальто, расположился Веннергрен. Шюман лихорадочно гадал, что означает этот скоропалительный и неожиданный визит председателя совета директоров.

— Плохие вести с поля боя? — спросил он, усаживаясь на диван по другую сторону стола.

Председатель протянул руку к замку портфеля и принялся играть с ним, раздражающе щелкая металлической скобкой.

— Есть победы и есть поражения. Но могу порадовать тебя: на твоем фланге я вижу победу, Я сейчас иду с совещания в избирательной комиссии объединения издателей, где я предложил твою кандидатуру на этот пост со следующего года. Бывший председатель перестал справляться с обязанностями, и ни у кого нет сомнения, что его надо менять. Мое предложение практически не встретило возражений ни у публицистов, ни у директоров.

Веннергрен, казалось, и сам был удивлен таким исходом дела.

— Возможно, они просто были в шоке от моего предложения, — сказал он. В этот момент вошла секретарша с подносом — кофе, сливки, пряники.

— Но я так не думаю, — сказал председатель правления, схватив пряник, прежде чем секретарша успела поставить поднос на стол. — Один из них назвал тебя коллективным капиталистом. Как ты думаешь, что он имел в виду?

— Все зависит от тональности — была она позитивной или негативной, и какой смысл он сам вложил в свое высказывание, — сказал Шюман, уклонившись от прямого ответа.

Герман Веннергрен, оттопырив мизинец и округлив губы, отпил кофе из фарфоровой чашки.

— Вполне возможно, что и другая сторона собирает силы, — сказал Веннергрен, сделав маленький глоток. — Нам еще рано откупоривать шампанское и праздновать победу, но мне кажется, что через тебя, как председателя объединения газетных издателей, я смогу оказывать влияние на его деятельность. Когда ты станешь председателем, я хочу, чтобы на первом же совещании ты поднял вопрос, имеющий первостепенное значение для семьи.

Андерс Шюман удобно откинулся на спинку дивана, сохраняя нейтральное выражение лица. Тем не менее положение вещей представилось ему со всей кристальной ясностью.

Он должен стать торпедой семьи, ее тараном против внепартийности и аполитичности объединения издателей.

— Так, — произнес Шюман ровным голосом, — и что это за вопрос?

Веннергрен хрустнул карамелькой.

— Вопрос о ТВ «Скандинавия», — ответил он и стряхнул крошки с губ. — Действительно, можем ли мы впустить крупный американский капитал в наш эфир без всякого обсуждения этого вопроса?

Еще одна война, подумал Шюман. Поражение в ней неизбежно. Старик недаром сильно встревожен.

— Думаю, что этот вопрос надо всесторонне обсудить, — сказал он нерешительно, не зная, что лучше выбрать — проклятие за лоббизм и манипуляции или притвориться настоящим руководителем.

— Правильно, — сказал Веннергрен и вытер пальцы льняной салфеткой. — Сколько статей посвятила «Квельспрессен» этому вопросу?

Вместо того чтобы ответить, Андерс Шюман встал, обошел стол и вернулся на свое место.

Никогда прежде семья не оказывала на него давление, требуя, чтобы газета писала заказные статьи по вопросам, представлявшим большой экономический интерес для семьи. Шюман сразу понял, насколько чувствительным будет проникновение американцев на шведское телевидение.

— Условием сохранения уважения, которым я пользуюсь в публицистическом сообществе, является критическая и самостоятельная линия поведения в отношении семьи в любой ситуации. — Он взял со стола ручку и принялся машинально вертеть ее в руках.

— Разумеется, разумеется, — сказал Герман Веннергрен, встал с дивана, застегнул пальто и взял портфель. — Самостоятельная линия поведения, это ясно, конечно, конечно. Но ты же не глупец, Шюман. Ты прекрасно знаешь, на кого работаешь, не правда ли?

— Я работаю на журналистику, — продолжил Андерс Шюман, чувствуя, как его охватывает негодование. — На истину и демократию.

Веннергрен устало вздохнул.

— Да, да, — сказал он. — Но ты же должен понимать, как высоки ставки в этой игре. Какого черта мы должны поддерживать ТВ «Скандинавия»?

— Чтобы им не заткнули рот и не лишили эфира, — без обиняков ответил Шюман.

Веннергрен еще раз вздохнул.

— Это ясно как день, — сказал он. — Но как? Мы испробовали все. Правительство неумолимо. Этот американский консорциум соответствует всем критериям допуска к цифровым передающим сетям. В следующий вторник в риксдаге будут внесены соответствующие предложения, но мы не можем рассчитывать, что отдел культуры изменит свою позицию только по — тому, что мы этого хотим.

— Так скоро? — удивился Шюман. — Должно быть, на вас очень сильно давят.

— Все было ясно уже на предварительных слушаниях, но ты же знаешь, какова у нас государственный советник Бьёрнлунд. Она вообще не любит работать. Мы посмотрели выполнение заказа в типографии риксдага — ничего не напечатано.

Шюман бросил взгляд на свой письменный стол. В углу последнего финансового отчета он заметил слова, которые записал, думая, как тяжело ему теперь будет с Анникой Бенгтзон.

Он смотрел на написанную им фразу, и ему становилось еще тяжелее.

Какая ситуация сложится в недалеком будущем в Швеции со средствами массовой информации?

Хочет ли он сам, чтобы шведские СМИ управлялись ответственными и серьезными владельцами с давними традициями, умеющими отстаивать демократию и свободу слова? Или он хочет, чтобы они задохнулись в пропитанной жаждой наживы атмосфере индустрии развлечений? Может ли он преднамеренно поставить под сомнение репутацию «Квельспрессен», «Моргонтиднинген», радиостанций и телевизионных каналов только ради какой-то немой и стереотипной этики в отношении собственников? Этики, которая требует только одного — чтобы он подавлял, подавлял, неважно какой ценой?

И наконец: готов ли он пожертвовать своей карьерой?

Андерс Шюман взял со стола финансовый отчет со своими каракулями и посмотрел в глаза председателю правления.

— Есть одна вещь, — сказал он. — Карина Бьёрнлунд отдаст все на свете, чтобы это никогда не было опубликовано.

Герман Веннергрен заинтересованно вскинул брови.

Зимняя слякоть летела в лицо Аннике с издевательским безразличием, душила, заставляя сдерживать дыхание. Раздвижные двери автоматически закрылись за ее спиной. Шипение дверей смешалось со скрежетом льдинок в механизме. Чтобы заслониться от яркого света неоновой вывески издательства, Анника закрыла глаза ладонями. Перед ней тянулась улица, развертывался мир — массивный и непробиваемый, она чувствовала, что теряет равновесие, центр тяжести стремительно сместился в живот, потом ниже колен. Как ей сделать хотя бы первый шаг? Как она доберется до дому?

Большей чуши я не слышал за всю мою жизнь. Надеюсь, ты никому больше не рассказывала этот бред?

Где-то в закоулках сознания снова зазвучал ангельский хор, без слов, только мелодия, пришедшая откуда-то из космической пустоты.

С этого момента ты вообще больше не касаешься терроризма. Отныне ты не имеешь никакого отношения ни к Карине Бьёрнлунд, ни к этому чертову Рагнвальду.

Как могла она допустить такую ошибку? Она что, и в самом деле сошла с ума? Что происходит с ее головой? Откуда взялись эти глухие шоры? Неужели произошло то, что никогда, ни при каких условиях не должно было произойти?

Она прижала руки к глазам, изо всех сил зажмурилась, чтобы прогнать ангелов, но вместо этого задержала их в голове, дав полностью овладеть своим мозгом. Ангелы внедрились в сознание и принялись за свои бессмысленные утешения.

Сладкому сердцу приветная вера.

«Так не пойдет. Я больше не могу».

Где-то в глубине сумки зазвонил мобильный телефон, она прикрыла глаза, слыша, как вибрация пробивается сквозь блокнот, жевательную резинку и женские прокладки, через толстую подкладку куртки, треплет ее за талию, теплом разливается в животе. Она стояла и ждала, пока звонок не прекратился.

Я не желаю больше слушать этот вздор.

Вокруг расстилался молчаливый Стокгольм, шум уличного движения стих, влажная пелена радужно мерцала вокруг уличных фонарей и неоновых реклам, она оторвала ноги от брусчатки перед входом в издательство и поплелась к гаражу по замерзшей траве газона мимо бетонного островка безопасности.

— Анника!

Она резко обернулась, у нее снова перехватило дыхание. Она опять оказалась напротив пневматических дверей. Ветер снова принялся трепать ей волосы, шипеть и плевать в лицо.

— Беги скорее, ты же вся промокла.

Старая зеленая «тойота» Томаса стояла на островке безопасности возле гаража, и Анника удивленно смотрела на машину. Что она здесь делает?

Она вдруг заметила, что Томас машет ей рукой от открытой передней двери. Мокрые от дождя светлые волосы облепили голову, куртка блестит от воды. Она бросилась к нему, к его смеющимся глазам, перелетела через лужи и асфальт, покрытый ледяной крошкой, чтобы утонуть в его бездонном объятии.

— Как хорошо, что ты получила мое сообщение, — сказал он, ведя ее к двери пассажирского сиденья. Он продолжал говорить, открывая дверь и помогая жене усесться в машину. — Я пытался позвонить тебе на мобильный, но ты не ответила, поэтому я сказал охраннику, что приеду за тобой. Мне пришлось переставить машину, чтобы потом можно было выехать. Я кое-что купил и думал, что мы сможем… но что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

Анника хватала воздух полуоткрытым ртом.

— Кажется, я заболеваю, — прошептала она.

— Тогда мы уложим тебя в постель, как только приедем домой, правда, дети?

Она повернула голову и увидела на заднем сиденье обоих детей, сидевших на своих креслицах. Анника вяло улыбнулась:

— Привет, мои крошки. Я люблю вас.