Краткая история Австралии

Глава 6. Национальное переустройство (1889–1913)

Джондарианская овцеводческая ферма в 1880-х годах занимала 60 тыс. га пастбищ в районе Дарлинг-Даунс на юге Квинсленда, и на ней трудилось 70 работников. Дважды в год, поздней весной и ранней осенью, там собиралось около 50 работников, нанятых по договору, которые проводили стрижку более 100 тыс. овец. Их размещали в примитивном жилье вблизи пункта стрижки, где шесть дней в неделю с рассвета до заката они, склоняясь над животными, снимали с них шерсть. Из их заработка вычиталась плата за питание и штрафы за брак в стрижке и другие нарушения. В конце 1880-х годов квинслендские стригальщики, добиваясь улучшения условий работы и оплаты, организовали профсоюз, и в декабре 1889 г. в нем уже состояло 3 тыс. членов. Союз требовал, чтобы овцеводы нанимали на работу только членов профсоюза. Работодатели в Дарлинг-Даунс на это ответили отказом.

В сентябре 1889 г. стригальщики собрались на Джондарианской ферме и стояли там лагерем до тех пор, пока управляющий не согласился выполнить их требования. Управляющий пытался использовать не членов профсоюза в качестве штрейкбрехеров: как выразился один из стригальщиков, ферму «заполонили подонки общества из Брисбена, которые под дулом пистолета каким-то образом сняли шерсть». Но, когда шерсть в спрессованных кипах была отправлена железной дорогой в Брисбен для отгрузки в Англию, портовые рабочие отказались с ними работать и заявили, что шерсть «останется здесь до Судного дня и еще на пару дней после этого», если хозяева Джондарианской фермы не выполнят условия профсоюза. Управляющий фермы в мае 1890 г. встретился с другими членами Ассоциации овцеводов Дарлинг-Даунс, которая направила своих представителей на переговоры со стригальщиками, в ходе которых договорились о том, что стригальщиками будут нанимать только членов профсоюза. После этого 190 кип шерсти были допущены к отгрузке.

Победа Квинслендского союза стригальщиков вдохновила Австралийский союз стригальщиков, охватывавший южные колонии, который также боролся с деспотизмом шерстяных королей и требовал увольнения не входивших в профсоюз работников с пунктов стрижки овец. Но овцеводы и владельцы овец были настроены решительно противостоять требованиям профсоюзов и ответили на объединение сельских и городских рабочих созданием собственных союзов работодателей. «Как теперь говорят, пришло время битвы, — объявил в июле 1890 г. президент сиднейской Торговой палаты, — а большинство работодателей добавляют: и чем быстрей, тем лучше». Битва началась в следующем месяце, когда судовладельцы сообщили недавно созданной Ассоциации моряков о том, что до обсуждения ее требований об увеличении заработной платы члены Ассоциации из Виктории должны прекратить свое членство в Мельбурнском объединении профессиональных союзов. Моряки сошли с судов, портовые рабочие отказались их загружать, шахтеры отказались поставлять на суда уголь, владельцы шахты их уволили, овцеводы прервали переговоры со стригальщиками.

Морская забастовка, когда о ней стало известно, стала распространяться дальше. Владельцы шахты Брокен-Хилл уволили своих рабочих; транспортные рабочие, доставлявшие грузы от причала по железной дороге до фабрики и в магазины, и Комитет защиты трудящихся объявили забастовку; истопники, которые обеспечивали город энергией и освещением, отказались работать с углем, добытым штрейкбрехерами. Город без освещения! К каким беспорядкам это могло привести? Перед Альфредом Дикином, премьер-министром Виктории, встала дилемма: либо город окажется во власти толпы, в руках головорезов и жуликов, либо он будет управляться, как управлялся всегда, — законом в условиях мира и порядка. Дикин вызвал солдат из местного добровольческого отряда обороны. После стычки с профсоюзными пикетами в порту Мельбурна командир приказал в случае необходимости «стрелять на поражение». В Сиднее правительство Генри Паркеса направило вооруженные полицейские силы специального назначения в Серкьюлар-Кей, чтобы освободить проход для телег с шерстью через разъяренную толпу. В Квинсленде, где овцеводы в начале 1891 г. воспользовались ситуацией и отказались выполнять ранее достигнутую, договоренность со стригальщиками, Сэмюэл Гриффит, используя полномочия премьера, также вызвал силы обороны и выступил со строгим предупреждением.

В этом современном изображении Морской забастовки Капитал и Труд встречаются над разделяющей их пропастью. Капитал представляет высокомерный Мистер Толстяк, а Труд — худой и решительный рабочий человек («Бюллетень», 16 августа 1890 г.)

Работодатели, полиция, войска и суды сломили великую Морскую забастовку еще до конца 1890 г. В 1891 г. и затем в 1894 г. овцеводы снова нанесли поражение стригальщикам, владельцы рудников в Брокен-Хилл вновь одержали победу в 1892 г., а хозяева угольных шахт — в 1896-м. Другие, менее организованные рабочие объединения просто распались до того, как этого потребовали их работодатели: в 1890 г. в одном из профсоюзов состоял, возможно, каждый пятый наемный работник, к 1896 г. — лишь каждый двадцатый. Противостояние между союзами с их требованием о «принятии на работу только членов профсоюза» и работодателями, которые настаивали на своем «праве свободного заключения договоров», закончилось сокрушительной победой последних. Соблюдение «правопорядка» в понимании колониальных правительств обеспечивало подавление всех попыток противодействовать привлечению штрейкбрехеров.

Тем не менее события начала 1890-х годов имели далеко идущие последствия. Беспорядки в городах напугали либеральных политиков вроде Дикина и Гриффита до такой степени, что они стали применять репрессии, и конфликт в сельской местности привел к гораздо более жестоким результатам. Флаг Южного Креста развивался над лагерями бастующих стригальщиков, которые в отместку за увольнения жгли траву, ограждения, здания и даже лодки. Буш находился под контролем армии, главарей окружили и арестовали по обвинению в подстрекательстве к мятежу и других преступлениях. Эпоха либерального согласия, примирявшего групповые интересы в процессе материального и нравственного прогресса, прошла.

Одной из причин тревоги была внезапность поляризации позиций работодателей и работников. Местные объединения хозяев и работников в конкретных областях взаимодействовали друг с другом десятилетиями в рамках взаимных обязательств и общих ценностей. Затем, в конце 1880-х годов возникли новые союзы, объединившие всех рабочих отрасли и провозгласивших солидарность с другими рабочими, и не только здесь, а во всем мире, — в 1889 г. австралийские профсоюзы собрали по подписке 36 тыс. ф.ст. для забастовочного фонда лондонских докеров. Работодатели организовали собственные объединения, они также отказались от языка увещеваний в пользу риторики конфронтации. Иллюзия гармонии уступила место открытому антагонизму при открытом столкновении по разные стороны баррикад классовой борьбы.

Певец буша, поэт Генри Лаусон изображен с мешком-свагом за плечами, бурдюком и котелком. Хотя в 1892–1893 гг. он совершил непродолжительный пеший поход по стране, свою взрослую жизнь он большей частью провел в Сиднее (Национальная библиотека Австралии)

Либералы не были одиноки в своем разочаровании. На Генри Лоусона, мальчишки из буша, который приехал к матери в Сидней и был захвачен радикальными настроениями, атака на рабочих произвела шокирующее впечатление, его реакция была дерзкой.

А теперь, когда мы превратили эту землю

В цветущий сад надежд,

Старый сквалыга своей скрюченной грязной рукой

Придет их у нас отнять.

Но Свобода скитается, ищет работу.

Она оглоушит тиранов,

Она зажжет новый огонь,

Повесит над ним новый котел.

Мы заставим тиранов почувствовать боль

Тех, кого они будут душить;

И не стоит винить во всем нас,

Если прольется кровь.

Его мать, пережившая неудачный брак, Луиза Лоусон, напечатала первое стихотворение Генри в своем журнале «Республиканец» (Republican), призванном «наблюдать, размышлять, а затем высказаться и в случае необходимости подвергать критике». Для матери и сына эта необходимость была безотлагательной.

Для английского мигранта Уильяма Лейна, который издавал газету, посвященную рабочему движению Квинсленда, поражение было окончательным. Он приехал в Австралию, считая ее местом избавления от «прошлого с его рушащимися империями, повергнутыми тронами, вырождающимися расами». Теперь змей капитализма вполз в райский Новый Свет, и единство рас и полов в «рае для трудового человека» (Workingman Paradise, как он озаглавил свой роман о забастовке) было осквернено. В 1893 г. Лейн отправился в сопровождении более чем 200 своих последователей начинать все заново в Парагвае, где его мессианский пуританизм вскоре вызвал разлад в основанной им социалистической общине, которую он назвал Новой Австралией. Среди последователей Лейна была молодая школьная учительница Мэри Кэмерон, у которой до отплытия была романтическая связь с Генри Лоусоном.

О женщины Новой Австралии,

Как мы крепко тогда держались за руки!

Мы знали, что с нами Бог,

Он всегда указывал нам путь.

Она вернулась в 1902 г. уже как Мэри Гилмор в сопровождении мужа, они стали жить в загородном имении его семьи. От этого «схождения в ад» она спасалась сочинительством, а в 1908 г. начала вести женскую страницу в главной профсоюзной газете «Австралийский рабочий» (Australian Worker). В качестве поэта, обозревателя и корреспондента Мэри Гилмор стала национальным бардом.

Для У.Г. Спенса, основателя Австралийского союза стригальщиков, события 1890 г. стали уроком другого рода. Они отложились в его памяти и вылились в книгу «Пробуждение Австралии» (Australia's Awakening). Сначала происходило взросление Австралии, выросшее в братство профсоюзного движения, которое превратило товарищество в религию, «принесшую спасение от многих лет тирании». Затем началась промышленная война, «в которой правительства встали на сторону капиталистов»; она обнажила истинную природу и тех и других. Это, в свою очередь, «убедило рабочего в том, что у него в руках есть оружие», способное их сразить и принести окончательную свободу, — выборы. Через год после поражения в Морской забастовке профсоюзы Нового Южного Уэльса образовали Рабочую избирательную лигу, которая получила 35 из 141 места в Законодательном собрании. Аналогичные организации появились в других колониях и в конце десятилетия объединились в Австралийскою лейбористскую партию. К 1914 г. лейбористская партия была представлена в каждом штате. Сам Спенс написал «Пробуждение Австралии», будучи членом федерального парламента.

Это был резкий поворот фортуны. Задолго до того, как британская Лейбористская партия преодолела порог чисто символического представительства, а социалистические партии Франции и Германии все еще боролись за легитимность своего положения, молодая Австралийская лейбористская партия получила большинство на национальных выборах. Новые законы позволили быстро, к 1914 г., восстановить членство в профсоюзах до трети всех наемных рабочих — беспрецедентный уровень для любой другой страны. Получение официального статуса в то время, когда она находилась еще в политическом «младенчестве», превратила Лейбористскую партию в прагматичную организацию большинства электората. Ее основатели-социалисты были вынуждены либо смягчать свои принципы, либо им приходилось уходить. Внутрипартийные правила, призванные обеспечивать демократический контроль, использовались для укрепления господствующего положения политиков. Уже в 1893 г. стригальщик из Квинсленда Томас Райан, которого в 1891 г. обвинили в организации заговора и избрали в парламент в 1892 г., сделал заявление: «Друзья слишком сердечные, виски слишком крепкое, сиденья слишком мягкие для Томми Райана. Его место там, среди стригальщиков на старых ручьях».

Райан был избран кандидатом от лейбористов рабочими, которые собрались под раскидистым эвкалиптом, что стоял у входа на железнодорожный вокзал города Баркалдайн в Центральном Квинсленде, где всего лишь год назад бастующие стригальщики и рабочие пункта стрижки овец собирались читать жалобы Уильяма Лейна. Эвкалипт называли «Древом познания», а его запретным плодом был парламентаризм. Это дерево, священное дерево лейбористской мифологии, стоит там до сих пор, хотя на его ветвях мало листвы, а дряхлый ствол теперь укреплен бетоном. Когда Райан вернулся к своим товарищам по работе, недостатка в добровольцах, готовых взять на себя бремя обязанностей парламентария, не было.

Создание этого политического движения на обломках сокрушительного поражения предвещало появление новой силы, которая, в свою очередь, подтолкнула прежние политические группировки либерального и консервативного характера к образованию единой антилейбористской партии. Вся сфера политики теперь структурировалась по классовым признакам, и мобилизация сил на принципах классовой принадлежности влияла на все аспекты общественной жизни. Разногласия, так ярко проявившиеся в событиях Морской забастовки, породили солидарность, которая была почти клановой по своей силе. Рабочие решили, что они должны одержать верх, а капиталисты были твердо уверены, что этого нельзя допустить. Прозорливый Альфред Дикин в 1891 г. точно предсказал, что «значение подъема Лейбористской партии в политике важнее и грандиознее, чем Крестовые походы».

Волна забастовок и локаутов поднялась тогда, когда завершались годы процветания и экономического роста. Цены на шерсть с 1870-х годов снижались (усилия овцеводов по повышению производительности труда составляли основу конфликта в этой отрасли), экспорт сократился в конце 1880-х с почти 30 % отечественного производства до менее чем 15 %. Возрастала зависимость от британских инвестиций как в государственных расходах на общественные работы, так и в частном городском строительстве. И там и там царил чрезмерный оптимизм, кумовство и сомнительные методы ведения бизнеса, поскольку одни и те же лоббисты активно действовали в кабинетах министров и в правлениях компаний, а кредиты на льготных условиях подпитывали бум в торговле землей, который достиг высшей точки в Мельбурне.

К 1890 г. затраты на обслуживание внешнего долга достигли 40 % поступлений от экспорта. Когда на лондонском финансовом рынке в том же году стало известно об объявлении дефолта несколькими южноамериканскими правительствами, банки отказали Австралии в новых займах. Когда чуть позже разорилось несколько компаний, занимавшихся рискованным бизнесом по купле-продаже земли, нехватка капитала превратилась в его бегство. Осенью 1893 г. большинство банков страны временно прекратили операции, ввергнув торговлю и промышленность в хаос. Положение усугублялось тем, что многие из мельбурнских дельцов, разбогатевших на земельных сделках, сумели воспользоваться новыми законами и избежали преследования со стороны кредиторов. Глубокая подозрительность к «власти денег» стала на долгие времена наследием депрессии 1890-х годов.

В 1891–1895 гг. объем экономики сократился на 30 %. В 1893 г. безработица среди квалифицированной рабочей силы составляла 30 %. Среди неквалифицированных рабочих доля уволенных была выше, но статистики по ним не велось, поскольку они не получали систематической поддержки. Вместо этого существовала благотворительная помощь женщинам и детям, а также программы занятости для мужчин, и то и другое — в совершенно недостаточном объеме для удовлетворения их нужд. Некоторые уезжали в Западную Австралию, где открытие новых месторождений золота вызвало приток новых британских инвестиций и привлекло 100 тыс. человек из восточной части континента. Кто-то уходил в буш в поисках работы или же начинал заниматься попрошайничеством. Скитальца, выбравшего, по образному выражению Генри Лоусона, «путь кенгуру-валлаби» и путешествовавшего с характерной скаткой за плечами, называли свагманом¹¹. В те трудные времена различали бродяг-свагманов, готовых работать за пропитание, и бродяг-сандаунеров¹², которые приходили к домам лишь в конце дня в расчете на даровой ужин.

Резкое падение количества браков и рождений свидетельствовало о бедности и неуверенности в будущем. Иммиграция прекратилась после 1891 г. — за оставшуюся часть десятилетия чистый прирост населения составил лишь 7 тыс. человек. Лишь в следующем десятилетии доходы Австралии вернулись к уровню, на котором они находились до депрессии. Укоренившееся предубеждение и отвращение к зависимому положению стали еще одним долговременным результатом депрессии.

После депрессии пришла засуха. В 1895–1903 гг. череда засушливых лет иссушила наиболее густонаселенную восточную часть континента. Земля уже была истощена в результате интенсивного выпаса скота и выращивания сельскохозяйственных культур. Поадерживавшая жизнь человека десятки тысяч лет страна менее чем за столетие была завоевана и преображена. Резкие изменения в характере землепользования, переход от присваивающего хозяйства к производящему, внедрение новых видов растений и животных, новых методов, обусловленные международным притоком кредитов, материалов и появлением внешних рынков, вызывали в окружающей среде радикальное упрощение, нарушение равновесия и истощение.

Признаки этого дисбаланса уже проявлялись в разрушении среды обитания вторжением экзотических растений и животных. В 1880-х годах кролики, уничтожившие продуктивность пастбищ в Виктории, Южной Австралии и Новом Южном Уэльсе, распространились на север, в Квинсленд, а в 1890-х они пересекли равнину Налларбор и пришли в Западную Австралию. Когда засуха погубила последний травяной покров, земля превратилась в пыль, засыпавшую дамбы, ограждения и поднимавшуюся высоко в воздух. Сильнейшая пыльная буря в конце 1902 г. заволокла восточные штаты красным облаком, которое заслонило солнце и даже пересекло Тасманово море, окутав Новую Зеландию на 3 тыс. км к востоку. В 1891–1902 гг. поголовье овец сократилось вдвое.

Раздоры, депрессия, засуха… Всадники апокалипсиса промчались по континенту, растоптав иллюзии колониального прогресса. Тем не менее из этих бедствий возникла национальная легенда, наложившая мощный отпечаток на последующие поколения. Она была создана новым поколением писателей и художников, сознательно вводивших общеизвестные приемы в местную идиоматику, для местного пользования. В поисках австралийского своеобразия они, отвернувшись от города со свойственными ему пороками промышленной цивилизации, обратились к идеализированной глубинной части страны. Это уже не были места безмятежного, пасторального уединения. На картинах Тома Робертса и Фреда Маккаббина изображен пейзаж с ослепительным светом. В балладах и рассказах Генри Лоусона все было сурово и просто.

Зеленые тона пасторалей уступали место коричневому цвету невозделанной земли; скваттера и его ферму заменили стригальщики, конные сторожа границ пастбища и другие кочующие работники, которых приезжий англичанин описал в 1893 г. как «один могучий и уникальный тип, созданный в Австралии». Типичный кочевник этих мест отличался ярой независимостью, твердостью, непочтительностью к авторитетам, стремлением к равноправию и товариществом — качествами, за которые, прежде чем они стали приписываться всей нации в целом, приходилось расплачиваться во время войны с профсоюзами буша.

Еженедельник «Бюллетень» (Bulletin) был главным выразителем складывавшегося образа нации. Основанный в 1880 г., журнал страстно и дерзко высмеивал самодовольных капиталистов, аристократов с их моноклями и вечно брюзжащих пуритан. «Бюллетень» всегда защищал республиканские идеи, секуляризм, демократию и главенствующую роль мужчин в обществе. С 1886 г., когда «Бюллетень» открыл свои страницы для читателей, тысячи людей, получивших образование лишь в массовой школе, вступили в огромный литературный мир. Именно здесь Лоусон и Э.Б. Паттерсон соревновались в поэзии. Первый сбежал от ужасов дальних заповедна земель, второй, будучи сыном овцевода, стал в городе адвокатом и превозносил волшебное изобилие города. Впрочем, Паттерсон написал и «Вальсирующую Матильду» (Waltzing Matilda) — балладу о трагической судьбе свагмана, возможно одного из организаторов забастовки стригальщиков, который предпочел утонуть, но не попасть в руки солдат. Здесь же печатался Стил Раам со своими шутливыми сельскими рассказами о фермере-бедолаге Папаше (Dad) и его сыне Дейве (Dave); Барбара Бейнтон, писавшая о враждебной атмосфере буша и жестокости его людей, а также Джон Шоу Нейлсон, который, испытав все тяготы суровой участи сына разорившегося фермера, не потерял чувства прекрасного и воспел хрупкую красоту природы.

Необжитые земли никогда не бывают благосклонны к женщинам и детям. Лаконичная ирония Лоусона поддерживает идеализм и сентиментальность крепкой мужской дружбы, но самые сильные его рассказы написаны о женщинах в отсутствие мужей, отправившихся на борьбу с кошмарами буша. Природа в Австралии имеет свою темную сторону, которая в конце концов каждого сводит с ума, нарушая все законы нормальной логики. В возрасте всего 19 лет Майлз Франклин выступила в произведении «Моя блестящая карьера» (Му Brilliant Carere, 1901) как борец против своей судьбы дочери хозяина молочной фермы: «В этой истории нет сюжета, потому что его не было в моей жизни». Джозеф Ферфи, разорившийся фермер, погонщик волов и, в конце концов, наемный рабочий на литейном заводе своего брата, начал свой роман «Такова жизнь» (Such is Life, 1903), самый сложный из романов того времени о бродячей жизни, с восклицания: «Наконец-то безработный!» Он отправил рукопись редактору «Бюллетеня» в 1897 г., представив ее таким образом: «Характер демократический: тенденциозность устрашающе австралийская». Тем не менее, даже Лоусон, самый одаренный из радикальных националистических писателей, вскоре ушел в банальности «Стригальщиков» (The Shearers, 1901).

Ни один церковный колокол не позовет с Пути,

Ни одна кафедра не осветит их слепоту —

Это тяготы жизни, засуха и бесприютность

Учат этих жителей буша доброте…

Они шагают, как товарищи, плечом к плечу —

Протестант и католик —

Они не называют ни одного двуногого господином или сэром

И не снимают шляпу ни перед кем!

Легенда буша была именно такой — мифом, лелеявшим утраченные возможности, но при этом к ней можно было возвращаться вновь и вновь в поисках нового смысла. Даже в 1980-х годах она позволила простодушному охотнику на крокодилов одержать в голливудском художественном фильме победу над искушенными ньюйоркцами¹³.

Крокодил Данди был творением бывшего подсобного рабочего на мосту в Сиднейской гавани. Легенда буша 1890-х точно так же была сформирована новой городской интеллигенцией, людьми, державшимися города, несмотря на разочарование его мещанской респектабельностью. Лоусон вырос в буше, но знание этой необжитой земли он черпал из непродолжительного похода 1892–1893 гг. на юго-запад Квинсленда. «Вы не представляете всех ужасов этой местности, — писал он своей тетке. — Мужчины бродяжничают, просят подаяния и живут, как собаки». Художники гейдельбергской школы¹⁴, работавшие на пленэре, решались удаляться лишь на несколько километров от пригородов Мельбурна, чтобы разбить лагерь и писать там низкорослую растительность. Том Робертс создал каноническую пасторальную работу «Стрижка овец» в своей городской студии после короткой поездки в сельскую местность. Чарлз Кондер использовал Сиднейскую гавань и прилегающие к ней водные пространства для своих импрессионистских картин. «Бюллетень» был известен как «библия жителей буша», но создавался и печатался в Сиднее интеллектуалами, далекими от жизни, которые проецировали свои стремления и мечты на воображаемую сельскую глубинку и позволяли городским читателям окунуться в мир мужской солидарности.

Во всех обществах переселенцев существуют пограничные легенды. Идет ли речь о непоколебимой приверженности независимости, обнаруженной Фредериком Джексоном Тёрнером в американском Западе¹⁵, или о бегстве из неволи, навсегда оставшемся в памяти буров как Великий переход¹⁶, — во всех случаях белые поселенцы стремились к установлению прочной связи с землей и страной, и эта связь становилась основой формирования нации. Даже когда историки ревизионистского склада подвергают сомнению национальные мифы такого рода, они не лишают ауры сложившиеся представления о происхождении нации и не пытаются найти для них какой-то иной, альтернативный фундамент. Так, австралийские историки феминистского направления, борясь с женоненавистническим смыслом легенды 1890-х годов, тем не менее, признают эмблематичность образа свободного мужчины, кочующего по бушу. Но его свободу они интерпретируют как отречение от всяких домашних обязанностей. Та мужественность, которую восславлял «Бюллетень», означала право странствовать. Авторы и карикатуристы журнала высмеивали тех, кто вечно вставал на пути мужчины: ворчливых жен, чопорных священников и всех прочих ваузеров (wowsers; так в Австралии и Новой Зеландии называли всевозможных сторонников строгих пуританских нравов, требовавших запрета алкоголя, табака и прочих удовольствий такого рода). По мнению феминистских критиков, главным противоречием в обществе на рубеже веков был не классовый конфликт между капиталистами и рабочими, а более фундаментальный конфликт между мужчинами и женщинами.

Женское движение, возникшее наряду с рабочим движением в конце века, разделяло с последним многие положения. Первые феминистки, например Луиза Лоусон, вместе с первыми социалистами рассуждали о прогрессивном характере австралийского общества. Они приветствовали стремление к равноправию австралийских мужчин и сравнительно неплохое положение женщин. Они также считали Австралию свободной от пороков Старого Света — классовых различий, нищеты или насилия — и, соответственно, способной использовать новые возможности. Как местные республиканцы брали за основу американские прецеденты, аграрные радикалы — идеи Генри Джорджа, а социалисты — сочинения Эдварда Беллами, так и женское движение находилось под сильным влиянием Женского христианского союза трезвенников, пришедшего из Америки в начале 1880-х годов. Движение стремилось улучшить положение женщин и реформировать общество, освободив семейную и общественную жизнь от произвола мужчин. Таким образом оно добивалось осуществления ряда мер: воздержания от спиртных напитков, законодательного запрещения азартных игр, установления контроля над проституцией, увеличения брачного возраста, предотвращения домашнего насилия — с целью защиты женщин от хищных мужчин. Осознавая отсутствие у себя политической власти, эти женщины проводили кампании за свои избирательные права, и в 1894–1908 гг. они добились права голоса на выборах в общенациональное Законодательное собрание и законодательные собрания всех колоний.

Лидерами этого суфражистского движения были образованные, самостоятельные женщины. Роза Скотт в Сиднее и Вида Голдстайн в Мельбурне приобрели организаторские навыки в общественной филантропической деятельности, которые они затем применяли в борьбе за дело эмансипации женщин. Эта борьба поглотила все их время и силы, ради нее они не вступили в брак и не рожали детей. Поэтесса Мэри Гилмор объясняла свое неучастие в суфражистской кампании домашними заботами.

Я не иду на лекцию,

Я не сижу рядом с миссис Скотт;

Готовлю обед на двоих

И сижу у детской кроватки.

Существовали трения и между феминистками в рядах рабочего движения, стремившимися к более равноправному партнерству в целях освобождения рабочей семьи от тягот жизни, и теми, кто придерживался более широких взглядов на устранение препятствий к обретению женщинами независимости. Признаки «новой женщины» включали высшее образование, профессиональную карьеру, простую одежду и даже возможность ездить на велосипеде.

Появление «новой женщины» свидетельствовало о рождении нового противостояния, столь же ожесточенного и имевшего столь же масштабные последствия, как и противостояние труда и капитала. Оно не привело к появлению новой политической партии, а все первые попытки женщин добиться представительства в парламенте потерпели неудачу, поскольку война между полами велась на другой территории. Лидер Лейбористской партии объявил в 1891 г., что его товарищи вошли в Законодательное собрание Нового Южного Уэльса, «чтобы создавать и менять социальные условия»; женское движение боролось за изменение условий в семье и положения полов, оставаясь вне парламента. В обоих случаях яростное наступление убеждало в иллюзорности привычных ожиданий. Усиленное осознание различных интересов породило движение, которое стремилось просто вернуть право на удовлетворение новых потребностей. Рабочее движение боролось за права трудящихся, женское движение — за контроль над женским телом.

Печально известный случай изнасилования в 1886 г. на пустыре у Маунт-Ренни в Сиднее, вблизи Парка столетия, был в этом противостоянии полов равносилен джондарианскому инциденту. Шестнадцатилетнюю девушку-сироту, искавшую работу, подстерег извозчик, отвез ее на пустырь, где она подверглась групповому изнасилованию, в котором участвовали восемнадцать мужчин. В 1880-х годах число таких преступлений резко возросло, что говорило об усилении напряжения в отношениях между полами, но этот случай был необычен тем, что преступники предстали перед судом, четверо были повешены, еще семь приговорены к пожизненным к каторжным работам.

Борцы за ограничение животных инстинктов мужчин на этом не остановились, но распространили свою кампанию на преступления против женщин в семье. От осуждения порочности домашнего насилия они перешли к вопросу о самих основах брака как торговли своим телом и к требованию, чтобы женщины имели возможность контролировать деторождение. Здесь они попали в демографическую струю — в период десятилетия депрессии заметно сократилось количество браков и еще резче снизилась рождаемость, — и это не помешало мужчинам из королевской комиссии по рождаемости в 1903 г. обвинить женщин в невыполнении своего национального долга матери и хранительницы очага.

У женщин был реальный ответ на это обвинение. В интересах нации важнее всего было обеспечить рождение желанных детей и воспитание их в доме, свободном от безответственности и произвола мужчин. Именно по этой причине феминистки стремились ограничить мужчин, которые растрачивали заработки на игру, табак и алкоголь, а вернувшись из пабов, тиранили своих домашних. Мужчину необходимо было укротить и избавить от эгоистичных, агрессивных качеств, чтобы вернуть его к выполнению своих обязанностей надежного кормильца и спутника жизни. Следовало учитывать более высокую нравственность женщин в отношении семьи и облагораживания жизни нации. Не все австралийские феминистки следовали этой семейной логике вплоть до крайнего вывода о раздельных сферах интересов. Они по-прежнему отстаивали право женщин на образование, занятость и участие в общественной жизни. Феминистки создавали свои собственные добровольные объединения, которые вносили в общественную жизнь просветительские материалистические ценности, которые отстаивал Женский христианский союз трезвенников.

Царица Дома, верный друг и спутница жизни,

Водительница и мать нации;

Широка ее сфера, огромна ее миссия.

Ничто не сможет уничтожить ее влияние.

Противоборство между полами на рубеже веков не потеснило господства мужчин в политике, религии и бизнесе, но оно решительно изменило их привилегии.

Рабочее и женское движения были движениями протеста. С окончанием эпохи непрерывного роста вера в прогресс была поколеблена. При неспособности существующих институтов поддерживать согласие либеральное единодушие было нарушено. Оптимизм, основанный на общих интересах и ценностях, уступил место разочарованию и конфликтам. Социалисты и феминистки призывали жертв угнетения восстать против хозяев и мужчин, которые эксплуатировали их и жестоко обращались с ними. Цель состояла в перестройке общества и устранении различий между классами и полами; результатом должна была стать мобилизация мощных коллективов с самостоятельными и различными приверженностями — социализм и феминизм были универсальными по своим масштабам и международными по характеру деятельности.

В ответ на эти вызовы утверждался другой коллективизм — коллективизм нации. В 1890-х годах он был институционализирован в процессе, результатом которого стал федеративный Австралийский Союз с ограниченными властными функциями, но за этими ограничениями в соглашении прослеживались более сильные мотивы — традиция и судьба. Из кризиса колониального согласия возникла непреложная австралийская государственность.

Эдмунд Бартон н Альфред Дикин были лидерами федерального движения в Новом Южном Уэльсе и Виктории и двумя первыми премьер-министрами Австралийского Союза. Бартон сидит слева с выражением торжественного достоинства, тогда как живая поза Дикина говорит о его темпераменте (Национальная библиотека Австралии)

Австралийцев вряд ли можно обвинить в поспешном объединении в федерацию. Этот процесс можно отнести к началу 1880-х годов, когда планы французов и немцев в юго-западной части Тихого океана встревожили колонии, но подозрительность Нового Южного Уэльса в отношении Виктории помешала созданию чего-нибудь более существенного, чем слабый и неполный Федеральный совет. В 1889 г. пожилой и прежде препятствовавший объединению премьер Генри Паркес, рассчитывая на бессмертие в качестве отца федерации, выступил с призывом к укреплению связей. Это привело представителей колониальных парламентов на Федеральный съезд в Сиднее в 1891 г. Они разработали проект конституции, но парламенты колоний его не одобрили. Федерация возродилась, когда колониям разрешили прямые выборы делегатов на новый съезд и заранее согласились вынести его предложения на всенародный референдум. Второй Федеральный съезд проходил в 1897–1898 гг., но только четыре юго-восточные колонии дошли до референдума, и только три получили одобрение, набрав необходимое количество голосов. В Новом Южном Уэльсе для этого понадобились дополнительные уступки перед вторым референдумом, так же поступили отдаленные отстающие колонии Квинсленд и Западная Австралия. Провозглашение Австралийского Союза 1 января 1901 г. в Парке столетия в Сиднее произошло спустя более десяти лет после того, как Паркес говорил о «красной нити родства».

Альфреду Дикину, выдающемуся деятелю Виктории, для которого стремление к союзу было святым долгом, «его реальное достижение должно было всегда представляться результатом цепочки чудес». Для Эдмунда Бартона, борца за эту идею в Новом Южном Уэльсе и первого общенационального премьер-министра, завоевание «нации для континента и континента для нации» являлось исключительным достижением. Это было его главным делом и, организуя кампанию за утвердительное голосование на первом референдуме, он провозглашал: «Господь расположен дать нам эту федерацию».

Если федерация священна, то не благодаря организованному христианству. Католический архиепископ Сиднея кардинал Патрик Моран вызвал ожесточенное сопротивление со стороны протестантов, когда выступил за Федеральный съезд. Съезд сделал уступку в связи с хлынувшим потоком церковных петиций и признал в преамбуле Конституции, что народ «смиренно полагается на благословение Всемогущего Господа» при создании своего Содружества, однако в главе 116 Конституции исключалось учреждение государственной религии. Моран ушел с торжественной церемонии основания Содружества, потому что впереди в процессии шел архиепископ Англиканской церкви.

Конституция соединила британскую систему ответственного правления с американской моделью федерализма: колонии (с этого времени штаты) наделяли определенными полномочиями двухпалатный общенациональный парламент, палата представителей которого представляла народ, а сенат — штаты, при подотчетности правительства народной нижней палате. Многие из продолжительных дебатов относительно федерации касались перечисления этих полномочий и установления равновесия между опасениями малонаселенных штатов и амбициями густонаселенных. Все штаты произвели тщательные расчеты результатов объединения для их финансового положения. Купцы, фабриканты и фермеры размышляли над тем, как у них сложатся дела, когда Австралия превратится в общий рынок. По признанию Дикина, «в каждой колонии мало кто действительно чем-то жертвовал ради этой цели, не рассчитывая или не надеясь получить выгоду».

Колонистам не удалось отвоевать независимость и избежать контроля со стороны империи. В этот период британское правительство поощряло свои переселенческие колонии Канады, Новой Зеландии, Австралии и Южной Африки к объединению в более четкие и эффективные доминионы с самоуправлением во внутренних делах, но действующие в соответствии с имперскими механизмами. Новое название — «доминион» — было принято в 1907 г. на конференции колоний в Лондоне, которая установила, что такие собрания будут впредь называться имперскими конференциями. Тем самым Лондон содействовал созданию Австралийской федерации, министерство по делам колоний определило ее окончательную форму, а Конституция Союза¹⁷ вступила в силу в качестве законодательного акта британского парламента. Один только этот факт оттолкнул местных республиканцев, к тому же процесс создания федерации был начат слишком рано для рабочего и женского движений, чтобы они могли принять в нем участие и оказывать на него влияние. В отличие от созданных ранее конфедераций Соединенных Штатов Америки и Германии Австралия не вела войны за независимость или объединение. В отличие от итальянцев она не пережила эпоху воссоединения Рисорджименто. Явка на референдум по созданию федерации была ниже, чем на парламентских выборах; только в одной колонии — Виктории, — и то с незначительным перевесом, большинство имеющих право голоса граждан проголосовали за федерацию.

Тем не менее для основателей федерации и тех из современных патриотов, кто стремится оживить гражданскую память, эти плебисциты имели первостепенное значение. Они определяли народ как создателя Австралийского Союза и народный суверенитет как его основополагающий принцип — принцип, который теперь стал признаваться судами при толковании Конституции. Согласно этому мнению, политикам была поручена общенациональная задача, но они выполнили ее недобросовестно. Работа, проделанная первым Федеральным съездом в 1891 г., зачахла в парламентах колоний. Затем в 1893 г. в городке Корова на реке Муррей, на границе между Новым Южным Уэльсом и Викторией, состоялось неофициальное собрание представителей местных федералистских лиг и отделений Ассоциации коренных австралийцев — добровольного общества, в котором состояли только те, кто родился в стране. На этом собрании была выработана альтернативная процедура, обещавшая успех: сам народ избирает создателей нового федеративного соглашения, народ его утверждает, народ будет вписан в его преамбулу и его согласия будет необходимо при внесении в соглашение поправок. Это было уникальное достижение — по словам одного священника, «самое большое чудо в политической истории Австралии».

Возможно, так оно и было, но в нем также нашли выражение национальные предубеждения. Неофициальная встреча в Корове была сдирижирована политиками. Человек, который выступил на ней с предложением нового подхода и провозгласил принцип, согласно которому «общее дело должен отстаивать гражданин, а не только политики», сам был политиком. За одним исключением, все делегаты, избранные на Второй Федеральный съезд, имели опыт парламентской работы, две трети — министерской, четверть были премьерами. Создание федерации неизбежно являлось политическим актом, но таким, что австралийцы с их безразличием к политике предпочитали видеть его чем-то иным, а их представители с удовольствием продемонстрировали этот ловкий трюк. Политики, собственный призыв которых был отвергнут, призвали другой голос, способный восстановить их легитимность: они использовали народ как отдельную от них силу, способную на альтруизм, которого они сами добиться не могли.

Эти люди были австралийцами, но сама национальная идентичность претерпевала перестройку. Новую нацию формировали внешняя угроза и внутренние волнения, и оба фактора, действуя вместе, делали расовою принадлежность необходимым условием создания национального государства. Внешняя угроза исходила сначала от конкурирующих европейских держав. Испания и Нидерланды опередили британцев в Тихом океане в эпоху, предшествовавшую империалистической экспансии; теперь Франция, Германия и Соединенные Штаты Америки предъявляли свои права как основные державы, борющиеся за обладание последними невостребованными территориями на планете. Австралийские колонии, у которых были свои субимпериалистические амбиции в этом регионе, убеждали Британию в необходимости опередить злонамеренное вторжение, но Британия уже ощущала тяжесть имперского бремени.

Сохранение Британской империи требовало все больших усилий. По мере того как Британия сталкивалась с усилением конкуренции со стороны производителей, торговцев и финансистов набиравших силу промышленных стран, она обращала все большее внимание на возможности своих колоний и доминионов. Но дешевая колониальная продукция, доступные рынки доминионов и доходные должности в имперской администрации тоже стоили денег. Империя свободной торговли требовала крупных военных расходов. Затраты на содержание королевского флота фактически представляли собой тариф на дешевый импорт, который поддерживала «мировая фабрика». Эти затраты увеличивались по мере того, как европейские державы наращивали гонку вооружений, и Британия была вынуждена держать свои основные военноморские силы ближе к дому. По этой причине Британия хотела, чтобы ее переселенческие доминионы стали более самоокупаемыми. В 1870 г. она вывела из Австралии последние гарнизоны, предоставив колониям формировать свои собственные войска; негативная оценка в британском докладе 1889 г. потенциала этих добровольных вооруженных отрядов стала одним из стимулов к созданию федерации. Военно-морской флот Великобритании оставался гарантом австралийской безопасности, а укрепления, возведенные у входа в основные порты, должны были отражать атакующие силы до прибытия подкреплений. В 1887 г. колонии согласились взять на себя часть расходов на содержание британской эскадры в австралийских водах. Британское адмиралтейство было настолько раздосадовано устаревшими военными кораблями колоний, что не разрешило им ходить под английским военноморским флагом.

Поскольку империя больше не обеспечивала Австралии и Новой Зеландии достаточной безопасности, обеспокоенные переселенцы вынуждены были сами предлагать свои услуги британской армии. Они начали это делать в качестве добровольцев в 1860-х годах, когда наряду с британскими солдатами и новозеландскими пакеха¹⁸ приняли участие в войне против коренных маори. Следующий акт военной помощи — британским экспедиционным войскам в Судане в 1885 г. — был незначительным и бесславным. Контингент, направленный в Южную Африку в 1899–1902 гг., был более многочисленным — 16 тыс. австралийских солдат помогали британцам в подавлении восстания голландских переселенцев, но военной славы они при этом не снискали. И снова в 1900 г. колонии направили военный контингент в Китай для оказания помощи международным силам в подавлении мятежа против европейского присутствия в стране. Все четыре заморские войны, следует заметить, начинались как местные восстания против иностранного господства, и во всех четырех австралийцы воевали на стороне империи против национальной независимости.

О последней войне писали меньше всего, но она, возможно, наиболее красноречиво выражала опасения австралийцев. В начале ХХ в. Азия вытеснила Европу в качестве источника военной угрозы в национальном сознании австралийцев. В это время появилось множество романов о вторжениях, в которых страну уже не осаждали французские или российские военные корабли, она была буквально наводнена ордами людей с Востока. Этот страх подпитывался ростом экономической и военной мощи Японии, которая, внедряя западные технологии, одержала победу над Китаем и оккупировала Корею в 1895 г. Англо-японский договор 1902 г., позволивший Британии сократить присутствие своих военно-морских сил в Тихом океане, усилил обеспокоенность Австралии. Она еще более возросла после того, как в 1905 г. японские военно-морские силы разгромили российский флот. После безуспешных усилий, направленных на увеличение британского присутствия в Тихом океане, Альфред Дикин в качестве премьер-министра пригласил так называемый «Великий белый флот»¹⁹ США посетить Австралию и начал строить дорогостоящий королевский флот Австралии. К 1914 г. флот был построен наряду с введением системы обязательной военной подготовки.

Но больше, чем все это, страх австралийцев перед иностранным вторжением основывался на присутствии в Австралии уроженцев Азии. Прежде также случались вспышки насилия на расовой почве, особенно против китайцев на золотых приисках. Антагонизм ожил в 1888 г., когда судно из Гонконга с китайскими иммигрантами, агрессивно настроенные толпы не пустили ни в Мельбурн, ни в Сидней. Конфликт затрагивал национальные чувства, поскольку Гонконг был британской колонией и министерство по делам колоний было против ограничения иммиграции на основании открытой расовой дискриминации. Таким образом, для националистов угроза иностранного вторжения служила напоминанием о власти империи; поэтому в том же году «Бюллетень» провозгласил: «Австралия для австралийцев». Профсоюзное движение выступало против китайцев, поскольку они представляли собой дешевую рабочую силу и тем самым угрозу снижения уровня зарплаты. Для таких идеологов, как Уильям Лейн, они были грязными развратниками, соблазнявшими белых женщин. Даже высоконравственный Альфред Дикин считал, что сильнейшим мотивом для австралийской федерации служит «желание, чтобы мы были одним народом и оставались одним народом, без примеси других рас».

Тем не менее расовая исключительность не требовала разрыва с Британией, не основывалась она и на законодательстве Содружества. Расизм коренился как в имперских, так и в национальных настроениях, поскольку сторонники империи взывали к единству белой расы в противостоянии с желтой и черной. Отсюда и утверждение Чарлза Пирсона, что «мы стоим на стороже последней части света, где высшие расы могут существовать и свободно умножаться, поднимаясь к высшей ступени цивилизации». Пирсон, английский интеллигент, который переехал в Австралию по причине здоровья и работал в сфере образования и политики с меланхоличной добросовестностью, выступил с предупреждением об опасности в глобальном обзоре, который он предложил назвать Orbis senescens («Слабеющий мир»), поскольку был убежден, что цивилизация истощает жизненные силы европейских народов.

Лондонский издатель Пирсона посчитал заглавие слишком мрачным; обзор вышел в 1893 г. под названием «Национальная жизнь и характер: прогноз». Обзор поразил будущего президента США Теодора Рузвельта своей актуальностью. Отсюда и утверждение Альфреда Дикина, бывшего ученика Пирсона: визит «Великого белого флота» показал, что «Англия, Америка и Австралия объединятся, чтобы противостоять желтой агрессии». Австралийцы не сами придумали эту грубую ксенофобскую терминологию — ведь это имперский бард предупреждал о «малых племенах, не знающих закона», но склонность не замечать многонационального состава Европы была их капризом, который мог себе позволить только верный долгу доминион.

В 1897 г. министерство по делам колоний убедило австралийских премьер-министров на конференции в Лондоне отказаться от явной дискриминации других рас в пользу якобы недискриминационного экзаменационного диктанта для иммигрантов — приема, применяемого другими британскими доминионами для достижения тех же результатов. Поскольку иностранец может экзаменоваться по одному из европейских языков, то, для того чтобы экзамен не был сдан, иммиграционному чиновнику остается только выбрать незнакомый иммигранту язык. На этой основе в 1901 г. новым парламентом Австралийского Союза был принят Закон об ограничении иммиграции, но к тому времени иммиграция из Азии стала уже незначительной. «Белая Австралия» была не объектом федерации, а необходимым условием образования идеализированной нации, которую должен был воплотить Союз. Дикин разъяснил это во время дебатов по Закону об ограничении иммиграции.

Единство Австралии ничто, если оно не означает единую расу. Единая раса означает не только, что ее члены могут смешиваться, вступать в смешанные браки и объединяться без деградации любой из сторон, но она означает расу, вдохновленную одними идеями, устремленную к одним идеалам, народ, обладающий одинаковым общим складом характера, строем мысли…

Учредительная конференция федеральной Лейбористской партии утвердила «Белую Австралию» в качестве своей главной цели; в 1905 г. она представила в качестве логического обоснования свою приверженность «культивированию австралийского настроя, основанного на поддержании расовой чистоты и развития в Австралии просвещенного и самостоятельного общества».

Идеалы, характер, менталитет, настрой, просвещение, самостоятельность, общество — наполнение этих понятий благим содержанием представляется не менее желательными в начале XXI в., чем в начале XХ-го. Диссонанс возникает, когда они ассоциируются с расовой исключительностью. Нам легче понять их целесообразность, если мы перенесем их с расовых отношений на культуру. Наше уважение к языку, верованиям, обычаям и единству этнических групп носит плюралистический характер и свободно от биологических нюансов генетического детерминизма, но оно все же принимает эти признаки как подтверждение коллективной идентичности, придающей смысл и цели тем, кому они принадлежат.

«Белая Австралия» служила, таким образом, идеалом, но была надуманной. Закон об ограничении иммиграции использовался для того, чтобы не пускать неевропейских переселенцев, он позволял остаться значительному числу китайцев, японцев, индийцев и афганцев, которые уже жили здесь. Законодательство Австралийского Союза, принятое в 1901 г., предусматривало репатриацию островитян Тихого океана, занятых в сахарной промышленности Квинсленда, но тем, кто жил там давно, в результате протестов было разрешено остаться. Новым иммигрантам с Явы и из Тимора позволялось работать в индустрии жемчуга. Торговцы, студенты и члены семей неевропейского происхождения продолжали прибывать в австралийские порты. Поскольку расовая однородность являлась иллюзией, обещание равенства тоже было ложью. Дискриминационные законы отказывали неевропейцам в натурализации, лишали их доступа к социальным пособиям, предусматривали запрет на профессии, а в некоторых штатах запрещали землевладение.

Последствия этой политики были особенно заметны в северной части Австралии. Население территории к северу от тропика Козерога на рубеже веков насчитывало около 200 тыс. человек. Половину составляли европейцы, хотя они были сконцентрированы в портах Квинсленда — Таунсвилле, Маккае и Кэрнсе, — а также в шахтерском городе Чартерс-Тауэрс; в других местах прироста населения не наблюдалось. Около 80 тыс. человек составляли коренные жители, населявшие большей частью обширные внутренние районы, и еще 20 тыс. — выходцы из Азии и с островов Тихого океана. Европейцы были всего лишь небольшим расовым меньшинством в бурно развивавшихся многорасовых обществах Брума, Дарвина и острова Терсди у мыса Йорк. Китайские и японские лавочники и меланезийские рабочие составляли значительную часть жителей портовых городов Северного Квинсленда, где они меньше подвергались дискриминации, чем в районах, расположенных южнее.

Приезжие с юга были шокированы такими многорасовым севером. Один из авторов сиднейского «Рабочего» жаловался на то, что он был вынужден ехать в Кэрнс вместе с «двумя китаёзами, одним япошкой, шестью канаками». Корреспондент «Бюллетеня» с отвращением писал о состоянии санитарии в Таунсвилле с «канаками на сахарных плантациях… черными и китаёзами на вокзалах, с китаёзами в качестве садовников, лавочников, владельцев прачечных и подрядчиков». Закончил он девизом журнала: «Австралия для австралийцев!» Парламенты Квинсленда и Западной Австралии дополнили законодательство нового Содружества, определив исключительное право европейцев на занятие многими профессиями и лишив неевропейцев избирательных прав. В первые годы ХХ в. процветавшие ранее китайские кварталы сжимались, а Северная Австралия все больше превращал. ась в монокультурное захолустье.

Эти торговые марки мыла, вина, спортивных товаров и разрыхлителя для теста были все разработаны в первые годы ХХ в., когда новая нация создавала национальные символы (Cozzolino М., Fysh Rutherford G. Symbols of Australia («Символы Австралии»), Ringwood, Vic.: Penguin, 1980)

Самое главнее, «Белая Австралия» отрекалась от коренных жителей этой страны. Они не присутствовали на церемониях в честь образования Австралийского Союза. Они были устранены из искусства и литературы, которые изображали новый национальный настрой: если раньше художники-пейзажисты нередко вводили группы местных жителей с целью придания достоверности картинам дикой природы, то гейдельбергская школа вместо них вводила представителей белой расы в образ суровой природной стихии. Аборигены были лишены даже своего статуса коренных жителей Ассоциацией коренных австралийцев, которая присвоила себе этот термин, подразумевавший европейцев, родившихся в Австралии. Тем не менее аборигены продолжали беспокоить совесть белых. Узурпатору легче давал. ось чувство сострадания, чем восприятие, поскольку фатализм облегчал бремя благотворительности. Прежние филантропы были готовы лишь облегчить страдания тех, кому сами причинили зло. В мрачном предчувствии они провозгласили своей обязанностью поправить подушку умирающей расе.

Теперь, когда на смену евангелическому христианству и законам природы в качестве авторитетного источника пришло учение Дарвина, ученые представили новое подтверждение этому предсказанию. С точки зрения эволюционной биологии Австралия была отрезана от процесса непрерывного совершенствования, вызванного борьбой за выживание, и представляла собой живой музей реликтовых форм. Отделенные широкими морскими проливами от общего прогресса, ее коренные жители якобы были не способны к адаптации и поэтому обречены на вымирание. Данные переписи населения, казалось бы, подтверждали эту теорию. Они свидетельствовали о тенденции к сокращению численности аборигенов, которая в 1901 г. составляла всего лишь 67 тыс. человек. Но несколько штатов не посчитали всех коренных жителей, а Конституция Австралийского Союза исключила их из общенациональной переписи (чтобы их численность не упоминалась при определении электорального представительства). Более того, при подсчетах в штатах исключалась значительная часть коренного населения, инкорпорированная в общество в целом, — фактически правительства этих штатов подтвердили ожидаемое исчезновение коренных жителей, определяя некоторых из них как несуществующих.

Кроме того, в этом процессе для обоснования насилия использовали и науку. В период 1890–1912 гг. правительства всех штатов захватили то, что осталось от поселений миссионеров, взяв аборигенов под опеку государства. Новые учреждения, обычно называвшиеся «бюро охраны», были наделены полномочиями предписывать аборигенам место жительства, определять условия занятости, контролировать вступление в брак и совместное проживание, брать опеку над детьми. Фактическое использование этих полномочий происходило по-разному — в Квинсленде и Западной Австралии, где численность коренного населения была наиболее высокой, существовали самые крупные резервации и поселения и самые авторитарные режимы, — и многие аборигены старались как можно меньше подвергаться этой опеке. Поэтому использовалось насильственное разлучение детей с родителями. При этих ужасных действиях правительство исходило из доктрины расы как генетической категории. Если аборигены считались неспособными сами себя обеспечить, то за детьми от смешанных браков аборигенов и европейцев признавался более высокий потенциал. Считалось, что стоит только прекратить им помогать и вывести из резервации, как они смогут позаботиться о себе сами и производить такое потомство, так что через пару поколений их аборигенное происхождение больше не будет угадываться. Таким образом станет возможным сокращать или закрывать резервации по мере снижения численности оставшихся жителей. В своих рассуждениях сотрудники бюро охраны пользовались такой лексикой, как «чистокровные», «полукровки», «квартероны» и «октороны»; чаще всего они действовали в соответствии с учетом доли «белой расы» в человеке, которая считалась мерилом способностей. Смешанные браки не поощрялись — некоторые руководители бюро охраны требовали, чтобы у них в штате были только женатые мужчины, но, если уж такой брак случался, считалось, что он послужит вытеснению аборигенной крови.

Такая программа страдала противоречиями. Предназначенные для защиты аборигенов поселения и миссии предполагали постепенное исчезновение их жителей. Другие аборигены принуждались к выселению и должны были взаимодействовать и вступать в смешанные браки с некоренными жителями. В отличие от остальных переселенческих обществ, культивировавших идею превосходства белых, там не существовало непреодолимых барьеров между черными и белыми. Все это было нацелено на ликвидацию аборигенства, прекращение использования их языка, обычаев и ритуалов, а также предполагало разрыв родовых связей в целях обеспечения полного поглощения.

Это были невозможные условия, а для современных аборигенов подобная программа представляется воплощением политики геноцида. Такой она и была в буквальном смысле слова, за исключением того, что гены должны были разбавляться, а не подвергаться массовому уничтожению, как при холокосте. Наиболее распространенными являются обвинения в культурном геноциде, под которым понимается уничтожение своеобразного образа жизни и который, безусловно, проводился преднамеренно, хотя по иронии судьбы ученые, оправдывавшие эту цель, собирали и фиксировали аборигенную культуру, что позволило выжившим аборигенам требовать ее возврата как своей собственной культуры.

Провозглашение Австралийского Союза в первый день нового века объединило национальные и имперские торжества. В конкурсе эскизов национального флага, в котором участвовало 32 тыс. проектов, приз поделили между собой пять человек, поместив британский флаг в углу Южного Креста, хотя британский Юнион Джек оставался государственным флагом до 1950 г. Герб, который держат кенгуру и эму, тоже ожидал утверждения до 1908 г.; после 1912 г. на его фоне появились две ветки акации. Сначала команда по крикету «Тест», а затем другие спортсмены выбрали в качестве национальных цвета эвкалипта и акации — зеленый и золотистый.

Австралийская флора и фауна были популярными декоративными мотивами в период создания федерации, при этом на первое место вышла акация, в которой виделся австралийский эквивалент канадского клена. Золотистую акацию дополняли золотым руном, золотой пшеницей, золотой рудой и золотым сердцем народа. По мнению организации «Лига Дня акации», она символизировала «дом, страну, родство, солнечный свет и любовь». Но несколькими годами ранее в рамках целенаправленного укрепления связей с империей был введен День империи. Национализм и империализм перестали быть соперниками. Можно было, как Альфред Дикин, быть «независимым австралийским британцем».

Британия наделила независимую Австралию некоторыми собственными имперскими функциями, передав свою часть Новой Гвинеи, Папуа, Австралийскому Союзу в 1902 г. Южная Австралия поступила так же с Северной территорией в 1911 г. Тем временем федеральные парламентарии выбрали место для столицы государства на травянистой равнине предгорий между Сиднеем и Мельбурном, а члены кабинета рассмотрели различные названия для будущей столицы: Уэттл-Сити («город акации»), Эмпайр-Сити («город империи»), Ариэн-Сити («арийский город»), Ютония («утопия»). В конце концов они остановились на слове из языка местных аборигенов — Канберра. Американский архитектор Уолтер Барли Гриффин выиграл конкурс на проектирование столицы. Он замыслил построить город-сад с широкими проспектами, соединяющими его правительственный и гражданский центры, с концентричным размещением жилых пригородов, расположенных в лесных заповедниках и парках. Но чиновники помешали воплощению замысла, который еще не был завершен к 1920 г., когда полномочия были переданы комитету. Мельбурн — монумент торговому империализму XIX в. — оставался временной столицей государства в течение первой четверти ХХ в.

Австралийская нация формировалась под влиянием страха перед вторжением и обеспокоенности за чистоту расы. И не что иное, как женское тело, сомкнуло на себе обе эти тревоги. Мужчины-националисты отвернулись от досаждавших им иностранок и обратились к своим собственным женщинам как воплощению безопасности, поскольку все доктрины расовой чистоты независимо от степени их научности в конечном счете строились на женском целомудрии. Женщины привносили в эту общую обеспокоенность свою материнскую концепцию гражданства, в которой эмансипация от мужской тирании выступала как необходимое условие решающего участия женщин в делах государства-нации. Личная и физическая чистота женщины, таким образом, служила дополнительным условием ее приобщения к гражданскому статусу, например к предоставлению законами Австралийского Союза 1902 г. избирательных прав всем белым женщинам. Но те же самые законы лишали права голоса аборигенок, которых считали лишенными как самостоятельности, так и способностей к участию в делах государства. Некоторые феминистки выражали сожаление по поводу такого рода фаустовского договора, точно так же они критиковали и манеру обращения с аборигенками, которые являлись объектом сексуального рабства в особенно открытой и агрессивной форме. Уязвимость женщин-аборигенок перед белыми мужчинами-хищниками и лишение их права на собственных детей считались именно теми инструментами, с помощью которых создавалась «Белая Австралия». Дм белых женщин-феминисток все это было нестерпимым преступлением перед самим институтом материнства. И снова материнское гражданское сознание вступало в противоречие с мужским национализмом, провозглашенным «Бюллетенем», когда в 1906 г. он сменил девиз «Австралия для австралийцев» на «Австралия для белого человека».

«Белая Австралия», заявил в 1903 г. Альфред Дикин, «не территория, а рациональная политика, которая доходит до самых корней национальной жизни и которая руководит всей нашей общественной, промышленной и политической организацией». Он говорил как лидер Протекционистской партии, которая находилась у власти при поддержке лейбористов. До 1909 г. в национальном парламенте были представлены три партии — Протекционистская, Партия фритредеров и Лейбористская партия, — и ни у одной не было большинства. За исключением непродолжительного периода, Протекционистская и Лейбористская партии сменяли друг друга в правительстве при квалифицированной взаимной поддержке и в достаточной мере согласованной политики, Фритредеры перед выборами 1906 г. попытались переименоваться, назвавшись антисоциалистами, но это не привело к успеху. Общественные, промышленные и политические формы нового Союза, таким образом, вырабатывались путем достижения консенсуса между интересами фабрикантов и прогрессивного среднего класса, который придерживался либерализма протекционистского толка, с одной стороны, с коллективизмом организованного рабочего класса — с другой.

Задача, которую стремились решить эти политические силы, состояла в восстановлении процветания, утраченного в период депрессии и засухи, ликвидации противоречий, вскрытых забастовками и локаутами, и в перестройке общества колонистов, с тем чтобы оно могло справиться с внешними и внутренними угрозами, перед которыми ощущало свою уязвимость. Внешние угрозы: стратегические, расовые и экономические — были также внутренними, предвещавшими утрату суверенитета, деградацию, нищету и конфликты. Стремление к безопасности и гармонии породило согласованную программу национального строительства.

Некоторые из элементов этой программы уже рассматривались выше. Ответом на угрозу вторжения были военные приготовления в рамках защиты империи. Хотя Австралия считала необходимым отстаивать на имперских форумах собственные интересы, ее намерением всегда было добиться, чтобы Лондон осознавал потребности своего далекого доминиона: независимость «независимых австралийских британцев» была обусловлена охранением империи. Австралия рассчитывала на Королевский военно-морской флот не только ради защиты своих берегов, но и для обеспечения свободы торгового мореплавания. Три пятых ее импорта поступало из Британии, туда отправлялась и половина ее экспорта. Британские финансы гарантировали возобновление экономического роста в первые годы нового века по мере перестройки пастбищного скотоводства и ввода в сельскохозяйственный оборот новых земель.

Ответом на опасения в связи с расовым смешением стала политика «Белой Австралии», которая закрыла въезд в Австралию для иммигрантов из Азии. Но режим миграционного контроля преследовал более широкие цели, нежели просто исключение нежелательной иммиграции. Вербовка рабочей силы за границей, наряду с иностранными инвестициями в общественные работы и частные предприятия, служила двигателем экономического роста. Иммиграция возобновилась во времена процветания, которые вернулись к концу первого десятилетия нового века. В 1906–1910 гг. 40 тысячам переселенцев была оказана помощь в переезде в Австралию, и еще 150 тысячам в 1911–1914 гг., когда численность населения превысила 4,5 млн человек. Миграции препятствовали, когда безработица была высокой, а вновь прибывающие оказывали депрессивное воздействие на рынок труда: в 1901–1905 гг. помощь при переселении получили менее 4 тыс. человек. Миграционная деятельность государства, направленная против цикличности, помогла обеспечить признание рабочим движением этого аспекта национального строительства.

Рабочие места гарантировались также тарифными пошлинами на импорт, который составлял конкуренцию австралийским товарам. Этот механизм обеспечивал союз Протекционистской и Лейбористской партий, представлявших интересы работодателей и их работников в обрабатывающих отраслях промышленности. К тому времени, когда этот союз распался, а Протекционистская и Фритредерская партии в 1909 г. объединились и создали Либеральную партию, чтобы противостоять возрастающему успеху Лейбористской партии, тарифы (с более низкими пошлинами на товары из империи) уже были устоявшимся фактом национальной политики. Протекционизм позволял местным производителям расширять производство и увеличивать количество наемных рабочих с менее чем 200 тыс. в 1901 г. до 330 тыс. человек в 1914 г. Протекционизм Австралийского Союза в отношении местной промышленности приобрел и новый аспект: он защищал только тех работодателей, которые обеспечивали «справедливый и разумный» уровень оплаты и условий труда. Как разъяснял Дикин, «"старый" протекционизм удовлетворялся тем, что обеспечивал возможность хорошей зарплаты», а новый протекционизм делал ее явным непременным условием предоставления льгот работодателям.

Определение справедливого и разумного уровня оплаты труда было задачей Арбитражного суда Австралийского Союза, что составляло дополнительный компонент национальной программы. Местные конфликты между работодателями и профсоюзами должны были разрешаться трибуналами штатов, наделенными полномочиями проводить арбитражное разбирательство споров и принимать решения. Несколько штатов создали такие трибуналы вследствие забастовок и локаутов 1890-х годов, а Федеральный трибунал был учрежден в 1904 г. после продолжительных дебатов в парламенте. В 1907 г. его президенту Генри Борису Хиггинсу пришлось выяснять, что означает справедливая и разумная оплата труда, разбирая дело крупного фабриканта, производившего сельскохозяйственную технику.

Хиггинс установил, что оплата труда должна быть достаточной для содержания мужчины как «человека из цивилизованного общества»; кроме того, поскольку «брак является обычным состоянием взрослых людей», заработная плата должна обеспечивать потребности семьи. Поэтому при расчете стоимости жилья, одежды, питания, транспорта, книг, газет, развлечений и даже профсоюзных взносов Хиггинс исходил из бюджета семьи из пяти человек и объявил его минимальным уровнем заработной платы для неквалифицированного рабочего мужского пола. Несколько лет ушло на распространение этой нормы (которая стала называться базовой зарплатой и регулярно индексировалась в соответствии с изменением стоимости жизни) на рабочую силу по всей Австралии, но принципы, установленные Хиггинсом в деле о сельскохозяйственной технике, стали основополагающим фактором национальной жизни. Размеры зарплаты определялись не путем переговоров, а независимым арбитром. Они должны были базироваться не на прибыли или производительности, а на человеческих потребностях. Они определялись как заработок мужчины-кормильца, при этом заработки мужчин должны были быть достаточными для содержания семьи. Для женщин доступ к определенным профессиям ограничивался, и они получали зарплату, достаточную для содержания одного человека. В течение следующих 60 лет женщины оспаривали двойные стандарты.

Вокруг этих механизмов была создана ограниченная система социального обеспечения. Она предусматривала, что подавляющее большинство австралийцев смогут удовлетворять свои нужды в рамках системы гарантированной занятости и за счет предписанной законом заработной платы. Ожидалось, что они будут откладывать средства на случай несчастья или болезни: базовая зарплата Хиггинса включала в себя расходы на членство в добровольном обществе, которое компенсировало медицинские расходы и потерю заработка. Поскольку было очевидно, что не все люди могут быть настолько предусмотрительными, правительства штатов оказывали поддержку частным благотворительным организациям. При этом иждивенчество не поощрялось, а материальная самостоятельность считалась признаком настоящего мужчины. То, что многим женщинам отказывали в возможности пользоваться заработком их мужа, косвенно подтверждается фактом, что благотворительная помощь предоставлялась только женщинам и детям; для мужчины принять подачку означало потерять мужское достоинство.

В рамках этой логики, когда вся ответственность ложилась на мужчину-кормильца, допускались лишь особые случаи, когда государство предоставляло непосредственную помощь тем, кто не мог работать: в 1908 г. были введены пенсии по старости, в 1910 г. пенсии по инвалидности, а с 1912 г. стали выплачиваться также пособия в случае рождения ребенка для оказания помощи матерям. Австралия рано пришла к выплате социальных пособий, но она не создавала общих систем социального страхования, разработанных в других странах, где функционирование рынка труда создавало опасности для социального потенциала. Вместо этого Австралия пошла путем предоставления косвенной защиты посредством регулирования рынка труда, в результате которого, как выразился один обозреватель, возникло «общество благосостояния получателей заработной платы».

Таковы были компоненты системы, призванной оградить отечественную экономику от внешних потрясений в целях защиты национального уровня жизни. Современники очень гордились ее щедростью и новаторским характером. Из Британии, Франции, Германии и США приезжали социологи для изучения работы этой «социальной лаборатории», которая на деле решала проблемы незащищенности и неуверенности. С высоты конца ХХ в., когда ее институциональные формы были демонтированы, о ней судили более строго. Любой историк экономики скажет, что система «внутренней защиты», предназначавшаяся для защиты от риска, не дала использовать потенциал «гибкой приспособляемости» и инноваций. А политический комментатор увидит в так называемом «устроении Австралии» преждевременный уход в иллюзорную уверенность в завтрашнем дне, которая порождала «молодую нацию со старческими артериями».

Суждения такого рода отдают приоритет экономическим аспектам национального переустройства, в рамках которого эффективность была принесена в жертву справедливости. Они недооценивают значение признания фундаментального неравенства между расами и полами, институционализированного в ходе переустройства, и преувеличивают ослабление классовых различий, поскольку «устроение Австралии»* не разрешило конфликт между трудом и капиталом, продолжавший вызывать серьезные споры, не считавшиеся с решениями промышленного арбитража. Но главным объектом национального переустройства была не экономика, не социальная справедливость, а сама нация. Создатели Союза стремились изменить рынок, так чтобы обеспечить за нацией право распоряжаться ее материальными ресурсами, чтобы сплотить малонаселенный материк с его отдаленными центрами и региональными различиями в незыблемое целое и направить его противоречивые интересы на службу национальным целям. Это был не просто оборонный или протекционистский проект; он был конструктивным и динамичным.

* Australian Settlement (англ.). Этот термин охватывает политические действия и концепции, связанные с обретением страной независимости и рождением австралийской нации на рубеже XIX — ХХ вв.

Это видно из впечатляющего перечня технических инноваций. Австралийские колонисты заслужили репутацию импровизаторов. Практика превалировала над формальным знанием, институты механики и горные школь! были ближе к потребностям производства, чем нарождающиеся университеты. К концу века активно трудилась наука. Горняки открывали новые способы добычи полезных ископаемых: технология флотации, разработанная в Брокен-Хилл, была растиражирована во всем мире. Фермеры применяли удобрения и новые сорта для распространения в низинных тропических зонах за Большим Водораздельным хребтом; сельскохозяйственные машины, позволившие ввести базовую зарплату, были не менее современными, чем машины, работавшие на североамериканских равнинах. Правительства возводили значительные ирригационные сооружения для содействия повышению интенсивности садоводства и огородничества.

Фабрики, магазины и учреждения быстро осваивали новые машины и технологии, повышавшие производительность. Австралийцы восприняли карманные часы, пишущую машинку и телефон с тем же энтузиазмом, с которым позже восприняли появление персонального компьютера. Более того, это общество было в такой же мере новаторским и в сфере досуга: с 1880-х годов повсеместно был введен сокращенный рабочий день по субботам, и на смену библейскому делению недели на шесть рабочих дней и один выходной пришло деление на пять и два дня. Возможно, и не австралийцы придумали выражение «конец недели» (weekend), но они, безусловно, употребляли его с большой пользой.

Они также быстро освоили принципы эффективности. Стремление к совершенствованию в каждом аспекте национальной жизни соответствовало новому пониманию прогресса уже не как плода насаждения цивилизации на безлюдном материке, а как сознательной задачи выживания нации в нестабильном мире жесткой конкуренции. «Это гонка для быстрых и сильных, а слабых выбивают и переступают через них», — предупреждал один из ведущих бизнесменов. Поэтому работодатели применяли методы научного управления на производстве за счет упрощения процесса труда, тщательной оценки каждой задачи и строгого надзора за ее выполнением. Внутренний рынок был слишком мал для полноценного применения этих методов где-либо, кроме крупных компаний, и их воздействие было, вероятно, значительно большим на государственных предприятиях, таких, как железнодорожные мастерские, и в крупных государственных ведомствах, которые намного превосходили частные организации по масштабам и сложности деятельности. И федеральное правительство, и правительства штатов расширяли сферу своей деятельности, включая в нее новые задачи административного, инфраструктурного, финансового, промышленного и даже коммерческого характера. Государственные предприятия в сфере транспорта, связи, газоснабжения, электроэнергетики, банковского дела, страхования, а также угольные шахты, склады пиломатериалов, скотобойни, отели и табачные фабрики, когда у власти была Лейбористская партия, оказывали необходимые базовые услуги, сдерживали спекуляцию и задавали тон в области оплаты и условий труда.

За индустриальной и административной эффективностью стояла цель достижения эффективности социальной. К ней стремились посредством проведения различных реформ, направленных на возрождение духа расы и укрепление ее потенциала для внесения конструктивного вклада в достижение национальных целей. Реформаторы были сторонниками нового, захваченными темпами изменений и мощными потоками, направлявшими поведение людей; при этом они были опытными людьми, уверенными в своей способности использовать творческие импульсы и установить в обществе разумный порядок. Их беспокоили изъяны современности, трущобы, распавшиеся семьи, социальные аномалии, деградация. Они действовали через профессиональные объединения и добровольные организации и внедряли свои планы в государственное управление. Они позиционировали себя как поборников прогресса по образцу американских прогрессистских движений, на которые они ориентировались. Прогрессизм нашел свое выражение в градостроительной политике создания национальных парков, улучшении санитарного состояния населенных пунктов, «научном материнстве», устройстве детских садов, охране детства и в заботе об образовании. На смену старым методам обучения, построенным на механическом запоминании, пришло «новое образование» с акцентом на индивидуальное творчество и подготовку к взрослой жизни. Школьников учили навыкам ручного труда, в преподавании делали акцент на естествознании, знакомили с основами здорового образа жизни, обучали правам и обязанностям граждан, с тем чтобы содействовать глубокому укоренению этики социальной ответственности.

«Устроение Австралии», таким образом, не было вопросом устройства поселений. Реконструкция австралийских колоний происходила в ответ на проблемы, встряхнувшие устоявшиеся структуры и представления. В своем стремлении к обеспечению безопасности колонисты осознали и восприняли свою расовую принадлежность и увидели в себе нацию, причем и то и другое было порождением господствовавшей в то время неопределенности и постоянных изменений. Концепция «Белой Австралии» прочнее привязала страну к Европе в области внешних сношений. Внутри страны она представляла ее почти необитаемой до момента европейского завоевания, что позволяло европейскому капиталу, рабочей силе, технике и культуре наиболее полно проявлять себя и успешно функционировать. Но вместе с этими ресурсами в качестве основы новой нации ей достались и проблемы зависимости и экономической нестабильности, старые споры в связи с рангами и религиями, и новые проблемы, связанные с борьбой классов и полов. Уильям Лейн хотел сохранить простодушие Нового Света в своей «новой Австралии» — это было безнадежным занятием. Альфред Дикин использовал «новый протекционизм» в качестве мерила самостоятельности и гармонии. Но Новый Свет был привязан к Старому и не мог избежать его воздействия.